Пациенты доктора Визинга полная версия

Олег Куратов
Пациенты доктора Визинга
Коми сны


Текст аннотации


Эпохальные потрясения девяностых были восприняты российским народом  не как результат собственной инертности и беспечности, а как происки злого рока и ненавистных внешних сил. Парадоксальное сочетание таланта и доморощенного индивидуализма, столь характерное для россиян, в очередной раз  умножило несчастья, обрушенные ими на свои головы. Мало кто осознал, что всё случившееся – это ещё один шаг огромной страны на задворки истории. Этот шаг сопровождался безудержным нарушением  норм морали. Вера утрачена. Надежда давно уже выродилась в бесшабашный русский «Авось!?». Смысл Любви сведён к  сладострастию. Власть обнажила свой архетип – криминальный образ мышления. Постсоветское общество стало подобием сумасшедшего дома.
В этих условиях герои романа «Пациенты доктора Визинга» попадают в удивительные приключения и делают свой жизненный выбор.  Несмотря на  огромный интеллектуальный потенциал, никому из них  не приходит в голову объединить и направить свои силы и  способности на спасение Отечества от гибели; каждый  поглощён либо безвольным оплакиванием  происходящего, либо обеспечением собственных успехов. В зависимости от  содержания частей романа автор прибегает к разным художественным приёмам: монолог-исповедь, детектив, вербальный римейк.
«Коми сны» – это небольшой сборник эссе и фантастических новелл.
 

О.В. КУРАТОВ














ПАЦИЕНТЫ ДОКТОРА ВИЗИНГА
РОМАН В ТРЁХ ЧАСТЯХ


КОМИ СНЫ
СБОРНИК НОВЕЛЛ И ЭССЕ



















© 2008



 

ПАЦИЕНТЫ ДОКТОРА ВИЗИНГА



Из понятийного словаря д-ра Визинга


Понятия Вера, Надежда, Любовь являются смысловыми слагаемыми чувственного, эмпирического понимания Времени – феномена, сущность которого не разгадана ни философами, ни учёными, ни мистиками.

Вера настигает нас из Прошлого. Прошлое – это опыт и знания предыдущих поколений.

Надежда символизирует непредсказуемость Будущего. Будущее подобно незнакомым запахам в кромешной, тревожной темноте.

Любовь ненасытно питается Настоящим. Настоящее – это практика страстей и добра-зла.

Двадцатый век. Золотой век российской национальной антиидеи: в течение этих ста лет зародилось, расцвело и достигло абсолюта  отчуждение порядочных людей от общественно-политической и  государственной деятельности. Этот исход происходил по всем фронтам, в том числе и в нашем направлении.

Благосостояние. Определённо двусмысленное понятие. Со всей очевидностью следует признать, что повышение  жизненного уровня сопровождается катастрофическим разложением нравов. Поэтому всё чаще  высоконравственных людей принимают за натуральных, законченных психопатов.

Психически нормальный человек. В наше время это такая же редкость, как  чистая родниковая вода. И встречаются эти люди чаще в тех же отдалённых местах, где такая вода ещё сохранилась.

Навязчивые идеи. Многие «бзики» моих  пациентов, благодаря которым они оказались на лечении,  поражают своей адекватностью и вызывают искренний душевный отклик. Например, невозможно возразить против следующих утверждений, лежащих в основе психозов:
– Оказалось, что моя жена все десять лет замужества   спала с кем попало.    И ребёнок наш не от меня, а от кого-то другого. А я всё это время нежно и преданно любил её и делал для неё всё, что только мог. Я неотступно вспоминаю наши с ней дни и ночи и не могу понять, не могу представить, как она могла так жить. Мир полон обмана и подлости.
– Все политики, от самых левых до крайне правых, одинаково омерзительны своим паразитизмом. Они не принимают никакого участия в процессах производства материальных и духовных ценностей, а среди их потребителей стоят в первом ряду. Это высший цинизм.
– В разговорах на кухнях и в курилках мы, кажется, всё понимаем и знаем,  что делать и кто виноват. Но как только речь заходит о совместных действиях, все немедленно разбегаются по уборным и запираются изнутри. Такой  подход обрекает нас на позорное завтра.
– Я попал в психиатрическое потому, что не смирился с демагогией, коррупцией и взяточничеством на госслужбе. И вижу, что тут нашего полку прибывает. Всё идёт к тому, что жизнь снаружи будет хуже, чем здесь. Весь мир  сходит с ума.
– Мой муж погиб в Афганистане. Я  в одиночку вырастила двух сыновей-погодков, и вот скоро  они попадут в  армию. Мне страшно ещё больше, чем было страшно за мужа. Я не могу этого вынести. Я никогда не услышу, как Добро стучится в мою дверь.
Многие из тех, кто зациклился на подобных «пунктиках» – наивные праведники. По всему свету власть имущие через штампы казённого  воспитания и образования   привили им искажённые идеалы добра и справедливости, чтобы они безропотно трудились, имели бесконечное терпение, и не мешали вершить чёрные дела. Бедным праведникам неведомо, что в этом мире несправедливость является единственным  средством, позволяющим хоть как-то упорядочить общественное устройство.


ПРЕДИСЛОВИЕ.


Многие заподозрят, что  доктор Визинг – вымышленный персонаж. Сразу же должен предупредить сомневающихся, что член-корреспондент Академии Медицинских Наук, доктор психологических наук, член нескольких зарубежных всемирно известных  психиатрических научных обществ, и проч., и проч., начальник Отделения Психопатологии Главного Военного Клинического  Госпиталя им. Академика Н.Н. Бурденко, профессор, полковник медицинской службы Михаил Дмитриевич Визинг – реальная личность. В этом может убедиться любой желающий, позвонив в справочную этого знаменитого, крупнейшего лечебного комплекса, именуемого  в народе просто «Бурденко».
Попасть на приём к доктору Визингу не так-то просто: человек он не только чрезвычайно занятый, но  и непростой, быстрый, и в некотором смысле неудобный,  непредсказуемый. Те, кто хорошо его знают, объясняют это отнюдь не  взбалмошным характером этой  замечательной личности, а его необыкновенной проницательностью и способностью мгновенно схватывать суть дела. Иногда ему бывает достаточно взглянуть в глаза человеку и ещё до того, как тот преодолеет волнение и издаст предваряющее свои жалобы мычание, предугадать диагноз и направление лечения. Поэтому в простых (для него) случаях он быстренько, не особенно церемонясь, «сплавляет» таких пациентов к своим ассистентам.
Присущи ему и другие особенности, и даже странности, граничащие с чудачествами. Так, например, ещё в молодые годы, будучи слушателем Ленинградской Военно-Медицинской Академии, – а учился он там в конце пятидесятых годов, то есть в  политически рисковые советские времена, – он вдруг решил сменить простую русскую фамилию  Пахов на вычурную, с иностранным душком, фамилию Визинг. Ни  кадровикам, ни начальству, ни даже особистам не удалось отговорить примерного курсанта-отличника от этого «заскока». Все они были озадачены и раздражены его странным решением. В этой щекотливой ситуации будущий доктор Визинг применил изощрённую военно-политическую хитрость, благодаря которой его вынуждены были поддержать  руководители парткома и политотдела Академии. Когда настал черёд вступления в партию, он в заявлении с просьбой о приёме объявил о своём открытии, сделанном во время летних каникул: оказывается, он является чистокровным представителем одной из равноправных малых советских социалистических народностей, а именно коми. И что не только не утаивает этого, а «...гордится тем, что может в одной шеренге со старшим братом – русским народом идти в светлое будущее и пользоваться равными правами в получении образования и в защите Родины». И в связи с этим просит внести соответствующие изменения в своё удостоверение, другие документы и  анкеты, удостоверяющие его личность,  а также оформить партийные документы на новую фамилию и отразить в них свою национальность.
К этому заявлению хитроумный и настырный слушатель  приложил письменные обоснования своей просьбы: весьма подробную родословную своего рода, бывшую в те годы диковинкой, а также кое-какие справки и свидетельства из родного сельсовета о своём происхождении. В этом весьма странном по тем временам трактате подчёркивалось, что он, его родители, деды, прадеды и даже прапрадеды были черносошными (государственными крепостными)  крестьянами коми национальности. Всего в родословной упоминалось семь предыдущих поколений. Они родились, трудились и умирали в течение нескольких столетий в  селе по названию Визинга в Коми АССР. И хотя в этой древней родовой ветви коми народа не было ни капли русской крови, род со времён позднего средневековья, как и многие другие рода коми,  носил  русскую фамилию Паховых.
 В заявлении слушатель Пахов  – будущий доктор Визинг –  указывал, что, будучи рождённым в крестьянской семье села по названию Визинга, он решил выбрать себе новую фамилию с национальным звучанием в честь своей малой родины.  Это обстоятельство  сыграло решающую роль: ушлые руководители политотдела и парткома  смекнули, что расширение национального состава выпускников, да ещё выходцев из  чудских крестьян северной глубинки, в политическом плане пойдёт отчётности Академии только на пользу. В конце концов, после длительных проволочек начальство дало добро на проведение соответствующих юридических процедур, сделав, для порядка, в личном деле настырного слушателя  соответствующую пометку кому следует.
Можно было бы проследить и другие чудачества и странности в поведении и привычках доктора Визинга на протяжении всей его жизни. Например, когда он, – уже при чинах, званиях и наградах, – занял свой кабинет начальника Отделения Психопатологии в «Бурденко», интерьер этого помещения резко преобразился. Убранство кабинета, не говоря уж о пациентах, поражало всех сотрудников отделения.
Надо сказать, что доктор Визинг, занявший кресло начальника Отделения  незадолго  до лихих времён горбачёвской перестройки, быстро завоевал авторитет  профессионала высочайшего класса и толкового организатора. Ходили слухи о том, что «поставил» его на это место лично Министр Обороны, которого доктор будто бы быстро вылечил от какого-то тяжёлого недуга. (Заметим в глубоких скобках, что, услышав эту сплетню, доктор Визинг внутренне сильно смутился, так как был искренне убеждён в неизлечимости персон такого ранга от психических отклонений).
С большинством сотрудников ему удалось установить добрые отношения, при этом каждый чувствовал некоторую отстранённость шефа, нисколько, впрочем, не мешавшую делу. Персонал Отделения его уважал, но побаивался; близких друзей из числа сотрудников у него так и не появилось, поэтому об общении в  личном плане не могло быть и речи.
  Вернёмся к необычному интерьеру кабинета доктора Визинга. Задолго до того, как пришло время освобождаться от портретов, барельефов и бюстов вождей, за его спиной, на стене и в обоих прилегающих к ней углах, вместо казённых штампов   разместились таинственные, неизвестного происхождения орнаменты и странные,  загадочные резные и живописные изображения жутковатых мифических существ. Мистические лики и культовые фигуры в неуловимом, подсознательно ощущаемом ритме перемежались  с языческими орнаментами и то ли с  архаическими, то ли с  авангардными,  сюрреалистическими картинами  какой-то неведомой, дикой природы с диковинными животными, птицами и рыбами.
 Нижняя часть стены и углов была занята непонятного назначения предметами, среди которых бывалые люди могли бы опознать некоторые принадлежности шаманского инструментария: бубны,  волчьи челюсти, хвосты и зубы других животных, кадильницы, крупные камни и мелкие камешки.
На большом письменном столе доктора Визинга  стоял непонятный металлический флажок размерами в пол-листа писчей бумаги. На одной, ярко-красной, стороне флажка  находилось броское, необычайно выразительное изображение могучей, благородной золотой птицы. На груди этой птицы красовался стилизованный лик-солнце прекрасной женщины. От солнечного лика исходили золотые лучи в виде звериных голов.  Другая сторона флажка была менее колоритной и состояла из трёх равновеликих горизонтальных полей синего, зелёного и белого цветов.  Миниатюрное древко флажка было закреплено на плоском резном основании из кости, изображающем густую ель.
Появление этого флажка позволило заинтригованному, но тактичному и интеллигентно-сдержанному персоналу узнать, наконец, суть необычной обстановки кабинета, в котором каждому работнику по долгу службы приходилось бывать чуть ли не ежедневно. На одном из рутинных совещаний самая красивая  сотрудница, используя минутную разрядку, вдруг спросила:
– Михаил Дмитриевич, извините, но мы все умираем от любопытства: что означает этот флажок у вас на столе? Скажите нам, ну, пожалуйста! Он что, как и все эти таинственные изображения и предметы за вашей спиной, помогает вам воздействовать на пациентов?
Доктор Визинг посмотрел на флажок, потом на сотрудников, оглянулся назад, виновато улыбнулся и ответил:
–  И вы меня извините: если вы действительно умираете, то не от любопытства, а от своего невежества.  Ну, хорошо, вам я ещё могу по молодости простить ваше незнание, а вот остальным... – он с мягкой укоризной покачал головой и посмотрел на маститых замов и начальников, – мне даже неловко.
Те невольно, сами не зная, отчего, опустили глаза. Одна лишь бойкая красавица продолжала смотреть на доктора, слегка испугавшись  собственной бестактности и от волнения слегка приоткрыв свои сахарные губки. Доктор Визинг ещё с минуту помучил сотрудников неловким молчанием, полюбовался сахарными губками, встал, взял флажок в руки и торжественно провозгласил:
– Товарищи офицеры, господа психологи, психиатры и психотерапевты! Господа  медики,  москвичи-интеллигенты, граждане Российской Федерации! Представляю вам официальные Государственные Символы Республики Коми: Государственный Флаг, – он повернул флажок в сторону зрителей сине-зелёно-белой стороной, – и Государственный Герб, – флажок развернулся своей колоритной красно-золотой стороной.
 – В дополнение к сказанному представляю вам свою национальность: я – чистокровный коми. Поэтому у меня на столе и стоит этот флаг. Прошу любить и жаловать, – и он высоко поднял флаг над своей головой.
 – Возможно, – продолжал доктор Визинг под робкие, виновато-дипломатичные аплодисменты, – некоторые из вас ничего не слышали о нашем маленьком народе и о нашей прекрасной земле. А между тем коми, или, как их называли раньше, зыряне, в отдалённые древние времена заселяли огромные области ночи и холода нашего севера. Они составляли многочисленный народ, принадлежа к громадному племени, разделившемуся впоследствии на множество малых народностей, заселивших земли от севера России до восточных границ Сибири. Вместе с русскими и другими россиянами они осваивали и защищали просторы нашего великого государства.
Снова раздались жидкие сконфуженные рукоплескания. Когда они затихли, доктор Визинг, не выпуская флага из рук, продолжал:
– Чтобы окончательно удовлетворить ваше любопытство, поясню некоторые детали обстановки моего кабинета. Вот, – этот флаг укреплён на стилизованном изображении ели, сделанном из кости древними мастерами-резчиками. Это основание было когда-то одним из важных инструментов наших предшественников  по специальности, – я имею в виду шаманов. Они лечили людей, воздействуя на их психику. И многое из того, как они это делали, мы используем в наше время. Как память о зарождении и развитии нашей профессии я храню их древние инструменты, – и он широким движением руки указал на нижнюю часть своей экспозиции от угла до угла.
– А на стене за моей спиной изображены некоторые сюжеты народного  эпоса коми; часть этих изображений скопирована  с древних произведений, а часть создана современными коми художниками и народными умельцами. Резцы, кисти, спицы и иглы этих творцов вдохновляла глубокая любовь к нашему чудесному краю.
 – Под конец этого отступления от наших текущих дел прошу не принимать близко к сердцу моих укоров: я прекрасно понимаю, что вы не геральдики и не искусствоведы, а медики, и у вас нет времени на изучение истории всех российских народов и их официальных эмблем.
Последнее замечание прозвучало несколько двусмысленно, – в нём всё-таки слышалась некоторая прозрачная подковырка. Поэтому каждый из врачей  внутренне намотал себе на ус, что уважаемый шеф относится к народу коми, и что к пациентам коми национальности, если таковые вдруг объявятся, надо отнестись с учётом происхождения начальника. Некоторые даже пошли дальше: откровенно признались себе, что никогда о коми народе и слыхом не слыхивали, а если что-то понаслышке и знали, то забыли. Поэтому вечером, в уединённой домашней обстановке, подняли справочники и энциклопедии и немного расширили свои познания: в каких-таких краях  живёт этот коми народ? Какова его численность? Когда, как и откуда появился? Чем занимается?
 
Часть первая

 ВЕРА


Верую, Господи! Помоги моему неверию.
                Мк., 9, 24.


Профессор Фомин


       Скажи, как найти мне в вещественном Невещественного, в создании  Создателя, в тлении Нетленного? Скажи, откуда приходишь Ты, Господи, и как входишь внутрь келлии, отовсюду запертой?
                Прп. Симеон Новый Богослов.


Я живу на своей малой родине в Республике Коми, в глухом населённом пункте. В старинные времена наше поселение величали городом, – тогда оно было важным уездным центром, управлявшим  прилегающими волостями. Теперь это  просто село.
В начале ХVII века в центре посада –  будущего города находились  церковь, двор воеводы, тюрьма, таможенная и земская избы, казённые амбары и несколько торговых лавок. Вокруг располагался посад – строения и земли жителей, в основном черносошных крестьян. Они занимались земледелием, охотой, рыболовством,  работали ремесленниками и ямщиками.
Сейчас, в начале ХХI века, в центре села  располагаются по существу своему всё те же службы: действующая (восстановленная) церковь, поселковый совет, милиция и другие казённые учреждения.  Вокруг разбросаны улицы с домами и участками земли, на которых жители по-прежнему выращивают б;льшую часть своего пропитания. На новой окраине расположился леспромхоз и его хозяйство.  Это – единственный, кроме мелкой торговли, источник доходов населения. У нас нет  других производств, нет дорог, нет водопровода, нет магистрального газа. Зато у нас есть электричество, телефон и самое для меня важное и дорогое – наш Музей с его ценнейшими фондами. Он занимает помещение одной из бывших церквей.

Моя работа

Моя карьера сложилась благополучно. У меня есть всё,  чем должен обладать достойный человек средней руки на пятом десятке лет жизни: образование (биолог, выпускник ЛГУ); любимая работа (я – директор здешнего Музея); крыша над головой (собственный дом, который построил мой прадед); верные друзья;  потомство (дети живут в Москве); признание (я известный в Республике Коми учёный, дважды кандидат наук – филолог и историк).
Директор Музея – это лишь половина моей работы;  по решению Института Коми языка и литературы при Музее создан маленький исследовательский отдел, которым я также руковожу. Отдел этот, помимо основной научной деятельности – опорный пункт приезжающих отовсюду в коми глубинку историков, фольклористов, этнологов, краеведов и археологов. Без лишней скромности скажу, что отдел создан «под меня». Вместе со мной в отделе четыре штатных сотрудника; кроме того, у нас всегда работают минимум трое командированных, а подчас их число возрастает до пяти-семи. Регулярно приезжают на практику студенты нашего Университета.
Материально я вполне обеспечен и независим: во-первых,  оплата моего труда, с учётом занимаемых должностей, публикаций и преподавательской работы, довольно высока; во-вторых, материальные запросы мои ограничены происхождением и образом жизни, и поэтому весьма умеренны, – основные траты средств идут на книги и оргтехнику; в-третьих, куда можно тратить деньги в такой глуши? Поэтому я помогаю церкви и нескольким родственникам, живущим  в нашем селе и неподалёку. В ответ родственники делятся со мной лесными дарами и помогают по хозяйству.
Мои размышления и исследования – и при текущей работе в Музее, и при труде над диссертациями, – не только прорастили во мне заложенные во всяком человеке семена Веры, но и превратили её в центр интересов всей моей жизни. А Вера предполагает безусловное признание существования как Божественных Сил, так и дьявола. Тем, кто сомневается в реальности последнего, следует напомнить старую богословскую истину: высшее достижение сатаны в том, что он сумел убедить человечество в своём небытии. Отчётливо ощущая недостаток исследований влияния на наше этническое сознание   тёмных сил, я выбрал это направление в качестве темы своей диссертации, посвящённой демонологии в эпосе коми. Среди прочих многочисленных аспектов темы меня особенно увлекло поверие об ортах. Практическим же импульсом к разработке  поверий об ортах послужила романтичная и немного жутковатая своим натурализмом быль,  поведанная мне жительницей  северной деревушки под Мескашором.
 Молодая горячая хозяйка, с нетерпением поджидавшая любимого мужа с длительной зимней охоты, наконец-то дождалась его возвращения. Вернулся он ночью;  облик и поведение его показались жене чем-то необычными и странными. По просьбе мужа, сославшегося на усталость, баню  решили отнести на утро и легли в постель. И только там, ощутив  внутри своего тела леденящий холод, жена с ужасом поняла причину своих подозрений:  она соединилась не с желанным мужем, а с его ортом. Крики её подняли на ноги и старых, и малых по всему дому; призрак бесследно исчез, а вернувшийся через несколько дней муж рассказал жене о том, как сильно скучал и грезил о ней по ночам. Кроме сильного испуга жены, никаких других последствий от появления орта в этой истории не было.
Получается, что орт проявил чуткое внимание к своему «хозяину»: он уловил обоюдную тоску друг по другу двух любящих и откликнулся на неё своим появлением в месте, куда тот стремился, где его ждали. Известные мне поверия об ортах носили  куда более зловещий характер. Я решил систематизировать накопленные фольклористами сведения, добавить к ним собранные мною лично, и составить коми-географию добрых и злых поверий об ортах.
Диапазон «наклонностей» ортов оказался необычайно широким. Согласно  одним поверьям явление орта само по себе предвещает неминуемую смерть своего «хозяина»; по другим оно может принести ему тяжёлую болезнь или иные крупные несчастья; в третьих, орт человека является людям только после его смерти. Интересно, что в  селениях, расположенных чуть ли не по  соседству, можно было услышать поверия, по которым орт, как бы в качестве верного охранника-разведчика, появляется в местах, куда его «хозяин» ещё только направляется; он может также появиться там, где его сильно ждут. Существуют даже поверия о том, что встреча со своим ортом может принести счастье и богатство.
 Откуда могло возникнуть такое разнообразие самых противоположных представлений о роли орта в жизни человека? Этнологи и фольклористы ХІХ века считали, что поверия об ортах сначала были распространены лишь на юге Коми, в бассейнах  Вычегды и Сысолы, а из этих мест со временем проникли на север Коми. В этом смысле интересны мысли Владимира Ивановича Даля, автора всемирно известного толкового словаря русского языка, на которые я наткнулся в своих поисках. В менее известных его работах я встретил возможное объяснение столь различных окрасок свойств одного и того же поверия: Даль, предлагая свою классификацию возникновения  суеверий, особо выделяет привнесённые поверия. К ним он относит те, которые зародились в иноземных местах (а, возможно, и этносах) и распространились на новых пространствах благодаря заезжим иностранцам или возвращению местных путешественников. В частности, в отношении двойников Даль утверждает, что поверия о них одинаково широко распространены во всей Северной Европе, от Горной Шотландии до Скандинавии и чудских племён.
По-видимому, поверия об ортах, разносимые с берегов Вычегды, по мере проникновения в северные районы претерпевали неизбежные дополнения и изменения; «отражённая» же с севера волна окончательно перемешала их злые и  добрые черты. В результате  в наше время приписываемые орту свойства противоречивы, но всегда сохраняют свою демоническую сущность, даже если несут в себе  добро.
Однако не следует забывать, что противоречивость свойств любой дьявольской силы является её основным свойством. Очевидное на первый взгляд добро используется дьяволом для запутывания и маскировки, и для более отчётливого распознавания  действий нечистой силы необходим более высокий уровень понимания Божьего Промысла. Стремление к постижению этих высот составляет дело моей работы и моей жизни.
Моя Вера

Я не мог не стать верующим: с самого детства я задавал сначала другим, а потом, по мере возмужания, самому себе, одни и те же вопросы. Откуда взялись Земля, Солнце и Небо? Что такое бесконечность? Кто сотворил этот невыразимо прекрасный мир? Зачем я живу? Что такое человек?
Эти вопросы задают себе и другим все. Но я не мог, как на моих глазах делали другие, поразмыслив над этими же вопросами,  отбросить их, как не поддающиеся ответу. Ответ одновременно и прост, и труден, и он содержится в Вере. Я безоговорочно, бесповоротно верую в Бога и  соблюдаю все православные обряды: исповедуюсь, причащаюсь и соборуюсь, с некоторой натяжкой  и с искренним покаянием соблюдаю посты, постоянно посещаю храм.
Настоятель нашего Преображенского Храма, местный батюшка отец Антоний – мой  школьный однокашник, мой старый и бесценный друг. Обычно после воскресной литургии и проповеди я около получаса, а иногда и более, поджидаю  отца Антония у церковной ограды. За это время восприятие отца Антония  моим сознанием преображается. Словно однородная жидкость, которая переливается из одной формы в другую, его образ в моём сознании из почитаемого священника,  отделённого от  мирян  своим церковным саном и священнодействиями, превращается в душевного друга, самого близкого мне человека. Когда я исповедуюсь ему в храме, он бывает строг и требователен. Во время наших бесконечных  бесед он добр, учтив и сердечен; я могу спорить с ним, возражать, доверять ему самые сокровенные сомнения.
 Обо всём этом я неспешно размышляю, пока он завершает свои церковные дела.   И вот он выходит из храма: сухопарый, стройный, внешне недоступный, суровый и строгий.  Вышедшие вместе с ним церковный староста и пономарь, он же сторож,  истопник и звонарь, чинно благословляются у него и остаются.   Мы же с ним отправляемся обедать, либо ко мне, либо к нему. И тот, и другой путь знаком нам до последней былинки, ведь мы с ним здесь родились и выросли. И мы не только вернулись на свою малую родину, – мы возвратились на круги своя, духовно обогащённые Верой.
И хотя мы с  самых малых лет объединены едиными корнями нашего этноса, дружбы, духовного единомыслия и Веры, мы  разные люди, и в нашем мировосприятии существует расхождение, виной которому – предмет главного дела моей жизни.
Мой дом

После окончания  рабочего дня персонал нашего маленького подразделения расходится по домам. Лица одних выражают удовлетворение и будничную озабоченность; другие растеряны, даже разочарованы: их вновь ожидает долгое, до завтрашнего утра, одиночество. Странно устроены люди: для некоторых из них остаться наедине с собой (или со своими близкими) – это настоящая мука. Уходя с работы, где всё предопределено – рабочее место, правила поведения, задания –  они как бы возвращаются назад, в архаичные тёмные времена, когда населением всей Земли владел тотальный страх перед неизведанными силами природы. Их сознание неожиданно охватывают тревога, беспокойство и смутные опасения. Человек начинает боязливо, беспомощно озираться в огромном, враждебном мире, и не видит ниоткуда поддержки: родные, друзья кажутся неспособными оказать помощь, а все другие выглядят либо врагами, либо безразличными или даже  злорадными наблюдателями.
Для меня одиночество – настоящее благо, столь же отрадное и необходимое, как и общение. Давно уже подмечено, что одиночество помогает человеку полноценно погрузиться в состояние подлинного творчества и истинного откровения, обычно называемое отчуждением. Чтобы отдаться отчуждению полностью, без остатка, мне совершенно необходимо слиться с природой и с её неотделимой частью – с моим домом.
Дом мой – солидное строение, рассчитанное на проживание многодетной семьи, – возведён на стыке ХlХ и ХХ веков, и всё ещё прочен и стоек. При доме есть традиционные для сельского  уклада жизни строения, в том числе глубокий, обстоятельно сработанный погреб и крепкая баня. Живу в этих просторных хоромах я один (десять лет назад я овдовел, – жена  скоропостижно скончалась от рака). Со мной живут пёс Мерген и кот Васька.
Оба этих жильца входят в узкий круг моих верных, любимых друзей; главной фигурой этого круга является отец Антоний. Мой старый друг   год за годом в долгих вечерних разговорах пытается вразумить меня, направить меня на путь истины. При наших беседах непременно присутствуют Мерген и Васька; иной раз их поразительно ясные, спокойные, свободные от каких-либо душевных смятений и бренных исканий взгляды, помогают мне сделать  очередной шаг в моих поисках. Других столь близких друзей у меня нет. Ещё в моей жизни есть Верушка, но об этом знаем только мы с ней.
В тех случаях, когда я после работы отправляюсь домой, я не спешу. Расположение нашего Музея, бывшей Крестовоздвиженской Церкви, на склоне мощного кряжа открывает захватывающий вид на древнее поселение вдоль реки, вытекающей из близлежащего лесного озера. На этом же уровне склона, ниже по течению реки, хорошо видна действующая Преображенская Церковь – дело жизни отца Антония. Я ощущаю, воспринимаю себя как неразрывную часть этого цельного организма, состоящего из растений, животных, вод,  воздуха, неба, – всего, что мы называем природой. Стоит мне день-два не созерцать лесные и  водные стихии, открытые пространства под бескрайним небом, как внутренние ритмы анализа и мысленных прорывов сбиваются,  их стройный порядок нарушается. Напротив, после полноценного погружения в лоно природы, мозг работает как часы: информация впитывается, упорядочивается, анализируется, выводы всплывают  с чёткими, готовыми формулировками.  Возможно, сказывается моё происхождение: моя родословная восходит к древним  ветвям коми народа. Если взять общую продолжительность жизни только тех моих прямых предков, сведения о которых документально подтверждены, то получится, что более четырёхсот пятидесяти лет они непрерывно и осмысленно смотрели на леса, реки и озёра и на их обитателей, и всё это многообразие было для них не только их хлебом насущным, но и источником душевных вдохновений.
Насмотревшись на нашу неповторимую красоту, я, не спеша, спускаюсь по наклонной улице вниз, и на берегу сворачиваю налево. Путь мой лежит вдоль домов на высоком берегу  прекрасной реки моего детства; через несколько сот метров я снова сворачиваю налево, в улицу, на которой находится мой дом. Теперь мне нужно подниматься по тому же склону. Сразу за поворотом стоит колодец, расположенный точно напротив ворот Верушкиного дома. Когда-то  на месте этого дома, на углу двух самых старых улиц нашего поселения,  стояла деревянная часовня – Крестовоздвиженская. В конце ХVlll века часовня сгорела, и взамен её, на более возвышенном месте, была в 1820г  освящена новая,  каменная Крестовоздвиженская Церковь, в помещении которой ныне расположен наш Музей. Примерно тогда же на месте сгоревшей часовни трижды прадед Верушки, пономарь новой церкви,  построил свой дом.
Для нас с Верушкой это самое заветное место: здесь, на срубе колодца, я оставляю для неё незаметный тайный знак с просьбой придти ко мне сегодня ночью. Делаю я это по её строгому настоянию, на людях мы с ней почти не общаемся. Каждый раз, выходя за водой, Верушка этот знак устраняет. Иногда мне приходится просить её придти несколько знаков-дней подряд.
Ещё две сотни шагов, и я возле своего дома. Если не заходить в него, а продолжить свой путь, можно подняться прямо к действующему  Храму Преображения Господня, недалеко от  которого стоит дом  отца Антония.
Мой дом имеет исправную ограду, ворота и калитка всегда на замке. Мерген встречает меня бурным визгом и похожим на кашель фырканьем. Васька, хотя и находится здесь же, по кошачьему обыкновению никаких признаков радости не подаёт, и, глядя куда-то в сторону, идёт впереди меня в дом.  Отомкнув дверь калитки, я вновь запираю её, ощущая нарастание торжественного спокойствия и внутренней уверенности в своих силах. Сегодня я продвинусь в своих исследованиях ещё дальше; иной раз, в последнее время  чаще, мне даже чудится, что в конце моего туннеля мелькает тусклый огонёк.
Тёплая половина моего дома (я живу в ней и зимой, и летом) состоит из трёх помещений, в центре которых расположена большая печь. Самое большое помещение – кухня, два других – мой кабинет и просторная гостиная – одинаковы. Если у меня живут гости, я предоставляю им эту гостиную. В этом «малом» помещении могут с комфортом ночевать до четырёх человек.
Кухня моя просторна и удобна как для стряпни, так и для трапезы. Она оборудована хорошей электроплитой и нагревателем воды. Я очень горжусь этими приборами,  а особенно – управляемым из кухни погружным насосом, расположенным в глубокой скважине на дворе и подающим воду прямо сюда и в баню. Кроме того, здесь есть масса приспособлений для  стряпни, которой я иногда увлекаюсь.
Кабинет весь заставлен полками для книг, два подсобных стола –  просто стопками журналов и других изданий: в этом кажущемся беспорядке я мгновенно нахожу нужные мне материалы. На рабочем столе стоит моя гордость – последняя модель персонального компьютера. Вот уже третий раз я меняю компьютер на более современный, а прежнюю модель дарю школе. Сплю я здесь же, в кабинете, на просторном диване.
В моё отсутствие  двор и вход в дом охраняет Мерген, а внутри дома царствует Васька – в каждом помещении у него есть своё любимое место. Впрочем, во входной двери для него есть лазейка, и неизвестно, где он проводит день. Сразу по моему приходу он выкидывает свой постоянный номер: бросается к своей плошке на кухне и начинает жадно пожирать пищу, которую я положил туда ещё утром.
Я с удовольствием кормлю Мергена. Потом разогреваю свой ужин и, поев, принимаюсь за работу. Мерген лежит у моих ног. Васька норовит забраться на моё плечо или на спину, в зависимости от моей позы. В холодное время каждый вечер я топлю печь.
В таком одиночестве-отчуждении, подбадриваемый преданностью и лаской моих бессловесных друзей, я быстро прихожу в состояние полного и  ясного спокойствия. Душа моя как бы взлетает над селом, вновь любуясь родными картинами, и рассудок начинает работать с поразительной чёткостью. Иногда, чтобы довести это ощущение до высшей точки, до полного творческого озарения, я обращаюсь к самым ярким впечатлениям своей жизни – к воспоминаниям детства. Эти воспоминания живут во всех уголках моего большого дома – на печи и на полатях, на сеновале и в крытом дворе,  в бане и  погребе. Эти места моего дома для меня чрезвычайно значимы.
Когда я вхожу в низкое, родное,  уютное помещение бани, уже в сенях  мною овладевают  воспоминания детства. Едва шагнув в саму баню, я сразу же слышу громкий собственный плач. Погружаясь в эти оглушительные,   боевые вопли, я сразу же превращаюсь в себя – неуёмного шестилетнего мальчишку, которого моет нагая, цветущая, раскрасневшаяся от жара молодая мама. Кричу я из-за едкого мыла в глазах, и просто  для порядка, – так же пронзительно галдят и визжат, играя с водой, мои сёстры и брат, рассыпавшиеся, словно воробьи, по полу и на полке.
Сидя на скользкой лавке, мама зажала меня глубоко между своих полных,  гладких, горячих ног и намыливает, чешет и трёт мою голову своими цепкими пальцами. Лицо моё  и руки то и дело бьются об её упругие, разгорячённые  груди, на мой протестующий крик она отвечает любящим смехом, какой-то весёлой песенкой и поцелуями в мои мыльные глаза. В то же время её пылающие, нежные ноги властно и надёжно удерживают моё маленькое тело, а жёсткие волосики между ними  щекочут и колют мой бок; эта ласковая борьба-объятие, это по-детски подсознательно-чувственное осязание материнского тела  облекаются в моём сознании в вечно продолжающийся, радостный и счастливый акт моих родов самой прекрасной женщиной в мире – моей мамой.
Мне вспоминаются также более поздние времена, когда сёстры со смехом хлещут вениками меня и брата по лицу, не давая вдоволь посмотреть на заманчивые округлившиеся тела своих подруг. Их тёмные подмышки и детские соски на набухающих грудях  вызывают у нас смятение и острое отроческое желание.
Если я парюсь и моюсь в своей бане, мне нет удержу, будь я хоть один, хоть с гостями. Мне необходимо, чтобы пар пробирал меня до самого нутра, до самого конца вздоха, чтобы веник утолял банный зуд  до самого укромного участка тела, чтобы  после пропарки кожа так пронзительно скрипела, что мытьё мылом становилось бы приятной формальностью. После бани, особенно в приятной компании, можно немного выпить. Все настоящие, освящённые вековыми традициями закуски находятся в погребе.
Без преувеличения: каждое посещение погреба по будничным домашним надобностям представляет для меня  настоящее приключение. Погреб мой немал, и в то же время необычайно удобен и уютен. Широкий лаз в него с тяжёлой крышкой на кованых петлях  устроен в крытом  дворе, примыкающем к дому. От лаза вдоль стены глубоко вниз ведёт крепкая лестница. Стены и  потолок погреба образованы мощными плахами из вековой лиственницы; конечно, когда-нибудь и эти плахи превратятся в труху, но до этого пройдёт ещё одна сотня лет. Пол сухой, песчаный, утоптанный несколькими поколениями. Вдоль одной из стен сделаны большие короба для хранения овощей, вдоль другой стоят кадки с солениями. На противоположной от лестницы стене расположены полки для банок с вареньями и прочими сладостями. Посреди погреба стоит длинный,  узкий стол; размеры его не мешают проходу, но позволяют с любого места поставить на него  необходимую утварь. Лестница, потолок, стены, полки и стол имеют одинаковый цвет: благородный, почти чёрный, с коричневым оттенком.
Глубокая подземная тишина не гармонирует с ярким освещением: со  времён постройки помещение освещалось керосиновой лампой, подвешенной к потолку у лестницы. Лампа эта, давно ставшая раритетом, вполне исправна и может служить мне до сих пор, – время от времени я  её заправляю и  зажигаю. Спички, как и сто лет назад, лежат в берестяном туеске, подвешенном вместе с лампой. В этот же туесок на всякий случай когда-то, давным-давно, положили стеариновую  свечу. Я добавил к ней небольшой электрический фонарик. Каждый раз, открыв лаз и спустившись до середины лестницы, я совершаю магический жест: протягиваю руку в определённую точку пустоты, к невидимому в полной темноте  фонарику, и включаю его. Мне представляется, что я включаю, то есть создаю, возвращаю из небытия, целый маленький мир.  В тусклом свете появляются, как бы возникая из ничего,  сначала  лампа и туесок, затем потолок, стены и вся утварь.
– Были ли они без меня?– тайно удивляюсь я, – Что они здесь делали? Как и почему они сохранили свою сущность, неизменное состояние и взаиморасположение?
Это непростые вопросы, как может показаться на первый взгляд.
Воздух погреба пропитан особой, необычайно богатой и волнующей смесью запахов. Несмотря на вековой возраст, плахи лиственницы сохранили едва уловимый тонкий хвойный аромат. Кадки с квашениями и солениями источают также хвойные благовония, но с другими оттенками – более резкими, кедра и можжевельника. Над этими кадками  застыл зовущий дух овощных разносолов: ядрёной квашеной капусты, огурцов, кабачков и помидоров со сладостно-терпкими отдушками  укропа,   смородинного листа, хрена и чеснока. Небольшие кадушки тешат обоняние изысканными, раздельными благоуханиями груздей, рыжиков и мочёной брусники. От полок  доносится всепроникающий нежный дурман тщательно запакованных медовых сот.
Когда я спускаюсь в погреб, меня охватывает чувство  абсолютного покоя. Я благоговейно замираю в поистине безмятежной тишине и ненасытно пожинаю это ни с чем несравнимое душевное спокойствие. Меня охватывает безграничная уверенность в будущем: я испытываю твёрдую веру в то, что Господь осенит меня просветлением, и я смогу дать ответ на  главный вопрос своей жизни.
Одновременно, глядя на свои припасы, я ощущаю сытое животное торжество, произрастающее из крестьянского детства, а, может быть,  из более  глубоких корней своего рода: я не буду голодать, еды хватит надолго, и не только для меня, но и для моих родных, близких и гостей.
Случается, что я спускаюсь в погреб с кем-нибудь из гостей. В этом случае его атмосфера лишается спокойной тишины, но сохраняет праздничную торжественность. Усиливается освещение. Разговоры ведутся вполголоса. Время от времени раздаются возгласы восхищения, глухие всплески  и неожиданно звучные всхлипы, например, отделяемых пластов солёных грибов. Наши движения становятся похожими на ритуальный танец, мы как бы исполняем важную  языческую церемонию. Мы впадаем в волшебный, упоительный транс от запахов, от причудливых отсветов, от онемения  рук, блуждающих в ледяном рассоле.  Посередине стола сияет  яркий  фонарь;  его лучи высвечивают  поочерёдно появляющиеся на столе сказочные дары. Нежные, похожие на губки младенцев, ягоды брусники и клюквы. Жемчужно-лунное  сияние круглого среза капусты кочанного засола. Зовущие ярко-красной страстью самопожертвования помидоры. Кокетливо полуприкрытые сетчатыми одеждами из укропа грациозные фигурки огурцов.… Когда все миски с разносолами наполнены, ярко освещённый стол вскипает предвкушением неистового пиршества, ослепительными цветами, запахами и вкусами неудержимой оргии застолья.

 Дело моей жизни

Менее близкие друзья, а их очень много, не могут ни понять, ни простить мне моего затворнического образа жизни:
– Ты своими трудами показал, что далеко опередил нас в научном мышлении. Ты неоднократно проявил яркий  дар аналитика, исследователя и первопроходца. Так зачем надо было отвергать докторантуру и лестное предложение возглавить кафедру в нашем  Университете? Во имя чего было отказываться от полноценной преподавательской работы, интересных и плодотворных дискуссий с коллегами и студентами? И вообще – как можно ещё молодому, образованному человеку, к тому же завидному жениху-вдовцу,  променять столичное житьё на захолустье и одиночество?
Те, кто не может понять моего добровольного уединения в «дикой зырянской глуши», не знают, что помимо всех моих занятий у меня есть моё главное, тайное дело всей моей жизни, мой вечный и единственный вопрос: КАК ОСУЩЕСТВЛЯЕТСЯ ВСЕВИДЕНИЕ БОЖИЕ? КАК БОГ УПРАВЛЯЕТ МИРОМ? Ему я посвятил свою жизнь, свои мысли, свои устремления. И тот образ жизни, который я веду, наиболее подходит для поиска ответа. Я так сосредоточен на своей цели, что всё другое кажется мне  неважным, даже смешным. Все  социальные катаклизмы последних лет, обнажившие равное ничтожество наших  прежних вождей и новых реформаторов, как историком мною давно уже были предугаданы и ожидались. Теперь они наступили и никакого интереса для меня не представляют. За своё будущее я спокоен: наука и образование нужны любой власти, а моё дело – это  моё достояние, отнять которое у меня невозможно. Кстати, мне всегда было непонятно отчаяние лишённых работы: неужели они не понимают, что никто и никогда не в состоянии отнять у человека его самосознание, его знания и опыт?
О моей тайне знают два человека: отец Антоний  и доктор Визинг.
Отец Антоний  полагает, что мои беспрерывные размышления на эту тему к добру не приведут. Он обвиняет меня в нарушении  заветов Священного Писания о том, что Всевышний непознаваем. Он считает мои вопросы признаками сомнений, а сомнения для верующего – тяжкий грех:
– Для безбожника задавать богопротивные вопросы не столь опасно, – говорит он мне, – он не ведает, что творит. Он за всё понесёт возмездие там,  в вечной жизни, в которую не верит. Верующий  же, осмысленно нарушающий заветы, может быть  наказан и здесь.
– За что же мне быть наказанным? – возражаю я, – прошу тебя, укажи мне конкретно, где и в чём я отступаю от Веры. Вот, послушай и укажи.
Он терпеливо вздыхает, укоризненно качает головой, а я вновь, в какой уже раз, привожу свои доводы.
– Все верующие, от убогих на паперти до великих, таких как Коперник, Ньютон и Павлов, полагают  реально, фактически существующими как Небесную Иерархию (Пресвятая Троица и все последующие чины), так и иерархию тёмных сил (Денница и его демоны). Оба этих стержня представлены в каждом человеке ангелом-хранителем и  бесами, которые непрерывно ведут борьбу за его душу. Эта борьба определяет судьбу человека. В своей борьбе обе стороны используют как человеческие, земные средства, так и недоступные человеческому пониманию силы.
Светлые силы творят светлые чудеса: пасхальный огонь, святая  вода, исцеление, воскресение из мёртвых,  знамения в виде материализации святых, вид;ния или природные явления.
Тёмные силы воздвигают на пути человека дьявольские соблазны: чёрная магия, привидения и другая нечистая сила, оккультизм, чародейство, гадания, сатанизм.
И в тех, и в других мистических проявлениях можно обнаружить общие черты: так, многие Святые обладали (и проявили его в полной мере) даром предвидения, а некоторые демоны накликали или нагадали вполне конкретные беды.  Святые Отцы простой беседой и  наложением рук исцелили тысячи страждущих, а нехристи-экстрасенсы одним касанием или даже одним только бесовским взглядом подвергали людей тяжким  болезням и мукам. Гипноз, феномену которого нет ясного научного объяснения, используется и для лечения, и для  самых мерзких целей.  Наконец, вещие сны приходят и с той, и с другой стороны.
Что же это за потайные ходы к душе человеческой? Какова их природа? И далее. Скажи мне, почему, точнее, каким образом,  во время войны рождаемость мальчиков начинает увеличиваться? Как природа столь чутко следит за изменениями эталонов красоты и в изобилии рождает по их  капризным заказам то пышнотелых красавиц в рубенсовские времена,  то сухоньких длинноногих  куколок в наши дни? Как это происходит? А как, по какой цепочке, осуществляется реальное исполнение молитвенных просьб? Почему при этом многие мольбы остаются неуслышанными? Каковы истоки предвидения? А предчувствия природных катаклизмов и  близкой смерти – своей или близких? Как угадываются мысли близкого человека? Как реализуются все эти обратные связи? Всё это наталкивает мысль на существование посредника, то есть промежуточного, приземлённого  звена, сотворённого Богом одновременно с Адамом и Евой.
Я называю это покамест неизведанное звено единой душой человечества. Эта общечеловеческая душа объединяет воедино, обобщает и упорядочивает бесчисленные поступки, мысли, настрои и устремления всех людей и непрестанно представляет их на суд Господу Богу. И   Всевышний направляет и простирает Свою Волю на всех нас посредством воздействия на нашу единую душу. Единая душа  человечества – это реальность, органическое свойство понятия «человеческий род», – так же, как душа каждого из нас является органическим свойством понятия «человек».
Как и отдельная личность, единая душа подвержена бесовским искушениям, и внутри её идёт вечное противостояние светлых и тёмных сил. И это – более масштабная и драматичная битва, чем схватка  добра и зла в сердце одного человека. Это – вечно гремящее поле брани всего человечества. Молитвы Святых пронизывают его своей чистой и праведной силой, и ангелы доставляют их на Божий Престол неизменными, легко и скоро. Вознесению молений простых грешных препятствует бешеное противостояние бесовских козней, искажающее их, а  порой и вовсе истребляющее на пути к Всевышнему. Так же и Волю Божию бесы стремятся или скрыть от нас полностью, или  довести до нас в извращённом виде.
– Ну, скажи ты мне, Бога ради, – волнуется отец Антоний – ну зачем тебе всё это? Мало тебе твоей веры? Или мало твоей работы в Музее, участия в полевых экспедициях, научных трудов, занятий со  студентами?
– Такой уж я уродился. Если что-то мне неясно, я должен найти ответ.
– Ну, будет тебе, будет! – машет руками отец Антоний – успокойся и остынь, учёный фантазёр! В который раз повторяю тебе: если всё это тебе так необходимо, напиши и отправь с покаянием на суд опытным богословам!
Доктор Визинг, мой дальний родственник, степень родства с которым можно выразить расплывчатым понятием «троюродный дядя», сам родом из древнего коми села Визинги, но давно живёт в Москве. Это известный в медицинских кругах не только России, но и всего мира учёный-психолог с массой степеней и почётных званий. Он имеет чин полковника медицинской службы и работает в знаменитом московском военном  госпитале имени Бурденко. Однако, несмотря на своё высокое положение, этот простой, необычайно проницательный и глубокий человек регулярно приезжает к нам, своей многочисленной родне, и проводит здесь часть своего отпуска. Так же, как и он, я не могу позволить себе полностью использовать свой отпуск, – не хватает времени. Организуем его отдых  мы с отцом Антонием: я – на правах любимого родственника, а отец Антоний – на правах благодарного бывшего пациента. Каждое лето мы поджидаем, когда у доктора Визинга появится возможность оставить свои дела на пару недель, подгоняем под это время свои отпуска и отправляемся с ним в места поглуше на рыбалку. Обычно  он приезжает с кем-нибудь – с другом или с пациентом. Для меня и отца Антония эти две недели – это время глубоких откровений. Во время этих встреч я нахожу возможность поговорить с доктором Визингом о деле своей жизни; каждый раз он внимательно выслушивает меня, и мы вдвоём обсуждаем некоторые важные тезисы. После этих бесед он   желает мне дальнейших успехов, но предостерегает от излишней сосредоточенности на этой теме:
– Смотри, тёзка, как бы из-за этих непрерывных размышлений ты не попал в число моих пациентов! – мягко улыбается он, – настоятельно советую тебе взять все неиспользованные отпуска и уехать куда-нибудь подальше и от работы, и от твоей идеи.  Причём ни бумаги, ни ручки, ни книг с собой не брать!
– Этим  от своих же мыслей не избавишься, – усмехаюсь я, – а что мне реально может грозить? Неврозы? Шизофрения, спаси Господи? Какая среди ваших болезней самая страшная и мерзкая?
– Работай с перерывами, с физической  и  эмоциональной разгрузкой, и тебе ничто грозить не будет.
– А всё-таки, какая из всех психических болезней наиболее отвратительна и неизлечима?
Доктор Визинг поднимает ко мне своё умное, серьёзное лицо и отвечает:
– Власть.

Отец Антоний


         Дела рук Его истина и суд, верны вся заповеди Его, утвержены в век века, сотворены во истине и правоте.
                Пс., 110, 7-8.               


У отца Антония, в миру  Николая Григорьевича Покровского, также есть своя духовная тайна: вера пришла к нему в одночасье, как озарение, в минуту смертельной опасности. Мы знаем друг друга с самых малых лет, и вначале шли одной дорогой. Оба слыли в селе озорниками и заводилами. Оба много читали и были отличниками. Вместе окончили школу, вместе  отправились продолжать образование в Ленинград. Я поступил в ЛГУ на биологический, а он – в Высшее Военное Артиллерийское Училище. После четвёртого курса оба женились на «своих» – питерских студентках из Сыктывкара.   Завершили высшее образование в 1980 году; я попал на два года в армию, а он – на какие-то особые курсы переподготовки. Уж не знаю, чему его учили в Артиллерийском Училище, но после этих курсов он стал специалистом по ведению психологической войны, и попал прямёхонько в пекло войны афганской. Я же после двухлетней службы в армии преподавал биологию в Сыктывкарском университете и постепенно втянулся в фольклористику, этнологию и историю нашего народа.
В Афганистане он участвовал в спецоперациях, был несколько раз тяжело  ранен, получил боевые награды, повысился в чинах. Во время краткосрочных отпусков и в связи с ранениями изредка приезжал на родину; все мы видели, что он  возмужал не только обликом, но и духом. Однако незадолго до окончания войны подал рапорт о демобилизации, был признан душевнобольным и  в звании полковника комиссован. Вернувшись на родину, пожил немного с семьёй (к этому времени у них родились и уже подросли две девочки), почувствовал себя окончательно больным и один уехал лечиться в Москву, к доктору Визингу.
 Перед уездом на лечение, в беседе со мной с глазу на глаз признался, что не может забыть кошмаров «полевой оперативной» работы. Пряча от меня скорбные, беспокойные глаза, сказал, что во время последнего ранения он каким-то чудом не попал в плен, при этом ему было страшное видение.
Подробности  своего последнего боя на афганской земле он поведал мне много лет спустя, когда я посетил его в Ульяновском Монастыре.
Рассказ Николая был лаконичен и сдержан. В нём не было слов о бешеном грохоте стрельбы и пронзительном скрежете повреждённых двигателей, об истошных предсмертных воплях выбрасываемых в пустоту женщин и детей и о рвотном, аммиачно-сладком запахе горелой человечьей плоти. Словесно этот рассказ походил на доклад боевого офицера по рации об оперативной обстановке на поле боя. Но его глаза и интонации голоса раскрывали страшную картину состоявшегося на земле настоящего ада.
 «Духам» удалось заманить и окружить в узком ущелии сразу две наших роты во главе с командиром батальона. Полковник Покровский раздобыл подробную информацию о полевом командире, загнавшем наших в мышеловку, и предложил немедленно захватить в качестве заложников всё население его родной деревни и обменять его на наших. Высшее начальство дало добро, в одно касание отбило проведение операции тому же Покровскому, выделило ему команду бывалых разведчиков-головорезов и две больших «вертушки».
К операции приступили немедленно. Всё население деревни – полторы сотни стариков, женщин, детей – загнали в вертолёты, которые с полной загрузкой начали медленно подниматься. В этот момент подоспела помощь «духов».  Начался обстрел набирающих высоту переполненных машин. Первый пилот «вертушки», где находился полковник Покровский, начал орать, что с таким грузом ему вообще не подняться, и их вот-вот собьют. Разведчики мгновенно отреагировали: открыли люки и начали выбрасывать с высоты излишки заложников. Полковника, пытавшегося помешать, разведчики повалили, обезоружили, с привычной сноровкой связали по рукам и ногам, и скомандовали:
– Лежать тихо! Будешь мудить, –  выкинем вместе с чурками!
 На его глазах чудовищный процесс сброса живого человеческого балласта продолжился, но машину всё-таки подбили, и экипаж кое-как приземлил её с сильным боковым креном. При ударе винтов о землю корпус вертолёта развалился, и часть его людской начинки широко разбросало через разломы и раскрытые люки. Растеклось и вспыхнуло топливо. Второй машине удалось уйти.
Нежный, желтых и голубых пастельных тонов горный пейзаж за несколько мгновений преобразился и превратился в сущую преисподнюю. Обломки огромной машины напоминали адские котлы: из этих котлов валил смрадный чёрный дым, а внутри них с воплями заживо сгорали дёргающиеся в предсмертных судорогах люди. Между котлами, трупами и полыхающими пятнами горючки, словно черти,  деловито и зловеще сновали  бородатые, забрызганные кровью душманы.
Связанного полковника при разломе корпуса  бросило сначала на его рваную металлическую кромку, а затем – уже с переломанным бедром и разодранными до костей мышцами шеи и плеча, – на землю, к самому краю пылающей багровым пламенем лужи топлива. Рядом горели и  тошнотворно чадили палёной человечиной несколько трупов. От их жара его одежда, а под ней кожа, начали медленно тлеть. Когда сознание возвращалось, он видел, как одни душманы бережно поднимали и уносили своих; как другие ножами, с остервенением, добивали наших раненых; третьи собирали оружие и снаряжение. Прошёл час, другой. Никто не подходил к нему, как будто он был невидим. Стоял ясный солнечный день, и не видеть его не могли. Умолкли крики увозимых обожжённых и изувеченных детей, женщин и стариков. Заглохли шумы моторов последних скрывшихся машин с трофеями.
Полковник Покровский, задыхающийся от вонючей гари, явственно ощущавший, что теряет последнюю кровь, в  минуты прояснения мерцающего сознания пытался сам себе ответить на последний в жизни вопрос: кто виноват в этом кровавом столпотворении? Конечно, не экипаж, не разведчики, и не афганцы. Виновен один только он, предложивший эту операцию. И ему не перед кем повиниться, потому что все пострадавшие мертвы. Его охватило невыносимое, исступлённое раскаяние.
– Я же не хотел никого убивать! – в неистовом отчаянии билась и кричала его душа, – я хотел спасти наших, обменять, чтобы они остались живы и вернулись домой!
Вдруг, при очередном просветлении, он увидел над собой ослепительного Белого Ангела с грозным  ликом. Ангел взглянул ему в самое сердце, и Николай услышал голос, похожий на грохот:
– Будешь спасён. Молись Господу! Господа благодари, благодари Господа всю жизнь!
Видавший виды боевой офицер впервые в жизни ощутил не дикий тварный страх, а, подобно Моисею у Неопалимой Купины, глубочайший духовный трепет и священный ужас. Полковник  Покровский не знал ни одной молитвы. Он сразу же  начал повторять  слова Ангела:
– Молю тебя, Господи! Благодарю тебя, Господи! Молю тебя, Господи! Благодарю тебя, Господи!
Этими словами он встретил подоспевшую через несколько часов помощь, этими же словами отвечал  врачам, следователям и начальству. Он повторял их даже во сне. Все решили, что он сошёл с ума. После лечения телесных ранений началась длившаяся целый год  пересылка по госпитальным психушкам. Она закончилась комиссованием, временным возвращением домой и уездом на лечение к доктору Визингу.
Через полгода  доктор Визинг лично сообщил жене Николая о полном его выздоровлении, а через некоторое время Николай написал, что по совету доктора Визинга он уехал в Троицко-Сергиевскую Лавру. Там он три года трудился насельником, окончательно окреп духом и телом, и получил благословение на послушничество в нашем только что возобновлённом Троице-Стефановском Ульяновском Монастыре. Однако в монахи не постригся, и, оставаясь пять с лишним лет прилежным послушником, сохранил семью, выучился, был рукоположен в сан священника и получил  благословение вернуться в своё родное село восстанавливать церковь и быть её настоятелем. Вместе с семьёй он переехал в наше село за год до моего возвращения.
Сейчас, когда наш Храм Преображения Христова восстановлен и действует, отец Антоний в нашем селе – самый известный и уважаемый человек. Все, даже отпетые безбожники, зная его жизнь с пелёнок, признают в нём честного и справедливого пастыря и сурового, но сердечного человека.  Венчание, крещение новорожденных, отпевание почивших, освящение новостроек стали при нём такими же правилами, как и сто лет назад. Однако регулярно церковь посещает лишь считанное число прихожан,  и помещение храма  заполняется только по праздникам.

Советник Туровцев


…  и думают, что  они, природным умом своим, своею сметливостию, разсудительностию, дошли до известной истины, или совершили известное дело; не думают они, что только во свете Христовом они видят всякий свет – свет всякой благородной науки, благородного искусства, всякого дела.
                Св. прав. Иоанн Кронштадтский


Приступая к рассказу о советнике Туровцеве, я должен хотя бы вкратце  пояснить, как он оказался в наших краях. Потомственный москвич Виктор Александрович Туровцев вырос  в семье кадрового офицера, который не мыслил для своего сына какой-либо иной карьеры, кроме военной.  Ещё во время обучения в одном из высших военных училищ он проявил исключительные способности в области физики и математики, в связи с чем после выпуска был направлен в Центральный Научно-Исследовательский Институт Министерства обороны, ведающий развитием ядерных вооружений. Проявив себя там с наилучшей стороны, он за десять лет  выдвинулся в считанное число физиков-теоретиков, и был откомандирован от Министерства Обороны для дальнейшего прохождения службы в особое, сверхзакрытое НИИ. Основной задачей этого небольшого по численности учреждения была разработка глобальных прогнозов развития методов и средств вооружённой борьбы и стратегии будущих войн. Ядерное оружие для сектора, которым руководил Туровцев, было всего лишь одним из аспектов использования достижений науки в военных целях, наряду с лазерным и пучковое оружием, модификацией природных атмосферных, морских и геофизических явлений и многим другим. Сектор осуществлял научную экспертизу новых «оружейных идей» в области строения материи и координацию работы сотен  научных организаций в интересах Министерства Обороны.
За десять с лишним лет этой работы Туровцев проявил исключительные способности,  был удостоен многих научных степеней и званий, а также получил редкую должность  советника министра обороны по науке. Воинское звание полковника он в ближайшее время должен был сменить на генерала.
Ему была по душе жизнь в закрытом подмосковном научном городке, где было всё необходимое для творческого самоутверждения: упорные, напряжённые поиски решений, торжество прорывов, дискуссии, отвлечённые математические сферы. Его внутренний мир был плодом параллельной жизни двух  миров знаний: мира чувств, идущего к сердцу, и мира математики и физики, питающего ум. По мере накопления опыта и знаний ему всё чаще и чаще грезилось, что его предназначение состоит в открытии способов органичного слияния этих миров, – он всё более отчётливо осознавал, что современная научная картина мира игнорирует духовную составляющую и потому глубоко ущербна. Ключом к единению миров  Сердца и Разума он считал раскрытие физической и философской сущности понятия Времени.
 Одновременно с выдающимися успехами в науке он оставался страстным книголюбом. Ещё в родительском доме была собрана прекрасная библиотека, в которой было всё, абсолютно всё для чувственного познания окружающего мира.  Книг было, в общем, не так много – что-то около трёх  тысяч. Позднее, по мере созревания, он без сожаления раздал половину друзьям, даже незнакомым людям, а то и просто целыми сумками развёз по ближайшим библиотекам. Зато каждую из оставленных книг он знал и любил, как своего ребёнка. Он чувствовал, когда приходило время вновь обратиться именно к ней и пожить одним временем и одной жизнью именно с её героями.
 И так, вплетая в единую косу мироощущения гуманитарный и научный  опыт человечества, он начал воспринимать всё познанное как единое целое, как бесценное общечеловеческое сокровище. Вновь и вновь обращаясь к этому сокровищу, он постепенно заподозрил, что оно содержит в себе какую-то ироническую, обидную посылку. Когда в его жизни наступил период творческой зрелости, он её сформулировал, и она взбудоражила его своей досадной простотой. Действительно, всё очень просто: мы дошли до той фазы развития, когда смыслы понятий «прогресс» и «десять заповедей» стали окончательно несовместимыми, даже противоречащими друг другу. Они стремительно удаляются друг от друга, и степень допустимости их расхождения становится мерилом личного успеха каждого.  Неужели кажущаяся логичной эскалация эстетической мысли, влекущая нас из глубокой древности на тяге научно-технического прогресса куда-то наверх (вниз?), является не достижением, а поводком, на котором нас насильно тащат наши же животные материальные потребности? Неужели, неужели человечество всем своим разноликим и бестолковым скопом повалило не туда, и променяло загадочный мир таинственного дуализма с Природой-Божеством на простые и понятные вкусную еду, блуд, выпивку и тёплый клозет?
Не теряя надежды на торжество слияния Сердца и Разума, он всё больше отдавался работам по теоретической физике. Глубокие гуманитарные знания помогали ему по возможности украшать бездуховный математический мир некоторым ореолом загадочности и романтизма.
Ведущие «мозги» НИИ – шесть теоретиков, куда входил и членкор Туровцев, – возглавляли научные секторы института и были более или менее свободны в выборе тематики. В качестве «разгрузочного хобби» для сотрудников своего сектора  Туровцев учредил ежемесячные семинары, посвящённые аномальным явлениям. В частности, совместно с Сибирским Отделением Академии Наук СССР на этих семинарах рассматривались возможные физические толкования явления телепатии на основе достижений современной теоретической мысли. Эта тема как раз находилась на самой границе водораздела духовного и рационального мышления, и  Туровцев  всё более серьёзно  стал заниматься  математическими моделями причинно-следственных связей в  физических явлениях. Неожиданно он обнаружил, что на Западе подобными исследованиями во всю занимаются солидные научные центры и крупные учёные, и это в значительной мере подстегнуло его увлечение.
Он постепенно погружался в это ставшее для него крайне интересным и важным направление… и вдруг достиг первого успеха! Как ему казалось, он создал физико-математическую модель условий «завихрений» времени как физического процесса. На его взгляд, эта модель позволяла строго научно обосновать реальную вероятность нарушения традиционной последовательности причины и следствия, и тем самым объяснить явления предвосхищения событий.  Этот успех так обнадёжил его, что он сделал несколько неосторожных заявлений о  возможности создания нового математического инструментария, способного стать ключом к некоторым доселе недоступным в теоретической физике высотам.
На первом же симпозиуме по теоретической физике он сделал краткое сообщение о результатах своих работ, которое оценили всего лишь как постановку вопроса, требующего обстоятельных исследований. Сокровенный тезис о горизонтах одухотворённой науки не только не был поддержан, но и остался без всякого внимания, как неуместное чудачество. Он начал подозревать, что его оппоненты просто не понимают его выкладок, не достигли необходимой для такого уровня знаний эрудиции.
 Раздражённый этим непониманием, Туровцев бросился в затяжные дискуссии, вскоре незаметно переместившиеся из научных аудиторий в кабинеты начальства, обеспокоенного его здоровьем и подозрительной, кажущейся болезненной навязчивостью новых, всё более диковинных  идей. Нет, отнюдь не банальная гордыня руководила им, а стремление как можно шире использовать вновь открытые возможности для более глубокого понимания окружающего мира.
Ему предложили успокоиться и отдохнуть (последние три года он не брал отпусков и работал с предельным напряжением сил). Это предложение его обидело, он ещё больше сосредоточился на своих вычислениях, снова и снова  отыскивая и не находя в них ошибки. Защищая свои идеи, он, по-прежнему одержимый идеей духовного оплодотворения безжизненного рационализма науки, высказал намерение провести   доказательства своей правоты на математическом анализе моделей свершившихся исторических событий, с тем, чтобы в случае её подтверждения, предложить глобальную коррекцию направлений развития человеческого общества. Это было слишком даже для друзей и единомышленников: теперь и они, не говоря о завистниках и интриганах, усомнились в здравомыслии Туровцева и просили начальство обязать его немедленно отложить на время  все дела и передохнуть.
Высшее руководство, до сих пор с живым интересом наблюдавшее за его работами и с нетерпеливым замиранием сердца ожидавшее практических результатов по военным аспектам использования телепатии, решило, что здоровье теоретика нужно спасать, и   силой заставило его  пройти в санатории курс лечения у психиатров. Самые влиятельные лица просили доктора Визинга взять лечение Туровцева под личный контроль. Так пересеклись их судьбы, так он оказался в наших краях.
Что касается личной жизни, то внешне она была у него полностью устроена: он рано женился, у него была уже взрослая дочь. В откровенном разговоре – а он легко раскрывался, потому что не любил юлить и напускать туман – он сказал:
– Вскоре после женитьбы я понял, что жена моя – натуральный потребитель в духовном, материальном и сексуальном смысле. Как только я начал делать успехи в своей карьере, она немного выждала, убедилась в их значимости и перспективности, поизучала мой характер, темперамент – всё это ей подходило и обеспечивало спокойное будущее. Сделав такой вывод, она сразу же начала обстоятельно окапываться и обустраиваться на нашем семейном фронте. Главное для меня – моя работа, мои духовные поиски – было ей недоступно даже на уровне интуиции, и поэтому её нимало не интересовало, никак не касалось. За своё материальное благополучие, спокойствие и сексуальную удовлетворённость она добросовестно рассчитывалась со мной женскими домашними делами, а в тех случаях, когда ей казалось, что она переплачивает, она устраивала пошлые временные «разрывы дипломатических отношений». Сначала это было мне неприятно, а потом, со временем, я стал считать, что такая семейная жизнь является для меня очень удобной: в ней не было духовного единения, но зато в равной мере не было ни ненужных духовных страстей, ни каких бы то ни было посягательств на мою внутреннюю жизнь. Можно целиком отдаваться работе.
В заключение этого краткого представления должен сказать, что вскоре после прибытия советника мы втроём необычайно крепко сдружились, хотя взгляды  наши на мироздание существенно различались. Тем интереснее было наше общение, тем занимательнее были наши бесконечные беседы, разумеется, лишь приближённо  упорядоченные в этих записках.

В этот раз, как обычно поджидая отца Антония после очередной воскресной службы, я ждал от него особых новостей: накануне вечером мне позвонил из Москвы доктор Визинг и попросил принять  в моём доме своего пациента, учёного-физика. Подробности этой просьбы доктор Визинг изложил в письме, отправленном отцу Антонию, получение которого тот вчерашним же вечером подтвердил. После завершения своих дел  отец Антоний вышел ко мне из храма, и мы вместе прочли это письмо.
Доктор Визинг сообщал, что в его отделении  прошёл курс лечения некто полковник Туровцев, физик-теоретик, членкор РАН, высокопоставленный сотрудник секретного подмосковного НИИ. Не вдаваясь в подробности диагноза, наш старший друг сообщал, что учёный переутомился «…от математической перегрузки ума, вызвавшей  навязчивую идею. В настоящее время в лечении пациента достигнут основополагающий эффект: больной осознал, что пытался совместить несовместимое, однако нуждается в отдыхе, свежих впечатлениях и дальнейшем  рассредоточении объектов своего внимания». Доктор Визинг просил нас всячески  помогать учёному вести независимый образ жизни, но, в интересах окончательного выздоровления,   «…незаметно и настойчиво склонять его к возможно более частому и полному самовыражению в процессе дружеского общения».
В заключение доктор чрезвычайно высоко отзывался об интеллектуальных способностях пациента и его человеческих качествах. Он просил нас также помнить о том, что учёный является носителем важнейших государственных секретов, и хотя компетентные органы уведомлены о его приезде, последить за тем, чтобы тот не  общался с незнакомыми приезжими, если таковые вдруг объявятся в нашей глуши.

