Образы прошлого

В первый раз я «положил на бумагу» образы своего детства тридцать пять лет тому назад, записав воспоминания о своей жизни примерно до шестилетнего возраста, и на том остановился. В следующий раз я принялся за мемуары через тридцать лет, и писал  о раннем детстве, как будто этим раньше никогда не занимался, так что шестилетний рубеж был преодолен незаметно. Как то, роясь в старых бумагах, я обнаружил пожелтевшие листы первых своих мемуаров, и сравнил два текста: они совпали почти дословно; пропали лишь два незначительных эпизода.
Сначала я подивился необыкновенной устойчивости сохраненных в памяти образов прошлого, но позже, по мере накопления опыта, понял, что, описывая зрительный образ словами, я его незаметно для себя редактирую, как в фотошопе, увеличивая яркость и контрастность изображений, как бы обводя их очертания жирными линиями, что добавляет им экспрессии, одновременно наделяя смыслами,  превращая их в символы, иногда даже в символы-знаки. В таком виде образы великолепно сохраняются, и всегда доступны для мысленного воспроизведения (что и произошло при повторном написании мемуаров), но они фальсифицируют прошлое, слишком его огрубляя и упрощая. Удостоившись чести быть однажды замеченными, и подвергшись  переработке, эти воспоминания становятся привилегированными, затмевая собою множество картин, которые и в свое-то время были неяркими, выполняя роль фона, некогда сплошь заполнявшего  пространство и время, а теперь еще настолько выцвели из-за старости, что их совсем невозможно разглядеть, сколько ни старайся.
По мере того, как я в течение шести лет выискивал и описывал образы, хранившиеся в моей памяти, мое прошлое, некогда напоминавшее заповедный бор, с дремучими рощами, солнечными полянами, высокими травами, папоротниками и обильным подлеском, превращался в подобие жалкого пригородного леска, настолько исхоженного и вытоптанного жителями соседних многоэтажных  домов, что он весь просвечивает насквозь, и виден не только каждый  голый ствол, но и его противоположная опушка, похожая на свидригайловскую вечность – пустую комнату с пауками по углам. Когда я обращаюсь к своей памяти в поисках ушедшего времени, куда бы я ни направил свой мысленный взор, внимание тотчас же захватывает какой-нибудь из мною уже не раз использованных образов, затвердевших настолько, что они уже не поддаются никакому уточнению. Тасовать их, наподобие колоды затрепанных карт, раскладывая пасьянсы – мне не интересно. И я напряженно всматриваюсь в пустые промежутки между надоевшими  от постоянного повторения образами, стараясь разглядеть что-нибудь свеженькое, и не нахожу ничего, кроме ни на что не пригодного мусора.
Есть только один шанс выйти из этого тупика – обратиться к настоящему. Тогда в набегающем на тебя потоке времени какая-нибудь картина неожиданным сходством может заставить резонировать давно позабытый образ из удаленного прошлого, и так он себя обнаружит, и ты сможешь на него наброситься, и его уписать (описать) с потрохами. Такое иногда случается, но это – редкая удача. Ее вероятность может быть несколько увеличена за счет «расширения настоящего» – увеличения потока новых образов за счет обильного чтения близких тебе авторов (большинство из них – тоже из прошлого), но и здесь результат невелик.
Ох, и трудно же писать о своем прошлом! А о чем еще писать? Больше я ничего не знаю. Настоящее – мимолетно, а чтобы выдумывать будущее,  есть писатель Владимир Сорокин; ему – можно; ему – не страшно!
                Декабрь 2017