05.. Путь к беззащитному сердцу

 



Кросс пятнадцать километров бежали в полевом центре в Красном селе. Была метель, пылило белым вихрем, непроницаемым, острым, обильным; ветер рвал лица, буранный снег летел и бил песком в глаза.
 Был конец маршрута – рота двигалась рассредоточенно, разногласно скрипя протекторами, работая поршнями локтей, лица дымились, вьюжный мусор наискось жег рты...
 Отделение Станишевского шло то первым, то в середине, слегка растянувшись; курсанты бежали отлаженно и одномерно, все шестеро, из семерых пропал один. Шарашили к учебному центру, по кромке дороги и ленте асфальта: сердце каменно бухало в ноги, кровоток, как колокол, бомбил в уши... Под коленями хлябала слабость, дышать было нечем. Игорь Чкадуа в намокшей шапке набекрень, чохал упругими берцами, разрезая мороз малиновым влажным лицом.  Он обогнал Станишевского и, обдавая паркОм подбородок, вышел к казаху Абаю и показался на финише.

 На плац, обложенный метелью, к двум прапорам, закутанному в плащ-палатку майору, они вписались бы как легкоатлеты, если б не отчаянный, почти плачевный вид. Их записали в листок, присыпанный снегом, а что уж говорили им, они уже не слышали. Майор Коломиец вскричал свой короткий пароль: "Собаки мои умницы!", и стайеры отвалили в казарму.

 Дневальный Садыков, казах-пятикурсник с лицом Брюса Ли, бровями удвоенной силы, с волосами густыми как стог, улыбался заледенелым куркам, слушал выкрики, провожал их глазами. Все-таки развлечение...
 Мятеж и бунт снежинок, врывавшихся в щель, клубился словно пар.
 – Деревья умирают стоя, Садыков?..
 – Здравствуй, Спящая Красавица!
 – Е-мое, ты счастливец, Садык, – врывались курсанты один за другим. – Нах, такую баню избежал...

 В помещении роты марафонцы упали на койки. Там уже сидели несколько таких же туловищ: курсанты-слушатели ВМедА, 6й и 5й курс, будущие военмеды, все иноземцы или страны СНГ, бежавшие незадолго до них. Молодцы раскинулись кто где, все с оловянными глазами, повисшими как плети конечностями, сняв душные стеганки. ПОтом разило как в газовой камере.

 – Это хардкор! – Игорь Чкадуа с размаху бросился на табурет. И зашелся в пароксизме усталости. Снежинки слетели с мокрой воинской куртки. Он расстегнул и сбросил камуфляж, горячий и ватный, откинул на спинку кровати.

 Белорус Артем Печерник взошел следом, на ходу снимая жаркое верхнее.
 – Это без противогазов еще, – он швырнул куртку на крюк. – А то дышать дерьмом: земля в иллюминаторе.

 Печерник был минчанин с неказистым, словно лермонтовским телом, хотя широкоплечим: метр без кепки и без каблуков. Он выдохнул с гипертонической тяжелой краснотой.

 – Фу, порвал все жилы, – сказал Игорь Чкадуа, трудно дыша и дыша. Раскрыв ноги как книжку, он постучал подошвами ботинок друг о друга. Ноги заныли. – В армии что-то делают не для того, чтобы сделать, но для того, чтобы все за**бались!
 Чкадуа был чистокровный месхетинец с покровом сгущенных волнистых волос, руками спартанца, а лицом аполлона: надломленные черные брови, прозрачные байкальские глаза, красивая дума в челе и пороша щетины на челюсти: итицкий бог, а не грузин.

 Казах Абай прибежал в "распал", чуть-чуть не захромав, с замятой ушанкой в руке, стряхивая морось с плеч рукавицами. С ним взошел и Станишевский, в пороше и армейской зимней шапке, высокий как мачта, залепленной сахарным белым, в куртке-"цифре", усыпанный снегом как ель. Таранец вполз на карачках, с аритмией одышки, согнув вприсядку ноги, с шапкой-балаклавой на лице. С воплем ааааа, он прыгнул до ближайшей легальной опоры. Куртки полетели с них веером – на кровати и крюки.
 Они все еще не могли отдышаться.

 – Просто овер много километров! – сказал комвзвода Несвитайло. Он поглотал из-под крана воды и, треснув подтяжками как струнами, откинул их с плеч.
 Комвзвода – на языке мирян, это староста группы.
 "Комоды"(командиры отделений) – вожаки малых "звездочек", как бы подстаросты, мальчиши-самозванцы, стихийные избранники народа, неформат и лидеры подгрупп.
 Парни вваливались один за другим, хлопая дверью, внося в предбанник холодные воздушные пробки, ругаясь в вороты фуфаек на все лады. По матери и легче.
 – Любуюсь собой! – сказал Артем Печерник, глядя в зеркало, шлепая себя, как цирюльник, по свекольным горячим щекам.
 – Ахаха! – отвечал обессиленный Игорь.

 – Ибо я идеален.

 – Доооо.

 Стукнула дверь на КПП и через мгновение вошел Массангулу – чернокожий анголец, с чеканно выпуклым шоколадным лицом и перчатками такого же цвета (ирония!). Бескомпромиссный боец Кабо-Ледо, с незыблемой шеей - он был горячий как печь СВЧ.
 Оказалось, на трассе он сошел к бойцам Алигаджи: отделению гоблинов, там и остался, потеряв из виду своих.

 – Ох я не смогЪ, пасоны!!! – восклицал Массангулу. Он выпячивал губы, лоснился контрастной улыбкой, светился абиссинской чернотой. – Я подумалЪ, сойЪду с дистантной дороги и лягу на асфальт самим лицо!

 – Это тебе не база коммандос в Кабо-Ледо, – сказал Артем Печерник. – Взойди на ложе счастья, воин мира! – Он простер взгляд на вакантные койки. – Вида лонга а Ангола!

 Монументально вдохнув, Артем сделал кррррам: рухнул в койку, подкинув себя на пружинах. Забросил ноги в берцах на изножие кровати.

 – Всем павшим слава, – триумфально сказал Таранец.

 Абай Серик разул ботинки. Он с трудом ворочал пальцами: кровь на носках проступала тяжелыми пятнами. Это был вяленый, крепкий и смуглый казах с необычайно узким для азиата лицом. Щеки были испорчены кратерной рябью.
 – Алла!! почему ты отменил портянки... – сказал он.

 В ответ Печерник забросил руку за голову к самой стене, нащупал рюкзак и опрокинул на себя. Из рюкзака, убив летальным и анафемским движением молнию, он вытащил плитку бактерицидного пластыря и, прицелясь, запустил на лежанку к Абаю. Неумолимо как ПТРК "Корнет". Плитка со свистом шлепнулась на одеяло.
 – Спасибо, алла, – сказал казах и отвесил презенту поклон.

 Игорь Чкадуа повторил баснословный поступок Артема: наотмашь спикировал грудью в белье. Лежанка, всхлипом велосипеда, остро взвизгнула под ним.

 – Люто плюсую Абая! – встрепенулся Коля Таранец. – Портянки, блин! Они стояли насмерть!
 – Есть подозрение, что где-то стоит трикотажный заводик чьей-то жены и готовится поставлять в нашу армию тонны синтетического говна, – зевнув, отозвался Артем.
 – Уже мальки теперь в носках! – сказал Игорь Чкадуа, отвалившись к стене. – А мы, ревматичные дедушки, в их подразделение без противогаза зайти уже не можем.

 – Олдфаги негодуют? – произнес с другого края хаты Алигаджи.

 Артем Печерник поднял одну бровь. Он перегнулся о ребро кровати, чтобы проверить, кто сказал.
 – В этом вопросе ты за берец, фаршированный носками?.. – вскричал он по адресу оппонента.

 – Хорошие носки х**й протрёшь! – отвечал Слюсаренко, бесславный шут Алигаджи.

 – Бортянки держатЪ обувь любому размеру! – возразил мавр Массангулу. – Перекрывают от песок и мусорЪ! Сохнут обмоткой на бедра! Дырки на бортянках невозможна. В полевых условиях нарвутся из чего душа угодноЙ, а носки найти – нет! – Анголец засверкал белкАми как звездами. – Русская Гиннес! Закончай холивар...

 Смешки и полугогот раздались.

 – Ну, туда же! Ибрагим присягает Петру, – оглашенно гаркнул Слюсаренко. – Пока весь мир переходит на беспилотное вооружение – в Рашке староверы размышляют о том, как же они без портянок будут воевать с телеуправляемыми танками.
 Перемелют их с воздуха в кашу вместе с портянками, кирзачами и дембельскими альбомами.

 – Замена "портов" на соответствующее количество носков – однозначное благо!!! – проговорил Алигаджи.

 – Что-то ты, батенька, запи**делся! – лениво ответил Артем. – Три года отбегали, еще три за милую душу прожили бы в портянках! Пехота без портянок – как пушка без лафета...

 Двери на проходной не затихали: трещали и отлетали обратно, с отдачей в коробку, впуская новых и новых курсантов.

 Станишевский, двухметровый военный из Польши, пересыпанный веснушками как поле коноплей, сидел на мятой шконке.
 – На мое мнение будет, что бегать кросс – это точно что не надо для медицинской пехоты! Слишком взмочное орудие против... – сказал он, ворочая языком как лопатой. – Кросс набольше злей американских танков "абрамс".

 – Самое эффективное оружие против сухопутки – это "кирпич" анатомии, – сказал с подушки Коля Таранец. – Дал кирпичом по башке –  и нет сухопутки.

 – Кулак – вот лучшее оружие для сухопутки... – сказал Артем Печерник. – Джеб в морду, путь к мечте свободен. Выживает тот, кто заметил врага первым.
 Он расстегнул воротник и обернулся на Станишевского, задушевного камрада с первого курса.
 – Попей водички, Доба! – сказал, мигнув, Артем. – Ты фиолетовый, что твоя смерть.

 – Устал под этим бегом, как по-русски… Штописец, – с вялой, взмыленной улыбкой ответил Станишевский. – Пойду уже посильно мыться. – Он взял полотенце и ушатал в душевые.

 – Шляхта, ты гений, – вскричал Печерник следом. – Уже на рашке ругаться умеешь, шести лет не прошло.
 Таранец дотянулся и дал ему затычину в голову.
 – Дурашка, на кого машешь крыльями, – с нежностью осердился Артем.

 На тумбочке, мужской восточной куклой, сидел окаменевший Хараз: ближневосточный парень с черными усами, пропеченым лицом, с зелеными как киви напросвет, глазами. Пехотный статный офицер из очень бедного Йемена. На факультете он был старше всех.
 – Бегать долго под огромным снегом – это великая русская жешчь. – Хараз потянулся к ногам, расшнуровал берцы и сбросил их вниз.

 – Жрать хочу, – взмолился Таранец. – Борщик, сало с горячими гренками, кровянку домашнюю, бычка! корову! слоника, хоть бутербродик. – Согреваясь, он втянул голову в плечи, едва задержал на коротком вибрато, и, согревшись, передернул плечами и отпустил.
 Печерник приоткрыл глаза и повернул лицо к товарищу. Окинул глазами от пят до макушки.

 – Путь к сердцу человека лежит через желудок, да, Таранчик? вечно голодный ты мой... Путь к сердцу человека лежит через разрезанную грудную клетку, все остальные утверждения – ванильная ложь! – Он повернул лицо обратно в потолок.

 – Ты не пи*датый, Коля, – сказал издалека Алигаджи. – Жрешь много, а за печенку держался…

 Артем повернул голову, опять и с изумлением нашел глазами командира "вторых". И, помешкав, отчетливо, речитативом ответил:
 – У Таранца – душа из злата.
   Желудок мощь, во лбу звезда!
   Кто лжет, что Коля не пи*датый,
   Пусть вечно будет не пи*дат!

 Он перегнулся через шконку и заорал, снижая голос, делая голос нарочно рокочущим, хриплым и сдавленным: – Гори в Аду, Алигаджи!

 Стало тихо; начали снова возиться. Освобождали ноги от обуви, тянули с ног носки, распутывали пуговицы, петли, снимали дух и пропитку исподнего. Ходили в сушилку: бросать на батареи мокрое, армейскую обувь с холодным спагетти шнурков. Развешивали уставное нижнее, мокрое наотжим.

 – Муджики! здесь Станишевский плоха весь! – раздался вопль из умывальни, по восточному картавый и косный, не по-русски испуганный: взорвался громко в дальнем помещении и отлетел от кафеля и стен.

 Отделение снялось с кроватей и стаей больших и тяжелых ворон, по одиночке и кучей, сбиваясь на выходе, вымелось из раздевалки. По "взлетке" посыпало в умывальный отсек.
 Добржиш Станишевский, командир отделения "первых", лежал на кафеле, откинув белую руку с синими, как грязный снег, ногтями, в штанах и ботинках, без майки. В его лице стояла тишина. Полотенце отлетело рядом, взмахом изломанной чайки.

 Монгол Хобалай Батхуяг, оцепенев, стоял над ним.

 – Стоял, вдруг упал, – зачарованно сказал Хобалай.

 Артем, не ахнув, камнем грянулся об пол - коленями в лужи и кафель. Одной рукой он нашел кисть поляка, приложил два пальца к жилке. Что там было?..
 Единым духом, ухватом ладони и большого пальца, проверил биение сердца на шее.

 – Нет пульса.

 Он встряхнул лейтенантские плечи. "Доба, слышишь меня", "командир!"; принялся бить по лицу: ударил по щеке, от сердца влепил по другой. Перекрестным движением он сорвал с себя штурмовку, намял как теннисный мяч, подоткнул под голову друга.
 Он бросился ухом на грудь поляка, затем лицом к его рту – поймать воздух из легких.
 На пояснице Артема, в щели между майкой и подтягой штанов, мелькнула татуха: розенкрейцерский меч, пронзительно воткнутый в розу. Аккуратный, хищный, небольшой.
 – Нет дыхания!

 Он обернулся к курсантам как зверь. И закричал в дверной проем как смертник:
 – Садыков!! слышишь там, дневальный! У нас ЧП… Свистни с фишки, когда кто из старых войдет! Только громче!!! Понял, что ли, Садыков?!? ... Коля, ты на рот! я на грудную клетку...
 Он запрокинул голову Станишевского назад, глубоко как только можно - подбородком в потолок. Свел ладони одну над другой в единый несгибаемый замок и начал делать прочные удары ладонями в область сердца: тридцать отжатий двадцать секунд. Таранец пережал Добе нос, сильно-сильно вдохнул и двумя поцелуями передал ему воздух.
 Артем, склонясь горбом, давил на клетку снова – тридцать раз, раскачивая грудь поляка от себя. Опять от себя, от себя, от себя.
 Подошвы берцев упирались в пол как черти: пол, казалось, был прокушен ими. Вода текла с них на кафель.
 Меч розенкрейцеров, воткнутый в розу, то пропадал, то показывался голубоватым лезвием из-под футболки.
 Несколько сессий не имели результата.

 – Нада дифибрилята сюда! – покачав головой, проговорил Массангулу. Он смотрел пристально, эбеновые губы, очерченные тонкой розовой полосой, дрожали от волнения.
 Кто-то сделал движение (не обдумав, следуя зову добра в человеке, которое в каждом сидит, но спит или бодрствует) за помощью старших.

 – Стоять ни шагу!!! – заорал во всю глотку Артем. Он отрывался от спасительных и агрессивных толчков. – Я его сам заведу!
 Он продолжил компрессию: интенсивно, разбойничьи, жадно, свирепо, не отрывая рук от грудной клетки, давая через каждые несколько жимов дважды Коле вдохнуть.
 Курсанты сбились амфитеатром в остолбенении.

 – Неотлогу надо, Печер! – вскричал кто-то, подпрыгнув, из-за плеч.
 Нужен был ручной дифибриллятор. Таранец оторвался ото рта Станишевского, сделал Печернику знаки "давай!". Тот кивнул и прекардиальным ударом – кулаком в область сердца, в единственно точное место, – вломил по груди командира. Военмеды проглотили дыхание. Секунды четыре глаза и рты были настеж открыты.......
 Внезапно пульс пошел.
 – Дали все воздуху!!!! – велел сухим криком Артем. Он обливался то ли пОтом, то ли ужасом счастья. – Навалили воздуху больше! двери в кубрик открыли...

 Казалось, воздух пошел во все курсантские легкие. Оглушенные курсанты потеснились, Массангулу вежливо вытолкал нескольких из умывалки.

 – ..Аллилуйя! – сказал еле слышно Артем. Он заново сканировал запястье Станишевского. – Нормально, мерцает... Ты полежи!
 Он поднялся, ушел к умывальнику. Там окатывал пригоршнями шею, лицо. Пил воду как верблюд.
 Абай Серик застелил грудь поляка гимнастеркой. В душевой было холодно.

 – Витязи, а где все?!.. Чё тут у вас? – спросил курсант, взошедший с улицы как йети. С него паутиной сыпался снег, на ресницах сидела белоснежная пыль, бушлат дышал морозом. От него с досадой отмахнулись.
 Комвзвода Несвитайло подошел к умывале, наклонился над ухом Артема.

 – Надо в санчасть. Это, может, инфаркт... – сказал негромко он.

 – Это не инфаркт. Это асистолия.

 – Печер, – продолжал тот говорить. – У него недостаточность. Надо докладывать...

 – Взводный, – ответил Печерник и обхватил кистями фарфор умывальника. Чуть-чуть не тряхнул фарфор книзу. – Это мой "комод", и ты с ним пять лет в одной роте. Его нельзя в санчасть, его сольют.
 Сам знаешь порядки... Начмед заложит, а нач.курса не сумеет сделать ничего.

 – У вас не первый случай... – упрямо сказал Несвитайло. – Помнишь, он на третьем курсе завалил нормативы. А вы воровали ключи и подтирали результаты физпо...

 Печерник отмахнулся, как от мухи. Он обернулся и нашел своих глазами: Чкадуа, Абая, Таранца... Хобалай и арап стояли чуткие, как двойка легавых, с лица Массангулу не сходило выражение: "Ох ты ж мама передел".

 – Взяли Станиша! несем на кровать.

 За подмышки и за ноги поляка перетащили в роту. Положили на койку, подоткнули мотню из одежды под голову. Намочили полотенце, приложили к голове. Несвитайло ходил, выжидал и покусывал губы.
 – Пять с полтиной лет! – сказал Артем Печерник. – Несвит, он держался! он на курсе лучший. Он по призванию врач... Падло будет его срезать. Дай закончить! молчи, я тебя в душу прошу...

 – Нельзя. Ты видишь, он списан.

 Печерник сделал шаг ко взводному, ударил пальцем в его грудь.
 – Это 15 кило-мет-ров!.. Такое трудно даже зверю, а он прибежал всего на пять корпусов позднее меня. А Массангулу вообще обогнал. Списывать можно тех, кто на трешке уже умирает... А это пятнадц…

 – Это остановка сердца.

 Артем почувствовал, как прочно сводит зубы: челюсть в челюсть, корни в корни. Клешнями он огреб воротник Несвитайловой куртки. Узлом под шеей затянул. И с каиновой нежностью улыбнулся.
 – А ты знаешь, чтО он за врач? – сказал он, щуря оба глаза. – Нам с тобой на животе ползти до Берлина, чтобы стать такими врачами.
 Воротник затрещал, Несвитайло с усилием вывернул шею. Тисками рук оттолкнул обе кисти Артема
 – Печер! ты попутанный совсем?

 – Куличи, вы чего?.. – Таранец всей тушей вклинился меж ними. Подскочил Массангулу и прихватил Несвитайло за плечи, замял ключицы на себя.

 – Ты рубишься за медальку на грудь за хорошесть свою... – сказал с хинином улыбки комвзводу Артем. – И чтобы тебе поленом не дали по шиферу за сокрытие случая. А Доба день и ночь потеет в лабах. Он у "полкана" Калачкова среди первых учеников...

 Несвитайло с нажимом и пневмой оттолкнул руки Печерника.

 – Станишевского спишут, не сейчас, так через год! – отвечал он с тяжелой досадой. – А не спишут, сам уйдет из армии – год-полтора даю сроку.

 – Да погоди! – Артем остановился и вгляделся, словно пораженный мыслью. – Ты что, Сандру ему не можешь простить?!
 Кто ж виноват... Да и три года прошло!

 Глаза у Несвитайло потемнели. Он пошатнулся, пожелтел.
 – Будешь молчать, – сказал Артем. И костяшками пальцев воткнул в плечо однокурсника. – Мы его сами свезем к кардиологу! – сказал, отвалившись от взводного. – Но гражданскому. Похаваем и отвезем. Не на казенной телеге, а на маршрутке. Я, Абай, Масса, Коля…

 – Я в числе, – объявил Игорь Чкадуа.

 – Всем, кто видел, молчать! – сказал Артем Печерник. – Кто мявкнет, тот узнает лихо.
 Он обвел парней арматурой и прессингом взгляда.

 Факультет переминался с ноги на ноги; парней отпустило, адреналин по капле вытек. Они вздохнули, почесали затылки, заскучали по еде.
 – У Польши с Белоруссией круговая порука, – сказал под нос Алигаджи, командир отделения гоблинов.

 – Алигаджи! поймай тишину!.. – обрезал Коля Таранец.

 – Товарищ прапорщик!!!! – завопил казах на КПП. – За время вашего отсутствия происшествий в роте не произошло!!!!

 Парни осыпались как листья. "Что так?.. – донесся озадаченный голос. – Орешь-то как в оперном театре". Прапор вошел очень быстро – нюх на нештатку был у него как у волка.
 Ни один из юношей не успел выскочить наперерез в коридор. Не успели даже заслонить Станишевского. Тот кулем лежал на кровати, карбидно бледный и неподвижный.

 Казах Серик переглянулся с ошалевшим Таранцом. Игорь Чкадуа остался где был – на табурете у койки, смотреть за приятелем, может что нужно. Артем дышал как пленный Овод – во весь свой малый рост, все широкие плечи, лицо его горело. Глаза, проваленные ямами, светились. Молчание взвода было умноженным, здоровым и сильным, Несвитайло... тот молчал.

 – Товарищ прапорщик! – сказал Артем раздельно и не шелохнувшись, глядя старшему в лицо. – У нас происшествие. Я готов отчитаться. У нас стало плохо курсанту. Это наш парень, он поляк. Он уже в норме, оклемался... И вы меня знаете. И я вам вот что, тарьщ прапорщик, скажу. Сольете Станишевского, я в курках не засижусь. – Артем сказал это так внятно, что тишина прошлась по головам крещенским холодом и опалила край ресниц. – Не дослужу плевка до "Поплавка".
 Прапорщик, кажется, единственный среди собравшихся понял, о чем аккуратно толкует Печерник. Он подумал и осмотрел помещение.

 – Он точно в порядке? – с сомнением спросил про поляка.

 Получив разностороннее громкое "да", заглянул в смежный отсек. О чем-то посчитал в уме.
 – Так, братцы, что такая вонь? – сказал он, втянув в себя несколько воздух. – С маршрута мылись все? Кто не мылся, тот шурует ретивым мочалом, надевает сухое и двигает с песней в столовую. Время обеда!
 Он еще раз осмотрел деревянные и ошарашенные лица, замялся на мгновение. Вышел.

 Курсанты отвалились от дверного проема, как шелуха со стены. Пятеро вернулись к поляку, тот попросил помочь ему сесть. Голос был безжизненный и хриплый. "Осторожно сажаем!" Посадили как хрустальную королеву, дали лопатками прислониться к стене.
 – Станиш, жив?..... Видишь нас, Станиш?

 Добржиш сидел на кровати с торчавшими как иглы волосами. Он был равномерно сизого цвета, разобранный на части, окостенелый, с губами белыми как порох. Жизнь возвращалась к нему.
 – Вообще, не понял в полности, как видел вас сверху... – проговорил он непослушным губами. – Артем, тебя видел! твою спину…

 Курсанты распадались: кто тянулся за одеждой, кто шептался и кивал. Выходили, чтобы идти на обед. Диаспора Алигаджи рассасывалась ленивее всех.

 – Таранец! а что, понравилось целовать Станишевского?.. – спросил кто-то из гоблинов.

 – Чепушила, потеряйся! – ответил с экспрессией Коля. И с красноречием хмыкнул.

 – Коля, ты не узнал однокашника! – сказал, усмехаясь, Артем. – Это Слюсарь, придурок контуженный. Оставь его с миром, идем...

 В столовой было светло от электричества: пахло горячим, домашним и дымным, белоснежными причалами простирались столы. Тарелки сияли, баки с пищей были на постах.
 За окнами вертел и падал снег, пушистый как оренбургская шаль.
 После щей, болтов дробь-шестнадцать (перловки) и киселя с пирожком, шесть курсантов покинули казарму через неформальный КПП – дыру в заборе, кулуарно известную всем. И покатили на Питер в маршрутном такси. Таранец считал деньги, занятые в Красном Селе: услуги врача могли потянуть на один-полтора косаря. Абай почесывал шею и нос, зевал, глядел по сторонам.
 Станишевский, как тощий идальго, полусидел, полулежал. Он слегка привалился к Артему: дремал с раскрытыми глазами, сунув между колен безвольные руки в перчатках.

 – Печер! а ты зачем татуху набил? – спросил внезапно Коля Таранец.

 Тот помолчал, затем ответил просто:
 – Женщину одну в себе убивал. Она как роза была – шипами врезалась в сердце. ВырезАл ее из сердца...
 Туда путь недолгий. Это не бутербродик тебе. Но просто сказать: "Артем, ты как бог".

 Идальго вздохнул на это признание. Обескураженно смежил ресницы.

 – Ну, ну, беззащитное сердце! Тебя-то мы женим... – ответил Печерник на вздох. И овеял ртом макушку командира, дуновением в острые белокурые польские волосы. – На девушке-ангеле. Русской! На самой лучшей в городе, с глазами царевны и ямочкой на подбородке... Нравятся ямочки, Доба?
 – Нравится все любое красивое очень... – отвечал Станишевский, как будто бы во сне.

 – Спи, Станиш, полчаса твои! – Печерник вынул из шинели юзанный тапок смартфона и окунулся в интернет.

 Грузин Игорь Чкадуа воткнул в уши плейер, сложил на груди атлетичные руки и, повесив голову подбородком в яремную ямку, заснул.