Спустя неделю мы с отцом Антонием встречали Туровцева ранним августовским утром. Прохладный ночной туман ещё не приоткрыл речку и прилегающий к ней с противоположного берега заливной луг; сверху казалось, что мы стоим на высоком берегу туманного моря, уходящего за горизонт.
Он легко спрыгнул с подножки автобуса и сразу же направился к нам. Поздоровались. Договорились о завтрашней встрече. Отец Антоний откланялся и пошёл в церковь, а мы – устраиваться, ко мне домой. Посередине пути он, наконец, уступил моим просьбам и отдал мне одну из двух своих кладей, очевидно более лёгкую. Сначала я представил ему по всем правилам этикета Мергена и Ваську, поджидавших нас у ворот, потом ознакомил с устройством своего дома, показал отведённую ему комнату для гостей. Дом ему  очень понравился; он с удовольствием принял моё предложение затопить в определённый час баню, поел яиц,  творогу, отведал молока, выпил чаю с мёдом и лёг отдыхать с бессонной дороги. Я ушёл на работу.
Позднее Виктор Александрович рассказал мне, что проспал три часа и приступил к подготовке  рабочего места в своей комнате: аккуратными стопками разложил записи и книги, подключил ноутбук, проверил его.  Во время всех этих полумеханических действий он слушал, как в его голове наперегонки скакали беспокойные вопросы:
– Куда меня занесло? Как я попал к доктору Визингу?  Неужели я действительно болен? Неужели по всему миру всех, кто стремится к познанию истины, подозревают в помешательстве? Смогут ли  мне помочь встретившие меня симпатичные люди, и в чём заключается эта помощь?
Чтобы отвлечься от этих вопросов, он отправился топить баню. Всё остальное время до моего прихода он, как завороженный, созерцал и слушал окружающие село нежные северные дали. И с новой силой в нём зазвучали недоумённые вопросы: 
– Как я оказался в этом тихом, прекрасном царстве природы? Что привело меня сюда? Что оно даст мне?
Эти вопросы непроизвольно  были вслух произнесены им в этот же вечер, за ужином после  бани. Внимательно  выслушав мой рассказ о жизни села и музея, он сказал, что всё это  ново и необычно для него, столичного жителя, когда-то выезжавшего, правда, куда – теперь и не вспомнить… куда-то на юга. Солнечные ожоги, давки в столовой и на пляже, детский писк, женские капризы… Что-то беспокойное, торопливое,  какая-то санаторная казёнщина…
– Здесь – совсем по-иному. Меня поражают у вас просторы и малолюдье. Я вас выходил встретить к воротам, – на улице ни души. А вокруг небо, огромный лесистый склон и эти поразительные, ясные дали. Смотрел на всё это и думал: уж наяву ли всё это? Как я сюда попал?
Мы обсудили подготовленную отцом Антонием и мною программу отдыха, которую Виктор Александрович безоговорочно принял: походы за грибами, рыбалка, посещение местных достопримечательностей. Но, со всем согласившись,  он просил не составлять жёстких графиков и предупредил, что намерен ежедневно первую половину дня тратить на работу в одиночестве. К счастью, на деле всё обернулось по-нашему, и часто выдавались даже целые дни, когда он не обращался к компьютеру и бумагам. Как я уже говорил, мы многие часы провели в беседах, быстро сблизились и неожиданно скоро стали предельно откровенны друг с другом.
Уже через несколько дней, во время обхода нашего села и его окрестностей, в ответ на его слова о красоте наших храмов, я спросил его о том, как он относится к вере.
– К какой вере?
– К обыкновенной, к нашей, православной.
– Да никак; я к ней безразличен. Но я не  атеист.
– Безразличен, но не  атеист! Как это понять?
– Видите ли, я считаю религию, и, прежде всего христианство, чистым и великим кладезем нравственности: в течение тысячелетий мудрецы бережно складывали в копилку правила достойного человеческого общежития, ответы на вопросы о том, что такое добро и зло, что такое семья, предки и потомки, что есть гигиена физическая и нравственная, что такое справедливость, власть, сила и слабость, верность и предательство,– всего не перечислишь. По мере осмысления, по своему разумению, они систематизировали всё накопленное и учредили Священное Писание, в котором сказано абсолютно всё о том, как надо жить. И как на эту правильную жизнь направлять людей. И в этом роль христианства  переоценить невозможно. Атеисты не понимают, что церковь – это, прежде всего, вечное  хранилище морали, нравственных ценностей. Именно религия вдохновляла всех великих деятелей искусства в их творениях. Корни искусства лежат в этике, а этика – это основной вопрос религии.
 А что касается разделения церквей, всех этих богословских тезисов, обвинений и оправданий, правильности календарей, обрядов, и постов – к этому я безразличен.  Это уже не божественное, а человеческое. Инквизиция, впрочем, меня удивляет, – и знаете, чем? Своей непосредственностью в сферах духовной санитарии: основной аргумент – это дыба! И это на Западе, колыбели европейского христианства! Ну, это так, в скобках – просто очень глубокомысленный эпизод истории этики, да и истории вообще.
Самое важное из христианской литературы я, конечно, читал: Евангелия, кое-что из Библии. Это всякий культурный человек должен прочесть и осмыслить, – ведь истоки же, истоки всего. Я и в храмы время от времени захожу, прежде всего, по чисто  эстетическим порывам: древние одежды и жесты, ритуалы, все эти  запахи из глубокой вечности – свечи, ладан.… В церкви ты можешь реально прикоснуться к вечности, это – реальное действо, это  не музей и не театр. Неизменные в течение веков слова,  обряды, священнодействия, мелодии, украшения и утварь оттуда же, из глубин веков: жертвенники, жезлы, чаши, ковши.… Когда-то, задолго до возникновения христианства, так же зажигали пахучие травы и светильники жрецы или шаманы, так же таинственно кадили волшебными огнями и дымами, и люди так же истово молились и каялись перед божественными силами.  А вы как ко всему этому относитесь?
– Я верую во единого Бога Отца, Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым. И во единаго Господа Иисуса Христа, Сына Божия, Единородного, Иже от Отца рождённаго прежде всех век…– я прочитал до конца «Символ Веры» – знакома вам эта молитва?
– Да. Это «Символ веры». Так вы веруете – как бы это спросить повернее – безоговорочно, то есть совершенно ортодоксально?
– Верую, да. А по-другому верить нельзя, то есть это уже не вера будет. Однако у меня есть вопрос, как у учёного-биолога. Вопрос, возможно, чисто прикладной, но для меня – вопрос жизни. Я хочу понять: каким образом Бог управляет всеми нами, то есть вникнуть в сам механизм этого управления. Ну, например, каким образом святые или блаженные видят  будущее? Как реализуется Божья кара страшным грешникам? Как происходит исцеление? И почему и то, и другое происходит не всегда? Согласно догматам, такие вопросы происходят из греховной гордости, и я с этим согласен: грешен, но не могу усмирить своё стремление понять всё до конца. Поэтому ортодоксом меня назвать нельзя. Истинный ортодокс в самом лучшем смысле этого слова – отец Антоний.
– Забавно, забавно! Вот вы сказали о загадке механизма видения будущего. А ведь я попал к доктору Визингу именно потому, что пытался ответить на неё самым серьёзным, научным образом. Так что выходит, что мы с вами интересуемся одной и той же задачей, хотя по-разному её формулируем. Да, да, не удивляйтесь! Мои коллеги и руководство решили, что, выражаясь по-простому, у меня поехала крыша как раз из-за моих доказательств возможности нелинейного течения времени здесь, на Земле, а не при перемещениях в Космосе! Ради Бога, простите, если я выражаюсь не совсем для вас понятно, но мы с вами задаём себе один и тот же вопрос!
 Скажу вам больше: не я один пытался объяснить телепатию и ясновидение, опираясь на современную теоретическую мысль. Многие, в том числе весьма крупные учёные занимались и занимаются этим. Известно вам, например, имя лауреата Нобелевской премии Пригожина? Нет? Он по национальности русский, но вырос и творил в Европе. Так вот, он занимался этой проблемой, во всяком случае, был совершенно рядом с решением. А ваш известный математик Пименов? Мы с ним состояли в плодотворной переписке и сотрудничали. На прошлой неделе в Сыктывкаре я специально встречался с математиками вашего Научного центра, где он работал, и те, кто помнят его, подтвердили, что его весьма интересовали вопросы нелинейности времени. Правда, кроме известных публикаций, в его посмертных архивах  ничего  на эту тему не найдено, а я на это сильно рассчитывал.
– Пименов? Револьт Иванович? Мы были знакомы. Я и не подозревал, что он исследовал ясновидение!
– Нет, нет, ни он, ни Пригожин не занимались ясновидением, они занимались закономерностями, отображающими время как физический процесс.  А сейчас интерес к их работам проявляется в целях научного объяснения так называемых парапсихологических феноменов.
 

Верушка

         Согреших, якоже блудница вопию Ти, един согреших Тебе; яко миро прими, Спасе, и мои слёзы.
                Великий Канон св. Андрея Критского.


Через год после переезда в наше село я завершил внутреннее перемалывание опыта предыдущей жизни. Выводы были таковы: путь  к поискам моей истины в целом был верен, а вот личная жизнь не удалась.
У моей матери была чрезвычайно добрая, чуткая и нежная натура, создававшая в семье постоянный настрой дружелюбия, участия и внимания. Естественно, я подсознательно ожидал со временем ощутить такую же атмосферу в собственной семье,  но эти надежды не оправдались: моя жена и дети оказались чёрствыми людьми.
 Жена меня не любила, вернее, не могла любить, – такой она была человек. Очень интересная была личность. По-моему, она никого не любила, ни меня, ни даже рождённых ею детей, сына и дочь. Хотя формальные обязанности «правильной» жены и матери выполняла исправно.  Всё, что она делала по дому, она выполняла как неизбежную, неотвратимую обязанность. Со временем я понял главное: она была  полностью лишена чувства праздника жизни. А я был и остаюсь убеждённым в том, что без этого чувства полноценная жизнь невозможна: праздник жизни – это проявление высшей любви к людям и ко всему миру, живому и неживому, Любви с большой буквы, на гребнях которой ты отдаёшь, прощаешь, сострадаешь и раскаиваешься.
 Это был глубоко безразличный к жизни человек. Все плоды её трудов были лишены душевности, сердечности, – она жила как-то по-особому, как бы отдельно от своей души. У неё не было дурных наклонностей: она постоянно была трезва, верна, рассудительна и спокойна. Она была всегда невозмутима и привычно последовательна, даже в постели.
Она ревновала меня с удручающей рациональностью: для неё ревностью был пронзительный, животный страх перед возможностью оказаться одной и необходимостью обеспечивать и организовывать свою жизнь и, не дай Бог, ещё и жизнь детей. Те мои увлечения, которые таким исходом не грозили, были ей  безразличны.
Помню, по воскресениям мы ходили в  церковь. Там она педантично соблюдала все каноны:  причащалась, исповедовалась, соборовалась.… И часто я во время литургии и проповеди отвлекался от службы и мучился только одним вопросом: как можно так исправно соблюдать все эти обряды и быть сущей деревяшкой в  обращении с родными, близкими, знакомыми?
У мудрого отца Антония давно уже был готов ответ на этот вопрос, – другое дело, что он не ожидал услышать его от меня, да ещё столько лет спустя после её смерти:
– Все прихожане, – спокойно ответил он, – во все времена делятся на несколько разновидностей. Настоящие верующие – сильные духом доброхоты-подвижники, их совсем немного. Ищущие, жаждущие веры – их больше. Больные и слабовольные, не  верящие в  свои силы, жалкие попрошайки от Веры – их ещё больше. Лицемеры и ханжи, которые надеются и в Церкви  переложить на чужие плечи свои заботы и грехи, – прирождённые духовные нахлебники. Честолюбцы – они ходят в церковь, чтобы потешить своё тщеславие, и поэтому особенно склонны к  пожертвованиям. Есть ещё просто залётные ротозеи (здесь их нет, а в больших городах очень много). Верующие и ищущие  верят, чтобы отдавать. Больные и слабовольные надеются на незаслуженные подачки. Лицемеры и честолюбцы хотят и здесь утолить свои врождённые пороки.
Только здесь, в одиночестве, спустя столько лет, я понял, что моя любовь к жене была не более, чем неизбежной фазой биологического развития моего организма: настало время полюбить, я и полюбил. Попадись на моём пути в этот период другая, я бы полюбил эту другую. Возможно, эта другая полюбила бы меня по-настоящему, и я бы испытал гораздо более сильное счастье, чем то, которое мерещилось мне в начале супружеской жизни, и которое скоро сменилось разочарованием и бесплодными ожиданиями настоящей, зрелой любви. Искать же эту настоящую любовь у меня не было времени: главное в моей жизни – это работа и мой поиск.
 Но осознание того, что я так и не испытал настоящей любви и такого же искреннего ответного чувства, мешало мне даже в работе. Нет, нет, это не было примитивным плотским вожделением, с ним я вполне могу справиться! Это было искушение духовное, куда более грешное, чем зов плоти: ведь я хотел от Всевышнего сверх того, что он даровал мне сполна!
Я мечтал о настоящей любви, но  не предпринимал никаких её поисков. А оказалось, что она рядом и давно поджидает меня. Это была Верушка, одна из прислужниц нашей церкви, обычно стоящая «за свечным ящиком», то есть в церковной лавке. Давно и постоянно общаясь по мелочам, мы очень привыкли друг к другу, но этими мелочами наше общение и ограничивалось. Мы лишь  перебрасывались ничего не значащими словами, но когда её не было в церкви, я ощущал неприятное беспокойство.
Однажды, потянувшись к одной и той же книге, мы коснулись руками, и я почувствовал, как сильно она вздрогнула. Через час, во время литургии, я ощутил особо сильное воодушевление; мне почудилось, что вместе с бесконечно прекрасным пением нашего маленького церковного хора я поднят на огромную высоту, и вдруг из меня начали вырываться слова молитвы,– неожиданной для меня самого мольбы к Господу. Впоследствии я мог припомнить слова этого моления лишь приблизительно.

Боже Милостивый!
Ты дал мне всё, что нужно простому верующему для счастливой жизни! Я сыт, обут, одет, имею жилище и продолжение рода. Ты одарил меня знаниями и  талантом, прилежанием в труде,  братским отношением к людям и скорому забвению врагов и их козней. Ты наделил меня любовью во всех её проявлениях: я горячо и бескорыстно любил родителей, братьев и сестёр, родных и друзей, просто симпатичных мне знакомых и незнакомых людей. Ты направил меня на добро, ни разу в жизни не позволил отомстить и предать, следил, чтобы я не думал о мзде и накопительстве. Ты дал мне великий дар прощения и снисхождения. Ты спас меня от славолюбия и любоначалия. Ты многое мне показал в жизни, чтобы я понимал истинную природу вещей и поступков. Ты остерёг меня от близости с людьми, несущими в себе зависть, ненависть, стремление к обману и подлогу. Благодарю Тебя, Господи,  даровавшего мне жизнь, её понимание, и её продолжение в моих потомках.
Единственное, чего мне не доставало в  жизни, это настоящей любви: те немногие женщины, которых я любил, потребляли мою любовь как должное, ненасытно и чёрство, словно я отдавал им её как долг, взятый у них же под большие проценты.
Прошу Тебя, Господи, послать мне простую человеческую любовь к моей суженой, и её любовь ко мне, грешному, чтобы в свои последние годы в этом мире я испытал лучшее, что может быть в  земной жизни: искреннюю взаимную преданность, понимание, уважение и душевную ласку.
Чтобы я смог умереть счастливо, спокойно и тихо.
Прости меня, Господи, Господи!

Во время молитвы я смотрел на Верушку, одну из четырёх певчих нашего хора, и внезапно понял, что давно уже её люблю. Так она заняла своё место в моей жизни. Она  давно любила меня. Но её любовь была для неё в равной мере и счастьем, и мукой. Естественная невинная чувственность, пришедшая с возрастом, её глубоко религиозной душой воспринималась как чужая, тёмная сила, как похотливая разнузданность бесовских искушений, и не на шутку её  пугала.
Верушка живёт вдвоём со своей  матерью в неказистом, древнем домике на берегу нашей реки. Отец её всю свою недолгую жизнь страдал слабым здоровьем и умер, не дожив до пятидесяти лет. Мать  также больна и давно уже встаёт только по крайней необходимости. У матери Верушка одна, первые два братика родились один за одним больными и прожили недолго. Основу  пропитания двух женщин составляют огород, лесные дары и пенсия матери. Они не осознают, что по современным понятиям живут в  совершенной нищете; но так жили в течение сотен лет их предки – крестьяне и  священнослужители. Другая жизнь им неизвестна и чужда. В своих ежедневных молитвах они благодарят Господа за дарованную им жизнь.
 Всё своё свободное время Верушка отдаёт послушанию в Храме: заведует церковной лавкой, делает там уборку, наполняет лампадки, следит за подсвечниками, часто поёт на клиросе во время службы. В церкви она ничем не отличается от двух других женщин, допущенных отцом Антонием к уходу за храмом и его хозяйством, хотя каждая из них  вдвое, а то и втрое старше её. Они зовут её дочкой, очень её любят и жалеют. Так же, как и они, Верушка одета, а лучше сказать, закручена, завёрнута, замотана в тёмные  одежды, за которыми невозможно разгадать ни её облик, ни возраст.
Однако я убеждён, что Верушка являет собой само совершенство нашей, северной  женской красоты. Внешне её сложение несёт в себе все характерные древние чудские свойства: невысокая сухощавая фигура, плоское округлое лицо, прямые русые волосы. Черты её лица обращают на себя внимание резким, почти грубым строением, отражающим скрытую силу её  личности. Одному  человеку этот лик может показаться  архаично-варварским, всплывшим из глубины веков; другому, наоборот, – идеалом грядущего, ещё не достигнутого представления о женской красоте, несущей в себе полное   достоинства сознание уникальности материнства.
Время от времени у неё случаются припадки, вернее, затяжные обмороки, однако, по мнению врачей, это не эпилепсия, а что-то иное. Верушка ни на что не жалуется: полежит полдня и принимается за свои дела, ведь кроме неё маме и церкви никто не поможет. До обморока и после, в течение дня-двух, рассудок у Верушки тускнеет, а иной раз и вовсе глохнет: она не может говорить и не понимает обращённых к ней слов. Однако о делах своих, ни церковных, ни домашних, никогда не забывает. По моим просьбам доктор Визинг несколько раз осматривал её и заключил, что для постановки верного диагноза ей необходимо пройти обследование под его патронажем в Москве, в Бурденко, но Верушка наотрез отказывается оставить больную мать даже на один день.
Для меня Верушка бесконечно прекрасна и душой, и телом. Мне кажется, что я один из немногих удостоился познать  идеал нравственной и физической красоты. Её духовный облик опирается на веру и знания, почерпнутые из Священного Писания и православных книг. Память на имена святых, их жития, труды и заветы у Верушки такова, что поражает даже специалистов-богословов. Её знают и уважают  многие  священнослужители.
Пусть из-за её убеждений мне не суждено видеть её чистую красоту обнажённой, так даже лучше: осязать в темноте её всю, целиком, горящую грешным жаром, слушать её трепетно-покаянный шёпот, вдыхать запах её кожи и волос, ощущать сладостный вкус её  нежных,  что-то говорящих губ.… Никогда раньше я не испытывал такого  высокого, благодарного восхищения и преклонения перед женщиной.
Для Верушки любовная связь со мной – страшный грех. В конце каждой нашей заветной встречи она горько плачет, ничего мне не объясняя. Я знаю, что плачет она потому, что вновь не смогла совладать с бешеным огнём «срамной блудной похоти»,  охватывающей её от любви ко мне. Она не может (и не понимает, что это против самой природы человеческой) отделить свою любовь  от ненавистной ей собственной  «грешной сласти», не может укротить эту коварную, лютую змею, живущую в её созревшем, наполненном соками жизни теле, и в её кроткой, смиренной  душе.  Она с непреклонной настойчивостью следит за тем, чтобы все наши заветные встречи происходили в полной темноте.
Моё сокровище. Невероятно и прекрасно, что в наше время  молодая женщина обладает таким образом мышления.
Верушка упорно отказывается от моих предложений обвенчаться. Свою безысходно трагическую судьбу она раскрывает  просто и ясно:
– Рожать мне нельзя, здоровый ребёночек у меня родиться не может. А плодить немощных или бесноватых грешно. Венчаться же на бездетный брак  ради  утоления срамной похоти ещё грешнее, Бог этого не простит. Бог может простить плотскую страсть только ради зачатия и рождения младенцев.
Я согласен с Верушкой: опасность рождения нездорового ребёнка велика, признаки дурной наследственности очевидны.
– Ты говоришь очень умные и правильные вещи. От кого ты научилась?
– Меня всю жизнь мама наставляла и наставляет. Священные книги читаю. Батюшка вразумляет, и на исповедях, и так. Старушки в церкви  многому научают…
– Мы можем взять чужих детей, стать им приёмными родителями. Ты испытаешь счастье материнства.
– А грех-то, грех утоления похоти без зачатия, – он останется! Ведь я же всё время буду знать, что грешу... Бог этого не простит! Не простит! Сжальтесь Вы надо мной, не зовите больше к себе, – ведь одна я справлюсь с греховными помышлениями, с огнём похоти плотской, сама  ни за что не приду!
– Сколько я тебя просил не говорить мне «Вы», когда мы одни. Ну, какое может быть «Вы», когда мы с тобой вот так, совсем  вместе? И какой огонь бесовский? Ведь мы любим друг друга, жить один без другого не можем, а такую любовь Господь благословил!
 Но её бездонное покаянное отчаяние не могут преодолеть ни мои слова, ни ласки, ни нежность. Спасение от него она ищет и находит в обращении к тайному семейному преданию, горестному, загадочному и мистическому. Предание это касается лютой судьбы последнего настоятеля Крестовоздвиженского Храма, отца Никанора, Верушкиного деда по отцу. Такова логика мировосприятия истинно православной души Верушки: она смотрит на трагическую участь своего деда сквозь Божественный Свет рокового удела библейского Иова, и поэтому не впадает в озлоблённую ипохондрию и уныние; напротив, она своей чистой душой  черпает из клоаки несчастий и издевательств животворное пополнение своих духовных и жизненных сил.

Житие отца Никанора

Прежде чем перейти к печальным и загадочным рассказам Верушки о своём деде, я должен коротко поведать об этом замечательном человеке. Отец Никанор был священником если не легендарным, то уж, во всяком случае, хорошо  известным в самых дальних уголках нашего района. Память об отце Никаноре сохранилась в нашем селе до сегодняшних дней, и мне самому приходилось неоднократно слышать о нём самые разнообразные и многочисленные  сказания.
В нашем Музее сохранились также свидетельства официального признания его «полезной и усердной пастырской службы»:  в дореволюционные времена он был награждён набедренником и скуфьёй, а также Медалью в честь трёхсотлетия Дома Романовых. При этом отмечалось, что «проповеди на зырянском языке произносит часто и усердно, а некоторые из них по местным Святым Праздникам подготавливает сам».
Наряду с повышенным тщанием исполнения священнодействий, он слыл большим книголюбом, но книголюбом особенным: он собирал книги-пособия по ведению  хозяйства. Его библиотека содержала исчерпывающие ответы на любые повседневные вопросы простого крестьянина: как выращивать распространённые и экзотические для наших мест злаки, ягоды и овощи; как ухаживать за домашними животными; как правильно заготавливать и расходовать запасы зимних кормов; как изготавливать и ремонтировать телеги, сани и конскую сбрую; как обустраивать жилище, и прочее, и прочее. Эти книги-брошюры, довольно широко распространявшиеся в начале девятисотых годов, он приобретал на ярмарках, через  знакомых, а иные, несмотря на крайнюю скудость средств, даже выписывал. При подборе книг он следил за тем, чтобы по возможности каждая брошюра была посвящена одной теме. Таким образом, он сформировал библиотеку из трёхсот с лишним «хозяйственных» книг; этой библиотекой с большой охотой бесплатно пользовалась вся округа (замечу, что по сохранившимся официальным данным к концу 1910 года в нашем поселении и его округе не было ни одной семьи без хотя бы одного знающего грамоту человека).  Большая часть этой библиотеки в настоящее время хранится в фондах нашего Музея.
Другим направлением просветительской деятельности отца Никанора было ведение детской воскресной школы при Храме. Школу эту он разрешал посещать детям только тех родителей, которые, по его мнению, вели наиболее праведный образ жизни, понуждая тем самым непутёвых и особо повинных перед Господом прихожан ради грамотности своих отпрысков сдерживать грешные порывы. Учил детишек он, разумеется, бесплатно, хотя  жил со своей семьёй в убогой бедности.
Мечтой этого неуёмного делателя просвещения и добра  было «усвоение врачебного искусства»; в упомянутой библиотеке было несколько книг для сельских фельдшеров и ветеринаров, но он хотел стать настоящим, «учёным лекарем». Это его стремление также было хорошо известно, и к нему постоянно обращались за помощью пострадавшие и от травм, и от внутренних недугов, и он помогал всем им, как мог.
С наступлением страшных времён отца Никанора некоторое время спасала его широкая  известность как бескорыстного благоделателя, поэтому первая волна арестов «служителей культа» его  не затронула. Но вскоре местные каратели получили замечание свыше о недопустимости существования каких-либо иных, кроме властных, авторитетов у населения, и в 1932 году церковь была закрыта, а сорокадвухлетний священник, всю свою жизнь посвятивший служению Богу и людям, был арестован за «контрреволюционную деятельность». Его осудили на пять лет лишения свободы по статье 58-10 и  отправили в Бел-Балтлагерь НКВД, на строительство Беломорканала. Статья 58-10, среди прочих обвинений, содержит следующее: «…распространение  или изготовление или хранение литературы (содержащей призыв к свержению, подрыву или ослаблению Советской власти)». Никакой «литературы», кроме церковной и упомянутой выше народной хозяйственной библиотеки у отца Никанора, конечно, не было. Через три года отец Никанор за ударную работу был досрочно освобождён и вернулся домой, однако ненадолго, – через год он был вновь арестован, уже  без суда и следствия, и безвозвратно исчез. В начале девяностых годов стараниями сыктывкарских краеведов по материалам раскрытых архивных следственных дел было установлено, что  отец Никанор был расстрелян в 1937 году по приговору тройки УНКВД Коми АССР в связи с делом «Священной дружины». Поскольку отец Никанор ни с одним из арестованных по делу «Священной дружины» даже не был знаком, его имя, как и имена других заключённых-священников, гулаговские палачи притянули к этому делу, по-видимому, для достижения заданных расстрельных показателей и демонстрации мерзкого верноподданнического усердия.
Такой была жизненная участь отца Никанора – достойного, бескорыстного подвижника Православной Веры, праведного труженика и гражданина, носителя лучших человеческих свойств коми народа.
Возвратимся к  семейному преданию об этом человеке, к преданию, которое, несмотря на насыщенность человеческой жестокостью, являлось и продолжает быть сокровенной душевной опорой для Верушки и её матери.
Вернувшись со стройки Беломорканала, отец Никанор в первую же ночь под строгим секретом сообщил жене, что будет в ближайшее же время вновь арестован. Через какое время – он не знал, но исчислял последние дни своей свободы следующим образом. На «всенародной стройке» он в свободное от «ударного» труда время тайно исполнял требы многих верующих заключённых. Как только сообщения об этом дойдут через стукачей до лагерного начальства, оно в очередном рапорте донесёт информацию до своего руководства; руководство пошлёт этот донос в  местное отделение НКВД, после чего и последует арест. На все эти бюрократические действа изуверской машины отец Никанор отводил три-четыре месяца. Но самым сокровенным, о чём он предварил супругу, было точное предсказание даты его смерти от расстрела – пятнадцатое сентября тридцать седьмого года. Далее в рассказах Верушки следовала самая загадочная и тайная часть семейного предания:
– Сначала взял он её за руку, вот так вот, за запястье, крепко-крепко, потом перекрестил и вывел во двор, на волю. Там он поднял руку и указал ей вверх, на небо над нашим домом. «Было мне несколько раз видение, – говорит, – что место это особое, намоленное первыми коми святыми; здесь, точно над нашим домом, располагался крест  Крестовоздвиженской часовни, что сгорела в давние времена, когда мой прапрадед служил в ней пономарём. В  мой смертельный час, а день, когда смерть меня настигнет, я тебе сказал, на месте Животворящего Креста появится Божье Сияние в знак мучений всего нашего духовенства, благочестивых православных и моих, раба Божьего, от большевиков. В ночь на пятнадцатое глаз не смыкай, а время от времени выходи в ожидании Высшего Знака, а когда его узришь, крестись и молись за всех нас, невинно замученных и убиенных. Детей и родных в эту тайну не посвящай, а перед смертью передай священнику, если будет, и по старшинству рода всё, что увидишь, и моё напутствие перед смертью».
– И всё так и шло, как он предсказал, только забрали его позднее, через год после возврата с Беломорканала. Весь этот год он проработал в бывшей «своей» церкви, но только уже сторожем и уборщиком. Незадолго до его возврата в  церкви ваш музей создали, вот он его и сторожил, а заодно спасал и приводил в порядок под видом музейных принадлежностей церковные записи и утварь. Все свои книги по ведению хозяйства туда унёс, все их привёл в порядок, подклеил и пронумеровал.
– Когда забрали деда, матушка, моя бабушка, стала каждую ночь выходить и смотреть на небо, целый год смотрела не по одному разу, но до самого того дня ничего так и не увидала. Не выходила только в середине этого года две всего ночи, во время родов моего отца, последыша; рожала она его, когда ей шёл сорок первый год, и ребёнок был слабый, болезненный. А в ночь на пятнадцатое сентября тридцать седьмого года увидела не в небе, а невысоко над крышей дома, ясное, неяркое Божье Сияние, как он и предсказал,  в виде креста, слегка расплывчатое и переливающееся, как марево. Увидала она Его и промолилась перед Ним всю ночь до рассвета, когда Оно то ли погасло, то ли невидимым стало от солнечного света. На следующие ночи ничего не было, и до сих пор Оно ни разу не появлялось: с той поры бабушка, а потом мама, каждую ночь выходили и молились на это место. Теперь это делаю я, маме вставать тяжело. Погодите, погодите, ничего сейчас не спрашивайте, я уж расскажу до конца, это ещё не всё.
– Во время войны, поздней осенью сорок третьего года, к бабушке пришёл здешний милиционер и сказал, что ему поручено доставить её в «одно место» и показал какую-то бумагу. Она эту бумагу дважды прочла и ничего, кроме приказа явиться с сопровождением,  не узнала. Ни зачем вызывают, ни куда – ничего указано не было. Милиционер на вопросы не отвечал, сказал только, чтобы она подготовилась к отбытию завтра, ранним утром, на неделю. Бабушке тогда было сорок семь лет, а старшей дочери, уже замужней, здесь же, у нас же, двадцать шесть. Отцу моему было шесть всего лет. Бабушка была уверена, что её вызывают на верную смерть, и потому ночью  исполнила посмертную волю деда, – рассказала  старшей дочери и о его завете, и о Божьем Сиянии. Оставила троих детей на попечение старшей их сестры и в слезах и в страхе ушла ранним утром в милицию. Оттуда на нанятой подводе их с сопровождающим отвезли к ближайшей станции; там сели в поезд и ехали до Кожвы. В дороге милиционер сказал ей, что  ни сам, ни начальство его, судя по всему, ничего не знают, и надо быть готовой ко всему. Обходился он с ней не грубо, оформлял проездные документы, делился дорожным пайком. Бабушка делилась с ним своими пирогами. На дорогу до Кожвы ушло двое суток.
– В Кожве они явились в контору какого-то Печоржелдорстроя. Милиционер поставил её стоять в коридоре, пропал надолго, потом вернулся и повёл на второй этаж. Там они снова долго ждали, уже вдвоём, потом их вызвали вместе, милиционер сразу расписался в бумагах и ушёл, а бабушку, ни слова ей не говоря, отвели напротив конторы в какой-то барак, показали койку в женской комнате и велели запомнить дорогу обратно и явиться завтра утром в такую-то комнату, а сейчас отдыхать. В конце барака была маленькая столовая, и бабушке дали туда талоны на питание на три дня.
Я слушал Верушкин рассказ, и меня самого охватывало тяжкое состояние психического надрыва пожилой женщины, грубо оторванной по чужой, неизвестной воле от малых детей, от родных мест и от близких людей. Что её ждёт? В чём её вина? Или она должна ответить за кого-то другого? Почему ей ничего не говорят?
Наутро, не сомкнув глаз за вторую уже ночь, она встала у стены в коридоре возле назначенной двери. Из двери выглянул молодой военный, спросил фамилию, приказал ждать. Потом в эту дверь по коридору начали по одному или вдвоём проходить и военные, и штатские, всего не менее десяти человек. Когда ей приказали войти, она увидела всех за длинным столом. Во главе стола сидел толстый важный начальник, военный, уже в годах.
Стоя она ответила на вопросы о своём имени, месте проживания, занятиях, детях. Потом сидящий рядом молодой военный ногой из-под стола выдвинул табурет, и ей велели сесть. Тот же молодой положил перед ней несколько фотографий, она узнала мужа и сказала об этом. Один за другим  разные люди начали задавать ей вопросы, – всё о муже, о его жизни, трудах, службе в церкви, о сношениях с людьми, о привычках, о болезнях. Спрашивали, как будто петляя вокруг чего-то главного, основного, но не подлежащего оглашению. Часа через два этого допроса из-за нервного напряжения и бессонницы она потеряла сознание. Табурет подвинули в угол, её прислонили к стене, дали воды и сделали суровый выговор:
– Ты что, не видишь, сколько важных, занятых товарищей из-за тебя оторвались от дел? Чтобы этих фокусов с обмороками больше не было!
Допрос возобновился, потом все отправились на обед. Ей наказали сходить в столовую и вернуться через полчаса. До позднего вечера продолжались самые разные и непонятные по своей сути вопросы. Получив под конец приказ явиться завтра сюда же в то же время, она пришла в барак, рухнула на койку и проспала до утра.
Утром в комнате с длинным столом был только молодой военный. Он продержал её в коридоре часа полтора, потом вышел и повёл её за собой по посёлку. По дороге она спросила:
– А как вас величать? Обращаться как к вам?
– А ты лучше не обращайся, – злорадно хмыкнул он, – если надо, я сам к тебе обращусь. Следователь я, понятно? К нам не обращаются, это мы к вам, подследственным, обращаемся, – и он снова презрительно хохотнул.
Пришли к какому-то бараку с часовыми. Внутри барака у одной из дверей стоял ещё один вооружённый часовой. По команде следователя он достал из кармана ключ, отомкнул дверь и впустил их внутрь. Посреди комнаты стоял стол с покойником, накрытым простынёй. Вдоль стен размещались другие столы с какими-то бумагами, стеклянными банками, мензурками, инструментами. Пахло аптекой. Следователь приоткрыл лицо покойника, и она тихо вскрикнула: это был он, отец Никанор, умерший не шесть лет назад, а на днях, казалось – только что.
– Не трогать! – с угрозой в голосе сказал следователь, – он?
– Он.
– Похож?
– Он и есть.
Всё это время следователь пытливо смотрел на неё; когда же сам взглянул на лик отца Никанора, то  растерялся, что-то неразборчиво пробормотал и вдруг замер. На его совсем ещё юношеском лице самоуверенная наглость сменилась вдруг на оторопь и суеверный страх. Оба в полном молчании долго смотрели на покойного. Опомнившись, следователь снял простыню со всего тела и скомандовал:
– Особые приметы на теле, о которых вчера говорила, покажи. Быстро! Не прикасаться! Пальцем указывать и называть!
Первое, что она увидела, это две бурых, с запёкшейся кровью раны на груди, и поняла, что они от пуль. Расстреляли, как он и предсказал в ту ночь. Потом рассмотрела следы песка в волосах. Следователь помолчал и вновь громко приказал:
– Показывай, говорю!
Она, вся содрогаясь от отчаяния, показала и назвала.
– Всмотрись внимательно в тело, в лицо – ничего нового, необычного не находишь? Это важно! Смотри, смотри хорошенько, время у тебя есть.
Она долго всматривалась в родное, спокойное лицо, осмотрела руки, ноги, всё тело несколько раз, и вновь, давно уже беззвучно плача, обратилась  к лицу, к полузакрытым  глазам, к загадочно спокойным губам. Следователь с  алчным и боязливым любопытством наблюдал за ней и за покойным.
Не спрашивая разрешения, она стала быстро читать молитвы, начав с двух Канонов, потом, испугавшись, что не успеет, прочла ясно и твёрдо:
– Покой, Господи, душу усопшего раба Твоего отца Никанора и елика в житии сем яко человек согреши, Ты же, яко Человеколюбец Бог, прости его и помилуй, вечныя муки избави, Небесному Царствию причастника учини и душе его полезное сотвори.
Закончив молитву, она встала на колени, перекрестилась, снизу взглянула на следователя и спросила:
– Когда?
Он помедлил, посмотрел по сторонам, как будто на что-то решаясь:
– Когда? В том-то и дело, тётка, в том-то и заковыка! –  и вдруг, ещё раз боязливо оглянувшись, испуганным шёпотом прошипел:
– По документам выходит, шесть лет назад с лишком! А он с каждым часом светлеет и светлеет! Случайно откопали, место нужно было подготовить. Молчи только, никому ни слова, – опознала, мол, и всё тут!
Она кивнула, встала с колен, и вновь стала смотреть на чистое, ясное лицо мужа.
– Ну? Ничего  не дополнишь? Ничего такого не вспомнилось? Может, знаки какие подавал… оттуда?
Она покачала головой.
Вдвоём они вернулись в контору. Оставив её ждать в коридоре, следователь вошёл туда, – мелькнул заполненный вчерашними важными товарищами стол. Через час её вызвали, задали ещё несколько вопросов, и разошлись. В комнате остались трое: ставший почти своим следователь и двое из давешних: толстый военный начальник и человек в штатском с пронзительными, дурными глазами. Штатский сел напротив, заглянул ей в самое нутро и тихим, ласковым голосом стал что-то лопотать, лопотать – заговаривать. Она беспокойно напряглась, внутренне заметалась, но быстро нашла опору, – вспомнила только что виденное спокойное лицо мужа, сосредоточилась на нём, и начала, как во сне, отвечать на вопросы штатского, отвечать уверенно, ясно, зная, что не выдаст  тайны. Очнулась она, когда штатский уже уходил.
Толстый военный начальник торопливо объявил ей, что муж её был застрелен несколько дней назад при попытке к бегству, а поскольку побег был массовым, нужно было установить личности каждого при посредстве родственников. Теперь, когда опознание проведено, она свободна и будет сегодня же отправлена домой. Но если кому хоть слово скажет, что была в Кожве, и что там делала, сразу же попадёт под пожизненное, а то и под расстрел:
– Никому: ни родным, ни близким, ни знакомым, ни даже нашим, ни одного слова, поняла? Здесь же, на месте, всё забудь, выкинь из головы. Из своего села десять лет никуда не выезжать, поняла? Может, ещё вызовем. Вот лейтенант тебе даст бумаги в этом расписаться.
Толстый встал и ушёл. Следователь указал ей, где расписаться в бумагах, дошёл с ней до станции, и поручил начальнику отправить её первым же поездом. Перед уходом тихо, с угрозой в голосе, сказал:
– Ох, молчи обо всём, тётка, молчи, а то худо будет!
 Через три дня она была у себя дома.

Таковы тайные подробности семейного предания о судьбе отца Никанора. Никаких других событий, связанных с его именем, – ни земных, ни чудесных, – со времени поездки его вдовы в Кожву, не произошло. Мои тщательные поиски каких-либо следов этого дела в архивах ОГПУ–НКВД ни к чему не привели. Потерпев  неудачу, я обращался за помощью в сыктывкарское общество «Мемориал»,  в Фонд жертв политических репрессий «Покаяние» и, наконец, в Прокуратуру. Никаких результатов. Даже мой самый крайний шаг, – очное обращение к начальнику управления ФСБ РФ по Республике Коми с просьбой организовать поиск в особо закрытых архивах продолжения дела священника Богородцева, – ничего не прояснил. Все официальные сведения заканчиваются расстрелом его в сентябре 1937 года. По-видимому, все документы о подобных сверхъестественных явлениях и о соответствующих исследованиях были либо уничтожены, либо собраны воедино и навечно засекречены.
Вдова отца Никанора скончалась в 1971 году, так и не дождавшись никаких вестей или знаков. До самой смерти она каждую ночь выходила в надежде увидеть Божье Сияние и молилась за своего покойного мужа. Перед смертью она подтвердила заветы мужа своей старшей дочери, а когда настал и её черёд, та поведала обо всём своему брату, отцу Верушки; он, болезненный и  проживший менее полувека, выполнил наказ отца и рассказал всё своей жене. Мать Верушки, постоянно боясь скоропостижной смерти, сразу же поделилась с любимой дочкой, когда той было всего десять лет. Когда в селе появился отец Антоний, она немного поколебалась, но всё же втайне доверила эту историю и ему.
Вот уже двадцать лет мать и дочь чтут горькую и загадочную судьбу отца Никанора и ежедневно поминают его в своих молитвах. И еженощно с молитвой  выходят посмотреть: не зажглось ли Божье Сияние над их стареньким домом? Не даст ли знать о себе мученик отец Никанор?


Гипотеза  Туровцева


   Бог для верующего находится в начале  пути, а для физика – в конце.
       Нобелевский лауреат, физик Макс Планк.



Нашу первую обстоятельную встречу отец Антоний устроил в день Преображения Господня, в старинной и строгой трапезной, расположенной, как это было принято в церквях давней постройки, в полуподвальном помещении храма. Встреча эта произошла  более недели спустя после приезда Туровцева, сразу после престольного праздника, завершившегося крестным ходом. До этого  отец Антоний в связи с визитом церковного начальства, уехавшего накануне,  с нами почти не виделся.
Замешкавшись на работе, я пришёл последним и поспешил прямо в трапезную. Там, в сторонке от накрытого стола, отец Антоний и Виктор Александрович уже вели беседу, и видно было, что они с места в карьер приступили к обсуждению самых горячих тем. Советник настойчиво повторял:
 – И всё равно, я должен, должен найти понятный компромисс. Как учёный-материалист, причём убеждённый материалист, я не верю во что-то мистическое ни в физических, ни в психических процессах, – просто я знаю, что там много ещё неизведанного.  И когда я встречаюсь с чем-то непонятным, я приступаю к исследованию, и, если это в моих силах, нахожу стройное формализованное объяснение, опирающееся на физические законы. Но как личность, как философ, сознаю, что обладаю душой, и не могу согласиться с тем, что, скажем, любовь к музыке может быть формализована и сведена к  исчерпывающей физико-математической интерпретации. Сама музыка, её звучание, – да, безусловно, а любовь к ней – нет, нет!
– Ну, а любовь к ближнему? Разве её можно интерпретировать в формулах?
– С любовью, хотя и немного, но всё же попроще. Какую любовь вы подразумеваете под любовью к ближнему?
– Ту, которой жив человек: к родителям, детям, к жене, к друзьям, ко всем людям, как братьям. 
– Любовь к женщине можно отнести к возвышенному, но всё же инстинкту, –  продолжения рода; любовь к детям и родителям – сюда же; любовь к друзьям – это благодарность за понимание, то есть подсознательное стремление к объединению для выживания, то есть также инстинкт. Ну, а там, где инстинкты, там вступают в силу законы физиологии и социологии, там надо вкалывать, систематизировать и раскладывать по полочкам. Что же касается любви ко всем, как к братьям... Вы меня простите великодушно, отец Антоний, я военный всего лишь формально, но вы-то, с вашим боевым опытом, наверняка такой братской любви насмотрелись, что врагу не пожелаете, небось, до сих пор тошно и стыдно за людей.
– Вы говорите о грехах, а любовь к ближнему – это одна из опор веры в Господа нашего Христа, это понятие сложное, можно сказать, философия жизни, мировоззрение, состояние души. Вот о чём я спросил. Разве можно формализовать состояние души? Но оставим это. Если вам проще говорить о любви к музыке, как о явлении необъяснимом, могу сказать своё мнение: это  есть проявление божественного умиления, одна из многих частей той самой братской любви к людям, о которой только что шла речь.  А вот, слышится, и Михаил Дмитриевич прибыл. Прошу к столу.
Слушая их разговор, я невольно отметил, что батюшка, обстоятельно готовившийся к встрече, невзирая на высокое положение гостя, обращался с ним, как с обычным мирянином, заглянувшим в церковь из праздного любопытства. Туровцев же своей сердечной корректностью   как бы подтверждал правомерность выбранного тона и был им явно доволен.
 Отец Антоний обладал внешностью отнюдь не смиренной, а скорее мужественно красивой, почти воинствующей. Повидавшая виды, слегка выгоревшая, но  опрятная ряса  красиво облегала крепкую грудь;   скуфья, столь же почтенная и аккуратная, очень шла к строгому и умному лицу. Он встал перед небольшой иконой и в  полной, торжественной тишине сотворил молитву. Мы уселись за стол.
В честь двунадесятого праздника и именитого гостя женская половина семьи батюшки приготовила достойный, но строго отвечающий требованиям текущего Успенского поста обед. Он состоял из винегрета с солёными грибами, замечательно сваренного, ароматного постного борща и двух вторых блюд: жареных лещей с  картофельным пюре и солёными огурцами, и искусно приготовленной вермишели с лисичками. К чаю были поданы круглый белый хлеб, мёд и изюм. Особым украшением стола были  тёплый домашний ржаной  хлеб и  квас, заблаговременно доставленные сюда дочерьми батюшки вместе со всеми  другими блюдами. Разогревала и подавала блюда из маленькой кухоньки одна из старушек, прислуживающих при храме.
Виктор Александрович, всю жизнь отдававший должное гастрономии, был искренно поражён  достоинствами этих простых блюда. Никогда ещё ему не приходилось так явственно различать в постном борще отдельный вкус каждого овоща: картофель и капуста были достаточно разварены, а свёкла и морковь слегка, пикантно похрустывали. Эти раздельные вкусы тонко объединял в единую симфонию насыщенный багровый овощной бульон, в котором на все лады и чуть приглушённо  звучали привкусы укропа, сельдерея и чеснока.   Поджаристая корочка  лещей сияла, как настоящий благородный металл, однако во рту оказывалась  блаженно нежной; вкус и запах белого мяса лещей вызывали  воспоминания об  утренней, покрытой туманом реке, настороженном поплавке и запахах водорослей. Бархатистая плоть лисичек распространяла свой нежный грибной аромат на жадно впитывающую его тончайшую вермишель, каждая палочка которой была отдельной и чуть ли не сыпалась, словно умело приготовленный рис.
Столичный гость не мог удержаться от  похвал и просил добавок к каждому блюду; в ответ польщённый отец Антоний признался, что все кушанья готовились у него дома, под руководством его жены:
– Нет, она не кулинар, а специалист по переработке древесины. До того, как я стал священником, я около пятнадцати лет провёл на войне и на излечении; с семьёй бывал только в отпусках, наездами. Все эти годы супруга моя работала в Сыктывкаре по своей специальности и растила дочерей. А кулинарное искусство – её природный дар.
Во время обеда Туровцев в двух словах рассказал о своей работе, вскользь заметив, что развитие современной науки во многом определяется запросами на новые  виды оружия:
– Как сказал один американский писатель, чем бы учёные ни занимались, у них всё равно получается оружие.
– Да, это горькая правда. И хотя в самой идее оружия лежит инстинкт защиты себя, близких и имущества, щит всегда отстаёт от меча, не так ли?
– Так. Есть только один рецепт «абсолютного щита», но он скорее по вашей части: нужно изменить сознание человека так, чтобы он остановил  применение оружия. Наука на это неспособна. Иногда мне кажется, что наука  вообще человеку даёт меньше, чем отнимает у него.
– Науки помогают человеку познавать Божий мир, – продолжал отец Антоний после короткой благодарственной молитвы, – но познание мира идёт двумя путями. По мере созревания человека ум его познаёт материальный мир, а сердце – духовный.
– Да, совершенно с вами согласен. И я давно уже мечтаю об объединении этих путей.
– Для верующих эти пути объединены: вера направляет научное познание в русло более глубокого соединения с Богом. Но соединиться с Богом может и вовсе неграмотный человек, обладающий высокой нравственностью и смирением, то есть благодатью. А вот если этих качеств лишён даже великий учёный, Бог ему недоступен, и он, несмотря на все свои достижения, ошибочно воспринимает окружающий мир. Всё это написано в наших догматах, и их  нужно принять сердцем, именно сердцем: от истин, провозглашённых там и требующих раздумий и понимания, до описаний простых поступков всех, кто там упомянут. 
– Но ведь не думаете же вы, что именно так, как написано, всё и происходило? Я имею в виду детали, подробности: кто к кому обратился, с какой стороны подошёл, с каких слов начал?
– Не думаю, а знаю: именно так всё и было.
– А мне кажется, что всё это тщательно продуманные, высоко художественные, вдохновлённые верой  притчи, над содержанием и текстами которых работали особо одарённые древние богословы, для того чтобы смысл заветов доходил до сознания людей наиболее полно.
– Никто ничего не продумывал и не приукрашивал: как всё было, так и написано.
– Но не буквально же?
– Именно буквально.
– Но как же можно сохранить в памяти человеческой такую подробность слов и действий?
 – Священное писание написано, действительно, человеческой рукой, но  рукой этой водил Святой Дух, так что не мучайтесь  со своими рациональными вопросами и  объяснениями. Рационализму здесь просто не место.
– Н-да. Вы меня простите великодушно, отец Антоний, не принимайте мои вопросы за мальчишество или неведение: мне нужно навести в голове порядок, расставить всё по своим местам.
   – Я привык к таким вопросам. Ничего. А расставить всё по местам может только вера; и если вы на пути к ней, я готов вам помогать.
– Огромное спасибо, я вам искренне благодарен. Вы поймите моё состояние: я учёный, уже немолод, сделал серьёзные открытия в науках, где абстрактное мышление представляет  собой сложную смесь математики, физики, логики и даже философии… С одной стороны, весь мир –  это океан загадок; с другой – каждая разгаданная загадка становится ясной и чёткой ячейкой огромного, таинственного и становящегося ещё более недоступным целого,  существующего совершенно от человека независимо! И наблюдая это,  я неизбежно упираюсь в этот вечный вопрос: коль мир так необъясним, не является ли он созданием Высшего Разума? Неминуемый, одновременно и великий, и банальный  вопрос! И здесь снова и снова вспоминаются мысли нашего великого мыслителя Достоевского, который вложил в уста одного из своих героев, размышляющего о муках грешников в аду, вопрос – так, мельком, – а откуда же у чертей взялись эти железные крючья, которыми они грешников в ад стаскивают? Кто эти крючья выковал? И из чего? И отвечает: нет там  крючьев. А в ответ на свой вопрос о муках душ в преисподней приводит предположение-образ, высказанное ещё до рождества Христова великим античным классиком:  «Я видел тень кучера, которая тенью щётки чистила тень кареты». Здесь уже не спросишь, из чего эти щётка или карета сделаны! Но вот вопрос: где всё же всё это находится, то есть конкретно располагается:  рай и сверкающий престол,  архангелы и ангелы,  ад со всеми его ужасами, дьяволами и чертями? А души всех умерших? Где это всё размещается?
– Всё, о чём вы говорите, бесплотно и бестелесно. Рай и ад – это не помещения, а состояния душ умерших, либо кротко ликующих в раю, либо болезненно угнетаемых за свои прегрешения в аду. Вот и всё.
– Ну, а души эти где существуют? Где они ликуют или страдают?
– Говорю вам, это бесплотные сущности, которым никакое размещение не требуется. 
– Тогда, возможно, эти сущности подобны математическим знаниям?
– Как это?
– А вот как: все известные законы построения материального мира выражаются с помощью математических выкладок, которые сами по себе независимы от каких-то конкретных физических законов и существуют вполне самодостаточно. Но их можно привлечь для открытия или объяснения законов материального мира. Очень многие разделы математики  были созданы, а точнее – открыты,  просто так, сами по себе, без конкретного прикладного назначения. И лишь потом использованы, причём в самых разных областях естествознания. С их помощью были сформулированы многообразные законы мироздания, действующие вне воли человека, то есть совершенно от него не зависящие. По мере открытия новых законов естествознания люди либо описывают их с помощью известных математических аппаратов, либо пополняют запасы этих аппаратов открытием  новых.
Итак, существует некоторое множество законов мироздания и соответствующее множество их математических описаний, моделей. Эти законы физического мира от человека не зависят, и в равной мере их математические отображения также от него независимы. Причём очевидно, что эти законы первичны по отношению к человеку, его  знаниям и разуму. К примеру, хочет того человек или нет, а теорема Пифагора даёт единственное решение о соотношении сторон прямоугольного треугольника. Так же и с законами всемирного тяготения,  электромагнитного поля и всеми прочими. Просто эти математические отображения, как и сами законы, были человеку неизвестны, а со временем были им так же открыты. Они, безусловно, тоже бесплотны и бестелесны. Так вот я и спрашиваю: где они, эти математические отображения, или бесплотные образы материального мира, находятся? Уж не там ли же, где  тень кучера орудует тенью щётки?
– То есть, вы хотите сказать, – в воображении человека?
– Да нет же, я совсем не это хочу сказать. Мне кажется, что есть какой-то иной мир, вернее, иная сфера обитания всех этих бесплотных  существ и сущностей: не людей, а их душ, не законов мироздания, а их отображений, обобщённых моделей. Идеально упорядоченная, прозрачная духовная среда. И я называю эту среду  Высшим Разумом. Возможно, это и есть Бог, Божественное Начало? И по образу и подобию Божьему, по образу и подобию этой среды, в меру своего  понимания и прилежания, живёт весь материальный мир.
– Значит, вы создали своё собственное представление о Боге?
– Нельзя сказать, что создал, – просто я на него  постоянно натыкаюсь. Это всего лишь не очень чёткая гипотеза,  притягательная мысль, которой я очень рад с вами поделиться.
– И кто же создал этот виртуальный мир, в котором запрограммировано прошлое, настоящее и будущее материи? Ведь так следует вас понимать?
– Да, уважаемый отец Антоний, именно так. А на первый ваш вопрос я могу ответить лишь таким же вопросом: а кто создал Бога?
– А вы, случаем, Кантом не перегрузились?
– Вот голову даю на отсечение, ни разу даже и не читал! При одном только упоминании имени тоска смертная охватывает – видно, устойчивый условный студенческий рефлекс. Да и не до этого мне – я хочу как-то слить, соединить в себе рациональное и чувственное начала, вот и бьюсь, как рыба о лёд.
– А зачем биться? Если вы признаёте Божественное Начало, идите в храм, креститесь, исповедуйтесь, причащайтесь –  вы что, умнее всех тех, кто уже две тысячи лет исповедует христианство, православие?
– Да ведь каждый православный обрёл свою веру по-разному: кому родители передали, а кто через муки сомнений сам пришёл.
– Это так, это верно. Но через муки и сомнения приходят к вере, а не к объяснению Божественного Начала. Объяснять –  это  уже значит не верить.
– Даже себе нельзя объяснять?
– Себе в первую очередь.
– А как же тогда верить?
– В том-то и дело: просто верить, и всё. Вера – это состояние души, к которому приходит человек. И Бог его к этому не понуждает, это дело ума и совести каждого.  И вот эта-то свободная, беззаветная вера и вознаградится для истинных верующих вечною жизнью под крылом Божиим.
 – Вечная жизнь? Но ведь она реально, физически существует, совершенно наглядно и очевидно. Как? Вот я живу: вижу, слышу, работаю, говорю, смеюсь, плачу… Встречаю свою суженую и в заветный момент передаю ей свою живую клеточку, она её лелеет, растит, и вырастаю тот же я или она в обновлённом обличии. И в этом обличии я  в положенный час снова зачну нового себя, и так до бесконечности. Нет здесь никакой смерти, есть только смена оболочек, так жизнь устроена. Это ли не вечная жизнь?
– Вы говорите о физической жизни организма, а я вам толкую о вечной жизни вашей, лично вашей души, а не ваших предков или  потомков. Однако мы слишком разбрасываемся. Да и Михаил Дмитриевич заскучал. У него, кстати, тоже есть навязчивое стремление понять кое-что из непознаваемого. Мы с ним заранее договорились просить вас, чтобы вы попытались нам объяснить, как говорится, на пальцах, попроще, то, вы называете нелинейностью времени, а в народе именуют предвидением.
– Что ж. Беру с вас обещание вновь вернуться к моей гипотезе. А о предвидении… На пальцах  это трудно объяснить, но вы оба люди с образованием и опытом. Попробую. Кстати, это один из тех моих «коньков», который вызвал сомнения в исправности моей психики. Так что вам мои рассуждения могут действительно показаться ненормальными. Тем более, я буду всё предельно упрощать.
Итак, что есть предвидение? Это ситуация, когда событие ещё не произошло, а его кто-то уже описывает. Так? Переходим на язык науки. События ещё не было, а информация о нём уже известна. Как это может случиться? Скажите, вы  слышали что-нибудь о двух научных понятиях: о конформных отображениях и об энтропии? Что это такое?
Я отрицательно покачал головой:
– Конформные отображения? Первый раз слышу. Что касается энтропии, то это – вероятность сохранения состояния или что-то в этом роде.
Отец Антоний виновато улыбнулся:
– Я по образованию военный инженер, когда-то диплом защищал с использованием математического аппарата баллистики, но от этого мало что в памяти осталось. Конформные отображения – это что-то из высшей математики, какой-то  специальный метод, упрощающий решение. Ну, а энтропия в термодинамике – это, кажется,  показатель устойчивости теплового состояния системы. А в более широком смысле и попроще я это понятие трактую так: энтропия массы разбросанных камней велика, а энтропия этой же массы в организованном состоянии, например, в виде построенного из них дома – гораздо меньше.
 – Вот! Гениально, гениально! Именно так, и не надо мудрить. Ещё более спустимся на землю: энтропия – это мера разупорядоченности, и всё тут. Запомним это прекрасное определение.
 Два слова о конформных отображениях. Это ловкий и в то же время ясный математический приём, можно даже сказать – ловкий трюк. Например, вам нравится вычислять площади ровных квадратов. А вас просят  определить площади сложных  фигур, очерченных  кривыми. Вы используете этот трюк и отображаете эти несуразные выкройки в своём, особом мире, в любимые квадратики. Вычисляете их площади, пропускаете из своего мира через тот же математический трюк, только  обратно, и вот – задачка решена! Понятно?
– Будем считать, что да. Хотя очень условно.
– Вернёмся к  энтропии. Понятие это, как вы правильно сказали, зародилось в термодинамике, и в дальнейшем развивалось статистической физикой. Сейчас его широко использует теория информации. Итак, предельно упрощённо, представим саму логику нашего подхода.
 Имеем цельный кусок металла, который мы на короткое время разместили на раскалённой конфорке, а затем сняли и быстро завернули в одеяло. Одна часть бруска пылает жаром, а другая – холодная. Энтропия такого состояния нашей системы крайне мала, во времени протекает процесс выравнивания температуры, по мере которого  энтропия  системы повышается. Она достигнет максимума, когда брусок будет равномерно прогрет. Сняли одеяло – снова пошло время выравнивания температуры нашего металла и окружающего воздуха, снова энтропия изменяется.
Сделаем  смелый шаг: мы по строго  единой схеме структурируем совокупности законов термодинамики и теории информации, – голос Туровцева  торжествующе окреп, – затем мы с помощью вышеупомянутого конформного трюка  отображаем свод законов теории информации в своде законов термодинамики, и переносим её постулаты на состояние не тепловой, а конкретной информационной системы. И если теперь мы спровоцируем «местный подогрев», то есть некоторое возмущение этого состояния, мы можем  в момент снижения информационной энтропии получить обратную последовательность. То есть обнаружить, что событие, которое ещё только произойдёт в будущем, стало причиной появления информации о нём  в настоящем. По-видимому, это и происходит в повседневной жизни время от времени спонтанно, статистически, и называется предчувствием, ясновидением или более высокопарно – предвидением. Что-нибудь понятно? Понятно ли хотя бы, что главное во всём этом – то, что многие «чудеса предвидения» отнюдь не противоречат представлениям современной теоретической мысли?
Весь вечер ушёл на обсуждение этих незнакомых нам соображений.


Теорема  Фомина


          Исследование непостижимого относится к гордости.
                Старец Иоанн Валаамский.

– Простите, Виктор Александрович, за наивный вопрос: что, по-вашему, имитирует человек, создавая и совершенствуя компьютер?
– С точки зрения технического прогресса он ничего не имитирует, а создаёт устройство, повышающее производительность труда. Ну, а в научном смысле (кто станет возражать против этого?), этот процесс является подсознательным стремлением человека имитировать свой мозг. С самого своего появления на свет человек стремится воссоздать свой образ во всех его проявлениях. Истоки этого вечного и мощного подсознательного импульса нам неизвестны, но его наличие очевидно.
 – В таком случае, имитацией какого же Божьего творения является Интернет?
– Интернет? Пожалуй, того же – человеческого мозга. Ведь мозг по своим возможностям неисчерпаем.
– Это что же: когда будет создан сверхкомпьютер, со зрением, слухом, осязанием и прочее, и с вычислительными характеристиками, близкими к мозгу, необходимость во всемирной паутине отпадёт?
– Да нет, не думаю. Скорее, она станет ещё более необходимой. И, несомненно, гораздо более совершенной.
– А-га! Получается, Интернет – это интуитивная имитация чего-то другого, ещё более высокого?
– Куда вы клоните, Михаил Дмитриевич?  Судя по всему, вы собираетесь, наконец,  изложить нам свою гипотезу?
¬– Да, но не гипотезу, а теорему – слишком долго я её вынашивал и обосновывал, чтобы считать её  гипотезой. А звучит моя теорема так:
 Человечество от века наделено общей единой душой,   сотворённой Промыслом Божиим одновременно с  Адамом и Евой. Единая душа является органом Божьего Существа и постоянно отражает изменения нравственного состояния человечества, текущую совокупность всех его добродетелей, грехов,  молений, покаяний, чаяний и устремлений. Она является полем вселенской битвы между Царством Света и царством зла; в этой битве сталкиваются невиданные, могучие мистические силы. Все таинственные явления, недоступные человеческому пониманию, – знамения, вещие сны, ясновидение, телепатия и другие психофизические феномены, – являются проявлениями высшей  жизнедеятельности единой души человечества.
 Что же касается Интернета, то я упомянул о нём просто для того, чтобы начать с   наиболее наглядного доказательства моей теоремы, – как говорится, для затравки, хотя и весьма симптоматичной и многозначительной.
Так начался наш разговор с советником Туровцевым и отцом Антонием, – разговор, имеющий для меня огромное значение. Впервые я выносил дело моей жизни на суд долгожданного оппонента –  выдающегося ума нашего времени, крупного теоретика, проницательного эрудита.  Я по возможности сжато изложил свои  тезисы, отработанные в дискуссиях с отцом Антонием.
Первый вопрос советника был обращён к отцу Антонию: как он относится  к этой идее? Отец Антоний привычно осудил мои мысли:
– Сказано же в Священном Писании и всеми Святыми: не пытайся познать непознаваемого, это – грех и гордыня твоя. И я с этим согласен.
– Ну, а по существу, по содержанию самих мыслей?
– Ничего не могу добавить, кроме того, что твержу ему много лет: не искушай Господа своими поисками, можешь быть Им наказан за строптивость. Священное Писание совершенно, и не требует никаких дополнений, ничего в нём не упущено.
Отец Антоний остался верен себе.
Явно заинтересованный, советник задал мне массу вопросов, из которых, в частности, следовало, что тема эта для него отнюдь не нова, и он свободно ориентируется в огромном потоке  публикаций, посвящённых коллективному разуму, общественному сознанию, массовой психологии, коллективному бессознательному и прочее, и прочее. Знаю ли я об этих публикациях и как к ним отношусь?
– Разумеется, знаю и внимательно за ними слежу. Эти труды – свидетельство того, что наступило время уразумения и изучения единой души человечества как  реальности окружающего нас Божьего Мира. Мой труд вливается в их общий поток с тем лишь отличием, что её существование я связываю с Божьим Промыслом, тогда как  авторы публикаций об этом либо вовсе не задумываются, либо настроены  атеистически. Однако среди свежих богословских исследований  понятие единой души, правда, с применением различной терминологии, появляется всё чаще и чаще.
Не буду вдаваться в подробности нашей долгой беседы, тем более что к её теме мы возвращались и в следующие дни. Скажу лишь, что я удостоился глубокого понимания со стороны советника. Приведу вместо этого  сжатые тезисы, которые советник попросил меня изложить на бумаге, чтобы дополнительно поразмыслить над ними в Москве.
В последних публикациях и докладах православных богословов предполагается, что единая душа человечества образована многими душами всех существующих и существовавших этносов, каждая из которых направляется Божьим Помыслом. Таким образом, говоря упрощённо, изначально сотворена следующая иерархия: человеческая душа – душа этноса – душа человечества – Бог. Человеческая душа – это орган единой души этноса; душа этноса – это орган единой души человечества; все эти души – органы Божьего Существа.
Человек общается с единой душой  посредством  церковных обрядов, прежде всего молитвы и исповеди. Есть основания предполагать, что средством общения со стороны единой души, то есть полное раскрытие сокровенных мыслей и всей индивидуальной сущности конкретного человека, является познание его единой душой в состоянии сна. В этом же состоянии по наитию свыше снисходит  к нему  наставление его действиям.
Единая душа существует не только у людей, но и у всех категорий живого, созданного Богом. Действительно, мыслимо ли, что ель, растущая на берегу Вычегды,  связана с елью в  канадском лесу лишь цветом хвои и формой шишек? Что зырянская клюква  связана с исландской  лишь вкусом своих ягод? Что у нашего  воробья есть одно только общее с воробьём африканским: вес, размеры и бурое оперение? Какие ущербные, пошлые, недостойные сентенции! Нет, прекрасный Божий Мир неизмеримо сложнее и богаче, одухотворённее, ибо он весь насыщен  излиянием единой любви Божьей на всё живущее: «Излию от Духа моего на всякую плоть». Святые отцы говорят: «Духовная энергия, истекающая от Духа Божьего,  движет всей природой и всё животворит. Она есть источник жизни, и нет ничего мёртвого. Ибо из земли получает начало жизнь растений, а от них питание – весь животный мир».
Мы проговорили и проспорили далеко за полночь.
По дороге домой, в прохладной черноте ночи, я решил доверить советнику самое сокровенное:
– Виктор, всё, что мы обсуждали – это, как говорится, теоретическая часть. О практической же части, об опыте, который я готовлю последние полгода, я никому никогда не говорил.
– Что за опыт?
– Выражаясь образно, я собираюсь дёрнуть те «верёвочки», за которые дёргают меня!
Мы снова загорелись и проговорили до утра.




Аксиома Отца Антония

             Какими руками взяв персть, и как не имеющий уст, подобно нам, вдунул в меня дыхание? И как я стал душой бессмертной? Скажи мне, как из  брения образовались кости, нервы, мясо, жилы, кожа, волосы, глаза, уши, губы и язык? Как ум стал плотью? Не зная себя, как мы дерзаем исследовать Творца?
                Прп. Симеон Новый Богослов


Пошла вторая неделя сентября. Подходило время уезда советника Туровцева. Мы уже не мыслили жизни без ежевечерних встреч. Желание доктора Визинга «разговорить» советника, казалось, распространилось на всех нас;   даже по-военному краткий и сдержанный отец Антоний  в наших беседах находил, как он выразился, у себя наблюдения и мысли, о существовании которых сам не подозревал. Советник Туровцев, полюбивший его от всей души, упрашивал его  высказывать своё отношение к каждой обсуждаемой теме. И хотя священник предпочитал слушать, каждая наша беседа заканчивалась его резюме, иногда напоминающим приговор.
О теме Кесаря.
– По всему миру, а у нас, в России, особенно, с незапамятных времён порядочные люди сторонились власти. Во власть рвались и будут рваться всегда те, для кого нет ничего святого. Глубоко, истинно верующие во власти – это редкие исторические вспышки.

О положении в Церкви.
– Да, храмы восстанавливаются и строятся вновь, но для возрождения  Веры требуется гораздо большее время, чем возведение храмов. Нужно понимать, что Дух Православия в России был утрачен ещё до октябрьской революции, в самом начале века. Революция породила долгие десятилетия угнетения и преследования Веры, а в конце ХХ века расцвела вакханалия полного духовного разврата. Поэтому прежде всего сейчас необходимо большое число усердных, беззаветных духовных подвижников. Есть такая человеческая масть: неуёмные активисты-прохиндеи, баламуты. В советские времена эти баламуты находили себе приют и пропитание в обкомо-горкомо-райкомовской среде. Как только сгнила партийно-комсомольская кормушка, эта братва стала прорываться на наших глазах в лоно церкви. Для неё  церковь – это та же «идеологическая работа», та же бессовестная халява, возможность кормиться бренчанием языком, нисколько не интересуясь произносимым. И часть из них в условиях недостатка пастырей проникла в ряды священнослужителей. Это для Церкви серьёзная проблема.

О Вере.
– Хотим мы этого или не хотим, верим или не верим, – вера присуща человеку как его органическая составляющая.  Опыт многих  исследователей показывает, что вера – это не только духовно, но и физиологически неотъемлемая часть всего человеческого существа. Каждый человек рождается, живёт и умирает с верой, но либо верует, либо ищет веры, либо заполняет её место чем-то иным – это работа дьявола.
 А поскольку Вера –  часть человеческого существа,  она  понуждает его на поиски своего истинного назначения. В наших реальных сегодняшних условиях на этом пути  его ждут многочисленные и разнообразные соблазны, обманы и новые ловцы душ человеческих. И даже если он выбрал испытанный путь своих предков –  Православие, человек далеко не всегда принимает его догматы  безоговорочно, а, опутанный узами массы новых знаний и ложных представлений, не может преодолеть их давления и приносит на Алтарь Веры свой ущербный духовный плод. Так я воспринимаю и ваши исследования и настроения: даже у глубоко порядочных, образованных людей этот плод содержит либо сомнения, либо стремление к «дальнейшему совершенствованию». И то, и другое исходит из ложных представлений о якобы вечном развитии всего сущего, тогда как сущему свойственно не развитие, а движение – это разные понятия.
Вспомните, разве нет целой системы объективно неизменных физических констант? Разве нет бессмертных шедевров музыки, скульптуры, литературы и других искусств? Разве изменился вечный солнцеворот? Разве не вечно-прекрасны облики человека, животных, растений, гор, рек, озёр, неба и моря? Красота всех  природных явлений абсолютна, не зависит от времени и  не может быть усовершенствована. Но столь же абсолютна и независима от времени Православная Вера, провозгласившая от века абсолютные моральные ценности человека: любовь, почитание предков, милосердие, благочестие, словом, всё, что проповедуется Священным Писанием! Вот моя аксиома: как абсолюты, как Данности Свыше,  догматы Веры и законы Материи  несовместимы с понятием развития.
Никому, кроме настырных, невежественных баламутов не приходит в голову изменить значение физических констант, улучшить закон Ома, усовершенствовать музыку Баха, Чайковского, Бетховена, подправить прямо на оригиналах колорит и композицию древних фресок, откорректировать старинные рукописи. Так зачем же нам посягать на изменение-совершенствование той Веры, которая, наравне с материей и её законами, незыблема в течение тысячелетий? Те, кто непременно желает нового, пусть дерзают и создают его отдельно, но перед этим пусть подумают, к чему может привести «дальнейшее совершенствование», – пусть протрут глаза и  увидят воочию венчания однополых «верующих» у протестантов. И вам, ищущим ещё чего-то от полной чаши, дарованной вам Господом, следует прозреть и направить свои усилия на благо Родины, а не на утоление своей ненасытной гордыни.
Слушая эти слова, советник Туровцев печально потупился. Потом поднял  свою красивую голову, горько усмехнулся в мою сторону, и обратился к отцу Антонию:
 – Приходили ко мне такие мысли, приходили, и не раз. Так мне что же – сжечь свои выкладки и про всё это забыть? А  Михаилу Дмитриевичу стереть в его компьютере программу подготовки общения с  единой душой? Вы на это нас наставляете и благословляете?
– Не смею вас ни наставлять, ни благословлять на столь важные личные решения. Вам решать. Но я призываю вас обратиться к кротости и смирению, когда вы думаете о Боге, а исследовательское рвение направить на земные дела, и буду молиться за  ваше спасение.


Вразумление

          Всё, что в Евангелии и в Церкви, есть дыхание Духа истины… Горе сомневающемуся: дух лжи омрачит, стеснит и повергнет его в уныние и скорбь.
          Св. прав. Иоанн Кронштадтский


На следующий день я долго  пробыл на работе и вернулся против обыкновения верхним, более коротким путём. Советник был занят раздумьями над конспектами нашего вчерашнего разговора. За день он пришёл к тому, что обдуманные мною опыты следует вынести на закрытое обсуждение в узком кругу физиков и психологов его института. Для этого он предлагал мне зимой приехать в институт, сделать там несколько сообщений и по их результатам  рассмотреть вопросы финансирования моих работ Министерством Обороны. Удивлённый  этим неожиданным предложением, я просил его ни в коем случае не предавать гласности мои замыслы и обещал сообщить ему своё решение через месяц-другой.  А для того, чтобы отбросить хотя бы на время неотвязные мысли, предложил поужинать с выпивкой и отправился в погреб.
Привычно отвалив тяжеленную крышку, я сделал несколько шагов вниз по лестнице. Остановился на знакомой ступени, с привычной торжественностью протянул руку в определённую точку пустоты и включил фонарик. Как всегда, он слабо осветил сначала старую керосиновую лампу, затем туесок, потолок… И вдруг, к своему ужасу, у дальней, противоположной стены я увидел бледно-серую человеческую фигуру. Она стояла ко мне спиной и  неестественно-медленными, бесшумными, словно ощупывающими на расстоянии движениями, перемещала свои руки вдоль расставленных на полках банок….
Я отчаянно вскрикнул; руки мои вздрогнули и выпустили фонарик. Он простучал по ступеням лестницы и погас. Вслед за  фонариком, как мне показалось, от испуганной дрожи всего моего существа, выпало из моего тела сердце и, также гулко ударившись несколько раз где-то внизу, уже вне меня, замерло и остановилось. Несмотря на возникший зловещий мрак,  призрак    оставался хорошо видимым. Он как бы светился изнутри мутно-серым светом. Оцепенев от ужаса, я  вдруг отчётливо увидел, что бледная фигура от моего вскрика начала медленно поворачиваться ко мне. Необъяснимое свечение  и  неестественная медлительность её движений  испугали меня почти до обморочного состояния. Я весь окаменел от страха.
Вот он, жутко светясь в кромешной тьме, не освещая ни стен, ни других предметов,  медленно повернулся, приблизился,  и   вдруг безмолвно поднял ко мне свой слабо мерцающий лик.  Меня охватила новая волна  первобытного ужаса: я узнал в нём … свой собственный облик! На меня внимательно смотрело моё собственное,  застывшее лицо с неподвижными, тусклыми глазами! Призрак начал тихонько поднимать свою руку в мою сторону. На его бледном лице, стала расплываться злобная, насмешливая улыбка. Вдруг он глумливо и одновременно угрожающе стал со страшной неспешностью    грозить мне указательным пальцем.
– Орт! Орт! – дико завизжал я  от страшной догадки и рухнул вниз.
Очнувшись в полной темноте, я  немедленно вернулся в унизительное состояние дикого животного страха. Этот страх заставил меня, не открывая глаз, ползать по песчаному полу и  ощупью искать фонарик.  Наконец, в мои руки  попались его обломки. Стало ясно, что свет может дать только старая керосиновая лампа. Мне удалось, скрючившись от страха, – я неистово боялся кого-то коснуться в темноте, – подняться на корточки, нащупать лестницу и всползти по ступеням наверх. Лампа  и спички были на месте. Погреб осветился показавшимся ярким  после полной темноты светом; здесь никого не было. Почему-то первым делом я прокрался к полкам: несомненно, все банки были переставлены. Потом я бросился по лестнице к крышке: она была закрыта и не поддавалась, как будто кто-то навалился на неё сверху. Однако, расслышав доносившиеся снаружи приглушённые звуки лая Мергена, я сообразил, что просто ослаб от обморока.  Передохнув и собрав все силы, я отвалил крышку. Полная темень в крытом дворе испугала меня с новой силой. Но в этой темноте где-то рядом хрипел и радостно фыркал Мерген. Я  нырнул вниз на несколько ступеней, чтобы снять горящую лампу с подвеса и, не выпуская её из рук,   вошёл в дом.
Стараясь не оглядываться по сторонам, я прошёл в полутёмную комнату Виктора и остановился на её пороге. Дверь была открыта: советник сидел за столом, освещённым настольной лампой. Стол был завален бумагами и книгами. Он мельком взглянул на меня и вновь опустил голову к бумагам. Потом, как бы опомнившись, с любопытством всмотрелся в меня:
– Что вы всё заглядываете, а не заходите? Заходите, присядьте, ведь мы не закончили наш разговор. А зачем вы возвращались – за лампой? Для чего она вам?
Не ответив ему на этот странный вопрос, я прошёл к его столу, поставил на него лампу, и, наконец, обрёл дар речи:
– Я к вам не заглядывал. Я был в погребе и видел там привидение – орта. Так же ясно и так же близко, как вижу сейчас вас. Оно  меня там чуть жизни не лишило от страха.
Он оторопел, потом внимательно всмотрелся в меня:
– Вы бледны, как полотно. Кстати, когда вы всё заглядывали, вы мне показались ещё бледнее. Как вы себя чувствуете?
– Плохо. От страха чуть не умер.  Кто же сюда заходил?
– Да вы же и заглянули, причём дважды… Постойте, постойте, да вы же только что свой компьютер включали! Я же отчётливо несколько раз его аккорды слышал!
Я ринулся в кабинет, к компьютеру. Включил, отпаролил, загрузил, открыл – всё, что касалось Моего Вопроса, с жёсткого диска исчезло!  При этом все остальные данные – всё, что касалось работы,  дневниковые записи, хозяйственные пометки, планы на будущее – всё было целёхонько! Но куда же делось МОЁ ГЛАВНОЕ? Ведь у меня нет никаких дублей – ни на «винте», ни на дискетах, ни на «флэшках»! Всё, всё пропало! Не могло этого случиться, –  кроме меня входного пароля никто не знал!
 Я вернулся в комнату Виктора. Сказал ему, что у меня что-то не в порядке с головой: испуг не проходит, нарастают страх и беспокойство. Со мной и с моим домом что-то произошло и надо бы пригласить отца Антония, – пусть он заново дом и все помещения освятит. Да и рассказать ему обо всём, что произошло, тоже необходимо.
 – Михаил Дмитриевич, Миша! Успокойтесь. Ну, переутомился, перенервничал, всё устаканится и пройдёт. Давайте, я вас спать уложу! Выпьем по чарке, попьём чайку с малинкой, успокоимся.
– Виктор Александрович, вы что, думаете, я спятил? Я действительно видел призрак, орта,  и он, судя по всему, только что посетил и вас! Когда в  компьютере  мои   труды стирал! Вы же сами сказали, что он был бледен, – а я добавлю, что он был бледен, как мел!
               В ответ он, неловко, виновато улыбнувшись, спросил:
            – А не мог ты, как бы в забытии, в состоянии шока, пройти к компьютеру, а потом вернуться в погреб, и там уже окончательно очнуться?
В этот момент мы оба вздрогнули от сильного удара, то ли  в окно, то ли где-то внутри дома. Одновременно мне почудилось, что кто-то начал скрестись по стеклу. Я бросился к окну и увидел   ту же серую фигуру; она приглашала нас  медленными жестами и отдалялась.
– Он! Он! Догоним? – закричал я, оттолкнувшись от стола и кинувшись к выходу. Советник побежал за мной. Выскочив на улицу и осмотревшись, мы никого не увидели.  Нас окружала немая, непроглядная темень.
– Как же вы его рассмотрели, ведь здесь хоть глаз выколи? – недоверчиво спросил советник.
– Действительно! А! – Что ж это я? Он же  как будто изнутри подсвечен!
Подошли к окну, в которое слышался стук. В растерянности постояли в полном безмолвии. И вдруг  темнота вспыхнула яростным, оранжевым беззвучным светом: внутри мгновенно вспыхнула оконная занавеска. На какое-то мгновение мы застыли в новом испуге.
– Лампа! Лампа упала! – жалобно закричал я; мы бросились обратно и начали тушить разгоравшийся пожар: керосин разлился по всему столу, и пропитанная им бумага полыхала жадным, бурлящим пламенем.  Благо, кухня с водой была рядом. Через полчаса пламя удалось затушить. За исключением стола и кое-каких мелочей почти вся обстановка уцелела. Но  бумаги  советника Туровцева сгорели дотла. Его ноутбук, к счастью, оказался на кровати и был целёхонек.
Проводив и поблагодарив нескольких соседей, прибежавших помогать тушить, мы без сил присели на кухне. В открытые окна уходили остатки горького дыма. Заглянул отец Антоний, попросил разрешения впустить его, и Виктор, остановив меня жестом, пошёл открывать. Да я бы и не смог. Не то, чтобы открыть, а даже и встать не смог бы: от всего происшедшего я совершенно поник; рассудок мой впал  в состояние  острейшего беспокойства и всё нарастающего напряжения, – мне казалось, что сегодняшние потрясения не кончились, и всех нас ожидают новые  жуткие сюрпризы.
В отличие от меня, Виктор Александрович, хотя и был удручён утратой  своих записей, сохранил твёрдость духа и даже пытался шутить:
– Ну вот, а говорят: рукописи не горят! Пылают, как порох, особенно, если их  керосином сдобрить! Впрочем, настоящие рукописи и с керосином бы не сгорели. Значит, не такие это рукописи, чтобы не сгорать! Что ж, будем улучшать – слава Богу, все реперные точки у меня в компьютере зафиксированы. Но жаль, жаль, конечно: я ведь всё взял с собой, ничего в Москве не оставил, думал здесь всё подчистить, отработать и закончить. Ну, да ладно, потерянного не вернёшь. Отец Антоний, события развивались так. Михаил видел привидение – орта. По крайней мере дважды: сначала в погребе, затем – на улице. Это раз. Затем начался пожар, сгорели все мои записи. Это два. А  в Мишином компьютере исчезли все его труды, которые мы   недавно обстоятельно обсуждали. Каким образом всё стёрлось – совершенно непонятно! Стереть мог только он сам. Я видел, как он заходил в кабинет и слышал, как он включал компьютер. Однако Михаил говорит, что это был орт. Все другие данные в компьютере целы. Это три.
– А в вашем компьютере всё цело?
– Всё в полной сохранности, я проверил только что. Похоже, отец Антоний, вы были  правы: мы с профессором покусились на запредельное, запретное, и получили по заслугам. Вы  как в воду смотрели: вот оно, возмездие!
Отец Антоний молча встал и достал из знакомых ему мест бутылку водки, стаканы, хлеб. Молча налил, перекрестил стаканы и протянул один из них мне, другой – советнику, не забыв, впрочем, и о себе. Принимая от него стакан, я умоляюще посмотрел ему в глаза: верит ли?
– А ты что скажешь? – настороженно спросил он меня.
– Да, всё так и было. Орт напугал меня в погребе, прошёл сюда, – Виктор его видел, – стёр всё в компьютере и вышел наружу. Потом нас на улицу выманил. А сам в это время здесь пожар от керосиновой лампы развёл, я её из погреба принёс. Самому не верится, но всё это было.
По их лицам было видно, что они сомневаются. Мне стало обидно, одиноко и страшно. Как во сне, я прошёл в кабинет и прилёг. Стоило мне прикрыть глаза, как передо мной всплывало страшное пепельно-серое лицо моего орта – моё лицо. Очнувшись, я видел обеспокоенные лица моих друзей, сидевших рядом:  их взгляды выражали участие и сочувственное недоверие.
У меня началась горячка.


Эпилог


     Бога я действительно не видел. Но я много оперировал на мозге и, открывая черепную коробку, никогда не видел там также и ума. И совести там также не находил.
                Святитель Лука (Войно-Ясенецкий).

 
Северная сентябрьская ночь вместе с чёрной рекой вытекает из близкого тёмного леса, обволакивает  своей  чернотой сначала берег у  древней улицы,  её дома и закоулки, затем  верхнюю часть поселения и поглощает вершину могучего кряжа. По мере сгущения холодной тьмы становятся невидимыми  дымы над домами, начинают гаснуть их окна. К полуночи большинство жилищ полностью растворяются в безлунном и  беззвёздном мраке, исчезают их запахи  и шумы. И каждому, кто не спит и всматривается в эту бездонную мглу, порой чудится, что всё вокруг действительно пропало, что густая темень вовлекла его в другой, незнакомый мир без родного неба, леса, реки и огромного холма.
В этот поздний час отец Антоний,  опекающий  охваченного  нервной лихорадкой друга, уступает его просьбам: они в сопровождении всё понимающих верных друзей Мергена и Васьки делают полный обход всех владений профессора, попеременно включая и выключая в них свет: необжитой летней половины дома, крытого двора, бани, сараек и злополучного погреба. Везде царят порядок и тишина. Но профессор не успокаивается и просит выйти на улицу и осмотреть то место, откуда звал его за собой его орт.
– Он, верно, манил меня к реке. В реку хотел завести, – смущённо, но убеждённо бормочет он в темноте другу, – а ты хорошенько всё в доме окрестил? Не вернётся, проклятый?
– Не вернётся больше никогда, – твёрдо отвечает ему отец Антоний.
– Давай вместе спустимся всё же к реке? Посмотрим уж заодно и там. Фонари у нас сильные, ему от них не спрятаться.
Отец Антоний не спорит; Мерген и Васька остаются охранять дом, а двое друзей, выхватывая лучами фонарей из кромешной тьмы участки дороги, медленно бредут вниз, к студёной чёрной реке. Когда они подходят к Верушкиному дому, отец Антоний вдруг останавливается и как зачарованный смотрит на мягкое голубое Сияние в виде Креста над крышей. В одно мгновение ему всё становится ясным. Он осеняет себя крестным знамением и шепчет благодарственную молитву.
– Что? Что ты отстал? Что случилось? – беспокоится Фомин и освещает своим фонарём радостное лицо священника.
– Посмотри наверх, над домом, видишь?
– Не вижу ничего. А тебе что, не крест ли привиделся? Люба мне говорила, что они с матерью Знака ждут. Господь воздаст им за их терпение, за беззаветную, кроткую  Веру! Должен, должен для них засиять крест в том самом месте пространства, которое он занимал давным-давно, когда часовня Крестовоздвиженская здесь стояла... без малого двести пятьдесят лет назад. Какая, однако, темень сегодня – ни зги. Идём поскорее, проверим – и домой.
Отец Антоний, не отрывая глаз от Сияния, всё понимает: так и должно быть, не всем дано видеть Знак Божий, и нев;дение его – это свидетельство высшего наставления, поучительное лишение милости заблудшего раба Божьего Михаила; в;дение же Знака – это благословение близких на помощь заблудшему грешнику. Он тотчас понимает, что Сияние незримо для тех, кому не предназначено, и его могут видеть только избранные. «Я вижу Его не плотью, а оком  души», – радостно повторяет он себе.
– Нет, просто показалось что-то, идём, – с трудом отрывается он от прекрасного Сияния и оставшийся путь до кромки высокого берега непрестанно оглядывается и крестится в темноте. «Ах, Миша, бедный Миша! – думает он. – Увидел бы ты это Истинное Чудо, какими жалкими и ненужными показались бы тебе самому твои и Туровцева мудрствования, все эти попытки всё прояснить, втиснуть в научные категории! Ну, разве можно это объяснить какими-то формулами и выкладками?»
На обратном пути, когда они подходят под Сияние, мысли его привлекаются  к судьбе Верушки, –  он постигает, что теперь всё будет хорошо: от Сияющего Креста в неё вольются целительные силы, и она этими силами и своей любовью  исцелит и спасёт его друга, и со временем он их обвенчает. А сейчас он должен с благодарной молитвой оторваться от Чуда и отвести беспокойного  больного домой, уложить спать и быть при нём. Бог даст, из окон фоминского дома Сияние будет видно, и на него можно будет ещё помолиться.

В этот же поздний ночной час самолёт  позднего рейса Коми Авиа Сыктывкар – Москва пронзает густой, тёмно-сизый полукилометровый слой облачности и вырывается на просторы  ясного ночного неба. Один из пассажиров, советник Туровцев, завороженно смотрит на открывшийся ему  фантастический чёрно-серебристый мир. Прозрачная чернота космоса и    замысловатая игра лунных  лучей в округлых буграх изнанки туч возвращают его в глухое село, над которым, возможно,  он сейчас пролетает.
– Как хорошо, что я вас узнал! – мысленно обращается он к своим новым друзьям. – Я даже не предполагал, что  в наш век могут  быть такие совершенно современные и одновременно истово верующие люди, как отец Антоний. В научном мире я не встречал учёных, которые  столь самоотверженно служили бы  своей идее, как профессор Фомин. И что поразительно: только сейчас я понял, что их жизнь – это свободное, истинное, идущее от сердца благочестие: трудолюбие, смирение и любовь!  Оказывается, всё это не умерло давным-давно, а живёт и созидает. Теперь и я буду жить по-иному: в центре всего должны стоять эти добродетели!
– А какой научный пласт поднял Фомин! Сейчас у него нервный срыв, он скоро пройдёт. Придёт в себя – нужно немедленно заключать с ним договор. Поддержать и развить это направление. Не говоря об общечеловеческой ценности этих идей, нужно скорее оценить их аспекты в наших интересах. Возможно, здесь, как раз здесь, и зарыта тайна пути к общему «сверхщиту» – абсолютной защите от любых оружий?
– Где и как  я  нашёл этих стоиков? Ах, доктор Визинг, доктор Визинг! Преклоняюсь перед вашей мудростью! Вы прописали мне древнее лекарство: пример жизни  сильных духом и разумом праведников. В «высоких» кругах государственных деятелей и околовластных учёных-всезнаек я заразился гордыней и  тщеславием, заслонившими от меня путь к  духовной гармонии. И вот, обогащённый своим очищением, я возвращаюсь к своим прежним поискам.
Снова и снова всматриваясь в бесконечно ясный лунный серебряно-чёрный мир, советник тихо бормочет:
– Я возвращусь к своему хрустально-чистому миру законов и моделей материи. Там нет ни расстояний, ни движения, ни света, ни звуков, ни запахов. И времени, и температуры там тоже никаких нет. Нет ничего, кроме ясных построений, по которым совершенствуются знания и происходит движение в нашем грешном земном мире. Теперь я знаю, что это и есть  моя вера.  Ведь это же почти то, во что так истово, чисто и мужественно верят мои новые друзья. Там, далеко-далеко, в хрустально-чистой среде мира-без-эмоций, существует и ждёт своего раскрытия тайна единства духа и разума. А может быть, из своего мира я шагну к ним окончательно, и наши миры сольются.

Очнувшись от дрёмы в  привычный час, выходит в эту  угрюмую ночь Верушка помолиться за деда и посмотреть на заветное священное место над крышей своего дома. Давно уже заученную наизусть молитву за упокой отца Никанора она теперь дополняет обращениями к Богоматери с просьбой исцелить своего любимого. Ей постоянно видится, как Михаил Дмитриевич вот уже несколько дней бредит и мечется в горячке один в своём пустом доме с нечистой силой, но она не решается придти к нему на помощь без Высшего Благословения. Просить такого благословения у отца Антония Верушка боится: она, по своей робости, уверена, что отец Антоний считает её недостойной своего друга. Поэтому ей хочется сначала заручиться поддержкой Высших Сил, и она с отчаянной надеждой вымаливает у  Пресвятой Девы ясного знака  на свой открытый,  безотлучный уход за любимым. Когда Верушка поднимает голову, она вся содрогается от святого благоговейного страха: над крышей дома неподвижно висит долгожданное неяркое голубоватое Сияние в виде Креста. Охвативший Верушку священный трепет полностью лишает её сил: она падает на колени и не может ни произнести молитву, ни даже поднять руку для крестного знамения. Тело её словно каменеет от потрясения, и она надолго замирает  в полной неподвижности. Всё это время разум её остаётся ясным и светлым. Она не отрывает глаз от спокойного, тихого Сияния, полного животворных сил, и повторяет мысленно слова благодарных молитв, думает о том, что как только обретёт способность двигаться, она поднимет и приведёт сюда мать.
 Она ощущает неведомый ранее могучий прилив сил, которые струятся к ней от Сияющего Креста, и  вместе с ними воспринимает безмолвные  вести и о полученном благословении и о  полном исцелении от своих недугов. В благостных всполохах  прозрений, порождённых в её душе бесконечной добротой Божьего Сияния, особо запечатлевается восторженная весть о благословении самой упоительной, как ей казалось, недостижимой  мечты – счастливого материнства. Наконец, пронзительные блаженные рыдания ослабляют скованность её тела, сладостные слёзы оживляют его, и вот она, со страхом оглядываясь, – не исчезнет ли без неё Сияние? – бросается за матерью. Возвратившись, они благоговейно плачут и молятся Божественному Знаку. Обе они всю свою жизнь терпеливо ждали Его и свято, непоколебимо верили в Его явление. Охваченные опустившейся на них благодатью, две счастливые женщины не отрывают своих глаз от Сияния до самого рассвета, когда оно тихо  тает и исчезает.

 
 Часть вторая

НАДЕЖДА


Авось – вся надежда наша. 

         В.И. Даль. Толковый словарь              живого великорусского языка.




Профессор Ликушин

    Он не захотел направить всю мощь потенциала своей личности на утоление презренных  запросов чрева, плоти и примитивной спеси.


Если бы этим насупленным питерским утром посторонний каким-то волшебным образом смог проникнуть сквозь штучную стальную  дверь  в квартиру Эдика и наблюдать его пробуждение, он испытал бы недоумение, беспокойство, а возможно, даже смутный страх. Квартира эта располагалась на третьем этаже одного из бесчисленных, огромных и жутких даже с виду домов-муравейников возле Долгого Озера. Здесь хмурый спальный район северной столицы неотвратимо, с бетонной   хваткой наступал на нежную, беззащитную северную землю вдоль Приморского шоссе. В  обычной на первый взгляд, стандартной «двухкомнатной секции» с неприятными  кисловатыми запахами из  кухни  стояла заурядная мебель советских времён, – все эти серванты с посудой и книгами, кресла, столы и тумбочки под телевизоры, диваны, торшеры и прочая типовая утварь.  В сумраке кухни,  время от времени, словно задыхаясь и умирая от  тления в помойном ведре, металлическим  лязгом пугающе всхлипывал холодильник. В ванной и туалете клокотали шипящие шумы  от водопроводных труб и стоков всего подъезда. В унитазе по коричневому следу ржавчины бесшумно бежала беззаботная струйка чистой водички.
Своё тайное логово в  неприглядном районе  Эдик уважительно называл сакральным капищем: почему-то только здесь, именно в этой части пространства, возникала связь с духами, направлявшими его судьбу. В этом же секретном убежище он хранил свои немалые сбережения. Квартира сохранялась за ним через подставное лицо и внешне была полной противоположностью тем шикарным апартаментам на Васильевском Острове, которыми он владел официально.
В маленькой  спаленке с наглухо закрытыми окном и дверью атмосфера была особенно густа и тяжела: хозяин со своим непомерно толстым телом, сплошь покрытым  обильной испариной, спал совершенным голышом. От спёртого воздуха,  насыщенного парами липкого пота и потреблённого накануне спиртного, Эдик всю ночь ощущал пугающее удушье, сбивал с себя толстыми ногами одеяло, просыпался и приоткрывал окно, чтобы пропустить хотя бы немного свежего воздуха. Затем окно закрывал и обязательно проверял, заперта ли дверь в спальню: спать при открытой двери или чуть приоткрытой форточке он смертельно боялся. Перед рассветом, ощутив некоторое ослабление головной боли и общее облегчение от естественного исхода алкоголя, он погрузился, наконец, в более глубокий целительный сон... и сразу же услышал неумолимый сигнал будильника. Голый толстяк открыл сначала один, затем второй мутный глаз,  страдальчески осмотрелся в полумраке и выключил будильник. Спустя минуту волосатое жирное тело шумно колыхнулось: Эдик сел, поднял с пола одеяло в мокром пододеяльнике и неловко вытер им сначала потную  голову, потом всё своё  влажное тело. Затем  медленно поднял круглые, мохнатые руки и направил их в угол спальни, на стоящую там и едва различимую в темноте  шкаф-горку.
Подержав на весу вытянутые руки минуту-другую, Эдик забеспокоился, заёрзал, беспомощно оглянулся по сторонам; на лице его проявились тревога и недоумение. Он жалобно и протяжно взвизгнул, затем издал умоляющий стон и, не опуская рук, сполз с кровати на пол и стал на свои пышные колени. Спустя некоторое время изнутри горки, как бы услышав мольбу хозяина, послышался странный, шелестящий звук. За стеклом горки, где располагались две-три старые иконы, несколько изображений масонских символов, а также множество небольших статуэток, амулетов и табличек с мистическими знаками, никакого движения не произошло, однако тихое шуршание повторилось. Эдик благодарно улыбнулся и, по-прежнему не опуская рук, начал что-то хлопотливо и радостно бормотать.
  То ли от этого бормотанья, то ли от  сотрясений при движениях грузного тела связка ключей, висевшая в дверном замке спаленки, стала вдруг беззвучно и слабо раскачиваться. Случайно заметив это, Эдик испуганно замер; убедившись же, что движение ключей ему не померещилось, он на четвереньках, бесшумно опираясь о пол пухлыми ладонями и коленями, подкрался к двери, остановил качающиеся ключи и стал напряжённо слушать: не доносятся ли звуки каких-либо посторонних движений из  квартиры, стальную дверь в которую  вчера вечером он сам же тщательно запер на ключ и на массивный кованый крюк? Не услышав ничего подозрительного, Эдик таким же четвероногим способом и столь же тихо вернулся к дивану, снова стал на колени, молитвенно поднял руки к  горке... как вдруг с ужасом увидел вновь качающиеся ключи. Нервы его не выдержали: безумец истошно заскулил, упал на постель, и, продолжая визжать, спрятал голову под подушку.




Curriculum vitae.

Эдуард Викторович Ликушин, заведующий кафедрой кибернетики одного из достойнейших университетов нашей северной столицы, доктор физико-математических наук, профессор, член нескольких зарубежных научных обществ, был в научных кругах Питера особо известен. Нет, подоплёкой этой известности были не  научные труды и не преподавательская деятельность – трудами и искусством обучения невозможно удивить матёрый питерский учёный мир, – а совершенно особые  качества этой замечательной личности. Дело в том, что Эдик наряду с вышеупомянутыми (кстати, далеко не полностью перечисленными) званиями и  достоинствами, обладал свойством, которое невозможно обрести ни упорными научными исследованиями, ни изысканиями в древних архивах, ни даже самыми изощрёнными психологическими тренингами и медитациями. Он был прирождённым, реальным  экстрасенсом.
Впервые эта данность свыше самостоятельно проявилась в нём в тот памятный для каждого мужчины период, когда женская плотская красота, а вместе с нею и вся природа приобретает для него новый, неизмеримо более глубокий, насыщенный и в то же время более предметный смысл. Этот период, столь невыразительно называемый периодом полового созревания, вместе с океаном новых чувств,  принёс ему совершенно незнакомые ощущения. Так, обнаружилось, что, проходя поздней ночью вдоль улицы, он кожей головы и рук отчётливо различает дома и ограды по температуре их поверхности. Например, он почувствовал, что нагретые жарким дневным солнцем кирпичные строения хранили тепло значительно дольше, чем бетонные. Прислушавшись к этому новому и острому ощущению, Эдик начал с азартом исследователя развивать его, добившись поразительных результатов: вскоре он свободно мог вслепую определить нагревшуюся за день кирпичную стенку, даже если она была скрыта за декоративной обшивкой. Особо чувствительными к тепловой радиации оказались участки кожи на ладонях, спине и на голове. Сам себе не поверив, он ощутил способность своей обнажённой кожи различать температуру предметов на гораздо б;льших, чем видимые в темноте, расстояниях; наконец, упорные тренировки позволили ему воспринимать тепловое излучение человеческого тела, скрытого за стеной, изгородью, занавесом или просто в кустах или лесу. Более того: если ему этого хотелось, он  мог при случае развлечься прямым восприятием жгучего амурного жара плоти незнакомых ему любовников за стеной или восхитительно кипящей злобы, пылающей в телах остервеневших от обрыдлого сожительства  супругов-соседей. Острота удовольствия при приёме таких невольных трансляций стократно возрастала за счёт осознания их тайны, абсолютно недоступной для других.
Столь же гипертрофированно развивалось его обоняние, позволившее ему незаметно для людей  ставить свой, конъюнктурный диагноз их текущего состояния и настроя. Ему стали доступны тончайшие оттенки запахов непроизвольных выделений человеческого тела, сопутствующих болезням, эмоциональным порывам и  текущим реакциям окружающих на слова и действия собеседников при повседневном общении. Неожиданно, по-настоящему чудесно, для него раскрылся огромный мир чувств, сопровождающий, казалось бы, заурядную беседу; за пустой болтовнёй он вдруг увидел скрываемые собеседниками волны неприязни и симпатии, отвращения и плотского вожделения, животной ненависти и любви. По запахам и тепловой радиации он безошибочно мог определить, кто из его знакомых только что был в пустующем сейчас помещении и  «отгадать», кто из них приближается в темноте или просто находится за дверью. Не стоит и говорить о том, как легко он ориентировался в общении со сверстниками, тайно определяя многое, – от   настроения своих друзей до фаз регулярного цикла своих подружек и распоряжаясь всеми этими знаниями в своих целях.
 Интересно, что в открывшемся ему бескрайнем многообразии ароматов человеческого тела все они, независимо от своего происхождения и «вкуса», не вызывали в нём никаких  эмоций, а играли лишь роль точных указателей. Он с одинаковым прилежанием регистрировал в своей памяти их ароматические признаки; так животные с равным интересом обнюхивают смердящие экскременты и благоухающие цветы, а пунктуальный аптекарь одинаково старательно и невозмутимо раскладывает по полочкам смертельные яды и целебные снадобья.
В то же время некоторые из запахов вторгались в его сознание подобно поезду, врывающемуся в узкий тоннель. На первых порах ему стоило немалых трудов воспитать в себе внешнюю невозмутимость и спокойствие при тайном восприятии самых интимных устремлений окружающих его людей.
 Повышенная чувствительность к температуре и запахам давала ему возможность в некоторых пределах незаметно влиять на людей; он рано осознал эту возможность, но никому – ни родным, ни друзьям – никогда об этом не говорил. Родные и близкие  не могли не заметить некоторых особо ярких проявлений его проницательности. Когда они спрашивали его:
– Как ты узнал? Как ты догадался? Как ты почувствовал? – Эдик то стеснительно, то уверенно, а то и со смешком отвечал одним словом:
            – Интуиция!
Впрочем, во всём остальном он ничем не отличался от своих сверстников и благодаря своей скрытности считался в школе крепким середнячком без ярко выраженных особенностей. Однако на  последних курсах института во всей силе проявилась несомненная аналитическая одарённость его ума; тогда же в полной мере обнаружились в нём высокое чувство ответственности, упорство в достижении цели и организаторский талант.
По мере окончательного созревания его особые физиологические способности развивались и крепли вместе со всем организмом и достигли своих вершин к тридцатилетию. В этом возрасте он обладал потрясающей  проницательностью, граничащей с непосредственной способностью проникать в чужое сознание.  Непродолжительное «обнюхивание» и наблюдение поведения того или иного человека, его речи, манер и повадок, позволяло ему создать точный портрет характера и сути этой личности.
 Сопутствующее  накопление опыта общения и знаний позволили ему  многого добиться: с блеском окончить институт, отслужить «офицерские» два года в армии, защитить кандидатскую диссертацию, найти своё место в капитальных пластах кадровых недр солидного университета, получить превосходное жильё.
Он рано женился, у него родилась  дочь, но вскоре после этого знаменательного события он с неожиданной для себя радостью застукал жену в постели с любовником и тут же развёлся.
Параллельно с научно-преподавательской деятельностью он завёл знакомства среди подпольных  в те годы  экстрасенсов, магов, предсказателей, астрологов, телепатов и спиритов. Он по-прежнему держал в тайне свой природный дар, но всё чаще и чаще упоминал о силе своей интуиции, так что, в конце концов, и сам в неё беззаветно поверил. В связи с этим как-то само собой получилось, что его постоянно привлекали к разнообразным  работам, связанным с изучением аномальных явлений и парапсихологии. Он с искренним рвением, прилежанием и деятельной инициативой участвовал в работах и опытах  по исследованиям телепатии, биолокации, полтергейста, телепортации, регистрации визуальных, звуковых и органолептических образов привидений и прочей чертовщины. Активные работы молодого учёного-кибернетика в области научно необъяснимого становились достоянием всё большего круга специалистов, и со временем он оказался в центре этого бурлящего круга запретных, а потому притягательных, интересов.
Окончив курсы лечебного гипноза, он  успешно использовал полученные навыки для решения как терапевтических, так и  сугубо личных, наиболее насущных бытовых проблем: например, ему удалось с поразительным мастерством решить проблему сказочно выгодного размена жилья после  развода. Фигуры высшего пилотажа в сложнейших сферах  жилищного вопроса и  добычи разного рода дефицитов ему помогала выполнять широкая, распространяемая шёпотом известность среди многих именитых пациентов. Эти, в большинстве своём по определению тёмные люди жаждали  диагнозов экстрасенсов и гипнотического лечения. С таких он брал и деньгами, и натурой, никогда  при этом не торгуясь. Он устроил дело так, что пробиться к нему на приём пациентам, не только денежным, но и со связями, было очень нелегко. Были случаи, когда его упрашивали о такой услуге и сам ректор университета, и даже руководство Минвуза, а в редких, особенных случаях, – и партийное руководство города. Пробивались к нему и руководители спецслужб, и их теневые оппоненты. Соответственно, размер нижнего предела мзды за сеанс  сам собой резко увеличился, а пациенты были готовы отдать гораздо больше, так как в те годы и начальство, и криминал платили не из своего, а из единого, необъятного государственного кармана.
 Квартира его была прекрасно обставлена; как-то сразу, сама собой  появилась дача в недалёком элитном местечке; «Жигули» он менял каждые два года; дом был по тем временам совершенно полной чашей. Но всё это не было главным для человека, который избрал себе гораздо более высокую и честолюбивую цель.
Нужно отдать справедливость Эдуарду Викторовичу: он не захотел направить всю мощь потенциала своей личности на утоление презренных  запросов чрева, плоти и примитивной спеси. И хотя, сделай он ставку на сребролюбие, он, безусловно, вскоре стал бы подпольным миллионером, учёный-экстрасенс мечтал о другом. И дело было не только в том, что он явственно ощущал в себе талант блистательного аналитика и исследователя, способного слить воедино математические выкладки и интуитивные обобщения. Он считал, что научные достижения – это лишь составляющая вектора личной карьеры. Он сознательно ограничил свою служебную карьеру рангами доктора наук и заведующего кафедрой: этот статус позволял ему быть полным хозяином своего времени и рода занятий, и в то же время оставаться в благодатной тени. Подходящий деловой зам и два-три толковых приближённых, мечтающие о заветных степенях и званиях, могли под его контролем взять на себя всю текущую работу кафедры, а благодарное благоволение ненасытного и  тщеславного начальства и собственное звериное чутьё страховали его от подсиживания. Итак, освобождённый от забот о хлебе насущном и от скучной  повседневной рутины, Эдик всё своё время посвящал подготовке к делу своей жизни, о котором речь пойдёт впереди.
Именно в эти годы он для утоления беспокойного ожидания и сохранения душевного равновесия начал частенько, то есть повседневно, прикладываться к спиртному. Впрочем, будучи человеком культурным и здравомыслящим, он не превышал посильных норм, а если приступы нетерпеливого томления заставляли его забыться, выпивал либо в одиночестве, либо с незнакомцами – случайными собутыльниками.  В любом случае он ни разу не был задержан милицией, самостоятельно, пусть иной раз и на автопилоте, возвращался домой и никогда не опаздывал на работу или на заранее назначенные встречи. Таким образом, вновь возникшее пристрастие его к ежедневной выпивке осталось для других такой же тайной, как и его  экстрасенсорные способности. Справедливости ради надо отметить, что  его коллеги мужского пола находили ежедневное потребление спиртного совершенно естественным; это помогло ему быстро преодолеть зов сомнения и угрызения совести, столь сильные в первые дни привыкания. Но как только он реально ощутил пагубное влияние спиртного на святая святых – мужскую потенцию, он стал ограничивать общение с зелёным змием.
Как известный учёный и преподаватель, о своей сексуальной тяге к женскому  полу Эдик помалкивал, однако эта тяга была в нём необычайно сильна. Следует отдать справедливость нашему герою: при всём своём высоком интеллектуальном потенциале это был здоровый, полноценный самец. Любую из встретившихся женщин он воспринимал прежде всего, как самку, как возможный объект его мужских посягательств, настороженно ею ожидаемых, а, возможно, ею же и  провоцируемых. Это восприятие не было осмысленным процессом, а возникало и настойчиво ждало своего разрешения само по себе, где-то в глубинах его подсознания. В любом случае, он считал долгом джентльменской вежливости, почётной мужской обязанностью если не прямо, то каким-то опосредованным образом вполне определённо дать знать любой женщине при первом же с ней знакомстве о своём желании лечь с ней в постель.
– А какой же иной смысл имеют все эти непременные комплименты, поцелуи рук, поклоны и прочие знаки внимания? – сварливо рассуждал он, отстаивая сам перед собой собственную прямолинейность, – об этом самом все эти манеры и говорят, только с каким-то бабским, немужским сюсюканьем. Сотни раз я от них слышал уже  в постели: все знаки ухаживания, на которые они обращают внимание – это симптомы плотского вожделения, а всё остальное расценивается ими либо как трусливая нерешительность, либо как простая, явная импотенция.
Ещё  четырнадцатилетним отроком он  дерзким, неотразимым штурмом лишил невинности себя и свою сверстницу, которая впоследствии сделала ему странное признание: если бы он применил ласки, нежность и уговоры, он бы ни за что не добился такой победы. Мало того: его мальчишеский напор, граничащий с насилием, произвёл на неё настолько сильное впечатление, что она влюбилась в него по уши, и ему стоило огромных усилий и времени освободиться от неё.
Подкреплённая столь давним опытом определённость, открытость в общении с женщинами  освобождала их от тривиальных условностей, и наедине с Эдиком женщины чувствовали себя совершенно раскованно, полностью отдаваясь своим самым сокровенным устремлениям. Нужно,  просто необходимо, заметить, что Эдик чрезвычайно ценил и планировал своё время, и львиная его часть всегда уделялась работе. Однако если уж выпадала возможность провести время с женщинами, он тратил его щедро и жизнерадостно. Он обожал  незатейливые любовные игры, не смущался  беспардонно  бородатых анекдотов и подкидывал их своим подружкам, зная, что те, чтобы подзадорить его, слукавят и изобразят восторг его остроумием. При этом ему каким-то непостижимым образом удавалось не опускаться до пошлого самодовольства, а, сознавая простоту и банальность ситуации, доставлять себе и своей подружке искреннюю, чуть ли не детскую радость. Так,   закатив глаза и всем своим видом выражая страдание и душевную боль, профессор-кибернетик вдруг начинал сокрушённо бормотать:
– Ты знаешь, я уже давно  страдаю неизлечимой болезнью.
– Что  за болезнь? 
– Зеркалка.
– Зеркалка? Никогда не слышала. Это когда что?
– Это когда мужчина из-за своего живота не может увидеть своих половых органов иначе, чем в зеркало!
Или, впав в лирический настрой от объятий молоденькой  студентки, он корчил из себя мудрого старца и философски вещал:
 – Да-а, одно дело, когда тебя незадолго до золотой свадьбы привычно, по-хозяйски, берёт за причинное место мозолистая, шершавая как наждак, рука вечной боевой подруги, а совсем другое – когда с ним самозабвенно играют нежные, любопытно-робкие  музыкальные пальчики ещё только начинающей познавать жизнь красивой девочки!
 Внешность Эдуарда Викторовича во все взрослые годы была необычайно эффектна. В тридцать лет это был подвижный, худощавый, очень привлекательный мужчина с пышными волосами, падавшими на чёрные, пронзительные глаза. К сорока годам торс его значительно округлился, но он был по-русски статен, могуч и почти спортивен, а лицо, также пополневшее, излучало обаяние, силу  и мужество. Теперь, когда мы встретились с Эдиком в начале лихих  девяностых годов, то есть вскоре после его сорокалетия, облик его был неописуемо представителен и внушителен. Излишняя полнота скрывалась за солидной, дорогой одеждой и придавала ему дородную, чуть ли не величественную осанку. Густые тёмные  волосы полностью сохранились. Почти царские манеры его были неторопливы, многозначительны и покровительственны. Лицо было совершенно гладким, без единой морщинки, взгляд – проницателен  и строг.

Надежда Эдика


  Почему и, главное, – за что, за какие достоинства, им пожаловано самое сладкое, самое ненасытное: власть над талантами и над всеми другими смертными?


По мере набора высоты своего положения Эдик пользовал всё более и более значительных персон; в последние годы советской власти его пациентами были лишь партийные, профсоюзные и советские бонзы самых верхних слоёв руководящего сословия, да самые крупные авторитеты бандитского мира. После крушения советской власти большинство бонз сменило название должностей, но осталось у руля государственной службы. Число пациентов – влиятельных авторитетов преступного мира за счёт покинувших подполье несколько возросло. Словом, круг пациентов Эдика практически не изменился, к нему лишь добавились нувориши – дети и внуки стареющих бонз. Общение с этой пеной общества происходило не только в укромных кабинетах и тайных борделях, но и на званых вечерах и вечеринках, дома и в ресторанах, с участием членов их семей и постоянно ставило Эдика в тупик: он никак не мог понять, чем эти люди превосходят то огромное большинство, над которым провидение вознесло их на недосягаемую  высоту?
Как он ни старался, он не мог обнаружить в них никакой  особой одарённости или хотя бы проблесков высокого ума. При невероятно высокомерном апломбе это были совершенно пустые, неинтересные и невежественные алчные  люди, всячески избегавшие выражения своего собственного мнения. В повседневной работе они предпочитали  полное бездействие и бесконечно терпеливое выжидание, и только в крайних случаях предпринимали подлые, тихие закулисные действа. Все они без единого исключения проявляли маниакальную страсть к сплетням, интригам и нагнетанию страха над своими подчинёнными.
Эти вялые и медлительные на государственной службе люди чудесным образом преображались, когда речь заходила о делах, связанных с их  личными, шкурными  интересами. Сознание, обычно затуманенное какой-то специфической спячкой, немедленно прояснялось, начинало высчитывать шаги и интриги, проворно оперировать с огромными числами и перебирать варианты, действия становились чёткими и конкретными. Любое, даже самое ничтожное дело, доводилось до  конца. И только после этого, если уж очень давили сверху, можно было обратиться к государевым делам. Да и то только в том случае, если не было дел, связанных с собственным здоровьем, к которому все  они относились чрезвычайно внимательно.
 В личной же жизни, волей-неволей приоткрываемой для Эдика, это были поголовно забубённые пьяницы и либо развратники (от примитивных блудодеев до искушённых извращенцев), либо тайные импотенты. Справедливости ради Эдик выделял среди их числа ничтожно малую часть, достигшую, по его мнению, наивысшей фазы этой специфичной ветви социального филогенеза: они ничего не пили, не блудили, почти  не разговаривали и абсолютно ничего не делали на работе, кроме третирования подчинённых и решения личных вопросов.
 Во время раздумий о никчёмности  именитых сановников Эдик всегда с презрением и гадливой жалостью вспоминал разговор с сильно подвыпившим всесильным питерским визирем ещё в советские времена. Хмель потянул этого вечно безмолвного человека выдать свою сладкую тайну: он ревниво ощутил  величие своей персоны в момент, когда при лёгком недомогании  внука по его вызову на квартиру семьи сына мгновенно прибыла не одна бригада скорой помощи, а целых две! Вокруг практически здорового ребёнка поднялась невероятная суета, а он важно сидел на диване, наблюдал её и упивался своим торжеством. Это был триумф тщеславия подлинного ничтожества.
– Другое дело, – озадаченно и упорно рассуждал Эдик, – выдающиеся руководители крупных заводов и объединений, учёные, медики, писатели, художники, спортсмены, артисты. Они на глазах у всех создают художественные и технологические шедевры. Одни в присутствии тысяч зрителей-свидетелей выигрывают в честных состязаниях, прыгают на немыслимую высоту, поднимают невероятные тяжести, ставят рекорды скорости. Другие публично дарят этим же тысячам упоительные переживания, выраженные в их бессмертных книгах, мелодиях, картинах. Достижения третьих наглядны и понятны миллионам, которые летают, ездят и плавают на созданных ими машинах, поминутно пользуются изобретёнными ими творениями, живут и работают в построенных ими зданиях, спасают у них своё здоровье. Конечно, и среди этих сословий встречаются сорнячки, да ещё какие, но в основном это –  настоящие, подлинные творцы и  таланты. А вот что касается людей  власти, политиков, – чем же они-то потрафили судьбе? Как она отобрала их и вознесла  на такую высь? Почему и, главное, –  за что, за какие  достоинства, им пожаловано  самое сладкое, самое ненасытное: власть над этими самыми талантами и над всеми прочими смертными? Ведь именно эти паразиты капризно выбирают, кого (из тех, кто своими руками и мозгами создают духовные и материальные блага, чью кровь они сосут) они  наградят, поощрят, или, наоборот, унизят или репрессируют! Необъяснимый цинизм человеческих отношений, процветающий у всех на глазах! И такое положение присуще всем режимам и во все времена!
 В чём здесь секрет? Может быть, это естественный многовековой отбор особей с генетическим накоплением подлой мудрости и холодной, как у мертвецов, крови? Попутный эффект энергетики скрытой сексуальной мощи? Недоступный замысел астральных сил? Но все подобные вопросы разбивались о непроходимую пошлость, физические несовершенства  и духовную убогость конкретных царедворцев, которых он не только лечил, но с которыми он и пил, и закусывал, и горланил похабные песни и безобразничал с проститутками всех сортов и калибров.
 – А может, – мучился он, – они в принципе выше нас по развитию интеллекта, и их образ мышления нам просто недоступен? Но стоило ему при этих словах вспомнить невыразимо подлые, безнадёжно тупые думские и правительственные телевизионные физиономии, как этот вопрос сам собой отпадал. Пристрастное изучение по телевизору обликов и повадок высокопоставленных зарубежных придворных давало такие же результаты. Это была захватывающая, непостижимая загадка. Но Эдик не сдавался.
Для начала он, как настоящий учёный, обратился к накопленной мировой мудрости. Это был нелёгкий, но интересный и полезный труд: Эдик полтора года всё своё свободное время потратил на изучение всех известных и неизвестных мудрецов, ломавших голову над тем же вопросом, от антиков Платона, Иосифа Флавия, Сенеки и до лукавого Макиавелли, кровавого  Гитлера и бесчисленных  современных политологов-культурологов. И вдруг из этого океана знаний, загипнотизированного упорным желанием Эдика добиться своего, вынырнул вопрос: а может быть, это – промысел дьявола?
Надо сказать, что в области веры Эдик был большим оригиналом: вопреки здравому смыслу он не признавал дуализма Зла и Добра. Он безоговорочно верил в существование дьявола, полностью  отрицая Бога. Недаром, считал он, дьявола называют князем и господином мира сего. По его убеждению, деяния дьявола принудили человечество сплотиться и создать религию как земную, организованную защиту людей от дьявольского промысла, и церковь, организуя эту борьбу, во многом преуспела. Эдик беззаветно относил  своих духов и себя вместе с ними  к лагерю дьявола. А посему, размышлял он, надо бы изучить идеологию противника, – возможно, это поможет ответить на мучивший его вопрос. И он не ошибся: не потратив и полгода на изучение православных богословских трудов, он   нашёл для себя вожделенный ответ:
– Так и есть! – ликовал Эдик, – это он, он! Ведь смог же он извратить тончайшие лирические порывы человеческих душ, ибо мудрые  богословы не сомневаются: «Вся мировая литература от своего зарождения до наших дней посвящена теме сладострастия и прелюбодеяния» . Сумел же он одурачить и обесчестить  мировой прогресс, ибо уже в позднее средневековье  богословы поняли:  «С момента изобретения печатного станка дьявол поселился в типографской краске»!  Конечно же, только он смог так гениально проникнуть тайными ходами в святая святых общественного устройства и одурачивать великих вождей и их народы тем, что искусно подбирает в королевские рати циничных негодяев и бессовестных закулисных мародёров!
 Обратившись с очередной утренней мольбой к своим духам, Эдик получил сакральное подтверждение своему выводу и смог теперь раскрыть перед ними свою доселе  тайную надежду: стать одним из избранных, пожинающих сладкий урожай власти там, на самом верху. Эту вожделенную мечту своей жизни он видел в образе всесильного сановника, вельможи, подвизающегося возле первого лица государства и имеющего под собой массу лизоблюдов-вассалов, психологию которых он познал в совершенстве. Интуитивно-проницательный как большинство  безумцев, Эдик и мысли не допускал о возможности стать первым лидером страны: он давно понял сложный  механизм владычества и знал, что для этого требуются совершенно иные, полярные членам ближайшей свиты качества, и что именно на этой парадоксальной диалектике держится любая твёрдая власть. Он с тайной, тщеславной гордостью сознавал, что призван дьяволом на  стезю исполнителя упоительно мерзких  интриг, сладостных предательств и цинично-вызывающего тайного разврата.
– А что тут такого? – полушёпотом спрашивал по утрам своих духов Эдик, – чем я хуже всех тех, кто находился подле царей в Древнем Мире, на современном Западе, или в России, в советские времена, или  сейчас? Ну, развратничаю не так разнообразно и мерзко, как они! Ну, может, пью поменьше, так это же не просто так,  это для того, чтобы потенцию не потерять! Потенция важнее – как же без потенции? Без неё в лидерах никак нельзя! А во всём остальном я, по-моему, на уровне: баб я перетрахал миллион, то есть не пересчитать, шикарный прожиточный минимум себе обеспечил, законопослушием не страдаю, куража и апломба хоть отбавляй, совесть если имел, то давно от неё отделался, решительности и ума также с избытком, ходы вперёд могу просчитывать – чего ещё?
 – Ну, есть, есть кое-какие важные недочёты: ну, мальчиками не увлекаюсь, – пробовал для порядка, не стоит у меня на них, нет во мне и следов гомосексуализма; это, конечно, начиная с библейских эталонов, серьёзный недочёт. Ну, воровал меньше, – даже, если уж честно признаться, вообще не воровал: деньги и ценности мне за подпольное лечение пациенты несут сами и просят, даже умоляют взять. Несут и несут, идиоты этакие. Можно было, конечно, кое-где и ещё тяпнуть, да жаль было время тратить, да и нужды-то ведь никакой нет: куда их девать? А всё равно следовало, следовало хотя бы из принципа не пропускать, не лениться, оторвать время хоть ото сна, но тяпнуть! Я понимаю, понимаю, всё это – проклятые родимые пятна идеалистического социализма, и их надо выжигать калёным железом, иначе наверх не пробиться нипочём.
– Вы не подумайте, – испуганно спохватывался он, заискивая перед духами, – что я так порочно, позорно честен: я шикарную просторную квартиру для себя одного оторвал на Васильевском Острове за счёт взяток и охмурёжа; а  жене с дочкой – на Лиговке, тоже в старых домах, и тоже сверх всяких норм. Мебелью шикарной обе квартиры обставил, и точно знаю – мебель эта ворованная, то есть провезена из Испании через таможню без пошлин. А может, мебель эта нашими новыми лихими торгашами  в Испании и вовсе украдена, а мне продана за полцены. Да мало ли что ещё!
– Каюсь, есть у меня мой главный, основной недостаток, моя ахиллесова пята: инстинктивной, подкорковой подлости лишён от природы, – мне во всём нужно сначала разобраться, зажмуриться, решиться, а потом уж делать подлость. Делаю, конечно, и с удовольствием делаю, но всё же с оглядкой. Это, конечно, большой минус.
– Вот что интересно: могут ли мощь интеллекта, знания и опыт компенсировать врождённый недостаток патологической подлости? Ведь по биографиям ближайших Великих Подручных  получается, что она им жизненно необходима! Судя по всему – и по собственным наблюдениям, и по высказываниям умных коллег, и по результатам скрупулёзных исторических исследований, – похоже, никак не могут. Меня же природа в этом отношении несправедливо обделила. А если к этой злосчастной нехватке добавить мой дар экстрасенса и проницательного медиума, выделяющий меня из миллионов простых смертных? Ведь этот дар открывает передо мной неисчислимые возможности Магистра Закулисных Интриг! Неизвестно, неизвестно. Надо совершенствоваться по этому направлению: не дала природа, так буду формировать в себе подлость как условный рефлекс.
Иногда во время своих размышлений Эдик подходил к зеркалу и критически оценивал своё отражение:
– Что-что, а внешность меня не подвела! Готовый политический лидер правого, левого крыла, или центра, чёрт их там разберёт, или зампред Совмина! –  сама должность мне совершенно безразлична! Главное – это солидный, внушительный статус могущественного вельможи подле  царя! Да, это вам не омерзительная жабья морда министра  А., не беспросветно глупое, оплывшее рыло депутата Б., и уж никак не пошлые, безнадёжно тупые, ущербные лики всех руководителей зарубежных парламентов и их подельников, какие только попадали мне на глаза в телехрониках! Взять хотя бы гнусные физиономии и повадки этих  уполномоченных по правам человека, – вдуматься только, какая восхитительно-наглая смысловая чушь: эксперт по кавказским делам – и из Монако! Колченогий буквоед-садист, протокольный кровопивец, который работает, отдыхает, спит, ест и даже трахается по педантичному распорядку, разработанному на квартал вперёд! И всё это прямо светится на его внешности! А эта старая карга из Швеции с наполеоновскими позами – воображает из  себя европейского жандарма!  Она всем своим видом смахивает сразу на троих: на известного маньяка-диссидента, на почётную мамку голландского профсоюза лесбиянок,   и ещё на какую-то нашу постоянно забывающую побриться страхолюдину-правозащитницу, восставшую, как страшная древняя ведьма, из исторической пыли! Просвещённая Европа, куда ты смотришь? Право, мне за тебя неловко: ну, какая может идти речь о ширме справедливости, если её оформили такими образинами!
Теперь он не только ни на йоту не сомневался в своём исключительном предназначении, но и твёрдо знал, на какой жизненной стезе это предназначение сбудется. Его духи сообщили ему об этом, а духам он с трепетом подчинялся и верил, верил покорно и безоговорочно. Они указали ему пути внутреннего совершенствования и повелели терпеливо ждать. Когда он почувствовал, что полностью подготовил себя, ему  исполнилось  сорок  лет.


Роковой звонок

Принудительная адаптация человеческой психики к правилам поведения в сложной техногенной среде неизбежна и благотворна.

Наступил лихой девяносто второй год. Ранней, лучезарной питерской весной, ровно без четверти девять Эдуард Викторович неспешно миновал почтенный коридор старого университетского корпуса, вошёл в  маленькую приёмную, с величественной вежливостью кивнул секретарше и прошествовал мимо неё  в свой уютный кабинет. Там он неторопливо снял и аккуратно повесил на плечики в шкаф сначала тёмный респектабельный плащ, затем  двубортный пиджак цвета маренго, и  чинно облачился в добротную чёрно-рыжую, крупной затейливой вязки кофту. Осмотрев себя в большое зеркало на внутренней стороне дверцы шкафа, он одобрительно кивнул: голубая рубашка, бардовый галстук, внушительные очки с чуть затемнёнными стёклами.  Эдик уселся в удобное рабочее кресло, подвинул к себе ежедневник, и в этот момент раздался телефонный звонок. Звонил телефон, минующий секретаршу, и номер этого телефона был известен лишь нужным людям и пациентам.
Человек с поразительно знакомым, но давным-давно не слышанным приветливым  голосом удостоверился в том, что говорит именно с Ликушиным Эдуардом Викторовичем, и внушительно представился:
            – С вами говорит советник члена президиума Верховного Совета Юрчаков Фёдор Дмитриевич. Хотелось бы, во-первых, просто увидеться и, во-вторых, обсудить наедине приватный, очень сочный вопрос.
            – Фёдор? Жив-здоров? Рад слышать! Откуда такая официальность? Ну, ладно, разберёмся при встрече.
Абонент вежливо и сердечно, но не без некоторого напора, пояснил, что он крайне ограничен по времени, что приехал в Питер из Москвы специально для этой встречи, и очень хотел бы устроить её сегодня. Эдик, скосив глаз на ежедневник, ответил, что как раз сегодня у него после утренней лекции есть «окно» с 12.00 до 14.00. Собеседник  сообщил, что это время для него очень подходит, поблагодарил и подытожил:
– Значит, сегодня в 12.00 у тебя в кабинете. Благодарю, до встречи.
Эдик, уверенный в том, что просьба московского гостя, старого доброго знакомого и бывшего солидного заказчика хоздоговорных работ, связана с очередным обращением по поводу лечения, посетовал на потерю амбициозного, привилегированного обеда в уютном буфете для высшего руководства университета и занялся текущими делами.
Ровно в 12.00 в кабинет Эдика вошёл немолодой, но очень моложавый, интеллигентной внешности мужчина в дорогом сером костюме в мельчайшую клетку.
– Юрчаков Фёдор Дмитриевич  – представился он со строгим выражением лица,   предъявил своё удостоверение советника, и только после этого раскрыл объятия и сердечно расцеловался с Эдиком. Это была задушевная встреча старых друзей.
После короткого обмена любезностями друзья сразу же приступили к делу. Гость сообщил, что после долгих раздумий вот уже два года как ушёл из КГБ-МБ по проторенному пути многих коллег и работает директором по безопасности огромного концерна, у известного промышленника, члена Президиума Верховного Совета, бывшего кандидата в члены Политбюро ЦК КПСС Небурчилова, лидера партии «Свобода». Он готов изложить важное предложение, касающееся тесного сотрудничества и предназначенное лично господину Ликушину Э.В. Не подав и вида, Эдик сразу же навострил уши: он сообразил, что речь пойдёт не о лечении, и  проницательное чутьё его не обмануло. То, что он услышал от посетителя, привело его в настоящий восторг.
Прежде всего, гость предупредил Эдика о чрезвычайной секретности предложения. Затем предложил его внимательно выслушать, а потом, в оставшееся время, обсудить вчерне основные аспекты. И сразу же приступил к делу, которое оказалось захватывающим и фантастическим.
В небольшом вступлении гость сразу же дал понять, что, как это водится в солидных частных службах безопасности, подготовка встречи с Эдиком была обстоятельной и кропотливой, заняла чуть ли не год, и что выбор пал на Эдика не случайно, а в результате тщательной проработки массы кандидатур, обстоятельств, соображений и их комбинаций. Подтекст этого сообщения был ясен: выбор был окончателен и отказ не предусматривался. Продолжив, господин Юрчаков кратко и по-военному чётко неожиданно изложил… основные выжимки из публикаций светской и научной прессы о роли и значении психотронных методов управления (и личностью, и толпой,  и, если уж очень размечтаться, населением – добавил он как бы в скобках).  Далее дополнил эти сведения скупыми, но крайне интересными сведениями и комментариями из закрытых источников. Предупредив, что изложенная информация является всего лишь вершиной колоссального айсберга знаний, подлежащих системному осмыслению и развитию, он завершил своё сообщение следующим:
           – Для нас нет сомнений в том, что  психотронное управление  и  отдельными людьми, и  обществом в целом реально осуществимо. Мы – это член Президиума Верховного Совета Небурчилов, предприниматель и общественно-политический деятель нового типа, и его приближённые. Феномен инструментального психофизического воздействия на личность уже  многократно подтверждён исследованиями, которые бурно проводятся развитыми странами и засекречены  сильнее, чем атомные тайны. Он открывает новые научные, исторические и, главное – политические перспективы для тех, кто стремится удерживать передовые позиции в управлении современным технократическим обществом.
Контроль над сложными мировыми процессами сможет удержать лишь тот, кто использует адекватные методы и средства управления. Современная жизнь каждого человека и общества в целом происходит в среде, насыщенной техническими средствами, без которых стали немыслимы ни образование, ни работа, ни отдых, ни вооружённая борьба. Сама сущность  этой среды состоит в сколь угодно сложных, но чётких и ясных регламентах, тогда как погруженные в неё человеческое и общественное сознание основываются на психических категориях, чуждых любому упорядочиванию. Дальнейший прогресс человеческого общества невозможен без разрешения этого противоречия. Принудительная адаптация человеческой психики к правилам поведения в сложной техногенной среде неизбежна и благотворна.
Так вот, уважаемый Эдуард Викторович, бизнесмен Небурчилов  предлагает вам  организовать в его интересах, то есть в  интересах партии «Свобода», исследования, связанные с практическим созданием и применением психотронных  средств для оптимизации социальных процессов. Как видишь, задача мирового масштаба, и задача не новая. В своё время в КГБ была создана специальная комиссия, определившая основные направления  подобных работ. С уходом в концерн  Небурчилова я … как бы это помягче выразить… скопировал все материалы этой комиссии. В настоящий момент решено создать независимый, подчиняющийся непосредственно  Небурчилову, промышленнику, банкиру и известному меценату, популярному общественному деятелю, засекреченный научный центр с соответствующей тематикой. Научное руководство этим  центром, будет поручено тебе. Твоему научному центру поручается  ключевой вопрос: разработка методов и средств  психотронного влияния на отдельных личностей и на человеческие коллективы. Структура центра будет скрыта за вывеской с нейтральным названием, скажем, «Футурологический Фонд партии «Свобода».
 Для прикрытия истинного направления работ, на облучок этого Фонда будут посажены два-три известных всей стране лакея-петрушки, – какие-нибудь учёные-баламуты с большим стажем разговаривающих обезьян, из бывших диссидентов, которые своей словесной дриснёй во всех видах СМИ полностью закамуфлируют работу нового научного центра. Разумеется, эти цивильные макаки никакого представления о работе частного научного центра, и даже о его существовании, иметь не будут. Из финансовых потоков, которые будут направляться в Фонд, им перепадут крохи.
Научный центр будет обеспечен всем необходимым для проведения исследований на самом  современном уровне: финансами, научным оборудованием, охраной, системами сбора и обработки информации, высококвалифицированными кадрами. Отберёшь себе с нашей помощью десяток-полтора самых  талантливых учёных России – и в бой. Кстати, откроем наши карты: мы знаем о тебе всё, и нам подходишь только ты. О своих личных интересах можешь не беспокоиться: по нашим данным, ты с учётом всех статей дохода, в том числе своей приватной частной практики, зарабатываешь в месяц вот такую сумму (гость вынул из бокового кармана и показал бумажку, на которой были аккуратно выписаны все статьи доходов Эдика и выделена графа «Итого», довольно близкая к истинной). Чтобы не тратить времени, сразу же предлагаем тебе в три раза больше, только в твёрдой валюте, плюс решение разовых проблем, если они появятся. Плюс крышу спецслужб, которые нас уважают, транспорт, личную охрану и всякие прочие мелочи.
Наши условия: полная секретность, тотальный надзор за персоналом, наши полные авторские права на все без исключения результаты работ, окончательная фильтрация кадров. Ну, и, конечно, суровая кара всех нарушивших секретные соглашения при приёме на работу.
Хотя я сказал далеко не всё, на первый раз, я думаю, достаточно. Главное – получить твоё согласие на наше предложение, а всё дальнейшее мы сможем обсудить сегодня позднее. Подготовка кончилась, время не ждёт. Вы уж извините, дорогой профессор, – неожиданно, теперь уже с некоторым сарказмом, гость снова перешёл «на вы», –   если вы не согласитесь, мы вынуждены будем вас сегодня же… как бы это поделикатней выразиться, того.… Ну, для примера, усыпить, что ли….
– Ты что? Ты это серьёзно?
– Серьёзней некуда. Ты же умница  и сознаёшь, ЧТО только что было  положено на чашу весов. Такие настали времена.   Оглянись вокруг, – по каким пустякам людей шлёпают! Нашу обстоятельность при подготовке действий я тебе продемонстрировал. Но я уверен, до этого не дойдёт, – кто же бежит от своего счастья?  Для начала у меня всё.
– Сколько у меня времени на раздумье? – с улыбкой спросил Эдик.
– Ну, сколько, – гость мельком взглянул на часы и впервые лучезарно улыбнулся, – ну, минуты три, пора уж перекусить, машина ждёт. Не желаешь, как бывало, совместно преломить хлеб? Люблю питерскую кухню, да и тебя оставлять до получения ответа теперь я никак не могу. Скажи «Да» и – едем отмечать встречу и твоё назначение. Так как – едем?
– Минуту. Чтобы больше не возвращаться к условиям, прошу добавить только одно: протащить меня в парламент от партии Небурчилова, конечно, после того, как всё более или менее устаканится. Не в ближайшие выборы  – сейчас, если ты не шутишь,  мне будет не до них, – а на следующих. Несколько лет за такой захватывающей работой   пролетят мгновенно, а там – новые выборы. Хочу защититься депутатским статусом и больше ничего не прошу. По-моему, это пойдёт только на пользу этому  действительно великому делу. Со всем остальным согласен.
– Такой вопрос мы обсуждали. Решили так: попросишь, – согласимся, не попросишь, – отложим на потом, но заставим. Для дела это действительно крайне важно, больше того – необходимо. Лучше, чем  депутатское стадо баранов, для опытов по дрессировке с помощью психотронных средств и не придумаешь.
– В таком случае – да! Да! К чертям дела – едем!
В маленькой тихой приёмной  два из трёх стульев занимал незнакомый кряжистый  человек в тёмном костюме; первым делом он вопросительно взглянул на Юрчакова, который ему успокаивающе, ласково кивнул. Громила гортанно крякнул, шагнул к двери в коридор, выглянул, осмотрелся, вернулся, и вдруг, обратившись, как ей показалось, к побелевшей от страха секретарше, неожиданно заорал во весь голос:
– Выходим, выходим! Как у вас?
– У меня? – подскочила и заискивающе пролепетала пожилая, интеллигентная Адель Сергеевна, – а что у меня? Всё в порядке у меня…
– Да я не  тебе, – снисходительно промолвил громила – сидай, сидай, не дёргайся.
И, получив по своей скрытой рации  ответ, доложил Юрчакову:
– Чисто! – указывая жестом, что путь свободен. 
Миновав коридор, они вышли на крыльцо корпуса, прямо перед которым, мешая проходу, стоял массивный джип. Откуда-то сбоку возник ещё один тяжеловес в костюме, открыл дверь машины и усадил старых друзей на заднее сидение. Машина, распугивая отскакивающих в стороны студентов, стремительно помчалась по главной прогулочной университетской аллее, въезд на которую считался воспрещённым.
В бешено мчавшемся, сверкающем множеством горящих фар чёрном  броневике счастливый Эдик повторял про себя:
– Дождался! Пришло! Наконец-то дождался! Вот оно – исполнение надежды, предсказанное всемогущими духами!
За обедом в ресторане Фёдор окончательно сразил Эдика. Степень подготовки высказанного им предложения превышала все мыслимые пределы. Эдику в целях устойчивого прикрытия предлагалось сохранить должность завкафедрой кибернетики в Университете, а пост  Директора Футурологического Фонда по науке занимать параллельно и тайно.
– Более того,  исследовательские лаборатории Фонда будут размещены в подлежащем немедленной реконструкции правом крыле того самого корпуса, где располагается твоя кафедра.
С этими словами Фёдор передал Эдику объёмный проект создания спецлаборатории при Университете. Проект этот состоял из множества заготовок постановлений, решений и приказов и содержал предложения по статусу, финансированию, оснащению, размещению и штатному расписанию. Эдика поразила пронизывающая осведомлённость авторов, проработавших даже поэтажные перепланировки размещений различных университетских служб и срочное сооружение пристроек с тыльной стороны старого корпуса.
Бегло просматривая бумаги, Эдик вдруг вспомнил и благодарно взглянул Фёдору в глаза: это были овеществлённые проекты их давешних, туманных и казавшихся несбыточными набросков создания лаборатории по развитию темы детекторов лжи.
– Узнал? – усмехнулся Фёдор, – я же говорил тебе: ещё не вечер!
– Так ты, выходит,  с чекистами не расстался?
– Расстался раз и навсегда. Никакого отношения к КГБ-МБ не имею.
Ещё более Эдик был изумлён, увидев на кратком резюме проекта подпись своего ректора и одобрительную резолюцию, наложенную на это резюме лично министром высшего образования. Увидев эти подписи, он вытаращил глаза и уставился на улыбающегося Фёдора, который довольно промурлыкал:
– Деньги решают всё!
Наконец, просмотрев проект сметы расходов, видавший виды Эдик окончательно потерял на время дар речи и после долгой паузы, окончательно потрясённый, спросил:
– Откуда такие деньжищи? Да ещё в долларах? Ведь это в несколько раз больше бюджета всего нашего университета?
И получил столь же серьёзный ответ:
– Небурчилов – глубокий экономический и государственный ум, и в соратники себе он набрал толковых людей. У него далеко идущие планы, и делать деньги в современных условиях лучше его и нас с ним никто не умеет. В спящей экономике теперешней России мы первыми вскрыли неведомые для других огромные финансовые водоёмы и открыли из них денежные шлюзы  по нужным каналам. Тратить же деньги на виллы и особняки в западных столицах, да  на собственные курортные острова, яхты и прочую белиберду таким мозгам не пристало.
Придя в себя, Эдик, насколько смог сдержанно, поблагодарил Фёдора за  предложение, – ему стало окончательно ясно, сколько сил вложил этот человек в подготовку  гигантского проекта. Друзья договорились о том, что Эдик  подготовит свои уточнения проекта и через неделю лично прибудет в Москву для формальных смотрин и окончательного оформления. Так к Эдику на сорок первом году жизни  пришло осознание старта своей надежды.

Господин Юрчаков

   Будучи человеком жизнелюбивым, он благодарил судьбу за многогранность своей участи.

На рассвете своего очередного и, увы, немалого дня рождения, он проснулся  по старой, давно уже ненужной, выучке: глаз не открывать, насторожиться, прислушаться! Прислушался: совсем рядом звучало лёгкое, нежное дыхание. И тотчас ощутил, как всё его тело, разум и душа вместе, радостно и свободно вновь погружаются в сладкую дремоту, заполненную весёлой маршевой музыкой. И в последнем, коротком сне почудилось ему, как генерал, смешно трясущий животом во главе  парадной колонны, вдруг запросто вспорхнул, плавно всплыл над строем, приземлился рядом, засмеялся, хлопнул его по плечу и предложил махнуть по маленькой. И жесты, и лицо, и слова генерала были добры и благожелательны.
Он окончательно проснулся, открыл глаза, тихонько приподнял на ладонь своё помятое лицо и стал завороженно любоваться спавшей рядом безмятежным сном девушкой, пышущей жарким теплом и здоровьем.
– Господи, да что же это такое? – думал Фёдор, благодарно лаская её взглядом и вновь переживая пролетевшую ночь, – какая бездумная, радостная, беззаветная щедрость! Какая безоглядная ласка, добрая ненасытность и инстинктивный такт! Какая невероятная смесь свободы и стыдливости! И это у ребёнка, настоящего ребёнка, девочки, сверстницы моей дочери! Ведь не влюбилась же она в меня, в самом деле? Так что же это? Ну, я-то понятно: старый сатир, скакал, как козёл, захлебнулся от восторга, хорохорился, охмурял! Но ей-то, ей-то, такой ненаглядной, юной красавице, это зачем? Что это – милосердие, сострадание? Познавательное девичье любопытство? Или тщеславие? Или просто каприз? А может, просто гон? Распущенность? Нет, нет, я же её хорошо знаю, это умная, порядочная, воспитанная девочка. Вот тебе и доктор психологии: не могу не то что понять, а даже подойти к тому, что так легко и беззаботно сотворила эта двадцатилетняя студентка!
Врождённая склонность вцепиться в вопрос и не отпускать его до решения не помешала ему одновременно распалиться от лучей сияющей перед ним жемчужины. Несмотря на присущее чувство меры и выдержку, он не удержался: поцеловал маленькие и сразу же заполыхавшие жаром чувственного возбуждения губки, которые сонно и благодарно прошептали ему:
– Ещё?… Ещё?… И правильно, правильно! Молодец, так держать!
Пробуждаясь и вновь засыпая, вся светясь молодостью, силой и здоровьем, девушка то отвечала на его ласки, то замирала во сне, то вновь тихо и счастливо смеялась. Наконец, она проснулась, нежно прильнула  к нему, и он едва не запел от восторга. Она ошпарила его кипятком вспыхнувшего чувственного опьянения; казалось, она вывернула наизнанку своё тело и обволокла его пахучим, липким соком своего ответного желания. Вновь очнувшись  час спустя и снова увидев тот же сладостный и беззаботный её сон, он испытал почти совершенное счастье.
За завтраком она вновь, уже в который раз, поразила его непосредственной и безмятежной весёлостью:
– Ой, Фёдор Дмитриевич! Вспомнила! А хотите  смертельный фокус?
– Ну, зачем же смертельный?
– Да не в этом смысле! Это просто выражение такое, сленг, понятно?
– Понятно. Если сленг, показывай.
Девушка встала, сбросила с плеч накинутый халат и обнажила круглые, царственные груди. Не спеша, лукаво улыбаясь, взяла из рук Фёдора массивную вилку, тщательно вытерла её салфеткой; проделала то же со своей вилкой. Затем приставила обе вилки вертикально, зубцами вверх, к каждой груди, к нежно-розовым их соскам, и широко раскинула руки – обе вилки зависли, словно приклеенные. Она весело засмеялась, переместила вилки к животу по обе стороны от пупка, – вилки прилипли, словно приклеенные. Снова перенесла вилки, теперь уже на внутренние поверхности обеих грудей, – вилки вновь притянулись к телу, как к магниту
– Что это такое? – поразился Фёдор.
– А шут его знает! – беззаботно улыбнулась девушка – у меня это с детства, ещё и груди-то никакой не было! Попробуй, как держатся!
Фёдор с некоторым усилием извлёк вилки из нежной ложбины, приставил их снова к соскам грудей, теперь уже зубцами вниз, и вилки снова зависли.
– Так ты что же, какой-то особенный человек?
– Да никакая я не особенная! Я в бане как-то с подружками была, показала, они попробовали тоже, и у одной точно так же получилось! А она и не знала! Теперь  ей приспичило, копает, хочет узнать, что это такое. Говорит, биомагнетизм. А мне просто интересно иногда поиграть с вилками, ложками. Мне становится хорошо, как в детстве. Хочешь, – приставь теперь вилки к моей спине, они так же прилипнут! А потом  тебе куда-нибудь приложим, – может, тоже притянутся? А? Давай?
И они стали играть, как дети.

Curriculum vitae.

Фёдор Дмитриевич Юрчаков, полковник КГБ в отставке, доктор наук, кавалер высших боевых наград, активный участник нескольких исторических спецопераций, считался в своём ведомстве работником, блестяще проявившем себя во многих аспектах деятельности этой вездесущей организации. Считалось, что фатальные критические обстоятельства и служебная необходимость бросали его из стороны в сторону, не давая сосредоточиться на одном направлении и стать одним из лидеров  всего ведомства.
Так, из продолжительного и кровавого оперативного варева ему пришлось нырнуть в тихую аналитику и научные исследования, а из тиши библиотек и лабораторий – в новые, особо ответственные спецоперации высшего уровня. И если первые его спецоперации в Азии, Африке и Латинской Америке были силовыми, то есть  несли в себе оружие, кровь и грубое дознание, то последующие, совершенно тайные и особо деликатные, были ожесточёнными схватками интеллектов, вооружённых новейшими знаниями. И в диких странах, и здесь, в цивилизованной Европе, цель была одна – вечная цель разведки, Её Величество Информация.
 Впрочем, сам Фёдор Дмитриевич не был склонен валить резкие смены своих занятий на фатальные обстоятельства: будучи человеком жизнелюбивым, он благодарил судьбу за многогранность своей участи. В повседневной жизни не было для него высшей ценности, чем человеческое общение, будь то заумная научная дискуссия, первомайская демонстрация, трёп с сотрудниками во время перекура, забубённая холостяцкая вечеринка или флирт с хорошенькой девушкой.
Сын машиниста тепловоза и библиотекарши, он родился в последний год войны в маленьком городке  с благозвучным названием Кез в удмуртской глуши и пережил голодные послевоенные годы, не сознавая тяжести этих лет. Как огромное большинство детей этого времени, он просто не знал, что может быть другая, более благоустроенная жизнь. Кусок хлеба и чай из вяленой свёклы на завтрак, пустые щи на обед и пара варёных картошек на ужин считались нормальным питанием. На одежду детей никто никакого внимания не обращал. У Феди благодаря семейным традициям она была всегда чистой, а уж сколько было на ней штопок и заплат – никто не считал. Небо, солнце, лес, вода, снег были такой же Божьей данностью, как и в доисторические времена, и эта данность питала и физические, и духовные силы детей. В детстве он был по-настоящему  счастлив, и понял это только в зрелые годы, когда к нему снова и снова начала приходить в голову мысль о том, что вся эта  зараза – одеваться, есть и пить лучше, чем другие, выросла в сырых каменных домах-погребах под железными крышами, потому что люди ушли в них с зелёной земли из-под синего неба.
В середине шестидесятых годов он окончил  Горьковский Университет с дипломом преподавателя психологии, попал в погранвойска, а оттуда прямиком в систему КГБ.   Проучившись несколько лет, служил на оперативной стезе, и через некоторое время был направлен в одно из боевых подразделений: в те времена появились новые течения по реорганизации спецназа КГБ, в том числе по укомплектованию отрядов спецназа психологами. Так он вернулся к любимой психологии с новой для него стороны: по штату он стал психологом, а по делу – штатным специалистом по дознанию в боевых условиях. Отвращение к неизбежным классическим методам физического воздействия толкало его к более гуманным, а, главное, к более эффективным способам извлечения искренних признаний.
Изучив и опробовав на практике традиционные и  свои собственные способы получения  необходимых сведений, сначала на родине, а потом в дальних странах, он обобщил свой опыт, сделал несколько интересных докладов и был направлен на разработку современных методов и средств  дознания. Он занимался совершенствованием детекторов лжи; здесь он проявил такую эрудицию и инициативу, что получил в своё распоряжение и аналитиков, и прибористов; создал новое направление в «регистрации соответствий», то есть в чёткой классификации физиологических реакций человека на вопросы и  сообщения. Защитил кандидатскую, затем докторскую диссертацию, получил кучу патентов на изобретения. Неожиданно его вновь направили на оперативную работу, но другого, высшего пошиба: техническое обеспечение переговоров на высшем уровне. Там требовалось всё, от ухищрений при записях и  прослушиваниях до, казалось бы,  совершенно невозможного, – дать заключение, когда во время переговоров человек говорит правду, а когда блефует.
Через пару лет работы на этом поприще стало ясно, что Фёдор не может сработаться с новым начальником, чего с ним никогда не бывало. Кадровики его понимали: он попал под начало молодого, строптивого человека, которого продвигала слишком сильная рука. Он начал систематически докладывать руководству, что невозможно создать  приборы, которые говорили бы человеку то, что он хотел бы, чтобы они ему говорили, особенно если человек сам не знает, чего он хочет. К нему с пониманием прислушались, но протекция, оказываемая начальнику,  оказалась важнее государственных интересов. Ему сразу же начали подыскивать место, соответствующее таким легкомысленным заявлениям, и в то же время его потенциалу и заслугам перед Комитетом. Так он оказался во главе управления по развитию технических средств дознания. С многих точек зрения это было идеальное место, и получить его было  большой удачей.
Отдавая должное значение подготовке кадров, полковник Юрчаков  на новом посту после добросовестного анализа выбрал два наиболее подходящих по тематике вуза (по одному  в каждой из столиц) и заключил с ними перспективные договора. Договор с питерским Университетом предусматривал активную поддержку работы молодого учёного Ликушина над кандидатской диссертацией «Электронное моделирование рецептора запахов». Обнаружение Эдика и его темы привело Юрчакова  в полный восторг: в своих давних научных поисках он убедился, что внутренние эмоции человека приводят к непроизвольным выделениям специфических запахов. Таким образом, работы Эдика прямо соответствовали интересам создания бесконтактных (скрытых) детекторов лжи. К своей радости Фёдор обнаружил у Эдика незаурядные организаторские способности и феноменальные способности исследователя.
Эдика пригласили в КГБ и предложили покровительство выбранного им научного направления. Для постоянных рабочих контактов, сказали ему, из Москвы специально прибудет некто полковник Юрчаков, редкий специалист по теории и практике инструментальной идентификации личности. Поскольку при этих словах кустистые брови Эдика недоумённо насупились, ему пояснили, что полковник обладает недюжинными знаниями в области разработок и применения бесконтактных детекторов лжи, работающих таким образом, что во время тестирования исследуемая личность о наличии таковых даже не подозревает.
 Усилиями Юрчакова тема диссертации Эдика была засекречена, профинансирована,  при закрытой защите «прошла на ура». Под неусыпным контролем настырного и деловитого полковника работа была продолжена: Эдику гарантировали столь же успешную защиту докторской, на кафедре начали формировать научный коллектив по этой тематике, а чекисты одним только им известными методами приступили к подготовке перехода на другую работу завкафедрой, слишком ревниво относящегося к успехам и связям Эдика. Через пять лет после успешного развития этих секретных работ Эдик защитил докторскую и занял пост завкафедрой. Фёдор регулярно приезжал в Питер и стал на кафедре совершенно своим человеком. За это время Эдик и Фёдор, несмотря на десятилетнюю разницу в возрасте, сблизились и образовали чрезвычайно результативный тандем. Кроме плодотворного научного сотрудничества, этот союз подкреплялся их холостяцким статусом и одинаковым жизненным кредо: работа – лучший способ наслаждаться жизнью, а новые силы для этого наслаждения черпаются из общения с женщинами. Оба они были необычайно любвеобильны.
Как всякий профессиональный чекист, о своём жизненном пути Фёдор не распространялся, а при необходимости ссылался больше не на свой опыт, а на эрудицию выдуманных сотрудников или приятелей. Женился он рано, на последнем курсе университета, на однокурснице; вскоре жена родила ему дочку, но при родах получила сильные травмы, стала инвалидом и во время одной из его загранкомандировок умерла.
Как уже упоминалось, внешность Фёдора была привлекательна, многие даже считали его красивым мужчиной: это был высокий, худощавый человек с ненавязчиво доброжелательными манерами. Несмотря на представительную фигуру, было в нём что-то несолидно, мальчишески бойкое, и поэтому он не производил впечатления ни военного, ни учёного, каковым он действительно был. Впервые видевшим его  он казался  не то репортёром, не то артистом с  приятным, подвижным  лицом. Между тем, лицо это обладало совершенно исключительным свойством. Хотя глаза его смотрели и моргали обыкновенно, как у простых смертных, всё лицо  как бы целиком хитровато и неназойливо подмигивало собеседнику; создавалось это впечатление то ли от особого наклона головы, то ли какого-то странного подёргивания носом, то ли ещё от чего-то. Было ли это подмигивание отработанным профессиональным приёмом или природным даром – трудно сказать. Но собеседнику полковника почему-то то и дело казалось, что тот доброжелательно подбадривает и подталкивает его решиться и сказать ему, наконец-то, нечто трудное, то самое, сокровенное и важное. Помогая таким странным образом своему визави, Юрчаков мог разговорить завзятого молчуна и, как убеждались все его знакомые, не только разговорить, но и, если ему этого хотелось, легко склонить любого визави пропустить по маленькой. А хотелось этого полковнику, можно сказать, всегда, и при этом он неизменно отличался прекрасными манерами и выдержкой настоящего интеллигента. И опять же невозможно сказать, было ли это постоянное желание потребностью его здорового организма по-мужски освежиться, или накатанным и превратившимся за долгие годы в привычку методом достижения своих целей.
 Для прикрытия истинной цели своих визитов Фёдор читал студентам захватывающие лекции по прикладной бионике. Казалось, что всё идёт прекрасно: разработки детекторов уверенно продвигались, студенты его боготворили, Эдик оказывал закрытой тематике всестороннюю безоговорочную поддержку. Несколько лет прошли под сенью удачи, а через год в стране наступила полная разруха: началось последнее, роковое для Великой Страны, десятилетие двадцатого века.
Высшая школа, как и вся страна, переживала тяжелейшие времена. Исчезло финансирование, разбежались ценные кадры, руководство вузов пустилось во все тяжкие дикого предпринимательства. В одночасье разложились и студенты, и преподаватели: студенты не занимались, а платили за зачёты и экзамены; преподаватели не проверяли их знаний, а бессовестно и безоглядно  брали. На кафедре, руководимой Эдиком, всё разваливалось на глазах, как и во всей стране. Самые умные – в том числе самые бессовестные и беспринципные – уехали на запад. Оставшиеся середнячки обирали тупиц-студентов. О хоздоговорных работах не могло быть и речи: все прежние заказчики разработок сидели без средств.
Фёдор приехал для совместного похоронного плача по прекрасным прошлым временам, сообщил о прекращении финансирования и простился до лучших времён. По его словам,  КГБ также не миновала участь всеобщей стагнации. Кроме экономического удушения,  процессы развала этого колосса ускорили и глупцы, оказавшиеся во главе страны, и затаившиеся внутри предатели, и бредившие реваншем разведывательные службы наших вечных противников на мировой арене. Кадровый костяк чекистов, потрясённый  оплёвыванием прессы и наставшими нищенскими условиями содержания, раскололся и начал расползаться по службам безопасности частных фирм.
Фёдор договорился с Эдиком о тщательной консервации всех результатов совместных исследований до лучших времён. Понимая, что в реальных условиях контроль за неразглашением достигнутых результатов невозможен, он заклинал Эдика ни в коем случае не продавать эти результаты за рубеж.
– Помни: чутьё моё  говорит: ещё не вечер! – без особой надежды на порядочность своего друга повторял Фёдор, всматриваясь в непроницаемые, себе на уме, глаза Эдика. После этого разговора Фёдор исчез из жизни Эдика,  как ему казалось, навсегда.
Для всего персонала кафедры, кроме Эдика, наступило время унылого прозябания, постыдных вымогательств и унизительных финансовых выкрутасов. Эдик же жил своей жизнью, пользовал всегда богатых власть имущих, стремительно богател вместе с ними, и не ощущал никакого дискомфорта. На все сетования относительно падения уровня знаний студентов он заявлял:
– Мы не призваны дарить знания; наша задача – показать и разъяснить, где и каким образом они приобретаются. Тот, кто хочет их получить и усвоить, может рассчитывать на искреннюю и неограниченную помощь нашего коллектива. Знания, как и деньги, надо зарабатывать. Халява несвойственна ни науке, ни мафии, которые настолько же родственны, насколько  бессмертны.

Экскурс в недавнее прошлое


Они привычно вышли на  неоднократно хоженые разбойничьи тропы своих предков и приступили к свершению очередного исторического периода повального бандитизма, убийств и захватов  чужой собственности.


На исходе восьмидесятых годов не только вдумчивым аналитикам, но и просто тем, кто имел голову на плечах, чем бы они ни занимались, стало совершенно ясно, что страна наша тяжело, безнадёжно больна.
Уже ложились на столы выживших из ума цековских старейшин секретные доклады с катастрофическими балансами, убийственными диагнозами и отчаянными прогнозами. Уже в открытых дискуссиях учёные вычисляли  точные сроки остановки всей экономической машины, опутанной метастазами политических извращений, несуразной организации и бестолковых правил и  норм. Уже оглашались прессой сообщения о тайных заговорах по выходу из Союза ССР национальных республик. Уже во всю мелькали на экранах телевизоров дурашливые и бессовестные кривлянья и хмыканья дряхлых большевистских аксакалов и новых партийных выскочек во главе с  косноязычным лидером. Согласно  историческим традициям Россию в очередной раз бросило из огня да в полымя: вместо долгожданного спасителя Российской Державы явился заурядный партиец, выходец из активистов-механизаторов.  Как у той самой невежественной кухарки, которую вообразил вождь мирового пролетариата, у  тщеславного комбайнёра начисто отсутствовало представление о гражданской совести и  не возникало ни малейших сомнений в своей способности управлять государством.
Уже по всей стране трудящихся приучали получать продукты по талонам, и в то же время неизвестные личности сорили в кабаках огромными деньгами неизвестного происхождения, строили шикарные особняки и держали за шестёрок высших  и средних работников всех спецслужб. Уже без всякого стыда шаманили на телевидении знахари-психотерапевты с хамскими замашками.
Простых советских людей, у которых навсегда отбили умение собственноручно строить собственную судьбу и будущее своих детей и внуков, эти симптомы толкали на проторенные дремучими инстинктами пути.
Одни продолжали тупо вести прежний образ жизни: ходить на работу, активно потреблять всё, что удалось «достать» и украдкой урвать, беспечно пьянствовать и блудить, как будто ничего не происходило. Ими правила мощная  инерция иллюзий стабильности, порождённая  давней рабской надеждой на то, что «наверху – всё равно, кто: царь ли батюшка, ЦК ли, генералы, а то  и сам Господь Бог –  авось, всё-таки решат всё  по справедливости», то есть дадут вожделенные гарантии дармовых и равных нищенских благ.
 Другими управляли подкорковые генетические позывы нашей необузданной воли-волюшки, то есть приступы воровства и разбоя, дремлющие и просыпающиеся в  сознании нашего народа  в соответствии с  таинственным хронологическим  ритмом. Эти бесноватые, от простолюдинов до руководителей армии и страны, как лунатики, ощутили загадочный биологический сигнал, означающий конец стадии спячки и приход цикличной фазы смутного времени. Они привычно вышли на  неоднократно хоженые разбойничьи тропы своих предков и приступили к свершению очередного исторического периода повального бандитизма, убийств и захватов  чужой собственности.
С приходом к власти комбайнёра и его разношёрстной, бездарной команды симптомы упадка, а затем и катастрофического социального крушения, начали проявляться всё явственней. Все начали понимать, что у руля Великой Российской Державы оказались необразованные, тщеславные, алчные и трусливые мелкие партократы, неспособные спасти смертельно больного колосса. И колосс начал всё стремительней крениться к неминуемому распаду и хаосу. Да и поздно было – все, кто жаждал кризиса власти,  открыли свои козыри. Поднялись те,  кто отмучился и уцелел в лагерях, кто был несправедливо угнетён или  был репрессирован за дело, но выжил и таил злобу, а главное –  весь внешний мир, который судорожно боялся  огромной, непредсказуемой  советской военной машины с её тысячами танков, самолётов, ракет со всевозможными  боеголовками  и другими таинственными новыми разработками вроде конвертопланов, межконтинентальных интеллектуальных сверхторпед и прочей смертоносной чертовщины.

Трактат Фёдора  Юрчакова
«О понятии «Мудак».
(Вторник, 03.02.1987г.)

Кроме широкой научной эрудиции Фёдор обладал талантом хорошего администратора, а если требовалось – и жёсткого надсмотрщика, следившего за графиками исследований и экспериментов. Организационная хватка проявлялась у него и в мелочах: не успел Эдик занять заново отделанный кабинет заведующего кафедрой, как обнаружил в холодильнике полдюжины бутылок "Посольской", аккуратный штабель лежавших на боку бутылок «Боржоми», три лимона и тарелочку с конфетами «Кара кум».  В тёплой темноте платяного шкафа уютно мерцали заветными жёлто-коричневыми этикетками несколько бутылок армянского коньяку. Для второй половины восьмидесятых годов эти «мелочи» были весьма значительны.
Одобрительно крякнув, Эдик вопросительно посмотрел на Фёдора.
– Всё правильно, ничего удивительного – ответил тот, по своему обыкновению подмигнув ему всем лицом, – всё  самого высокого качества, прямо из распределителя КГБ. Приятные пустячки: мало ли с кем надо будет решать приватные научные вопросы, а с таким оснащением это гораздо легче.
– Правильно. Но кто платил?
– Как кто? Ты и платил! – снова ласково подмигнул Фёдор. – Вчера зарплата была? Была. Вот её вместе с другими и получил Витёк, – помнишь, я  тебя просил принять двух слесарей-универсалов на наш хоздоговор? Один слесарь пока с работой справляется, а Витёк на другом фронте вкалывает. Поясняю: Витёк – это наш человек, попросту говоря, стукач; разбитной малый, шофёр. Наши питерские чекисты его взяли два года назад на мелкой фарцовке, напугали до смерти и приставили водителем к одному пидарасу из горсовета; он, видите ли, в Питере культурой ведает. Ну, и торчит целыми днями на совещаниях, а Витёк тем временем занялся частным извозом. Мы его засекли, ещё раз напугали, и я ему в наказание вбил в башку несколько гвоздей: добавку к горсоветской зарплате  получать здесь, но  в половинном размере; трудовую дисциплину в горсовете соблюдать; а на нашу половину зарплаты на пидарасовой машине регулярно, в день получки, подвозить сюда выпивку и всякую мелочёвку. Так что докладываю: вопрос с представительскими расходами решён. Махнём в честь этого коньячку?
– Так, всё ясно. Коньячку с удовольствием. Ну, в случае чего – проверка, например, – ты же и уладишь?
– Натурально!  А Витёк будет сюда регулярно заглядывать и подвозить представительский харч, – местные  ребята присмотрят. И пусть пока этого сучьего потроха  возит.
– Что уж ты его так…ласково? Ну, положим, гомик. Это в культурных  кругах всегда было модно.
– Главное не то, что гомик, а то, что он стопроцентный мудак.
– Ну и что? Мудаками свет всегда был полон – от Иванушки-дурачка до высших чинов. Сделай милость, поясни.
– Так-то оно так, да не так. Иванушка – это наш брат, дурак, хитрован, свой человек. Понятие дурак гораздо проще – это наше родное, семейное, почти ласковое, в одном случае соболезнующее, а в другом и вовсе поощряющее. Это может быть просто глупый человек, но может и совсем наоборот, что-то вроде Дубровского, или Дон-Кихота, то есть человека необдуманного, невыгодного самому себе геройства. Или кто пьёт без меры, а потом режет правду-матку… Или тот, кто простил жене измену, потому что любит.…Так что от  понятия дурак надо отмежеваться – оно благороднее и очень уж дорого, национально.
Совсем иное дело – мудак. Это, прежде всего понятие сугубо общечеловеческое, наднациональное, наверняка даже космическое. По моему скромному пониманию, если инопланетяне вообще есть, то среди них мудаков, как и среди нас, –  не счесть! Особенно среди руководства. Так что за штурвалом первой же летающей тарелки, с которой человечество войдёт в контакт, вполне может оказаться полноценный инопланетный мудак, космический мудозвон! И, опять же, найти с ним общий язык помогут не наука, не приборы, а наши земляне-мудаки. Так уж всё мироздание устроено. Но вернёмся на землю.
Мудак – это психологическая категория, врождённый статус личности; в мировой табели о рангах интеллекта до сих пор заполнена только одна эта строчка, причём единогласно всеми народами. Все остальные категории до конца не очерчены. Этот же разряд чёток и предельно прозрачен: мудак – он на всех континентах мудак. 
Увы, мудачество вполне совместимо со всем человеческим: с любовью, с нежным отцовством (материнством), с жадностью и щедростью, с распутством и строгостью, и проч., и проч. Случается, что мудаки бывают талантливы и в искусстве, и в науке, и особенно – в мошенничестве. Но преломляются все эти свойства у мудака сквозь чугунную толщу его лба по-особому, так, что позволяют вмиг его отличить.
Далее: мудак – это кадровая привилегия власти. Нигде мудаки так густо не сосредотачиваются, как вокруг власти. Они там нужны, как воздух, потому что кроме них никто не может стойко и упорно, всю жизнь,  делать глупости и подлости. Кроме того, мудак боится и преследует умных, а власти это всегда выгодно. Мудаку не надо ничего объяснять, ему надо только поставить задачу. Если же и задачи с первого раза не поймёт, – дать по кумполу так, чтобы зазвенел, загудел хорошенько, и он начнёт исполнять. В свою очередь, умные чуют мудака нутром и избегают их, – переделать-то его невозможно, это врождённое. А вот великие лидеры, выдвинутые Богом или народом, это понимают и мудаков привечают и используют. Они чуют мудака с первого взгляда, и держат его на таком месте, где не мудак не выдержит. И он знает, что его держат только потому, что он мудак. Таким образом, вокруг власти создаётся непробиваемый, железо-бетонный экран из мудаков. И заметь, это происходит по всей земле, от диких племён до высших цивилизаций.
А поскольку быть при власти означает быть при ресурсах, все мудаки, в зависимости от уровня власти, к которому они присосались, имеют всё, что из этого уровня можно извлечь всевозможными способами. В результате мудаки становятся самой обеспеченной категорией населения. Они повсеместно вводят свои идиотские порядки, прикрываясь заботой о человеке: именно они придумали и ввели длительное закрытие торговых точек на учёт, перерывы на обед в магазинах и особенно на предприятиях общепита в обеденное время, а также в парикмахерских, прачечных и разного рода мастерских, куда надо сбегать на минутку именно в обед. Они же изобрели для всех учреждений и касс маленькие, низко расположенные, словом, идеально неудобные для общения с населением окошечки, сквозь которые звуки их голоса не могут достигнуть ушей бедных нервничающих клиентов. Не говорю уж о том, что именно мудакам принадлежит честь идиотской традиции вешать над своим рабочим столом портреты действующего властелина.
У нас же, в России,  эти процессы усугублены нашей склонностью к крайностям, и поэтому при власти сосредотачивается так много мудаков, что время от времени это количество переходит в качество: они проталкивают своих на самый верх, и тогда наша власть превращается в  Заговор Мудаков. Не злодеев, замышляющих всеобщее обнищание, не «агентов влияния» с их политическими диверсиями по указке из-за океана, а своих, наших, родных мудаков, страшнее которых для страны нет.   Этот заговор не составлен, не написан, не заучен наизусть, – у него нет текста, он интуитивен и скрыт от других за пределами рассудка. Мудаки же безошибочно чуют друг друга именно  подкорковым чутьём, как будто смесь глупости и подлости имеет свой, только им доступный запах, их пароль. Они подсознательно вынюхивают друг друга, кучкуются, выталкивая из своих косяков «чужих», этого запаха не имеющих.
В такие времена   с самого верха раздаются ни с чем несообразные, немыслимые по своей глупости призывы и приказы: то догнать и перегнать Америку, то  немедленно заменить все металлы на пластики, то взять, да и стать ведущей мировой державой по автомобилестроению, то запретить спиртное – и точка, и так без конца.

Встреча с Надеждой
(Понедельник,  04.06.1990г)

Время шло к летним каникулам, и пунктуальный Эдик собрал научных сотрудников кафедры для очередной взбучки: в годовых планах научной работы числились невыполненными несколько  пунктов, в том числе   семинар: «Математические и инструментальные методы анализа психоэмоциональных состояний». Семинар готовился знаменитым Ленинградским Медицинским Институтом с участием крупных НИИ и клиник города, и Эдик с Фёдором надеялись, раскинув сети сообщений по приборной тематике, почерпнуть возможно больше новых сведений и идей для своей работы. Кроме того, в их планы входила активная поддержка двух докладов известного в Питере психиатра Кочнева, главного врача крупной психиатрической клиники. Целью этой поддержки была организация совместных работ по испытаниям детекторов на пациентах клиники Кочнева. При предварительных контактах  Кочневым было высказано пожелание о поддержке его докладов, как бы предваряющее его согласие на развёртывание в  клинике испытаний приборов.
Однако проведение семинара откладывалось; Фёдор неоднократно звонил по этому поводу из Москвы и просил «протолкнуть» этот вопрос. Доклады на семинаре от кафедры были своевременно написаны, рассмотрены и отправлены в Мединститут, однако там «тянули резину», и целью Эдика было отобрать и направить в Мединститут способных «толкачей», способных оказать практическую помощь в подготовке семинара. И толкачи были подобраны, облечены полномочиями взять львиную часть подготовительных работ на себя, и даже снабжены ценными сувенирами для организаторов семинара. И наконец-то семинар состоялся. К началу семинара прибыл Фёдор; друзья поделили между собой работы по секциям, а вечерами рассматривали общий ход дел и планы на будущее.
Сидя в президиуме одной из секций, Эдик вдруг почувствовал знакомое волнение от непривычного запаха, промелькнувшего в аудитории. Это был даже для него едва ощутимый, тончайший аромат чего-то трогательно  давнего, будто бы младенческого, плотского, но в то же время  необычайно возвышенного. Чистая, как родниковая вода, завораживающая волна пробежала по аудитории и мгновенно поглотилась  привычной густой, смрадной смесью перегара, табака, помад, дезодорантов и прочей косметики.
– Что же это было? – забеспокоился Эдик, ни на секунду не отрываясь от речи докладчика, – и, главное, от кого, с какой стороны?
В том, что это был женский запах, он не сомневался. Эта женщина несла в себе аромат совершенства, однако, как он с разочарованием заключил в первый же день работы секции,  не было в его секции не только красивых, но  даже и просто симпатичных особ.
– Однако волшебный запах был, он молниеносно пронёсся и исчез, – продолжал размышлять Эдик, – значит, она прошла мимо, по коридору, и я уловил её аромат на ходу. Тогда, вероятно, она не участница семинара, а просто студентка или преподаватель, или из обслуживающего персонала…  Жаль… Но что же всё-таки это за запах?  Что-то детское, радостное, невинное. Жаль.
Он отпустил докладчика на место и предложил начать обсуждение. Но загадка запаха и его хозяйки не отпускала его. Ночью, проснувшись вдруг от разгадки, он радостно засмеялся и громко проговорил в темноту:
– Молоко! Это запах материнского молока!
Наутро, во время перерыва пленарного заседания, он начал методично рыскать в пахучей  толпе, и вдруг столкнулся сначала с её запахом, а потом и с ней самой в  центре большого холла. Она стояла со спутницей. Обе выделялись своей красотой. Верный своим привычкам, он без колебаний подошёл к ним и представился. Её звали Надежда, а бойкую спутницу – Светлана. Обе два года назад окончили институт и поступили в аспирантуру.   
– Ну, вас-то мы знаем, вас вообще все знают, – живо затараторила Света, – а мы, бедные безвестные аспирантки, стоим и мечтаем, как пробиться к вам на приём.
– Слушаю вас внимательно.
– У нас есть поручение… вы, конечно, знаете профессора Кочнева… мы его подопечные, и он поручил нам напроситься к вам на приём. Мы обе работаем над диссертациями по психологии, и нам хотелось бы адаптировать созданные на вашей кафедре математические модели к нашим исследованиям. Имеем даже  полномочия на заключение маленького хоздоговора.
Эдик обещал принять их в ближайшее время и просил позвонить ему, чтобы точно определить день и час встречи. За всё время короткого разговора  он не мог оторвать глаз от Надежды, которая не произнесла ни слова, даже имя её назвала Светлана. А внутри Эдика уже полыхал пожар:
– Никогда не видел таких загадочно-красивых, спокойных глаз, такого смуглого детского лица. Таких узких плеч, такой точёной груди, такой высокой талии, таких мощных, благодатных  бёдер. Или ты совсем замшел и ослеп и не видишь, что перед тобой сама порода, ум, молодость, бесконечная доброта и сила?  А может быть, и вся твоя судьба? Откуда-то в его сознании всплыли таинственные, как древняя молитва, слова великого Феллини: «Ты первая женщина первого дня жизни на земле… Ты Ева… Ты мать, сестра… Ты возлюбленная, ты женщина, ты ангел…ты земля…ты дом…ДОМ».
Светлана, поняв ситуацию, быстро что-то «вспомнила» и деликатно исчезла. Эдик неожиданно даже для себя брякнул: не проходила ли она вчера в такое-то время по такому-то коридору?
– Мы, действительно, потоптались у дверей вашей секции и даже посмотрели на вас в щёлочку! А как вы угадали? – рассмеялась Надежда.
И как только раздался звук её голоса, Эдик почувствовал: он погиб.
– У меня сердце ёкнуло.
Он шагнул к ней ближе, начал что-то говорить, а сам наслаждался её лицом, голосом и запахами: она благоухала мириадами ароматов, которые брали начало из одного животворного источника – материнства. Она щедро и бездумно испускала на окружающих доброту, сочувствие, упреждающее прощение  за всё, веру в дружелюбие. Она пахла материнским молоком библейских заветов целомудрия, твёрдого смирения и покаяния. И в то же время весь её облик внушал окружающим острый трепет греховного желания, недоступности и безоговорочного поклонения.
– У вас маленький ребёнок? – уверенно спросил он.
Она спокойно посмотрела на него и понимающе усмехнулась:
– Нет. Пока нет. Я ещё не замужем.
Эдик сбился, начал растерянно плести что-то  об облике рафаэлевой мадонны, о тайне улыбки Джоконды, а она ласково, как ребёнка, остановила его мягким жестом маленькой ладони, и он понял, что говорит пошлости. Замолчав, он отчаянным взглядом взмолился о прощении и был так же молча, с благодарностью за понимание, прощён ещё одной проницательной, загадочной  улыбкой. Его привела в восторг её способность раздавать благо своего обаяния и добровольного покровительства щедро и безотчётно, даже рассеянно. Когда вновь появилась Светлана, он попрощался с обеими и отправился по делам, посмеиваясь над своим смятением.
Вечером он не удержался и сообщил об этой встрече Фёдору.  Тот слушал его с удивлением: против обыкновения Эдик был серьёзен и слегка возбуждён:
 Совершенно загадочная женщина, – просто сфинкс! Но сфинкс наш, русский. Можно сколько угодно подбирать слова и сравнения, но так и не выразить этого одухотворённо-плотского впечатления от её внешности… Ничего общего с современными нормами женской красоты, разве только рост. Высокая, плотная, но нисколько не полная… Узкие плечи, мощные грудь, бёдра и ноги… Господи, как вспомню, – умираю, умираю. Голова небольшая, волосы стянуты назад в узел… Глаза татарские, тёмно-серые, взгляд не то высокомерный, не то безразличный. Рот маленький, губы тонкие, резко очерченные, как у ребёнка. Лицо, если внимательно вглядеться, совершенно невинное, детское. Никакой косметики, а вся просто цветёт. В каждой части тела, в каждой черте – порода, благородная порода, другого слова не подберёшь. Трудно сказать, насколько она умна и интеллигентна, но чувствуется какое-то врождённое доброе превосходство, почти величие. Уверен, что в любом обществе она чувствует и ведёт себя одинаково – королева, чистая королева! Даже когда разговор зайдёт о каких-то неведомых ей, специальных проблемах, все будут уважать её мнение и отношение. А если и ляпнет что-нибудь несусветное –  ничего! Как, знаешь, восхитительно-прекрасная, элитной породы  красавица-кобылица, у которой не возникнет и следа тревоги, если она, когда все любуются её экстерьером, навалит вдруг на дорогой ковёр кучу пахучего парного навоза,  – ей всё нипочём! Да,  для того, чтобы ощущать себя так, нужно иметь широкую, добрую душу, и ещё что-то, нам, не одарённым природой столь щедро, неведомое… Какое-то чистое, ясное, и в то же время зачарованное состояние, какое-то сверхспокойное, отстранённое наблюдение интересного внешнего мира с его рисованными небом, водой, растениями, животными, и всеми нами – маленькими и  смешными рисованными человечками. Те немногие мужчины, которые своим первичным, животным нутром чуют силу настоящей женской породы, увидев её, или опустят голову с мыслью: да, эта не для меня, эту крепость мне не взять, или пойдут на штурм, как в последний, смертельный бой.
– Ты, конечно, – в бой?
– В бой, в бой. Кстати, её подружка тоже красавица, и, по-моему, очень сексуальна, тебе должна понравиться. Сможешь на эту пятницу задержаться?
– Они обе у Кочнева аспирируют? Значит, надо.

Вкус мелочей жизни.
(Пятница, 08.06.90)

Огромная страна неслась к   развалу и упадку, а народ её продолжал в  привычном ритме работать и беспечно отдыхать, кто как мог.
Аспирантки Гуманитарного Университета Надежда и Светлана прибыли к Эдику на кафедру в заранее назначенный день и час почти без опоздания, ведь эти двадцатипятилетние девушки направлялись не на свидание, а на приём к  именитому профессору, заслуженному деятелю науки и прочая, и прочая,  который, к тому же, был гораздо их  старше. Тем не менее, пикантные обстоятельства их предыдущей встречи давали им возможность держаться настолько свободно, чтобы их беседа была больше похожа на светский раут, чем на скучную консультацию. И, конечно же, этому способствовало присутствие Фёдора. Эдик представил его как важного сотрудника кафедры, своего ближайшего коллегу.
Сами по себе день и час приёма – пятница, три часа пополудни, означали, что  встреча, возможно, даже неминуемо, будет иметь сугубо неофициальное продолжение, которое, разумеется, и состоялось. И началась эта неофициальная часть, как это водилось в те времена, ещё в кабинете заведующего кафедрой кибернетики.
Одного часа консультаций с профессором, его замом и двумя матёрыми математиками кафедры оказалось вполне достаточным для того, чтобы провентилировать все вопросы аспиранток и заинтересовать их в дальнейшем сотрудничестве. После этого математики, опасавшиеся задержки на работе в столь неудобный день, начали заметно нервничать, были отпущены и с радостью бежали.
Вслед за этим  беседа продолжала журчать в русле прикладной психологии малых групп, и подогревал её, взбалтывал и вспенивал неутомимый Фёдор. При этом он, по своему обыкновению, прикидывался дилетантом и простачком:
– Вот вы говорите: космонавты, геологи, полярники, пограндозоры. А семья? Это ли не малая группа, которая сосредоточила в себе все эти аспекты – и обречённость на вечное сожительство, в том числе постельное, и взаимную слежку, и интимные ласки-истязания, и сокрытие постыдных семейных тайн.
– Конечно, вы правы в общем, но  психология семейных отношений – это отдельная,  самостоятельная тема и у нас этим занимаются другие.
– Ну, а на практике вы всё же эту тему испытали? Я хочу спросить: кто из вас замужем?
– Пока нет; мы обе считаем, что прежде надо получить образование.
– И правильно считаете! Быть свободными, постигать науки – что может быть разумней и прекрасней? Эдуард Викторович, разрешите угостить таких толковых девушек чаем? У меня найдётся кое-что… Через минуту вернусь.
И действительно, через минуту в уютном профессорском кабинете появилась бутылка коньяку, горстка конфет, четыре бутерброда с сыром. Эдик, напряжённо ждавший этой встречи, окончательно оттаял и с радостью ощущал, как вновь погружается в бездонное обаяние Надежды. Обе девушки, сделавшие всего по глотку коньяка, также окончательно расслабились, раскраснелись, были веселы и, по-видимому, готовы к продолжению вечеринки. Всё шло по плану. Эдик выбрал момент и торжественно пригласил всех продолжить беседу в старом, почтенном, только что реконструированном ресторане на Невском. Намеренно скромной закуске в кабинете он собирался противопоставить королевский обед. Получив согласие, он степенно достал записную книжку, позвонил в ресторан и забронировал столик. Какое этот звонок  должен был произвести впечатление на девушек, как должно было в их глазах подняться его реноме, требует некоторых пояснений.
Читатель, если он был уже взрослым в те годы, хорошо помнит ситуацию с «общественным питанием». Он знает, что заказать столик по телефону в «элитном» ресторане всего лишь за час до посещения можно было только по большому блату; что без блата это можно было сделать с трудом, и не позднее, чем за сутки-трое, и лишь очно, маясь в поисках и ожидании вечно занятого администратора, и непременно с внесением нешуточного задатка; но самое неприятное, что ещё было нужно – нужно было этого администратора очень просить, просить милостиво принять свои собственные, кровные денежки. Тому же читателю, который в те годы до ресторана ещё не дорос, или родился ещё позднее, все обстоятельства, сопутствующие получению столика, а затем выпивки и закуски, понять будет очень трудно. Необходимо особо подчеркнуть, что цены даже в элитных ресторанах были невысокими и вполне доступными для любого сословия. В ресторанах же  просто хороших и средних уровень цен можно прямо назвать несуразно низким. И это при неизменно разнообразном меню, прекрасно (или, в зависимости от уровня заведения, неплохо) приготовленной пище, и анекдотично большом персонале, от официантов до бухгалтерии, товароведов, снабженцев и прочая, и прочая. Но самих ресторанов – и элитных, и хороших, и средних, и даже совсем плохоньких –  было очень мало, и попасть в них можно было, либо отстояв очередь, либо по блату. А поэтому работники ресторанов к посетителям относились  свысока, будь то вышибала, официант или администратор.
 И всё же лицом ресторана был и остаётся официант. Ах, как хотелось бы бросить всё и проследить эволюцию русского официанта в течение стремительного двадцатого века! От старого, умного полового, который кормил и поил выдержанных и интеллигентных Бунина и Чехова или буйного Куприна до современного, одетого с иголочки, с каменным лицом, с двумя высшими образованиями, который  и  по-русски-то говорит с каким-то акцентом, то и дело сбиваясь на французский или английский! Но это – специальная, огромная тема, целое историческое исследование, и оно нам не по плечу. Скажем лишь (ещё раз хочется ахнуть и замахнуться-таки на объяснение хотя бы отдельных метаморфоз!), что во второй половине двадцатого века, то есть в годы зрелого социализма, последние потомки по духу бунинских и купринских половых окончательно вымерли; в соответствии с идеями равноправия  должности официантов всё больше и больше стали занимать женщины. Но в восьмидесятые годы число официантов-мужчин стало почему-то вновь возрастать, особенно в ресторанах высшего разряда. Это были молодые, проворные ребята, способные не только напоить клиента, а затем обсчитать, но и при необходимости успокоить возмущённого хамским обслуживанием простачка тренированными чугунными кулаками.  Увы, оставим эту интереснейшую тему, затронутую  лишь вскользь, лишь для того, чтобы понятно стало, как была  встречена в ресторане наша компания.
Когда они подъехали  к ресторану, у входа его, несмотря на совсем ещё ранний вечерний час, уже начала собираться очередь. Эдик, могучий и представительный, словно ледокол, ведущий за собой    караван судов, легко провёл своих спутников через эту преграду. Он вплотную приблизился к закрытым изнутри стеклянным дверям, сквозь которые на него в глубоком раздумии о чём-то своём смотрел швейцар в ливрее, очень похожей на милицейскую форму. Первый раунд Эдик проиграл:
– Заказ! – властно и громко произнёс он. Задумчивый швейцар никак не отреагировал. Когда Эдик ещё более внушительно, срываясь на окрик, повторил свой пароль, швейцар, ещё некоторое время подумав, ядовито и задушевно парировал:
– Номер заказа вашего какой? – и взял с тумбочки какую-то замызганную тетрадку.
– Какой ещё тебе номер? Ты что, не узнаёшь? Ты мой номер у Маркелыча спроси, он тебе покажет номер!
– Номер заказа говорить будете или нет?
– Маркелыча пригласи немедленно, говорю!
Швейцар безразлично вздохнул и отвернулся в сторону.
– Ты, малахольный! Ты что, глухой? Зови Маркелыча немедленно!
Глядя в сторону, швейцар снова парировал:
– Не могу оставить пост. Ждите. Может, подойдёт.
Швейцар с унылым, привычным торжеством  уставился куда-то поверх голов жаждущих.
Вдруг внутри помещения раздалось тяжёлое паровозное пыхтенье, хорошо слышимое снаружи сквозь  двойные стеклянные двери. Швейцар живо, на слух,  подтянулся и, не оглядываясь, приложил руку к форменной фуражке. Из-за его спины выплыла огромная, совершенно круглая женщина с кирпично-красной рожей и с покрашенными в такой же несуразный  цвет кудлатыми, торчащими во все стороны химическими локонами. Швейцар почтительно распахнул перед ней широкие двери, и живая паровая машина протиснулась наружу. По толпе сразу же ударило удушливым выхлопом избытка  дорогих духов. Глянув поверх толпы, женщина-паровоз испустила несколько густых басовитых гудков:
– Иван Палыч! Галя! Ну что же вы? Проходите! Пропустить! Пропустить!
Сквозь толпу начали пробиваться две такие же бочки  с беспокойными лицами и с таким же удушающим косметическим смрадом. Тяжело, с  машинным шипом, развернувшись в несколько приёмов обратно, женщина, а за ней и две бочки, продавили свои тела  сквозь двери. Через минуту тяжёлое пыхтенье за дверьми затихло, и над толпой воцарилась покорная тишина.
– Открой, гад! – неожиданно взбесился Эдик и бухнул своей слоновьей ножищей по дверному блоку, – сегодня же вышибу тебя отсюда с треском!
 Швейцар скосил в его сторону безразличные глаза, в которых мелькнуло явное удовлетворение бывалого садиста. В этот момент из-за спины  Эдика появилась физиономия Фёдора. Не сказав ни слова, он сделал привлекающий внимание жест, а затем погрозил швейцару пальцем и изобразил на лице целую гамму чувств: здесь были и упрёк, и предостережение, и непонимание причин крупного проступка, за который неминуемо последует страшное наказание, и обещание всё простить. Но главное, в ладони Фёдора на короткое мгновение появился и сразу же исчез красненький чирик. Швейцар немного помедлил, отворил двери и угрюмо пропустил компанию внутрь.
В зале ресторана было ещё тихо, прохладно и уютно. Почти все столики пустовали; однако, когда Эдик подошёл к своему любимому столику, пробегавший мимо официант гаркнул в пространство:
– Здесь занято! – и исчез.
Действительно, присмотревшись, на всех свободных столиках можно было обнаружить аккуратные таблички с надписью «Стол заказан». Компания потопталась немного, как вдруг в глубине зала появился мэтр, старый знакомый Эдика, Георгий Маркелыч –  красавец-мужчина лет тридцати пяти, беззаветно весёлый, громогласный и вечно хмельной.
– Ждём-с, ждём-с! – бесцеремонно заорал он на весь зал, подошёл к Эдику, обнял его, пожал руку Фёдору и, осмотрев девушек, одобрительно и звучно бухнул:
– Ну и мормышечек вы сегодня подцепили! Цыпули хоть куда!
– Ладно, ладно, где усадишь-то? Между прочим, это тебе не цыпы и не мормышки, а талантливые молодые учёные. Девушки, это – Маркелыч, мой друг; Маркелыч, это – Надя и Света.
– Очень приятно, крошки, цыпулечки – м-м-м, как аппетитны! А где понравится, там и садитесь! Только уж подиум не занимайте, ладно? – а то скоро оркестр появится.
– Тогда мы мой любимый столик и займём?
– На здоровье, дорогой, на здоровье!
– Тут один пробегал и сказал, что он занят.
– А п-п-па-а-шли они все на х-й, – нисколько не смущаясь своей брани, с лучезарным гостеприимством бушевал Маркелыч, – я сказал: садись, где хочешь! Пускай бегают, ну их в жопу! Пить с чего начнёте?
– Да мы уже раньше начали – с коньяка.
– Ну и правильно! И продолжайте! Пусть это сраный  запад коньяк на десерт лижет! А я вам, в пику говнюкам-буржуям-капиталистам, по-русски, по-советски, на закуску к коньячку малосольных огурчиков с чесночком и рыжичков в укропе организую! И икры с лучком, и  селёдушки-матушки, – по Чехову, по Чехову! Чтоб ему лопнуть, этому прогнившему капиталистическому западу, – правильно у нас на политзанятиях наш мудак-парторг говорит! Сейчас официанта вам пришлю – девочку, мальчика?
– Да всё равно, лишь бы порасторопнее.
– Уже бежит! Я к вам подойду. Пейте, кушайте, веселитесь на здоровье!
Действительно, не успели они рассесться, как у стола вырос парень в белой рубашке с  подносом. Он молча положил на стол два меню, наполнил коньяком большие рюмки, разлил по фужерам «Полюстровскую», и  только после этого приветливо, но с менторским оттенком произнёс:
– Это чтоб вам не скучно было с меню разбираться, – утолите жажду. Я – как только, так сразу! Зовут меня Толик, – и исчез.
– Ну и ну! Ну и орлы ваши знакомые, Эдуард Викторович, – сказала Надежда, кивнув на полные рюмки и фужеры – ведь мы ещё и заказать-то не успели всего этого!
 В ответ Эдик, следуя древней мужской  тактике, высоко поднял свою рюмку и предложил тост за прекрасных дам.
– Светик, нас спаивают! Даже занюхать нечем! – засмеялась Надежда. Светлана подхватила, и девушки дружно пригубили  свои рюмки. Мужчины же  выпили до дна, и Фёдор тут же наполнил рюмки снова:
– За то, чтобы сегодняшний вечер был прекрасен и незабываем! – и снова девушки сделали по небольшому, осторожному глотку, а мужчины лихо запрокинули головы. После этого тоста Эдик вновь наполнил рюмки, и сразу же возле стола, как из-под земли, появился Толик. На левую его руку было накинуто белоснежное полотенце, а правой он потянулся за опустевшей бутылкой.
– Ты бы ещё одну такую же принёс, а то мы к меню ещё не приступали – попросил его Фёдор.
– Так я же так и знал! – лукаво воскликнул Толик, доставая из-под крахмального полотенца вторую бутылку коньяку, – интуиция! – и снова пропал.
Так начался этот памятный вечер, который закружился, завертелся в весёлом коньячном вкусе, в потоке острых закусок, в бульканье холодной «Полюстровской», в восторженных криках «Ура!» при появлении жареной дичи, в оглушающем шуме оркестра. Уже выпили за переход «на ты». Уже Фёдор и Света, сплетя пальцы рук и касаясь друг друга щеками, пели популярную песню на два голоса с певицей, ходившей меж столиков. Уже до отказа заполнился зал, уже тяжело, как дрессированные медведи, скакали перед оркестром и возле своих столиков толстые, растрёпанные матроны с  лихими пьяными кавалерами.
А Эдик завороженно смотрел в детские серые глаза Надежды и с замиранием сердца слушал, как она шептала ему:
– Нет, сегодня не поедем! Я поняла, я сразу всё поняла. Да не бойся ты, не пугайся,  меня тоже к тебе влечёт! Всему своё время. Молчи, глупенький, молчи и смотри на меня так же, как смотрел тогда, и как теперь смотришь. А сейчас хорошо бы удрать всем вместе куда-нибудь из этой преисподней! Придти в себя, попить кофейку в тишине. Только не домой, слышишь,  не домой. Пошли в кафе «Мороженое»? Или в другое, но чтобы без этого пота, гама и топота. Или просто на Неву полюбуемся в тишине.
В заведомо обречённых поисках свободных мест в кафе они добрели до Невы; прогулка на свежем воздухе их успокоила, а   строгий и родной облик набережных и  мостов вернул к более отвлечённым мыслям; вновь заговорили о психологии. Фёдор, ловко обхвативший нежную талию Светланы ещё при выходе из ресторана, указал свободной рукой на девушек, которых высадил на набережную и тут же укатил микроавтобус:
– А ведь это проститутки на ночь сети ставят. А у вас психологию проституции изучают?
– Это опять другой сектор. Другие изучают.
– Вот интересный сектор! Я хочу сказать, сама тема крайне интересна.
– Да? Так уж интересны тебе эти бедные женщины?
– Нет, мне интересны мотивы человеческих отношений.

Испытание надежды любовью

После этого вечера встречи вчетвером стали постоянными. Они вместе посещали выставки, театры, концерты, не забывая время от времени воспользоваться гостеприимством Маркелыча. Особенно они полюбили те часы посещения ресторана, которые наступали после непременного перерыва на обед (бывали, бывали  ещё и не такие несуразицы в те  времена!), когда зал был более чем наполовину пуст, и продолжались до того момента, когда на подиум выскакивали то ли пьяные, то ли нанюхавшиеся марафету музыканты и солисты. Маркелыч не только сердечно полюбил девушек, но и провёл суровую воспитательную работу в коллективе швейцаров, так что и их, и их кавалеров пропускали немедленно и с почтенным поклоном в любых обстоятельствах. И если случалось изредка, что девушки приходили точно к условленному часу, а Эдик с Фёдором опаздывали, то он всячески оберегал их, ухаживал за ними, как отец родной; больше же всего любил, если позволяли обстоятельства, распить с ними до прихода друзей бутылочку шампанского за счёт заведения и поделиться последними светскими сплетнями. При этом ни хамскую лексику, ни развязные, пижонские манеры нисколько не изменил, и, несмотря на это, настолько полюбился девушкам, что они норовили иной раз даже придти пораньше, чтобы побыть с ним и позабавиться его острыми наблюдениями за ресторанным зеркалом жизни.
– Вы только посмотрите на эту жопу с ручкой! – по своему обыкновению с бесшабашной весёлостью  горланил он в тишине полупустого зала, тыкая вилкой в сторону столика, за которым восседала чрезвычайно полная дама с тощим поклонником, – уминает уже второй антрекот с жареной картошкой, солёным огурцом и квашеной капустой! Прикусывает горячим хлебом и  запивает «жигулёвским»! А перед этим стакан «столичной» приняла! И по уму, и по внешности – ну чистая жопа с ручкой!  Взяла бы хоть судака с отварной цветной капустой, я уж о постном капустном шницеле и не говорю, – знаю, не нахавается!  А почему – знаете? Она – главбух ресторана, с которым мы соревнуемся, бацилла ей здесь бесплатно. Полное падение нравов! Замужем никогда не была, подыскивает подходящую партию. И при этом трескает за троих и толстеет, как морской слон. Ну кто рискнёт на такую высоту в решающий момент забраться? Ведь залезть только, не говоря уж о дальнейших трудностях, – это же альпинистом надо быть! А если сверху, так такого, как её сосед, раздавит, как червяка!
– Маркелыч, ты уж давай потише, ведь всё же слышно! Неловко!
– Почему неловко? Мы же должны воспитывать товарищей-сослуживцев, – так наш мудак-парторг говорит! (Своего любимого парторга Маркелыч никогда не забывал). Она, может, одумается, и жрать, как новобранец, прекратит! Тогда хоть немного похудеет, и кто-нибудь решится и взгромоздится на неё. Мне же её жалко, всем же хочется! Как же она, дура, не понимает!
– Маркелыч, родной, ты хоть пальцем-то на неё не показывай, ведь это всё равно, что её на Дворцовой на Александрийский столп посадить! Давай-ка я тебя отвлеку: ты знаешь, что этот Александрийский столп просто поставлен без всякого крепежа, а стоит за счёт идеально точной, ручной  подгонки плоскостей торца столба и его фундамента?
В ответ на лице Маркелыча появилось хитрое, понимающее политику партии и правительства, выражение:
– Ну уж, ласточка моя, это только во мраке царизма могли допустить;  наши-то, после того, как взяли власть в свои руки, подстраховались, небось, и укрепили! Нет, шалишь, сестрёнка, с нашими такие штучки не пройдут!
Приезды Фёдора в Питер стали происходить ещё чаще, и в такие дни они непременно встречались вчетвером, и лишь поздним вечером расходились парами. Так весело и душевно проходили эти встречи, что для каждого  они стали непременной потребностью. Некоторая разница в возрасте и положении, мешавшая в первое время, как-то сама собой притупилось.
 Эдика непреодолимо влекла к себе Надежда: он восхищался её внешностью, её породой, и ему казалось, что помимо  чисто женской привлекательности она несёт в себе какую-то тайную мудрость. Надежда, понемногу сдаваясь, сдерживала его мужские порывы, постоянно давая ему знать, что она их понимает.
 Фёдор, по природе склонный к пышной  женской стати, сначала  азартно атаковал  Светлану, а затем коварно окопался на позиции ожидания неминуемого встречного штурма. Светлана же  серьёзно увлеклась Фёдором, и их  окончательное сближение произошло по её инициативе, и, по мнению Фёдора, любившего с этим делом потянуть, чтобы продлить удовольствие, излишне скоро. Впрочем, она приятно удивила его своей врождённой пылкостью и была совсем ему не в тягость.
Каждый из  четверых своё  основное время тратил на работу, и встречи их были нечасты, но регулярны. Обыкновенно они  вместе  шли  либо на концерт или нашумевший спектакль, либо в ресторан, чаще всего к Маркелычу. После встречи Фёдор увозил Светлану к себе, а Эдик провожал Надежду домой, и, будучи ласково выпровожен, терпеливо ожидал своего часа. И спустя почти год после их первой встречи  этот час настал и принёс Эдику не только сильнейшее любовное переживание, но и осознание неотвратимости выбора.
  Тогда Надежда жила недалеко от той самой квартиры на Долгом Озере, в которой мы застали Эдика в самом начале нашего о нём рассказа.  В ту давнюю пасхальную ночь девяносто первого года Эдик впервые переступил порог её  спальни с ощущением неисчерпаемых желаний и сил и наконец-то наступившего счастья. Надежда была упоительно красива, и на лице её он с торжеством  прочитал не только острое, выпущенное на волю  желание, но и предвестие важного откровения.
И долго, долго они не могли насытиться наступившей близостью.
– Да отдохни ты, отдохни хоть немного, – радостно и благодарно шептала она ему, прижимая к горящей груди его крупное, мокрое от пота и колючее лицо, – это прямо сумасшествие какое-то. Поспи хоть часик, скоро рассвет. Я тоже устала. Пусти меня хоть на минутку, я раскрою шторы, чтобы рассвет не прозевать.
– Зачем он тебе? – ласково улыбался Эдик, – скоро белые ночи придут.
– Хочу помолиться.
Он подумал, что она шутит по поводу их бурной ночи и неожиданно уснул. Очнувшись же, увидел её в углу комнаты, возле небольшой иконки. Она была в тёмной накидке, оставлявшей обнажёнными   длинные, спелые руки. Не успел Эдик раскрыть рта для вопроса, как Надежда быстро взглянула  на  него и сделала предостерегающий жест. Губы её беззвучно двигались, лицо было строгим и отрешённым. Когда она повернулась к нему, он спросил:
– Мне показалось, ты молилась? – от удивления он всё ещё не мог прийти в себя и с трудом выговаривал слова.
– Да.
– Ты веруешь? Ты? Зачем? Как?... то есть, почему?
– Да. Во имя спасения. У меня папа и мама веруют.
– Ты, без пяти минут кандидат наук, умная, молодая, прекрасная – веруешь?
– А ты, доктор, профессор, лауреат – ещё не понял, чт; есть вера?
 Как ни устала Надежда, он выспрашивал её несколько часов. По её поведению и рассказам он почувствовал, что их соединение и посвящение его в её тайну были для неё частями единого целого. Сам он начисто забыл о том, что всего несколько часов назад  был одержим только одним желанием: быть с ней, ни о чём не думать и снова и снова обладать ею. Поражённый,  он только и мог, что отрицательно качать большой головой. А она уверенно говорила:
– Ну, пойми, это же так просто:  всё, что есть перед нами – это единое, неразрывное целое, один Божий Мир, вот и всё. Он  сложен и бесконечен.
– Я не понимаю тебя.  То есть, я понимаю, о чём ты говоришь, но охватить это, смириться со своим ничтожеством не могу. Не могу. Я могу и верю в тёмные силы, – они высшее средоточие людского зла. Но в высшее добро, да ещё непознаваемое…Нет, не могу. Не могу принять просто на веру то, что пока не могу хоть как-то объяснить! Предположим, я приму это априори – и что же дальше? Я всё равно буду пытаться объяснить! Что это – гордыня? Я просто не могу смириться?
Она пыталась вразумить его, а он растерянно бормотал:
–  Нужно подумать... и смириться? Ты говоришь о смирении? Нужно смириться?
– Глупый, глупый! Смириться – это, по-твоему, отступить. А смирение – это подъём, расширение видения, путь к Богу.  Надо продолжать работать, понимая, что твоя работа – не создание нового, а открытие клапана, по которому вечное знание из другой части мира, от Бога, быстрее перетекает к тебе. А ещё вернее, –  что ты узнаёшь то, что уже есть в тебе без твоего ведома. Ты познаёшь самого себя и приближаешься к Богу.
Они проговорили весь день, не замечая, как мчится время.
 И только с наступлением вечера вспомнили о еде и любви. И время полетело ещё быстрее. Но он был  не согласен. Так в первую же ночь зародился их разрыв.
Их следующие заветные встречи происходили сначала чуть ли не ежедневно, затем реже и реже. Эдик, не допускавший и мысли о моногамной любви, продолжал в промежутках встречаться с другими женщинами, и незаметно для себя принуждал Надежду к заимствованным интимным играм, которые были чужды её духу и отвращали её от него. В конце концов, она, одержимая своей любовью и усердным стремлением направить его на путь истинный, стала ему помехой, и он начал крушить своё чувство к ней другими женщинами и вином. Сначала он это делал бессознательно, а затем, когда утвердился на этом пути, похвалил себя за своевременный «побег из любовной ловушки». В беседах со своими духами он называл встречу с Надеждой «искушением любовью», а их разрыв – «спасением». Впрочем, для других они оставались друзьями, и даже Фёдор со Светланой не догадывались о том, что их интимные свидания почти прекратились. Остававшиеся  редкие встречи были её отчаянными попытками спасти его и дать хоть что-то своей голодной любви. Для него они были продолжением любовного разнообразия: красивей  её он так никогда и не встретил. Он привык к тому, что во время этих встреч она повторяла:
– Я – твой последний шанс спастись!

Надина Надежда.

Однажды Надежда спросила Эдика:
– А у тебя есть Главная Надежда? Надежда с большой буквы, Надежда всей жизни?
– Да, есть. Она связана с моей работой, карьерой.
– Так и должно быть у настоящего мужчины. О чём же ты мечтаешь?
– Расскажу как-нибудь после. А твоя Главная Надежда – в чём она?
– Это очень простая, вполне выполнимая, и чисто женская надежда. Я хочу быть любимой женой,  любимой матерью и любимой бабушкой и даже прабабушкой; хочу вместе с моим любимым мужем родить пятерых умных, добрых, здоровых и красивых детей, и чтобы у всех у них тоже было много таких же детей. Вот и вся моя Главная Надежда.
– Я тебя люблю, но я для такой Надежды как-то не подхожу.
– Увы! Я тоже тебя люблю, но ты прав – не подходишь.
– И как же ты найдёшь своего любимого мужа?
– Не знаю. Господь сам всё расставит по своим местам.
– Ты не будешь искать этого мужа – отца твоих будущих детей?
– Нет. Если Богу угодно, муж сам мне встретится или сам меня найдёт.
– Неужели Вера может быть настолько сильна, что сама собой сделает счастливым твоё будущее?  Знаешь, почему я так тебя люблю? Со своей верой, красотой и беспечностью ты так похожа на всю Россию! Ты просто олицетворяешь нашу Россию Прекрасную! И имя твоё – Надежда! Как бы ни сложилась твоя судьба, верь своему имени!

Генерал Дунилов

         По всему миру власти подставили вместо себя в каждый дом этот плутовской ящик и спрятались за ним от своего народа, чтобы без лишних  помех творить свои воровские дела и править по своему усмотрению.

Рассказывая Фёдору о себе и своей семье, влюблённая Света поделилась с ним опасениями за  своего отца, впавшего, по её выражению, в болезненную зависимость от... телевизора. По её словам, это ненормальное заболевание отца было чисто психическим, и наступило оно после целой серии неприятностей на работе, предшествовавших  уходу на пенсию.
– Представляешь, у него масса всяких орденов и медалей, научная степень, он генерал в отставке. Герой Советского союза, лауреат Государственной Премии, всякие там почётные звания, благодарности и грамоты... То есть я хочу сказать, что он был не то что выдающимся, нет, но нормальным, интеллигентным человеком с определёнными заслугами перед обществом и государством. Не такой уж старый  (ему сейчас нет ещё шестидесяти), очень образованный, умный и глубокий. Не какой-нибудь военный дуб, он скорее настоящий учёный, и в то же время кадровый военный, талантливый организатор. И вдруг его задвинули на пенсию. Во всём разуверился. Выпивает каждый день. И разговаривает, вернее, ругается, с телевизором. Целыми днями. Целыми днями, с утра до вечера. И ничем, совершенно ничем другим не занимается.
– Сейчас становится всё больше и больше  «задвинутых», как ты говоришь, и все они из талантливых, и, кроме того, смелых людей, которые видят, что государство катится в пропасть и открыто об этом говорят начальству. А оно этого не любит. Тех, кто постарше – отправляет на пенсию; тех, кто помоложе, – вышвыривает на улицу. В основном на пенсию выжимают людей  пожилых, с устойчивым инстинктом страха перед властью, вернее перед организованным сопротивлением власти. Они понимают, что они правы, но объединиться и совместно выступить – это, по их мнению, равносильно предательству. Национально-партийный менталитет. Поэтому протестуют в полном одиночестве, и, как правило, перед воображаемым противником.
У меня есть пострадавший за правду знакомый, тоже генерал с заслугами и званиями, ему сейчас шестьдесят три. Экономист, бывший директор крупнейшего военного объекта. Всё видит, всё  понимает, лез без конца с предложениями, получил, как следует, по жопе: отправили на пенсию. Знаешь, как протестует? Собрал все свои ордена и медали, другие знаки отличия, сделал красивый стенд и повесил его в уборной на даче, прямо напротив унитаза! Для разглядывания  во время испражнений!  Справа разместил такой же стенд с документами: орденские книжки, удостоверения почётных званий. Все остальные стены нужника оклеил почётными грамотами, благодарностями, свидетельствами и тому подобными красивыми бумагами. Бачок унитаза оклеил портретами вождей мирового пролетариата, на крышке бачка – прозрачный пенал с партбилетом и учётной карточкой. Наконечник ручки для смыва унитаза заменил  подаренным ему когда-то на торжественном собрании маленьким бронзовым бюстом Ильича: теперь каждый раз, справив нужду, вся семья, а если случатся, то и гости, смывают дерьмо с помощью этой большевистской реликвии. Купил где-то на Арбате коллекцию  фотоколлажей с похабными картинками членов Политбюро, их тоже пристроил в сортире. Всё сделал своими руками. Сделано изящно, под стеклом, на ореховом шпоне, с надписями из металлических букв. Работает над расширением этого интерьера взахлёб, с глубоким подъёмом. Это похоже на то, что ты рассказала. Что, по-твоему, – тоже болезнь?  По-моему, это наполовину болезнь, а наполовину – проявление особенностей нашего русского протеста.
– Да, да, это похоже, то же самое. Спасибо тебе, ты так меня понимаешь, мой умный, мой любимый! Но твой знакомый хоть что-то делает, я хочу сказать, физически: ну, пилит, клеит эти стенды, я не знаю, достаёт фотографии... А папа просто сидит перед телеком и ругает всё, на чём свет стоит.

Curriculum vitae.

Светлана с отцом и матерью  жила в неестественно большой квартире дореволюционного дома на улице Марата. Мать Светланы о своём происхождении предпочитала помалкивать: её родители принадлежали к известным дворянским фамилиям, поддержавшим новую власть. В тридцать седьмом были репрессированы, а дочь свою спасли, отдав в младенческом возрасте в семью верной прислуги.
 Отец  Светланы происходил из рабочей династии   слесарей славного Ижорского завода. Поразительна, даже невероятна была метаморфоза личности этого ещё не старого человека, удалившегося от дел в свои пятьдесят семь лет. Заслуженный лётчик-испытатель СССР, кандидат технических наук, получивший тяжелейшие травмы при своём последнем испытательном полёте в стратосфере, он после выздоровления был откомандирован на руководство исследовательскими работами,  и, неожиданно проявив организаторский талант, начал стремительно расти по административной   линии. Последние семь лет работал  начальником питерского отделения главка, ведавшего развитием морской авиации. В середине этого срока подошло генеральское звание. Попав в высокопоставленную чиновничью среду, постепенно начал ощущать глубокое разочарование сначала в организации работы своего главка, потом – всего министерства, а вскоре и всей государственной машины.
Смертельное пике в жизни генерала Дунилова началось не с катастрофы в стратосфере, а с момента осмысления  механизма управления  советской государственной машиной. Попытавшись несколько раз провести очевидные на его взгляд и отвергнутые руководством предложения по оптимизации управления главком, он обратился с этими предложениями на самый верх. Оттуда всё вернули обратно с указанием вышестоящему руководству: закрыть вопрос. Он загрустил, начал прикладываться к рюмке и молча согласился с «закрытием вопроса» – с предложением уйти в отставку на заслуженную пенсию, благо награды и  звания обеспечивали по тем временам сносное пенсионное существование.
Но тревога за судьбу Родины и личная обида не давали ему покоя. Он продолжал спрашивать себя:  почему его знания и опыт отбрасываются в сторону, как ненужный хлам? Почему его, полного сил и стремления служить Отечеству, бесцеремонно выкинули из сферы активной деятельности? Почему при явных  симптомах полного развала экономики власть бездействует и кричит о мифических успехах? Нет, думал он, здесь что-то не так. С детства в его голову вбивали гвозди: надо не задумываясь следовать указаниям руководства, и воцарятся великие древние принципы: Мир, Труд, Свобода, Равенство, Братство и Счастье всех народов. Будучи честным военным, эти ханжеские призывы прохиндеев он воспринимал как необсуждаемые догмы воинского устава, подлежащие неуклонному исполнению, и верил в них так, как могут верить в устав только прирождённые служаки.
Но эти светлые принципы не осуществлялись. Значит, в руководство прокрались предатели и казнокрады, которые обманывают власть и подлежат разоблачению.  В течение первого года пребывания на пенсии он вновь попытался, наивно ощутив себя окопавшимся  на независимой позиции, воззвать власть имущих одуматься и немедленно спасать тонущую державу. Начал писать письма в высшие инстанции. Получил на свои неоднократные призывы единственный, короткий и энергичный (разумеется, устный) ответ: сидеть на хорошей пенсии, которую тебе дали за красивые синие глаза; жить в полученной по блату, в обход принятых норм, шикарной квартире; не  высовываться, молчать в тряпочку, и прекратить мудить. Он окончательно пал духом. Несгибаемый стержень безграничной ответственности перед народной властью и беззаветной веры в эту власть сломался.
Его не покидали навязчивые мысли о приближении всеобщего краха и о преступном бездействии руководства. Он стал всё чаще  открыто поносить власть и привычные порядки. Бывшие сослуживцы стали  реже к нему заглядывать. Родные сначала считали, что он с трудом адаптируется к спокойному образу жизни, всячески ему потакали, на вспышки гнева и тоски реагировали терпеливо, обидно снисходительно, как в больнице. Лучшие друзья настойчиво советовали ему: плюнь на всё и береги своё здоровье. Не переживай, говорили они ему: всё само собой образуется. А главное – не лезь на рожон и язык придержи, пока органы тобой не заинтересовались. Вот настанет час правды, мы же чуем, он близок, и вместо теперешних прохиндеев и недоумков к власти придут новые люди, честные, умные и справедливые. И тебя, и таких, как ты, вновь призовут на службу Отечеству, а ты пока терпи и крепись.
В мучениях от его отвергаемых, как ему казалось, совершенно здравых и уже запаздывающих предложений, пролетели несколько невосполнимых лет. Он начал сомневаться во вменяемости – нет, не себя, а власть имущих,  которые, делая вид, что ничего не случилось, продолжали, злобно урча, грести под себя всё, что только было можно украсть без особых осложнений. Он не мог смириться с тем, что это делалось публично, под высокопарные патриотические и демократические  лозунги.

Телевизионная Россия.

Умную и преданную жену всё чаще тревожило состояние его психики, и она шла на всё, что было в её силах, чтобы успокоить его и вразумить. По ночам, с ещё не остывшим и никому не видимым в темноте грешным румянцем на лице, она нежно гладила его редкие серебряные волосы и шептала ему:
– Мишенька, ну что ты, как дитё неразумное, разговариваешь с этим телевизором –  чужим, неживым устройством? Ну, ты же сам говоришь, что за ним стоят тупые, больные властолюбием,  беспринципные политики!  Даже если бы они тебя услышали, они бы рот тебе заткнули, а  не послушали бы! Так зачем всё это смотреть и обсуждать? Ну, вот сегодня ты по поводу этих изувеченных мальчиков-афганцев переживал: тебя что, спросили, когда войска туда вводили? Или когда наши кровные деньги отняли, а цены на всё подняли? Ты же не виноват во всём этом ужасе и обмане, не мучайся и не смотри ты на это безобразие! Тебя же никто не слышит, кроме нас со Светой, а мы тебя и без этого любим и понимаем!
 – А ты что, хочешь, чтобы я поехал в Москву, вышел на Красную Площадь с плакатом и стал кричать этим мудакам, что они –  убийцы? А что ты и Света после того, как я тут же сгину, делать станете? Из Питера вышибут вас куда-нибудь в пермскую глушь…
Так тупые и безразличные жернова  правил советского общежития неумолимо заталкивали его в камеру тревожного одиночества – собственную квартиру. А там его поджидали горькая выпивка и  неодушевлённый сокамерник-провокатор, всегда готовый к общению – телевизор. По всему миру власти подставили вместо себя в каждый дом этот плутовской ящик и спрятались за ним от своего народа, чтобы без лишних  помех творить свои воровские дела и править по своему усмотрению. В той или иной мере эта уловка удалась повсеместно, но нигде этот трюк не сработал так полноценно, как в России.
 По мере общения ящик и заболевший этим ящиком русский человек устанавливали абсолютно  самодостаточную смычку. В этой замкнутой на квартирный замок системе давались готовые ответы на любые вопросы, удовлетворялись столь необходимые для обывателя грёзы разоблачения и возмездия, возникала масса поводов для сладостного обвинения во лжи и обмане. В ней раскалялось и доводилось до критического напряжение личных и семейных отношений, обнажались противоречия политических и социальных страстей. Здесь же, в запертой от других квартире, происходил сброс пара в виде абсолютно свободного, но непубличного поношения всех и вся; а следом всё начиналось вновь. Несогласие с властью и с её политикой не выходило даже за порог дома.
С наступлением перестроечных времён этот  электронный шулерский балаган у тупых и ленивых чиновников перехватили и превратили в личную кормушку бессовестные теленапёрсточники, самые мерзкие отбросы человечества, – обезьяны  с высшим образованием и наивысшими научными степенями.  Этот захват произошёл на глазах у всего населения, которое наблюдало за ним с поразительным, бездумным безразличием. Проворные стаи алчных  приматов, жадно обежав, обнюхав и пометив своим зловонием телевизионную территорию, построили на ней свой неприступный, узколобый телемир, в котором запросы телезрителей хамски извращались и приспосабливались к  скотским потребностям и нравам новых хозяев.
 Но за счёт загадочных свойств масс-медиа миллионы телебольных  ощущали себя не дремучим скотом, а активными соучастниками всех   событий в стране и в мире. Сопереживая с мелькающими на экране героями встреч на высшем уровне,  боевых сводок, преступлений и природных катаклизмов во всех концах света, они почему-то считали, что их духовная поддержка или протест каким-то самим собой разумеющимся  образом  пробьются через запертые двери во всемирный эфир и отразятся на ходе событий, повлияют на него. И посему, оторвавшись от ящика, принимались за текущие дела с чувством исполненного гражданского долга. А новоявленные теледеляги,  чуя, что формируют в душе народа глухую внутреннюю ярость, ждущую выхода наружу,  расчётливо укрепляли свои позиции во власти.
Фёдор, ставший частым гостем в  доме Светланы, наблюдал уже последнюю, необратимую фазу превращения когда-то обаятельного, интеллигентного, широко эрудированного человека в жалкий техногенный терминал, живой оконечный придаток телевизионных сетей. Он не мог поверить, что это нервное, подозрительное и сварливое существо всего полтора десятка лет назад со спокойной, лучезарной улыбкой взлетало на новых машинах в любимое голубое небо навстречу неведомым опасностям и открытиям.  Но грамоты, свидетельства и фотографии на стенах квартиры подтверждали жуткую реальность, казалось бы, невообразимой метаморфозы.  Повидавший на своём веку немало крахов человеческой воли, Фёдор считал это крушение личности поучительным и полным трагического комизма.
– Видал сегодняшнюю пресс-конференцию нашего  мудозвона иностранных дел? – налетал генерал ещё в прихожей на Фёдора, проводившего Светлану после спектакля, – это ж надо так скурвиться! На глазах у всего народа целует в голую  жопу всех натовцев подряд! И ракеты, ракеты наши, какие им и не снились, отдаёт им на слом! Стрелять, немедленно стрелять всю эту сволочь без суда и следствия!  Вот назавтра по второму каналу обещали, наконец, дать слово толковому политологу –  вот он  даст им всем просраться! Хотя он тоже из этой же шайки! Довели страну до ручки – и по щелям! Ты как считаешь, Минин и Пожарский могут, нет, не могут, а – должны повториться?
И, не дожидаясь ответа, убегал  к голубому экрану. Весь распорядок дня телевизионного больного – подъём, завтраки, обеды и ужины, прогулки, походы за покупками, сон – был подчинён сетке вещания различных телеканалов. Зачастую интересовавшие его передачи транслировались одновременно, и он ухитрялся следить за их содержанием, прыгая с канала на канал или бегая из кабинета на кухню. В целом отношение его к комментаторам было заведомо злобным и недоверчивым. Но были особо желанные дикторы и другие разговаривающие обезьяны, без проявления ненависти к которым жизнь стала для него невозможной. Их появления на экране он поджидал с особым предвкушением  яростной схватки за восстановление справедливости. В таких случаях он строго предупреждал домашних о том, чтобы его не отвлекали ни по какому поводу, загодя усаживался в своё покойное кресло и замирал.
– Здравствуй, здравствуй, сволочь ты распоганая – радостно и ласково  отвечал он на приветствие комментатора, – здравствуй, паскуда вонючая! Давненько, давненько не брал ты в руки шашек: небось, с начальством трахался в загранке, пидор ты несчастный! Вон, так натрахался, что и стоять не можешь нормально, ёрзаешь и слова не  выговариваешь! Рожа у тебя хоть и наштукатурена, а видно, что опухла – это, брат, не скроешь никаким гримом. Что ты там врёшь? Ну, что ты в экономике понимаешь? Что ты завираешь,– скажи лучше, почему не могут вместо тебя взять честного, компетентного, нормального мужика? А потому, что ты им жопу подставляешь и говоришь то, что  нужно не нам, а им,  на чьи денежки ты себе женское бельё в Париже покупаешь! Люди добрые! Вы только посмотрите, что творится: ведь он нам глазки строит и плечиками егозит, как последняя уличная лярва!
 Выступления наших руководителей и лидеров иностранных держав были для него событиями из ряда вон выходящими: в этих случаях он впадал в состояние сосредоточенного напряжения и крайнего возбуждения, словно находился в студии передач и лично вёл с ними открытую полемику. При этом он проявлял завидную осведомлённость о тайнах взаимоотношений «наверху»: сказывалась работа в центральном аппарате важного министерства. Он уже не в состоянии был понять, что этим «выступающим» было глубоко плевать на его мнение, которого они у него не спрашивали, – они привычно  словоблудили, изо всех сил стараясь ничего не сказать.
 – А, зиц-председатель, привет тебе, зануда! Ну, расскажи, чему тебя в этой крысиной норе, в Госплане, научили? Как будешь править? Да ведь не скажешь ты ни слова, не посмеешь даже пёрнуть без согласования с Самим и его стукачами!  Ну, куда ты полез со своими соплями и дамочками? Сидел бы себе у себя на Урале и орал бы во всё горло «Будьте здоровы!» на каждый  бздох в политбюро! Мы все знаем, почему взяли тебя на это место:  из-за безволия и врождённой трусости. Это теперь называется гибкостью. И по тайной указке супостатов взяли, по их наводке. Это ведь про тебя в народной мудрости сказано: «Бобик! – Да! – Утка! – Щас!»  То-то я в разговор двух старых друзей, генералов, никак врубиться не мог: они всё «петрушка» да «петрушка»! Про кого это вы, говорю? А они давай хохотать: неужели ты не слышал, как нашего премьера прозвали?
– Ба! Ваше превосходительство, госпожа премьер-министр! Слыхали, слыхали ваши мысли о вечных интересах вашей державы! Что ж, нам сказать нечего – ваша взяла по всем фронтам! Но ведь не народ вы русский обуздали, нет! – а прижали к своим пышным, но неживым каким-то, буферам продажных подонков и лакеев, которые вдруг, по вашей же наводке,  изо всех щелей повыползали!  Да, мы знаем, знаем, что с  вашей помощью выползли, что вы их сначала на наших кадровых помойках нащупали, хорошенько снюхались с ними,  подготовили, попоили-покормили, посулили златые горы, потом  авансировали на мировой арене и на тебе – протолкнули на самый наш верх! А они, отборные подонки, даже и не мечтали о таких карьерах, они-то себе цену знают! Чистая работа, ничего не скажешь!  Признайтесь, ваше превосходительство, как вам самим омерзительно  с ними общаться, ведь вся их подлая подноготная вам досконально известна! Или торжество победы всё же сильнее? Представляю, как ваша светлость вместе с дядей Сэмом опьянели от злорадства! Вот, мол, империя зла разрушена вами инкогнито, руками ею же порождённых ничтожеств? Есть здесь, есть над чем поразмыслить! С одной стороны – налицо чистая победа, признаю; с другой – наш народ ваших лакеев во главе бывшей великой державы ненавидит и вот-вот поднимется. А поднимется, – не остановится, и начнёт пулять во все стороны всем накопленным оружием, так что весь мир может вспыхнуть и запылать. И атомом угостим, и химией, и бактериями!
– А вот и партийное руководство пришло покривляться и похорохориться, пока свита ему разрешила: свита занята, она таблицу умножения заучивает! Неудобно перед иностранцами – надо! Надо образовываться! Нет, вы только посмотрите на него, – насколько дурная и наглая манера поведения! Глазки-то, глазки-то как воровато бегают: как бы кто не догадался, с кем имеет дело! Сразу видно: человек никогда ничего не читал, кроме партийных газет. А ведь это гораздо хуже, чем просто ничего! А речь? Разве может хоть мало-мальски образованный человек так увечить русский язык? Нет, я просто преклоняюсь перед супостатами: выбирали они себе в шестёрки самых представительных, то есть самых бездарных партийных выродков, и, похоже, не ошиблись! А он от тщеславия и важности совсем спятил!  Хмыкает, гримасничает  и дёргается, как отпетый клоун. И что говорит, что мелет? Стыд и позор, невыносимый стыд для  русского человека! Это он у своих хозяев позорную мзду отрабатывает: ведь не даром же они его на показ всему миру, публично за дурачка держат! На что он ещё годится? И окружение они ему соответствующее подобрали. Света, доченька, хорошо, что ты сегодня дома, посмотри на этот зверинец! Что ты видишь? Это, говорят нам – новая политическая элита, наша надежда и опора! Ты всмотрись только в их лица,  их ужимки, послушай их язык, – ведь всем же видно, что это кучка нахального, безграмотного и бессовестного жулья! Почему все видят это и молчат?
– Папсяра, милый мой папсяра! Нельзя же так огульно поносить людей, которых ты впервые видишь, да ещё не живьём, а по телевизору.
– Знаешь, Светик, – имея опыт общения с людьми, оказывается, можно. Не знаю, как тебе это объяснить, но – можно. Культурному, образованному человеку, повидавшему жизнь, совершенно не нужно быть искушённым спецом в той или иной области, чтобы опознать прохиндея. Достаточно понаблюдать за обликом и поведением человека, послушать его речь, даже по телевизору, чтобы распознать в министре   нахального жулика-профессионала, в партийном лидере – базарного  авантюриста, в главе силового ведомства – забубённого стяжателя, и так далее. И всех этих прохиндеев ежедневно распознают во время передач тысячи людей. И понимают, что это – конец, конец всему! Когда я смотрю на этот  сброд, я чувствую тошноту и  омерзение. Я явственно вижу наше будущее, – эти всё разладят, разворуют и всё предадут.
– Но папсяра, миленький, хороший, ты видишь только чёрное! А ведь с точки зрения психологов  есть  и очень полезное новое!
– Например?
– Ну, хотя бы… Например, ты думал о том, как помогло нам новое телевидение увидеть вдруг, сколько у нас идиотов и пошляков? Ведь все, кто участвует с обеих сторон в этих дурацких ток-шоу, в рекламных роликах, в представлениях магов и психотерапевтов – ведь это же тысячи, миллионы дураков и пошляков! Мы даже представления не имели, сколько у нас идиотов! Сколько непорядочных, алчных и невежественных молодых граждан самой читающей в мире страны! А наглядное обличье истинных подлецов и пошляков? Ведь раньше мы  могли видеть только образы подлецов, которых в меру своих сил изображали артисты, а теперь мы можем живьём наблюдать  деятелей, облик и повадки которых – само средоточие серости и подлости!
– А я тебе о чём  толкую?
Фёдора особенно поразила одна из ставших привычными для жены и дочери домашних сцен. Как-то, сидя втроём в большой уютной кухне за неспешным вечерним чаем, они услышали страшный вопль и шум сдвинутой мебели. Все вскочили и бросились в кабинет хозяина. Они увидели его стоявшим на коленях перед телевизором; в стороне лежало на спинке отброшенное в бешенстве тяжёлое кресло. Лицо его, хотя на нём и были видны следы слёз, выражало отчаянное, мстительное злорадство.
– Ну, всё, Россия-матушка! Тут уж такая мразь к власти прорвалась, что обратной дороги никак не даст! Всё, конец! Добузилась, допилась, доворовалась!  Теперь уж  всё! Скурвилась окончательно! Не вернуть ничего! Пропала! Упокой, Господи, душу усопшей рабы твоей, бывшей Великой  России! Прости ей все прегрешения, вольные и невольные, даруй ей Царствие Небесное! И ныне, и присно, и во веки веков. Аминь!
И бывший советский верноподданный, отдавший Родине всего себя без остатка, член партии со стажем, трижды перекрестился и с ненавистью уставился на экран. Там, в окружении  блудливых, иезуитских физиономий, беспокойно и воровато оглядываясь по сторонам,  разглагольствовал о чём-то первый и последний президент СССР.
Жена подошла  и горестно, нежно прижала к ногам и гладила голову коленопреклонённого, плачущего мужа. Фёдор и Светлана, взявшись за руки, стояли в дверях, и было им больно и жутко.
– Он что, в веру ударился? – прошептал Светлане Фёдор.
– Нет, не знаю. Быть этого не может.
– А откуда же крестное знамение и слова из молитв?
– Представления не имею. Может, мамины молитвы подслушал. Никогда от него такого раньше не слышала.      
Подобные яростные монологи изматывали его хуже приступов лихорадки, а повторялись они многократно в течение дня. Исцеление от этих повседневных стрессов он находил в том же ящике, обращаясь при этом в старый добрый мир кинофильмов, оставивших вечные зарубки в его светлой детской и юношеской памяти. Его любимыми фильмами были «Остров сокровищ», «Александр Невский»,  «Волга-Волга» и  «Два бойца».
В отличие от миллионов телебольных, сериалы, хлынувшие на экраны в те годы, он отвергал категорически и называл их «бразильскими соплями». Выползших неизвестно откуда психотерапевтов и других целителей считал штатными агентами иностранных разведслужб, а всех новых певцов, певиц, танцоров и танцорок – подкупленными этими же спецслужбами орудиями массового разврата.
Добросердечная, прозорливая жена  своим беззаветно любящим сердцем поняла всю опасность заболевания супруга. Это понимание пришло не сразу, но окончательно она прозрела, когда супруг, готовясь к  обличению первого президента, встал перед экраном в своём парадном военном мундире со всеми наградами, не забыв головной убор со сверкающей кокардой. Она сразу же пошла по верному пути: попросила дочь устроить ей встречу с  толковым практикующим  психиатром. Светлана обратилась за помощью к своему шефу, профессору  Кочневу, и тот согласился на консультацию, разумеется, платную, в порядке исключения, без очереди. Светина мама поделилась с ним своими опасениями, ничего не скрыв, даже свою слабость к телесериалам. Оказалось, что Кочнев знаком с этим недугом и в разговоре сослался даже на несколько статей в научных журналах:
– Дорогая моя, спасибо вам за полную откровенность. Сначала скажу вам своё личное мнение: я убеждён, что от нашего, так сказать, официального телевидения, если к нему относиться серьёзно, без должного скепсиса и даже иронии, крыша должна поехать у каждого второго, и поехать окончательно. Далее, всех этих психожуликов, заговорщиков и терапевтов лучше вообще не смотреть. А заодно – политиков и политологов: они ещё хуже и опаснее для здоровья. Это ещё большее зло. Поэтому и  вас лично предупреждаю: избегайте, насколько возможно. Ну, а сериалы свои смотрите на здоровье, это всего лишь сладкие басни, и здоровью вашему они повредить не могут. Скоро сами бросите,– надоест, как дешёвые конфеты, и шут с ними.
Теперь о муже. Явление это хорошо известно и  изучено. Заграницей оно считается  заболеванием, и  весьма опасным, и может привести к полному умопомрачению, то есть просто к сумасшествию. Об этом у них пишут солидные научные издания. У нас же об этом те, кому положено, не пекутся, и знаете почему? – сами сидят перед экранами целыми днями, особенно в рабочее время. У них теперь у всех в кабинетах ящики. Но это так, в скобках, и, конечно, между нами. Теперь к делу. Противоядий имеется три.
Первое – наиболее эффективное, но самое трудное по воплощению. Вы, как верующий человек, не могли бы приобщить его к церкви?
– Да, у меня самой это было первым побуждением. Здесь я исчерпала все возможности. И виной всему тот же телевизор: в ответ на мои предложения он показал мне передачи, в которых церковное руководство  вручает высшие православные награды как раз тем, кто обкрадывает народ. Это ужасно… Я  сама испытала отчаяние и сомнения… Он убеждён, что всё это делается за деньги, то есть сама церковь торгует святынями…
– Так, понятно. Тогда второй путь: если дело не зашло ещё слишком далеко,  заставьте больного бросить безделье и устроиться на любую работу, хоть сторожем, лишь бы сократить время общения с ящиком.
– Простите, доктор. Но я его хорошо знаю и вижу, что это невозможно. Он оскорблён несправедливым отстранением от любимой работы и ни на какую другую не пойдёт. Из-за этого и к телевизору прилип – ему необходимо обличать власти, допустившие по отношению к нему эту несправедливость.
 – Что ж, если уж дело совсем плохо и оторвать больного от телевизора невозможно, нужно идти по третьему пути –  соблюсти старый принцип: лечить подобное подобным. Для этого вам необходимо приобрести видеомагнитофон и приступить к систематическим  отвлекающим маневрам: крутить старые любимые фильмы, научно-популярные фильмы по авиации и её истории, и даже, в крайнем случае, рискнуть и, как говорится, открыть больному окно в мир эротики. Да-да, не смущайтесь и не удивляйтесь: настойчивое и регулярное переключение внимания от надуманных, навязчивых проблем на более приятные и чувственные может дать хороший результат. Не буду вникать в тонкости, но суть метода заключается в том, что эти отвлекающие темы в конце концов надоедают своим однообразием, а вместе с ними пропадает интерес и к самому источнику навязчивых проблем. Кстати, сколько полных лет вашему супругу?
– Скоро шестьдесят .
– Сейчас на телеэкраны эротика просачивается всё сильнее и сильнее. Вы не замечали, как он на неё реагирует?
– Нет. Но думаю, что с возмущением и с отвращением.
– Не спешите, не спешите. Итак, самое сильное отвлекающее средство  (я имею в виду эротику) в таком возрасте вполне может дать нужный эффект, но начните всё же с любимых фильмов и документальных лент по авиации. Порасспрашивайте его хорошенько, может быть, у него проявятся другие интересы – музыка, животный мир, путешествия. А эротику пока будем считать резервом главного командования. По поводу видеомагнитофона пусть Светочка ко мне подойдёт, у меня много знакомых, знающих в этом деле толк, они помогут выбрать хорошую аппаратуру. И познавательные фильмы, в том числе эротические, конечно, тоже – мне кажется, что без неё всё же не обойтись, нужно заказать впрок. А фильмы  по авиации должны раздобыть друзья и бывшие сослуживцы. Будем надеяться на то, что это поправит здоровье вашего уважаемого мужа.
Бедная, непутёвая   русская участь! Бедный отважный синеглазый лётчик, наивный боец за справедливость! Оказывается, судьбе ещё мало твоих мук из-за незаслуженного остракизма, она ещё не насытилась телевизионным глумлением над  твоим честным, воспалённым сознанием и готовит тебе новые, невиданные электронные надругательства!
 Бедная жена его, верная, целомудренная и ревнивая подруга, готовая к любым жертвам для спасения своего любимого! Ты прошла через долгую жизнь с  благородным презрением к хамству и  похабщине, а теперь тебе придётся взять эту отвратительную мерзость в свои руки и приобщить к ней самого дорогого, любимого человека! И совершить это бесстыдство сообща со своей любимой, вечно для тебя маленькой, нежной и невинной  дочкой!
 Бедный профессор Кочнев, бездумно и раболепно закачивающий заморские рецепты в тёмные закоулки  нашей безрассудной русской  натуры!  Ты не задумываешься над тем, каким неожиданным образом эти рецепты будут мутировать в буйной русской головушке,  для этого у тебя нет  ни интереса, ни времени, – ты одержим земными заботами:   во что бы то ни стало удержать при себе  молодую красавицу-супругу, а она заставляет тебя подрабатывать на торговле порнографией!

Надежда генерала Дунилова

Мы рождены, чтоб сказку сделать былью, Преодолеть пространство и простор.
Нам разум дал стальные руки-крылья,
А вместо сердца – пламенный мотор.
                П. Герман
Отважный и добрый, наивный и честный, синеглазый лётчик Дунилов разуверился в  коммунистических идеалах, проклял всех предателей строительства светлого будущего, но не выдержал нанесённых армии, обществу и лично ему оскорблений. Психика его серьёзно пошатнулась. Его болезнь питали жгучая  обида и лихорадочное беспокойство за судьбу Родины.
И без того очумевший от транквилизаторов и других успокаивающих средств, он был окончательно потрясён порнографической терапией профессора Кочнева. В реальность отвратительных сцен человеческих случек   сначала он просто  не мог поверить, полагая, что вся эта мерзость – искусная мультипликация сексуальных маразматиков. Откуда-то в его воспалённом сознании возникло безумное опасение, что коварные извращенцы могут среди бессовестных шлюх и сатиров  разместить изображения и его самого, и его родных и знакомых. Когда же он убедился, что вся эта похабщина – натурные съёмки, рассудок его окончательно помутился, и он в беспомощном страхе и ярости, с ужасом и отвращением разнёс на куски всю аппаратуру: среди этих бессовестных тварей ему начала мерещиться собственная дочь.
Буйные припадки повторились несколько раз, и генерала отправили на активное лечение в Москву, в Бурденко, к доктору Визингу. Там, проспав в отдельной палате несколько дней кряду и побеседовав с психотерапевтами, а потом и с самим доктором Визингом, он понемногу пришёл в себя. К телевизору его не допускали, радио в палате не было, газет тоже не приносили. Генерал много спал и раздумывал, по совету докторов, над тем, как ему дальше быть: либо мучиться, наблюдая по ящику дальнейшее разложение общества и лицемерные кривлянья жалких руководящих ничтожеств, либо уехать в глушь, на природу. Купить там домик и жить воспоминаниями о добрых старых временах, которые безвозвратно ушли и никогда, никогда не вернутся – будущее, как это заведено от века, принадлежит новым поколениям, и они будут строить его по своим меркам и вкусам.
– Но это же неправильно, несправедливо! – возмущался генерал, – а как же наш опыт? Как же наши знания, которые мы накопили в упорном труде для этих поколений? Неужели мы не принесли им ничего  светлого, достойного уважения и подражания? Ничего такого, чтобы позволило бы спросить, я уж не говорю – нашего одобрения, а хотя бы нашего мнения?
– Посмотрите вокруг, – отвечали ему, – вы что, не видите, что творится? Надо перетерпеть, обождать, пока всё  успокоится и образумится.
С этим он не был согласен. В глубине своей чистой, опрятной солдатской души генерал лелеял  заветную надежду: люди одумаются, стряхнут  с себя путы чудовищной несправедливости, лжи и омерзительного разврата, и неумолимое возмездие разразится над подлецами, врагами и предателями Родины. Под чьими знаменами и когда неотвратимая  справедливость восторжествует, – он не только не знал, он даже и не задумывался об этом. Его сознанием правил нетленный русский авось.
Говорить об этом спокойно он не мог, а как только начинал кипятиться, его не слушали и кололи; тогда  тревога и обида его становились невыносимыми, и у генерала, несмотря на огромные дозы успокоительных, возобновлялся горячечный бред.
Вот уже несколько лет родные возят его  из Питера в Москву и обратно: лечиться у кого-либо другого, кроме доктора Визинга, он категорически отказывается. В Бурденко и его пригородных отделениях ему становится легче. Но дома, куда он возвращается почти совершенно здоровым, он вновь включает телевизор и вновь отчаивается: его начинают терзать мысли о долге перед Родиной, о гражданской совести, о данной присяге, о возможном падении  Великой Державы. Через месяц-другой его возвращают  к доктору Визингу.
Вот и сейчас, в период обострения, он, беспокойно оторвав голову от подушки,  беспокойно озирается в глухой темноте  палаты. Третий час ночи. Ему чудится: он слышит отдалённые, настойчивые призывы. Он настороженно приподнимается: неужели СПАСЕНИЕ пришло? Тихо ступая босыми ногами по холодному пластиковому полу, генерал припадает к каждому углу палаты, к двери, к окну: тишина. Но как только он ступает на тёплый прикроватный коврик и садится, до него вновь доносятся отдалённые, напористые и ритмичные сигналы. Он вновь тревожно встаёт и вслушивается: да, это ОНИ! ОНИ пришли! ОНИ с могучим, неотразимым ритмом стучат в его сердце тяжёлым стальным молотом. Наконец-то восторжествует справедливость!
Он видит: тучи над Родиной встали, в воздухе пахнет грозой. Но он верит:  врагу никогда не добиться, чтоб склонилась наша голова. Воспалённому воображению генерала чудится, что наконец-то пришли настоящие освободители от дикого хаоса, позора и нужды. Он явственно слышит их могучие призывы к новой, очистительной,  священной войне. Ритмичным и суровым набатом они наполняют всю страну и мощным молотом стучат во всех углах палаты и  его больной души…
Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой!
С коварной силой тёмною, с  проклятою ордой! …
Пусть ярость благородная вски-па-ет, как вол-на, – 
Идёт война народная, свя-щен-ная вой-на!…
Дадим отпор душителям всех пламенных идей, –
Насильникам, грабителям, мучителям людей!…
Гнилой  заморской нечисти загоним пулю в лоб!
Отребью человечества ско-ло-тим креп-кий гроб!
 Сумасшедшему, измученному несправедливостью человеку грезятся слова долгожданного, сурового приказа: будь непреклонным, товарищ! И он, не задумываясь, станет в строй, – в любой, который ему укажут, хоть во второй стрелковый храбрый взвод. В этот взвод вместе с ним станет каждый, кто не стерпел гражданского позора,  у кого ползучие, коварные враги отняли  родную хату, сгубили всю его семью. На прощанье ему  махнёт маленьким синим платочком его любимая жена, карточку которой он будет носить в маленьком кармане своей защитной гимнастёрки, и они всегда будут неразлучны. От родимой поруганной земли он наберётся сил для жарких атак средь огня и военного дыма, невзгод и лишений. И они вместе пройдут  все бои и войны, не зная сна, не зная тишины.
За всё время этой страшной, последней битвы за светлое будущее, у них не будет ни сна, ни отдыха. Тёмными ночами только  ветер будет петь в проводах, да в тесной печурке будет биться  огонь; на поленьях будет выступать смола, как слеза, и  до смерти будет всего четыре шага.
 Лишь однажды он с измученными боевыми друзьями-товарищами хоть немного передохнёт и послушает в прифронтовом лесу волшебно-трогательный вальс. И вместе с ними он, зачарованный военный странник, пропоёт заветные слова:
Пусть свет и радость прежних встреч нам светит в трудный час,
А коль придётся в землю лечь, так это только раз…
Но пусть и смерть в огне, дыму, бойца не устрашит
И что положено кому, тот каждый совершит…
 Да ещё в незнакомом маленьком городке перепадёт ему короткое счастье протанцевать случайный романтический вальс с неизвестной, которая, положив на его ладонь свою незнакомую руку, так и не скажет ему заветного слова, – он сам не знает, о чём. И они с такими же, как он, верными боевыми друзьями, несмотря ни на что, победят в смертельной борьбе за правое дело. Ими будет повержена, и падёт наземь вражья стая под напором стали и огня.
И вот он, милый, желанный, родной вернётся домой с победой.
И вместе со всей семьей они споют старую, добрую песню про шорохи ночные, про мускулы стальные, про радость боевых побед. И все вместе закончат эту песню жизнеутверждающим припевом:
Кто весел – тот смеётся,
Кто хочет  – тот добьётся,
Кто ищет – тот всегда найдёт!
 Отравленное антидепрессантами, больное воображение генерала  рисует фантастические картины долгожданной победы всеобщего восстания. Пришло время всенародного триумфа. И тогда… Тогда однажды всё станет вокруг голубым и зелёным. Свежим весенним утром, подкрашивающим нежным цветом стены древнего Кремля и  улицы всей Москвы, проснётся с рассветом столица, а вместе с ней – вся страна. Все выйдут на улицы одетыми в чистые, опрятные и скромные одежды: верх –  белые рубашки или блузки, низ – чёрные брюки или юбки. Сегодня начинается праздник, когда всё выглядит по-иному. Когда свежесть холодка, бегущего за ворот, воспринимается как острая радость, а не опасность простуды. Когда шалости детей умиляют до слёз, а не воспринимаются, как капризы. Когда красота девичьего облика бодрит, а не заставляет возмущённо отводить глаза от губ, носов и пупков с навешенными на них папуасскими бусами. Сегодня все вышли на Праздник Торжества Справедливости. Люди радостны и торжественны, они чисты, сдержанны, мужественны и простодушны, словно только что сошли в это счастливое утро со старых чёрно-белых фотографий.
 В ожидании главной процессии они спокойно  располагаются вдоль Садового Кольца.  Того самого, по которому в незабываемом сорок пятом прогнали презренные колонны поверженных захватчиков. Такие же торжества происходят по всей возрождённой стране, от приморских закатов и заполярных зорь до каракумских песков и белорусской гати. Их  наконец-то дождались от Москвы до самых до окраин, с южных гор до северных морей: в столицах и в маленьких городках, в сёлах и в заброшенных деревеньках, оставшихся без школ, детсадов, хлебных лавок, почтальонов и лечебных пунктов. Над всей страной весенний ветер веет. Снова стало радостнее жить. Играют полковые и духовые оркестры, на скамейках в городских и сельских садах и парках нет свободных мест.
И когда золотом жарким загорит небосвод, улицы все заливая лучами, на Садовое кольцо медленно выдвинется колонна лафетов. На каждом лафете рядом с грубо сколоченным тесовым гробом расположена тесная, смрадная металлическая клетка. В  этих вонючих клетках сидят или стоят, поникнув головами,  раздетые догола и измазанные в собственном дерьме  деятели, нагло поправшие народные традиции и идеалы, ограбившие и чуть было не погубившие всю Великую Страну.
Рядом с ожидающими их гробами топчутся в собственных испражнениях и неизгладимом позоре все ненавистные генералу личности, мелькавшие на экране телевизоров то в окружении солидных книжных корешков, то в кремлёвских интерьерах, то в обществе  продажных и невежественных обозревателей, а то и вовсе голышом, где-нибудь в заморских борделях, –  ничтожества, возомнившие себя сильными мира сего всего лишь потому, что они, урвав свой кусок, отбегали в сторону, жадно чавкая, съедали украденное, чтобы вернуться и вновь вгрызаться в больное тело страны. За это они были преданы великому народному суду, и суд свершился, и никому не удалось избежать заслуженной кары. И вновь, уже торжественно и жизнерадостно, оглушительно стучит в душе генерала тот же неумолимый молот. Он сурово приветствует справедливое народное возмездие.
Тем, кто, прикинувшись дурачком, подкинул ликующим жуликам карикатурную форму кооперативов.
Тем, кто устроил жульнические фокусы с  ваучерами и облигациями.
Тем, кто надругался над древней культурой великого народа.
Тем, кто построил глиняные финансовые пирамиды.
Тем, кто провернул невероятные по наглости операции приватизации.
Тем, кто не как дальновидные, великодушные и рачительные политики, а как  мелкие взяточники вывели войска за крошки со стола жирной, нечистой на руку Германии.
Тем, кто, находясь на вершинах  власти, участвовал в этих грязных, демонстративно наглых  авантюрах, не задумываясь об их последствиях, и злорадно ухмыляясь на горе и разорение всего народа.
 Всех их судило новое руководство, –  честные, справедливые люди, которые решили, что всем прочим мерам возмездия должно предшествовать наказание всеобщим позором. Теперь все могут убедиться, что виноватые в бедах, нищете и унижениях казнокрады, взяточники и предатели живут подобно скоту и ходят под себя. Такие же процессии пройдут по всей стране.
В конце дня наступит долгожданное душевное облегчение, прогремит праздничный салют, начнутся спокойные и радостные народные гуляния. В городском саду снова заиграет духовой оркестр. А к ночи возникнет тишина за Рогожской заставою, там, где спят деревья у сонной реки; она поплывёт над городом, его улицами и садами. Не будет ни грабежей, ни тревожных сирен и мигалок спецназов-омонов, ни облав на проституток, ни бесчинств хулиганов. Не будут слышны даже шорохи. Всё заботливо и бережно замрёт до утра. И наконец-то, спустя  столько тяжёлых лет, любимый город сможет спать спокойно! Он погрузится в заветную синюю  дымку и будет таять в ней всю ночь, и видеть сны,  и зеленеть среди весны.
И в городе над вольной Невой, городе нашей славы боевой, в родном, любимом Питере будет так же душевно и спокойно.
Песня летит над Невой,
Засыпает город дорогой.
В парках и садах
Липы шелестят.
Доброй ночи, родной Ленинград
Родные ветры пролетят над всей сладко засыпающей страной: и там, где спят курганы тёмные, солнцем опалённые, и там, где туманы белые ходят чередой, и там, где стройная берёзонька листву наденет новую, и где запоёт соловушка над синею рекой – далеко-далеко, где кочуют туманы… Города и сёла будут сладко спать до нового свежего, прекрасного утра, когда они вновь, по-старому улыбнутся своим друзьям-жителям знакомыми домами и зелёными садами.
… До свиданья, день вчерашний, здравствуй, новый светлый день!
И первый проснувшийся  человек, услышав, что  над каждым окошком поют соловьи,  от всей души, от всего своего сердца пропоёт:
– Сердце, как хорошо на свете жить!
Эти прекрасные, такие родные, нежные, трогающие самые сокровенные струны души слова и мелодии, звучали в истерзанной душе честного синеглазого лётчика и повергали его в новые глубины безысходности и отчаяния.
– Неужели всё это было зря? Неужели, как в этом сейчас уверяют всех, это был обман, лицемерный и пристрастный? Нет, нет, я же сам прошёл всё это, видел, знал, и многое создал своими руками! Не было здесь обмана!
– Но тогда куда, куда и почему всё это сгинуло? – с  горестным отчаянием каждую бессонную ночь спрашивал, глядя в черноту больничной палаты и в своё беспросветное будущее, генерал Дунилов. – Почему самые добрые, самые справедливые идеалы привели к разрухе, голоду, разврату и всеобщему моральному упадку? Нет, этим не может кончиться! В России появятся новые, настоящие Минины и Пожарские, которые поднимут осквернённые знамёна, воздадут должное её подлым врагам, и приведут её народ к торжеству правды и справедливости!
 Откуда возьмутся новые просвещённые лидеры и их суровые судьи, как будут они руководить в который уже раз обновлённой страной, – об этом погруженный в сладостные грёзы возмездия генерал  думать не хотел, эти вопросы даже не приходили в его больную голову.
Очнись, синеглазый генерал! На кого ты надеешься? Кто, кроме тебя и таких же, как ты, сможет помочь всему народу выбраться из той вонючей ямы, к которой тебя подтащило, а потом сбросило в неё сообщество тупоголовых, бессовестных негодяев? Вспомни, как чётко и ясно работал твой ум в безвыходных полётных ситуациях, и как твёрдо ты чувствовал поддержку сотен участников испытаний! Отбрось в сторону злобные мечты о возмездии, повернись к голодающим, но живущим мечтами о созидании доброго, строгого и справедливого мира! В твоём отчаянии тебе остался всего один шаг до горького, безвозвратного безумия. 

Заготовка экспромта

Каналы связи и явки прежние.

Незадолго до приезда Эдика в Москву на смотрины ранним утром на Лубянке в один из кабинетов вошёл господин Юрчаков, как уже упоминалось, ныне никакого отношения к КГБ-МБ не имеющий.
– Товарищ генерал! Полковник Юрчаков по вашему указанию прибыл! – привычно доложил он высокому, сухопарому человеку в штатском, стоящему в ожидании посреди кабинета.
– Заходи, заходи, дорогой Фёдор Дмитриевич, жду, не дождусь!  Как здоровье? Как дела на новой работе?
После короткого обмена любезностями чекисты приступили к делу.
– У меня к тебе два важных, взаимосвязанных вопроса. Первый – это установление долгосрочного, дружеского контакта с неким доктором Визингом. По традиции у Комитета имелись два высокопоставленных связных с этой сложной и крайне важной для нас фигурой: от Питера и от Москвы. Эти города – основные географические вехи его карьеры. Все остальные регионы, если возникала нужда, работали с доктором через них. Прежний московский связной недавно скончался, это полковник Теряев, ты его прекрасно знал. Он сумел настроить доверительные, даже дружеские отношения с Визингом, а это не так-то просто. Дело в том, что доктор Визинг – это величина, крупная даже в международном масштабе, сложная личность, суперпсихиатр. Между прочим, по национальности – коми. А ты имеешь удмуртские родовые корни, как-никак хоть и отдалённая, но всё же родовая связь: угро-финская ветвь. К этому тоже подготовься, прояви соответствующие знания и уважение. Он – безусловно, наш добрый гений,  подход к нему требуется тонкий и почтительный. Это отнюдь не наш агент или высокопоставленный осведомитель, – это наш интеллектуальный спонсор, даже, я бы сказал – благодетель, потому что его профессиональная помощь выручала нас иной раз из совершенно безвыходных положений.
 – Наши с ним отношения определены продиктованными им, – я это подчеркну, им, а не нами, – следующими высокогражданского содержания принципами: мы не можем давать ему никаких поручений; наши просьбы  должны быть возможно редкими и достойными его высокого статуса и уровня; если он сочтёт нашу просьбу несоответствующей интересам государства, он безоговорочно, без каких-либо объяснений, может её отклонить. Время встреч назначает он, по предварительной договорённости (кстати, через два часа он тебя ждёт, наш питерский связной с ним договорился). Оплата его помощи  должна нами производиться не деньгами, а принципом «услуга за услугу». Сразу скажу, что к нам он ни разу ни с какими ответными просьбами об услугах не обращался. Хотя это и является безусловной заслугой покойного Теряева, я,  принимая столь бескорыстную помощь, чувствую себя неуютно. Работает он в госпитале Бурденко, а досье его я тебе сейчас дам почитать. Итак, задача номер один – установить долгосрочный и доверительный контакт с доктором Визингом. Прошу тебя, начни встречу с вопроса – не нужно ли чего?
– Теперь о второй задаче. Твой новый подопечный профессор Ликушин с его индексом интеллекта, вероятно, среди этого стада млекопитающих в будущем парламенте, или, как теперь говорят, в Думе, далеко пойдёт, и нам неплохо было бы загодя, на всякий пожарный, получить его глубинный психический портрет. А поскольку он сам высокого класса психолог, гипнотизёр и экстрасенс, такой объективный портрет создать не просто, это по силам только профессионалу ещё более высокого класса. Такой виртуозный психологический тест может провести только доктор Визинг. Отсюда возникает задача номер два: свезти Ликушина к доктору Визингу на тест. Доктора же Визинга перед этим надо упросить означенный сложный тест провести, и с результатами его нас ознакомить. Ликушину можно  приподнести этот тест как каприз начальства, случайный экспромт. Оперативные детали доверяю полностью разработать и подготовить тебе.  Любая посильная и непосильная помощь будет немедленно предоставлена. Каналы связи и явки прежние. Кстати, нам удалось кое-чем дополнить и без того богатую палитру связей Ликушина, дополнения к его досье я тебе тоже сейчас покажу.
Генерал подошёл к одному из ореховых шкафов, открыл его дверцы и  набрал код. Вслед за слабым звуковым сигналом бесшумно ушла в сторону массивная плита, за которой открылся небольшой экран. На экране светились надписи:
Правительство
Депутаты Верховного Совета
Спецслужбы
Министерства и ведомства
Партии
Регионы
Кандидаты
Выбрав строку «Кандидаты», генерал набрал код  команды. За экраном послышалось тихое, солидное урчание: элеваторный сейф выбирал нужный стеллаж. Пока  мягко урчащий процесс продолжался, генерал сладко потянулся, хрустнув всем своим сухим костяком, и мечтательно произнёс,  безмятежно зевая и тыкая пальцем в экран с названиями руководящих и политических  органов:
– ОХ-хо-хо-хо-хо! И когда только настанет время разогнать всю эту шпану? Или хотя бы самых явных придурков распихать по тюрьмам и психушкам! Так мерзко с ними возиться: разворовав всю страну, эта шваль теперь лицемерно озирается вокруг и с умным видом вопит во всё горло: «Значит, это кому-то было надо!» Экая мерзость! Но – рано! Наши оракулы говорят: маятник народного настроя вернётся и качнётся в эту сторону, но не скоро, не скоро, – что ж! Мы люди терпеливые, подождём
Наконец, позывы к зевоте прекратились, и генерал выбрал на открывшейся полке  одну из папок и передал её Юрчакову:
– Дополненное досье на Ликушина, там в конце кое-что новенькое, на всякий случай. Может, тебе в текучке сгодится. А я пока на Визинга достану, – и он подошёл к следующим дверцам.
Закончив свои дела в кабинете, господин Юрчаков спустился на лифте вниз, проник через особый туннель  в вестибюль станции метро, умело смешался с толпой и, поднявшись на эскалаторе с противоположного конца, вышел на улицу, где его ждала машина с краснорожим шофёром.
– В госпиталь Бурденко! – скомандовал он красной харе.
 

Депутат Небурчилов и его Надежда

   Парламентаризм давным-давно стал ширмой, за которой теневые центры фактической власти проводят в жизнь свои идеи.

Судьбоносная встреча.

Не прошло с момента встречи старых друзей и двух недель, как Эдик прибыл в Москву на процедуру утверждения в должности Директора по науке Футурологического Фонда партии «Свобода».
Фёдор, пославший за Эдиком машину в Питер, ожидал его вечером в шикарной квартире для гостей на Кутузовском проспекте. Сразу по прибытии подопечного он просил его в спокойной обстановке окончательно подготовиться к встрече, выспаться, позавтракать (хорошо оборудованная кухня с набитым холодильником могла удовлетворить любой вкус) и быть готовым к встрече с  десяти утра, когда за ним заедет машина. Развлекательные мероприятия по «размагничиванию» для снятия напряжения были запланированы на поздний вечер, так что об этом тоже не нужно было беспокоиться. Обратно в Питер его увезёт та же бригада по первому требованию.
В восемь утра Эдик, всегда почивавший обнажённым, спустил мягкие подушки своих ступней на нежный ворс ковра, прошествовал, посматривая на свою колышущуюся волосатую плоть в зеркала, в ванную комнату, и стал под горячий душ. Странно и приятно ему было ощутить полное отсутствие какого-либо беспокойства или дискомфорта, обычно охватывающего его в любом временном жилище во время командировок. Тихая, задумчивая музыка Шуберта, которую он включил, ткнув по ходу из рассеянного озорства в какую-то кнопку на сверкающем чёрном ящике, раздавалась и в ванной, и он даже слегка подпевал ей. С привычным удовольствием распечатав стерильный ванный комплект с пахучим свежим халатом, тапочками и полотенцами, он облачился в халат и, встав перед зеркалом, строго осмотрел себя. Оставшись довольным, он мягко проплыл в кухню.
Там, раскалив на большой тефалевой сковороде огромную порцию сливочного масла, он бухнул в неё три дольками порезанных банана и через минуту опрокинул содержимое в большой прозрачный кювет. Затем с плотоядной улыбкой на той же сковороде  поджарил до румяной корочки нежные пласты буженины, предназначенной для упоительных холодных  бутербродов, и образовал над жареными бананами в кювете второй слой. Оглянувшись вокруг, он прикрыл своим огромным телом свой главный гастрономический секрет: вытащенный украдкой из холодильника большой, полноценный солёный огурец Эдик тонко порезал и уложил его кольца поверх мощного слоя буженины. Четвёртый слой он сформировал, обильно сложив сверху листья свежего сельдерея и петрушки, а поверх их – нежные, белые стебли из баночки консервированной спаржи. Полюбовавшись на своё произведение, Эдик спрыснул его сверху оливковым маслом, посолил, поперчил и тут же сунул закрытый кювет в СВЧ-печь. Сразу вслед за этим он запустил автоматический тостер и включил кофейник. В ожидании разогретого основного блюда он съел большое краснощёкое яблоко, несколько кругов ананаса и выпил два стакана бананового соку. Больше того: нимало не стесняясь, он заготовил на десерт щедрый пласт твёрдого коричневатого французского сыра. Через десять минут Эдик блаженствовал за горячим завтраком.
Во время завтрака он рассеянно слушал Шуберта, с душевной болью посматривая на отражавшийся в одном из зеркал кухни вход в ванную. Позавтракав, он преодолел себя и после второго бокала чёрного кофе проплыл в ванную, бормоча себе под нос: «Как на эшафот! Как на эшафот!»
Выйдя из ванной  через полчаса, он, однако, повеселел и стал бодро одеваться и примериваться перед зеркалом, так что вошедшие в квартиру ровно в десять интеллигентные и  неразговорчивые сопровождающие застали его в полной готовности.
Эдика доставили в один из офисов партии «Свобода», с виду небольшой особнячок, прятавшийся в запутанных бугорчатых переулках где-то на задах Басманного, между Солянкой и Лубянкой. Узенькое крылечко с нарочито скромной дверью вело в тесный тамбур, похожий на короткий коридор, образованный рамами металлоискателей и других детекторов. В конце коридорчика располагалась единственная стеклянная дверца, за которой виднелась отделанная нержавейкой кабина лифта. Один из сопровождающих сунул в щель дверцы магнитную карту, дверца ушла в сторону, и все вошли в лифт. Дверца стала на место, но никакого движения не последовало. Прошло несколько минут, прежде чем лифт, взвесив, обнюхав и прослушав посетителей, мягко пополз вниз. Они вышли в просторный холл, украшенный со сдержанным шиком керамикой, кожаной мебелью и цветами.  Эдика попросили присесть. Он сразу же ушёл в себя, собирая в единый кулак  свою волю и гипнотическую мощь.
Почти сразу же распорядитель вернулся и проводил его по неожиданно длинному коридору в приёмную, из которой Эдик вошёл в большой кабинет Небурчилова. Тот сидел за письменным столом, справа от которого расположился у приставного столика Фёдор Юрчаков, а слева – незнакомый Эдику худощавый человек с непроницаемым маскоподобным лицом. Эдик смекнул, что это Перемилов, ближайший помощник олигарха, о возможности присутствия которого на встрече Фёдор  предупредил с некоторыми комментариями.
По словам Фёдора, эта таинственная фигура редко появлялась на людях  и работала в тени  широкой спины Небурчилова. Официально считалось, что он занимается партийным строительством, однако было совершенно ясно, что в его ведении находится также координация деятельности всех принадлежащих Небурчилову крупнейших банков, их основные финансовые операции, и взаимодействие с Центробанком и министрами экономического блока в Правительстве. Поговаривали также о том, что наиболее масштабные и деликатные поручения Генсека выполняет тот же Перемилов; за все эти предполагаемые  функции в кулуарах ему было присвоено прозвище «Борман». Поскольку оно не вызвало у Перемилова особых возражений, эта партийная кличка вылезла наружу и применялась в высших кругах столицы и страны повсеместно. Борман имел свой небольшой  аппарат, состоящий из известных всей стране экономистов с несколькими помощниками.  Фёдору, как начальнику службы безопасности всего олигархического королевства Небурчилова, с самого начала было предписано выполнять все  поручения  Бормана, но, разумеется, только после получения  отмашки Генсека.
Ни слова не говоря, Небурчилов  жестом указал Эдику на место прямо напротив себя, затем кивнул Фёдору, а тот включил расположенный над входом в кабинет большой плоский экран. Обернувшись, Эдик увидел себя в гостинице, завтракающим под музыку, а затем направляющимся в ванную.
– Что это вы там бормотали на ходу?– спросил, ухмыляясь, Небурчилов.
– Молитвы, ваша честь, молитвы, чтобы вам понравиться, – с ходу нашёлся Эдик, отвечая тоном невиновного обвиняемого в суде. Говорил он независимо, почти снисходительно: мол, знай меру, голубь, и нас, учёных, не унижай подглядыванием, – мы себе цену знаем. То, чем мы владеем, доступно только нам. Произнося этот ответ, он собрал всё своё умение, и сумел-таки с ходу глубоко проникнуть сквозь  глаза  в бронированное нутро олигарха.
Через крупные, бычьи глаза Небурчилова, он разглядел несокрушимую, дикую бугайскую волю и оборотистый практический ум.
– Этот интеграл Кристофеля-Шварца, конечно, не возьмёт, но вставшего на своём пути мгновенно вычислит и, не задумываясь, со всеми потрохами  и прямо с говном  съест, и не дрогнет, – мелькнуло у него в голове.
Одновременно он своим особым чутьём воспринял  причудливое, монолитное  переплетение мощных нервов и  мышц, которое своим здоровьем, животной гармонией и  неусыпным сверхъестественным  напряжением питали звериный интеллект этого быка-человека
– Ну, здравствуйте, Эдуард Викторович, – понимающе усмехнулся в ответ Небурчилов и вдруг сурово нахмурился, – мне важно, чтобы вы навсегда запомнили: отныне вы – под моим колпаком, поскольку посвящены в мою тайну. Поэтому мы и демонстрируем вам для примера ваш утренний моцион, – просто чтобы вы это лучше усвоили.
 – Фёдор Дмитриевич рассказал вам научно-технические  аспекты нашей проблемы, я же скажу два слова о моём понимании её общественно-политической значимости. Тот путь, на который мы встали – единственный способ удержать под контролем обезумевший мир. Впервые мы используем науку для создания средства борьбы, не проливающего крови и не влияющего на здоровье человека. Все атомные, ракетные, бактериологические, химические и прочие виды средств массового уничтожения – варварские и примитивные игрушки по сравнению с тем, что мы должны сделать и сделаем с вашей помощью. Для этого у нас есть всё: деньги, карманное правительство, свобода выбора интересов и  хорошо оснащённая служба их защиты. Заметьте: все эти блага мы приобрели способами, которые не могут быть названы преступными, ибо  мы не нарушали законов, так как их пока нет, и не будет до тех пор, пока нам это не потребуется.
– Мы должны создать принципиально новый свод законов, который обеспечит процветание личности и раскрытие всех её возможностей без угнетения и эксплуатации собратьев.
– Это не будет новый репрессивный аппарат, это будет коррекция тех настроений, которые ведут к нестабильности и будоражат общество. Все эти придурки: либералы, демократы, социал-демократы, коммунисты, анархисты, правые, левые, центристы и прочая шваль просто  спекулируют на благородных чувствах и устремлениях тех избирателей, у которых осталась совесть. Б;льшего морального падения, чем такая спекуляция, мир ещё не видывал. Все они берут и тащат – и депутаты, и министры, и силовики, и предприниматели, они деградировали до состояния навязчивой клептомании. Они просто обречены на противодействие оставшихся здоровых сил, то есть на принудительную коррекцию воззрений, – иначе их не вылечить.
Существующие репрессивные аппараты показали свою абсолютную несостоятельность: в них процветает коррупция, личный произвол и ленивое благодушие.  Их руководители готовы продать всё и вся, чтобы остаться на гребне волны, чтобы есть, пить и трахать подряд всё самое дорогое и модное. Таким же оказалось и наше хвалёное КГБ со своими чистыми руками и с  холодным разумом. Сразу же скурвились и разложились! Я понял их суть, ещё будучи первым секретарём обкома, и когда наступило моё время – МОЁ ВРЕМЯ! – я купил со всеми потрохами у КГБ, или как там это ведомство теперь называется – МБ, МГБ? – самых лучших людей. Купил с полным штатным снаряжением: опытом, знаниями, связями, архивами, средствами наблюдения и дознания, оружием, формой, транспортом, и всем остальным.
Лучшие кадры, воспитанные чекистами, гордость нашей нации, бросили свою альма-матер, перешли к нам, и никакого отношения к ЧК-ГПУ-КГБ-МБ не имеют. Вот перед вами один из них, – он кивнул на Фёдора, – колоссальный интеллект, эрудит с огромным жизненным опытом. Никакого идеализма, один рациональный, трезвый цинизм. И я оплачиваю ему  все его «чекисткие льготы», начиная от жалкого бесплатного проезда в отпуск в оба конца, всякие там наградные, выслугу, пайковые, форму и прочую ерунду, просто для смеха. Это по устной договорённости с теми, кто их – он снова ткнул пальцем в  Фёдора, – продал мне с потрохами за солидную плату-взятку. Но при этом я плачу Юрчакову зарплату, которая даже не снится председателю КГБ-МБ, или как оно там сейчас называется.
Небурчилов победоносно посмотрел на Эдика, потом обратился к Фёдору:
– Я ни в чём не ошибся, Фёдор Дмитриевич?
– Нет. Ни в чём, – покачав головой,  кротко ответил Фёдор.
– Ну, что ж. Всё ясно? К делу? – обратился Небурчилов к Эдику. Вопросы есть?
– Я бы хотел хотя бы в общем плане доложить вам о состоянии этой отрасли знаний в стране и за рубежом… – начал было Эдик.
– Нет, нет, нет, ради Бога! – замахал обеими руками Генсек, – это всё к нему, к нему, это с ним, он разбирается, – он указал на Фёдора. – И ко мне с наукой и техникой никогда больше не обращаться! Никогда! Только по срокам и по помехам! Вот когда сделаете, когда речь пойдёт о применении, – там без меня ни шагу! Там если что-нибудь без меня сделаете, – убью сразу же, уничтожу!
И, передохнув, добавил:
– А теперь для решения оперативных вопросов пройдите к моему заму Генриху Германовичу,– он сделал короткий кивок в сторону Перемилова, не проронившего во время беседы ни одного слова и не сделавшего ни единого движения, то есть совершенно не проявившего никаких признаков собеседника. Тот, как механическая кукла, поднялся и двинулся к выходу. Фёдор и Эдик, откланявшись на расстоянии, двинулись за ним. Уже в самых дверях они обернулись на оклик хозяина:
 – Итак, подведём итоги. Зарубим вам на носу вашу основную задачу, примитивно упрощённый сценарий моей  мечты, моей серебряной надежды:  в Верховном Совете или, как  сейчас его величают, в Думе вносится на голосование законопроект, я нажимаю на кнопку вашего будущего прибора, и все депутаты в соответствии с моим желанием нажимают кнопку «ЗА» или «ПРОТИВ». Поспешите, время не ждёт.

Гармоничная мотивация.

Вслед за Перемиловым они вошли в его кабинет и уселись по обе стороны письменного стола. Как ни старался Эдик заглянуть в глаза Бормана, все его попытки остались безуспешными: кроме двух застывших щелей, аккуратно прорезанных в неподвижной личине и прикрытых блестящими стёклами очков, он ничего ни увидеть, ни почувствовать не смог. Невозмутимый и бесчувственный, сразу же после входа превратившийся в неодушевлённую принадлежность кабинета, Борман однотонно произнёс целую речь:
– Последняя высказанная нашим лидером мысль требует, на мой взгляд, разъяснений. Прошу внимательно выслушать.
– Инерция в понимании социальных процессов и их тенденций заставляет отсталых правителей сопрягать свои замыслы с давно отмершими шаблонами демократии, прав человека, выборности, парламентаризма и прочих политических рудиментов. На самом же деле все эти восходящие к античным временам понятия давно превращены в повседневные средства прикрытия тотальных социальных бесчинств.
– Вот вам всего в двух словах вся Новая История. Со времён Французской революции начала разворачиваться упорная деятельность псевдолибералов. Они настойчиво выворачивали наизнанку вечные человеческие ценности (свобода, равноправие, справедливость), вырабатывали их искажённые трактовки и приспосабливали новые, извращённые понятия для обустройства нового правового поля. В результате парламентаризм давным-давно стал ширмой, за которой теневые центры фактической власти проводят в жизнь свои идеи. Коррупция и обман интересов населения стали нормой для политиков всех государств. Вот и вся Новая История.
– Человеческое сознание не терпит резких перемен, – оно нуждается в терпеливой дрессировке, и если тактика этой дрессировки  продумана и достаточно растянута во времени, любое ограничение свободы будет воспринято как осознанная необходимость. Например, испокон веков человечество приучало само себя к ограничению свободы передвижения: сначала появились дороги, потом шлагбаумы, ворота, затем заборы и улицы, за ними правила дорожного движения, – и каждое из этих препятствий развивалось, постепенно сужая человеку (с полного его согласия) рамки его возможностей  передвижения. Поезд не остановится, пароход не причалит, а самолёт не приземлится там, куда человек направляется, и это его нисколько не возмущает. Напротив, он благодарит судьбу за отсутствие задержек в пути и покорно пересаживается в следующие средства передвижения. Он выдрессирован общим порядком и воспринимает этот порядок как благо, как достижение общества, направленное на гармонизацию его личных и общественных интересов.
– Эти процессы неуклонно развиваются во всех сферах человеческой деятельности, и в наши нетерпеливые времена – особенно интенсивно. Никто не протестует против оскорбительных досмотров в таможнях и аэропортах, всяческих обнюхиваний и обшариваний в ресторанах и на солидных форумах, видеокамер в общественных туалетах и прочих неприличных подглядываний. Все приветствуют электронные браслеты, устанавливающие тотальный контроль за передвижением и деятельностью подозрительных лиц. Знамя этих гуманитарных бесчинств ¬–  безопасность и жизнь человека, самое дорогое из всего, что у него есть. Не будем воспарять в высшие сферы, вернёмся к нашему примеру с транспортом. Заметьте, это всего лишь пример.
– Сейчас в наш быт прочно вошли «дорожные полицейские», принудительно ограничивающие скорость автомобилей в опасных местах. Это – грубое принуждение, но оно спасает людские жизни. Но этих жалких холмиков везде не положишь, а на дорогах продолжают гибнуть по всему миру сотни тысяч пешеходов, водителей и пассажиров. Их безопасность необходимо обеспечить, их нужно спасти. Дальнейшим развитием этой гуманной идеи является смелый проект, в котором участвует и наша партия: разработка новой системы «автомобиль – дорога», наверняка вы о ней читали или слышали. Она вот-вот воплотится в жизнь. Суть её заключается в том, что все автомобили и все (разумеется, поэтапно, со временем) дороги будут снабжены электронными устройствами, которые принудительно, без участия водителя, будут снижать скорость машины до заданного предела, как бы интенсивно водитель ни жал на педаль газа. Весь опасный участок машина будет перемещаться с ограниченной скоростью, независимо от желания водителя, трезв он или пьян, торопится или нет. Программы регулирования скорости автомобилей будут задаваться службами дорожной безопасности в зависимости от погоды, времени суток, ремонтов дорожного полотна. Это – пример «доброго» насилия, гармонизированного с самыми высшими устремлениями: с защитой жизни и здоровья человека.  Отметим в глубоких скобках, что отдельные, специальные машины будут снабжены устройствами блокировки этих ограничений.
 – Таким образом, с помощью простого примера прогресса в области повышения безопасности человеческой жизни на дорогах мы вплотную подошли к методологии применения психотронных средств в жизни общества. Основным знаменем этого движения должен быть гуманизм и забота о человеке. Когда люди привыкнут к тому, что электронный разум на улицах и дорогах работает на их благо, а они ему добровольно подчиняются, будут сделаны следующие шаги в наведении порядка. Фигурально выражаясь, сначала мы вмонтируем чипы в их автомобили, потом оденем на них электронные  браслеты, а вслед за этим – проникнем в их мозги.
– Настало время действовать против тех, кто, извратив понятия человеческих прав и свобод, пожинают свои позорные урожаи на ниве обмана народов и их веры в светлое будущее. Какие-то алчные скоты уничтожают китов и вылавливают исчезающие породы рыб? Какие-то тупые мерзавцы уничтожают растения, птиц и животных, занесённых в Красную Книгу? Какие-то жулики нарушают авторские права и продажей контрафакса наживаются на чужом творчестве? Кто-то бессовестно подделывает лекарства, отчего смертность бешено растёт? Мы возьмём под контроль сначала их оборудование и снаряжение, а затем их мозги, и они сами, добровольно, откажутся от своей преступной деятельности. Та же участь ожидает тех, кто бездумно истребляет по всему миру леса, отравляет жизнь в реках, морях, степях и тундрах. Мы с одобрения  оставшихся в меньшинстве честных людей всего мира  воздействуем на их сознание так, что они  будут сотрудничать с теми, кто хочет сохранить первозданность природы. Безвольные и необеспеченные механизмами выполнения законы борьбы с распространением наркотиков мы также заменим на коррекцию мышления тех, кто  хочет зарабатывать хлеб свой насущный не созидательным трудом, а производством и продажей омерзительных, растлевающих тело и душу зелий.
– Настало время понять, что жульничество и воровство, процветающие по всему миру, совершаются БОЛЬШИНСТВОМ населения, которому  выгодно  провозглашение заведомо неисполнимых законов и которое уже никогда – НИКОГДА! – не станет законопослушными гражданами. Я уж не говорю о большинстве в правительствах – там в принципе не может быть сколько-нибудь честных и ответственных людей! И только принудительная, гармонизированная с истинными идеалами мотивация  мышления всех этих крупных и мелких жуликов может установить мир, справедливость и порядок.
Борман выдержал длительную паузу и, как бы подчёркивая неуместность вопросов,  завершил свою длинную речь:
– Привычную и изжившую себя иерархию власти мы медленно заменим на иерархию неотвратимых, инструментально обеспеченных прав, и этот переход будет очередным, самым крутым витком всемирной социальной эволюции. Теперь рассмотрим организационные вопросы.
Беседа продолжалась недолго и была посвящена вопросам организации скорейшего создания научного центра и отбору кадров. Когда они покинули кабинет, Фёдор провёл Эдика в уютный подземный бар с зимним садом и, усадив его за сиротского вида столик с надписью: «Безалкогольные  тонизирующие средства», спросил:
– Ну, каково? Выпить? Снять напряжение в сауне не хочешь? Или поплавать в бассейне? Поесть? – и дружески шепнул, –  девочки будут вечером, сейчас не с руки, верно?
Эдик, привыкший ничему не удивляться, всё же недоумевал: когда и как успели в такой тесноте строений, в самом центре Москвы, соорудить многоэтажный подземный бункер, оснащённый не только лифтом и другой инженерной техникой,  но и кабинетами, апартаментами, роскошным буфетом (а, следовательно, и кухней) и даже сауной с бассейном.
– Верно. Сейчас не до девочек.
– Ну, как впечатление?
– Я не понял главного: я утверждён? Они ничего об этом не сказали.
– И не случайно. Для окончательного утверждения нужно пройти ещё один  формальный  этап.
– Что за этап?
– Неожиданный экспромт начальства: консультантам шлея под хвосты попала. Мне о нём только сегодня утром сообщили, поэтому пройдёшь всё задним числом. Ну, а всех твоих будущих работников будем контролировать загодя.  Для тебя это семечки: психиатрический тест.
– То есть, тест на вменяемость?
– Ну да, что-то в этом роде. Знаешь, я в капризы начальства не влезаю. Нужна им бумажка – ну, вклеим. Формальность. Перемилову напели, что к таким серьёзным проектам допускать можно только психически устойчивых людей. Он – к шефу; тот дал добро. Ну, оба потребовали официальной проверки и  подтверждения.
– У вас что, для этого есть специальные эксперты?
– Да, отобрали нескольких заслуженных специалистов. С одним из них я созвонился, и он тебя ждёт через час.
– Кто такой?
– Некто доктор Визинг, заведует отделением психопатологии в Бурденко. Может, слыхал?
– Что-то слышал, но не припомню –  что именно. Корифей?
– Да нет, по-моему, усердный середнячок. К тому же берёт, как и все врачи. Я с ним уже всё уладил. Ему, сам понимаешь, об этом ни слова. Так что для тебя этот тест будет простой формальностью. Ну, по одной? Сейчас отправлю тебя к нему, займусь кое-какими делами, а потом уж подъеду в гостиницу тебя поджидать. Вернёшься, и  будем тебя обмывать. Всё подготовлено.
– Ну, если надо, я готов.  А насчёт выпивки – давай лучше соку, а по одной, – только по одной не получится, – потом.
Зажмурив глаза в машине по дороге в Бурденко, Эдик на все лады перебирал серебряные струны надежды Небурчилова, сказанные при прощании:
– Итак, подведём итоги. Зарубим вам на носу вашу основную задачу, примитивно упрощённый сценарий моей  мечты, моей серебряной надежды:  в Верховном Совете вносится на голосование законопроект, я нажимаю на кнопку вашего будущего прибора, и все депутаты в соответствии с моим желанием нажимают кнопку «ЗА» или «ПРОТИВ». Поспешите, время не ждёт.
Эдик восхищённо цокал языком.



Заботы психиатра

Что же с нами со всеми будет?

Картотека доктора Визинга.


Точно в назначенное время Эдик явился на приём к доктору Визингу в госпитале Бурденко. Доктор Визинг вышел из-за стола, приветливо улыбнулся Эдику, усадил его в кресло к приставному столику, спиной к окнам, а сам сел в такое же кресло напротив. За его спиной на блеклом экране ритмично маячила однообразная очерёдность  мутных цветовых гамм.
– Это только называется психологическим тестом, – ласково улыбнулся доктор Визинг, – на самом деле мы просто  поговорим, скорее для проформы, да на том и покончим. Тем более, что, судя по всему, ваш опыт в области психиатрии ничуть не меньше моего, не так ли? Чай, кофе?
Эдик поблагодарил, отказался от угощения: ещё по дороге сюда он решил на всякий случай ничего в рот не брать.
– Знаем мы это дело! – опасливо рассуждал он, – сами не раз тестировали, и под наркозом, и под гипнозом. Угостят какой-нибудь психотропной дрянью, – вот и брякнешь что-нибудь невпопад. Надо ухо держать востро и тестирование пройти без сучка и задоринки.
Тем временем доктор Визинг бойко тараторил о своей работе, постоянно ссылаясь на положительные отзывы авторитетных специалистов о трудах Эдика по экстрасенсорике.  Под ненавязчивые, профессиональные, но сладко-лестные речи Эдик не заметил, как медленно погружается в лёгкий гипнотический сон. Всеми своими силами опытного медиума он взбодрился, напрягся и попросил доктора выключить экран за  спиной. Тот извинился, тут же чем-то щёлкнул, и экран угас. В руках у доктора Визинга появилась зубастая щучья челюсть; он небрежно вертел её и так, и эдак, словно перебирая причудливые чётки. Эдик с трудом оторвал глаза от проклятой рыбьей кости и стал смотреть левее, на  изображения каких-то звероподобных мифических существ, размещённых по всей стене. Ему начало чудиться, что чудища эти подвижны и ползают по стене, обвивая друг друга своими причудливыми членами. Затем он под тихое размеренное тарахтенье собеседника услышал вдруг те самые звуки, которые до сих пор ему удавалось услышать лишь в своём далёком питерском сакральном капище, на Долгом Озере, и окончательно подпал под волю доктора Визинга.
– Так что вы, как профессионал, можете сказать о своих отклонениях?
Как во сне, Эдик выдавил из себя:
– У меня затруднения… со стулом.
– Запоры? Геморрой?
– Нет, нет. Психологические…
– Как так?
– Стыдно признаться… В подростковом ещё возрасте я прочитал какую-то страшилку… С тех пор, садясь на унитаз, я замираю от страха: мне каждый раз воображается, что там, в толчке, как только я на него сел, упруго бьются многочисленные тела ядовитых змей, готовых вцепиться мне в голый зад и в мои гениталии! Настоящее адское мучение! Каждый раз смертельно боюсь сесть на унитаз, – Эдик вдруг затрясся от отчаяния, на глазах его навернулись слёзы.
– Так. Ещё что-то в этом роде бывает?
– Такого ужасного – нет. Так, разные мелочи. Вот повторы случаются.
– Повторы?
– Да, да, повторы, повторы. Например, перед уходом из дома мне совершенно необходимо коснуться угла книжной полки. Коснусь, подойду уже к двери, как вдруг чувствую: надо ещё. Потом – снова. И так до пяти-семи раз, не меньше. Надоедает ужасно, жутко угнетает, но сделать с собой ничего не могу. Как будто кто-то заставляет.
– Это всегда угол  одной и той же полки?
– Да нет. Что-то приходит, и место меняется. Но всё равно, тянет, как магнитом. Это выше моей воли. Простите, доктор, а вы сейчас никаких звуков не слышите? Тихий такой шорох?
– Как будто нет. Хотя… Тихий-тихий, даже какой-то ласковый? Откуда же это? У меня таких звуков раньше никогда не было. Это с вами пришло. А вам раньше такое приходилось слышать?
– Да, при некотором напряжении… Я привык, я без них уже не могу. Это знаки свыше. Оттуда, из астрального мира, мне дают знать, что там меня знают и покровительствуют мне. Поддержка оттуда просто огромна. Всё делают, что ни попрошу. Абсолютно всё! Вот только со змеями и с повторами не помогают, видно, в этом есть какой-то особый, неведомый мне смысл. А я так от этих страшных змей страдаю! Ведь вцепятся же своими ядовитыми зубами в моё тело когда-нибудь! И – подумать страшно – в анальное отверстие могут проникнуть! Это с их-то зубами! – Эдик снова слезливо скуксился.
– Чем лечитесь?
Эдик назвал нескольких дорогих антидепрессантов и вновь всхлипнул.
– Ничего, ничего, это можно вылечить. Знайте там, в глубине, что я могу вас и от змей, и от повторов вылечить. Зарубите в своём подсознании три слова: змеи, повторы, Визинг. ЗМЕИ, ПОВТОРЫ, ВИЗИНГ! А теперь забудьте всё, о чём мы с вами говорили. Начисто забудьте. ЗАБУДЬТЕ! Всё, конец!…  Так может всё же чайку или кофейку?
– Благодарю, не хочется ни того, ни другого. Значит, вы обо мне слышали? Должен признаться, мне это очень приятно.
– Не только слышал, но  и труды некоторые ваши читал. Впечатляют, весьма впечатляют. Вот, кстати, в одной вашей статье мне не до конца была понятна интересная математическая модель…
Доктор Визинг взял со стола свежий научный журнал, и они углубились в подробности специального вопроса. После пояснений Эдика доктор Визинг подытожил:
– Ясно, теперь всё ясно. Крайне вам благодарен за столь чёткое разъяснение. Ну что ж, я думаю, мы на этом и закончим нашу формальную встречу.  Буду надеяться на дальнейшее сотрудничество.
Они церемонно  распрощались. Тщеславно возбуждённый Эдик отправился в гостиницу, где его поджидал Юрчаков, а доктор Визинг заперся в своём кабинете. Он открыл сейф с кодовым замком,  достал из него необычной формы  ноутбук и осторожно положил его на стол. На крышке отливающего бронзой прибора бросалась в глаза  надпись на русском и английском языках:
ВНИМАНИЕ! ПРИ ПОПЫТКЕ ФИЗИЧЕСКОГО ВЗЛОМА – ВЗРЫВ!
Доктор Визинг вернулся к сейфу, набрал внутри него сложный код, и ноутбук на столе  с приятным звуковым  аккордом открылся. Доктор запустил компьютер, открыл окно под названием «ВИП»ы, внутри него папку «Картотека» и в ней, среди множества файлов, выбрал файл «Ликушин Э.В.». В небольшой таблице файла были по данным полковника Юрчакова заполнены краткие и ёмкие  графы объективки  Эдика. Оставалась незаполненной одна только последняя графа под названием «Диагноз психотеста».
Доктор Визинг без всяких колебаний заполнил графу сначала двумя словами: «Глубинная паранойя», а затем, более мелким шрифтом, добавил несколько памятных заметок к своим наблюдениям, и дату. Недовольно цокая языком, он устроил беглую прокрутку файлов картотеки, покачал головой и выключил ноутбук. Затем набрал телефонный номер, услышал ответ Юрчакова и произнёс:
– Это доктор Визинг. Предварительный диагноз подтвердился.
Убирая ноутбук в сейф, доктор сокрушённо бормотал себе под нос:
– Что делается там, наверху, что творится! Кого ни пришлют – обязательно или прожжённый клептоман, или глубинный псих! Эх-хе-хе-хе-хе! Что же с нами со всеми будет?

Благотворительный проект доктора Визинга.

Прошло несколько месяцев. Однажды к вечеру  доктор Визинг вернулся в свой кабинет в обществе г-на Юрчакова чрезвычайно довольным: только что высший руководитель госпиталя, академик РАМН  генерал Белов и известный предприниматель, лидер партии «Свобода» Небурчилов подписали генеральное соглашение о  сроках и порядке реализации предложенного доктором благотворительного проекта. Как часто бывает в таких случаях, каждая из высоких договаривающихся сторон полагала, что её партнёр не знает всех выгод, которые она получит при осуществлении проекта, и это придавало соглашению особый, пикантный аромат. Поэтому подписание, кроме выраженного в кратких спичах удовлетворения, сопровождалось каждой стороной внутренним затаённым смешком.  Но истинная, высшая ирония свершившегося состояла в том, что обе высокие договаривающиеся стороны даже не подозревали о существовании третьего, неведомого им участника сделки. Эта сторона, в интересах которой был «раскручен» проект доктора Визинга,  ни  рубля или каких-либо других активов в него не вложила,  никаких своих подписей и печатей не оставила, однако намеревалась получить от проекта солидные дивиденды. Гарантией успеха этой стороны в реализации  проекта были, как всегда, глубокое знание обстановки, богатый жизненный опыт и умение оказаться в нужное время в нужном месте.
Проницательный доктор Визинг, разумеется, кое-что вычислил, и, ухмыляясь, решил, что теневое участие упомянутой третьей стороны может пойти только на пользу в продвижении и дальнейшем развитии проекта, и поэтому своими догадками ни с кем не делился. Главный промоутер, а, по-простому, толкач проекта г-н Юрчаков даже в самых  доверительных беседах наедине с доктором Визингом об интересах  третьей стороны  никогда не упоминал, хотя нимало не сомневался в том, что ушлый доктор всё понимает.
Не признаваясь друг другу открыто в знании всей подноготной, оба сознавали важность свершившегося события и решили после официальной церемонии подписания  отметить его тет-а-тет. Для чего расторопная секретарша доктора Визинга, явно загодя предупреждённая, ловко накрыла маленький столик. В центре его светились и источали  таёжный аромат солёные грузди, окружённые нежной вяленой олениной,  розовой сёмужкой и  квашеной вилковой капустой. Сбоку парила варёная картошка, рядом с ней чернели ломтики ржаного хлеба.
– Это всё идёт, и идёт с упоением, только под водочку! – проговорил доктор Визинг, наливая замороженную водку в радостно потеющие стопки,  – разрешите вас от души поблагодарить за проталкивание моего проекта.
– Что там проталкивание! – деликатно возвращал мячик благодарности Фёдор, – толкачи всегда найдутся, главное – сам замысел!  Как, кстати, он у вас возник? Что вас подвигло?
 – Не люблю высокого стиля, но вам могу признаться: та самая клятва Гиппократа! Мне бывает стыдно перед  моими больными, особенно перед теми, кто стал душевнобольным из-за мук сострадания или незаслуженных обид и унижений. Возьмите вашего протеже генерала Дунилова, – заслуженный деятель, душа-человек, страдает, можно сказать, за всех нас, а живёт у меня в двухместной палате без душа и туалета, да ещё сосед, полковник из Чечни, всю ночь, не переставая, воет от кошмаров. Оба не виноваты, оба пострадали за нас, а мы их не можем по-человечески устроить. Поверите ли: часто покой и комфорт действуют на наших больных сильнее, чем самые современные лекарства. Да и специфика нашего лечебного процесса часто требует уединения больного… Теперь же появилась надежда! За неё!
– Позвольте уточнить? Не люблю я этого слова, – как будто то, что мы делаем, не от нас зависит. Давайте лучше за наш успех! – лично я в нём не сомневаюсь: все документы  подписаны, но это не главное, – главное в том, что деньги уже начали своё движение. А значит, дело действительно пошло. Теперь дело за нами: началась нудная проза графиков и надзора. Как мы договоримся отбирать кадры?...
Приятная беседа за водочкой и деревенской закуской продолжилась, а мы, чтобы сэкономить время и окончательно понять содержание проекта доктора Визинга, заглянем в святая святых той самой третьей стороны – в недоступный для простых смертных виртуальный архив госбезопасности, и прочтём там краткий  меморандум полковника Юрчакова.

Памятная записка от 02.09.92.

Настоящим подтверждаю начало работ по реализации благотворительного проекта  полковника медицинской службы М.Д. Визинга (см. досье). Начальник Отделения Психопатологии Главного Военного Клинического  Госпиталя им. академика Н.Н. Бурденко, доктор Визинг при личных контактах неоднократно выражал свою неудовлетворённость условиями, в которых проводится лечение пациентов его отделения. Для лечения тяжелобольных, особенно больных-хроников, отделение нуждается в изолированном здании с одноместными палатами с санузлами, лечебными помещениями,  оснащёнными оборудованием, пищеблоком и помещениями для размещения персонала и  охраны.
По моей рекомендации доктор Визинг совместно с хозяйственным управлением Госпиталя  рассмотрел все загородные объекты Госпиталя. При этом было выяснено, что приведенным выше требованиям практически полностью соответствует законсервированный в настоящее время (в связи с недостатком финансирования) бывший восстановительный центр «Клещёвка», расположенный в подмосковном Китово.
Центр построен в 1973г. как одно из особо комфортных реабилитационных отделений Госпиталя для высшего командного состава. Расположен в парковой (лесной)  зоне Китова, занимает территорию 16,5 га, ограждён бетонным забором, и насчитывает пять строений, в том числе собственные пищеблок, артезианскую скважину, автономную котельную. Вся инфраструктура и инженерное оборудование   работоспособны. Расстояние от МКАД – 21км, подъездные пути в хорошем состоянии. Общая площадь строений превышает изложенные выше потребности. Всё оборудование физиолечебницы, сантехника, мебель и оборудование столовой разворованы. По моей рекомендации доктором Визингом разработан проект преобразования заброшенного центра «Клещёвка» в загородный филиал психопатологического отделения Госпиталя. Общая сметная стоимость расконсервации, строительно-монтажных работ и нового оборудования составляет 340 тыс. долларов.
С учётом высокой оперативной привлекательности этого объекта, в том числе для решения особо закрытых и долгосрочных задач, мною проведена работа с руководством (лидер партии «Свобода» Небурчилов, см. досье), в результате которой подписано соглашение и пакет договоров. Эти документы предусматривают финансирование Благотворительным Фондом партии «Свобода»  упомянутого проекта. Помимо единовременных затрат, Благотворительный Фонд обязуется выплачивать всему персоналу надбавку к зарплате, а также берёт на себя три четверти текущих расходов (электроэнергия, отопление и др.). При этом Благотворительный Фонд обретает исключительные права на приём и увольнение кадров персонала по представлению Госпиталя,  на половину койкомест, на организацию  охраны, а также на использование одного из отдельно стоящих строений  (650кв. м.) по своему усмотрению. Утверждённым планом ввод филиала предусмотрен в конце 1993г.               
                Полковник Ф.Д. Юрчаков.


Рабочие будни Эдика

       Поведение, настроения и нравы народа России в последнее десятилетие ХХ века,  не оставляют нам никаких надежд.

Спецлаборатория.

Дальнейшие события в жизни Эдика развивались именно так, как  было спланировано мудрецами из аппарата партии «Свобода». Всё вокруг него завертелось, закружилось – но не как попало, а чётко и организованно. Деньги Небурчилова работали безотказно: двери к ректору и проректору были для него всегда открыты. Наступивший период отпусков облегчил проведение строительных работ и перемещения из одних помещений в другие  некоторых кафедр и служб. Всё, что требовалось для оснащения научного центра, поставлялось вовремя. Он забыл даже и думать об отпуске, мотался по командировкам, связывался с поставщиками, проводил длинные собеседования с кандидатами на замещение анонимных должностей, а главное – разрабатывал диковинные планы работ на ближайшее будущее.
Решение оргвопросов, строительство новых и реконструкция старых помещений проводились с совершенно немыслимыми в советские времена темпами. Уже в июле  в общий поток закрытых университетских бумаг незаметно влился небольшой приказ о создании закрытой спецлаборатории при Кафедре Кибернетики. Как водится, этот приказ привычно вещал: создать... начальником назначить... штатное расписание и положение утвердить... В «Положении», с запасом уместившемся на одной страничке, кратко говорилось об основной задаче: исследование возможности создания приборов для физической регистрации биополей.
Настоящее же, тщательно продуманное «Положение» о Футурологическом Фонде было издано всего лишь в двух экземплярах, один из которых хранился в Москве, у таинственного зама Генсека по партийному строительству Перемилова, а второй – в сейфе одного из крупнейших питерских банков, принадлежащих всё тому же Небурчилову.
Вскоре после создания Фонда Фёдор стал частым гостем на кафедре. Он снова стал читать студентам ставшие очень популярными лекции по прикладной бионике. Всех, кто узнавал его поближе, поражал огромный научный кругозор этого человека, в обыденной жизни простодушного и весёлого. Даже Эдик не раз  публично отмечал явную одарённость этой личности; а надо сказать, что Эдик отличался завидным равнодушием к  достоинствам и недостаткам сотрудников. Так же, как когда-то он стал воспринимать запахи без эмоций, Эдик никогда не испытывал к людям ни восторга, ни брезгливости, ни уважения, ни презрения: он воспринимал их такими, как они есть, то есть, по его разумению, – в той мере, в какой они были ему нужны. Так воды реки безразлично текут по своему руслу, устланному то глиной, то торфяниками, то песком, то камнями, одинаково, как должное воспринимая и дно, и берега, и разнообразие растений, мелкой живности, рыб, гадов, зверей и птиц.
 Фёдор, как настоящий учёный, считал, что работу научного центра начинать надо бы не с нуля, а с оценки наработок, сделанных в этом направлении в древности и в средние века. Затем, полагал он, следовало бы перейти к трудам разных кустарей-одиночек, подвизавшихся в АН СССР и в бывших чекистких учреждениях. Для этого он снабдил Фонд  добытыми в закромах бывшего КГБ интереснейшими материалами.
Когда он показал Эдику темы таких «кустарных проб»,  того просто пробил пот восхищения, и его в который уже раз охватила дрожь сладкого предчувствия: он стоит у руля невиданных свершений. Темы этих наработок были многочисленны и разнообразны, но все в той или иной мере касались регистрации и изучения биополей либо одного человека, либо группы людей, а то и просто огромной разнородной толпы. Здесь были и вполне ясные результаты изучения поведения человека и коллективов в различных условиях, сопоставленные с данными объективного контроля, и сомнительные итоги регистрации размеров и интенсивности человеческой ауры, и фантастические модели коллективного бессознательного сосредоточенной человеческой массы... Здесь же излагались явно спорные и просто надуманные принципы телепатического общения на любых расстояниях с помощью агентов потусторонних миров или путём искусственной деформации времени.
Были также вкратце показаны Эдику некоторые извлечения из бывших исследований, запатентованных лично Фёдором; они  имели отношение к приёму на расстоянии различных эманаций человеческого организма, однако отличались предельной приверженностью общепризнанным представлениям о физических и биологических закономерностях.
Целый ряд работ ярых последователей классического подхода были посвящены результатам систематических исследований биополей растений и простейших насекомых.
Единая логика всех этих разнородных наработок отсутствовала. Однако некоторые обзорные  экспертные заключения сводились к следующему: если удастся создать приборы, улавливающие хотя бы уровень или перепады психического напряжения  отдельной личности или группы людей,   то это позволит перейти от приёма к встречной передаче, и таким образом выйти на психотронный  диалог. Сначала между человеком и, например, простейшими живыми организмами.  Затем – кто знает, как скоро? – между людьми, растениями и животными. И таким образом человечество и весь живой мир планеты будут подготовлены к принципиально новому, осмысленно гармонизированному,  правильному образу жизни.
Ёрзая от нетерпения, в ответ Эдик восторженно кричал:
– А я о чём тебе толкую, мать твою растак! Реверс! Р-е-в-е-р-с!
– Что за реверс?
– Как? Разве я тебе не говорил?
– Что-то не припомню.
– Так это же моё самое-самое! САМОЕ-САМОЕ! А получается, что и твоё!  Слушай: когда мы найдём настоящий, интегральный  детектор биополя, мы сможем подтвердить себе, что это именно то, что мы ищем, только одним способом: экспериментом на живом человеке, для начала лучше на каком-нибудь психе. Поясняю на классическом примере. Это, разумеется, символический, фигуральный, пример. Есть  магнитное поле. Ты помещаешь в него рамку из проводника и начинаешь её вращать, – что ты получаешь в  рамке?
– Ну, ток, электрический ток, конечно.
– Правильно! Правильно! Значит, эта рамка –  детектор магнитного поля. Так ведь? А если ты берешь эту же рамку, пропускаешь через неё электрический ток и так же вращаешь, что образуется вокруг?
– Как что? Электромагнитное поле, разумеется!
– Теперь понял, что я называю реверсом? Если биополе человека формирует в нашем детекторе сигнал, то своим обратным сигналом через инвертированный детектор мы сможем сформировать его искусственное отражение в мозгах этого самого психа!
– Ну да, ну да, и я о том же! Задумаешься – дух захватывает, ум за разум заходит! А если откровенно – мороз по коже! Кого  будет представлять это искусственное биополе? Чей организм и чей интеллект? Небурчилова? Перемилова? Или ещё какого-нибудь  психопата?
– А это, уважаемый исследователь, будет зависеть от того, какие  задашь сигналы!
Эдик слушал себя и Фёдора, как завороженный, впитывая каждое слово и прекрасно понимая, что обоими говорится далеко не всё, что имеется в виду. Каждую ночь он, уже в постели, не в силах заснуть, вспоминал и вновь и вновь переживал восхитительные отрывки из показанных Фёдором «наработок»:
 …регистрация физических параметров коллективного сознания сосредоточенной спокойной человеческой массы (студенческая аудитория во время рутинной лекции, зал библиотеки, очередь за продуктами) и в экстремальных условиях (паника в зрительном зале или на стадионе при пожаре, неожиданный взрыв в заполненном людьми помещении, захват заложников в самолёте, автобусе)…
…ритмы характеристик биополей коллективного бессознательного при синхронных совместных действиях (церковные службы, хоровое исполнение гимнов и торжественных  песнопений, групповые физические упражнения, строевое пение и шаг)…
…отличительные свойства биополей с положительными солидарными эмоциями (воодушевление при речи лидера, военном параде, крестном ходе, зрелищных эффектах, концертах, торжественных собраниях)…
…инструментальный анализ различий положительных и отрицательных коллективных эмоций и их взаимного наложения (демонстрации и уличные противостояния, острые  диспуты, стычки болельщиков при  спортивных состязаниях).
Все эти и массы других, пока только провозглашённых, тем для исследований вертелись в его сознании, которое не ужасалось, а торжествовало при мыслях об их использовании. Он прекрасно понимал огромное социальное и политическое значение таких исследований, и в глубине души его иногда всплывали подозрения: уж не шельмуют ли друг друга Небурчилов и Борман? Одному нужен    контроль за голосами стада баранов в Думе, другому –  тотальный контроль за поведением населения всей страны, а, может быть, и всего мира. Ведь Борман при постановке задачи говорил больше об этом? Впрочем, и Фёдор при первой встрече изложил несколько отличную точку зрения на цели исследований. Однако эти противоречия не смущали Эдика: он сознавал важность своей роли  и собирался со временем выбрать собственные цели, о которых говорить было ещё рано.
– Просрали, небось, в нашей Академии на её летаргических недоумков миллиарды, – мерещилось ему в душной темноте спальни, – надавали степеней, званий и грантов, а толку ни шиша. Вот и решили обратиться к настоящим учёным-профессионалам, чтобы на их горбу в рай въехать! Но мы и сами – с усами: посмотрим ещё, посмотрим, как и чем обернутся все эти дела!
Он был готов к тому, чтобы работать над проблемой регистрации и излучения биополей, не покладая рук, не исключая любого применения результатов, лишь бы их достигнуть, а там уж – посмотреть, кто кого.
Бессонными ночами он представлял себе, как в самом ближайшем будущем его агенты, спрятав под одеждой, в портфелях и сумках невиданные приборы, шныряют по судам, форумам, магазинам, церквям, театрам, аудиториям, кинозалам, митингам, стадионам и собирают информацию, обработка которой принесёт миру новое знание и его, Эдика, имя – как открывателя новой эры человечества.
Структуру своего научного центра Эдик решил создать по образу и подобию европейских научных организаций при именитых университетах, где ему пришлось побывать при стажировках. Минимум истинных титанов научной мысли с минимальным числом талантливых помощников. Любое оборудование, любая оргтехника. Мощное информационное обеспечение. Никаких собраний, никакого трудового распорядка, и прочих глупостей. Полная свобода. Высокая, неправдоподобно высокая оплата в валюте.
И с наступлением зимы спецлаборатория  была уже на три четверти укомплектована кадрами и приступила к работам.
К концу октября  боковой коридор старого университетского корпуса был перекрыт стеной с невзрачной дверью и с табличкой:
 
ВНИМАНИЕ! ЭЛЕКТРОЩИТОВАЯ! ОПАСНО! ВХОД ВОСПРЕЩЁН!

 По правую сторону этого коридора, как и ранее, располагались помещения Кафедры кибернетики, а по левую – окна, смотрящие во внутренний двор. Последним помещением перед вновь воздвигнутой стеной с угрожающей надписью была всё та же приёмная  Эдика. Ключи от двери с табличкой выдавались под роспись только работникам Спецлаборатории. Владелец ключа, отомкнув дверь, оказывался в небольшом тамбуре; прямо перед ним находилась стальная дверь с кодовым замком, а по обеим сторонам – муляжи дверок электрощитов, увешанных массивными амбарными замками и разукрашенных изображениями молний, черепов и устрашающими надписями. Дверь, в которую он вошёл, замыкалась за его спиной на замок автоматически, неумолимо, и никакие усилия со стороны вошедшего не могли этому помешать.
За дверью с кодовым замком располагались помещения Спецлаборатории; первые две двери справа вели в секретные кабинеты Эдика и его заместителя, далее следовала перекрывающая весь коридор «дежурка» с охраной, а за ней – всё остальное. Коридор оставался самим собой, с окнами слева и помещениями справа, но здесь он уже был спецкоридором, защищённым и просматриваемым вдоль и поперёк техническими средствами охраны. Все окна  были завешаны аккуратными шторками. В конце коридора располагалась вторая внешняя дверь с кодовым замком, выходившая в помещение огромного склада-ангара, быстренько пристроенного к тыльной части корпуса. Склад был предназначен  для хранения материалов  и  проведения некоторых опытов, а также для  незаметного прохода-выхода-ввоза-вывоза в Спецлабораторию с тыльной стороны университетской территории.
На момент открытия в Спецлаборатории насчитывалось, вместе с начальством,  двадцать один человек, из них девять учёных; остальные работали у них «на подхвате» и были мастерами на все руки. Каждый учёный имел свой маленький кабинетик, где было всё необходимое для спокойной, плодотворной работы. Имелась также хорошо оснащённая лаборатория для монтажа и испытаний приборов, и даже маленький, не более обычной жилой комнаты, но трогательно уютный конференц-зал.
Именно в этом конференц-зале состоялась первая встреча девяти учёных, отобранных Эдиком и Фёдором из сотен намеченных кандидатур. На этой встрече они были торжественно представлены друг другу, и  ещё раз предупреждены о том, что все права на результаты их работ принадлежат Фонду, а также о смертельной опасности разглашения служебной тайны. После этого Фёдор, как представитель заказчика, чётко и ясно сформулировал учёным  цель работы, а Эдик предложил обстоятельно подготовиться к обсуждению проекта общей концепции исследований и тут же вручил его каждому из коллег. Здесь же, спустя несколько месяцев после бурных обсуждений, было единогласно сформулировано основное направление работ первого этапа: создание приборов объективного контроля биополей человека и человеческих групп.
 Возвращаясь к описанию помещений Спецлаборатории, невозможно обойти молчанием небольшую, но чрезвычайно интересную библиотеку, в которой труды по кибернетике, лингвистике, психологии перемежались с древними апокрифами и с манускриптами средневековых магов. И всё же духовным центром необычного учреждения сразу же стал уютный уголок с узким общим столом, в конце которого стояли два модных электрочайника, красивые фарфоровые кружки, пакетики с чаем, кофе, сахаром и сливками и прочие приятные мелочи. Здесь, за  тихим и неспешным чаепитием, запросто обсуждались такие идеи, которые, несомненно, вызвали бы у непосвящённого человека и изумление, и ужас, и восторг, и отвращение.
С лёгкой руки Фёдора с первых же дней создания у Спецлаборатории появилось неофициальное  прозвище-прикрытие: контора. Оно употреблялось в разговорах по телефону  и при посторонних. Всем работающим было рекомендовано использовать это название в домашнем кругу. Как ни странно, название это, несмотря на нарочитую заурядность, понравилось.
 Между тем учёные, работавшие в конторе, все, как один, были большими оригиналами. По саркастическому определению Эдика, это была команда отщепенцев, оказавшихся нежданно-негаданно в едином строю единомышленников. Каждый из них, в силу своих необычных научных взглядов и представлений, был на прежнем месте работы как бы отверженным, но в то же время имел за плечами целый ряд крупных достижений, недоступных для людей с традиционным мышлением. Каждый в прежних коллективах привык к  отчуждению от сотрудников, более того, считал своё отчуждение  добровольным и почётным крестом. Здесь же, в конторе, каждый сохранил полную независимость и возможность нести свой «научный крест» – свой особый взгляд на проблему. Но наряду с этим он  оказался среди себе подобных, – свободных,  зависящих друг от друга только по добровольному взаимному соглашению о сроках «стыковок» своих работ.
 Трудовой распорядок, введённый Эдиком с первых же дней, предусматривал полную свободу поведения учёных: они могли по своему усмотрению приходить и уходить с работы в любое угодное им время, если это не мешало проведению заранее запланированных совещаний или командировок, – эти мероприятия намечались строго на месяц вперёд. Каждый из них мог весь день в полном одиночестве просидеть в своём кабинетике, а мог, если ему заблагорассудится, часами шептаться с коллегами в тесной библиотеке или в уже упоминавшемся чайном уголке. В то же время о невыполнении плановых заданий, которые тщательно согласовывались и увязывались со всеми участниками исследований, даже и речи  быть не могло. Впрочем, будучи людьми не от мира сего, учёные трудились не за страх, а за совесть, как пчёлы. У большинства из них не было никаких других интересов, кроме, разве, семьи, а  некоторые и вовсе жили бобылями и частенько оставались работать до утра, чтобы на рассвете в чайном уголке поделиться с коллегами своими ночными прозрениями.
Первое, что обращало на себя внимание в помещении конторы, была тишина. В длинном общем, респектабельном коридоре с постоянно закрытыми шторами на окнах, изредка открывалась та или иная дверь, и из неё показывался неспешный задумчивый человек, который мог вдруг остановиться, пробормотать себе под нос: «Ну, конечно же!», и вернуться или, наоборот, ускорить своё движение в сторону библиотеки, чайного уголка или кабинета коллеги. Если ему по дороге встречался другой учёный или кто-то из персонала помощников, он  чопорно раскланивался со встречным и получал в ответ такое же чинное приветствие. Большинство обращалось друг к другу «на Вы», все были как-то непривычно, старомодно вежливы.
Такая атмосфера сулила благоприятный взрывной урожай, и Эдик   всячески её поддерживал и оберегал, тщательно считаясь с чудачествами каждого оригинала, будь он сугубо штатским шпаком-психоаналитиком, или  эмвэдэшным криминалистом, или лингвистом бывшего ФАПСИ. А чудачеств у учёных было с избытком.
Так, специалист по экстрасенсорике имел обыкновение при  встрече бесцеремонно обследовать сослуживцев биолокатором в виде изящной рамки, укреплённой на подшипниках в ручке из слоновой кости с таинственными письменами. При этом он что-то невнятно бормотал, а в конце обследования давал краткие рекомендации по поддержанию здоровья. Непонятый гений, экс-криптограф  бывшего ФАПСИ, был иногда рад размяться, получив отрезанную от вопросов картинку любого кроссворда с единственным заполненным словом: так скоро, как это позволяла скорость его рукописи, он возвращал кроссворд полностью разгаданным. Парапсихолог абсолютно точно предсказывал погоду, правда, только на двое суток вперёд, и очень обижался, если в его присутствии слушали прогнозы по радио и телевидению. Бывший чекист-лингвист любил ставить в тупик собеседника простыми примерами единого происхождения всех языков: предложив коллеге самому выбрать любое основополагающее слово, он с помощью своего изобретения – универсальной матрицы замещения букв и звуков –  демонстрировал его сохранность в языках разных групп.
– Комбинаторика! – доверительно и ласково мурлыкал он – комбинаторика, это, знаете ли, самая чистая и прозрачная, как горный ручей, область математики! Здесь всё просто и ясно!
 Когда же он переходил от простого к сложному – доказательству того, что единственно осуществимая возможность проникновения в прошлое лежит в лингвистических исследованиях, у добросовестного собеседника от напряжения начинала кружиться голова, а лингвист снисходительно и беспомощно разводил руками и с соболезнующим сочувствием отпускал его на все четыре стороны.
Однако самым чудаковатым среди этих странных личностей был физик-теоретик, вскоре получивший почтительное прозвище «Чудак-человек», – так он сам частенько обращался к собеседнику. Это был учёный, хорошо известный узкому кругу теоретиков, занимающихся общей теорией физических полей. Поработав  в нескольких московских институтах Академии Наук, он неоднократно и в равной мере проявил блестящие  способности и  неуживчивый характер. В очередной раз расплевавшись с начальством, Чудак-человек переехал в Питер по приглашению ЛГУ на преподавательскую и исследовательскую работу и вскоре попал в поле зрения Эдика, давно уже подыскивающего для конторы солидного физика-теоретика.
Чудачества его были проявлением совершенной доверчивости и почти детской непосредственности, увы, основанных на полной уверенности в том, что он будет непременно и правильно понят. Однако его образные высказывания звучали в таких странных формах и были столь неожиданны, что собеседники то обижались, а то и опасались за его самочувствие. Например, на вопрос Эдика при первом знакомстве о том, как идут дела на его работе в ЛГУ, он вдруг скорчил страшную гримасу, попытавшись вывернуть наружу свои губы, и каким-то не своим  голосом с невесть откуда взявшимся диким акцентом со страхом прохрипел:
– Поверьте мне, масса Дик, это не Америка, это – Африка!
Эдик немного растерялся, а маститый учёный засмеялся и спросил:
– Ну что же вы смущаетесь, чудак-человек! В кино в детстве ходили?
По ходу  дальнейшей беседы выяснилось, что его впечатления о работе в ЛГУ были связаны с опасениями неправильного курса, и он выразил их словами верного матроса-негра, одного из  героев старого фильма «Пятнадцатилетний капитан». Вообще цитирование любимых героев кино было его своеобразным коньком, что в свою очередь очень понравилось Фёдору. Так, уже при оформлении на работу, прочитав текст расписки о неразглашении служебной тайны, Чудак-человек неожиданно заявил:
– «Совершенно секретно» кричать отказываюсь!
Приехавший для знакомства с учёным  Фёдор  быстро сориентировался и ответил:
– Да ты не кричи «Кричи!», а кричи!
Теперь пришла очередь изумиться Чудаку-человеку: он подозрительно посмотрел на Фёдора, а тот, как дирижёр, взмахнул обеими руками, и вдруг оба в один голос с восторгом прокричали:
– Товарищ Бывалов из «Волги-Волги»!
 С этого момента они стали друзьями. После перехода на работу в контору Чудак-человек  жаловался Фёдору во время его приездов в Питер:
– Полный дискомфорт! Ругаться совершенно не с кем, а разве так у нас работают? Что за рай для учёных вы тут с Эдуардом Викторовичем создали? Кто это вас вразумил? По всей стране научные учреждения битком набиты ничтожными посредственностями, и редкие настоящие учёные в этой говённой жиже тонут и пропадают! Зачем эти сотни, тысячи работающих в каждом НИИ? Зачем сотни кандидатов, десятки докторов? Всё равно дело делают три-пять светлых умов  на сотню, а, скорее,  на тысячу научных кадров, а остальные при них состоят и сосут их кровь! Это же видно невооружённым взглядом! Устроили кормушки по всей стране, и из чего? из самого ценного, что есть у человечества – из науки!
– Не только из науки. А этим трём-пяти, по-твоему, помощники нужны?
– Молодец! Нужны, и ещё как нужны! Помощник – это особый талант, без него талант учёного пропадёт. Это два совершенно разных таланта, и один без другого – никуда! Научная школа – это лидер и пятёрка, максимум две, последователей и помощников, всех вместе. А когда бесталанных последователей и помощников тьма тьмущая – конец!
И мудрый, всё понимающий Фёдор усмехался:
– Наука, как и мафия, бессмертна – пора бы знать, уважаемый! Никакого конца она не допустит: нужно  кормиться, и всё тут! А показатели для кормёжки? Это как раз упомянутые тобой сотни и тысячи остепенённых тупиц, площади для их размещения, лаборатории, оборудование, материалы, фонд зарплаты, объёмы работ, вал, и прочее, и прочее!

 Новое задание.

Лихие девяностые годы набирали обороты, а вместе с ними по всей стране нарастали кровавые волны убийств, перестрелок бандитов на улицах, войн на Кавказе и массовых беспорядков по всей Великой Стране. Чувствовалось, как закачались сами основы.
В эти тревожные времена в помещении спецкабинета Эдика состоялось важное совещание. Его провёл  срочно прибывший из Москвы первый заместитель Генерального Секретаря Партии «Свобода» Герман Генрихович Перемилов. Вопреки обыкновению, о своём визите Борман сообщил всего за день, разрушив не только распорядок дня Эдика, привыкшего работать по жёсткому графику на неделю вперёд, но и, по всей вероятности, свои собственные, так как слыл человеком размеренным и прыганий и скачков  не терпел. Получив такое сообщение, Эдик смекнул, что разговор будет необычный, и тут же позвонил Фёдору в Москву, чтобы попытаться разнюхать хотя бы что-нибудь, дабы получше подготовиться. Фёдор, хотя и получил приказ сопровождать Бормана в Питер,  о причине стремительного визита ничего не знал. Низшие же чины не то что о цели, а даже о самой поездке в Питер ничего не слышали. Секретарша Бормана, закадычная подруга Фёдора, сообщила ему шёпотом, что   по поводу этой поездки  шеф коротко сказал:
            – Вопрос на месте.
Эта короткая формула означала, что вопрос, с которым шеф выезжал в Питер, оглашению даже среди своих не подлежал.
 На следующий день ровно в десять утра Герман Генрихович, оставив в приёмной небольшой отряд телохранителей, строгий и надменный, сидел  за письменным столом в спецкабинете Эдика. С обеих сторон приставного столика располагались настороженные Эдик и Фёдор. Перемилов явно для формы задал несколько дежурных вопросов по текущим делам и перешёл к «вопросу на месте». Хотя он говорил без бумажки, тон его  был сугубо официален; казалось, что он с глубоким отвращением читает какой-то неприятный ему документ по памяти.
Предупредив о совершенной секретности этого вопроса и попросив Эдика отложить в сторону блокнот, он сообщил, что ввиду сложной предвыборной ситуации в стране и в связи с нарастающей агрессивностью конкурентов и политических противников, руководство партии «Свобода» и фирмы в целом  нуждается в детальном экономическом и политическом прогнозах на ближайшее десятилетие. В этом направлении фирма озадачила самых выдающихся экономистов – титулованных  независимых экспертов, в том числе зарубежных. Работа всеми этими  специалистами ведётся колоссальная, но зачастую прогнозы разных авторов оказываются слишком уж похожими, в значительной степени, по-видимому, потому, что опираются на единую базу исходных данных, перекупленную в Госкомстате, и на ворованные друг у друга мысли и методики. Кроме того, весьма вероятен подкуп экспертов врагами фирмы. В то же время руководство нуждается в непредвзятых подходах к этому жизненно важному делу. Поэтому личным решением нашего лидера Футурологическому Фонду предложено получить, систематизировать и в тайном порядке передать «на самый верх» прогнозы,  сформированные на основе парапсихологических способностей достойных доверия  ясновидцев.
Обоим слушателям показалось, что Борман, произнося эти ключевые слова, непроизвольно дёрнулся и  мощным волевым усилием преодолел чувство не то неловкости, не то стыда за такое решение нашего лидера. Эдик,  бросив быстрый взгляд на Фёдора,  уловил промелькнувшее на его лице выражение лёгкой иронии, даже озорного злорадства. Сам же Эдик испытал глубокое, даже торжественное удовлетворение от того, что его уже не в первый раз привлекают к решению глобальных политических проблем на парафизической основе. Тем временем Перемилов с тщетно скрываемой гадливостью продолжил изложение поручения.
Учитывая, что провести эту работу велено в самые кратчайшие сроки, он поручает Директору Фонда по науке, ни в коем случае не посвящая в суть дела никого – вам  понятно, никого! –  временно отвлечься от выполнения намеченных планов и приступить к срочному выполнению задания. Ему представляется, что работа должна быть проведена следующим образом. Круг личностей, которых можно отнести к числу обладающих (в той или иной мере) даром ясновидения, Фонд определил для градуировок своих макетов биодетекторов. Насколько он понял из отчётов Фонда,  после проверок по последним инструментальным методикам этот список содержит досье на двадцать с небольшим человек. Необходимо ранжировать их список по одарённости к ясновидению, отсечь нижние две трети, а досье на остальных передать ему лично. После консультаций с экспертами-парапсихологами с мировой известностью,  которые будут проведены в таком же срочном порядке, Перемилов вместе с Генсеком  лично отберут из списка тех, кому можно доверить столь щекотливое дело. Затем с каждым из избранных  следует уже персонально поработать Эдику или Фёдору, и поработать деликатно, так, чтобы, прежде всего, прогнозы не были проданы кому-нибудь ещё.
 Начать эту деликатную работу следует, разумеется, с подписки о неразглашении, а при изложении задания (только в устной форме!) медиуму следует сообщить, что идея прогноза сама по себе крайне конфиденциальна, и что исходит она  от серьёзных организаций, которые за разглашение тайны немедленно отправят медиума на тот свет без малейших колебаний. Прогнозы должны быть составлены в одном экземпляре от руки, в произвольной форме, и сразу же после получения запечатаны и переправлены лично Генсеку. Работу считать сверхприоритетной; если потребуется поддержка Фёдора, тот может пробыть здесь до конца выполнения поручения. Разъяснив некоторые другие детали этого срочного и диковинного задания и оговорив конкретные сроки, Борман  со скрытым недовольством предложил Эдику задать вопросы, если таковые имеются.
            – Могут ли (должны ли) прогнозы касаться персоналий? – осторожно спросил Эдик. – Ведь вы говорили о политической составляющей предсказаний, а она невозможна без оценки шансов конкретных личностей на выборах, которые приближаются? Следует ли оценивать шансы  смены  министров, например?
– Министров? Вы сказали – министров? Вы что, шутите? Вы просто не представляете себе соотношения наших с ними сил. Да эта шушера висит у меня на телефоне неделями, ожидая приёма!  Сменить их нам никакого труда не стоит, просто дальше некуда: б;льших подлецов и пройдох днём с огнём не сыскать! А нам именно такие там и нужны. Нет, не о них идёт речь. Если говорить о персоналиях, то лишь о президенте и лидерах Законодательного Собрания. Ну, о  лидерах фракций, пожалуй. Остальные полностью в наших руках и никаких прогнозов на будущее всяких шестёрок и придурков составлять не требуется.
 Вскоре Борман спешно уехал, а Эдик с Фёдором закрылись в кабинете на ключ.
– Ну, как впечатление? – весело спросил Фёдор.
– Я прежде всего поражён, даже сражён, его осведомлённостью о нашей работе. Не подозревал даже, что такой калибр не только просматривает, но и запоминает кое-что из наших отчётов. Я не то, что доволен, – я просто потрясён. Неужели Небурчилов так же в курсе?
– Не думаю. Борман  другой человек, – уклонился от прямого ответа Фёдор, – ведь это он подсказал Генсеку саму идею создания Фонда с его задачами.
– А по этому приказу ты что скажешь? Как будем выполнять?
– Да, попали мы с тобой в переделку! Это надо же додуматься до такой чуши! Небось, к астрологам уже обращались, теперь хотят ясновидцев пощупать. А ты обратил внимание, что окончательный отбор будут делать «эксперты-парапсихологи с мировой известностью»? Знаешь, кто это? Это те прохиндеи, которые по телевизору вещают свои предсказания, одев на себя идиотские одежды и пудовые цепи. А как тяжело эта дурь Борману даётся, – заметил, как его передёргивало? Какова выдержка, а? Позавидуешь! Я его хорошо знаю, для него это задание – оскорбление! Тратить дорогое личное время на такую белиберду! Да, Генсек, похоже, окончательно спятил.
Эдик промолчал, хотя и верил в  предсказания ясновидцев. Повздыхав, обсудили поручение, договорились по отдельности  его обдумать и к вечеру засесть за составление конкретного плана работ. Будучи людьми трезвыми и ушлыми, они условились особо поразмыслить о том, чтобы выполнение странного задания не отразилось на будущем Фонда и, конечно, на них самих.
Фёдор уехал по делам и вернулся поздно вечером,  когда в помещении остались лишь двое дежурных. Они снова закрылись в кабинете и приступили к обсуждению. Бывалый политик Фёдор пришёл с готовой доктриной, вызвавшей у Эдика немедленную поддержку.
           – Нам в первую очередь надо ответить на один-единственный вопрос, –  хитро подмигнул всем лицом Эдику Фёдор, – кто будет отвечать, если эта политическая хиромантия, то есть этот мудацкий парапрогноз, кому-то там, наверху, Небурчилову или Борману, окажется не в нюх? Не понравится, и всё тут! Вот что нужно понять, а уж из этого и весь план строить. Се ля ви. Согласен?
           – Полностью согласен. И что ты предлагаешь?
           – Предлагаю составление прогнозов организовать так. Пока партийные лидеры договариваются с высшими экспертами (а сделают они это быстро),  мы ещё быстрее подберём порученцев, то есть тех, кто нам порекомендует  этих говнюков-парапсихов –  будущих провидцев, или «достойных доверия ясновидцев». Письменно порекомендует, с кратким обоснованием. Выясним, пока время есть,  лучших  друзей этих самых «провидцев», поработаем с ними, составление их рекомендаций оформим как НИР и хорошо оплатим. Работу эту проведём по всему списку, о котором Борман упомянул, с запасом. Рекомендации положим в сейф на случай, если нас будут прижимать. В случае чего –  переведём стрелки на порученцев, всё равно большинство из них арапы, рвачи и прохиндеи, – согласись, по всем по ним, парапсихам, психушка давно плачет. Если же их и вовсе порешат, ничего страшного – народ вздохнёт чуть свободнее.
– Ну, это ты перехватил, кое-кто из них реально заглядывал в будущее, правда, не целого государства, а конкретного человека – заступился за «парапсихов» Эдик, – но в целом ты прав: бережёного бог бережёт.
На том и порешили. В полном соответствии с указаниями Бормана подняли досье на ясновидцев, составили их список, ранжировали его, подготовили к отправке в Москву первую треть списка. Затем, уже по собственной инициативе, составили табличку с перечнем потенциальных порученцев. Расписали поровну на двоих работы с ними, сроки этих работ, поохали, поахали от предстоящей напряжёнки.
Эдик заглянул в свой ежедневник, и вдруг его осенило:
         – Слушай, а неплохо бы отрепетировать работу с порученцами. Вот у нас в эту пятницу по плану проверка приборов у Кочнева, – помнишь, я тебе докладывал в Москву: он на спиритический сеанс меня пригласил  ещё недели две назад?
         – Правильно! Кого он может порекомендовать? Может, Яскина – он у нас в списке третий. Они хорошо знакомы и работают во многом вместе, а?
         – Что ж, давай попробуем. Будем готовиться, как планировали, а прямо перед сеансом я  с ним предварительно потолкую насчёт Яскина.
Профессор Гелий Матвеевич Кочнев, давний знакомый Эдика, был известен широкой общественности как крупный учёный-психиатр, а совсем уж   узкому кругу посвящённых ещё и как одарённый свыше медиум-спирит. Его дед ещё в царские времена служил медиком при старинном княжеском роде и принимал участие в семейных спиритических сеансах. Наряду с хорошими манерами, тягой к образованию, искусству и другими нормами аристократического образа жизни, он воспитал в  своих детях интерес к спиритизму. Во времена революции деду уцелеть не пришлось, однако дети его выжили, и один из них, отец Гелия Матвеевича, продолжая трудиться на поле медицины, передал этот интерес своему сыну. Сын, занявшись психологией, пошёл по стопам отца и деда не только в профессии, но и в увлечении спиритизмом. Возможно, этому способствовали многократные ранения отца на фронте,  смерть матери и сестры на его детских руках во время эвакуации и тяжёлая послевоенная жизнь в Питере с изуродованным на войне отцом и с лютой  мачехой, дальней родственницей по матери.
Впрочем, это его увлечение имело несколько корней; дело в том, что Гелий Матвеевич, будучи неплохим специалистом и прекрасным организатором, в личной жизни питал склонность к повышенному комфорту, можно даже сказать, к гедонизму. В его воображении рассказы отца о деде несколько трансформировались, и таким образом, что он воспринимал себя в некотором роде потомком старого аристократического рода и строил свой образ жизни на основании соответствующих представлений. А представления эти предусматривали элегантную одежду, изящные манеры, живую камерную музыку, красивое убранство жилья и  тонкую гастрономию. Разумеется, этот набор включал в себя обаятельную супругу, которую во имя чистоты идеи приходилось время от времени заменять на новую, как и другие повседневные украшения. Само собой, в круг этих украшений вписались, как признак хорошего тона, тайные спиритические сеансы, в которых участвовали всего несколько человек, считавшихся или считавших себя осколками русской аристократии.
Работал Гелий Матвеевич в крупной, известной всему городу психиатрической клинике, и, кроме того, читал лекции в мединституте. Знали они друг друга с Эдиком давно; однако взаимный интерес к дальнейшему сближению угас и возродился только теперь, после создания Фонда, то есть после появления финансирования. Эдик вновь всерьёз подумывал о том, чтобы привлечь Кочнева к своим работам для получения многообещающих результатов изучения биополей на психически больных и, главное, для опробования на них же психотронных технологий. Он поделился своими планами с Фёдором; тот, не долго думая, справился где надо, а где надо, конечно, знали о тайных спиритических сеансах. Так возникло решение скрытно испытать приборы для контроля девиации биополей во время этих сеансов. Одновременно Эдик намекнул Кочневу о возможности независимого и солидного финансирования фундаментальных  инструментальных  исследований биополей  психически больных. Кочнев клюнул, пошёл на сближение,   и через некоторое время в качестве жеста особого доверия пригласил Эдика на спиритический сеанс.

 Процедурная.

Одной из самых сильных страстей Эдика стало тайное ношение приборов, разработанных Фондом для фиксации малоизвестных или совсем неизвестных явлений окружающего мира. Пока это были сугубо пассивные  электронные детекторы: биолокаторы, измерители напряжённости биополей, рецепторы человеческой ауры и прочие загадочные устройства. Все они конструировались по последнему слову науки и техники, так что одного человека, снаряжённого такими приборами, можно было смело назвать целой станцией парафизического контроля окружающего его пространства.
Ношение, применение и расшифровка показаний приборов подлежали в Спецлаборатории спецучёту и надзору. До особого указания Директора Фонда по науке, то есть Эдика, ношение приборов разрешалось лишь лично ему. Надзор за этим указанием  осуществлял офицер службы безопасности по особым поручениям, находящийся в непосредственном подчинении Фёдора; этот же офицер был обучен маскировке приборов, то есть размещению и креплению их на теле, одежде, обуви  и аксессуарах человека, а проще говоря, его снаряжению. Помогала офицеру медсестра, молчаливая и необщительная пожилая женщина по имени Маруся, принятая в штаты кафедры по рекомендации того же Фёдора. Снаряжение проводилось в особом помещении Фонда, называемом «Процедурной».
В одну из июльских пятниц Эдик в сопровождении Фёдора важно вошёл в Процедурную, где их уже ожидала упомянутая пара ассистентов. Офицер замкнул за вошедшими дверь, и Эдик начал не спеша раздеваться за ширмочкой. Невозможно передать то наслаждение, которое он испытывал в такие минуты. Так заядлый любитель русской бани ещё в раздевалке вдруг слышит в себе неизвестно откуда взявшуюся, волшебную музыку,  и вдруг начинает потеть и ощущать лёгкий, умоляющий зуд между лопаток, на боках, подмышками, в паху и на ягодицах, – во всех тех местах, по которым вскоре его будет сладостно чесать, щекотать и ласкать  душистый веник. Наслаждаясь этим зудом, он заканчивает раздевание, прихватывает с собой банные принадлежности и устраивает их на выбранной скамье. Наконец, он летит в парную, чтобы  всем своим телом ощутить желанный благодатный жар.
Эдик тоже жаловал баньку, но наслаждение, испытываемое им при снаряжении, было несравненно выше. И музыка была нежней и возвышенней, и ожидавшие укрытия аппаратуры участки тела ныли сладостнее.  Оставшись в необъятных цветистых трусах, он мягко выплыл из-за ширмы, встал на круглый коврик, принял из рук офицера и просмотрел сегодняшний реестр снаряжения. На сегодня в реестре значились шесть приборов, из них один – звукозаписывающий и пять специальных, нацеленных на регистрацию парафизических явлений, сопутствующих приватному спиритическому сеансу. Все приборы были заранее проверены, подготовлены к монтажу на теле и одежде и аккуратно уложены на специальный столик. Вместе с датчиками, корпусами и соединявшими их проводами всё снаряжение выглядело весьма объёмно. Посмотрев на эту массу плоских корпусов, опутанную разноцветными проводами, можно было усомниться в возможности разместить всё это на одном человеке.
Однако же всего один, даже мельком брошенный на могучее тело взгляд, сразу же успокаивал: было, было где у Эдика спрятать совсем даже немалые предметы; хватало, с запасом хватало на нём всяких тайных мест. Особо много свободного места было под его мощными, волосатыми грудями. Что греха таить: иные игривые дамочки во время любовных утех особо обожали жирные, пушистые перси Эдика, отдавая им, быть может, главное предпочтение. Они страстно, с извращённым восторгом их ласкали, пускались с ними во всякие удалые, порой совершенно неприличные игры, хихикая, примеряли к ним свои лифчики и определяли  размер его бюста по своим, женским меркам, давая ему третий, а чаще  четвёртый номер.
Была ещё одна, нешуточная по своим размерам, свободная ниша, –  внизу, гораздо ниже тройной резинки богатырских импортных семейных трусов, которые носились хозяином высоко, охватывая его стать сразу под нависающими мохнатыми титьками, то есть там, где охват этот был поменьше, – ведь чуть ниже как раз начинал выпирать необъятный живот. Там, где живот, взяв своё, и своё немалое, начинал круто спадать к паху, между его округлым контуром и отвесно висящими, подобно тяжёлому театральному занавесу, трусами образовывалось, как ни полноценны были мужские достоинства Эдика,  большое интимное укрытие.
Оба ассистента немедленно приступили к снаряжению Эдика. Основными их инструментами были эластичные бинты, медицинский клей и специальный скотч. Делали они своё дело мастерски – качественно и быстро. Субординацию соблюдали, но не в ущерб делу, иной раз, даже третируя именитого клиента. Так, Маруся, опустив на проводах в нижнее, под трусами, хранилище  один из приборов, качнула его, словно маятник, сквозь трусы и неудовлетворённо покачала головой. Затем бесцеремонно спустила трусы ниже всякой мыслимой границы, втиснула качающийся корпус в густой кучерявый мех промежности, прихватила его скотчем к необъятной жирной ляжке и после этого поддёрнула резинку трусов по всему периметру на прежнее место. Для этого ей пришлось, широко расставив руки и часто переступая, обойти Эдика кругом, как ствол огромного дерева.
– Хорошо хоть член не приклеила, – досадливо прошипел Фёдор, подмигнув по-своему Эдику, – а то и поссать не поссышь!
Тот в ответ обстоятельно провёл маленькую репетицию: невозмутимо расстегнул ширинку трусов, без тени стеснения извлёк наружу, потряс, и заправил обратно всё своё внушительное хозяйство и милостиво подбодрил медсестру:
– Молодец, Маруся! Всё правильно! Просто молодец, – нисколько ничему не мешает!
Через полчаса процедура снаряжения была закончена. По сигналу ассистентов Эдик театрально поднял толстые руки, – они накинули на него белоснежную футболку, спустившуюся, как июньское облако, на испещрённое проводами тело; Эдик отвёл руки назад, – и его одели в ослепительно отглаженную, свободную бледно-бежевую сорочку, окончательно скрывшую снаряжение. Он надел необъятные брюки на цепких импортных подтяжках, повязал васильковый галстук и облачился в капитальный двубортный пиджак, на шёлковой подкладке которого блекло вспыхивали и гасли фиолетовые звёзды. Опустив правую руку в карман пиджака, он проверил правильность подключения пульта управления и дал знать  ассистентам о полном порядке.
Закончив одеваться, Эдик прошёлся спортивным шагом, так что вся мебель в комнате пришла в некоторое движение; широко расставив руки, опёрся на плечи ассистентов, и все трое безмолвно и сосредоточенно,  несколько раз, присели и распрямились. В ответ на их вопросительные взгляды он молча и удовлетворённо кивнул. Затем все подошли к столу; Эдик расписался за приборы в журнале, посмотрел на хронометр, переглянулся с офицером, и тот в нужный момент дистанционно включил всё снаряжение, спрятанное на его теле. Начался отсчёт времени в реальном режиме. В   полной тишине все убедились в том, что приборы работают бесшумно. Теперь, когда было установлено, что приборы ничем себя не обнаруживают, все отправились по своим местам: Маруся домой, офицер в дежурку ожидать возвращения Эдика, начальство в кабинеты.
 Сразу же к ним из дежурки принесли пакет, доставленный на имя Фёдора с пометкой «срочно». Фёдор вскрыл пакет, присвистнул и передал Эдику донесение, в котором сообщалось: последний опрос осведомителей  показал, что, возможно, между женой Кочнева и Яскиным  существует любовная интрижка. Эдик хмыкнул и посмотрел на Фёдора:
– Ну, что скажешь?
– Что скажу? Скажу, что молодцы наши учёные! Кочнев в конце шестого десятка женится в третий, между прочим, раз на писаной красавице-молодухе; Яскин, ещё старше,  эту красавицу использует, а сам женат аж в четвёртый раз – и на ком? – на разведёнке, двадцатилетней собственной двоюродной внучке! Преклоняюсь, просто преклоняюсь! И откуда только они деньги на баб достают? Ведь такая античная статуя, как кочневская жена, цену себе знает и даже за одну ночь, да ещё со стариком, меньше цены  «Пассата» не возьмёт!
– Сомневаюсь сразу в двух аспектах. Во-первых, такие женщины так прямо деньги не берут… Впрочем, если он подарит ей не конверт с купюрами, а саму машину как таковую… или  ожерелье дорогое… или бриллиант какой…
– Так. Одного сомнения уже нет. А второе?
–  Яскин сам психолог и понимает, что молодая, красивая женщина всегда может найти себе молодого, красивого и богатого поклонника. И эта проблема перед ней, несомненно, стоит – ведь Кочнев уже не молод. Значит, уже нашла. Тогда зачем ей Яскин?
– Деньги Яскина другим деньгам не помешают. График приёмов, будний график блуда. Просто Яскин должен платить больше, чем другой – молодой и тоже богатый. Кстати, молодой всегда может сменить предмет оплаты.
– Ладно, твоя взяла. А по делу?
– По делу моё мнение таково: ничего не менять и действовать, как наметили. Если Кочнев знает и поэтому даст о Яскине плохой отзыв, протолкнём в провидцы Кочнева, ведь его уже проверяли, а за него поручится Яскин, в благодарность, так сказать, за загиб голяшек супруги. Заодно и узнаем, насколько Кочнев доверяет своей благоверной. Ты только не забудь магнитофон вовремя включить.

Провидцы.

Спустя час Эдик, как всегда вовремя, вышел из чёрного «Мерседеса» у калитки одной из элитных дач в Комарово. Калитку тотчас же любезно открыл поджидавший хозяин дачи, низко, в знак особого почтения, опустивший голову и не поднимавший её до тех пор, пока калитка за Эдиком не была закрыта. Коллеги степенно обменялись приветствиями и направились к дому; по дороге они условились переговорить до сеанса наедине по важному, как выразился Эдик, государственного значения делу. Они проследовали в дом, весь первый этаж которого был отведён под просторную и полуосвещённую гостиную. Кухня располагалась в скрытом зеленью флигеле, из которого сладостно тянулись пряные запахи горячего рыбного блюда. Поэтически мимолётно, словно мягкая морская волна,  оттуда же набежал и исчез  нежный аромат тигровых креветок.
Тут же из  стены плюща, словно птица,  выпорхнула хозяйка дома – потрясающих форм и манер юная женщина, созданная, казалось, только для такого мужа, такого дома и таких гостей. Тонкое, цвета морской волны платье усиливало нежные оттенки розовой кожи и льняных волос, почти не скрывало рвущихся наружу грудей и многозначительно облегало добротные, пикантные, невыносимо прыткие бёдра.
Эдик с привычным любопытством всмотрелся в её безупречно красивое лицо, но не нашёл в нём ничего, кроме усердной салонной приветливости. Он жадно втянул ноздрями её воздух, и не ощутил ничего, кроме запахов чисто вымытого  тела, полного отсутствия нижнего белья и каких-то тонких духов. Он в очередной раз убедился, что нисколько не возбуждал её.
Они были знакомы, и знакомы давненько, но Эдик так и не смог составить о ней определённого мнения. Вернее, он не мог найти ответа на рутинный мужской вопрос: идти на штурм этой крепости или нет? Вообще-то он уже  привык к тому, что благодаря его положению и репутации не он охотился за женщинами, а они  преследовали его, и ему оставалось лишь выбирать их по вкусу или настроению. Однако исключительная физическая красота жены Кочнева время от времени будила в нём давние охотничьи инстинкты.
Восхищение этой женщиной он высказывал ей при каждой встрече и наедине, и на людях. То, что он упорно говорил ей о её красоте, рассуждал он, должно же, в конце концов, подвигнуть её хотя бы на банальное кокетство или, на худой конец, на раздраженное лягание. Но ни того, ни другого не происходило. Он недоумевал. Но ему даже в голову не приходило начинать атаку без сигналов из-за её спины его верных помощников – женского тщеславия и искушения лестью. По его расчётам весь тыл этой крепости был просто набит этими лазутчиками, но все они почему-то бездействовали. Вот и сегодня, целуя её руку, наш ловелас скривил рот в особую, интимную улыбочку и заглянул в её голубые глаза, заглянул на самое их дно, – и ничего не нашёл! На самом дне этих глаз, как в самой глубине холодных таёжных ключей, лежал стерильно чистый, безучастный песочек.
– Надо же! – усмехнулся про себя Эдик, задерживая в своих руках её длинные, нежные пальцы, – неужели Матвеич себе для уюта фантома бездушного материализовал? Даже лесбийских ароматов не чую! А что же тогда Фёдору про интрижку настукали? Его люди зря трепаться не будут! Неужели Фёдор прав – деньги, и всё тут? Уж не робота ли купил Кочнев? Бесчувственного, холодного робота – идеальную машину для дома?
Пока Эдик здоровался с хозяйкой, Гелий Матвеевич, извинившись, нервно устремился к своему посту у калитки, а жена его радушно подвела гостя к столику с напитками. На этом ослепительно-белом столике ярким алым пятном сиял изящной формы кувшин с домашним сиропом; рядом стояла хрустальная чаша со льдом, и внутри каждой льдинки играло миниатюрное отражение алого кувшина. По краям столика располагались тарелочки, стаканы и фужеры и несколько бутылок: виски, текила, португальский сухой херес, шабли. Возле них источала шоколадный аромат открытая коробка конфет. Гвоздём же аперитивчика, несомненно, была изящная лёгкая закуска: нанизанные на тонкие деревянные спицы разноцветные кусочки сладкого перца, лимона, сложенные в несколько слоёв листья сельдерея и щавеля, цельные пальчиковые томаты – и все они аккуратно перемежались белыми пластиночками нежной болгарской брынзы. Рядом располагались умилительно миниатюрные шашлычки из шампиньонов с оливками.
Сияющий в просторной  темноте гостиной натюрморт столика привёл Эдика в состояние нирваны. Глубокое, полное удовлетворённого снобизма умиление охватило его. Ему почудилось, что он грезит. В этот миг, казалось, проявилось всё, что необходимо было ему для ощущения полного блаженства: где-то рядом нервничал, метался и ждал разговора зависящий от него влиятельный человек; на его теле тайно делали своё дело разработанные под его руководством приборы; его окружали уют и красивые вещи, а одна из них – женщина с внешностью греческой богини искусно ухаживала за ним, угощая изысканными яствами. Он с наслаждением смотрел на себя как бы со стороны. Вот он грациозно принимает из розовых, шелковистых рук богини массивную хрустальную стопку текилы и тарелочку с горкой соли и ломтиками лимона. Вот, расчувствовавшись, хлопает всю стопку залпом и просит наполнить её вновь; вот он выпивает вторую уже не спеша, а маленькими, частыми и чувственными глоточками, вздыхает с видом полного удовлетворения и деликатно крякает. Вот он, съедая жаждущим взглядом античную грудь хозяйки и  всю её, целиком, благодарит её, сочетая свою благодарность с очередным восхищённым комплиментом. И только после этого прикасается к закуске.
           – И нам, и нам, мы тоже хотим! – раздался вдруг из дверей фальшиво игривый голос хозяина. Гелий Матвеевич ввёл в гостиную двух молодых девиц в сопровождении солидного кавалера и церемонно познакомил гостей. После знакомства все расположились у белого столика, вокруг которого зажурчала тихая светская беседа.
Оказалось, что почтенный кавалер, однокашник по школе и старый друг Кочнева, занимает пост проректора Гуманитарного университета, а прибывшие с ним девушки – студентки этого университета, дальние его родственницы. На вопрос Эдика о научных интересах студенток, они ответили, что изучают социологию тайных сообществ.
            – Понимаю: шпионы, банды, заговорщики – обронил для поддержки беседы Эдик, наблюдая тем временем за Кочневым, который увлёк проректора в тёмный угол гостиной и оживлённо ему о чём-то толковал.
            – Да, да, это так – застрекотала ответившая ему девица, белокурая, аппетитная и подвижная толстушка, – но не только, не только: это и разведчики в тылу врага, и теперешние бритоголовые-фашисты, или даже тайные политические общества, такие как декабристы. А ещё сексуальные извращенцы, сатанисты и всякие там  запрещённые секты. Главное, что их окружают с их точки зрения враги, враги!
            – Пальцем в небо! – хохотнул Эдик и уставился на здоровую, жаждущую, как ему показалось, грубого тисканья и укусов, призывно открытую грудь толстушки, – вы оговорились, или успели прочесть о нетрадиционной ориентации двух из пяти повешенных декабристов? Я только вчера услышал об этом по НТВ.
             Заметив его взгляд, девушка кокетливо улыбнулась, умело повела плечами, отчего её грудь, как бы украдкой, призывно подмигнула Эдику, и ответила:
– Тем, кто занимается историей и социологией, это известно давно. Ещё Достоевский, лично обнаруживший «голубизну» в обществе Петрашевского, намекал на этот грех некоторых лидеров декабристского движения.
Эдик обернулся к  другой студентке и чуть не задохнулся от волны густого запаха исходившего от неё животного, специфически  женского мускуса.
– Вы, кажется, этому не верите? – игриво спросил он её.
– Мне это всё равно. Я женщина нормальной ориентации и люблю мужчин. Особенно, когда их так много в одной особи, – она недвусмысленно окинула взглядом массивную фигуру Эдика.
Эдик вновь ощутил, что она истекает капризным желанием.  В ответ на её взгляд он медленно осмотрел её с ног до вызывающе модной причёски. Серое, с односторонним глубоким декольте платье, явно «от кутюр», с крупным бриллиантом на закрытом плече; туфли с такими же оправами бриллиантов, меньших по размерам; нервное красное пятно на коже со стороны груди обнажённого плеча.
Сквозь эту чопорно-стильную упаковку сочились древние, как мир, признаки падшей, полностью разложившейся личности: полное невежество, истеричная, извращённая возбудимость, капризная животная похоть, хамская распущенность и бесцеремонная наглость. В подсознании Эдика  немедленно начали  резонировать сигналы распознавания системы «свой–чужой», регистрирующие родственную душу. Эти сигналы были похожи на сладостно-алчное цоканье языка в зловонной глотке старого, беззубого китайца, учуявшего заветную, невыносимо-сладкую вонь национального деликатеса – тухлых, почерневших  от двухнедельного искусно поддерживаемого гниения,  яиц. Словно в мгновенном сне, перед ним пронеслась другая запретно-сладостная вкусовая и запаховая грёза, почёрпнутая  из Х. Лакснесса: к нему, в скользкий от невыносимо смердящего тюленьего жира спальный мешок, эскимос гостеприимно укладывает свою молодую жену, волосы которой только что ополоснуты в её пахучей моче: «Что для одного народа – вонь, для другого – благовоние».
– Куда глядел? С кем травил баланду? – укорил он себя, глядя в  наглые глаза цвета жидкого чая, глубоко погруженные в глазницы, –  почему не учуял сразу этой душистой первобытной течки, этой красноречивой худощавости, этого порочного, жадного прищура?
Тем временем хозяйка, почему-то обеспокоенная готовностью толстушки развивать тему о тайных обществах голубых, обещала показать ей что-то интересное, «как раз на эту тему», и увела её к книжным полкам, занимавшим целиком одну из стен гостиной. Эдика же попросила поухаживать за её подружкой.
Он не успел насладиться выделяемым ею густым плотским дурманом, нахальной откровенностью и грубым тембром  голоса: едва он успел открыть рот, чтобы договориться о встрече, к ним подошли оба мужчины и хозяин, рассыпавшись в извинениях перед гостями, увлёк Эдика на второй этаж, в свой маленький дачный кабинет.
Там Кочнев усадил гостя в удобное, глубочайшее кресло, так что даже от Эдика снаружи остался, и то едва заметным, только живот. Сам же хозяин, будучи человеком от природы стройным и сухощавым, как только уселся в таком же кресле напротив, так совершенно исчез, и  от него остались лишь  светящиеся откуда-то изнутри кресла два  любопытных глаза.
Эдик усилием воли заглушил возбуждение, вызванное только что пережитой встречей, но всё же не удержался от вопроса:
– Что, эти дамы – ваши постоянные партнёры по сеансам? Они так молоды и современны… Честно говоря, я приятно удивлён.
– Да, они уже годика два принимают участие… У обеих очень чуткая аура. Они действительно близкие родственницы моего друга, у которого родословная восходит к древнему скандинавскому роду, а персонам, в жилах которых течёт голубая кровь, я привык безоговорочно доверять.
– Хорошо; если не возражаете, я перейду к делу, о котором вам говорил. Нелишне повторить, что дело это весьма и весьма конфиденциальное, очень интересное и, опять же глубоко между нами, денежное. Так что независимо от результата наших консультаций я надеюсь на то, что вы никому, даже самым доверенным людям, о нашем разговоре не сообщите. Если же это произойдёт, даже ненароком, я за последствия отвечать никак не смогу.
На некоторое время два огонька внутри кресла Кочнева исчезли: он, по своему обыкновению, в знак согласия низко опустил голову. По мере того, как Эдик сжато, без каких-либо координат, говорил о связях своей кафедры с сильными мира сего, огоньки глаз Кочнева разгорались всё ярче и ярче; сначала, во время подхода к пику темы, он всё сильнее и сильнее вдавливался внутрь кресла, а потом, когда речь зашла о запросе на историко-политический прогноз, наоборот, стал всё больше и больше высовываться из него, чтобы не пропустить не только каждое слово, но и его интонацию. Наконец, когда Эдик назвал конкретную кандидатуру Яскина и предложил Кочневу его рекомендовать, произошло нечто подобное оглушительному выстрелу. Профессор  выскочил из кресла, как стреляная гильза из патронника, и точно так же зафыркал и завертелся по кабинету, натыкаясь на мебель и отскакивая от неё. Его изысканные манеры и изящная речь  мгновенно вспыхнули и сгорели, как порох, швыряющий эту гильзу, и точно так же превратились в густое облако дурно пахнущей брани:
– Что-о-о-о? Кто-о-о? Кто-кто? Я не ослышался? Вот те на: Яскин, этот мудак сраный, выдвигается на роль исторического провидца? Тоже мне, нашли пророка! Нострадамус х--в! Окститесь, господа футурологи! – вы что, спятили? Политический и экономический прогноз поручать ничтожеству, которое по блату на старость лет выкупило кандидатскую ксиву и на восьмом десятке лет лазит под юбку к молоденьким девочкам? Прогноз века – убогому деревенскому мозгоправу?  Да если бы не его частная практика, на которой он  дремучим шаманством нахально гребёт деньги лопатой и откупается взятками, его бы давно  упрятали если не в психушку, то в дом престарелых за ненадобностью! К старухам его, к старухам! Засунуть его в их старые вонючие дупла – вот пусть и гадает там о том, как не задохнуться!
– Знает! О жене и Яскине знает! – с ядовитым, злорадным удовлетворением подумал Эдик. А вслух доброжелательно промолвил:
– Успокойтесь, Гелий Матвеевич, прошу вас! Что это вас так завело? Ну, подрабатывает человек, ну, шалит с девочками, все мы грешны, пока здоровье позволяет, – шут с ним,  забудем об этом!
– Как это забудем? Вы же сами сказали, да я и  сам теперь вижу: дело-то действительно государственной важности! А в таком деле должны участвовать морально устойчивые, порядочные люди. А он чем занимается, кроме пошлого бл----ва? – духовным грабежом, вот чем! Нет, нет, – в старушечье дупло его, старого извращенца, в гнилое, вонючее дупло, а не в пророки!… Слушайте, слушайте, да ведь он, ко всему прочему,  ещё и еврей!
– Ну и что? Нострадамус тоже был еврей.
– Что? Как это? Вы это серьёзно? Великий Нострадамус – еврей? В первый раз слышу. Вообще-то у меня самого бабушка была еврейкой, но всё равно: Яскин – это не ясновидец, тем более, не исторический провидец, а аморальный сексуальный маньяк, и ничего больше!
Многое, многое прояснилось для Эдика в этом бурном разговоре, долго пришлось успокаивать разбушевавшегося учёного. Как мы уже знаем, пути отступления у Эдика были подготовлены, и он медленно по ним двигался, по дороге выясняя интересующие детали. Все они оседали на ленте миниатюрного магнитофона. В конце концов, пришли к тому, на что с самого начала так вознадеялся Кочнев: Эдик будет продвигать его кандидатуру в список провидцев, а он на сегодняшнем же сеансе гигантским усилием воли направит запрос в потусторонний мир на эту тему, для того чтобы в ближайшее время получить первую сакральную провидческую информацию.
            Как только они спустились вниз, Эдик устремился к новой знакомой, а Кочнев – к белому столику, чтобы придти в себя от нежданной, бешеной вспышки удвоенной ревности к Яскину, теперь ещё  и как к конкуренту в перспективном деле. Дрожащей от ярости рукой он налил  полный бокал виски, поднёс его к губам, как вдруг его плеча коснулись точёные пальчики его жены, и её ангельский голосок заботливо и обеспокоенно прошептал:
– Милый, что это с тобой? Из этого виски не пьют. И в таких количествах тоже. Ты чем-то расстроен? Как ты себя ведёшь?
– Я? Как я себя веду? – яростно прошипел он в ответ, сделал шаг в сторону, выпил виски из бокала до дна… и взял-таки себя в руки. Он галантно извинился перед женой, и негромко, но так, чтобы все услышали, любезно предложил гостям готовиться к началу сеанса.
Тем временем Эдик  старался наспех подобрать нужный тон в общении с так сильно возбудившей его новой знакомой. Даже её имя, Диана, звучало для него символически: оно несло в себе  обещание удачи в азартной охоте на охотницу. Он уже грезил о том, чей постельный диктат окажется грубее и циничнее, и, мысленно избрав из своего богатого арсенала несколько тайных приёмов, уже сейчас праздновал победу. К началу сеанса он успокоился и начал хладнокровно обдумывать план  встречи, по памяти восстанавливая график  дней недели.
Сеанс прошёл напряжённо и нервно, – захмелевший от бокала добротного виски Кочнев, по-видимому, так и не пришёл в себя после приватной беседы наверху. Восторги за поздним ужином сомнительными астральными явлениями, возникшими во время сеанса, были вызваны не столько самими эффектами, сколько  обильным потреблением напитков. Однако зафиксированная приборами обстановка обещала богатые результаты. Эдик возвратился в свою процедурную далеко заполночь; ассистент бережно снял с него приборы, поместил их в специальный бокс с надписью «Для расшифровки». Опечатав бокс, они  оформили сдачу и разошлись по домам.

Прогнозы.

Пришло время, и на стол Эдика легли семь прогнозов будущего нашей страны, составленные по заданию высшего руководства партии «Свобода» наиболее авторитетными магами и ясновидящими. Эти рукописные документы были сброшюрованы, скреплены печатями и подготовлены к отправке  лично Генсеку единым, весьма объёмным, пакетом. Эдик и Фёдор, вынужденные из-за чрезвычайной секретности лично пересчитывать листы, брошюровать их и опечатывать толстые подшивки, закончили эту работу поздно вечером. А закончив, вызвали офицера связи и поручили ему немедленно  организовать срочную  доставку пакета. Сразу же после ухода офицера позвонили в центральный офис, в Москву,  и доложили Борману о выполнении задания. Затем незамедлительно перешли в кабинет Фёдора расслабиться.
– Ну, и что ты скажешь обо всех этих парапрогнозах? – спросил Фёдор после второй порции виски.
– Да ведь и сказать-то нечего, – всё написано боязливо, расплывчато, туманно. Одно у всех получилось одинаково: все так или иначе выразили тревогу и ожидание колоссальных потрясений. И я её разделяю. Я совершенно ясно вижу, что всё, решительно всё расползлось по швам – и экономика, и мораль, и дисциплина, кое-как удерживается лишь институт семьи. Да и тот на ладан дышит.
– А на мой взгляд, и он  уже даёт трещины. А  трещит всё потому, что нет хорошей палки. Без палки, неумолимой и жестокой, русский человек нормально жить не может, это уже давно доказано. И  эта палка и есть наша национальная идея, – идея всеобщей справедливости. Потому-то сейчас нет  палки – нет и идеи.
– Да, – нет ничего. Хотя, вроде бы, над нами вновь воссияли Великие Вечные Истины: Частная Собственность, Религия, Свобода, Национальная Рознь. Но они светят на мёртвую пустыню, – на новые, безразличные к прежним ценностям, поп-мозги.
Дверь в кабинет приоткрылась, показалась голова Чудака-человека.
– Заняты?
– Заходите, дорогой отверженный, и пропустите перед сном стаканчик! А заодно скажите-ка: что думают физики-теоретики о прогнозах на будущее нашей страны! – Эдик время от времени льстил Чудаку-человеку титулом «отверженный».
– Вы что, уже в такой стадии?
– В какой «такой»?
– А в такой-сякой, чтобы с бывшим работником Конторы Глубинного Бурения обсуждать вопросы неминуемого социального краха? У меня ведь другого прогноза нет, и ни у какого здравомыслящего человека быть не может! Он ведь, – Чудак-человек дружески кивнул на Фёдора, – каким бы умным и хорошим ни был, всё равно бывший гебешник, а, значит, завтра же занесёт мои слова в тайный кондуит и стукнет куда следует.
Фёдор рассмеялся:
– Да, в прежние времена я  при таком разговоре с уважаемыми людьми настоятельно предложил бы сменить тему. Значит, действительно всё  треснуло. Когда вот только полностью рассыплется?
Чудак-человек проглотил глоток коньяку и неожиданно весело брякнул:
– Да хоть завтра же!
Эдик испугался:
– А как же наша работа? Ведь мы ещё и половины пути не прошли! Нет уж, вы нам хоть три-четыре года отдайте!
– Но откуда же их взять? Вот я в Москве при старом режиме консультировал в знаменитом отраслевом институте. Всего, с опытным производством, больше пяти тысяч человек. Институт головной, всесоюзный, высшей категории, имеет несколько орденов. Во главе – академик, ещё два членкора, три десятка докторов, сотня с лишним кандидатов. Учёный совет, профессора, доценты, научные сотрудники, аспиранты… И я  встретил там всего  одного, ну, от силы двух настоящих учёных! И больше нету! Нету! Нету! Было несколько хороших инженеров и конструкторов,  пяток толковых организаторов, попадались, правда, только среди молодёжи, светлейшие головы, – но им  путь в науку был перекрыт блатными детьми разного рода сановников. Этими детьми институт был просто набит, потому что оклады высокие, жильё строят, льготы по снабжению и прочее.  Куда уж тут до талантливой молодёжи? Поэтому учёных в истинном понимании этого слова просто не было. Зато во главе всей этой квазинаучной шайки – самые последние прохиндеи, бессовестные интриганы, партийные горлопаны и не знаю даже, как их правильно назвать! По-видимому, это было не исключение, а правило; значит, так же дела обстояли во всей науке, в образовании и в управлении.
Сейчас этот НИИ ещё жив. Немногие светлые головы, естественно, разбежались кто куда. Численность сократилась в пять раз. И остались самые стойкие мерзавцы, уцелевшие за счёт старых связей, которые сосут последние капли крови из госбюджета, называя этот процесс «обналичиванием». Они занимаются разворовыванием остатков уникального оборудования, которое называют металломом. Всех середнячков, кто хоть что-нибудь понимал в науке и опытном производстве, они с треском вышибли, чтобы им никто не мешал.
Теперь спроецируем на остатки некогда знаменитого НИИ крупную частную нефтяную или торговую фирму. Что мы видим? Полное совпадение. Те же блатные дети, родственники и знакомые, та же штатная перенасыщенность, та же борьба за куски госбюджета, то же невежество руководства, те же хищения, только ещё с большей жестокостью и насилием! Всё та же непреодолимая тяга к халяве. Да ещё расцветший моральный и физический разврат.  Это ли не признак того, что вот-вот всё окончательно рассыплется?
– А ну как и вправду всё развалится, что тогда будет?
– Я думаю, хуже не будет. Был когда-то Великий Рим – завоевал полмира, просуществовал владыкой этой половины несколько сот лет. И что же сейчас? Макароны, хорошие автомобили, туризм – живут на своём сапоге, не тужат. А монголы? А Испания при Филиппе Втором? Вот и для России пришло время уйти на второй план. И, заметьте, так же, как Италии и другим упомянутым – навсегда, без возврата к титулу мировой державы. Уйти, чтобы быть тут же раскроенной на множество аппетитных кусков. А вам что, другое мерещится? Если да, я вам  завидую, – у меня вера в Третий Рим окончательно иссякла. России пришло время уходить с мировой арены и распадаться. Ничто нам не поможет – было время жить,  пришло  время умирать, и всё.
– А почему? В чём причины?
– Я – физик-теоретик, не политик, поэтому мой диагноз покажется вам эксцентричным. Но я убеждён, что дело в деградации искусства, вообще культуры. Самое важное для могущества и процветания нации – это накопление и постоянное пополнение именно гуманитарных ценностей. Этот главный потенциал генерирует всё остальное: науки, производство, технологии, торговлю, использование недр, образование и прочее. Причина вот в чём: большевички пустили вольные воды искусств и культуры по бетонным каналам. Для этого было необходимо решить важную государственную задачу – удалить из аппарата управления порядочных людей. Что и было сделано путём систематических репрессий и кадровых чисток. Привитый таким решительным образом аппарату остракизм честности и благородного служения со временем превратился в его неотъемлемое свойство. Прекратилось естественное, от природы человеческой или от Бога, пополнение накопленного духовного багажа, началась его гангрена. И тем самым они обрекли на смерть не только культуру, но и  будущее Великой Державы.
– А то, чем мы занимаемся? Это разве не спасительная палка?
– Мы не успеем. Если у нас получится то, что мы создаём, то это будет лет через десять. Но и через двадцать лет наше общественное сознание не созреет, я хочу сказать –  не деградирует, до  поддержки психотронного управления. Так что падение России и её раздел неминуем. А что касается внешнего мира, то уже сейчас очевидно: парламентаризм себя исчерпал, и всё управление миром Запада осуществляется из сверкающего подполья новыми силами – порождением зловещих социальных мутаций. Они, возможно, обратятся к нашей схеме, но после тщательного обнюхивания. А России до этого ещё далеко.
– И я боюсь, что государству не удержать оставшиеся  провинции воедино:  поведение, настроения и нравы народа России в последнее десятилетие ХХ века, когда Отечество отдали на открытое надругательство и разграбление,  не оставляют нам никаких надежд. Никто не поднялся на защиту своих прав, имущества, чести и достоинства. А на кухнях зудели ещё злее, чем встарь.  Они что, не видят, что творится вокруг? Одна половина продажных депутатов парламента подкуплена, другая этой же половиной посажена; население открыто шельмуется ваучерами; криминал публично вступил во власть; лидеры коммунистов, чтобы остаться у корыта, сдали красивые идеалы; в Кремле сидят американские советники. И так далее. И что же? Всем на всё начхать! Получается, все мы  лишились патриотизма и вообще русского духа, столь чуткого раньше к внешнему вмешательству. Это что – мгновенная метаморфоза или результат духовной летаргии последних семидесяти лет? Значит, мы – какая-то новая  генерация, из которой будет складываться  новый русский мир? Вы, я и все вокруг – это из неизвестного материала кирпичики, которые или «обувают», «кидают», «заказывают» и «шлёпают» без разбора друг друга в подъездах и на улицах, или безразлично наблюдают за всем этим из крепко запертых квартир? Что же это за новый русский мир получится? Или наоборот: мы всегда были такими, такими и останемся – тоже резонно. Но, опять же, какой мы в таком случае можем построить новый мир? Никак не получается нового мира.
 Так что всех придётся отпустить на волю: и Урал, и Зауралье, и Кавказ,  и  Дальний Восток – это уже ясно. И с учётом того, что нам в этом распаде будут активно помогать извне, дай-то Бог сохранить границы хотя бы до Татарии и до Коми, – ведь всё же оттяпают, стоит только начать. Так что предлагаю тост за сохранение границ от Брянска до Кирова и от Питера до Кубани!  А что скажет шеф? – и Фёдор достал новую бутылку. 
Эдик подождал, пока Фёдор наполнит его стаканчик, поднял его, посмотрел на свет, сверкнул очками и горестно сказал:
– За пятьдесят первый штат США – Россию! Им нужны наши недра, наши просторы, наша вода, наш лес. А нам эти ресурсы, получается, не нужны: воруем и разоряем всё, что у нас есть. Надо уже сейчас начать объяснять народу, что это и есть будущее России. Если Штатам не отдадимся, китайцы сожрут. Всё же к европейской цивилизации мы, русские, ближе. Но Европе как таковой нас не проглотить – подавится. А своя сила у нас кончилась, – как, и почему, –  не знаю. Все трубят, что большевики добили русский народ до полного  нынешнего упадка, но многое говорит о том, что гниение началось  раньше. Хотя большевички, согласен, постарались на славу. Однако искренне ли, из-под палки ли, но все мы стояли за них горой и достигли невероятных рекордов и в прогрессе, и в упадке. Значит, сами мы  и виноваты.
Но что мне интереснее всего,  – это то, что мы о своём печальном будущем рассуждаем спокойно и безразлично, а я сам, не знаю, как вы, ещё вдобавок даже с каким-то привычным, национальным злорадством. Нет бы сказать самим себе: ребята, в трюме течь, можно погибнуть,  давайте объединяться и спасаться! Нет, никому это даже в голову не приходит: каждый сам по себе. Всё! Конец прогнозам! Идём по домам. Совещание по будущему Великой России окончено. Нет и не требуется никаких надежд.


Первые итоги.


Первые два года  учёные потратили на поиски, анализ и  систематизацию всех сведений о работах по  парапсихологии. Сюда вошли не только научные труды, но также и древние  предания, средневековые манускрипты по теологии, алхимии, магии.
Ещё год ушёл на выработку  перспективных направлений поисков. Этот год был наиболее тяжёлым: всего  было выдвинуто пять концепций создания детекторов  биополя, и в течение этого бурного года произошёл отсев четырёх из них. И вот в конце этого года внимание всех исследователей сосредоточилось на последней концепции, которая подавала уверенные надежды.
Насколько широко распространяются права учёного, изучающего излучения тела и мозга человека? Вправе ли исследователь изучать реакцию биополя личности, «ударяя» по ней то лестью, то испугом, то сообщениями глубоко личного характера? Например, подчёркнуто уважительными вопросами о том, за какие достижения он удостоился столь высоких наград? Или показывая фотографию внезапно погибшего любимого человека? Перечитывая и вновь переживая вместе с пострадавшим охальную газетную сплетню или, того хуже, несправедливый приговор суда? Или, например, демонстрируя обречённому на пожизненное заключение узнику сцены пыток, стриптиз или порнофильм?
Изучая регулярно поступающую, хорошо оплачиваемую отчётность из различных научных и лечебных заведений, никто в коллективе конторы не задавал ни себе, ни другим подобных вопросов. А в научных отчётах, особенно из исправительно-лечебных учреждений, приводились и другие, гораздо более изощрённые сцены издевательств и соблазнов. Следует сказать откровенно и совершенно определённо: никаких, даже самых малейших угрызений совести у сотрудников конторы по этому поводу не возникало. Как-то раз, как бы по ходу очередного рабочего обзора сообщений с мест испытаний, Эдик поинтересовался у психологов их  этической оценкой  особо рискованных экспериментов.
– Лично меня это не колышет! – отвечал Эдику  психолог из чекистской диаспоры, – а с точки зрения наших интересов результаты весьма ценные. У меня на выходе несколько обоснований  расширения подобных опытов, скоро представлю на утверждение.
– Я тоже готовлю пожелания для работы с психбольными кировской лечебницы, – деловито отрапортовал парапсихолог, – а для того чтобы дело быстрее двигалось, хочу просить взять оттуда одного молодого врача к себе в аспиранты. Буду просить вас подкормить талантливую молодёжь.
– В чём дело? – допытывался дотошный Эдик, закрывшись с Фёдором в своём уютном кабинете, – я вчера читал отчёт об опытах в кировской психушке, так даже меня чуть кондрашка от ужаса не хватил!
– Ни в чём. Никакого дела вовсе нет. Нормальные  люди нормально работают. Их это интересует, они положили на это всю свою жизнь. А как же, по-твоему, работают создатели разных орудий массового поражения: биологического, химического, ядерного… да мало ли каких пакостей люди навыдумывали? И по всему так называемому цивилизованному миру  большинство работает не над тем, чтобы человек был здоров и подольше жил, а над тем, как его подешевле и побольше сгубить. И никто и в ус не дует, не тратит время на пустые размышления: почему это так? А меньшинство, которое ни на что не способно, не годно, кроме взбивания пены по любому поводу, и которому неймётся от безвестности, выступает с обличениями. Есть люди, которые работают, и есть люди, которые бездельничают и разоблачают работающих – это их хлеб. Так устроен мир.
– У нас опыты вот-вот начнутся. Дело двигается, и неплохо. Своих-то я не опасаюсь, а вот  подопытных…Их ведь очень много потребуется.
– Не волнуйся, таких вопросов не  возникнет. Где  взять столько народу? – у нас же есть программа действий. Некоторую часть опытов, например пассивную регистрацию, будем делать втихую. Ну, скажем, все виды излучений (тепловое, электромагнитное) или эманацию запахов, или звуковой спектр голоса – это,  с некоторыми натяжками,  можно рассматривать так же, как тайное  применение  дактилоскопии. Всем известно и никто против этого не протестует: отпечатки пальцев у человека везде берут без его желания, скажем, подсунув чистое стёклышко. А мы будем держать прибор в кармане. Это просто. Но когда речь пойдёт об интегральном показателе, об образном и речевом содержании сознания и мышления, об идентификации реакции на внешние сообщения – здесь, конечно, без опытов по диалогу не обойтись.
Выходит, надо нанимать добровольцев, брать от них письменное согласие на исследования. Но они же начнут интересоваться и, главное, болтать на каждом углу! Вот и получается, что о добровольцах, кроме, конечно,  самих разработчиков приборов, даже и думать нельзя, – спокойно улыбаясь, продолжал Фёдор, – после первого же проболтавшегося поднимет хай пресса, и нас с тобой сразу же уроют. Я лично знаю тех, кто это сделает, и сделает с превеликим удовольствием.
К тому же, для настоящих опытов нужна хорошая статистика, то есть сотни и сотни измерений на разных людях: молодых, старых, мужчинах, женщинах! На это никаких небурчиловских денежек не хватит! Для этого сгодятся психбольные как основной материал при первых сопоставлениях результатов. Здесь нам без Кочнева не обойтись, ему лично и заплатим за всех. А биополя толпы или организованных групп людей? Во-первых, полным-полно своих студентов, во-вторых, в нашем распоряжении театры и кинотеатры, стадионы, церкви, собрания, митинги, демонстрации. И от всей этой публики ни шиша не убудет, если мы зарегистрируем такие её свойства, о которых она и понятия не имеет! Так что  пробьёмся, будь уверен! 
– Хорошо; а как же всё-таки с испытаниями? Из психов ведь много не выжмешь, это только первая прикидка, сам говоришь.
– Надо думать и придумывать. Лавировать, исхитряться. Приспосабливаться и рисковать. Не терять чувства юмора. Например, устраивать разные конфузы.
– Какие конфузы?
– Какие? Разные, весёлые и грустные.  Какие этические нормы мы нарушим, если, например, по моей просьбе один из  студентов во время твоей лекции, на самом интересном месте, в полной тишине, пёрнет так, что штукатурка посыплется, а у тебя на столе, в портфеле, будет включён прибор по регистрации  коллективных эмоций? Хохот будет всеобщий минуту, а то и две, этим всё и кончится. А мы получим интересные результаты. Первый – регистрация коллективного биополя, настроенного на солидарное внимание; второй – возмущение коллективного биополя солидарной вспышкой эмоций. А? Так что предлагаю действовать методом проб и ошибок, по обстоятельствам.
Прошло ещё несколько лет. Число работающих в конторе не увеличилось, а даже немного уменьшилось, но все они могли уже  утверждать, что  эти годы прошли не зря: прообраз детектора биополя был создан. Не будем утруждать читателя ненужными выкладками и терминами: важен результат! И этот результат был получен. Новое устройство было шедевром изощрённого человеческого разума: оно, несомненно, адекватно реагировало на мысли человека.  Уже во всю развернулись работы по созданию первого в мире сверхсекретного «Систематического Словаря «Мысль – Сигнал». В первой редакции этого словаря чувства, понятия и образы, выраженные человеческим языком, имели перевод в виде закодированного цифрового изображения излучённого биосигнала определённой формы. Уже воспалённое воображение Эдика грезило созданием реверсного устройства с набором команд «Сигнал – Мысль».
Но сколько проблем содержал этот результат! За ним раскрывались действительно необозримые горизонты.


Тайные хлопоты господина Юрчакова

Там что-то есть, есть, несомненно.

Суета сует.

– Так в чём же  всё-таки там дело? – мучился Фёдор на заднем сидении питерского «левака» в пробке на Лесном. Движок машины, словно отражая его состояние,  заходился яростным безысходным  клёкотом. Давала себя знать и усталость: ночь в поезде, уход от собственной охраны, рысканье с одного адреса на другой… С утра во рту ни росинки. И снова – нулевой результат. Это уже пятая попытка докопаться; а вот до чего – неизвестно. Но там что-то есть, есть, несомненно.
– Ради чего я мучаюсь? Зачем рискую, копаю под шефа? Я знаю зачем: я готовлю будущее для дела своей жизни – для моего детектора. Мне неважно, кому я служу – Родине, олигарху, КГБ. Мне важно при жизни добиться своего: создать этот прибор.
Он возвращался с конспиративной безрезультатной встречи. Полный нуль. Вот уже два  года  эти нули, несмотря на самую скрупулёзную подготовку,  следуют один за другим. И снова – пусто. А всё же там что-то есть.
Посудите сами – разве не скрывается что-то тайное, или, по крайней мере, непонятное, в  похожих один на другой, как  капли воды,  фактах? Крупнейший бизнесмен, известный политик, на очередной корпоративной вечеринке выбирает из числа  работающих в его концерне женщин или из числа жён работающих  у него мужей самую красивую, и либо в тот же вечер, либо в ближайшие дни, уединяется с ней в каком-нибудь укромном местечке. Встречу прикрывает не штатная служба безопасности, а личная охрана: двое молодых братьев, дальних родственников,  особо приближённых шестёрок по специальным поручениям. Фёдор присвоил им кличку: братья Гримм. У братьев Гримм смежные квартиры в центре Москвы и отдельный кабинет на двоих в главном офисе. Наверняка у них в подчинении человек десять боевиков, осуществляющих прикрытие тайных операций. Об этих боевиках ничего не известно, кроме того, что связь с ними  осуществляется недоступным для прослушивания способом. Это очень беспокоит.
Вскоре после такой встречи женщина добровольно увольняется и куда-то переезжает; если же это была жена работника фирмы, то муж получает выгодное предложение, и их семья перебирается куда-нибудь подальше: от дочерней фирмы в ближнем зарубежье до уютных банановых оффшорных уголков. Что касается этих особо лакомых уголков, то  назначению туда везунчика-мужа предшествует тайное свидание с его женой, и это свидание может рассматриваться как добровольный вклад в  победу на заранее объявленном конкурсе.
Спрашивается: что может быть тайного в наш просвещённый век при такой встрече? По современным понятиям абсолютно всё, что может происходить между мужчиной и женщиной, оставшимися наедине, – это всего-навсего любовные ласки, игры, обмен опытом, проявление компетенции в сексуальной акробатике, то есть всё, что угодно, только не извращения. Так что тут так тщательно скрывать, и, главное, – за что так щедро платить?
Итак, что мы имеем? Свидания происходят со средней частотой  один раз в месяц. Все участвовавшие в них женщины – обязательно молоды и красивы. Вкус Генсека, судя по этим женщинам, – не худые, но стройные грудастые молодки любой масти. Одна из них после увольнения уехала на родину в Тобольск и открыла там своё дело. Другая купила хорошую квартиру, сразу же вышла замуж за любимого человека и уже родила. Третья подалась из Москвы сюда, в Питер, тоже завела своё дело и, как только что стало известно,  от неё невозможно добиться хоть каких-то подробностей. А как долго и тяжело идёт подготовка к этим нулевым итогам! Нужно установить новое место жительства и работы. Нужно установить круг знакомств, затем – доверительных знакомств, затем найти подходы к кому-то, кто в этот круг входит, затем – договориться с этим кем-то о том, чтобы она (он) в задушевном разговоре, или  по пьянке, или то и другое вместе, попыталась узнать подробности давнего единственного свидания… Предлагать самой героине деньги за информацию нельзя – велик риск отпугнуть от дальнейших свиданий Генсека и возможность «обратной раскрутки», от которой может не поздоровиться.
 Сейчас на очереди счастливые обитатели маленькой африканской страны, – тамошнее торгпредство давно уже откуплено Небурчиловым и работает только на его интересы. Там-то и приземлилась семья одного из везунчиков, жена которого, по слухам, начала за что-то ненавидеть своего муженька и чрезмерно  поддавать. Её подружка-пьянчужка недавно приезжала с мужем в отпуск и к ней нужные люди, кажется, нашли ключи. Она согласилась разнюхать что-нибудь о похождениях своей собутыльницы  накануне переезда в Африку, – не бесплатно, разумеется…
– Так! – очнулся от своих невесёлых размышлений Фёдор, и, видя, что они не проехали и ста метров, подбодрил себя:
– Терпение! Терпение и целенаправленное, упорное действие! Всему: и этой пробке, и неудачным раскопкам, будет конец! Надо только не надеяться на авось, а действовать, терпеливо и настойчиво действовать. Сегодня же –  освежить список сподобившихся к щедрой оплате за своё тело и продолжать их разработку. А сейчас позвоню-ка я Эдику, посмотрим ход дел, а потом – к Светику.

Любовь и Дело.


– Да, далеконько, далеконько зашло дело со Светиком! – тревожно  размышлял Фёдор, закрыв глаза, в то время как Светлана после второго  раунда благодарно, тихо и самозабвенно ласкала его, – вот-вот зайдёт разговор о женитьбе! Порядочная, умная, страстная, молодая женщина! Но как же работа? Мне детектор нужен, а не детишки! Я на двадцать  лет старше её: ей сейчас двадцать девять. Она меня полюбила. Она мне тоже очень нравится. Но и та удивительная биомагнитная девушка, почти ребёнок, мне тоже очень нравится! И есть ещё кое-кто…
Но какая всё это лабуда по сравнению с  работой! Мой детектор, мой заветный интегральный биодетектор лжи! Сегодня доклад Эдика потряс меня до самых глубин, – я тоже почувствовал, что всё стронулось с насиженных мест и куда-то двинулось. Неужели мы близки к разгадке? Биодетектор мне несравненно дороже  любой из всех моих любимых. И всех их вместе. Он – дело всей моей жизни. А другие интересные проблемы? Взять хотя бы  мой розыск?  Нет, женившись, я так, как сейчас свободно, работать не смогу. Значит, не судьба.
– Как сильно любовь насыщает жизнью тело! – нежно шептала ему тем временем Светлана, – совсем без преувеличения говорю тебе: у меня сладостно поют руки и ноги, и живот, и грудь, а вся душа полна радостью и спокойствием. И всё это благодаря тебе, мой любимый. Скажи мне… я понимаю, об этом нельзя спрашивать, но ты много видел и много знаешь. Прости меня и ответь: если ты спал с женщиной, которая тебя не любила, а просто удовлетворяла своё и твоё  желание, – ты это угадывал?
– Такого у меня не было.
– Прости ещё раз. Я просто дура. Я тебя люблю. Спи. Люблю, люблю.
Погружаясь в сладкий, устланный нежностью Светланы сон, он медленно, с перерывами рассуждал:
– И снова, снова соврал. Прости меня, Господи! Но ради неё самой, для её же блага! Милый Светик, ты по неопытности задала ужасный вопрос. Были, конечно же, были такие случаи, когда вдруг я прозревал и видел, что меня применяют в качестве… гимнастического снаряда для утоления плотского вожделения… или коня для приятной, бодрящей прогулки… Не только мужчины так используют женщин, случается и наоборот… Но  интереснее всего то, что такие женщины в жизни обязательно разводятся и оказываются активными общественными деятелями или чиновниками… Вот эта… как её… забыл даже, как звали, а ведь было-то всего года полтора  назад… особенно была при знакомстве обольстительна, а потом, в постели, мерзко деловита, нахраписта и бесцеремонна… Тогда она была просто нашумевшей актрисой и выглядела очень привлекательно: какое-то  напряжённо созревшее, сочное средоточие плоти. А сейчас – молодая, подающая большие надежды замминистра культуры… Что я ей тогда крикнул? Ага: «Ты – просто курва, купи себе вибратор и порнуху!»… Порнуха. Смотреть порнофильм. Ещё раз спрашиваю: разве  может происходить что-то  необычное, неизвестное, между мужчиной и женщиной, когда они наедине? Ведь всё известно с древнейших времён!
Он вдруг резко сел на постели и громко сказал:
– Всё равно: надо дождаться случая и снять его скрытой камерой.
– Господи, как ты меня напугал! Я совсем заснула. Что с тобой?
– Прости, не пугайся. Это я о работе, о работе. Пришло кое-что в голову. Иди ко мне. Не дрожжи, не пугайся – всё хорошо, всё в порядке.
– А что ты думал о работе? У тебя что-то не клеится?
– Нет, нет, всё в порядке.
– Скажи, а у тебя есть  заветная мечта? Ты на что-то надеешься?
– Мечта, надежда – это игра в кости, рулетка: авось повезёт? Я это не люблю, то есть не понимаю, не признаю. Надежда здравомыслящего человека – это цель. Когда я занимаюсь делом, я формулирую цель; если надо, разрабатываю план для его осуществления, и действую шаг за шагом. Если так работаешь, тебе легче преодолеть невезение и обрести удачу. Невезуха – это твои же ошибки. Удача – степень верности твоих расчётов.
– А в личной жизни?
– Это всё равно, что в работе, что в личной жизни. В лотереи я не играю; что бы там ни говорили, надежда без цели, к которой пробиваешься, – это признание собственного  бессилия,  фатализм. Если нет цели, на которую работаешь – ничто тебе не поможет.
– А друзья?
– У меня нет друзей. Вернее, были, но в далёком, прекрасном детстве. Во взрослой жизни друзей не бывает. Бывают симпатичные и несимпатичные тебе люди, с ними связаны твои цели.
– А любимые?
– У меня одна любимая – это ты. Но у тебя другая жизненная  сфера.
– Конечно, я знала, что ты не ответишь. Но всё равно я тебя люблю. Спать, спать.

Заготовка путча.


Наступил год выборов в Думу. Ранним августовским утром на Лубянке, в кабинете того же сухощавого генерала кроме хозяина за столом  сидели Фёдор и ещё два  человека  в штатском. Собрались они, видимо,  раненько, – когда часы пробили восемь, генерал обратился к Фёдору с вопросом:
– Так что мы узнали о его отношениях с женщинами?
– Ну, во-первых, женат. Только что отпраздновал пятидесятилетие. Женился совсем молодым. Жена – беспросветная дура, и это ему, в общем-то, на руку. Двое детей: сыновья, двадцать и двадцать три года, неженатые.
Амурные дела для него – важная и систематическая сфера жизни. Крайне осторожен в интимных связях,  я бы сказал, с этой стороны неприступен: в мои прямые обязанности в разряд  важнейших входит изоляция его от любых женских притязаний. Выбирает женщин сам, в основном из персонала своих фирм или из жён персонала. Подробности этих регулярных встреч не ясны: с одной стороны, это может быть банальная клубничка, с другой – слишком обстоятельно и дорого они прикрываются.
Генерал по привычке потянулся, издав всем телом пугающий звук костяного хруста, и произнёс:
– Подбиваем бабки. Первое. Разработка детектора лжи завершена на высоком научно-техническом уровне. Благодаря самоотверженной службе и упорству полковника Юрчакова давно поставленная цель достигнута. В ближайшее время Спецлаборатория начнёт выпуск новейших образцов детекторов лжи под видом макетов психотронных приборов. Есть основания надеяться, что усовершенствованный детектор лжи может выполнять функции инструментальной оценки потенциала личности, а это уже новое, исключительное достижение.
Второе. Маневр по достижению этой цели неожиданно вывел на новое направление: психотронные средства – блеф, выдуманный нами самими для продолжения работ по созданию совершенного детектора лжи, – могут оказаться реальностью. Первый опытный образец психотронного прибора  может быть предъявлен  заказчику Небурчилову  в конце этого – начале будущего года. Испытания этого образца показали, что его применение  может в качестве побочных эффектов вызвать непредсказуемые реакции вроде порождения общей растерянности или даже беспричинной паники среди «уважаемых депутатов». Во всяком случае, именно так реагировали психбольные при испытаниях образца. А в Думе, как все мы видим, психопатов хоть отбавляй. Судя по всему, в будущем составе Думы их будет ещё больше.
 Обо всём этом доложено Генеральному секретарю партии «Свобода» Небурчилову, который  спит и видит, как бы скорее применить прибор при голосованиях в будущей Думе. Этот человек, захвативший колоссальные капиталы – природные ресурсы, торговые и таможенные сети, транспортный и строительный бизнес – один из первых, пока теневых, олигархов. Несомненно, это крупный государственный преступник, укравший у народа несметные богатства и заслуживающий самого сурового наказания. Но власти смотрят на это воровство сквозь пальцы, и прежде всего потому, что воруют сами. Он пресыщен своими деньгами и успехами, и, как это  в подобных случаях  происходит, переоценил себя и поверил в свою исключительную миссию: он хочет, как минимум, направить на путь истинный, то есть подчинить себе, Думу, а как максимум – всё население страны. Другими словами, он тяжёлый душевнобольной.
Второе лицо в этой партии – некто Перемилов, по прозвищу Борман, стоит за продолжение отработки психотронных средств до получения строго определённых эффектов воздействия на сознание человека. Он считает, что первые  годы работы в Думе партия должна провести подготовку аппарата президента, общественного мнения и правительства к признанию гуманности, объективной необходимости, и даже неизбежности применения психотронных средств. Сначала в качестве «терминалов безопасности человека» во всевозможных машинах, затем в сознании особо опасных преступников, затем в сознании всех осуждённых преступников, затем – в сознании потенциальных … далее понятно. Я всё правильно изложил? Замечаний нет?
Собеседники кивнули головами.
– Уже сейчас очевидно, что  партия «Свобода» через несколько месяцев наберёт не менее десяти-пятнадцати процентов голосов. Примерно столько же смогут набрать только коммунисты и ЛДПР. Значит, партия «Свобода» во главе с Небурчиловым прорвётся в Думу наверняка и будет там одной из самых  влиятельных сил.
Нас более устраивает позиция Бормана: он не наломает дров, даст время и деньги отработать психотронный прибор, а мы посмотрим,  что из всего этого получится. Но этому мешает фигура Небурчилова. Вывод: место Небурчилова должен занять Борман. То есть, Небурчилов должен  передать Борману все свои активы: единоличное лидерство в  партии, капиталы, связи, признание подчинённых. И, оставив себе и своей семье изрядный куш, исчезнуть где-нибудь на Западе. Или на Востоке – как ему угодно. Небурчилова надо валить. Для этого необходимы два фактора: компромат самого оглушительного действия и готовность его окружения сменить лидера. Ещё раз со стыдом констатирую, что огромные хищения у народа сейчас компроматом не считаются.
Пётр Петрович, вы доложили, – генерал посмотрел на одного из собеседников, – что Борман у вас в прокуратуре осторожно дал понять о своём согласии занять первое место, но вести переговоры об этом с руководителями подчинённых фирм категорически отказался: боится, что это  провокация. Юрчакову продолжать такое зондирование смерти подобно, да и времени у него на своё задание в обрез. Выходит, это дело должны довести до конца вы, Пётр Петрович. Сейчас эти переговоры начинать рано, нужно к ним интенсивно готовиться. Подготовку к выборам и сами выборы должны пройти под личным контролем Небурчилова. Мы должны выжать из него всё возможное: деньги, связи,  его бычий напор. Пусть дотянет  лямку выборов до конца, пусть выжмет всё, что возможно. Никто, кроме его самого, этого лучше не сделает. Переворот в империи Небурчилова должен произойти быстро и неожиданно; лучше всего, чтобы он произошёл на другой день после официального объявления результатов выборов. Скажем, неожиданно после этого у Небурчилова от истощения сил или от радости случится нервный срыв с длительной потерей трудоспособности.
 А для этого, во избежание утечки, надо согласовать с членами совета директоров (их пятеро, остальные проглотят) переход лидерства к Борману в самые короткие сроки: за день-два до этого объявления. При малейшей угрозе разглашения должны быть приняты меры самые решительные, вплоть до чрезвычайных. Как видите, работы по подготовке по горло, а времени в обрез. Прошу через три недели в этом же составе доложить развёрнутый оперативный план. Переговоры с пятью фирмачами, прикрытие переговоров, противовесы, полный перечень участников операции с нашей стороны, и так далее. Вопросы есть?
– А как к этому отнесётся наше новое начальство? А руководство страны? Это же не пешка, а крупный общественно-политический лидер, миллиардер, наконец, олигарх. У него на самом наверху полно своих, которым он платит, не скупясь.
– Сначала надо ответить на вопрос: а как они об этом узнают? Выше нас четверых эта информация не должна пройти. Как всегда, о таких важных делах никто даже слухов услышать не должен. А если, паче чаяния, наше начальство проведает, то оно знает, что ему надо знать, и чего ему знать не стоит. Не забывайте, что мы – идеальный «чёрный ящик», и новое начальство, если оно не из наших, может усвоить только одно: никто никогда в нашем ведомстве не сможет разобраться – ни в его истинной структуре, ни в целях, ни в методах, ни в средствах. А что касается руководства страны, то все указания свыше мы выполняем, а самостоятельно ничего не предпринимаем, – вы же знаете это не хуже меня.
– Вопросов нет. Разрешите идти? Опаздываю на работу.
– Минуту. Констатируем нашу программу в самых общих чертах. Фёдор Дмитриевич Юрчаков формирует убойный компромат, позволяющий, как теперь говорят, сделать предложение Небурчилову, от которого невозможно отказаться. Пётр Петрович Бойтов готовит верхушку империи к замене лидера и продолжает осторожно завоёвывать доверие  Бормана. Юрчаков контролирует обстановку в верхах концерна. Через день-два после выборов Пётр Петрович приглашает Небурчилова к себе в прокуратуру и тет-а-тет предъявляет ему юрчаковский компромат на своём рабочем месте, – все другие варианты опасны. Небурчилов должен принять предложение уйти и передать лидерство Борману, оставшись в существенной денежной доле. Возможно, он сам придумает предлог: инфаркт, нервный срыв и прочее. Координация и связь остаются за мной и моим дублёром: ваш хороший знакомый Павел Иванович Бабыкин всегда к вашим услугам, – и генерал кивнул четвёртому собеседнику. Больше о нашей операции никто ничего не узнает. Всего Вам доброго, Пётр Петрович, успехов и здоровья. До встречи.
Пётр Петрович сердечно со всеми распрощался и поехал на работу. Фёдор Дмитриевич задумчиво произнёс:
– Слишком хорошо я изучил Небурчилова, чтобы согласиться с тем, что всё пройдёт так, как вы изложили. Небурчилову на денежную долю плевать, ему нужны не деньги, через них он прошёл, а власть. Узнав о компромате, вернее, о неотвратимости ухода, он превратится в бешеного зверя и будет крушить всё без разбора. Может своим головорезам поручить устранить Бормана, или других – всех, кого заподозрит в подготовке смены власти. Мне кажется, на этот случай надо готовиться к его длительной изоляции или даже к физическому устранению. Я подготовлю предложения?
– Правильно. Но для нас троих, без Петра Петровича. Рассмотрим их втроём при следующей встрече.
После ухода Юрчакова генерал обратился к своему, как он выразился, дублёру:
– Павел Иваныч, а с тобой через час, как только разгребём текущие дела, сразу же  садимся за мероприятия по присмотру за  Юрчаковым и Бойтовым.

Кончик верёвочки.

Времечко бежит. Наконец-то получены вести из Африки. Это –  аудиозапись беседы жены везунчика со своей лучшей подругой. Молодая, цветущая красавица предаётся воспоминаниям о своей роли в созидании светлого семейного будущего. Слышимость вполне приемлемая, но героиня слишком пьяна – настолько, что даже воочию каждое её слово  разобрать было бы непросто. Но это – мелочи. Фёдор ещё раз прослушивает запись.
– Какая кошка  между нами проскочила? Да никакая. Я своей судьбой довольна, – как видишь, живём сносно, родным в России помогаем. Но кто эту жизнь заработал? Он не сомневается – конечно, он. Он влез без мыла в жопу босса, он меня за африканскую лафу ему обещал, он меня привёл и передал при всех, только никто этого не знал. Давай ещё выпьем!
Не поняла? Он просился сюда, на это место, а тот говорит: какая красивая у тебя жена! Она что, тоже хочет в Африку? Ну, так пусть меня об этом попросит так же прямо, как ты, и тогда мы этот вопрос решим. И тут же дал команду записать нас с благоверным к нему на приём. Мы пришли, и всё втроём обговорили. Через день за мной приехала машина и отвезла меня в ресторанчик, где он ждал за столиком. Начал говорить про какую-то допотопную музыку, про джаз, называть всех этих американских джазменов, а я в этом – ни в зуб ногой, мне современная попса нравится, а не архивы. Он поклохтал, покудахтал, и вдруг говорит:
– Слушай, а ведь ты – настоящая дурёха! Это при такой-то внешности, при таком лице, при такой фигуре! А ты хоть трахаться-то красиво умеешь?
Я в ответ давай хохотать – мне такие вопросы прямые нравятся. Отвечаю:
– Мы же договорились обо всём, так что – вам судить. А уж я постараюсь!
Приехали на какую-то роскошную квартиру, он меня по ней провёл, показал. Ещё немного посидели, по маленькой пропустили. Я, как водится, пошла в ванную, оттуда прихожу в спальню, – а там в кровати лежит какой-то голый, молодой, здоровенный мужик, улыбается и говорит:
            – Вы долго душ принимали, а в это время босса срочно вызвали наверх, и он мне передал свои обязательства перед вами. Иди ко мне, и ни о чём не беспокойся. А за неожиданную смену репертуара босс оставил дополнительную компенсацию.
            И показывает на тумбочку у кровати, а там лежит пачка зелёных банковской упаковки. Я эти упаковки знаю – десять тысяч баксов купюрами по полсотни. То ли мы ещё в ресторане выпили лишнего, то ли мужик  мне понравился, – до сих пор не знаю. Но только я к нему в койку – прыг! И начались половецкие пляски… Ничего особенного не было: порка как порка, но только одно запомнилось, – слишком ярко постель была освещена, прямо как из прожекторов со всех сторон светило. Как я ни просила выключить свет, он только смеялся и приговаривал: ну как же не видеть такой красоты? Той же ночью этот мужик отвёз меня домой, деньги я, конечно, взяла, и мужу про них ничего не сказала. И про мужика – ничего, как будто я была с боссом. Но что-то мучит меня с тех пор: зачем был этот яркий свет? Уж не сняли ли меня для порнухи без моего согласия? Или, если не для порнухи, то для компромата на моего благоверного… А он, лопоухий, только меня и спросил, почему я не осталась у босса на всю ночь. И забеспокоился. Но тревожился он зря: через месяц мы улетели сюда, в Африку, как и договорились. А я вот уже год как спать спокойно не могу, и всё думаю: что-то здесь не так! Зачем этот свет? И почему босс так срочно  смылся? И что это за мужик? А мужик был что надо, ничего не скажешь! Вот бы у моего благоверного так стоял!

Консультация доктора Визинга.

Фёдор прослушал запись несколько раз, затем сел за компьютер и распечатал её текст, стараясь не делать никаких отступлений. Затем дождался условленного часа и позвонил доктору Визингу с просьбой дать срочную и важную консультацию. Тот назначил день и время, и  точно в назначенный час Фёдор вошёл в его кабинет с лукавой улыбкой:
– Наш генерал в духе времени переходит на иностранный сленг. По секрету: он никак не может примириться с тем, что вы оказали нам такую массу важных услуг совершенно безвозмездно. Поэтому, как он выразился, он делает вам предложение, от которого военному человеку невозможно отказаться: за ваши заслуги перед нашим ведомством вы представлены к высокой правительственной награде и это представление принято. То есть, постановление уже подписано, и вас скоро пригласят на вручение.
Доктор Визинг искренне рассмеялся:
– Действительно, это предложение именно такого рода. Что же, передайте генералу мою благодарность и заодно напомните: условия наших отношений от этого не изменятся ни на йоту. Ещё раз благодарю, и вас в том числе, потому как не поручусь, что такой ход придумал генерал, а не вы. По моему мнению, со временем вы займёте его место, а, возможно, и более высокое, во всяком случае, я вам этого желаю, – если вы к этому стремитесь, конечно. Признаюсь, вы  очень мне симпатичны. А теперь – к делу. Что там у вас за консультация? – помогу, чем смогу.
Фёдор коротко, не называя мест и имён, изложил всё ему известное о странных интимных похождениях Небурчилова и передал текст рассказа из Африки. Доктор почитал, подумал, задал несколько уточняющих вопросов, постучал по столу ногтями:
– Не уверен, но есть основания подозревать у вашего подопечного довольно распространённое психическое заболевание. Вы такое слово слышали: вуайеризм?
– Первый раз в жизни слышу.
– Порнофильмы приходилось смотреть?
– Приходилось.
– С удовольствием?
– Скорее с  удивлением, точнее – с презрением: до чего же гнусна порода человеческая! Это я об «актёрах» и «актрисах» – исполнителях. Да и о режиссёрах.
– Что вам, например,  говорят такие имена, как Дали, Врубель, Ницше?
– Художники, писатель… Выдающиеся таланты, полусумасшедшие люди.
– Правильно! Психические отклонения стали для этих людей источником славы, денег и даже величия. В самом деле, душевные заболевания часто вызывают обострение активности и интеллектуальных способностей. Не обязательно, заметим, позитивных. Итог: не столь великие, но более практичные полусумасшедшие находчиво и энергично извлекают прибыль из зачатков психических отклонений, таящихся в каждом человеке.
Так вот, вуайеризм – это психическое заболевание, при котором человек испытывает непреодолимое стремление к подглядыванию за интимными действиями других: купаньями, мытьём, испражнениями, совокуплениями. Самые лёгкие проявления – просто удовольствие от наблюдения подобных актов; самые тяжёлые – когда наблюдающий, то есть больной, мастурбирует до полного оргазма, которого не может испытать естественным путём. Началось всё давным-давно: упомянутая вами гнусная человеческая порода учуяла в этой древней  болезни наживу, и начала вертеть дырки для подглядывания в уборных, банях и в борделях. Затем стали рисовать, позднее печатать, и продавать порнографические картинки, а по мере развития техники – порнофотографии, и, наконец, порнофильмы. В какой-то мере к  больным вуайеризмом можно отнести всех, кто любит в одиночестве смотреть порножурналы и порнофильмы. А таких без преувеличения сотни миллионов, – сейчас эта зараза распространилась по всему миру.
– Другими словами, мой клиент завлекает женщину, подставляет ей здорового мужчину, а сам откуда-то подглядывает и дро… то есть, мас-тур-би-ру-ет?
– Я говорю, что это не исключено, а что там происходит на самом деле – надо смотреть. Смотреть своими, то есть вашими, глазами, агентами… или приборами. Вам виднее.
– Так, так, понятно. А может, как эта дурочка подозревает, – Фёдор кивнул на листок бумаги со своей записью, – и правда, что  он организует съёмку фильмов с постельными играми своих избранниц? А затем при просмотре  съёмок занимается суходр… то есть, мас-тур-ба-цией?
– Возможно, у психопатов всё возможно. Они потому и психопаты, что диапазон их воображения  гораздо шире нашего. Но подумайте: зачем платить такие деньги, если можно купить  профессиональный порнофильм за копейки?
– Так, так, так, вы совершенно правы! Значит – подсматривает в натуре! А как же они его не видят и не слышат?
– Увольте меня от ваших вопросов!
– Конечно, конечно, доктор, извините, это я просто увлёкся вашим проницательным диагнозом… Позвольте последний вопрос: она там, – Фёдор снова кивнул на свою бумажку, –  разговоры о джазе упоминает. Это может иметь какое-то значение? Дело в том, что другая его избранница, отказавшись от  откровений по поводу подобной же ночи, сказала мельком, что ничего особого не произошло: поговорили, говорит, о джазе, трахнулись,  разъехались, – что, мол,  здесь такого особого?
– Если это случалось не однажды, объяснение очень простое. Существует такое понятие, как установка, настрой. Законченный психопат заранее настраивает себя на сеанс вуайеризма с помощью индивидуально выработанного стереотипа, маниакальной установки. Если этот человек, о котором мы говорим, действительно душевнобольной, он действует по строго заданной программе, от которой не может отступить. Уже сама подготовка сеанса настраивает его на максимальное возбуждение. А тему этой подготовки каждый выбирает и отрабатывает индивидуально. Возможно, он в качестве настроя использует тему джаза. И она в его сознании давно уже стала неразрывной частью всего патологического процесса, от начала до конца. Он будет повторять её как машина, каждый раз, когда больное сознание начнёт толкать его к очередному сеансу.
– Сеансу! Ха! Сеансу! Вот же сучий потрох! Это ж надо так пасть!
– Увы, для вас это –  падение, а для нас – болезнь! Но запомните: это не диагноз, как вы сказали, а всего лишь предположение. Для диагноза нужен как минимум пациент и его профессиональное наблюдение.

Разговор по пути.

По пути от доктора Визинга Фёдор отпустил машину на приветливой, кишащей народом Пятницкой улице и  зашёл в маленькое кафе. Там  его поджидал маленький, печальный пожилой человек. Он  успел сделать заказ: на столике стояли два бокала пива и рыбная закуска. Фёдор, здороваясь, заглянул в залитые тоской и тревогой глаза и приготовился к тяжёлому разговору. Он широко улыбнулся старику, отведал пива, похвалил его, сделал ещё несколько глотков
– Как поживает  ваша дочка?
– Спасибо, всё в порядке. Только вот пациентка её всё больше беспокоит.
– Больше? Куда уж больше?
– Вот именно, именно! Куда, ну, куда  больше? Звонит по несколько раз в день, просит принять ежедневно, плачет по телефону, а на приёмах впадает в истерики! И ведь немолодая уже женщина! Дочь уверена – климактерический синдром.
– Как это?
– А вот так: у некоторых дамочек с неустойчивой психикой во время климакса крыша едет. То есть совсем, как у настоящих сумасшедших! И бывает даже – безвозвратно. Ну, а эта просто спятила на почве ревности. Такие подробности раскрывает … грустные, что дочке иной раз невмоготу становится. Правда, деньги хорошие платит, ничего не скажешь. Очень хорошие. Но ведь что деньги? – если бы муж такой шишкой не был, тогда  да, а так за каждый сеанс наговорит такого, что потом дочери страшно становится: а вдруг муж всё разматывать начнёт?  И узнает, что всю его подноготную жена разбалтывает своему психиатру? И при этом, наверняка, в этом психозе не столько факты, сколько её бред климактерический. Ведь в этом случае он не только свою душевнобольную супругу придушит, но и врача может  для порядка, как сейчас стало принято,  в расход пустить! А чем моя дочь виновата?
– Ну, это вы перегибаете: придушит, в расход… Они же нормальные люди.
– Нормальные? Вы только послушайте, что она дочке моей толкует: «Я, говорит, высшее медицинское образование имею, и меня всё время подмывает, едва он уснёт, сделать ему укол, чтобы эта скотина тут же отбросила копыта от инфаркта. Как и что колоть, я, говорит, прекрасно знаю, у меня, говорит, за плечами огромная врачебная практика.  Одно удерживает: дети! Перед ними совесть может не выдержать. А так ничего мне не надо, ни денег, ни славы, а его успехи мне отвратительны,  – они ему нужны только для новых измен!». Действительно, сумасшедшая дура! Фёдор Дмитриевич, дорогой мой, вы в своё время столько для меня сделали… Нельзя ли переключить её на другого психиатра, вы только дайте добро, а дочь всё это сделает в лучшем виде! Боимся мы… Шут с ними, с этими деньгами, проживём как-нибудь. А, Фёдор Дмитриевич?
– Если действительно боитесь, то даже и не думайте об этом, для вашего же спокойствия. Она от вашей дочери теперь уж ни за что не отстанет. Такого понимания и доверия она, может, всю жизнь искала. Это для неё как сброс лишнего давления, предохранительный клапан, это хорошо известная вещь. А если дочь будет настаивать на своём, она, не сомневаюсь,  через мужа попытается её пригнуть, и вот тут-то всё, что она несёт на сеансах, может и всплыть. Нет, мой совет вашей дочери – ничего не менять и терпеть. Всегда всему есть конец. Заодно и подзаработает на старость лет, и вам поможет. Денег у этой пациентки – куры не клюют. Пусть дерёт с неё три шкуры, не убудет. А о замене даже заикаться, по-моему, очень рискованно.
– А ну как угробит она своего благоверного? Раскрутят следствие, дойдут до врачей… Что тогда дочери делать?
– Ничего. Ревность есть ревность. Это же на самом деле так.  Но не забывайте, мы говорим о приступах помешательства, не более, никогда она в жизни ничего подобного не совершит. Сами же говорите: семья, дети. Это сильнее ревности, так ведь?
– Так-то так, да для нормальных, как мы с вами, людей. А эти новые богачи… Для них нынче «всё дозволено». А эта так вообще от рождения дура, а тут ещё этот климакс. Правда, иной раз она сама своих замыслов пугается, раскаивается – опять же истерики.
Фёдору пришлось долго успокаивать старика.

Сети расставлены.

Время летело с жуткой скоростью. Фёдор спал по четыре-пять часов в сутки. Текущая работа, – разборки с конкурентами, выявление подставленных врагами «кротов»,  прикрытие передачи и приёма взяток, разведка ситуаций на лакомых, пока не присвоенных предприятиях, безопасность высшего и среднего персонала, защита от технических средств разведки противников, личная конспирация и масса других забот, – всё это, казалось, не оставляло времени и энергии для основного дела. Но он не сдавался, и основное дело двигалось.
Сейчас он был уверен, что если удастся установить аппаратуру для видеозаписи в пока неизвестной квартире, то компромат будет действительно убойным. По его заказу к подготовке этой акции  Бабыкин подключал всё новые и новые силы с Лубянки. Все переговоры Небурчилова и двух его личных телохранителей прослушивались и записывались; за обоими велось постоянное наружное наблюдение. За две недели до думских выборов Борман по наводке Бойтова убедил Небурчилова отметить их результаты в Питере, где возможности выбора квартиры для, увы, всего лишь гипотетической интимной встречи, у телохранителей Небурчилова были ограничены. Те сразу же начали готовиться: сначала вели интенсивные переговоры по незнакомой односторонней связи с питерскими абонентами, принадлежность и координаты которых установить не удавалось, затем один из них выехал в Питер. Слежка за ним и прослушивание его переговоров в Питере дали, наконец, желанный результат: два питерских адреса. В  обеих квартирах, выставленных на продажу, только что закончился «евроремонт». Братья Гримм арендовали квартиры на неделю и взяли их под охрану. У охранников, предоставленных ведущим небурчиловским банком, удалось невзначай выведать, что вход  им разрешён только в прихожую, кухню и в туалет, а внутри аппартаментов братья лично проводят какие-то работы.
 Дальнейшую виртуозную работу  провели питерские оперативники под руководством того же Бабыкина, специально прибывшего в Питер: обе квартиры тайно осмотрели. Планировки обеих старых, многокомнатных квартир подтвердили подозрения доктора Визинга: в соседнем со спальней помещении располагалось удобное кресло, – как раз напротив тщательно замаскированных украшениями наблюдательных отверстий вблизи кровати. И эти помещения, и спальни  оснастили сверхминиатюрными видеокамерами. Как это было сделано при круглосуточно дежурившей в обеих квартирах банковской охране,  осталось тайной. Передатчиков видеоизображений в целях максимальной конспирации решили не устанавливать.
Фёдора больше всего беспокоило то, что при всей этой работе не удалось выйти на след таинственной бригады при двух начальниках личной охраны Небурчилова. Когда они прибыли в Питер, в каком количестве, где обосновались, как обеспечивали безопасность босса – оставалось неизвестным. Несомненно, это были профессионалы высшего класса. Это и беспокоило.
Фёдор прибыл в Питер на другой день после выборов. Текущие дела по подготовке корпоративного банкета заняли весь день. Для своих, как всегда, оставалась ночь. После тщательной выверки всех мелочей он прилёг, и сразу же вернулись вопросы, от которых он не мог избавиться последние недели.
Кого выберет Небурчилов? И выберет ли вообще? Ведь он приедет с женой и сыновьями! На какую из квартир, если выберет, повезёт? Будет ли среди приглашённых достаточно соблазнительных красивых женщин? Ну, как им на такой выставке еды, выпивки и плоти не быть? Где же ещё им показаться, если не здесь? Красивые девушки Москвы и Питера, как их ни много,  на глазах растаскиваются  богатенькими, их становится всё меньше на улицах, в метро, их красота стала  дорогим и ходовым товаром! Она выставляется владельцами на банкетах так же, как модные автомобили, дома, яхты! А как раззадорить Небурчилова? Подсыпать ему возбуждающего зелья в бокал? Это опасный перегиб. Устроить эротическое шоу? Это сделано. Что ещё? Надо напрячься, подключить все резервы. Взять на банкет Свету, – ДЕЛО требует жертв. Как ни ужасно это говорить даже самому себе – отдам, не раздумывая. Правда, клюнет ли Небурчилов? – ведь ей вот-вот стукнет уже тридцать!
Рано утром он позвонил Эдику:
– Ты приглашение на банкет получил?
– Неделю назад привезли нарочным и два раза напоминали по телефону.
– С кем придёшь?
– Как раз об этом размышляю – выбираю.
– Я пригласил Свету, а она просит, чтобы ты пришёл с Надей. Ты ведь знаешь, как они неразлучны. Прошу тебя, приходи с ней.
– Да мы сто лет уже не виделись!
– Тем более, тряхнём стариной. Мы оба тебя просим.
– Ну, что ж, если вы оба просите… И правда, – почему не тряхнуть? А ты можешь сказать Свете, чтобы она нашла Надежду, а та чтобы  позвонила мне? Я и телефон-то её рабочий посеял.
– Конечно. До встречи вчетвером!



Корпоративный банкет

          Не дай Бог повториться ни этим временам, ни  таким пиршествам.

У корыта олигарха.

Банкет партии «Свобода» в Питере состоялся через два дня после думских выборов в середине девяностых годов. Партия «Свобода» по предварительным данным получила тринадцать процентов голосов, и это было серьёзной победой, достойной пышного празднования. И не дай Бог повториться ни этим временам, ни  таким пиршествам. По существу, это был корпоративный банкет питерского блока финансовой империи Небурчилова,  которая (без учёта мелочей вроде заправочных станций, сети универсамов и автохозяйств) включала в себя  несколько крупнейших банков, таможню и морской порт. Во главе этих фирм стояли люди, поставленные лично Небурчиловым; они осуществляли негласное, тщательно скоординированное сотрудничество, превратившее их кооперацию в гигантский денежный насос.
Когда Эдик и Надежда вошли в этот потрясающий и видом, и историей своей дворец, когда им  давним, непривычным ритуалом помогли освободиться от своих пальто, и когда, наконец, один из  распорядителей, рассмотрев на пригласительном билете одному ему известную особую метку, неожиданно сменил привычно хамский тон на столь же привычный лакейский, – оба они были уже  погружены в метафизическую симфонию форм, цвета и пропорций дворцовых залов. Отвергнув виновато-настойчивые попытки гида провести их на заранее определённое место, и объявив ему, что они хотят пуститься в свободное плавание, Эдик царственным жестом отпустил бедолагу. Тот, помедлив в обиженной нерешительности, – а не вломят ли ему за это? – жалобно посмотрел в добрые глаза Надежды, которые сказали ему: иди и ничего не бойся. Он ушёл.
Осматриваясь вокруг, и тот, и другой, переглядываясь и усмехаясь, обратились от мистического обаяния  архитектуры и дизайна прошлого к буйным реалиям настоящего.  Описания  банкетов тех лихих времён приведены в тысячах журнальных статей, в сотнях романов и фильмов, так что добавить к этим всесторонним иллюстрациям просто нечего. Но недостойное, расточительное обжорство, бездумная неразборчивая выпивка, полное отсутствие представления о столовом  этикете – это лишь вершина айсберга, столь удачно описанная в упомянутых достойных жанрах житейской хроники. Гораздо сложнее воспроизвести невыразимо тяжкий общий дух, который царил на этих сборищах, и который, как это ни странно, не объединял, а, напротив, внутренне отталкивал и разделял большинство самих участников этих беспардонных гулянок. Все они боялись самих себя в новом обличии. Им было стыдно и неловко придерживаться новых правил, и все они считали эти развязные  правила неизбежно-необходимыми. Ни бесчисленные официантки «топлесс», ни их девушки-коллеги, претендовавшие на новую моду – «боттомлесс», витиевато постриженные и подбритые снизу, – даже они не могли отразить суть этого духа, который был как бы подвешен против всех желаний выше антикварных люстр и распространял своё смрадное веяние даже на те уголки, куда не проникал свет. Приглашённые, настороженно озираясь кругом, лицезрели  снующих вокруг обнажённых то сверху, то снизу девушек,  знаменитых местных бандитов и популярных эстрадных звёзд, отрабатывающих своё на наскоро сооружённых помостах и в углах смежных с залом помещений. Видели они также  возникающие по графику с презрительно-приветливыми улыбками лица топ-менеджеров, и, чувствуя их  брезгливое пренебрежение,  спешили, чтобы отделаться от ощущения неприкаянности, поскорее добраться до изобильных банкетных столов и заглушить своё беспокойство шикарной, на любой вкус, выпивкой и закуской.
Эдик и Надежда навсегда запомнили молодого, цветущего русского доброго молодца, который спешно подвёл к столу свою первобытно-пышную, восковой спелости, явно  несовершеннолетнюю  красавицу  и  наполнил два изящных бокала-блюдца для шампанского  шведской водкой. Выпив и проследив, чтобы  его прелестница также выпила до дна, он  ловко нанизал на одну и ту же вилку содержимое раковины гигантской устрицы, пласт ростбифа, ломтик нежного «живого» сыра и, под конец, кружок лука из селёдочного блюда с картошкой. Подруга же его, выпив свою сладкую водочку с капризным ребяческим передёргиванием лебединой шеи, схватила одной рукой большую шоколадную птицу, другой – маринованный корнишон, с хрустом откусила  голову пичуге, прикусила огурчиком и сразу же  закурила длинную коричневую сигарету. Не успела брызжущая здоровьем пара прожевать своеобразную закуску, как к ним подскочила официантка-топлесс с совершенно детским, веснущатым лицом, и, едва удержав поднос с бокалами, ахнула и  пролепетала:
– Папа!!!  Нинка???  Я тебе звонила сегодня…Ну, ты даёшь! Вот это прикол!
Отец, не зная, куда девать глаза, гаркнул:
– А ну живо – домой! После разберёмся!
На что  топлесс-дочка, на вид восьмиклассница, опасливо, но гордо ответила:
– Нельзя! У меня на сегодня контракт на сто баксов по моим грудям! – и скрылась.
– Не компостируй мозги своей дочери! – назидательно  подытожила подрастающая русская Венера, явно одноклассница дочки, – вишь, как бабло гонит! Хорошо ещё, что грудь голая, а не жопа с животом, – вот это был бы, действительно, прикол! Да, прикол был бы – на е..ц! Учись у нас, своих детей! Налей-ка ещё, за её здоровье! А где здесь это, – а, вспомнила! – киви! – никогда не едала! А ещё эта, как её … манго. И пива хочется…
И Эдик с Надеждой явственно почувствовали, как неловко и стыдно было и тому, и другому за то, что они храбрятся перед собой. Несколько совсем молоденьких, всячески обнажённых девушек стали атаковать Эдика и Надежду, предлагая им подносы с напитками, сладостями и экзотическими закусками. Отмахиваясь от их неуклюжих и назойливых услуг, Эдик заинтересованно пробормотал  Надежде:
– Настоящий пир во время чумы! Ведь половина Питера голодает! Любопытно: неужели  им действительно не стыдно? Сменить в одно мгновение школьные фартуки с комсомольскими значками на голые груди и задницы! И в таком месте, о котором им сызмальства твердили как о святой колыбели революции! Это же осквернение святынь, как самодержавных, так и октябрьских!
– Нет! – отвечала, скорбно улыбаясь, Надежда, – это не осквернение, а древнее, как мир, жертвоприношение. Сейчас  в нашем национальном сознании  всплыли древние инстинкты спасения, и эти девочки, сами того не сознавая, приносят в жертву свою невинность, чтобы выпустить пар и спасти всех нас и наше будущее от безумия происходящего.
– Как это? – заволновался, не поняв её, Эдик – постой, постой, объясни…
Вдруг за их спинами раздался звон разбитой посуды и торжествующий крик:
– Не снимать! Не снимать! Я же предупреждал тебя, гад! Сказал же русским языком: снимать только одетых, а с голыми буферами и с голыми жопами не снимать! Это будет нарушение этикета! Говорил, змей? Говорил? А ты обещал? А ну, ребята, выкиньте его отсюда, он этикет нарушает!
Тот самый распорядитель, который провожал их  в зал, энергично  тряс за грудки  оператора местного телевидения с профессиональной камерой в руках. Камера, которую папарацци держал как можно дальше от нападающего, болталась  по сервировке ближайшего столика. Окружающая публика радостно скалилась. Два охранника с явным удовольствием схватили нарушителя этикета за шкирку и потащили к выходу.
В этот момент по огромному залу пробежала волна сенсации: Он! Вот он! Вот хозяин всех нас! Вот благодетель, плательщик всем нам! Прибыл! Прибыл!
Толпа сама собой раздалась, и все смогли увидеть сияющего дежурной улыбкой Небурчилова с женой, взрослыми сыновьями и маленькой свитой, продвигающегося к отгороженной пуленепробиваемой прозрачной перегородкой зоне повышенной безопасности. В этой зоне, расположенной на высоком подиуме в углу бывшего бального зала, и предназначавшегося ранее, по-видимому, для оркестра, располагался десяток столиков для избранных, десятка два официантов во фраках, и две двери запасных выходов. Под слащавое бульканье льстивых рукоплесканий лидер партии и владелец несметных богатств ловко поднялся по ступеням, галантно помогая своей супруге, и вскоре он и его свита оказались внутри заветной ограды и расположились за банкетными столиками. Всем показалось, что и сложением, и лицом, и повадками босс напоминал подвижного боксёра. Публика в зале могла рассмотреть, что в свите босса, кроме членов семьи, была чета Борманов, беспокойно оглядывающийся по сторонам питерский мэр с супругой,  два крупных бизнесмена и начальник службы безопасности господин Юрчаков с потрясающей красоты молодой женщиной. Снаружи, за столиками вокруг подиума, расположилась многочисленная охрана босса и его свиты.
После того, как боссом и его вездесущим замом были произнесены в микрофон дежурные бравурные приветствия и  тосты, внимание приглашённых обратилось к своим собутыльникам и интересам. Началась тотальная русская пьянка, во время которой большинство  участников мгновенно забыло о том, где они находятся, почему и зачем. Корпоративные интересы были отодвинуты на трезвое время, а корпоративные традиции, поскольку их не существовало, разве что в подготовленных искушёнными психологами непрочитанных инструкциях и не спетых гимнах, там и остались. Да и что могло объединить эту разношёрстную, беспокойно настороженную и подавленную безотчётным чувством вины толпу, кроме  выпивки и еды?
Через интригующую прозрачную пуленепробиваемую перегородку было видно, что после утоления первых позывов жажды  босс подошёл к столику Юрчакова, шепнул ему что-то на ухо и поцеловал руку его ослепительно красивой дамы. Тот улыбнулся, кивнул и спустился в зал. Небурчилов тем временем занял его место и заговорил о чём-то со Светланой.
– Света выглядит даже не царицей, а гораздо выше! – радостно воскликнула Надежда, не отрывая взгляда от Фёдора, направлявшегося к ним сквозь горячую пёструю толпу, – спорю, он нас ищет!
Действительно, Фёдор подошёл к ним и сказал, что босс приглашает Эдика с его дамой занять свои места за перегородкой. Втроём они направились туда, где Света уже весело смеялась с Небурчиловым, а жена босса с привычной ревнивой ненавистью посматривала на неё от соседнего столика, как на штатную проститутку.
Когда все трое подошли к столику, босс с неожиданно истовой вежливостью усадил каждого, спросил разрешения присоединиться, пригласил свою супругу, которая с демонстративным негодованием отказалась, и, не сморгнув от этого даже взглядом, пристроился к ним в одиночестве. Тотчас же позади сидений расположились пятеро  официантов, – по одному на каждого клиента. Небурчилов предложил всем просмотреть особое меню, заметив, впрочем, что это – пустая формальность:
– Вам могут быстро приготовить всё, что вам вздумается, начиная от ностальгической редьки с квасом и кончая телятиной в вине с трюфелями, – весело пояснил он, – а пока мне хотелось бы выпить за дальнейшие  успехи профессора, доктора Эдуарда Ликушина в его деятельности на самых передовых рубежах науки!
Из многочисленных рядов расположившейся снаружи подиума охраны то и дело поднимались одна за другой фигуры охранников, головы которых с угрюмыми, сосредоточенными лицами медленно вращались непонятным образом на триста шестьдесят градусов, а подмышки чёрных пиджаков подпирались торчащими ручками новейшего автоматического оружия. Официанты подобострастным шёпотом спрашивали, чем заполнить каждый из полдюжины персональных фужеров; появились и исчезли три учёной внешности консультанта с картами вин,  любовно узнав от каждого его вкус. Ни весть откуда взявшийся строгий человек в ослепительно белом фраке склонялся сначала к дамам, а затем кавалерам, чтобы узнать их любимые блюда; главный распорядитель волком смотрел на всех обслуживающих и побуждал их вновь и вновь просить у клиентов новых указаний… В душе Эдика распространилась сладостная тишь и благодать. Вот оно, счастье! Его заслуги признаны, его пригласили на глазах у всех на самый верх, его охраняют, о нём с трепетом и страхом заботится всякая челядь! Любой из наблюдающих снизу холопов видит и завидует, что с ним на равных беседует сам Генсек, что он – свой  в обществе сильных мира сего и роскошных красавиц.
Тем временем Небурчилов поднялся и объявил, что ему пришло время пообщаться с народом. Фёдор отметил в его глазах хищный блеск и решил: очередная охота началась. Он предупредительно выступил на полшага вперёд, но босс вернул его к столу, поманил жестом двух сразу же вскочивших за перегородкой телохранителей и спустился к ним один. С высоты подиума было хорошо видно, как он переходил от одной группы почитателей к другой, панибратски похлопывая по плечу мужчин, вальяжно раскланиваясь с дамами и бросая на них оценивающие взгляды. При внимательном наблюдении можно было заметить, что банкетная охота босса переставала быть тайной: некоторые мужья в надежде получить повышение подталкивали своих жён к нему прямо под нос, а один даже больно ущипнул супругу за мягкое место, когда она замешкала с ответом боссу. Обход продолжался не менее получаса и закончился новым приглашением.
– Вы не находите, что здесь слишком шумно и беспокойно? – проговорил босс, бодро поднявшись в зону безопасности, – рядом заготовлено для развлечения и отдыха интересное местечко. Давайте передохнём там, а потом, если захотите, вернёмся в этот вертеп.
Он подошёл пошептаться к своей семье, затем поочередно обратился к чете Борман, к обиженно нахохлившимся мэру с женой, к двум  бизнесменам. Вернувшись, он объявил:
– Герман Генрихович с супругой и питерские бизнесмены поддерживают моё предложение. Мэра я по его настоятельной просьбе отпустил с Богом домой; семья моя тоже устала и отправляется на покой.
Он шепнул что-то склонившемуся к нему распорядителю, тот кивнул и умчался исполнять указание. Через несколько минут официанты образовали своими фигурами коридор к одной из дверей, которая распахнулась изнутри, приглашая гостей в тёмное помещение. Неторопливо следуя один за другим, приглашённые вслед за боссом  через раболепный человеческий коридор поочерёдно пропадали в темноте дверного проёма.
Слабо освещённая сверху небольшая зала была идеально круглой формы; посреди её располагался большой круглый стол, накрытый для торжества. От тёмных кресел, окружающих стол, до задрапированных тяжёлой чёрной материей стен было около трёх метров; пол залы и её потолок также были совершенно чёрными, как и скатерть, покрывающая стол. Следуя гостеприимным жестам босса, все расселись по местам. Справа от Небурчилова расположились Светлана, за ней Фёдор, Надежда и Эдик. Слева от босса разместились супруга Бормана, затем Герман Генрихович и два фирмача.
 Распорядитель голосом бывалого конферансье дал пояснения:
– Дорогие гости! Оглянитесь – один только раз! – и вы увидите своего персонального официанта. В дальнейшем, чтобы подозвать его, вам будет достаточно только слегка поднять свою руку.
Оглянувшись, гости едва разглядели стоящего у чёрной стены напротив каждого кресла официанта в чёрной, до пят, накидке с капюшоном с прорезями для глаз,  в чёрных перчатках и чёрной обуви. Распорядитель продолжал:
– Друг друга, свои блюда и бокалы вы увидите при свечах. Растворённые в чёрном окружении официанты для вас как бы исчезнут. Но они будут готовы выполнить любой ваш каприз. Приятного вам аппетита и дружеского общения!
Из-за плеча каждого вдруг выдвинулись чёрные руки в чёрных перчатках с зажжёнными зажигалками: это бесшумно приблизившиеся официанты зажгли перед каждым свечи. Верхний свет медленно угас, и всё окружающее погрузилось в темноту. Однако через мгновение сервировка стола и лица собеседников стали  видны в свете свечей. Ужин продолжился в интригующе приятной темноте: безмолвные и невидимые официанты наполняли бокалы, меняли приборы, с почтительным шёпотом подавали заявленные блюда. Стол был рассчитан на гораздо большее число гостей, так что  половина его оказалась свободной. С той стороны, в темноте, угадывалось какое-то движение, что-то готовилось, но ни рассмотреть, ни услышать эти приготовления было невозможно. Да и за самим столом по мере утоления жажды звуки беседы раздавались всё сильнее. Надежда, к которой постоянно обращалась Светлана, была поглощена каким-то разговором о будущем биологии как основной науки.
В этой экстравагантной обстановке приятно возбуждённый Эдик не смог не позабавиться по-своему. Своим особым чутьём он сразу же разобрал, что за смоляными накидками и капюшонами официантов скрываются девушки и юноши, обслуживающие  соответственно кавалеров и дам. Он проверил свою догадку, специально подняв руку и спросив у  склонившейся к его голове тени:
– Я люблю виски «Гленфиддич» двенадцатилетней выдержки. У вас есть?
Нежный девичий голос растерянно прошептал:
– Повторите, пожалуйста… Сейчас же узнаю, одну минуту.
За эту минуту в безумную голову Эдика пришла дикая мысль: а чем эти  юноши и девушки занимаются там, у стены, в полной темноте ожидая наших команд? Он подготовился к атаке. Едва только тень появилась и налила на дно массивного стакана порцию «Гленфиддича», огромная лапа Эдика на ощупь поддёрнула её чёрную накидку, проползла по гладкому чулку выше и в одно мгновение достигла паха. От удовольствия Эдик блаженно крякнул: пах  горел молодым огнём!
– Вы что, с ума сошли? – тихим, отчаянным шёпотом прокричала девушка, – что вы себе позволяете… прекратите… пусти, говорю! Я сейчас закричу!
– Не закричишь! Не посмеешь! – тихо бурчал Эдик, грубо терзая пухлой жадной пятернёй нежное тело, – а закричишь, тебя тут же вышибут или что ещё похуже сделают.
– Господи, да что же это… Неужели не стыдно? Ведь сзади, от стены, всё же видно! Умоляю вас, отпустите, ну, пожалуйста, пожалуйста!
Натешившись, Эдик отпустил её, и отпустил вовремя: внезапно узкий луч света осветил свободную половину стола. На ней стояли  две фигуры, закутанные с ног до головы в чёрный шёлк. Прозвучал сигнал гонга, и одним движением обе  освободились от накидок. Теперь на столе стояли две полностью обнажённые, безукоризненно сложенные танцовщицы. По второму сигналу они начали медленный эротический танец под старинную джазовую мелодию. Ностальгическая музыка и деликатные, заведомо покорные призывы прекрасных тел так сильно растрогали Эдика, что по его щекам потекли сладкие, счастливые слёзы.

Куда девалась Америка?

Исполнив несколько танцев, красавицы-плясуньи под аплодисменты исчезли, а на потолке стало медленно разгораться освещение. Улыбающийся босс предложил проведать общий зал. На подиуме белоснежно сверкал заново сервированный для десерта общий стол. Небурчилов, взяв под руки Светлану и Надежду, усадил их и расположился между ними. Вдруг прямо перед собой Надежда увидела его огромные бычьи глаза, в которых светилась невыразимо глубокая печаль. Она поняла, что не слышала его вопроса:
– Что?
– Я спрашиваю у Светочки: куда девалась та Америка? А она меня не понимает. Может быть, вы знаете? Ведь она сгинула совершенно, целиком и навсегда!
– Я тоже не понимаю. Вы поясните.
– Что мы только что видели? Потрясающее зрелище? Нет, мы только что слушали потрясающую музыку, которая превратила непристойное, бесстыдное действо в истинную красоту. Я имею в виду джазовую музыку. А джазовая музыка – это послевоенное американское общество, это  та сфера мироощущения,  которую невозможно передать словами и которую легко и понятно излагала  своими мелодиями великая плеяда джазовых композиторов и исполнителей Америки. Мне всё кажется – нет, я в этом уверен, – что весь американский народ, от президента до пресловутого чистильщика сапог, жили одной национальной ценностью – джазом, который в этом смысле стоял гораздо выше просто искусства, и вокруг которого концентрировались все другие нравственные ценности. Джаз на какое-то время стал философией жизни. А теперь там всё куда-то безвозвратно кануло. Вы посмотрите на их музыкантов сейчас – просто тупые, грязные животные, по-другому не скажешь. И президенты их, и даже чистильщики сапог стали другими, –  они приблизились к этим оборванцам  которые, как последние подонки, хамят и блудят на эстрадах.
– Да, да, кажется, я вас понимаю, – даже у нашего поколения сохранилось что-то нежное, душевное в воспоминаниях о той музыке и о той Америке… И правда ведь, что она куда-то внезапно канула. Как интересно вы это подметили!
– Подметил? Да я непрерывно об этом думаю и страдаю от этого, поверьте! Всё, что мы видим сейчас, – он широко махнул рукой на кипящий в вареве жратвы, выпивки и блуда зал, – это результат загадочного, трагического исчезновения той Америки и появления ни весть откуда взявшейся новой: грубой, подозрительной и бесцеремонной, как вся их современная эстрадная музыка. Для нас, тогдашней  молодёжи,  погружение в необъятный океан настоящего  свободного джаза граничило с благодатным откровением, радостным прозрением и было настоящим прорывом в сферы нового мышления. В Советской России, где основной мировоззрения было политическое мышление, это вызвало массовый пересмотр политических ценностей. И поверьте мне, именно  западные джазовые музыканты, вообще не мыслившие о политике, а, по-моему, так и  вообще не знавшие, что это такое –  политика, сами того не ведая, стали творцами и участниками настоящих революционных процессов в Стране Советов!
– Слишком по-казенному сказано, но зато как тонко и верно! Я на полном серьёзе смело вам заявляю: то, что вы говорите – это замечательно интересно! Это автореферат ещё не написанной диссертации по социологии! Светик, ты слушаешь, ты поняла, о чём речь? По-моему, это очень умно и занимательно!
– Слушаю, и давно уже поняла, и полностью с тобой согласна! Милая, добрая, далёкая Америка с бесконечно человеческой улыбкой Армстронга, с его обязательным вечным пиджаком и галстуком! Да, она исчезла, таинственно и трагически исчезла, как Атлантида!
И вдруг все втроём они погрузились в воспоминания о той Америке, которой не было, –  той доброй, волшебной иллюзии, которая зародилась и расцвела в них, питаясь только одним соком – звуками инструментов и голосов великих джазовых музыкантов. И лишь перед своим исчезновением она явилась им в видеозаписях, подняв их радость и восторг ещё выше казавшегося предельным экстаза.
– Да, да, – быстро и радостно говорила Света, – я всё это помню по магнитофонным записям: у них  исполнитель сам обращался к аудитории с объявлением следующего номера и одновременно с комментариями к нему. А часто музыкант приступал к очередному произведению вообще без слов, зная, что тот или иной пассаж ожидается публикой, как ребёнком, с нетерпеливой радостью. И эта восторженная детская радость выражалась при первых же аккордах криками и рукоплесканиями  публикой далёкого мира столь непосредственно и просто, что невольно вызывала к ней глубокую  симпатию. В далёкой, «чуждой» среде неожиданно вспыхивали аплодисменты, раздавались восторженные возгласы и одобрительные реплики именно в те моменты, когда и наши сердца чуть было не выпрыгивали наружу от восхищения и радости. От этого их публика казалась нам близкой, почти родной!      
– Согласен, согласен, – возбуждённо подливал масла в уже разгоревшийся огонь Небурчилов, – больше того: я часто слушал записи этих концертов для того, чтобы по  реакции зрителей создать о них своё представление! А по ним – о том мире, в котором они живут. Так у меня созрел миф о той Америке, которая куда-то девалась!
– А когда появились видеозаписи, – перебивала всех раскрасневшаяся Надежда, – мы вдруг увидели и музыкантов, и зрителей, и поразились, как они похожи на их образы, созданные нами только по голосам, мелодиям и по свисту, смеху, аплодисментам. И лица их, и выкрики, и реплики, и даже свист были добры и корректны!
На мгновение Надежда почувствовала, что вновь огромные, неподвижные бычьи глаза Небурчилова заслонили всё окружающее своей выразительной грустью. Вдруг она ощутила к нему мощный толчок симпатии и влечения. По мере продолжения беседы это ощущение стремительно перерастало в чувства восхищения и непреодолимого плотского желания. В неподвижном, каменном лице она рассмотрела ответные призывы. С этого момента, хотя разговор вели трое, они разговаривали, словно находились наедине.
Светлана. – Точно! Это были большие и малые арены с пёстрыми толпами, состоящими из людей всех возрастов, из эрудитов и неучей, авантюристов и верноподданных, представителей и истеблишмента,  и чернорабочих,  объединённых  одинаково тонким пониманием джаза, дарящего им радость жизни. Все эти  образы  американских зрителей – мужчины с непременными галстуком и головным убором и  дамы в аккуратных шляпках – словно нашли наглядное подтверждение!
Он. – А ещё мне часто приходит в голову, что такого полного, откровенного  единения, единомыслия в разнородной человеческой толпе, столь свойственного именно атмосфере джаза, невозможно отыскать ни в какой другой сфере человеческого общения. В художественной литературе, особенно в поэзии,  можно найти примеры восхитительных попыток подобрать  универсальный «ключ ко всем сердцам», способный трогать самые сокровенные стороны души человека. Были  писатели, которые  всё своё творчество посвятили самоотверженному поиску единой формулы,  «философского камня» всеобщего интуитивного  взаимопонимания и достигли на этом поприще истинных высот. Увы,  эти попытки, несмотря на все их  достоинства, не могут превзойти свою джазовую версию по силе, простоте и массовой доступности.
Она. – И опять: немного казённо и в то же время как точно, восхитительно точно! Можно сделать вам комплимент: вы чрезвычайно наблюдательны и тонко чувствуете искусство. Даже не подозревала, что люди вашего пошиба, простите, масштаба, могут так изысканно чувствовать.
Он. – А я не подозревал, что в такой молодой и цветущей женщине и её подруге я найду такое понимание! Что же касается людей моего пошиба – вы, конечно, правы: в основном это бесчувственные машины, нацеленные на прибыль и только. Ну, возможно, ещё на власть. С благодарностью принимаю ваш комплимент и гордо подтверждаю: я – редкое исключение.
Светлана. – А я успела вычислить, когда пропала та Америка, – это произошло сразу после концертов Армстронга в Чехословакии. По-моему, сразу после этого всё в Штатах стало меняться, грубеть, матереть. Помните эти его прощальные гастроли? Это и была лебединая песня той Америки.
Он. – У меня есть их видеозаписи. Может быть, может быть.
Она. – А мне кажется, она всё ещё немного живёт, по крайней мере, в наших сердцах. В них живут  зрители-слушатели, ставшие для нас сказочной иллюзией, и, похоже, сгинувшие неизвестно куда или в одночасье переродившиеся. Они были очень разнообразны, но, согласно этой же иллюзии, каждый из них мог по праву считать своими слова американского чародея доброты, моего любимого Уильяма Сарояна:
– Будь здоров и счастлив, мой мальчик, и  не забывай снимать шляпу в лифте!
Он. – Да, да, несомненно: сгинул не только джаз, утащив за собой ту Америку, вместе с ним в Штатах потух свет целой плеяды писателей: Андерсон, Сароян, Фолкнер, Олби, Уоррен... И  Сарояна, конечно! И многих других… Все они, как и джазовые музыканты, не смогли бы жить в новой Америке.
Светлана. – И когда исчез железный занавес, мы воочию увидели не только новых исполнителей популярной музыки, но и нового зрителя, –  безликие толпы вызывающе неопрятных существ неопределённого пола и возраста с истеричными  лицами, истыканными пирсингом. Прошу прощения, я на минуту отлучусь, меня от интересной беседы отрывает мой кавалер.
Он. – Какой неброской и в то же время потрясающей красотой вы обладаете! Как я польстился на красоту Светланы, а вас прозевал,  рассмотрел только сейчас?
Она. Света – моя любимая подруга. Не надо нас так сравнивать. А за комплимент спасибо.
Он. – Вы жена профессора Ликушина?
Она. – Нет.
Он. – Тогда, извините, чья же?
Она. – Ничья я не жена.
Он. – Тогда – едем?
Она. – Едем!
Он. Можно ещё один только вопрос?
Она. Конечно.
Он. Что за печаль стелется в ваших глазах? У вас неприятности? На работе? Дома?
Она. На работе всё нормально. А вот дома… У меня родители тяжело больны. Давно уже. Сейчас у обоих обострение. Наши врачи не могут помочь. Как вы отгадали?
Он. Это вы меня вдохновляете. А зарубежные врачи помочь могут? Я могу всё это оплатить и устроить – поездку, лечение. В общем, все хлопоты. Немедленно. Сразу же. Сейчас.
И уже на пути к машине он на мгновение остановился и радостно произнёс:
– Господи, неужели удастся хоть раз в жизни помочь тем, кто тебе нравится? Ведь всегда же выходит наоборот!
Галантно открывая перед нею дверь лимузина, он попросил:
– Пожалуйста, не отказывайте мне, разрешите помочь людям, родившим такую дочь!

Авось твою мать!

Когда Светлана, подчиняясь настойчивым жестам «своего кавалера», подошла к нему и к изрядно разомлевшему от приятных впечатлений Эдику, Фёдор восхитился:
– Как ты похорошела, как расцвела от общения с боссом! О чём это вы там так живо толкуете?
– Очень интересная, интеллектуальная тема. Как умён и искушён в музыке и литературе ваш босс! Мы с Надей в полном восторге от него!
– Так о чём идёт речь?
– Об американской музыке и литературе первой половины нашего века.
– О какой музыке?
– О джазе.
– Интересно. А не хочет ли он таким макаром вас подцепить и унести в своём могучем клюве? А мы с Эдиком останемся на бобах?
– Мне, конечно, приятно, что ты ревнуешь, но ты его незаслуженно опускаешь. Нет, это не какой-нибудь ловелас, а тонкий ценитель высокого искусства.
– А я слышал о нём сплетни, что он страшный бабник! Враньё?
– Уверена, –  враньё, и самое бессовестное. Он, конечно, очень эмоционален, но, по-моему, если кого-то захочет подцепить, как ты выразился, то будет галантно и терпеливо ухаживать, а не штурмовать нахрапом. Отпусти меня к ним ещё на немного, пожалуйста, там так интересно!
– Беги, но будь бдительна: в тихом омуте…
Светлана упорхнула, а Фёдор обратился к Эдику:
– Эдуард, а ты не боишься, что босс уведёт Надежду?
– Нет! Пусть забирает, если захочет! И мне не провожать, и мой рейтинг у босса за такую якобы услугу повысится, и ей с ним, я вижу, очень хорошо. Все при своих.
– «Якобы»? Ты что, к ней охладел?
– Давно и навсегда. Но как друга я её люблю, ценю и искренне уважаю.
– И тебе её не будет жаль, если этот буйвол раскорячит  её в своём стойле?
– Нет. Да что ты волнуешься? Ты же сам просил, чтобы я её привёл. Не переживай, как-нибудь всё само образуется.
Неожиданно Фёдор вскипел, – такого Эдику   видеть ещё не приходилось.
– «Само собой образуется»! Это знаешь, как называется? Авось твою мать! – вот как! А вдруг прямо сейчас возьмёт, и уведёт?
– Да брось ты кипятиться, я серьёзно: уведёт, и шут с ней! Давай-ка по одной этого прекрасного коньячку на десерт! Успокойся!
Фёдор давно был обучен владеть собой. Он отвернулся,  остыл, ухмыльнулся, подмигнул всем лицом и промолвил:
– Давай. Эх, авось твою мать, авось твою мать! А мне  всё-таки жаль нашу Надю!


Корпоративный путч

Мир давным-давно сошёл с ума.

Конец питерской операции.

Спецсвязь, установленная между Фёдором и Бабыкиным, в эту ночь работала с перегрузкой. Фёдор  осуществлял общую координацию работ и ставил оперативные задачи. Бабыкин раздавал конкретные задания конкретным сотрудникам.
Наружные наблюдатели  Бабыкина «вели» Небурчилова с того момента, когда он уселся с Надеждой на заднее сидение своего «Мерседеса» и выехал на одну из двух подготовленных квартир. В два часа ночи  Фёдору доложили: Надежду вывел из квартиры, усадил в свою машину и доставил до её дома один из братьев Гримм. Вместе с ней он поднялся в лифте, побыл у неё несколько минут, и, спустившись, позвонил и выехал на вторую арендованную квартиру. Оттуда он доложил о своём прибытии, отпустил банковскую охрану и дал  своему  брату отмашку на приём. Тот доставил  Небурчилова, и в три тридцать в окнах квартиры погас свет.
Одновременно банковская охрана  покинула первую, заветную, квартиру в полном составе. Помещение с возможной разгадкой тайны  встречи осталось пустым. Немедленно по лестнице сверху спустился оперативник, проник в квартиру, в течение двух минут снял им же установленные накануне  видеокамеры, вернулся на чердак, через  чердачное окно – на внутренний скат крыши, оттуда –  на чердак дома соседней улицы, из него –  в поджидавшую машину. Машина помчалась прямиком в Москву. На Московском проспекте к ней присоединилась машина прикрытия.
Оперативник  не знал и никогда не узнает, что запечатлели камеры. Человек за рулём  не знал и не узнает, куда и зачем отлучался оперативник из машины. Но он знал, что должен за оперативником присматривать, а в случае нештатной ситуации его  защитить. Люди в машине прикрытия понятия не имели, кого и почему они охраняют, но были готовы применить смертоносное оружие. Все они работали, – выполняли приказы. Мир давным-давно сошёл с ума.
Тем временем наружка продолжала наблюдение, – и не зря. В четыре утра из дома напротив вышли двое   в одинаковых кепках и кожанках. Один из них поднялся в квартиру, осмотрелся и куда-то позвонил. Через двадцать минут второй  встретил  подъехавший микроавтобус и проводил в квартиру группу вышедших из него молчаливых людей. Все они расположились в квартире то ли для проверки, то ли на ночлег.
 До десяти утра никаких других событий наружным наблюдением отмечено не было. За это время были подтянуты и размещены вокруг значительные дополнительные силы для организации слежки за членами прибывшей ночью группы: Фёдор был уверен, что это боевики братьев Гримм, и нельзя было упускать ни малейшей возможности установить их личности.
Наутро Фёдор был вызван к  Небурчилову, чтобы неотлучно сопровождать его в нескольких деловых встречах, а затем участвовать в торжественном обеде по случаю отъезда в Москву. Во время этого обеда ему позвонили и дали знать, что камеры сработали и благополучно доставлены по назначению.


Кино на Лубянке.

Кортеж машин партии «Свобода» прибыл из Питера в Москву в полночь. Фёдор, сладостно отсыпавшийся весь путь, сразу же договорился с генералом о встрече ранним утром, окончательно выспался и в шесть утра уже входил в кабинет на Лубянке.
В углу просторного кабинета стоял журнальный столик с  двумя телевизорами, перед ними стоял генерал и удручённо качал головой. Поздоровались.
– Прежде всего, поздравляю вас с полным успехом, Фёдор Дмитриевич! – как всегда, церемонно проговорил генерал, – компромат по-настоящему убойный. Ты  сработал – лучше и представить невозможно! Но до чего же гнусна натура человеческая, – это я о Небурчилове. Сейчас всё увидишь, а я второй раз смотреть не смогу – стошнит. Вот тебе пульт – он включает  обе записи синхронно. Садись сюда. Будет плохо – пей воду, а совсем плохо – коньяк, хоть и рановато. Вот, всё у тебя здесь, под рукой. Я тебя запру, чтобы никто не беспокоил. Через час приду. Вся запись длится без малого два часа, но тягостно слишком; ускоренная прокрутка работает, так что можешь особо не мучиться. Будешь смотреть – подумай: может, доктору Визингу показать? Человек надёжный, а ему, может, это нужно для набора научного материала? Во всяком случае, я и знать не знал, чтобы таким образом онанисты себя стимулировали. Тьфу ты, пропасть, до чего же противно! Да, прав Достоевский – широк человек, широк!  Ухожу, ухожу!
Фёдор уселся поудобнее и  включил телевизоры. Оба экрана привычно высвечивали время и  дату. Первой включилась камера в убежище Генсека. Он торопливо вошёл, разделся догола, уселся в кресло. Затем потянулся в сторону, достал связку каких-то гибких, длиною в ладонь, спиц и прильнул к смотровым отверстиям.
Камера в спальне включилась чуть позднее. Туда вошла Надежда с мечтательной улыбкой на лице, небрежно осмотрелась и присела на кровать. Замерла, задумалась. Вдруг в спальню в халате вошёл один из братьев Гримм. Надежда вскочила, растерянно вскрикнула. Тот пытался её успокоить, уговорить, но она не поддавалась. Началась драка: она била его  по лицу, он норовил умело и больно ударить её по рукам и телу. Она кричала, он зажимал ей рот. На подмогу появился второй брат, и вскоре её силы закончились. Её словно парализовало. Оба насиловали её поочерёдно, по-разному. Смотреть на всё это было больно и тяжко.
Но ещё невыносимей было смотреть на Небурчилова. Лицо его исказилось до неузнаваемости: по нему, как отвратительные гады,  ползали гримасы буйной похоти и животного наслаждения. То и дело на этой  мерзкой маске  всплывала коварная, мстительная ухмылка. Руки его время от времени проворно вытаскивали из связки гибкую спицу, проталкивали её внутрь мочеиспускательного канала и начинали лихорадочно дёргать её туда и обратно. Генеральный секретарь партии «Свобода» издавал сладостное сипение,  сдавленно всхлипывал и торжествующе  вскрикивал.
Фёдор вдруг вскочил и позвонил Светлане:
– Привет, привет, моя ненаглядная! Я доехал нормально, отоспался, звоню из дома. Слушай,  ты вчера с Надей не связывалась? Не отвечает? А ты сейчас на работу? Ты её проведай, я что-то о ней забеспокоился. Позвони мне, ладно? Жду, целую.
На экранах продолжалось прежнее разнузданное бесчинство. Фёдор быстро прокрутил всё до конца – ничего нового. Он рассеянно нажал на пульте кнопку выключения; одновременно в голове его прозвучал щелчок, решивший судьбу насильников. Он откинулся на спинку кресла и стал ждать генерала.

Кино в прокуратуре.

На следующий день утром Небурчилову позвонил Бойтов из Генпрокуратуры. Он был самым близким к руководству партии «Свобода» работником этого ведомства, и считался у него  «своим человеком».
– Есть одно сверхважное для вас дело. Вы ведь знаете, я по пустякам не дёргаю.
– Ну что же, приезжай.
– Это невозможно. У меня кое-какие материалы, которые вывозу не подлежат. Надо бы их вместе здесь, у меня, просмотреть и обсудить.
– Что за материалы?
– Важные материалы, о которых по телефону не говорят.
– Хорошо, я сейчас к тебе Перемилова пришлю, вы с ним всё время шепчетесь, вот и посмотрите, и обсудите.
– Его к этим материалам на версту подпускать нельзя.
– Перемилова? На версту? Да что там у тебя такое? Не могу же я по твоему свистку вот так всё бросить и кинуться!
– Моё дело – сообщить. Как хотите. Повторяю, я по пустякам  дёргать не стану. Что же – завтра позвонить?
– Это что-то срочное?
– Не то слово. На мой взгляд, сверхсрочное. Я бы на вашем месте прямо сейчас…
– Прямо сейчас у меня результаты выборов – понял? Выборов в Государственную Думу! Ничего, до завтра подождёт твоё сверхважное. А вот у меня как раз завтра с утра окно, вот я к тебе с утра по дороге на работу и загляну. Заодно и посмотрю, где ты там сидишь, ведь я у тебя ни разу не был. Договорились? Ну, бывай до завтра!
Следователь Генпрокуратуры по особо важным делам Пётр Петрович Бойтов встретил Небурчилова в своём маленьком кабинете, теснота которого усугублялась  установленными зачем-то по краям  стола хозяина   двумя телевизорами. Экраны телевизоров были обращены к посетителю, и получалось так, что Бойтов как бы выглядывал между ними из  другого помещения.
Бойтов встретил высокого гостя, усадил его в кресло напротив двух чёрных экранов, а сам прошёл на своё рабочее место и будто спрятался за телевизорами.
– Что такое? – опешил Небурчилов, – что это за магазин у тебя?
– Кино будем смотреть! – неожиданно строго и серьёзно произнёс Бойтов, нажимая кнопку вызова.
В кабинет вошёл молодой человек. Он ловко накинул на Генсека  хитроумно скрещенные ремни и моментально застегнул их за спинкой его кресла, после чего вышел.
Кровь бросилась в голову Небурчилова, он дёрнулся и взревел:
– Ты что тут вытворяешь? Тебе что, жизнь надоела?
Но в это время Бойтов включил оба телевизора, и Генсек умолк. Через несколько минут он вновь яростно задёргался, пытаясь освободиться, и прохрипел:
– Выключи! Выключай, говорю! Ну!
Бойтов помешкал ещё минуту, выключил, и по-прежнему строго промолвил:
– Звук я не включал, а с ним  смотрится ещё эффектнее. Первые две серии я пропустил. Первую серию телевидение уже показало, помните? Она начинается с кадров телевизионной хроники: вы даёте интервью дома, в семейном кругу. Говорите об основной нравственной ценности  общества, – о семье. Вторая серия снята на питерском банкете, где вы в обществе этой дамы сняты светскими телевизионными папарацци. Вот этой третьей серии, – Бойтов кивнул на телевизоры, –  у них пока нет. Но если вы сейчас же не согласитесь на наши условия, она к ним попадёт сегодня же, и уже в ночные часы они начнут  крутить всё кино. Вас увидит вся страна и весь мир. Не говорю о родных. Не говорю о возбуждении уголовных дел по таким статьям, как  групповое изнасилование и другим, ещё более позорным.
– Чьи это – «наши»? Что за условия?
– Генпрокуратуры России. Условия таковы. Вы заболеваете и немедленно бросаете все дела – и бизнес, и политику. Навсегда. Скажем, нервный срыв после предвыборной кампании. Или инфаркт – выбирайте сами, только сразу. Откладываете из своей кассы себе, своим детям, внукам и правнукам на безбедное житьё-бытьё. Размещаете капиталы в нужных банках. Назначаете свою долю в будущей прибыли. Уезжаете куда-нибудь подальше – в Австралию, например. Партию, банки, фирмы, всю структуру и инфраструктуру своей империи сохраняете. Своим преемником назначаете Перемилова. Мы консервируем кино, и ни одна живая душа его не увидит, – если вы проявите благоразумие, и не будете делать глупости, например, тайно искать виновников и  мстить. Чуть что, – без предупреждения пускаем фильм в народный прокат и отдаём вас с вашими подельниками-насильниками под суд.
Сегодня же, как только успокоитесь, повторяю, сегодня же,  возвращаетесь к себе в офис, объявляете о болезни, поручаете подготовить необходимые бумаги и – выбирайте сами: либо в больницу, либо на дачу, либо домой. Никаких несогласованных действий и ещё раз: никаких глупостей. Мы за вами присмотрим. Ну, конечно, основополагающие тезисы нашего соглашения придётся подписать. Здесь и сейчас.
Небурчилов молчал долгие минуты – соображал, вычислял. Наконец, спросил:
– Кто успел посмотреть? Генеральный прокурор в курсе?
– Кино видели пять человек: я, ещё двое, и два технаря. Технари видели  записи по отдельности, им сказали, что это – рядовая порнуха. Они её за свою жизнь насмотрелись, так что можно сказать, что и вовсе этого кино не видели. Генеральный об этом деле ничего не знает, но  копия фильма для него уже изготовлена. Как и для президента, и для ваших соперников на выборах, и для вашей семьи. И, как я уже сказал, для телеканалов. Пока всё под контролем, но, сами понимаете, в наше время удержать в тайне такой материал нелегко. Для сведения: контрольные копии уже рассованы по хранилищам. Телевидение замерло: ждёт сегодня к ночи сверхсенсационный материал.
Небурчилов вдруг беспомощно замахал наполовину связанными руками, сделал ещё одну попытку вырваться из кресла и чуть не упал вместе с ним. Волосы его приподнялись от бешенства, лицо побагровело, но он совладал с собой:
– Говори: кто? Кому это всё нужно? Кого я не устраиваю?
– Мы наблюдаем за вашими извращёнными подвигами уже давно: года два назад одна дамочка из ваших жертв поделилась с нами своими подозрениями. Написала бумагу с просьбой расследовать, наказать и прочее…
– Врёшь, врёшь! Кто меня хочет завалить?  Зачем? Говори, – не пожалеешь! Ведь ты же у меня из рук ел! И хорошо ел!
Бойтов пожал плечами, покачал головой и взял в руки аккуратную папочку:
            – Приступим к обсуждению и  подписанию ваших отказных документов.
Разговор продолжался ещё полтора часа  и закончился подписанием. По его окончанию Бойтов извлёк из плейера кассету, помахал ей из своего укрытия Генсеку, закрыл  в сейфе,  вызвал молодого человека, и тот одним щелчком освободил Небурчилова от ремней. Бойтов вышел проводить покачивающегося от пережитого Небурчилова до его машины. В это время молодой человек быстро вошёл в кабинет, по-кошачьи мягко прыгнул к креслу, снял из-под его сиденья жучок и вернулся в приёмную. Там он сразу же соединился с кем-то по телефону и игриво произнёс:
– Как дела, котёнок? У меня? У меня всё в порядке, всё по плану. Сегодня встречаемся? Ну и хорошо. Цалую, цалую, до встречи.
Вернувшись, Бойтов первым делом  достал из кармана миниатюрный диктофон, проверил запись, и позвонил, сообщив условным кодом:  встреча прошла по плану.

Особое положение.

Прибыв в свой офис, Небурчилов провёл в одиночестве весь остаток дня. Личной охране и секретарям он поручил находиться в приёмной, о своём пребывании на месте никому, в том числе семье,  не сообщать, и никого к себе не пускать. В полном одиночестве он раздумывал, оценивал обстановку. Сделал несколько зондирующих звонков на самый верх, – никаких признаков катастрофы не было. Соединился по селектору с Борманом, поговорил с ним о текущих срочных делах – тот был деловит и учтив, как всегда. Связался с Избиркомом, – там подтвердили: гарантированный минимум составляет  тринадцать процентов с хвостиком.
– Кто? Зачем? Почему? – не переставало стучать у него в голове, – подготовлено и обставлено всё капитально: кто-то давно знал о том, что это – не впервой, кто-то устанавливал аппаратуру, снимал… Значит, враг давний и опытный. В басни Бойтова о какой-то обиженной дуре-бабе верить смешно. Как мои-то проглядели? Неужели их купили? Надо проверить.
– А Бойтов абсолютно в себе уверен. Значит, опирается на солидную силу. Какую? Кто же всё-таки? В таких ситуациях очень важно терпеливо выждать следующих действий противника: он должен себя обнаружить… А если Бойтов начнёт действовать, как говорил? Нет, он человек старого склада,  будет выжидать, лавировать. Что же делать? Выход один: дать неизвестному бой и выиграть время! Мой ответ должен быть адекватным. Это значит – таким же безжалостным, неожиданным и молниеносным. Посмотрим, может он и откроется.
В шестнадцать часов он вызвал братьев Гримм и имел с ними короткую беседу. Затем пригласил к себе главного юрисконсульта и под большим секретом поручил ему в связи с тяжёлой болезнью готовить передачу всех дел Перемилову. Вслед за юристом побеседовал, опять же под большим секретом, с директором по финансам и приказал ему подготовить предложения по срочному высвобождению максимального количества наличных средств. Решив, что двух этих бесед для мгновенного распространения слухов о своей отставке достаточно, он вызвал Юрчакова.
– Фёдор Дмитриевич, решил поделиться с тобой своей бедой: нежданно-негаданно кто-то наверху начал на меня сильно давить. Вплоть до угроз. То ли успехом на выборах недовольны, то ли процветанием бизнеса – неясно. До тебя ничего не доходило?
– Ничего.
– Я в связи с этим решил проверить надёжность своей личной охраны. До сих пор я тебя в эти дела не посвящал: я и так на тебя дел навалил под завязку. Но сейчас надо  этим заняться. Что тебе для этого нужно?
– Прежде всего понять ваше поручение. Что вы хотите и почему? Изменить организацию охраны? Обнаружить «крота»? Просто освежить состав? Есть какие-то претензии, зацепки:  недосмотрели, пропустили? Охрана – это целая наука.
Разговор продолжался более часа и закончился около семи. Небурчилов  заехал за женой и вместе с ней уехал ужинать и ночевать в загородный дом. В машине злобно возбуждённая жена ему сообщила, что два ведущих канала только что закончили передачу, посвящённую лидерам будущих думских фракций. Один из каналов сообщил, что эта тема будет продолжена после полуночи.
– Нас показали и дома,– помнишь ту старую запись? –  и в мэрии Санкт-Петербурга, и,  кстати,  на том банкете, после которого ты загулял со своими шалавами и в гостиницу явился только утром. Так что ты в этих передачах выглядишь порядочным семьянином, не знают они тебя, какой ты на самом деле кобель.
Он промолчал. Приехав, молча поужинал, налегая на выпивку. Попросил прислугу постлать ему постель в кабинете на диване и улёгся перед телевизором. Он ждал сообщений.
В десять вечера по НТВ с пометкой «срочно» сообщили, что в служебной машине неизвестными час назад были застрелены следователь Генпрокуратуры по особо важным делам Бойтов и его водитель.
После этого по дороге из центрального офиса в штаб-квартиру партии позвонил Фёдор и сообщил: в двадцать два  десять  обстреляна штаб-квартира, а именно кабинет Перемилова, где он проводил сверку самых последних данных избиркома по подсчёту голосов. Есть тяжело раненые, среди них сам Перемилов, все отправлены в больницы. После прибытия на место Фёдор позвонил ещё раз:
– Убитых нет, ранены все пятеро, находившиеся в кабинете, все – тяжело, загорание сразу же погасили. Стреляли из проезжающей машины: сначала из автомата по  охране на входе, потом, по-видимому, из подствольного гранатомёта по окнам кабинета. Было сделано два выстрела. Одна граната взорвалась снаружи, на стене, вторая – при ударе о   металлическую решётку окна. Все осколки – внутрь.  Машину, из которой стреляли,   охрана видела. Стёкла в окнах кабинета вылетели, но все помещения целы, следователи и пресса понаехали, все спрашивают о вас. Приезжать настоятельно не рекомендую, обстановка тревожная,  личную охрану надо немедленно усилить. Предлагаю по всем нашим филиалам и отделениям партии ввести особое положение. Как вы на это смотрите? Ясно, вернусь в офис и конкретно всё распишу. Я буду пока здесь, потом всю ночь в офисе. Надо организовывать расследование по свежим следам. Перемилову охрану в больнице выставить? Будет сделано. О других раненых тоже позабочусь. Обо всех происшествиях, если случатся, буду докладывать немедленно.
– Ты когда будешь составлять план особого положения, о Питерском фонде не забудь, о научном руководителе, понял меня? Не исключено, это всё от его работ идёт, понимаешь? Не телефонный это разговор, но ты подумай, как его и всю контору защитить. Подумай, может, его спрятать пока куда-нибудь? Завтра обязательно мне доложи об этом вместе с планом.
– Понял вас, понял, это очень умно, будет сделано.
В одиннадцать по второму каналу прозвучали сообщения об убийстве Бойтова и   о нападении на штаб-квартиру партии «Свобода»:
– Неизвестные обстреляли из гранатомёта окна помещения, в котором один из руководителей партии Перемилов проводил итоговое совещание по результатам думских выборов. Есть раненые. Лидера партии Небурчилова в штаб-квартире в момент обстрела не было.
К полуночи, когда жена улеглась, приехали с докладом  братья Гримм. Генсек принял их в своём кабинете при двух, включённых на разные каналы, непрерывно работающих телевизорах. Проводив братьев, запер за ними вход на второй этаж и улёгся перед работающими телевизорами. После доклада в кабинете братья, проверив охрану, уехали в город. Просидев перед двумя галдящими на все лады экранами до часу ночи, и ничего нового о себе не увидев, Небурчилов торжествующе хмыкнул, удовлетворённо вздохнул, принял снотворное и  заснул.

Расплата.

В начале двенадцатого ночи Фёдор, направляющийся из обстрелянной штаб-квартиры в главный офис, попросил водителя припарковаться у главного подъезда Госдумы и подождать.  Сам же незаметно нырнул в метро и через несколько  минут жал  руки своего  потрескивающего сухим костяком генерала и его «дублёра» Бабыкина.
Прежде всего они молчанием почтили память Петра Петровича Бойтова. Затем генерал обратился к Фёдору:
– Как состояние раненых?
– Борман отделался царапинами, но об этом пока лучше помалкивать. Охрана его надёжна. У других четверых серьёзные ранения, врачи занимаются. Похоже, все выживут. Бойтов утром у Небурчилова отказные бумаги подписал?
– Да, да, конечно. Всё шло по плану: бумаги уже через час после уезда Небурчилова из Генпрокуратуры были здесь. Насчёт позиции Небурчилова ты оказался совершенно прав: он пошёл ва-банк. Ответил на удар и готов к продолжению схватки. Он надеется обнаружить противника и начать  переговоры, – готов делиться чем угодно, только не властью. Он решил биться насмерть, а это грозит разрастанием грандиозного политического скандала, новыми жертвами и затяжной войной. Его же по-хорошему предупредили, сделали продуманное, разумное предложение: немедленно сдать дела, загрести, сколько надо, денег и уехать. Не послушал. Теперь неизвестно, что он ещё предпримет. Это недопустимо. Надо немедленно действовать. Павел Иваныч сейчас тебе сообщит оперативную обстановку.
Бабыкин был готов:
– С момента возвращения из Питера мы отследили и разрабатываем бригаду братьев Гримм. Их всего девять человек. Личности всех установлены. Все – бывшие бойцы расформированного три года назад знаменитого Свердловского ОМОНа. В Москву, к Небурчилову, стянуты братьями тайно, по личным связям друг с другом. Настоящие профессионалы. Обучены, оснащены и обеспечены по высшему классу. Железная дисциплина. Такая команда, будь она в добрых руках, была бы образцом боевого оперативного подразделения. Первые контакты с командиром этой группы уже состоялись. Что они натворили под крылом Небурчилова, пока неизвестно. Со временем узнаем. Но похоже, что если не считать бандитских разборок, убийство Бойтова и его водителя и налёт на штаб-квартиру – их первые политические боевые акции.
Братья Гримм передали им приказ Небурчилова: немедленно грохнуть Бойтова и Перемилова, и они это сделали практически без подготовки: оперативную информацию подготовили братья, а  схемы подобных налётов у них были уже наработаны.
Небурчилов свой жёстокий ответ продумал, в общем, неплохо, но не учёл одного: этими акциями он  сделал логичным их продолжение, то есть покушение на него самого. Этим просчётом  сейчас нужно воспользоваться, тем более что и за Бойтова, и за его экономические преступления, и за налёт на собственную штаб-квартиру земля по нему давно плачет. О его гнусных извращениях и их жертвах я уж не говорю. Когда ему предложили сдать дела и уехать, он должен был понять, что речь идёт о его жизни и смерти. Он выбрал последнее.
– Есть два варианта, – продолжил генерал, – как там дела с его женой?
– С женой работа продолжается, но в данный момент о завершении говорить рано: когда рассудок её от ревности меркнет, она готова на всё, но эти умопомрачения она сама воспринимает как приступы болезни.
Фёдор в двух словах рассказал о встречах в кафе на Пятницкой.
– Тогда остаётся второй вариант, – вновь заговорил Бабыкин, – сегодня же ночью показать кино братьям Гримм, пригрозить и склонить их нейтрализовать Небурчилова. Сейчас не до смеха, но бумаги, подписанные им у Бойтова,  звучат как продуманное завещание. Хорошо мы составили эти бумаги, в юридическом плане они помогут спокойно передать власть Борману.
Времени не хватает, и операцию надо начать сразу же, сейчас. Ваше прямое участие, Фёдор Дмитриевич, конечно, исключается, но скрытая  поддержка выхода на братьев и наблюдения за ними  нужна. Я с вашей помощью немедленно выйду на братьев Гримм, а мои ребята – на  командира бывших свердловских омоновцев. Без них здесь не обойтись, придётся проверить их на вшивость. Времени в обрез, дорога каждая минута. Товарищ генерал, прошу немедленно объявить мозговой штурм.
Всем троим неимоверным, но холодным напряжением мысли, опыта и знаний  удалось в течение считанных минут разработать оперативный план действий, на создание которого в обычных условиях ушла бы пара недель.
Через четверть часа Фёдор прибыл в офис и приступил к организации расследования налёта на штаб-квартиру, обеспечению надёжной охраны Бормана и других пострадавших, и массе других неотложных дел. Необходимо было подготовить руководство концерна к передаче полномочий руководителя и лидера партии Борману.
Перед рассветом на дачу Небурчилова прибыли братья Гримм. Они усилили наружную охрану, а пока новые охранники занимали свои посты, вошли в дом и быстро, бесшумно поднялись наверх. Открыв двери своими ключами, братья первым делом укрепили  неспокойный сон  супруги. Затем надели  перчатки и вошли в кабинет Небурчилова.  Обратно они вернулись через минуту с опустошённой ампулой и шприцем. Умело обращаясь с этими предметами и с безвольными руками усыплённой женщины, дали ей «подержать» ампулу и шприц, после чего разместили их под её кроватью. Все эти действия заняли не более трёх минут. Заперев за собою дверь, братья спустились вниз, прошли в служебный флигель, и через некоторое время вместе с одним из охранников вернулись в дом. Там они поручили ему, ввиду особого положения, находиться всё время в прихожей и охранять вход наверх. После этого братья обошли все посты и уехали.
Проснувшаяся поздним утром супруга обнаружила мёртвого мужа, впала в истерику и вызвала наверх охрану и прислугу из флигеля. Охрана вызвала Юрчакова и милицию. Ещё до приезда Фёдора следователи при первом же осмотре нашли в спальне использованные ампулу и шприц. Начались бесконечные допросы жены, прислуги и охранников. Следствие затянется на несколько лет и безрезультатно заглохнет.
В то же утро были установлены личности двух мужчин, найденных мёртвыми в джипе на кольцевой дороге. У них  были найдены удостоверения помощников  Небурчилова. Так стало известно об убийстве братьев Гримм. Расправа с братьями состоялась обстоятельно: сначала их расстреляли из автоматического оружия на ходу, а затем сделали по аккуратному контрольному выстрелу в голову из пистолета, числящегося в розыске МВД с девяносто второго года. Этот пистолет, попавший по случаю на Лубянку в девяносто четвёртом году, лежал на трупе одного из братьев. Через некоторое время баллистическая экспертиза установит, что братья Гримм были застрелены из того же автоматического оружия, что и следователь Генпрокуратуры по особо важным делам Бойтов и его водитель. Упомянутый пистолет направил расследования убийств Бойтова и братьев Гримм по ложному следу. Других успехов у следствия по этим делам  не будет. Расследование налёта на штаб-квартиру партии «Свобода» результатов также не имело.

Король умер – да здравствует король!


  На панихиду и пышные похороны Небурчилова новый хозяин не явился под предлогом лечения ранений, полученных при налёте на штаб-квартиру. На самом деле Борман панически опасался новых покушений; травмы его – контузия, царапина на виске, сквозное ранение щеки и пять неглубоко засевших осколков в мякоти плеча и груди, были хотя и лёгкими, но болезненными, и для штатского человека сильно впечатляющими.  Слабая степень поражения хозяина  кабинета объяснялась тем, что  в момент взрыва гранаты он оказался в секторе осколочной тени. Эту тень создала женщина, поднявшаяся для доклада.
 Борман, как ни старался, не мог разгадать ни причин, ни инициаторов нападений на Бойтова, Небурчилова, братьев Гримм и на него самого. Он не сомневался, что все эти «наезды» – действия единой, таинственной силы, ничем себя не обнаружившей и поэтому становившейся в его глазах ещё более опасной и зловещей. Ему  вспоминались отвлечённые, но упорные намёки Бойтова на возможность ухода Небурчилова и  свои двусмысленные ответы на них: значит, Бойтов что-то знал об опасности и поэтому погиб? И потому же его самого, ни в чём неповинного, чуть было не убили практически в тот же час… и вскоре  босса, вернее всего, укололи, подставив его жену… и личную охрану грохнули через несколько часов…
– Кто и почему организованно, единовременно ополчился на концерн? – с гложущим беспокойством размышлял он, – какова цель этих коварных врагов? Конкуренты? – но в какой области?  Самых везучих мы либо купили, либо же стёрли в порошок ещё два года назад. Политики, правительство? – нет, мы уже давно запрягли их в свою упряжку. В чём же дело? Чем мы отличаемся от других? Ничем, только, может быть, научным потенциалом? А в таком случае, может быть, в нём-то всё и дело? Может, кто-то пронюхал про наши психотронные исследования и даёт нам знать об этом? Потому, что хочет войти в долю? Другого ответа сейчас нет. Значит, надо немедленно защитить питерскую контору и её идеолога – профессора Ликушина.
При первых же встречах с Фёдором Борман потребовал  усиления охраны научного центра и лично Эдика; когда же Фёдор сообщил ему о предсмертном завете Небурчилова на ту же тему, Борман полностью уверовал в единую версию происшедшего: причиной  нападений  являются успехи в исследованиях питерской Спецлаборатории. Кто и почему был заинтересован в этих происках – дальше он, как и Небурчилов,  продвинуться  не смог. Было решено «спрятать» Эдика на некоторое время в подмосковном Китово, в Клещёвке – идеальном убежище, приобретённом концерном два года назад именно для таких случаев.
Депортация Эдика из Питера в  Клещёвку  состоялась не без сюрпризов: профессор сначала никак не мог понять целей и экстренных обстоятельств этой акции.
– Налёт на штаб-квартиру? Смерть босса и его охранников? Покушение на Перемилова? Конечно, я глубоко соболезную, но я-то тут при чём? Прячьте своих стратегов, политиков, или бухгалтеров и других остолопов, наступивших кому-то на хвост!
Если бы не  Фёдор с его знанием тщеславия Эдика, переговоры по добровольному заключению в психбольнице, даже комфортабельной, могли бы просто зайти в тупик. Когда же Фёдор доверительно пояснил Эдику, сколь значимы и секретны его труды, сколь велики и непредсказуемы их результаты, Эдик подумал и дал своё согласие. Сразу же после этого он со всеми предосторожностями был доставлен в Клещёвку как анонимный пациент. Одновременно Фёдор обратился к доктору Визингу с конфиденциальной просьбой провести тщательное обследование состояния здоровья профессора,  в поведении которого сотрудники начали отмечать некоторые странности. Для поддержки темпов разработки психотронных приборов между Спецлабораторией и Клещёвкой была установлена оперативная челночная связь: ведущие учёные регулярно докладывали Эдику состояние работ.
Все эти беспокойные дни Фёдор звонил Свете с одним только вопросом: как дела у Надежды? Ответ был один: с Надей что-то случилось. Она отказывается от встреч и даже от телефонных разговоров. На работе неожиданно взяла отпуск. Занимается больными родителями. Ни о чём рассказывать не хочет.






Эпилог. Судьба надежд.

И имя твоё – Надежда! Как бы ни сложилась твоя судьба, верь своему имени!


В Клещёвке – престижной психушке доктора Визинга, куда заботливо укрыли Эдика, контингент оказался на удивление дружным и мирным. Военное братство объединило здесь больных, нуждающихся в лечении прежде всего покоем, дружеским участием и стремлением выслушивать откровенные взаимные исповеди. К моменту укрытия Эдика в отделении пребывало два десятка больных; большинство из них прибыло на лечение недавно и ещё полностью на новом месте не освоилось. Были, однако, и старожилы, в том числе отставной генерал, Герой Советского Союза Михаил Сергеевич Дунилов, лечение которого у доктора Визинга всё больше и больше затягивается.
Все обитатели отделения сразу же после поселения Эдика в самую комфортную палату поняли, что он находится на особом положении, и проявляют к нему строгую субординацию, отдавая  честь и обращаясь  к «товарищу профессору» исключительно «на Вы». Особое впечатление на весь контингент производят регулярные и частые посещения его учёными из конторы, которых согласно местной легенде больные принимают за важных консультантов-психотерапевтов.  Авторитет Эдика среди контингента достиг абсолютных высот, когда стало известно, что у Эдика в достатке водится высококачественное спиртное и он всегда готов им поделиться.
В Клещёвке Эдик особенно подружился с генералом Дуниловым. Эдик с соболезнующим интересом  выслушивает его рассуждения о гражданском долге, верности присяге, народном гневе,  возмездии и воспринимает их как очевидное свидетельство полного помешательства генерала. В ответ он пытается помочь генералу сориентироваться в реальном, земном мире и излагает ему современные  взгляды на  духовные ценности:
– Верность – это духовная ограниченность, вызванная комплексом неполноценности.
– Доброта и милосердие – это меры отчислений в благотворительные фонды.
– Красота – это повседневный харч избранных, сильных мира сего.
– Правда – это наиболее подходящая для текущей конъюнктуры версия.
– Скромность и смирение – это всего лишь изощрённые формы тщеславия.
– Совесть – это болезненное проявление комплекса вины.
– Справедливость – это выгодное распределение добычи.
…И так далее.
В ответ генерал, слушая Эдика, с тайным сочувствием думает: как могло случиться, что у одарённого, ещё совсем молодого профессора вдруг поехала крыша, и он стал бредить  сумасшедшим циничным вздором (генерал считает, что Эдик разделяет с ним  хлеб и кров Клещёвки именно по этой причине)? По привычке генерал во всём винит власти и коварных внешних врагов.  Он глубоко жалеет  профессора и иногда от сострадания, усиленного скрытной выпивкой, плачет на его мягком бескрайнем  плече. Эдик, чуждый сантиментов, терпит его рыдания и мокроту своей вычурной домашней куртки, – ему искренне жаль бедного синеглазого лётчика, в совершенстве узнавшего небо и так и не  сумевшего понять суть жизни на земле.
Эдик внесён в списки депутатов Госдумы второго созыва, однако пока по-прежнему спрятан в престижном дурдоме доктора Визинга: Борман дорожит им как неповторимым гением. Новый лидер  мучительно опасается неминуемых происков зловещих, оставшихся неизвестными врагов концерна и партии, а также возможных скрытых  сторонников Небурчилова. Недавно Борман, вспомнив  сталинские шарашки, поручил своим экономистам посчитать, во что обошёлся бы перевод всего  состава Спецлаборатории к Эдику, в свободное здание на территории Клещёвки. Сумма получилась немалая, и только благодаря этому Фёдору с большим трудом удалось убедить нового босса оставить всё на своих местах. Пребывание Эдика в Клещёвке постоянно продляется не только  Борманом, но и доктором Визингом: систематическое наблюдение за поведением профессора показало, что в ближайшее время может произойти рецидив глубинной душевной болезни, грозящий полным, безвозвратным помешательством.
Став главой концерна и лидером партии, Борман не только доверил Юрчакову собственную безопасность, но и сделал его вторым лицом  среди руководителей концерна. В то же время отношение Бормана к Фёдору становится  всё более настороженным: постоянное рабочее общение помогло ему не только глубже осознать роль Фёдора в развитии психотронного проекта, но и понять общую, редкостную природную одарённость этой личности. Холодный рассудок Бормана вновь и вновь возвращается к вопросу: как обеспечить максимальное использование способностей Юрчакова, не дав ему занять своё место? И всё чаще и чаще Борман приходит к мысли о том, что максимальную выгоду от Фёдора он смог бы получить, выдвинув его на самые верха власти.
Добрая, красивая, милая Светлана разрывается между своей любовью к Фёдору, тревогами за больного отца и покинувшую её Надю. Окончательно потеряв надежду выйти замуж за своего любимого, она уговаривает его хотя бы подарить ей другого, маленького Фёдора.
Надежда никому ни единым словом не обмолвилась  о том, что с нею произошло вслед за банкетом. Первые дни после истязания она была близка к помешательству. Ни с родителями, ни с близкими общаться она не смогла, – так велико было её отчаяние.  Огромную сумму денег, которую оставил у неё один из братьев Гримм, она сгоряча решила потратить на заказное убийство Небурчилова, смутно догадываясь о его грязной роли.  Услышав сообщение о  смерти олигарха и промелькнувшее на втором плане известие об убийстве двух его охранников, она приняла это за возмездие свыше и решилась, наконец, покаяться и рассказать всё своему батюшке на исповеди. Священник в молитвах за неё размышлял несколько дней и благословил использование денег на лечение родителей. Скрепив сердце, Надежда  занялась отправкой родителей на лечение заграницу. Но на этом мучения её не кончились:  вскоре обнаружилось, что она заражена какой-то особой дурной болезнью, и ей самой пришлось обратиться к врачам. Через несколько месяцев её вылечили ценой полного удаления детородных органов; операция прошла с осложнениями, и она едва выжила. Выйти из состояния глубокой депрессии ей помог по просьбе Фёдора доктор Визинг. Он же посоветовал безысходно отчаявшейся Наде сменить обстановку: съездить в зырянскую глубинку, к своему бывшему пациенту отцу Антонию. Через несколько месяцев Надежда вернулась в Питер, продала квартиру и снова уехала в то же коми село работать в новой воскресной церковной школе, теперь уже навсегда.


Часть третья

ЛЮБОВЬ

Введение

Вербальный римейк: мнение доктора Визинга


Экономична сущность бытия:
Всё новое в нём шьётся из старья!
                У. Шекспир

…Нет мысли маломальской, Которой бы не знали до тебя!
                И. Гёте


Начиная последнюю,  самую трудную часть своего романа, я никак не мог преодолеть колебаний в выборе формы своего рассказа. Меня постоянно преследовали насмешливо-ядовитые, убийственно правдивые слова,  приведенные в эпиграфе. А ведь эти безжалостные точки были поставлены Великими Мастерами одна за другой  сотни лет назад, и мало того – в  переписке Гёте есть сведения, что он это утверждение почерпнул из Библии! Каким же  способом можно сказать что-то новое о Любви, если она на всём протяжении жизни человечества была основной темой его размышлений и лежала в основе всех его творений? Ответ очевиден: это невозможно. Выходит, те, кто пытается сказать что-то новое, не зная этого, повторяют (и всё чаще – почти дословно) ранее написанное, изданное и забытое или, наоборот, процветающее параллельно, неведомо для автора, в бескрайнем океане книг, мелодий, изображений?
А может быть, ответ на этот вопрос содержится всё в тех же неумолимых приговорах, столь блестяще выраженных Великими  Мастерами?  Ведь они же прямо отсылают нас к уже созданным  творениям прошлого: познай лучшие из них, насладись соками и  ароматами их первородности! Бережно укрась их,  вечноживущих – вечнозелёных, вечноцветущих и вечноплодоносящих – теми новыми красками, которые народил бесконечный бег времени! В самом деле, не этим ли были заняты лучшие умы, трансформирующие архаические саги от Гомера   к Джойсу,  завораживающие рисовальные ритмы пещерной живописи от древних египтян к Гогену,  рулады примитивного рога неистового Роланда к шедеврам Вагнера и Бетховена, – и далее, далее… Значит, вот каким образом искусство не топчется на месте, а движется: – по пути беспрерывного подсознательного обновления повторов? И эти повторы – вечные реминисценции его архаических основ?
 Такое направление мыслей подводило меня к раздражающему, нерусскому слову «римейк», особо распространившемуся в последнее время. Раздражающему потому, что, во-первых,  на русском языке нет вполне адекватного слова, а во-вторых, и это главное,  применяется оно в сфере, которая меня, человека старомодного,  совсем не привлекает и даже отталкивает: это сфера телесериалов, триллеров, театральных экспериментов, заумных перформансов и инсталляций, и прочих новаций. Тем не менее, если отбросить  подобные индивидуальные предпочтения, слово «римейк» коротко и точно передаёт заложенный  в нём смысл. Итак, предположим, что каждый заметный шаг в развитии любой сферы искусства можно считать удачным римейком предыдущего достижения – и так далее, до бесконечности. Так складывается спасительная картина: Господь сотворил вечное, замкнутое основание мудрости, заложив в него, как в Ноев Ковчег всех тварей, все доступные человеку знания и мысли. На благодатной почве этого основания человек с Божьей помощью непрерывно выращивает  переплетённые между собой  винтовые лестницы, каждая ступенька которых – следующий римейк (философской мысли, произведения искусства, научного представления и т.д.). Один полный виток каждой такой лестницы – это появление очередного римейка-шедевра, за которым неминуемо следует дальнейшее восхождение.
 Не слишком ли примитивна такая формула? Пожалуй; но если даже так, она всё же раскрепощает слишком щепетильные умы, даёт им свободнее вздохнуть и не винить себя в унылом, постыдном повторе или даже в неумышленном  плагиате.  С другой стороны, назвать «Улисса» результатом одной из ветвей многократных римейков «Одиссеи» было бы более чем спорно, да и как-то неловко… Но всё же в тезисе о римейке как методе и средстве бесконечного осознания незыблемых архаических основ, несомненно,  что-то есть.
 А раз так, надо хотя бы попробовать. Поскольку сама тема любви человеческой во все времена была  одновременно и драматична, и комична, и трагична, нужно выбрать из «первородных», то есть ранних и наиболее зрелых шедевров, нечто наиболее полно и лаконично отражающее это триединство. Но, на мой взгляд, ничто так органично не может воплотить и представить эту чувственную триаду, как живопись. А в живописи мой кумир – это великий, таинственный Босх.  Правда, он писал не буквами, а красками, и мне предстоит выразить его образы и мысли словами, – значит, я должен попытаться сделать вербальный римейк. Как создают такие римейки? Пробовал ли кто-нибудь делать нечто подобное? Согласно Шекспиру и Гёте – конечно же, да! – но кто, когда и как?
Интересно, а  можно ли вообще это сделать? