Атака Атака Атака

    Атака – стремительное нападение на неприятеля.

            Из толкового словаря

Атаки на войне бывают самые разные: и на твёрдой земле, и в воздухе, и на воде, и под водой. В атаку кидаются целые дивизии и армии, дивизионы и эскадры. Но автора сейчас интересуют атаки очень малых групп людей и атаки отдельных единиц военной техники. Это особые разновидности атак: они требуют от всех их участников обязательного сверхнапряжения, которое не каждому дано выдержать.


    АТАКА ПЕРВАЯ (РАЗВЕДКОВАЯ)

            Опять мы отходим, товарищ.
            Опять проиграли мы бой.
            Кровавое солнце позора
            Заходит за нашей спиной.
                Константин Симонов

—  Копать! Копать! Глубже копать! Окопчик полного профиля! —  ломающимся голосом пересохшего горла выдавил молоденький лейтенант, с явным трудом передвигающий свои истоптанные и давным-давно нечищеные сапоги позади возникающего ротного переднего края обороны.

Я посмотрел на свои ботинки, уже опустившиеся в землю почти до колен и измазанные свежей землёй вдрызг, и опять подумал, что положение нашей стрелковой роты хуже некуда. И хужесть эта в моём понимании заключалась в полном незнании нами каждодневно и неумолимо теснящего нас противника. От этого полного незнания враг казался ещё и сильнее, и страшнее чем наверно он был на самом деле.

Я лично имел право на такое рассуждение: я давно уже был не безусым новобранцем, едва научившимся  передёргивать затвор трёхлинейной винтовки образца 1891/1930г. и считавшего поэтому, что он, сопливец, уже все военные науки превзошёл. Мне давно уже за тридцать годиков, я уже износил не одну пару армейских обмоток (сапоги бойцам моего типа не полагались), а индивидуальным окопчикам счёт потерял. Я имел моральное право считать себя опытным бойцом и соответственно иметь своё мнение о ротной обстановке.

—  Товарищ лейтенант! – по уставу осипшим голосом обратился я к лейтенанту-ротному, заменившему в этой должности убитого три дня назад осколками мины старшего лейтенанта, сменившего ранее на этом посту прежнего капитана. Ротная должность была явно губительной для исполняющих её. Впрочем от роты в положенные 90 штыков при капитане оставалось на долю нынешнего лейтенанта не более полусотни бойцов. И не надо уточнять: куда подевались остальные – война любая для того и существует, чтобы люди умирали на ней как можно в большем количестве и при этом не спрашивали: «Зачем?»

Не взглянув на меня, стоявшего в недорытом окопчике, зачуханного вида лейтенант кое-как выговорил пересохшим ртом:

—  Копать, копать! – и, тяжело передвигая ноги, потащился к левому флангу возникающего ротного передка в виде нечастых индивидуальных окопчиков. Людей-копателей на всю длину ротного участка непрерывной траншеей было явно мало, и пока приходилось обходиться паршивыми окопчиками.

Я опять стал вдавливать ногой малую сапёрную лопатку в жёсткую землю, Дальше трети длины стального лезвия её загонять вглубь с одного нажима не удавалось. Вывернутую землю кидал как положено на не нашу сторону, наращивая бруствер.  В животе, как водится на войне, было пустовато. Земля досталась мне почти каменной, и окопчик углублялся медленно. Впрочем, копающему окоп всегда кажется, что именно у него земля самая твёрдая. И к тому же торчала у меня в голове заковыкой мысль. Точнее сказать мыслишка. Но мыслишка была такая въедливая и неудобная, что мешала нормально рыть землю. И когда лейтенант поволочил мимо меня ноги уже в сторону правого фланга, я опять вопросил:

— Товарищ лейтенант, разрешите обратиться!

В этот раз лейтенант соизволил поднять на меня глаза, в которых кроме тоски ничего заметно не было, и опять проговорил уже длиннее:

— Копать, копать! Ну, сколько можно твердить: копать! – и потащился дальше.

Я опять стал копать как мог, как получалось. Но мыслишка, торчащая в моей давно немытой голове занозой, так начала мешать мне, что при следующем проходе ротного я в нарушение устава загородил ему дорогу, для привлечения внимания протянул фляжку с полудрагоценной для нас водой и неуставно быстро выговорил:

— Есть мыслишка сходить к немцам в тыл!

— Зачем? – между двумя глотками выдавил из себя пьющий.

— В разведку!

По-видимому мысль такая была настолько дикой и невероятной, что лейтенант зачем-то уточнил:

— В какую разведку?

— В обыкновенную, —  я заторопился словами, чтобы упредить отрицательный ответ, —  вечером, трое-четверо, вон по той низинке что слева. Там дальше за кустами будет низинка сыроватая вроде мелкого болотца. Там танки ни в жизнь не пройдут. Да и машины любые увязнут. Вот по той сырости и пройти километров семь, и выйти слева к деревне, которую мы прошли вчера. Ну, а там уж как получится: или документы взять, или пленного захватить. И тем же путём назад.

Лейтенант проследил за движением моего указательного пальца, потом взглянул на меня, потом посмотрел на предлагаемое  мною место начала  разведки, опять покосился  на меня, болтнул остатками воды во фляжке и уже вроде заинтересованно спросил:

— А с чего ты взял, что там болотце?

— Так я же из Ярославской области. Там у нас болотистых мест сколько хочешь. Я там по уткам стрелял весной и осенью.

— Охотник, значит?

— Вроде того.

— Зайцев тоже стрелял?

— Зайцев осенью с гончей собакой. Ну, и зимой, по свежей пороше.

Лейтенант ещё раз вгляделся в указанное мною место, потом осмотрел меня, вернул фляжку, облизал капли с губ и высказался:

— Доложу комбату твою мысль. А там уж как он решит. А ты, охотник, копай, копай.

И я опять стал копать. Без особого прямо сказать рвения, часто поглядывая в сторону удалившегося ротного, где наверно находился штаб батальона. И дождался-таки вызова к комбату. Пришлось намотать на ноги приятно просохшие портянки и прихватить винтовку: без личного оружия я – не боец, с личным оружием бойцу нельзя расставаться…

Какой-то старенький покосившийся сарайчик с сеновалом и без дверей. Скорее всего двери сгорали сейчас сбоку сарайчика в несильном костерке под котелком, в котором то ли кипятился чай, то ли варилось что-то более существенное для людских желудков.

В дальнем углу сарайчика скорчился у аппарата проводной связи телефонист. Посерёдке два сдвинутых ящика изображали рабочий стол с картой. На сене довольно удобно разлеглись четверо командиров с красными знаками отличия в петлицах, что указывало на их более высокое командирское положение чем сержанты и старшины. Лица у всех были уставшие, подтянутые недоеданием. Это и был штаб нашего стрелкового батальона. От ротного передка всего шагов четыреста. Неухоженность штаба наводила на мысль, что штабисты не собирались долго задерживаться здесь, но это было не по моей части.

Единственный здешний командир с  «шпалой» в петлицах, что соответствовало «капитану», приподнялся на сене в мою сторону:

— Ты, говорят, ярославец и охотник? – вопрос был поставлен комбатом что называется и «на ребро, и  в лоб».

— Так точно.

— Какое ружьё было?

— Тулка, двуствольная, курковая.

— Калибр?

— Шестнадцатый.

— А что не двадцатый? Двадцатый вроде бы мощнее?

Я не стал делать хитрое лицо, а просто махнул рукой:

— Наоборот: двадцатый калибр будет слабее. Мощнее будет двенадцатый калибр.

— Теперь верю, что ты действительно охотник, если в калибрах ружей разбираешься.

И сразу без перехода:

— Как мыслишь про разведку?

— Обыкновенно: втроём или вчетвером…

— Втроём: людей не хватает.

— Понял. С наганами, без винтовок…

— Почему без винтовок?

— Винтовки будут неудобны. С наганами будет ползти ловчее.

— Где же столько наганов-то взять? – вмешался ротный лейтенант. – Винтовки есть, а с наганами хуже.

— Отдашь свой. И патронов с запасом. Начштаба, организуй ещё пару наганов с запасными патронами. И в кобурах.

— А может он в плен так надумал перебежать? – Вдруг прорезался чей-то скрипучий голос. – Чегой-то он сам без приказа в разведку рвётся?

Сразу всё замолкло. И слышно стало как за стенкой бурлит вода в котелке.

— Всюду тебе, комиссар, предатели чудятся, —  поморщился комбат.

«Ах, вот оно что, —  понял я, —  комиссар батальона проявляет бдительность. Ну, что же: у него должность такая». Я почувствовал, что во мне закипает лишняя сейчас злость, которая может только напортить.

— Товарищ комиссар может пойти в разведку вместе с нами и лично убедиться в надёжности своих бойцов, —  твёрдо высказался я.

— Что Вы себе позволяете? – буквально взвыл комиссар, а комбат вроде бы усмехнулся. Но мне было не до дипломатических тонкостей.

— Я, промежду прочим, тоже член партии большевиков, —  с нажимом в голосе заявил я, вытаскивая из нагрудного кармана гимнастёрки свой партбилет.

Этого никто, включая комиссара, не ожидал. И это решило затормозившееся было дело. Партбилет все командиры повертели в руках, даже понюхали, убедились в ржавости железных скобок, скрепляющих листы документа, что подтверждало советское производство документа , и вернули его мне уже с уважением. Комиссар желания идти в разведку не высказал и вообще стал помалкивать. И дело закрутилось, завертелось в нужную мне сторону…

Закончилось всё тем, что в начале ночи я сам-трём крался низинкой от левого края роты к ближним кустам, откуда враг-противник так пока и не появился, и где он мог таиться, разглядывая нашу позицию в сильную немецкую оптику. Не буду утверждать, что мы, высунув языки от усердия, ползли на брюхе, изображая пластунов. Этого толком мы и не умели. Мы передвигались то ли гусиным шагом, то ли на четвереньках и часто замирали. Я напрягал слух, наставляя уши наиболее удачно для этого. Но явственные звуки были только сзади. Там рыли окоп и как раз за нашими спинами. Это я настоял, чтобы ориентироваться в ночи. В разрывах облаков я иногда видел и полярную звезду, но стук сапёрных лопаток прямо за моей спиной был мне очень полезен.. Наверняка те, кто рыл сейчас окоп, создавая специально побольше шума, проклинали меня, заставившего их делать вроде бы бессмысленную работу да ещё ночью, когда так хочется спать. Но ребята не бросали порученное им дело. И особенно хорошо были слышны прихлопывания лопаток по брустверу, когда его уплотняли и выравнивали. В общем, звуковой ориентир на уговоренный час времени у нас был. Тыл у нас вроде был надёжный.

А вот фронт? То есть то, что ждало впереди? То, что пряталось в ближних кустиках? Откуда не доносилось ни звука? Где ничего не двигалось и даже не шевелилось? И это тревожило. Это действительно пугало. Это заставляло сердце замирать, а правую руку сжимать рукоять нагана, не вынимая его пока из кобуры. Левая же рука не выпускала  длинный шест, которым я предполагал воспользоваться в болоте. Кое-как приблизившись к ближним кустам и выждав немного, я решился-таки сунуться в пугающие кусты…

И ничего не случилось. Никто не прыгнул на меня с кинжалом, никто не схватил меня за горло. Переведя дыхание, я стал углубляться в кусты, пытаясь двигаться по свободным участкам и не задевать плечами ветки, чтобы не производить заметного шума. Двое моих товарищей безмолвно следовали за мной, пытаясь прижаться ко мне, не смотря на моё изначальное указание: держаться в пяти шагах друг за другом. Я отталкивал от себя ближайшего ко мне, пытался показать ему в темноте пять растопыренных пальцев руки, имея ввиду дистанцию в пять шагов, но это не очень помогало. Да и мне самому, чего уж греха таить, приятнее было чувствовать дыхание ближайшего товарища сразу за моей спиной. И я не очень настаивал на обязательном соблюдении первоначально заданной мною же дистанции, да и возможности для её жёсткого требования не было: не выкрикивать же во весь голос нужное – по староохотничьему опыту я знал, что лес шума не любит.

Так и двигались в глубь леска, почти прижимаясь друг к другу. Когда ожидаемо захлюпало под ногами и пришлось применить по назначению имеющиеся шесты, расстояние между нами, конечно, увеличилось. И чем глубже становилось болотце, тем больше оказывалась польза от шестов, брать которые с собой не очень-то и хотелось. Тупым концом шеста каждый проверял глубину чёрной воды перед собой, а другой конец был специально остро заточен, чтобы шест можно было применить как копьё для случая малошумного рукопашного боя. Вряд ли такая необходимость должна была представиться, но нам надо стараться быть готовым ко всяким странностям и неожиданностям. Нас ведь теперь было только трое, и надеяться нам следовало только на самих себя. В любых случаях. В любых условиях. В любых положениях.

Ботинки, конечно, сразу наполнились водой, и в них хлюпало, хлюпало, хлюпало. Шесты чавкали в жиже, и идти бесшумно, как и полагалось в разведке, было совершенно невозможно. Это тревожило меня как старшего в разведгруппе, но как перемещаться тихо я не знал. И всё же мы продолжали движение. Как получалось. Как могли. Переставляли шесты, передвигали ноги, мысленно проклинали хлюпанье в ботинках. В разрывах макушек деревьев и облаков высматривали полярную звезду и старались держаться к ней правым боком. И крутили головами во все стороны, ожидая смертельной опасности в любой момент.

Иногда кто-то из нас оступаясь падал, но всегда только на колени, а не всем телом. Спасали поддерживающий обязательный шест и укороченная выше колен шинель. Жаль было обрезать стандартные длиннополые шинели, но удобство в движении было важнее. Я вообще предпочёл бы рабочие короткие телогрейки-фуфайки, но их в батальоне не оказалось.

Дважды отдыхали на поваленных деревьях, глядя в разные стороны и сжимая рукоятки наганов. Успокаивали дыхание, поднимались и снова шли в темноту болотистой ночи. Очень-то далеко мы ночью да ещё болотистым лесом, конечно, не прошли. И насколько удалось углубиться в тыл предполагаемого противника, я не знал. Но никто нам не встретился. Даже зверьё не попадалось. Только ночные птицы с округлыми крыльями изредка натыкались на  нас и бесшумно шарахались в сторону.

В начинающийся туманный рассвет я взял правее, и это вывело нас на сухое место. Пошли вдоль воды быстрее и довольно скоро наткнулись на небольшой стожок сена. Мне, возросшему в сёлах и совхозах, это ясно говорило, что жильё недалеко. По очереди, сидя на довольно свежем сене, выжимали штаны и выливали воду из ботинок. Передохнули малость, сгрызли по полсухаря из своих тощих вещмешков и пошли дальше по едва заметной тропке примерно в нужную, по моему мнению,  сторону. И где-то километра через полтора, а как их в лесу промерить, вроде бы послышался женский голос.

Прислушались, поводили ушами и убедились, что это действительно женский голос. Женщина в лесу даже в войну, как правило, менее опасна чем мужик, и мы потихоньку двинулись на женские звуки. Тропинка вывела нас к большой полянке, на которой пожилая женщина привязывала пёструю корову длинной верёвкой к крайнему дереву и ласково именовала её Красавкой. Было ясно, что корова оставляется на полянке для кормёжки на свежей траве в пределах длинной верёвки. Обычное дело. И отсюда следовало, что где-то совсем неподалёку находится и жильё этой женщины.

Оружия у женщины  заметно не было, и я вышел к ней , держа руки на виду и пытаясь улыбнуться:

— Не пугайтесь, хозяюшка, мы – свои.

Женщина, конечно, смотрела настороженно, но не очень испуганно. По своему сельскому происхождению я почти не сомневался, что имею дело с женой лесника. Чтобы успокоить её и наладить дружеские отношения, я спросил: не костромской ли породы её коровушка? Женщина удивилась моим познаниям в таком вроде бы женском деле и подтвердила костромское происхождение Красавки. А я объяснил, что мой отец работает зоотехником в совхозе.

Пошёл разговор о выпасе и сенокосе. Травы сенокосной было, конечно, сколько хошь. И даже клевера есть. Тут я заметил, что корову по сырому клеверу пасти нельзя: брюхо раздуется и, если брюхо не проткнуть в нужном месте ножом, корова обязательно погибнет. Таким знанием я окончательно завоевал доверие женщины.

Видя, что женщина поглядывает подозрительно на наши мокрющие штаны, я объяснил, что мы долго шли по болоту и там промокли по самые некуда. Женщина понятливо кивнула, добавив, что в этих чёртовых болотах недолго и утопнуть с головой. Она сама опасается заходить в середину болота, а вот её муж-лесник, конечно, ходит по болоту куды хошь, и ничего с ним никогда не случается.

Никоим образом нельзя было упускать возможность познакомиться с таким знатоком здешних болот, и я, нарушая правила разведки, признался, что мы – разведчики Красной Армии и что нам нужно к ближней деревне.

— Это вам значит туда, —  указала лесничиха рукой направление, —  километра четыре будет. А немцы к нам ещё не заглядывали. Наверно болота им не нравятся.

И я понял, что мы по болоту ещё не вышли на траверз деревни. Оставалось надеяться на незнакомого пока лесника. Пошли вслед за лесничихой и скоро вышли к её лесничеству…

Жилой домик, коровник,  поросенок, куры и конечно огород – обычный набор хозяйства для лесничества. Хозяин колол  уже напиленные чураки дров. Русский мужик, лет сорока, рука мозолистая, борода порядочная. Ну, борода для русских лесников – дело обязательное: брить её нечем, а ножницами мужскую красоту можно только подстригать. Надо было беспременно налаживать дружбу.

Недолго думая, я протянул руку за топором. Мужик ухмыльнулся в бороду и отдал его. Я взвесил топор на руке, оценил правильность длины топорища, поставил новый чурак на твёрдую опору и нанёс рушащий удар калёным лезвием вдоль трещинок на торце. Топор вошёл глубоко, но сучковатый чурак ожидаемо не раскололся. Привычно крутнул топор с чураком над головой и обрушил этот груз обухом топора на опору. Теперь чурак послушно разлетелся на половинки.

— Могёшь! – одобрил лесник.

— Колуном колоть лучше! – заметил я, —  острым топором полагается рубить. А колоть лучше тупым колуном.

И не теряя времени перешёл к главному:

— К деревне проведёшь? Незаметно и чтобы от леса.

— А нужно? – уточнил лесник, приглядываясь к нам и теребя привычно бороду.

— Позарез! – я для убедительности провёл ребром ладони по своему безбородому горлу.

— Тогда проведу, —  просто высказался лесник и добавил,—  поедим?

— С нашим удовольствием!

И мы стали есть горячую картошку прямо из чугунка, извлечённого хозяйкой из нутра печи ухватом с длинной ручкой, чуть-чуть присаливая картофелину и дружно нахваливая хозяйку. Мы уже начали пить обжигаясь кипрейный чай, когда где-то загрохотало и заухало. Так грохотать могли только десятки пушек. Мы все вывалились во двор, задрали подбородки и стали слушать пушечный звук, пытаясь определить его происхождение. И очень похоже было, что грохотало в той стороне, откуда мы пришли недавней ночью.

Я вспомнил молодость и налегке залез на здешнюю ёлку, что была повыше других соседок. Её макушка под моим весом угрожающе начала гнуться, но я успел увидеть большой и широкий дым за макушками деревьев примерно там, где должен быть наш батальон. Пушечный грохот был такой силы, а дым был такой плотности, что надеется на целость нашей роты и всего батальона не приходилось. Я вспомнил узость своего недорытого окопчика и содрогнулся: ведь он мог уже стать моей неуютной могилкой. По телу прошла мелкая дрожь, руки и ноги стали хуже подчиняться голове, и я слез с дерева менее уверенно чем залезал на него. Ноги сами прогнулись, и я сел на землю, упираясь в шероховатый ствол спиной и затылком. В голове было полное отсутствие всякого присутствия. В глазах потемнело.

Но долго это продолжаться не могло: обстановка такую блажь не позволяла. Сквозь шум в мозгах проник голос моего тонкого бойца. Прояснившееся зрение обнаружило  перед собой обоих моих бойцов, пригнувшихся ко мне, а в промежутке между ними шагах в шести отыскались, прижавшиеся друг к другу, лесник и лесничиха.

—  Старшой, что делать-то будем? —  Обращение ко мне по-артельному означало, что командиром я ещё не был признан.

Шум в моей башке понемногу стал стихать, и я отчётливо услышал скрипучий голос комиссара батальона: «А может он в плен надумал перебежать?» От этого комиссарского скрипа в мозгах у меня совсем прояснилось, и молнией высветилась догадка: «Без языка к своим возвращаться нельзя! Расстреляют, как пить дать – расстреляют! Как труса и за попытку дезертирства. И значит? Значит надо добыть языка любой ценой и любой ценой доставить его к своим!»

Я вновь почувствовал себя старшим в группе. Оттолкнулся от земли, распрямился, шагнул к леснику и в упор выкрикнул:

—  Веди к дороге! Туда, где она у опушки. Скрытно веди. Возьми топор и сколь сможешь еды. Шевелись! – и зачем-то положил руку на кобуру с наганом.

По-видимому, голос мой прозвучал так серьёзно, что лесничья пара заторопилась помогать мне. И довольно скоро я обнаружил себя идущим за лесником, на спине которого висел мешок-сидор с варёной картошкой и парой хлебных караваев. Из-под сидора высовывалось топорище, а на плече стволами вниз привычно висела двустволка. И можно было не сомневаться, что стволы её заряжены картечью. И это означало, что моя группа усилилась численно на целую треть, а наличие двух ружейных стволов с картечью усиливало нашу огневую трёхнагановую мощь ещё больше.

Время от времени я оглядывался на своих бойцов, короткой цепью тянущихся за мной: с посуровившими лицами они прислушивались к затихающему пушечному грому в стороне нашего батальона и явно не ожидали от этого для батальона и нашей роты ничего хорошего. А наше «хорошее» зависело теперь только от нас самих, и заключалось оно в «языке», которого никто из нас никогда не брал и, как это делать, понятия не имел. И которого мы обязательно должны были взять. А ещё мы должны будем этого «языка» доставить к своим. По лесам и болотам. И что труднее: взять «языка» или «доставить» —  совершенно не было известно. Но мы упрямо шли брать «языка»…

«Первый блин всегда комом»,—  твердила моя мама и ей вторила её мама, т.е. моя бабушка, а они были большими доками в блинном деле. Вот и наша первая попытка взять «языка» оказалась неудачной. Лесник вывел нас к дороге коротким путём, хотя и по глухомани. Место для засады оказалось неудачным, что мы по неопытности своей не сразу и поняли. Лесной мысок, выходящий к дороге, был неширок и подкрадываться по нему к дороге было трудновато. А уж убегать с этого мыска в глубь леса да ещё и с захваченным немцем, который обязательно будет тяжёлым и страшно неудобным грузом, могло быть вообще невозможным. Но мы так далеко по неопытности своей не заглядывали.

Говорят, что дуракам везёт. Вот и мы не успели как следует залечь на краю леска за кочками и пнями, а уж слева от деревни показалась пароконная упряжка. Лошади рысили, и повозка приближалась быстро. За лошадиными задами из засады содержимое её просматривалось плохо. И только когда повозка набежала к нам поближе, стало видно, что там сидят немцы с винтовками, свесив для удобства ноги. Трое лицом к нам, трое наоборот. Противник оказался на мой погляд слишком многочислен для нас с тремя наганами.

Пока я лихорадочно соображал что делать, повозка поравнялась с нами, и из-за моего правого плеча, оглушая мне ухо, грохнул внезапный ружейный дуплет. Лошади от испуга рванули в галоп, а один из немцев, схватившись за свою морду, свалился на землю. Ошарашенные остальные ездоки сначала повалились вповалку на повозке друг на друга, потом кое-как похватали винтовки и принялись стрелять в нашу сторону не прицельно. Их выстрелы ускорили галоп лошадей, и повозка довольно быстро укатилась из зоны стрельбы. На дороге же остался дёргающейся и визжащий немец, да ещё неподалёку от него валялась его винтовка.

— Тащите немца в лес! – заорал я бойцам, стряхнув с себя оцепенение, и ткнул кулаком в бок ближайшего из них. Те, пригнувшись, выскочили на дорогу, неловко и не сразу из-за мешающих наганов схватили немца за руки и потащили его в лес, забыв про винтовку. Нельзя было отказываться от такой мощной стрелялки, и я выпрыгнул на дорогу сам, схватил трофей и кинулся догонять бойцов, продолжавших тащить дёргающегося немца, ноги которого беспомощно волочились по земле, затрудняя движение.

—  Дальше, дальше! – кричал я, размахивая наганом в правой руке и удерживая тяжёлую винтовку в левой.

Шагов через шестьсот выдохшиеся бойцы опустили немца на землю. Тот вроде бы уже не шевелился, и вид у него был прямо сказать неважный: вместо лица окровавленный комок – это работа ружейной картечи лесника. Для «языка» притащенный немец, конечно, не годился.

—  Вытряхивайте всё из его карманов! – выдохнул я, схватил лесника за бороду и стал яростно дёргать её из стороны в сторону.

—  Ты почему стрелял наповал, старый хрыч? Мне  живой немец нужен! «Язык» нужен!

—  Я в плену у немцев в «германскую» больше года был, —  хрипел тот в ответ, пытаясь выдернуть свою бороду из моих пальцев, —  с тех пор не могу видеть немца живым!

Ну, что тут было делать? Я выпустил чужую бороду, отдал винтовку толстому  бойцу и дополнительно обшарил все карманы лежащего навзничь немца. Две запасные обоймы добавил к винтовке, курево кинул леснику, зажигалку сунул в свой наружный карман шинели, документ немца как наиболее ценное запихнул во внутренний карман. Были ещё пара писем и какие-то фотографии с упитанной бабой и ухмыляющейся девочкой, что я не разглядывая отбросил в сторону как ненужный нам мусор. В общем улов для разведки был пустяшным.

—  Сапоги сними! —  рыкнул я на провинившегося лесника, —  может, подойдут кому-нибудь.

Лесник стал сдёргивать сапоги, и тут немец зашевелился. Не помер, значит. Вот же незадача! Надеяться, что он всё-таки сдохнет сам, было нельзя, и я кивнул леснику:

—  Добей гада втихую!

Но лесник некстати замотал головой и попятился:

—  Я так не могу. Я – не убивец.

Вот ведь как: из ружья с громом убивать может, а втихую нет. Слюнтяй чёртов! Как будто другим это в удовольствие! Задерживаться нельзя было ни секунды. Я выдернул из ножен лесника охотничий нож, приставил его к левой стороне груди полудохлого немца лезвием вдоль рёбер, стиснул зубы, чтобы не стощнило, и надавил на рукоять сколь было силы. Нож чуть скрипнул, задев наверно ребро, и вошёл в  мягкое тело почти по рукоять. Немец дёрнулся и затих.

Вот и стал я убийцей. Противно, а ведь не стошнило. А может это от того, что убийство немца во время войны для русского человека не считается убийством? И зарезать захватчика-оккупанта – это  правильно и даже хорошо? Времени для обдумывания этого вопроса не было совершенно. Не стошнило – ну, и ладно. А вот у обоих бойцов вроде бы появилось ко мне какое-то уважение. Я бросил не вытертый от крови нож к ногам лесника:

—  Забери клинок! И уводи нас отсюда подальше!

И всем, включая себя:

—  Бегом!

И побежали. Как могли. Как можно бежать по густому лесу. Забирая вправо, к западу. И тут стала угнетать усталость. Ведь я с бойцами всю последнюю ночь брели по болоту, а весь предыдущий день мы тоже активно бодрствовали. И сейчас это аукнулось и стало клонить в сон.

—  Ищи место поспать! —  потребовал я от лесника. И тот завёл нас в хвойную чащу сухого островка среди небольшого болотца. Тут мы набросали на землю подвернувшихся веток, оставили на пне дежурным лесника, как наиболее свежего из всех нас, и повалились на пружинящие ветки вповалку, наказав разбудить нас часа через два…

Как уж наш хозяин леса определял время осталось неизвестным, но похоже что он вёл отсчёт по солнцу. Будить нас, по его словам, пришлось долго: просыпаться быстро никто не хотел. Но лесник проявил нужную настойчивость и и кое-как растолкал засоней-разведчиков. Сполоснув кое-как свои припухшие рожи в ближайшей водице, мы съели по полторы холодные картофелины и сжевали по небольшому куску чёрного хлеба. От еды все малость повеселели, если вообще можно было повеселеть в нашем положении. Тонкий боец натянул трофейные сапоги, которые подошли только ему. И проделал он это с явным удовольствием: всё-таки бродить по лесам и болотам в сапогах лучше чем в обмотках. Всех явно потянуло опять поспать, но я решительно поднялся сам и поднял всех. И мы пошли снова испытывать судьбу…

Теперь выбранное место было уже по другую сторону деревни. И затаиваться возле дороги вроде было удобнее. Водя кулаком перед глазами лесника, я попытался вдолбить ему, что машины любые нас интересовать не будут. И повозки с лошадьми и с большим числом седоков тоже нам не по зубам. Наше дело: немцы, бредущие одиночками (это лучше всего) и парами (тоже годится), максимум для нас – троица. Ну, и мотоциклы-одиночки тоже годятся. И одного немца (лучше старшего по званию) надо обязательно оставить живым и нетронутым: раненого же мы ни за что не дотащим до наших. Лесник вроде бы внушение понял, хотя уверенности в этом у меня не возникло.

Было неясно как затормозить бег желанного мотоцикла, да ещё заставить его приблизиться к нашей засаде. Но это затруднение толково решил лесник. Порывшись в своём сидоре, он извлёк нетолстую верёвку. В промежутке дорожного движения он привязал верёвку к концу какого-то обломка дерева, что валялся грязной корягой у противоположной стороны дороги, протянул верёвку на нашу сторону и получил возможность перегораживать проезжую часть по своему усмотрению. Просто и на мой взгляд почти гениально.

Опять мы залегли за кочками и пнями. Опять мы спрятались за родными колючими ёлочками. Боец с винтовкой теперь стерёг наш тыл от неприятностей сзади. А они, эти неприятности, угрожали нам скорой смертью со всех сторон: мы же были глубоко в тылу противника.  И ведь нас было всего-навсего четверо. И оружие у нас почти смехотворное: три нагана, немецкая винтовка да охотничья двустволка, давно потерявшая заводское воронение. Но мы лежали, ожидая своего момента. Когда появлялся транспорт, утыкались носами в землю, косились на дорогу одним глазом, затаивали дыхание, сжимали крепче оружие. Мы пропускали машины и повозки с многими немцами; а людей одиночками, парами  или хотя бы тройками совсем не было. Но и мотоциклы одиночные долго не появлялись.

Движок одиночного мотоцикла часто-часто застрекотал справа, когда ждать уже осточертело. Лесник, истомившийся держать наготове опостылевший до чёртиков конец верёвки, едва успел с моего кивка перегородить дорогу обломком дерева, как выскочивший на видное нам место мотоцикл с двумя седоками почти упёрся передним колесом в преграду. Я не стал немцам давать время на соображение что делать, а со своего места с двух рук и с мягкого спуска нагана прострелил грудь переднего. Именно переднего: если у кого-то из  мотоциклистов звание повыше, то он будет сидеть начальственно сзади. Обычно  как раз так и бывает. А нам нужнее обязательно тот, кто повыше в звании.

Оружие в моих руках, конечно, подпрыгнуло, и я стал снова наводить его на рулевого для надёжного поражения. Мой второй выстрел уже с тугого спуска (взводить курок нагана было совершенно некогда и мушку от этого повело вправо, что уменьшало смертельность пули) слился с грохотом ружья лесника. Дважды прострелянный рулевой схватился, бросив руль, за грудь, задний седок вцепился обеими руками за свою морду; а я понял с тоской, что «языка» и в этот раз взять уже не удалось. Все кинулись к мотоциклу, потащили немцев в лес. Я же прострелил бак мотоцикла, подобрал валявшуюся пилотку немца и  подсунул  под струю,   кинул  на землю в набегающий бензин, чиркнул спичкой и поднёс огонёк к промокшей насквозь пилотке. Бензин голубовато вспыхнул, обрекая мотоцикл на выгорание, а я кинулся догонять своих людей.

Лесник, тащивший своего немца в одиночку, конечно, сильно приотстал. Я ухватил его потаску за свободную руку, и мы стали нагонять передних бойцов с их добычей. Тащили груз не слишком далеко: метров на четыреста. Там бросили немцев на землю, не сомневаясь в дохлости, и принялись их обшаривать. Одну винтовку с запасными обоймами я вручил тонкому бойцу, другую протянул леснику. Но тот замотал отрицательно головой, и я забросил трофей себе за спину. Документы спрятались в мой внутренний карман, письма и фотографии с толстыми бабами и пухлыми детьми полетели в траву. Зажигалки и курево бойцы и лесник как-то разделили без моего вмешательства. Впрочем у лесника было прекрасное кресало, которым он высекал огонь виртуозно, и зажигалка была ему не очень-то и нужна. Наручные часы, оказавшиеся у седока, я забрал себе как наиболее нуждающийся в знании точного времени.

Было похоже, что седок имел какое-то не рядовое звание. Наверно, что-то вроде ефрейтора – я почти не разбирался в немецких знаках отличия. Живым он вполне годился бы для «языка». Но? Вот то-то, что но… Лесник уже привычно сдёрнул сапоги с обоих убитых. Воспользовавшись тем, что обе руки его были заняты сапогами, я от всей души заехал своим правым кулаком в соответствующее левое ухо лесника. Тот охнул, схватился как водится рукой за ухо, но возражать особо не стал, да и некогда было ерепениться.

—  Уходим! – прохрипел я, и мы побежали дальше по лесу, забирая на всякий случай вправо.

На первой же передышке были перемерены обе пары трофейных сапог. Удачно одна пара подошла мне, и удачно другая пара подошла толстому бойцу. Не новая обувка, конечно, но для наших ног, бегающих по лесу и чавкающих по болоту, всё-таки лучше чем красноармейские обмотки. Удивляло и даже настораживало, что в лесу немцев почти не было. А может это потому, что лесник вёл нас по самой глухомани и по кромке болота? И может это и хорошо, что немцы нам не встретились? Обошлось ведь без ненужной нам стрельбы.

Ближе к вечеру мы выбрали и третью позицию для засады. Теперь мы уже имели опыт для этого. Нашлись пни среди молодых ёлочек вдоль дороги, нашлось и полубревно для перегораживания дороги. Правда, оно сначала было на нашей обочине, но бойцы быстренько перетащили его на другую сторону дороги. И опять к его концу привязалась верёвка, конец которой опять оказался в руках лесника. Не желая срыва главной задачи и в третий раз, я показал леснику вблизи его глаз дуло нагана и пообещал не пожалеть на него патрона, если он вздумает и в этот раз палить из ружья не по делу. Тот проворчал что-то неразборчивое.

Машины мы уже привычно пропускали; была и порядочная пешая команда, которая на наше счастье не задержалась для оправки напротив нас. Одиночками и парами немцы по-видимому перемещаться не любили. Напряжение ожидания угнетало, внимание ослаблялось, скулы тянуло на зевоту, и ещё донимали комары-кровососы. А отмахиваться от них резко нам было нельзя, чтобы не выдать своё местопребывание. Сильно сосало в животах, и мы потихоньку съели, не выпуская оружия из рук, по полторы картофелины  и по куску ржаного хлеба из сидора лесника. Делали это по очереди, стараясь не терять нужной бдительности. Последним жевал свой хлеб толстый боец, прикрывавший наш тыл. Он не спешил с этим увлекательным удовольствием и уронил самые вкусные последние крошки на землю, когда слева от нас уверенно застучал четырёхтактный открытый двигатель. Мощный мотоцикл с коляской и с тремя ездоками попытался объехать на малой скорости наше препятствие, прижимаясь к нашей стороне дороги, сокращая для нас дистанцию выстрела и повышая точность его.

Третий, за длиннющий для нас день, ружейный дуплет с картечью раскровил немецкие башки рулевого и сидящего за его спиной, и те стали заваливаться на левую сторону всё ещё работающего на холостом ходу мото. Оставив винтовку, мешавшую в ближней заварухе, я выпрыгнул из ёлок  на дорогу и ударом рукоятки нагана с полного замаха сшиб руку сидящего в люльке типа в офицерской фуражке с наживотной кобуры пистолета. Вторым ударом я повредил ему правое плечо, прикрытое только тонкой офицерской шинелью, и кратковременно лишил его возможности сопротивляться нам.

—  Тащите офицера в лес! – проорал я своим, а сам двумя выстрелами в головы добил уже ненужных нам, но всё ещё трепыхавшихся первых двух недобитков в длиннющих плащах с капюшонами и огромными пылезащитными очками. По-видимому плотные капюшоны и очки на головах не дали лесниковой картечи продырявить черепа ездоков наповал. Пули же моего нагана в упор оборвали навсегда немецкие конвульсии.

Не теряя ни полсекунды драгоценного для нас времени, сдёрнул с заднего из убитых автомат и повесил себе на шею, выдернул из-за голенищ его же сапог запасные рожки к этому автомату и засунул их уже за свои голенища. Подобрал оброненный офицером пистолет незнакомого мне типа и поместил его за свой пояс. Третьим выстрелом из надёжного нагана прострелил бак мотоцикла, сунул под бензиновую струю офицерскую фуражку, так кстати слетевшую с головы недавнего хозяина, нашарил в кармане зажигалку, стал щёлкать ею, высекая огонь, но трофейная зажигалка никак не хотела загораться. Пришлось искать  в том же кармане спички, недопустимо затягивая время. За спиной уже послышался шум приближающейся машины, а спички как назло ломались в подрагивающих руках. Только то ли третья, то ли четвёртая из них начала наконец нехотя с шипением загораться; я поднёс в ладонях ненадёжный огонёк к пробензиненной насквозь фуражке, и бензин вспыхнул.

Не оглядываясь на уже близкую машину, я кинулся в ближайшие ёлки, из которых так недавно выскочил и которые успели стать мне почти родными. Их тугие ветки закрылись за моей спиной и спрятали меня от дороги. Даже шум приближающейся машины стал тише. Немного пригнувшись и прикрывая лицо от опасных для глаз веток, я ломился сквозь кусты, лавируя между толстыми стволами, не выпуская из правой руки наган и сокращая расстояние до своих мужиков, волочащих неохотно переставляющего ноги немца.

—  Веди в болото! —  выдохнул я леснику, а сам, собираясь прикрывать свою группу сзади от обязательной теперь погони, засунул в кобуру бесполезный для серьёзного боя наган и с удивлением обнаружил, что кинувшись от разгорающегося мотоцикла в чащу леса, даже не вспомнил про валяющуюся там винтовку, которая могла бы сейчас очень пригодиться. Но тяжесть, болтающегося на животе непривычного автомата, заставила схватиться за него и развернуть ствол назад. Перебегая от дерева к дереву, я лихорадочно пытался понять: как стрелять из этого куска железа, который держал в руках первый раз.

Ручку затвора я обнаружил непривычно с левой стороны, как и говорила красноармейская молва. Я дёрнул,  как и положено, её назад, но она не сдвинулась с места, оставаясь в переднем положении. На бегу, шныряя между кустами и деревьями, было трудно понять, что там удерживает рукоять. Но я всё-таки догадался, что её нужно прижать вниз. После этого ручка легко пошла назад до упора, и возникшем окне стал виден патрон. Отпущенная ручка спрятала патрон внутри. Всё вроде получалось правильно. Оглядываясь то и дело назад, я исхитрился догадаться как ставить ручку в предохранительное положение и побежал дальше, чувствуя себя уже сильно вооружённым. Очень хотелось пробно нажать на спуск, но обстановка делать это не позволяла совершенно: надо было исчезать в лесу беззвучно. Только в этом было наше спасение, и только так можно было утащить с собой ценного «языка». А что «язык» достался ценный, я уже не сомневался.

Сзади загремели выстрелы, которые хоть и ожидались, но заставили меня вздрогнуть: настолько было напряжено ожиданием этого всё моё тело – почти как струна. Сначала были одиночные винтовочные выстрелы, потом зачастил автомат, и всё перекрыла пулемётная стрельба. Спасибо русским ёлкам и берёзам, заслонившим нас; ну и осинам, так удачно выросшим толстыми позади придорожных ёлок. Они приняли на себя рой пуль, предназначавшихся нам.

По-видимому нам помогло то, что спрыгнувшие с мащины немцы немного задержались возле мотоцикла, вытаскивая его седоков из бензинового огня, и потеряли на этом сколько-то драгоценных для нас секунд, давших нам счастливую возможность раствориться в чаще, непробиваемой даже пулемётными очередями мощных немецких машиненгеверов. Страшная для нас команда «Vorwerts!» (Вперёд!), кинувшая потом немцев в лес запоздала с преследованием самую чуть-чуть. И эта самая чуть-чуть сработала в нашу пользу.

Впереди у нас бежал лесник, угрожая всему встречному ружейными стволами с картечью, задавая направление и отодвигая кусты мешающие бежать следующим. За ним бойцы под руки тащили немца-языка, хоть и неохотно но всё же передвигающего ноги самостоятельно. Последним, то и дело оглядываясь назад и угрожая этому «заду» трофейным не опробованным ещё автоматом, который кажется назывался «шмайсер», бежал я, закрывая иногда своим телом «языка», уже становившимся для меня бесценным. И бесценность эта всё более определялась для меня скрипучим голосом комиссара батальона, исключающим для меня возможность возвращения к своим без живого «языка».

Длинная шинель «языка» мешала ему переставлять ноги, путаясь в них ниже колен. Бойцы, хоть и не сразу, но расстегнули ему шинель только ниже поясного ремня. Но останавливаться было нельзя никоим образом, и все бежали, раскрывая рты, свистя глотками и хрипя ртами.

И всё-таки мы добежали до болота, считая его спасительным. «Язык» замялся было перед водой, наверно решив, что его будут топить. Но толстый боец воспитательно треснул кулаком по затылку неприкрытому фуражкой, наверно уже сгоревшей в бензиновом огне. И немец больше не сопротивлялся. Лесник быстро вооружил всех, включая пленного, свежими шестами, срубая берёзки за два удара топора и стремительно очищая их от веток. Мы очень спешили, быстро промокли выше колен, зачерпали полные сапоги; но спешили, спешили убегая от смертельной опасности, дышащей нам в затылки.

Где-то в середине болота нашёлся премалюсенький островок сухого места с кривыми сосенками. Все повалились на землю, переводили дух, задирали ноги, выливая ноги из сапог. Отдышавшись, я придвинулся к немцу и обыскал того. С ремня его снял кобуру пистолета и приспособил на свой ремень. Курево у офицера хранилось в изящном портсигаре. Я заглянул туда, понюхал непривычный запах табака, закрыл портсигар и вернул хозяину. Обнаруженная зажигалка с первой прокрутки колёсика выдала уверенный огонёк, и я оставил её у себя, сунув взамен отказывающую. Обнаруженные наручные часы оказались побольше размером уже имеющихся у меня, да ещё и секундной стрелкой. И я тоже взял их себе, пробормотав для себя: «Это мне нужнее.» Взамен отдал предыдущие трофейные часы без секундной стрелки.

Внимание моё привлёк только личный документ добычи. Пока я разглядывал его, лесник обрезал немцу шинель до колен для удобства дальнейшего движения. Наверно владельцу шинели такое обращение с ним не нравилось, но меня это не тревожило: не будь раззявой и не попадайся в плен. По документу вроде бы выходило, что пленный по имени Ганс имеет звание капитан (Hauptman по-немецки). Это для нас было большой, прямо-таки невероятнейшей удачей. Но как эту удачу доставить к «нашим»? Вот задачка-то?! Не то что с тремя неизвестными, а с пятью неизвестными! И извлекать эти неизвестные предстояло теперь только нам.

Бойцы, наблюдая мои действия,  выразили общую мысль, что часы немцу вовсе без надобности, а им они более полезны. Я согласился с их мнением, и часы без секундной стрелки перекочевали к бойцам. Те быстро  договорились между собой, что носить их будут по очереди, меняясь через день. Честный жребий определил сегодняшним носителем часов тонкого бойца. В сидоре лесника отыскалось немного хлеба и по картофелине на каждого. В качестве исключения немцу-гауптману выделили две последние картофелины. Немец вроде поморщился, но всё же съел. И правильно сделал: никто из нас совершенно не знал, когда удастся ещё раз поесть хоть что-то. В пустой сидор лесник на всякий случай засунул отрезанные полы немецкой шинели, дескать: в хозяйстве пригодится. Упоминание о лесничьем хозяйстве навело меня на мысль, что пожалуй есть смысл пробираться болотом к его лесничеству.

И всё время, пока мы скрывались на этом островке, уши лесника буквально прощупывали воздух. Вслушивался и я, но кроме шума ветра в макушках деревьев ничегошеньки не было слышно. Это ранней весной природа буквально кричит на все лады: лягушки квакают, утки крякают, бекасы барашками блеют, журавли курлыкают, выпь быком орёт – да всё живое звуки тогда издаёт. А сейчас всё живое молчало. Только камыш подсохший неприятно шелестел. Не было и звуков от людей: не стучал топор, не вжикала пила, не стрелял автомат, не было командных выкриков. Похоже, погоня по наши души что-то у немцев не удалась. Наверно, ехавшие в машине торопились на какое-то задание и не могли нарушить срок прибытия на место. Как бы там ни было, но это оказалось нам на пользу.

А пока, продолжая отдых, я стал знакомиться с трофейным пистолетом. Вроде толковая игрушка: более плоская чем наган и, пожалуй, полегче нагана. Патронов в обойме оказалось восемь штук, это больше чем в нагане. И патроны, конечно, совсем другие: у нагана пуля спрятана в гильзе полностью, а в этом пистолете пуля высовывалась из гильзы порядочно. И диаметр пули, т.е. калибр явно больше наганного. Потянул затвор немного – увидел открытое патронное окно; дотянул затвор до упора – увидел появившийся из обоймы патрон. Отпустил затвор – патрон исчез явно в стволе. По-видимому пистолет стал готовым к бою. Я плохо был ещё знаком с пистолетами вообще, но взведённый курок требовал осторожности. И я одной рукой старательно придержал курок, а другой осмелился прижать спусковой крючок. Сразу почувствовал, что курок стал давить мне в ладонь, и мягко отпустил его до упора. Теперь выстрела не должно было быть даже при наличии патрона в стволе.

На всякий случай следовало, конечно, поставить опасную машинку на предохранитель. И с этим возникло затруднение: я никак не мог понять, куда сдвинуть рычажок предохранителя. Вроде бы для предохранения его следовало сдвинуть вверх. Но при этом обнажалась буква «F», про которую я подозревал, что это начальная буква слова «Feuer», т.е. «огонь». В конце концов я догадался, что рычажок надо сдвинуть вниз, закрывая букву «F». Значит: для начала стрельбы следовало рычажок сдвинуть вверх, что было как-то непривычно, как-то не по-русски. Но вообще-то и пистолетик этот был немецкий, так чтож с него требовать русскому красноармейцу. Привыкну я и к этому неудобству – война ещё не завтра кончится, и мне ещё много-много придётся стрелять и стрелять…

Аккуратно вложив мало знакомый пистолет в незнакомую ещё кобуру, я поднял всех отдыхавших и велел леснику вести нас к своему лесничеству, по возможности не зачерпывая сапогов. Надвинулась ночь, но из-за кромки леса выползла почти полная багровая луна. И она высвечивала нам открытые пространства, а лесник действительно очень хорошо знал своё проклятое болото. И хоть ночью по болоту ходить почти нельзя, но с рассветом мы вышли-таки к лесничеству.

А вот лесничества-то и не было! Не было ни коровы, ни поросёнка, не кудахтали куры. Вообще ничего не было кроме головешек: не было жилого дома, не было коровника, не было курятника, не было сеновала. Не было видно и лесничихи, называвшей свою корову Красавкой и накормившей нас при прошлой встрече. И посреди всего бывшего лесничества торчал оставшийся целым колодезный сруб с воротом.

Лесник при виде всего этого ужаса сначала оцепенел, потом начал метаться среди головешек и звать жену. Но та никак не отзывалась. Была ещё слабая надежда, что хозяйка убежала в лес и где-то там прячется. Дикий взгляд лесника прыгал по округе, перескакивая с одних головешек на другие, обшаривая ближайшие деревья и кусты, перескакивая с одной тропинки, уходящей в лес, на другую и обратно; и вдруг он остановился на нашем «языке». Почувствовав неладное, я бросился к леснику, уже наводившему ружьё на гауптмана. Того спасло мгновение, понадобившееся стрелку для взведения курков: я успел ударить кулаком под стволы. Ахнувший выстрел дымом ушёл вверх.

—  Он мне нужен живой! – заорал я.

Немец, сообразивший, что его прямо вот сейчас пытаются убить, юркнул за спину толстого бойца и выглядывал оттуда одним глазом. Лесник, с пальцем на втором спусковом крючке, стал забегать за спину толстого бойца, чтобы продырявить смертельной картечью прячущегося немца и там; но я пнул, что было силы по стволам, и второй выстрел ушёл теперь в сторону.

—  Он мне нужен живой! – вторично прокричал я, вырвал разряженное ружьё из дрожащих рук лесника, ощупал все его карманы и убедился, что других заряженных патронов у него больше нет. Но ружьё я ему всё же не отдал: ктож знает, может у него в какой-нибудь заначке всё-таки прячется хоть один снаряжённый патрон.

—  Немец нужен живой! – в третий раз заявил я и кивнул тонкому бойцу, —  достань леснику воды из колодца. Пусть охолонится.

Тот стал крутить ручки ворота, пытаясь вытащить уже опущенное вниз ведро. Но у него что-то получалось это плохо, и на помощь ему двинулся его более толстый товарищ. А я взглянул на нашего немца: тот трясущимися руками пытался закурить. Портсигар, который я ему по-человечески вернул, он хоть и с трудом открыл и сигарету кое-как в рот вставил, а вот зажечь её никак не получалось. Я высек огонь из его же зажигалки, но извлечённой уже из моего кармана, и дал ему огонь из моих ладоней. Он затянулся и пробормотал:

— Ich bin Kriegsgefangene! Man kann nicht schiessen! (Я  —  военнопленный! Нельзя стрелять!)

Мой немецкий, который я проходил в сельской десятилетке с пятого по десятый класс включительно, позволял мне с грехом пополам понимать нашего немца. Как же в школе не хотелось учить дурацкие правила немецкого языка. Как же тогда казалось, что чужой язык никогда в жизни не пригодится. И вот надо же: пригодилось! Мне захотелось попробовать свой немецкий, и я, напрягшись мозгами, выговорил:

—     Du sollst lebendig sein. Verstehe? (Ты должен быть живым. Понимаешь?)

—  Ja, ja. Naturlich! (Да, да. Конечно!) – поторопился ответить немец, удивлённо разглядывая меня. – Sie sprechen  deitsch. Ich bin zufrieden! (Вы говорите по-немецки. Я – доволен!)

Наши упражнения в «немецком» были прерваны вскриком удивления от колодца. Рывком обернувшись и готовя к бою трофейный автомат, я успел увидеть на поднятом ведре, что-то завернутое в тряпки. Тут оба бойца отпрянули от ворота, и груз полетел обратно вниз. Послышался удар о воду в глубине колодца. И тут же жуткий крик лесника:

—  Это она! – и он кинулся к колодцу.

От нехорошего предчувствия у меня похолодело в животе. Втроём они подняли ведро с привязанной женщиной, которая действительно оказалась женой лесника. Ну, перевалили тяжёлую находку через край колодца; ну, лесник своим ножом перерезал верёвки на жене; ну, оттащили тело от колодца; ну, распрямили ноги и вытянули руки вдоль тела; ну, закрыли подолом голые ноги. А что толку-то от этого? Женщину уже не оживишь. Было похоже, что её специально привязали к ведру, чтобы она захлебнулась не сразу, а подольше помучилась медленно утопая. Лесник драл на себе волосы и буквально выл от горя. На всякий случай я подобрал его нож с земли и оставил при себе.

Моё старшинство в группе заставило меня посмотреть вокруг повнимательнее. И я увидел на траве свежие следы автомобильных колёс. Было похоже, что и корова, и поросёнок, и куры, и что-то ещё уехали отсюда в автомобильном кузове. Но как обычная автомашина смогла проехать сюда по дороге, где и лошадь-то с телегой проходила с трудом?

Долго размышлять не пришлось. Я услышал натужный гул мощного автомотора и сразу вспомнил свои руководящие обязанности:

—  Немцы! Уходим! Бегом к болоту! – это прокричал я своим и: «Schnell! (Быстро!)» —  это уже немцу, тоже навострившему уши на явно знакомый ему звук мотора.

Я сильно пихнул гауптмана прочь от надвигающегося автошума и погнал его к началу знакомой тропинки, уводящей к опостылевшему болоту. Бойцы с трудом оторвали лесника от тела мёртвой жены и буквально потащили его следом за мной. У начала тропки я задержался, пропуская мимо себя бойцов, тянувших вяло переставлявшего ноги лесника. Моя осторожность не была напрасной: сквозь загораживающие меня ветки я разглядел тупую морду немецкого мощного броневика, выезжающего на открытость лесничества. По-видимому ближайшие немцы услышали наши очень неосторожные выстрелы и явились проверить, кто тут нарушает установленный уже «немецкий порядок с головешками и мертвецами».

Мы пробежали по полянке, где ещё недавно лесничиха ласкала корову Красавку, выбежали к знакомому стожку, стоящему на краю надоевшего болота, и не задерживаясь кинулись в это поганое  болото, совершенно непроходимое для любой техники и спасительное для нас.

—  Веди к нашим прежним позициям! – задал я задачу леснику.

—  Жену надо похоронить по-человечески! – ошеломил тот меня хрипло, упрямо оглядываясь назад.

—  Веди, как сказано! – удивляться у меня уже не было сил, и я только добавил, —  и чтобы сапоги не зачерпывать.

И лесник повёл, по пути вооружив всех новыми шестами из стройных берёзок. Он действительно хорошо знал родное ему болото. И мы шли по не слишком глубоким местам, на всякий случай, щупая перед собой глубину шестами. Когда отыскался сухой островок, все повалились, конечно, передохнуть. Отдышавшись и сполоснув руки и лицо, я полез в свой вещмешок и к общему удивлению извлёк оттуда еду: подзасохший хлеб и порядочных размеров банку со свиной тушёнкой.

—  Ну, командир, ты даёшь! – выразил своё восхищение моими действиями толстый боец.

И это обращение «командир» было первым признанием меня как действительно командира. Хлеб честно поделили по-братски, включая немца, и намазывали тушёнку как бутерброд. Закорузлый хлеб похрустывал на зубах, но свиное сало обеспечивало во рту смазку; и все с наслаждением шевелили челюстями, поглощая вкуснющую с голодухи еду. Но еды было немного, и удовольствие насыщения быстро кончилось. Напились воды из местечка, где она была почище и прилегли подремать.

Валяться прямо на земле было, конечно, неудобно. И к тому же донимали комары. Все поднимали воротники шинелей, прикрывая шеи и уши, засовывали кисти рук в рукава; а кровососы всё равно отыскивали незащищённые места и кусались, кусались, кусались. Но всё это было несущественным пустяком по сравнению с грохочущей пулемётной очередью вроде той, что гнала нас от дороги с пылающим трёхколёсным мотоциклом и двумя дохлыми ездоками на нём. И люди спали. Кроме дежурного. Дежурить пришлось, конечно, мне с бойцами. Дежурили, как и полагается по уставу, стоя, чтобы не отключиться, по сорок минут, передавая по дежурству мои трофейные часы. Отдежуривший валился на подстилку из веток и сразу засыпал, обнимая своё оружие, чтобы оно загадочно не исчезло. Последним дежурил я, и когда мой срок кончился, я безжалостно растолкал всех. И мы опять поволоклись на восток, чавкая по бесконечному болоту.

К вечеру мы всё-таки дотащились до нашей прежней позиции батальона. Не выходя из кустов, я рассмотрел то, что было там. А было  там так погано, что смотреть было страшно даже издали. Вся земля была словно перепахана. Окопчиков наших и видно не было. Одни воронки от снарядов. И похоже, что живыми там остаться никому было нельзя. От мысли, что и я там сейчас мог бы валяться дохлым в таком виде, что и мама родная ни за что не признает, по спине прошли мурашки. А в башке зазвенело: «Что же делать дальше?»  И ответ на этот клятой вопрос должен был дать именно я, как старший группы.

Я крутил головой во все стороны, напрягая свой мозг до перегрузки. И тут послышался голос треклятого немца:

—  Ich kann ihre Kapitulationen nehmen!

Занятый страшной мыслью: «Как же мне поступить дальше?» —  я пропустил слова надоевшего до чёртиков пленного мимо ушей. Но тот опять повторил своё карканье6

—  Ich kann ihre Kapitulation nehmen!

Теперь до меня дошло слово «капитуляция». Я резко повернулся к гауптману. Уже заросший щетиной, измызганный от подошв до самой шеи, он держал сейчас спину по-офицерски прямо. И этот тип, приподняв почерневший от небритости  и болотной грязи подбородок, в третий раз твёрдо выговорил:

Ich kann ihre Kapitulation nehmen! ( Я могуть  принять вашу капитуляцию) – и чуть спустя, добавил, —  Ehrenkapitulation! (почётную капитуляцию!)

Это что же получалось? Грязный Гансик, которому я даровал жизнь, не пристрелив сразу на той дороге в люльке мотоцикла, которого не давал убить леснику, с которым делился последним куском хлеба, теперь предлагал сдаться ему же в плен! Да ещё и почётно!

Бешенство, охватившее меня, заставило мою правую руку рвануть из кобуры наган и посмотреть в глаза Ганса сквозь прорезь целика. Наверняка действия мои были так убедительны; чёрные мои, от матери, глаза были так выразительны, что немец загородился ладонями:

—     Nein, nein! Schiessen nicht! (Нет, нет! Не стрелять!)

Но не это удержало меня от выстрела в переносицу немца. Нет: я опять услышал скрипучий голос комиссара батальона, предсказывающий мою сдачу в плен.

А ведь плен оказался совсем рядышком! Достаточно было сказать одно единственное слово: «Gut» (Хорошо) – и бросить любимый наган к ногам Ганса-капитана. Ну, и ещё для убедительности поднять руки. И всё! Так просто! Всего-то сказать: «Gut!»

Вместо этого я шагнул к немцу, уткнул дуло нагана ему снизу в подбородок и твёрдо прошипел в его глаза:

—     Ich werde dich wie einen Hund schiessen! (Я пристрелю тебя как собаку!)

Немец , задирая подбородок под напором наганного твёрдого дула, неловко попятился, плюхнулся на задницу, а потом и на спину. Подбежавший лесник основательно пнул его сапогом в бок и с ненавистью предложил мне:

—  Чего с этим гадом таскаться? Шлёпнуть его и все дела!

—  Веди нас дальше на восток к нашим! – скомандирствовал я.

—  Не могу, —  вдруг ответствовал лесник, —  моя территория лесничества давно закончилась. Дальше на восток я места не знаю.

—   А кто знает? – машинально спросил я, и сразу получил точный ответ:

— А другой лесник с соседнего кордона. Вот туда могу провести. Уже недалече до соседа осталось.

—  Веди! – кратко выразился я довольный, что проклятый вопрос «Что делать дальше?» находит хоть какое-то решение.

И мы снова двинулись в распроклятое болото. Напоследок я оглянулся назад: уже неслепящее солнце кирпичного цвета почти касалось макушек деревьев за нашей спиной, явно собираясь спрятаться от нас….

Соседний кордон действительно оказался недалеко. Ещё ночь не зачернилась окончательно, а наш первый лесник уже стучался в ворота другого лесничества. Остальные  ждали результата в ближайших деревьях, едва удерживаясь на ногах. Тускло и желтовато засветилось окно явно от семилинейной лампы: керосина всегда не хватало в лесу. Лязгнул кованый засов, наш лесник исчез в тёмном проёме открывшейся двери. Внутри обнаружилась комнатушка с низким потолком и широкими скамьями вдоль всех стен. Керосиновая лампа едва освещала голые стены, а углы прятались в сумерках. Хозяин сидел в красном углу и мрачновато разглядывал нежданных гостей. От печки на нас взирала, сложив руки на груди, хозяйка; а с печи высовывались две детские головки. Наверно это обычно для лесничеств.

Хозяйка нам дала остатки холодных щей и холодной картошки в мундире. Холодность еды нас голоднющих не смутила, и всё было съедено быстро и без остатка. Спать хотелось люто, глаза сами закрывались. Но проклятый немец: его же надо было стеречь! А как? Желания опять дежурить у нас, прямо сказать, не было никакого.  Выручила хозяйка: она сняла с оленьего рога, который торчал из угла комнаты, что-то длинное одноствольное с прикладом и затворной рукоятью. Такую штуку я видел в свои уже далёкие школьные годы у старого соседа-охотника. И называлась она «берданка». Прекрасная однозарядная винтовка крупного калибра. Настоящие охотники применяли её на серьёзного зверя: ну там, на лося, на оленя и, само собой, на медведя. А кабан для её пули уже считался мелковатой добычей. По-давности времени калибр этого оружия я подзабыл, помнил только, что он больше чем у трёхлинейки и у наших немецких винтовок.

А хозяйка уже со знанием дела быстро перебрала патроны в стареньком патронташе мужа, выискивая среди многих «осечечных» патронов хотя бы один с целым капсюлем: патроны такие ведь давно не производились. Зарядив наконец берданку, женщина уселась с ней на скамью возле печки и, пригасив в лампе свет до самого малого, продежурила как надёжный часовой до самого утра.. Мы же, освободившись от ненавистных сапогов, повалились на лавки, прижав немца в угол, откуда трудно было незаметно вылезти, и спали… спали…спали. Серым утром нас растолкал хозяин, а хозяйка подкормила горяченькими щами с сухарями. Эта лесная женщина ухитрилась не только стеречь нас с немцем всю ночь, не сомкнув глаз с заряженной берданкой, но и наварить еды в самом большом из имеющихся у неё чугунков на всю нашу грязную ораву голодных и совершенно незнакомых ей мужиков. Наверно на это способны только РУССКИЕ женщины.

Потом к нашему большому удивлению, хозяин предложил нам сесть в телегу с низенькой лошадкой. Все с удовольствием полезли на неожиданный транспорт, кроме первого лесника. Тот отказался ехать с нами наотрез:

—  Жену надо похоронить по-человечески, —  так твёрдо высказался он, что я не стал его и отговаривать. Я только вернул ему его нож и сказал: в какие кусты возле  его сгоревшего лесничества я бросил его незаряженное ружьё, убегая от немецкого броневика. Он сразу всё понял:

—  Найду. Оно не успеет заржаветь, а патроны раздобуду у знакомых охотников. Если картечи не найду, то уж гвоздей-то нарублю.

И мы расстались с этим замечательным русским мужиком навсегда. Он пошагал заросшей лесной просекой на запад в оккупацию. И по его виду я заподозрил, что в самые ближайшие дни очередной ружейный дуплет набьёт животы пары сунувшихся в лес оккупантов ружейной картечью или сечькой из ржавых гвоздей так плотно, что никакие лекари не смогут сшить исковерканные русским железом немецкие кишки. А мы, оставшиеся, поехали на восток к нашим, которые были совершенно неизвестно где…

Дальше было не очень интересно. Четверо суток русские лесники передавали нас друг другу. Мы: то ехали, то шли, то иногда один из нас ехал верхом при остальных пеших. Чаще над нами шумел глухой лес, но бывало что под нами хлюпало уже привычное болото. Временами мы попадали в брусничник или в клюквенные места. Тогда мы, не сбавляя хода, набивали свои рты горстями ягод, пытаясь заглушить голод подножным кормом.

Изредка попадались участки с сухим мохом, в который нога утопала почти до колена. В таких местах из коричневого покрова высовывали свои серые шляпки подберёзовики. Их там нетронутых была такая прорва, что хоть косой  коси. На очередном лесничестве очередная хозяйка кидала наши грибы в кипяток, и через положенное для варки время мы хлебали грибной суп. Немец поначалу смотрел на это почти чёрнокоричневое  хлёбово почти с ужасом, но глядя как остальные пожирали эту страшноватую на вид бурду безбоязненно, тоже присоединился к нам, не скрывая впрочем своего отвращения. И русское правило: «голод не тётка» —  оказалось вполне подходящим  и для немца.

Спали обычно на сеновалах. Немец с первой же ночёвки на сене попытался сбежать, но крадясь в темноте к закрытым воротам, свалил жерди, специально поставленные так, чтобы они обязательно попадали от первого же толчка. От грохота рухнувшего препятствия все повскакали и немца порядочно помяли. Как старший группы я должен был что-то сделать воспитательное. И я это сделал: я положил на темя стоящего немца ствол нагана и прижал спуск. Грохот выстрела уронил немца на колени, а пуля вырвала из его плохо чёсаной шевелюры клок волос. Сунув под нос несостоявшегося беглеца воняющее свежим порохом дуло, я кратко вопросил:

—  Klar? (Ясно?)

—  Klar! – ответил немец безнадёжно, и больше он уже не пытался убегать.

В каждом новом лесничестве нам говорил, что Красная Армия только что была здесь, но уже ушла на восток. И мы шли за ней тоже на восток. Ни разу нам не встретились ни немцы, ни красноармейцы. Иногда днём над нами пролетали чьи-то самолёты, принадлежность которых мы даже не рисковали определить, и от которых мы старательно прятались под кронами деревьев.  И каждый день где-то далеко по сторонам нашего движения грохотал орудийный гром. У какого-то лесника я выпросил понравившийся мне нож в виде военной финки с рукоятью из оленьего рога. Такая рукоять, по словам лесника-дарителя, не скользила в мокрой руке, что было ценно для разведчика.

Где-то в конце четвёртых суток мы-таки вышли к нашим. И получилось это очень даже просто. Очередной проводник, за которым мы привычно тянулись гуськом, и где я был как правило замыкающим, остановился и объявил, что большой лес кончается, и дальше будет поле. Я подтащил к нему свои ноги и через редеющие кусты разглядел впереди большую поляну. А совсем рядом у самой опушки дымили две солдатские кухни на колёсах, вид которых вызвал у меня повышенную слюну. И тут же следующая мысль: «Это же СОВЕТСКИЕ КУХНИ! Значит, здесь уже Красная Армия! Здесь уже НАШИ!»

И я вышел уже довольно уверенно на открытое пространство, держа на всякий случай указательный палец возле спускового крючка автомата, и пошёл к тем, кто в красноармейской форме суетился возле кухонь. Чтобы вызвать доверие кухонников и убедиться в их советскости, приближаясь к ним, я сделал вид, что споткнулся о какой-то пень, и длинно громко выругался, поминая и маму, и папу, и трёх святителей. У кухонь сразу успокоились, признав в нас своих;  а  я снял руку с пистолетной рукоятки автомата.

Они оказались не из нашего батальона, и где наш батальон, они не знали. Подкормить нас эти жлобы отказались, заявив что чужих они кормить не собираются, а то и для своих еды не хватит. Зато они сказали, что за ближайшими кустиками стоит грузовая машина с каким-то важным командиром, и что нам лучше пойти туда.

И мы пошли туда. Там действительно стояла полуторка, в которую трое-четверо красноармейцев грузили какие-то тюки и пакеты. У кабины стоял какой-то командир и что-то приказывал. Спина его показалась мне чем-то знакомой. А когда он повернулся к нам, я не поверил своим глазам: это был наш командир батальона, пославший нас в разведку где-то с неделю назад. Собрав последние силы, я заторопился к капитану, приставил правую ладонь к виску и ещё издали окликнул его:

—  Товарищ капитан!

Капитан,  не удостоив взглядом такого грязнулю-оборванца, каким наверно выглядел я, отмахнулся как от чего-то несущественного и продолжал разговор с грузчиками. Я сделал к капитану ещё шаг и опять воззвал:

—  Товарищ капитан, разрешите обратиться!

И опять я не удостоился внимания комбата. Опасаясь, как бы он не уехал, не разобравшись с нами, я сделал ещё два шага и стал докладывать уже длинно довольно громко:

— Товарищ капитан! Ваша разведгруппа вернулась из поиска. Потерь в группе нет. Группа имеет трофеи: две винтовки, один автомат, один пистолет и трое сапог. (Про зажигалки и часы я умолчал.) А также есть «язык» в виде капитана-гауптмана! – и я указал на пленного.

По мере того как я говорил, комбат-капитан всё пристальнее вглядывался в меня. Потом он стал разглядывать моих оборвацев-бойцов и пленного капитана. Вид у нас всех был, конечно, хреноватый, и признать нас за своих красноармейцев было трудновато. Чтобы отвести всякие подозрения, я достал документы немцев и стал объяснять, что вот это аусвайс на этого вот живого капитана; а это вот аусвайсы на трёх других немцев, которых пришлось нечаянно застрелить, когда пытались брать «языков».

Комбат уже заинтересованно повертел в руках документы немцев, заглянул в аусвайс живого капитана-языка, даже попытался сличить фотографию с натурой Но  отросшая борода, всклокоченная голова и затрапезный вид обмундирования того не очень способствовали опознанию. И всё-таки знаки отличия у немца сохранились; и они доказывали, что носитель их – капитан.

Я сказал немцу для его успокоения:

-- Das ist mein Kommandeur. Er ist Hauptmann auch. (Это мой командир. Он тоже капитан.) – и гауптман с заметным любопытством взглянул на свою советскую противоположность.

-- Ты что же по-немецки можешь? – удивился комбат.

-- В пределах десятилетки, -- объяснил я, не видя в этом для себя особого значения.

-- У меня тоже была десятилетка, -- заметил капитан – но я так шпрехать не могу.

-- Учительница немецкого говорила, что у меня способности к немецкому языку.

-- Похоже, что у тебя способности и «языка» ценного добывать, кивнул наш капитан в сторону немецкого капитана.

Он ещё раз осмотрел нашу четвёрку. Обратил внимание на трофейные винтовки, на мой трофейный автомат, на торчащие из-за голенищ запасные рожки к нему и покосился на немецкую кобуру на моём животе. Я достал пистолет и показал капитану. Он уважительно подержал трофей в руках и определил:

-- «Вальтер», образца 38-года, толковая штука. Только патроны наши не подходят: ни от нагана, ни от ТэТэ. – И вернул его мне, -- пусть останется у тебя: твой трофей.

-- Так отберут же. Красноармейцу пистолет не положен.

-- Мы тебе бумагу дадим с печатью, что это наградной «Вальтер». И вот что: я теперь начальник штаба полка. Весь наш полк переформируется, и я с машиной еду туда. Полезайте и вы все в кузов.

Мои бойцы подсадили языка-капитана в кузов, и сами с явным удовольствием полезли туда же. А меня наш капитан задержал:

-- Раз у тебя так здорово получается с разведкой, организуй-ка нам полковую разведку. Группа у тебя вроде уже есть, оружие немецкое тоже. Да ещё ты и по-немецки балакать можешь. Готовый разведчик!

-- Так я же простой красноармеец. Я же – не лейтенант и даже не старшина.

-- Не каждый лейтенант может притащить пленного капитана. А со званием мы что-нибудь решим. Раз я  начштаба полка, то полковые должности и звания теперь по моей части. И вас всех троих обязательно представлю к медалям «За отвагу». – И с некоторой задержкой добавил: -- А ведь комиссар-то батальона всё время твердил, что ты сдашься в плен. А ты вот он, молодец, да ещё и с богатой добычей! Ошибся, выходит, комиссар. Ошибся. Просьбы есть?

-- Да. Подкормить бы моих бойцов. И немца треклятого тоже.

-- Организуем. Лезь в кузов! Едем к новому месту расположения штаба полка.

Залезая в кузов через задний борт, я по лесной уже привычке оглянулся: красноватое солнце заката заходило за моею спиной. В кузове я решительно лёг на какие-то тюки, переложил пистолет за пазуху, чтобы не украли такую ценность, обнял покрепче автомат, чтобы и этот не сбежал куда-нибудь, вытянул ноги и пробормотал, чтобы меня не тревожили пока не приедем.

Но меня всё-таки потревожили, сунув в руки четверть буханки хлеба. Моя доля была с коркой, что говорило об уважении ко мне. Я жевал понемногу и с удовольствием свою хлебную четвертинку, лениво прислушивался к голосам красноармейцев, ощущал тряску кузова и погружался в блаженную дремоту. Последнее, что я слышал, было хвастовством толстого бойца. Прожёвывая очередные куски хлеба, тот говорил кому-то в кузове:

-- Командир, понимаешь, у нас – орёл! Из любой, понимаешь, передряги и сам живой вылезет и своих бойцов, понимаешь, тоже живыми вытащит! С ним, понимаешь, можно…



    АТАКА ВТОРАЯ (САМОЛЁТНАЯ)

            В этом бою мною юнкерс сбит,
            Я сделал с ним, что хотел!
                В. Высоцкий

Лето. Теплынь. Высокое солнце. Слабый ветерок. Облаков плотных не было. Только высоко висела тонкая плёнка, почти не ослабляющая яркость солнца. Хорошо было шагать по пожухлой низкой траве аэродрома, чувствуя себя ещё молодым и вроде бы совсем здоровым. И до родного остроносого истребителя оставалось каких-то полтораста шагов. Бортмеханик уже держал наготове парашют. Хороший у него бортмеханик: ни разу мотор в воздухе не подвёл, ни разу оружие не отказало. И с ведомым уже слетались и понимали друг друга в полёте с полуслова и даже без слов. Это очень здорово, когда ведомый понимает  тебя без слов. И позвоночник сейчас не напоминал о трещинке в одном важном позвонке. Это наверно от горячего и лечебного для позвонка солнца…

Тогда, помнится, тоже было яркое солнце, когда пришлось идти на таран. Подвело тогда оружие, подвело. Т.е. оно нормально стреляло и не отказывало, но одних пулемётов против тяжёлого восемьдесят восьмого юнкерса оказалось совершенно маловато. Против Ю-88 нужна была хотя бы одна пушечка как на Як(ах) и на ЛаГГ(ах). А на МиГ-3 пушки никогда не было от самого миговского рождения. Не расщедрились тогда отцы-конструкторы, замышляя свой МиГ, на толстый пушечный ствол, побоялись, видите ли, увеличения веса. А вот лишнюю тяжесть в крылья они не постеснялись запихнуть. Захотелось им аж невтерпёж увеличенную площадь крыла для летания на больших высотах.

Это было бы, наверно, правильно в довоенное время, но летать-то пришлось в настоящую войну не слишком высоко и даже совсем низко. И всё это от того, что бомбёры (ну, те что с бомбами летают и бросают их где попало) не захотели летать очень высоко, чтобы бомбы поточнее падали на головы врагов. И пришлось их смертельным врагам-истребителям тоже приспуститься вслед за бомбёрами на излюбленные ими высоты. А здесь у МиГ-3 в плотном воздухе вертлявости стало из-за огромного крыла не хватать.  Отсутствие же пушки сделало его ещё и плохим убийцем.

Конструкторы-гении кинулись было изменять конструкцию МиГ-3 и, конечно, довели бы её до требуемых войной кондиций. Но тут вмешался т. Сталин. Он приказал, учитывая жёсткую необходимость страшнейшей войны, передать все двигатели от МиГ-3 на штурмовик ИЛ-2, который для Красной Армии по сталинскому мнению «нужен был как воздух, как хлеб». И стали оставшиеся МиГ-3 просто долётывать свой срок…

Вот на таком МиГ-3 наш старлей и столкнулся в огромнейшем синем небе с немецким бомбёром Ю-88. ОДИН НА ОДИН: ведомого (или ведущего) рядом не было – тогда в Советской Стране как раз катастрофически не хватало самолётов хотя бы для парного дежурства. МиГ тогда прикрывал важный железнодорожный узел, наглухо забитый воинскими эшелонами, от напасти с воздуха. Когда перед самым началом своей работы МиГ ознакомительно пролетел низко над станцией, он видел там и большие красные кресты на крышах санитарного поезда. И это старлею не понравилось больше всего: что он там днём-то торчит – ещё ночью надо было уползать на восток.

Но на войне каждый должен делать положенное ему дело. МиГ(у) следовало прикрывать этот железнодорожный узел с воздуха, и старлей повёл свой истребитель в зону немного западнее желузла и окружающего его городка. В соответствии с полётным заданием он водил свой МиГ на большой высоте, осматривая западное пространство. По инструкции следовало беречь топливо, и он летал на 3000м с экономической скоростью. Чистота неба успокаивала, расслабляла; старлей привычно высматривал противника в нижней части опасного сектора. Время шло, противника не было, бензин хоть и экономно но сгорал в цилиндрах мощного мотора; и старлей уже подумывал, что опять придётся вернуться домой, хоть и выполнив задание честно, но без боя…

И он едва не проморгал этого самого противника. Тот шёл выше на полкилометра и явно нацеливался на желузел с эшелонами. Старлей увидел врага, когда тот уже пересекал линию старлеевского барражирования. Воздушный противник по форме был ему не знаком, а по размерам явно намного  превосходил МиГ(а). Пока старлей разворачивал свой не очень поворотливый МиГ, немец уже заметно продвинулся к цели. Он шёл мощно, уверенно, красиво, и скорость его была почти истребительной. Два винта на моторных гондолах выдавали в нём знаменитый пикирующий бомбардировщик «Юнкерс-88», гордость самого Геринга. Передняя часть фюзеляжа сверкала бронестеклом большой пилотской кабины с  горбом, выступающим сверху.

Старлею ещё не приходилось сталкиваться с такой грозной штуковиной. До сих пор он дрался с одномоторными истребителями Ме-109 и тоже с одномоторными пикирующими бомбардировщиками Ю-87. Знал он уязвимые места тех обоих. Приходилось ему разряжать свои пулемёты по этим самым уязвимым местам и даже сбивать одномоторную нечисть. Не часто это удавалось, конечно. Совсем не часто. Слабоваты были миговские пулемёты, ох слабоваты: два винтовочного колибра и один калибром покрупнее 12,7мм. Пулемёты-то были хорошие: и скорострельные, и безотказные – но вот пушки, которая своей огневой мощью могла бы превзойти все три наличные пулемёты, у МиГ(а) не было. И сбивать кого-нибудь удавалось редко. Зато не раз приходилось видеть как большой Ю-87 с пулемётными пробоинами на крыльях и фюзеляже уходил от старлеевского МиГ(а). Оставалось только скрипеть зубами, видя как Ю-87 невозмутимо удаляется к себе домой, унося на себе отметины миговских пулемётов.

Старлей на самой большой скорости МиГ(а), пересекая бомбёру курс, с трудом сумел выйти в атаку немного снизу и немного сбоку, нагоняя огромную птицу сзади, и уже положил большой палец правой руки на гашетку для всех пулемётов. Но тут из низа вожделенной добычи заработали сразу два пулемёта, пышные трассы которых угрожающе протянулись к МиГ(у), и сколько-то пуль из них ударили дробью по миговским крыльям. Это заставило начать свою стрельбу издали, где-то с пятисот метров. Строенная трасса ушла вроде бы как положено к цели, но та, не вздрогнув и не вильнув на курсе ничуть, упорно мчалась к городку.

Кинув МиГ вправо и вверх и прикрывшись от нижних пулемётов юнкерса его же крылом, старлей попытался опять поразить бомбёр уже немного спереди и немного сверху. И опять навстречу ему запульсировала пулемётная крупнокалиберная трасса, заставившая опять начать стрельбу издалека. Опять миговские трассы вроде бы дотянулись до проклятого юнкерса, но тот словно и глазом на них не моргнул. Было похоже, что корпус этого чёртового бомбёра бронирован со всех сторон. Для расправы с таким бронированием требовалась авиапушка хотя бы калибра  20мм. Но её-то  у МиГ(а) как раз и не было. А желузел стал уже совсем рядышком и жутко хорошо просматривался сверху. А ведь там было полно эшелонов, и был санитарный поезд, с красными крестами на крышах.

Старлей сделал ещё попытку добраться до нутра юнкерса, зайдя ему сзади и сверху. И опять навстречу брызнули две трассы винтовочного калибра. Старлей открыл встречную стрельбу, пытаясь подавить ненавистного заднего стрелка в его уютном стеклянном горбике, что поверх пилотской кабины. Три советские трассы спутались с двумя немецкими, различаясь цветом, и вдруг оба бортовых ШКАС(а) замолчали. В этом не было ничего особенного: имея боекомплект в 375 патронов при самой высокой в мире скорострельности в 1650 выстрелов в минуту, ШКАС выстреливал все свои патроны за 13,6 секунды, т.е. на каждый из трёх заходов МиГ(а) допускалось только 4,5 секунды стрельбы. А как их проконтролировать в смертельном бою-то, когда оторвать палец с нажатой гашетки было так неохота. Хотелось палить и палить по неуязвимому юнкерсу до упора.

Средний крупнокалиберный пулемёт БС, имея боезапас в 300 патронов, мог выстрелить их за 24 секунды, т.е. на  один из трёх заходов выпадало 8 секунд. Поэтому почти тринадцатисантиметровые пули одиночной трассой ещё продолжали пытаться достать встречного стрелка за его бронёй. И достали-таки! Стволы спаренных пулемётов у немца задрались вверх и перестали стрелять. Но замолчал, расстреляв весь свой боезапас и главный пулемёт МиГ(а).

А двухмоторный хищник так же уверенно и красиво мчался дальше на скорости почти 500км/час. Если он нёс в своём чреве хотя бы 1000кг бомб (а этот убийца мог везти и гораздо больший груз), то в пятикилограммовом варианте это составляло целых 200 бомб. От одного такого сброса на станции, где эшелоны,  санпоезд с беспомощными раненными и сотни живых людей, должно было всё запылать и задымиться;  количество здоровых людей заметно бы убавилось, а земля непривычно окровавилась. Будь ещё хотя бы полторы минуты полёта до края городка, то старлей мог бы попробовать изрубить своим винтом один из рулей высоты на самом хвосте. Для Ю-87 этого всегда хватало, чтобы сбросить его с небес на твёрдую землю. Но что стало бы вот с этим огромным двухмоторным гадом, по кличке Ю-88, если ему искромсать только один руль высоты, старлей не знал.

И никто из других лётчиков, уже стакивавшихся с Ю-88 в бою и даже сбивавших их, не мог ранее объяснить старлею этот момент. И может быть, это двухмоторное страшилище способно было летать,  потеряв даже один руль высоты? Проверить это уже не было никакой возможности. Да и нужных для такого ювелирного дела полутора минут тоже не было: защищаемый старлеем городок виделся сверху почти под миговским крылом. Оставалось только одно и последнее. То, чего никогда не было и не могло быть ни в каких инструкциях и наставлениях, и о чём прекрасно знал каждый советский военный лётчик.

ТАРАН!! Его впервые в мире ещё в первую мировую войну применил русский лётчик штабс-капитан Нестеров, более известный как автор «мёртвой петли». С тех пор воздушный таран считается «РУССКИМ  ОРУЖИЕМ»! Это было жутким делом! Остаться после него живым было почти невозможно! Погиб при исполнении тарана и сам его автор. И те, кто решался на это действо (и оставался в живых), не были уверены в возможности второго случая. Стиснув зубы, сжав тело в комок, мгновенно отрешившись от всего на свете, старлей толкнул ручку от себя, опуская нос МиГ(а), а правой педалью подвинул истребитель немного вправо и на скорости под 600км/час рубанул своим левым крылом по самому тонкому и самому слабому месту фюзеляжа у самого хвоста юнкерса.

От страшного удара сознание куда-то исчезло, а когда оно от сильной боли в левом боку всё-таки соизволило вернуться, половины левого крыла у МиГ(а) не было, а сам МиГ кувыркался в воздухе как ему хотелось. Левая рука не работала, а одной правой удержать МиГ хотя бы в планировании не получалось. Удалось только остановить беспорядочное вращение вокруг оси, и это было уже не мало. Зажав ручку между колен в нужном положении, старлей попытался открыть фонарь. Одной рукой сделать это оказалось трудно, так как фонарь заклинило при таране. На счастье лётчика заклинение оказалось не полным, и фонарь хоть и с огромным напряжением одной правой руки всё-таки удалось сдвинуть назад до упора. Резкий ветер, ворвавшийся в кабину, ослепил бы глаза, но спасли пилотские очки, которые старлей всегда надевал по привычке летать на самолётах с открытой кабиной.

Отцепить привязные ремни уже было для одной руки проще, а вот вылезти из кабины МиГ(а), с воем мчащегося к земле, оказалось намного сложнее. Кое-как удалось в тесноте развернуться и встать коленями на сиденье. Мощный поток воздуха прижал тело грудью к фюзеляжу, лишая возможности вывалиться из кабины. Вот когда была нужна вторая здоровая рука, но та онемела. Напрягая последние силы, старлей вытаскивал себя из кабины буквально по сантиметрам, и наконец воздущный поток вырвал его наружу. Родной МиГ закувыркался дальше  без хозяина к уже близкой земле, а старлей начал собственное падение со скоростью 55м/сек. Это было много медленнее рушащегося к земле Миг(а), но более чем достаточно, чтобы разбиться об землю в лепёшку.

Выручить мог только парашют, и старлей потянулся к кольцу. Это было затруднительно: левый же бок болел, а левая рука и вовсе не слушалась. Первое дёргание за кольцо не дало нужного результата, вторая попытка тоже оказалась напрасной: сердце съёжилось и спряталось в тоске не понятно куда. В отчаянии старлей рванул с силой, на которую только был тогда способен, и сзади что-то шевельнулось. Потом его дёрнуло вверх, и ужасное падение в бездну прекратилось. Кое-как приподняв голову, он попытался рассмотреть спасительный купол парашюта. Вверху вроде было всё в порядке: не в первый же раз он прыгал с парашютом. А внизу большущими чадящими кострами уже горели на пригородных огородах чужой юнкерс и его МиГ. Развернуться спиной к ветру как полагалось помешали болящий бок и повреждённая рука. Старлей не успел толком что-то предпринять по инструкции, а ноги его уже ударились о землю. Ему опять повезло: он приземлился на довольно мягкое картофельное поле. И всё же толчок оказался очень резким: в спине что-то хрустнуло, и сознание опять куда-то отпрыгнуло и теперь уже надолго.

Но к нему уже бежали десятки людей. Сотни зрителей с земли слышали захлёбывающийся треск авиапулемётов, видели бой МиГ(а) с юнкерсом и великолепный таран. Люди на земле прекрасно поняли, что лётчик спас их городок от страшной бомбёжки, и теперь спешили в свою очередь спасти лётчика. Они быстро отцепили парашют и положили на него бессознательное тело. С десяток добровольцев понесли старлея в городок. Кто-то из военных закричал:

-- Несите его в санитарный поезд! Быстрее! -- И люди с парашютной ношей побежали прямо к санпоезду, на бегу сменяя друг друга.

Они успели к стоящему под парами поезду с большими красными крестами до его отправления, передали свой груз самому начальнику поезда, растолковали ему ситуацию с лётчиком и тараном и буквально потребовали особых условий для лётчика, не давшего фашистскому бомбардировщику сбросить свой смертоносный груз на городок и санитарный поезд.

В общем, когда старлей соизволил приоткрыть глаза, медперсонал поздравил его с чудесным спасением. Под стук колёс, мчащегося на восток санпоезда, уже где-то далеко-далеко от линии фронта ему объяснили его положение. Про сломанную левую руку было сказано, что это ерунда: уже загипсована и обязательно в ней всё срастётся правильно, поскольку операцию ему делал лучший хирург санпоезда. А вот с позвоночником дело малость похуже, но   спина, конечно, тоже загипсована правильно и надо надеяться обязательно на лучшее. В общем, до свадьбы всё заживёт!

Это заживание продолжалось полгода где-то на Южном Урале. Однажды ему принесли «центральную газету» с описанием его воздушного тарана. Какой-то писака, путая ручку управления с штурвалом и руль высоты со стабилизатором, называл старлея «сталинским соколом», совершившим во имя жизни на земле «настоящий подвиг», и предлагал всем другим советским лётчикам брать с него пример. Соседи по палате, прослушав читку статьи  медсестрой, дружно захлопали в ладоши, но старлей на это не среагировал. Он вдруг пронзительно ярко увидел встречные пушистые шнуры спаренных пулемётных трасс заднего юнкерсовского стрелка, летящих прямёшенько в лицо старлея, и три свои ответные. И вдруг запоздавший ужас заставил старлея замереть: ведь немец-фашист начал стрелять раньше и, значит, у него было больше шансов продырявить старлеевский лоб бронебойной пулей. Только переведя дух,  старлей  попросил медсестру положить на всякий случай газету в прикроватную тумбочку и недели две к хвалящим его листам не прикасался.

В другой раз местный довольно упитанный военком удосужился посетить старлеевский  госпиталь и в торжественной, как посетителю казалось, форме под жидкие аплодисменты медперсонала вручил старлею орден Красной Звезды. Старлей принял награду здоровой правой рукой, проверил на колкость концы лучей, ощутил выпуклость рубиновых частей и услышал чей-то подсказывающий шёпот: «Служу Советскому Союзу!» Спохватившись, он выкрикнул подсказанное как положено и почувствовал по лицу военкома неудовольствие того. Грузно повернувшись, военком стал удаляться, держа спину казённо прямо, с видом хорошо выполненной так надоевшей обязанности. А на старлея опять дохнуло прошлым: надрывающийся на предельных оборотах мотор, немецкие трассы нескончаемо летящие в лицо старлея, дрожь всего МиГ(а) от работы пулемётов и стремительно набегающий поперечник фюзеляжа в его самом тонком месте…

И не проходило дня, чтобы старлей, стиснув зубы и прикрыв глаза, мысленно не проводил бой с Ю-88. Кисти его рук двигали ручку управления и сектор газа, ступни давили на педали, большой палец правой руки ложился на гашетку пулемётов, добиваясь нажатия никак не дольше двух секунд. И он довёл после сотен попыток все свои движения до автоматизма, пытаясь нападать на проклятый юнкерс с любых сторон: и спереди, и сзади, и сверху, и снизу, и в бок, и наискосок.

Он пытался прорваться сквозь обязательный встречный огонь до расстояния «в упор», чтобы дать возможность своим пулемётам обязательно пробить-таки бронированное тело юнкерса, и отказывался от этого, так как «это» не гарантировало неуязвимость самого МиГ(а). Он открывал свой огонь издали, чтобы подавить на юнкерсе пулемёты винтовочного калибра своим более крупным калибром, а потом ворвавшись в образовавшуюся пулемётную брешь, добить врага в упор; и опять оказывался и от этого варианта, так как и «это» не гарантировало неуязвимость МиГ(а).

Тогда он стал искать единственное уязвимое место поганого юнкерса, чтобы гарантированно (именно гарантированно) уничтожить того со слабыми стреляющими способностями МиГ(а). И после очень многих мучительных проб вроде бы что-то обнаружилось подходящее. Но подтвердить это мог только новый бой с Ю-88, а для этого надо было вернуться на фронт да ещё и оказаться в кабине МиГ(а). А пока был надоевший до чёртиков госпиталь и совершенно опостылевшая палата…

Потом был санаторий для выздоравливающих лётчиков. Дальше было училище для восстанавливающихся летунов. Опять был двукрылый У-2 и однокрылый УТИ-1. Опять как мальчишку-новичка инструкторы учили летать заново. И он учился и восстанавливал свои старые навыки пилота. И довольно быстро (по училищным меркам) восстановил их достаточно и для У-2, и для УТИ-1. А вот на родной истребитель МиГ-3 врачи его не допускали никак: повреждённый позвоночник не разрешал этим «перестраховщикам» в белых халатах пустить старлея-орденоносца полетать на скоростном истребителе.

Тогда настырный старлей пошёл к самому начальнику училища и смиренно попросил направить его, истребителя, в родной старлею полк, обещая летать только на связных и санитарных У-2. Опытный начучилища понимающе усмехнулся:

-- Всё врёшь, конечно! Но удерживать не буду. Фронту нужны опытные боевые летуны. Чёрт с тобой! Летай, на чём сможешь! – и пришлёпнул печать на сопроводительный документ.

А в родном полку и размышлять не стали:

-- Ты – лётчик! Опытный, боевой! Ну, и летай на своём МиГ-3(ем)!

И он опять стал учиться летать уже на МиГ-3. Сначала, незнакомый ему но явно опытный, летун полетал сколь было надо с ним на «спарке». Потом его выпустили тренироваться в воздухе одного. Старлей очень старался и скоро уверенно и чисто вертел в небе на виду привередливых контролёров фигуры высшего пилотажа.

-- Могёт! – выразился один контролёр.

-- Годится! – подтвердил второй.

После этого старлея объявили «ведущим» и дали ему в «пару» опытного лейтенанта с бортовым номером «12». И ещё пяток дней они отрабатывали полёты вдвоём. А дальше началась повседневная боевая работа…

Они парой прикрывали выступ нашего фронта в сторону противника. Сначала были ознакомительные полёты внутри выступа. Потом состоялись пролёты вдоль линии фронта. Летали как правило выше Як(ов) и ЛаГГ(ов): там МиГ(ам) вольготнее. Делали по 2 или по 3 боевых вылета в день. Сталкивались и с «мессерами», и с «юнкерсами-87». Дрались, и довольно успешно. А вот с Ю-88 встречаться не приходилось. И при каждом удобном случае старлей, не стесняясь, пытливо расспрашивал других лётчиков про Ю-88: где у него уязвимые места, с какой стороны атаковать лучше, а с какой и соваться не стоит. Делились с ним опытом охотно, но все в один голос твердили, что без пушки к Ю-88 лучше не соваться. Всё верно: пушка убойнее любого пулемёта любого калибра. Хорошо тем, кто на Як(ах) и на Лагг(ах): там пушка есть обязательно. Но что делать тем, кто на МиГ(ах), где пушки нет и не будет? Убегать с позором от Ю-88 что ли? Но побаливающий позвоночник упорно требовал расплаты…

И ведь пришлось столкнуться с Ю-88! Не на узенькой, конечно, дорожке в тёмном переулке, а  в огромном просторном небе над выступом нашего фронта. Сначала старлей заметил в южной стороне белое невинное пятнышко и не спускал с него глаз, пока в середине пятнышка не стало поблескивать. Руки и ноги сами сделали нужное, и МиГ помчался навстречу подозрительному на полном газу. Старлей понял, что это именно Ю-88, а не кто-то другой, по проявившемуся за пятнышком сдвоенному белому инверсионному следу, и внутри у него что-то ёкнуло: «Ну, вот! Кажись, опять встретились!

Юнкерс шёл на высоте 4000 метров поперёк нашего выступа почти у его основания. И скорее всего у него не было бомбовой нагрузки. Это был, надо полагать, связник между противоположными сторонами выступа. Значит, он должен был напичкан военными картами, документами и т.п. И ещё в его чреве мог прятаться какой-нибудь старший офицер-связник, сопровождавший документы и пожелавший лично быстро оказаться по другую сторону советского выступа. В военном понимании такой юнкерс был «жирным гусем». Вот только для пользования его «жиром» надо было заполучить целёхонькими и карты, и документы, и возможного связника-штабиста.

Ну и как всё это сделать? Добром же юнкерс свой «жир» не отдаст ни за какие коврижки! На всякий случай старлей приказал своему ведомому:

-- Перейди на левую сторону и не мешай!

-- Понял! – просипело в наушниках, и ведомый послушно переместился в положенное ему место слева.

Проклятый юнкерс шёл на полкилометра выше и метров на 700 правее. Шёл мощно, красиво и как всегда уверенно, явно чувствуя себя хозяином голубого неба. Они сближались с скоростью 470+570=1040км/час, т.е. расстояние между врагами сокращалось почти на 300м каждую секунду. Мозг старлея работал стремительно, не зря же он готовился к такой встрече почти год. Пристально вглядываясь в заклятого врага, он дождался, когда между ними стало примерно 2,5км, и начал выполнять сложнейшую кривую, сотни (а может и тысячи) раз мысленно рассчитанную и отрепетированную и вот теперь проделываемую наяву. Поигрывая ручкой и педалями, старлей за какие-то 8 секунд (в которые юнкерс промчался по своей прямой 1км) на миговской скорости 570км/час, т.е. 160м/сек, проскочил вправо и с подъёмом около полутора километра и вышел юнкерсу прямо в его правый бок, находясь при этом в узкой «мёртвой» зоне для всех юнкерсовских пулемётов. Приподнявшись чуть выше его крыла, старлей открыл с 300м убийственный огонь из всех своих пулемётов по самому уязвимому месту юнкерса: прозрачному вытянутому над пилотской кабиной бугорку. Меньше двух секунд длилось это, но советские бронебойные пули калибра 12,7мм разбили с короткого расстояния «в упор» хвалёное немецкое бронестекло кабины верхнего стрелка и вышибли  из его головы тевтонские мозги, припудренные гитлеровским «майн кампф(ом)».

Проскочив над юнкерсом, едва не задев при этом макушку торчащего вверх на  вражеском хвосте стабилизатора, старлей, опустив правое крыло вниз почти отвесно, заложил самый крутой боевой разворот вправо, на который МиГ был только способен, и секунд через одинадцать стал нагонять юнкерс сзади и сверху, уже находясь в только что созданной его пулемётами безопасной зоне. Чтобы окончательно добить юнкерс, следовало, конечно, расстрелять с близкого расстояния обоих пилотов в их бронестекляшке: всего-то три, самое большее  четыре, секунды работы всех старлеевских пулемётов, и юнкерс, опустив нос, начал бы неуправляемо рушится к земле. И уже ничто в мире, включая всех немецких богов вместе взятых, не спасло бы двухмоторного оккупанта.

Но старлей слишком долго мечтал об этой встрече и слишком долго готовился к ней, чтобы закончить бой так дёшево. И он, слегка прижав левую педаль, чуть отвёл МиГ левее и только теперь, опустив сколько надо нос, с огромным наслаждением продержал палец всего две секунды на гашетке, расстреливая левый двигатель бомбёра. Он видел, как дырявился в решето небронированный тонкий кожух и догадывался, что крышки цилиндров мотора, прячущегося внутри кожуха, раскалывались  почти над всеми цилиндрами, и их поршни, потеряв давление над собой, переставали толкать коленчатый вал, и обороты того уже сильно падали.

Тут явно опытный вражеский пилот резко бросил свой бомбёр в крутое пике. Он правильно делал этот немец-ас: ведь Ю-88 был пикирующим бомбардировщиком и не боялся глубокого пикирования даже с углом в 60 градусов. Но и старлей не вчера только сел в кабину МиГ(а); он тоже был асом, и он  повёл свой МиГ следом, держась выше плоскости юнкерса, чтобы не попасть под огонь нижнего стрелка, наверняка уже водящего своей пулемётной спаркой в своём секторе в поисках атакующего истребителя и буквально мечтающего издырявить любую часть МиГ(а), неосторожно оказавшуюся в зоне огня нижних пулемётов.

Над облаками юнкерс вышел из пике и пошёл горизонтально, явно уже с меньшей скоростью, чем при своём появлении. Пользуясь превосходством в скорости и в высоте, старлей догнал повреждённый юнкерс и снова ударил коротко из своих пулемётов по тому же левому двигателю, добивая того до полной остановки.  Советский ас не уничтожал при этом весь юнкерс окончательно, хотя имел полную возможность такого действа. И это не случайно: в голове старлея уже чётко сформировалась почти фантастическая мысль – посадить юнкерс на нашей территории вместе с важными документами, офицером-связником и экипажем в придачу.

Спасаясь, юнкерс нырнул в облака. Чтобы не столкнуться с ним там, старлей  отвёл свой МиГ несколько вправо, где не могло быть и ведомого. А когда выскочил под облака, то увидел, что его ведомый уже заходил на юнкерс в атаку. Это нарушало задуманное старлеем, и он заорал в эфир:

-- Двенадцатый, назад! Двенадцатый, назад! Живьём будем брать гада! Живьём!

По тому как двенадцатый отвалил от юнкерса с промедлением было ясно, что ведомому страсть хотелось пострелять по подбитому огромному бомбардировщику. Старлей же легко догнал юнкерс, левый винт которого уже не вращался и сильно тормозил полёт, и чтобы сбавить свою скорость выпустил даже шасси. А упрямый юнкерс упорно тянул к своей территории. Допускать этого было никак нельзя, и старлей, уравняв скорости, стал слева и сзади почти мгновенными очередями стрелять возле кабины пилота. И это подействовало: юнкерс медленно повернул вправо и пошёл вглубь нашей территории. При этом он потерял на повороте ещё высоту, но упорно зачем-то держался в воздухе.

Надо было заставить непослушного гада идти на посадку на нашей территории, и старлей, перевалив МиГ на правую сторону юнкерса, ударил по правому его двигателю. Очень коротко, чтобы тот не вздумал загореться. Это решило всё дело: юнкерс пошёл на снижение, выпустил наконец шасси и явно надумал садиться. Старлей челноком ходил над ним влево-вправо, не выскакивая вперёд под стволы чужих передних пулемётов, всё ещё способных прекрасно стрелять на поражение. Верить в благородство фашистов было бы непростительной дурью. Внизу просматривалось сколько угодно вроде бы подходящих для приземления разных больших полей, и юнкерс стал садиться на одно из них неподалёку от дороги, по которой двигалась какая-то кавалерийская часть.

Огромный бомбёр удачно коснулся земли, что опять говорило о большой опытности его пилота. Но на пробеге колёсам некстати подвернулась случайная совершенно незаметная сверху канавка, и юнкерс замер, уткнувшись носом в препятствие и задрав хвост. От дороги тут же отделилось штук двадцать всадников и помчалось наперегонки к свалившейся с неба добыче. Подскакав к юнкерсу, они прямо с сёдел полезли на задранный хвост, словно занимались этим много раз, и своим весом опустили хвост на землю.

Старлей носился над ними на малой скорости метрах на семидесяти высоты, контролируя положение на поле и показывая для порядка всем свой бортовой номер. Только убедившись, что с земли его прекрасно видят и даже приветственно машут то ли папахами, то ли кубанками, и что там внизу всё делается как надо, и экипаж юнкерса уже вытащен из нутра и взят в плен, старлей взял курс на свой аэродром, не увеличивая высоты полёта.

Хорошо было мчаться над своей территорией на экономической скорости, не боясь огня чужих зениток снизу. А сверху старлея прикрывал надёжный ведомый, которому так и не пришлось пострелять в  этом очень страшном и очень удачном бою. И можно было расслабиться телом, что в боевом вылете вообще-то нельзя делать никогда и ни в коем разе. Но сегодня был такой особенный день, такой невероятный случай: он, старлей, посадил на слабеньком не имеющем пушки МиГ(е) огромный мощный и пуленепробиваемый ни с какой стороны Ю-88. Это было невозможно, это было невероятно, этого ещё не делал никто от самого начала войны. А вот он, старлей с повреждённым позвоночником, сегодня вот только что ухитрился проделать это. И ещё он рассчитался с первым юнкерсом за свой повреждённый позвоночник…

Аэродром оказался в нужном месте, и колёса МиГ(а) коснулись его полосы как и положено сразу тремя точками. Пробежав сколь надо, МиГ закатился на своё место и замер на тормозах. Старлей не спеша вылез и ошарашил бортмеханика вопросом:

-- Краска есть?

--Какая? – опешил тот, ожидавший привычной ругани по отказу чего-либо в чиненном и перечиненном МиГ(е).

-- Красная, само-собой!

-- Зачем? – проявлял бестолковость бортмеханик.

-- Звёздочку нарисовать, побольше размером, за двухмоторный «Юнкерс-

88»!

-- Так бы сразу и сказали! – закричал счастливый бортмеханик но тут же уточнил: -- И где же он упал?

-- Он не упал. Он сел.

-- Это как же? – никак не врубался бортмеханик.

-- А я его подбил немного и заставил сесть на колхозное поле. Он и сейчас там сидит. Его какие-то кавалеристы охраняют.

Старлея забавляло неверие бортмеханика в возможность принудительной посадки Ю-88 на нашей территории. И того можно было понять: ведь никто на его памяти ещё не делал этого.

-- А эти кавалеристы не запишут Вашего юнкерса на себя? – вдруг испугался бортмеханик.

-- Не смогут: я им свой бортовой номер на бреющем показал. Да и ведомый всё видел и всё подтвердит.

-- Тогда звезда будет! И самая яркая из всех Ваших звёзд!

Потом он тожественно лил из приготовленного ведра  колодезную воду на голую и потную спину старлея. Прохладная водица приятно забегала на шею и живот, попадала в уши и в нос, и старлей блаженно отфыркивался.

И погода тогда была замечательная, и настроение тогда было отличное, и даже позвоночник тогда совершенно не тревожил. И только надоедала старая мыслишка: «А с пушкой-то встречаться с Ю-88 гораздо сподручнее!»

                ИНФОРМАЦИЯ К РАЗМЫШЛЕНИЮ

Ах, как прекрасно звучит короткое и стремительное слово «МИГ» (с буквами равной высоты). Оно означает «мгновение», т.е. очень короткий промежуток времени. Период  появления этого молниеносного слова прячется в туманной дымке прошлого.

А вот дата рождения слова «МиГ» (где среднее «и» обязательно ниже ростом  чем крайние «М» и «Г») известна точно: 5 апреля 1940г. В этот день в советское небо впервые взлетел истребитель МиГ-1.  Название обусловлено волей т. Сталина (про которого автор здесь ничего говорить не будет, так как т. Сталина знают все; даже те, кто знать о т. Сталине ничего не желает). Он приказал названия всех советских самолётов составлять из первых букв фамилий их главных конструкторов. В данном случае это были Микоян и Гуревич, и начальные буквы их фамилий навсегда застыли рядышком в новом слове «МиГ».

МиГ-1 оказался, честно говоря, неважнецким истребителем, и его сделали всего 100 штук. Удивляться этому не приходиться, так как согласно народной мудрости «первый блин – всегда комом». Зато 29 ноября того же года взлетел сильно улучшенный вариант названный  МиГ-3, и этих аппаратов с винтом было сделано более 3000 штук. МиГ-2 никогда не существовал: тот же т. Сталин  тогда же пожелал всем истребителям давать только нечётные имена, и эта традиция сохраняется до сих пор, т.е. и в двадцатом первом веке. Миг-1 и Миг-3 воевали в Великой отечественной Войне с первого её дня и примерно до конца 1942 года. Именно тогда легендарный советский лётчик Александр Покрышкин (будущий первый трижды герой Советского Союза), начав воевать у границы с Румынией в первый же день ВОВ на Миг-1 и отступив с Красной Армией с боями до Северного Кавказа, пересел наконец из кабины МиГ-3 в кабину сэшэатовской «Аэрокобры». Истаяли в небе все тогдашние МиГ(и) за полтора года страшнейшей войны. И могло показаться, что время МиГ(ов) истекло полностью.

Ан, нет! В 1947 году внезапно прянул в небо Миг-15 (уже чисто реактивный истребитель и со стреловидным крылом). Этот МиГ сразу родился великолепным бойцом. Его отцы вооружили своё творение очень мощно, и со своими двумя тридцатисемимиллиметровыми пушками (а это тогда было очень много) МиГ-15 выиграл в Корее свою главную войну со всеми тогдашними сэшэатовскими противниками, включая их новейший истребитель «Сейбр». Изготавливался МиГ-15 в гигантском количестве: тысяч до 16 штук, что стало рекордом численности для всех реактивных самолётов – и летал почти над половиной планеты.

МиГ-17 уже носился на скорости звука. И на нём хорошо воевали вьетнамцы в своей войне с сэшэатовскими хищниками.

МиГ-19 стал всепогодным перехватчиком и отгонял от границ СССР непрошенных визитеров. Он летает где-то и сейчас.

МиГ-21 оказался прекрасным фронтовым истребителем уже с треугольным крылом. Великолепно вооружённый он выиграл свою войну во Вьетнаме всё с теми же сэшэатовцами новейших конструкций. Поставлялся аж в 49 стран мира. Это самый массовый сверхзвуковой самолёт. И сейчас кое-где служит.

МиГ-23 имел уже крыло с изменяемой геометрией для взлёта с укороченных полос и грунтовых аэродромов. Был многофункциональным истребителем, применялся и как бомбардировщик, и как штурмовик. Летает где-то до сих пор.

МиГ-25 носился на высоте свыше 23км и на скорости более 3000км/час. Он почти до смерти перепугал евреев-израильтян, носясь над Израилем на совершенно недосягаемой для израильтян высоте, что ускорило окончание израильской войны с Египтом. Средств борьбы с МиГ-25 тогда не имели даже США. Имел у иностранцев уважительную кличку «летучая лисица». До сих пор служит в Росссии.

МиГ-27 -- советский истребитель-бомбардировщик третьего поколения с крылом изменяемой геометрии. На нём применялись высокоточное оружие и пушка сумасшедшей скорострельности.

МиГ-29 – а вот это уже многофункциональный истребитель четвёртого поколения. Его корабельный вариант со складывающимся крылом (МиГ-29КС) в самом конце 2016г, т.е. совсем недавно, успешно бомбил всякую нынешнюю нечисть в Сирии, взлетая с русского авианосца «Адмирал Кузнецов».

МиГ-31 оказался двухместным всепогодным истребителем-перехватчиком дальнего действия. Его дело прикрывать все границы нынешней России от любой воздушной напасти на любых высотах.

МиГ-33 уже попадал в поколение истребителей 4(+). Он был полностью спроектирован, прошёл все положенные испытания, уже демонстрировался на больших авиавыставках, им серьёзно интересовались заграничные покупатели, но в большую серию этот тип так и не пошёл. И это не вина конструкторов. Однако труды по созданию  МиГ-33 не пропали бесследно: на его базе уже создан новый тип истребителя с более лучшими тактико-техническими характеристиками.

Миг-35 – самый последний истребитель этой фирмы. Относится к категории 4(+ +). Великолепный многофункциональный истребитель, которому уготована очень долгая жизнь. Будут создаваться сколько угодно вариантов этой новинки. Наверняка появится и корабельный вариант этого последнего миговского творения, ведь спрос на это есть и будет: новые русские авианосцы вот-вот  обязательно начнут строиться.

Авторский дует «Микоян-Гуревич» работал плодотворно до своего естественного конца. Менялись правители в СССР, а эти люди всё творили прекрасные новые МиГ(и). Не счесть наград полученных ими за свой труд. Обычно они носили только звёзды Героев Социалистического труда (на левой стороне груди) и медали лауреатов Сталинских (Государственных) и Ленинских премий (на правой стороне груди). А ещё эти славные люди молодцы за то, что оставили после себя достойную смену, которая продолжает делать великолепные МиГ(и).

Любопытно, что все МиГ(и) рождались только истребителями, как будто их отцы-гении брезговали самолётами другого назначения, т.е. бомбардировщиками, штурмовиками, транспортниками и т.д.  Поэтому все МиГ(и) носят только нечётные номера. Они все были прежде всего великолепными бойцами для своего предназначения в воздушном пространстве. Они летали и летают над десятками стран мира. Но конечно главная их служба была и есть на Родине. Эти строки пишутся в 2017 году, и значит «МиГ» вот уже 77 лет стережёт РУССКОЕ небо. Автор ничуть не сомневается, что эта трудная ответственная и гордая служба будет продолжаться ещё многие десятки лет.




    АТАКА ТРЕТЬЯ(ТОРПЕДНАЯ)

            Так что ж, друзья, коль наш черёд,
            Да будет сталь крепка!
            Пусть наше сердце не замрёт,
            Не задрожит рука.
                М. Исаковский

Осень. Поздняя. Хмуро. И облака противные низко. И день уже укороченный. Хорошо хоть с ветром пока везло -- слабенький. Брызги от форштевня почти не били в лицо, и защищающие очки почти не приходилось протирать. И хорошо, что тяжёлые непромокаемые почти до пят плащи прикрывали тела вахтенных моряков. Кроме мотористов, конечно: им в их моторном отсеке и без плащей сухо и тепло – от ревущих двигателей, по тыще лошадей каждый, жаром несёт. До крышек цилиндров и дотронуться опасно: обжечься можно. Там и одних тельников хватает. В одних тельниках и крутиться вокруг двигателей сподручнее.

Хреновее всего конечно боцману, торчащему всё время на корме. Только низкая рубка и прикрывает его от брызг, летящих с носа. Да и свалиться с кормы в воду – плёвое дело. И «мама» пискнуть не успеешь, а уже будешь солёную водичку хлебать. И ведь никто не сможет помочь: скорость катера слишком велика. Хорошо ещё, что аппаратные трубы отгораживают кормовую площадку от кромок бортов со стылой водицей, мчащейся в корму.

Рука в плащёвом рукаве с четырьмя узкими золотистыми полосками под красной звездой, что соответствовало на флоте мичману, привычно держала спицу штурвала, а серые глаза её хозяина непрерывно обшаривали стылый пустой горизонт. Вообще-то за штурвал полагалось держаться рулевому, но тот проделал это уже четыре непрерывных часа, и мичман отпустил его немного передохнуть в крошечной и такой уютной каютке: в нужный момент рулевой у штурвала должен быть  свежим.

«Что-то радист давно молчит?» -- мичман трижды стукнул в переборку за спиной и почти сразу услышал в наушниках:

-- База молчит! Новостей нет! – голос был молоденький. Ещё бы, радисту едва восемнадцать годков исполнилось. С радистами на кораблях напряг: вот зелёные ребятки и ухватились за клавиши радио. Ну и за ручки крупнокалиберного пулемёта в крутящейся турели: по-совместительности так сказать.

Мичман пристально вглядывался в бегущий слева скалистый берег. Где-то здесь пряталась малюсенькая бухточка, в которой эсминец ни за что не поместится. Да что там эсминец, туда и большой сторожевик не влезет. А вот торпедный катерок вполне может спрятаться там от резких морских волн, а главное: от чужих глаз, хищно озирающих море через бинокли, дальномеры и перископы (из-под воды). Родное Баренцево море уже целых три месяца воевало. Воевал и мичман со своим катерочком и экипажем в шесть человек. Несолидно, конечно, но считалось, что этого вполне достаточно для выполнения боевой задачи.

И корпус у катерочка чуть ли не весь фанерный. Да всё у него вроде бы не серьёзно. Нет пушек главного калибра, нет зениток. В наличии только зенитный пулемёт калибра 12,7мм, которым разве что от комаров отмахиваться, а не от пушек врага. В общем, всё миниатюрно, всё вроде бы игрушечно. Но: в корму смотрели две длиннющие толстые трубы, внутри которых прятались две торпеды калибра 533мм!  В головах этих подводных акул помещалось аж по 350кг хорошей взрывчатки. Много это или мало?

Это очень много: одна такая торпеда могла расколоть напополам тонкобортный эсминец. А если ей уткнуться в ржавый борт транспорта любого водоизмещения (хоть в 10000 тонн), то и тот отправится на дно. Ещё бы: в борту появится дырища, в которую сможет пролезть легковушка. Желательно только торпеду всадить в самую серёдку транспорта. И лучше под трубу, где прячутся котельное и машинное отделения. Двумя прекрасными советскими торпедами типа 53-38У запросто можно потопить и лёгкий крейсер. Всего-то делов: попасть обеими торпедами в среднюю часть того. Вот только где отыскать этот крейсер и как ухитрится всадить в него две торпеды.

Торпедный катер шёл на экономической скорости уже пятый час. Море было пустынно: да и каким ему ещё быть – война разогнала всех рыбаков и всех перевозчиков. Лишь изредка проходили вдоль берега вражеские конвои. Самый лакомый кусок в этих конвоях для торпедной атаки – транспорта (особенно танкера). Они ходили всегда загруженными по максимальную ватерлинию. Там и танки, и пушки, и снаряды, и консервы, и тулупы для близкой зимы, и горючее для машин, танков, самолётов. Другого пути для снабжения немецких войск, застрявших в горном хребте так и не дойдя до вожделенного Мурманска, нет. И именно здесь перехватывали их советские подводные лодки, самолёты и торпедные катера.

Для этого и вёл мичман свой торпедный катер вдоль берега оккупированного Заполярья. Он много раз ещё до войны водил свою скорлупку мимо этих скал и знал все укромные места в них. И он во-время повернул штурвал катера влево и на малых оборотах одного мотора аккуратно ввёл свой кораблик в узкий проливчик и, развернувшись в сторону скрытого моря, уткнул его носом в мягкое место островка. Краснофлотец, как помощник боцмана, с швартовой верёвкой спрыгнул с носа на островок и, натянув швартовый конец привязал его к выступу камня морским узлом. Боцман спустил от форштевня очень узкую и очень лёгкую сходню. Мичман подал ему свой бинокль и сказал:

-- Возьмите пожарную кошму для мягкости и заляжте вдвоём наверху острова, не высовываясь. Как появятся вражеские корабли, гони напарника ко мне. Я прибегу к тебе. Главное: транспорта! Усёк?

-- Так точно!

-- Действуй!

Мичман проследил, как  боцман соскользнул по сходне на камень островка, поводил глазами по округе, прислушался к звону гаечных ключей в моторном отсеке, присел в углу рубки на откидное узкое сиденье и закрыл глаза: всё-таки почти двое суток не спал, пока готовил свой боевой корабль к походу. Почему-то в этот раз быстро выйти в море не удавалось: то стартёр на одном из двигателей не хотел срабатывать, то бензин оказался не той марки. Авиамоторы чихали на нём, фыркали, но как следует работать отказывались. Пока разобрались в чём дело, пока промыли нутро двигателей от плохого бензина, пока привезли хороший бензин, времени прошло уйма, и поспать не удалось.

Вроде бы мичман только что прикрыл глаза, а его уже сильно тряхнул краснофлотец:

-- Товарищ капитан, немцы!

Мичмана буквально выбросило из тесной рубки, и непонятно каким образом (по сходне никто, по крайней мере, не спускался), но в секунды он оказался рядом с боцманом на кошме и вглядывался через бинокль влево от острова. А там из-за ближайшего скалистого мыска один за другим выходили суда противника. Впереди шёл низкобортный миноносец. За ним дымил высокой трубой транспорт среднего размера, дальше просматривались два кораблика поменьше – наверно сторожевики.

Судя по серьёзному охранению, груз на транспорте был очень важным. Обычно немцы для охраны одного транспорта выделяли только один боевой корабль, а то и вовсе пускали транспорт без всякой охраны. А тут сразу расщедрились на три корабля охранения. Это, конечно, не случайно.

«Вот и встретились! – мелькнула у мичмана мысль. – Вот, значит, какие они, немцы-то. Вроде бы ничего особенного: корабли как корабли. А вот какие они на зуб-то, если попробовать? Никто ведь из нашей катерной бригады ещё в торпедную атаку не ходил. Я, видно, буду первым».

Мозг мичмана заработал быстрее арифмометра:

«Водоизмещение – тысячи на три тонн, осадка – метра четыре. Для наших торпед с глубиной хода полтора метра – это как раз.

Скорость, судя по бурунам в носах – узлов 12, т.е. 12 узлов х 1,85 = 22,2км/час = 22200м/час : 3600сек/час = 6,1м/сек.

Моя торпеда 53-38У имеет максимальную скорость 44,5 узла, т.е. 44,5 узла х 1,85 = 82,325км/час = 82325м/час : 3600сек/час = 22,8м/сек. Если её бросить в цель с 500м (ближе подойти днём не дадут никак), то после сброса катер на развороте подастся вперёд ещё почти на 100 м. Останутся до ржавого борта транспорта паршивые 400м, и по моему катеру будут палить со всех кораблей из всех стволов всех калибров и чуть ли не из пистолетов).

Свою дистанцию до цели торпеда промчится за 500м : 22,8м/сек = 22сек. За это время труба цели пройдёт 6,1м/сек х 22сек = 135м. При длине корпуса транспорта 55м вынос прицела составит 135м : 55м = 2,5 корпуса транспорта. Значит надо прицел выносить вперёд перед носом транспорта на 2 (два) корпуса. Ну, прибор переведёт мне это в деления прицела!»

-- На катер! – выкрикнул мичман, и они с боцманом кинулись к своему кораблю. 

Мичман взлетел на палубу по сходне и кинулся в рубку; а боцман двумя рывками отцепил швартовый конец, коснувшись ногой сходни только один раз, тоже оказался на палубе, вздёрнул за собой на палубу сходню и устремился на свой боевой пост, т.е. на корму к торпедным аппаратам.

Схватившись за управление, мичман завёл стартёром правый двигатель, среверсировал его «назад» и на малом газу, вращая штурвал влево, отвёл катер от берега, опасаясь повредить винты и разворачивая нос к выходу из бухточки. Далее он запустил левый двигатель и среверсировал правый на «вперёд». На малом газу обоими двигателями он направил катер к выходу, всё время понемногу увеличивая скорость. Когда узость выхода стала распахиваться перед мичманом, транспорт уже немного прошёл правее и находился чуть дальше двух километров (позже мичман определил это отстояние как 2150м).

«Самое оно!» -- решил для себя мичман, -- В рубке транспорта сейчас все пялятся глазами вперёд, идя в кильватере миноносца, и если смотрят куда-то ещё, то скорее всего в сторону моря, где идёт сторожевик. А берег на транспорте считают своим и напасти с этой стороны не ждут».

Едва нос катера высунулся из прохода между скалами, мичман плавно и быстро стал увеличивать скорость до предела, одновременно поворачивая штурвал вправо. Моторы внизу завыли, нос катера приподнялся, из-под скул его выросли отвалы пенной воды, которые на флоте назывались уважительно «седые усы». И маленький катерок по размерам меньше транспорта раз в двадцать (или ещё больше), открыв крышки обоих торпедных аппаратов и взведя курки в их казнах, кинулся в свою самую первую не учебную, а НАСТОЯЩУЮ боевую торпедную атаку. Нос катера был направлен на миноносец, и создавалось впечатление атаки именно на него. Но одновременно уменьшалось расстояние и до транспорта. И уменьшалось оно очень быстро: ведь скорость торпедного катера вчетверо превосходила скорость немецкого конвоя.

Мозг мичмана стремительно просчитывал обстановку, не зря же он сотни раз водил катер в учебные торпедные атаки. И сейчас всё было похоже: и транспорт шёл, не меняя курс как на параде, и стрельбы со стороны немцев не было, и вообще  они нервозности не проявляли. И передний сторожевик очень удачно закрылся бортом транспорта и мог помешать атакуемому транспорту делать отворот влево, если тот вздумает уклоняться от торпеды.

А расчёт атаки уже шёл к концу: скорость катера 50 узлов, т.е. 50 узлов х 1,85 = 92,5км/час =92500м/час : 3600сек/час = 25,7м/сек.

Время бега катера до сброса торпеды: 2150м – 500м = 1650м : 25,7м/сек = 64сек.

Через 54 секунды бешеной гонки нос катера немного опередил нос транспорта, и мичман, крутнув штурвал влево, лёг на боевой курс по прибору, т.е. на два корпуса вперёд носа транспорта, и задержал атакующий катер на этом самом упреждении. Зажав одной рукой штурвал, другой рукой он ухватил ручку пуска правой торпеды и изготовился к решающему моменту, для которого торпедный катер и существует в принципе. Ещё девять секунд, и мичман рванул ручку на себя. Что делалось после этого в корме, он мог только догадываться. А там курок на правом торпедном аппарате должен был ударить по бойку, и сухой пороховой заряд воспламенившись должен был вышвырнуть семиметровое тело торпеды весом около двух тонн из аппарата винтами назад и головой, где размещалась взрывчатка, в сторону противника.

Мичман не имел права оборачиваться, чтобы увидеть сход торпеды в воду: он должен был и в эти мгновения держать катер на боевом курсе, по которому пойдёт к цели торпеда  «как по нитке». Резкий звонок над головой и загоревшаяся справа на пульте лампа, чётко подсказали, что правая торпеда действительно хорошо вылетела из своей трубы и шлёпнулась в пенящуюся за кормой воду, не задев кормового среза. Теперь шедевр человеческой мысли для убивания десятков или сотен, или (если очень повезёт торпеде, а такое тоже бывало) тысяч людей начал самостоятельную работу. И мичман, согласно инструкции резко крутнув штурвал, положил облегчённый катер круто влево, освобождая дорогу быстро набирающей скорость торпеде.

Идти ей, раздвигая воду своей обтекаемой головой, на скорости 22,8м/сек предстояло примерно 22сек. Только бы транспорт не заблажил и не начал отворачивать в сторону.  Уводя катер от места сброса торпеды по кривой, чтобы не попасть под снаряд первого же вражеского выстрела, мичман пристально вглядывался туда, где он только что сделал поворот, пока не увидел едва заметную цепочку маленьких пузыриков в сторону транспорта. Это, мчащаяся под водой, торпеда оставляла выдающий её парогазовый след. На волнистой поверхности моря он был почти не заметен. И мичман разглядел его только потому, что очень хотел увидеть это.

И тут с мостика заднего сторожевика взлетела сигнальная ракета. В дневном свете она выглядела бледно, и можно было надеяться, что в рубке транспорта имеющиеся там вахтенные рулевой и штурман, пялясь уже много часов в ненадёжную корму миноносца, задняя пушка которого всё ещё была закрыта дульной пробкой, не заметили этого сигнала. (А ведь с момента сброса торпеды прошло уже 6 секунд.) Что ракета означала, можно было только догадываться, но для мичмана это должно было грозить обязательной неприятностью.

И точно: просигналивший сторожевик стал поворачивать в сторону катера, заметно увеличил скорость и, самое главное, явно собирался стрелять из носовой пушки. Но пока там объявили боевую тревогу, пока расчёт прибежал на орудие, пока орудие заряжали и вообще готовили к стрельбе, пока наводчики соображали в кого надо целиться и наводили орудие на быстро движущуюся цель, прошло ещё двенадцать секунд. Вообще-то: сделать первый выстрел через двенадцать секунд с момента объявления боевой тревоги  – это очень и очень быстро. (Но для мичмановской торпеды прошло уже 18 секунд её короткой жизни.)

И значит, осталось ей мчаться до встречи с транспортом всего 4, ну от силы – 5 секунд. И даже если рулевой транспорта начал бы теперь отчаянно крутить штурвал в любую сторону, он всё равно не успевал за эти последние секунды даже повернуть руль до упора в сторону поворота. И тяжёлая махина транспорта только начала бы отводить свой нос в сторону поворота, а расчётное время хода торпеды уже кончилось бы. И если сверхсложная техника торпеды не подведёт, то её взрыв будет гарантирован; а если мичман рассчитал всё верно, то удар торпеды обязательно придётся в самое уязвимое место транспорта, и его быстрая гибель будет обязательна.

Выстрел от сторожевика обозначился для мичмана вспышкой на носу того, на которую он даже не среагировал, напряжённо ожидая взрыва своей торпеды. Через секунду где-то слева и впереди встал столб воды, что означало промах первого выстрела. Но это ещё уменьшало время хода торпеды к цели до 3 секунд. Мичман отвёл нос катера несколько вправо от столба воды, чтобы не попасть под уточнённый второй выстрел. На него немцам на сторожевике понадобилось целых четыре секунды: наверно старались навести прицел поточнее. Новый всплеск встал правее курса катера, и мичман естественно крутнул штурвал влево.

И тут же сзади долетел грохот взрыва. Быстро обернувшись, мичман увидел взлетевший выше трубы транспорта столб воды сразу за этой трубой в сторону кормы. И это означало неумолимую гибель транспорта, поскольку там заливались водой сразу котельный и машинный отсеки, дверь между которыми, не смотря ни на какие запреты и инструкции, никогда не закрывалась для удобства работы механиков и кочегаров.

Два полностью затопленных отсека уже гарантировали утопление транспорта. Но вода из машинного отделения вдоль валовой линии обязательно пробежит  под грузовыми кормовыми отсеками до самого ахтерштевня, утяжеляя собой транспорт и ускоряя его гибель. А если вода быстро зальёт и раскалённые котельные топки, то возможен и взрыв этих котлов. Вот тогда уже и дно транспорта может лопнуть, и он быстренько пойдёт на дно тяжёлым камнем. В общем, гибель транспорта в любом случае должна быть очень быстрой – буквально пять или шесть минут.

Мичман впервые видел тонущий транспорт от своей торпеды и немного загляделся на него на каких-то три секунды. Всего-то! На три малюсенькие секундочки! Но в эти самые секундочки его рука на штурвале была не подвижна, и  катер, подчиняясь ей, шёл по прямой, что оказалось недопустимой ошибкой. Мичман должен был швырять свой катер из стороны в сторону, не давая тем, кто на пушке, получше прицелиться. Такое любопытство – обычное дело для тех, кто попадал своей боевой торпедой в живую цель первый раз. Так бывало и на торпедных катерах, и на подводных лодках. И частенько это ставило катер или подводную лодку в тяжелейшее положение. К сожалению, избежать такого кратковременного ступора для людей любой отваги и мужества почти невозможно.

И новый более точный разрыв немецкого снаряда, как наказание за непростительное любопытство мичмана, оказался уже совсем рядом от борта катера. И какой-то осколочек, один из множества таких же, вырвавшись из водяного фонтана, пробил фанерный борт катера и наполовину порвал бензопровод правого двигателя. И скорость катера стала быстро уменьшаться. По прибору мичман видел, как стремительно падают обороты правого двигателя, и тот вскоре совсем остановился. А это означало уменьшение скорости катера более чем вдвое. Нос катера приопустился, «седые усы» у скул опали. На такой скорости катеру уйти от сторожевиков с их семидесятипятимиллиметровыми пушками было почти невозможно. Сумасшедшая скорость – главное оружие торпедного катера; без огромной скорости фанерный катер становится беспомощным!

Вот и нависла над славным торпедным катерочком серьёзнейшая угроза его гибели. Вот и аукнулось четырёхсекундное любование мичмана торпедным взрывом. Вот и появилась у немцев прекрасная возможность посчитаться с русским катером за свой тонущий транспорт. Судьба катера решалась секундами. Но это в принципе было уже неважно!!

Ведь цена подорванного транспорта с его грузом по крайней мере раз в двадцать была больше цены маленького фанерного катерка. И он (этот торпедный катер) в первой же своей всамделишной торпедной атаке полностью оправдал своё назначение в идущей войне, сколько бы времени эта война, весь ужас которой ещё даже нельзя было и представить, не продолжалась. Ужаснейшая в истории человечества война будет тянуться ещё почти четыре года, но вот именно этот торпедный катерок СВОЁ ДЕЛО в этой войне уже совершил!!

Мичман крутил штурвал вправо-влево, уходя от фонтанов воды. Но долго это продолжаться, конечно, не могло. И непрерывный грохот зенитного пулемёта над рубкой, как бы ни старался радист своими трассами отпугнуть сторожевики, только оттягивал гибель торпедного катера, потерявшего спасительную скорость.  Оба сторожевика, обрадовавшись малой скорости русского катера, стали с явным удовольствием охватывать его с двух сторон как верную добычу, которая всё равно  никуда не денется, и даже не очень спешили с точной стрельбой в уверенности скорой расправы с русским катером-нахалом. А вот это было ошибкой уже с немецкой стороны.

В это время два русских моториста спасали свой катер. Увидев бьющую струю бензина из пробитого осколком бензопровода, они стали действовать как на учениях. Один перекрыл кран подачи топлива на останавливающийся  двигатель, и струя опасного бензина пропала. Другой схватил плоский резиновый жгут и, туго натягивая его, стал заматывать пробоину на бензопроводе. Сверху жгута он обмотал свежую заплату для надёжности мягкой проволокой. Его товарищ успел в это время поставить сектор газа в положение «запуск». Как только дырка в бензопроводе залаталась, тут же был открыт топливный кран и нажата кнопка стартёра. Горячий двигатель запустился «враз» и стал стремительно набирать обороты до своего максимума в 2000об/мин. Палуба под ногами мотористов стала подниматься в сторону носа, а это означало, что родной катер вновь набрал свою замечательную скорость и опять способен был постоять за себя. Мотористы сделали своё дело: они обеспечили катеру возможность спасения!

Теперь дело было за мичманом. И он стал уводить свой боевой корабль от беды на предельной скорости, толково бросая его из стороны в сторону,  лавируя между столбами воды немецких разрывов и не давая взять себя в «последнюю вилку». Почувствовав, что добыча пытается уходить, немецкие пушкари заспешили с выстрелами и ещё больше стали «мазать». Тогда форштевни сторожевиков  нацелились прямо на ускользающий катер, что облегчало прицеливание пушкарям. И может сторожевикам и удалось бы всадить в мечущийся на воде катер пару своих смертельных снарядов, но тут между советским торпедным катером и немецкими сторожевиками поднялись сразу три больших столба воды. Это подключилась к бою какая-то немецкая береговая батарея своим пристрелочным залпом. Сторожевики шарахнулись от этих разрывов в разные стороны, а катер неожиданно для всех развернулся в сторону вражеского берега.

Отсчитав как секунды вслух 21, 22, 23, мичман развернул катер на 45 градусов вправо. Новый залп береговой батареи упал слева, явно пытаясь накрыть катер, если бы тот сохранил свой прежний курс. Прозвучали новые 21, 22, 23, и катер кинулся на 90 градусов влево. Третий  береговой залп упал уже справа, и опять после 21, 22, 23 катер повернул на 90 градусов уже вправо..Это была настоящая игра со смертью: три секунды и разворот на 90 градусов в другой бок. И при этом катер ещё и подавался вперёд ближе к берегу. Не прямо, а угловатой ёлочкой, но к берегу.

Сторожевики в разрывы огня своей батареи не пошли, держась поблизости от своего флагмана-миноносца, подбирая из холодной осенней воды последних полуживых людей с затонувшего транспорта и ожидая результата схватки своей батареи с мечущимся среди разрывов и почему-то никак не тонущим катером.  Низко сидящий катер то и дело закрывался высокими фонтанами воды. Наверно, он казался немцам смертником, мчащимся навстречу своей обязательной гибели.

Но вот три раза подряд береговые залпы упали позади советского катера и прекратились вовсе. И это означало, что торпедный катер ворвался в «мёртвую зону» для береговой батареи. Мичман тут же повёл свой кораблик, прижимаясь к скалам, в обратную конвою сторону. Сторожевики издали как-то вяло постреляли ему вслед, пока катер не завернул за ближайший мыс и скрылся из вида.

Мичман ещё гнал свой катер до следующего выступа в море, и только завернув за него и не увидев за спиной недавнего смертельного врага, он отвернул от берега и повёл катер в открытый морской простор. Волна стала злее бить в нос, и катер неприятно затрясло. Но это было сущим пустяком по сравнению с недавним страшным боем буквально не на жизнь, а на смерть. Сильная тряска вызывала противнейшее чувство тошноты, и мичман заметно снизил скорость, чтобы не разбить свой фанерный кораблик о поднявшуюся волну и чтобы поберечь нежные авиамоторы.

И на пониженной скорости катер всё равно быстро уходил от берега в сумерки надвигающейся ночи. Когда берег скрылся из глаз в вечерней дымке, мичман, остоповав оба двигателя, положил катер в дрейф и собрал весь свой экипаж позади рубки. Здесь он торжественно (насколько мог) поздравил всех с первым утопленным транспортом и пожал каждому руку.

-- Теперь наша задача: привести наш славный корабль на базу! Вопросы есть? – вопросов не оказалось, и мичман собрался было сказать положенное «Все по местам!», но взглянув в чумазые лица мотористов, приказал другое:

-- Боцман, всех кормить! – и на всякий случай, учитывая обстановку, уточнил:

-- Каждому по банке консервов, по два больших куска хлеба, по три куска сахара и базовый компот, -- и опять уточнил:

-- Принимать пищу по одному. Первым ест рулевой, – ещё раз посмотрел на мотористов, спасших катер в недавнем бою, и добавил:

-- Мотористам по полторы банки консервов, -- и резко закончил:

-- Разошлись!

Явно довольный таким неожиданным приказом, экипаж разбежался по своим местам. Стартёры легко возбудили оба двигателя, гордо вздёрнутый нос катера развернулся на нужный курс по компасу, и боевой корабль-победитель, принимая волну в левую скулу, на экономической скорости помчался почти невидимый в ночи на родную базу, где и тепло, и сытно, и где можно выспаться всласть на чём-то мягком, и где его ВСЕГДА ждали.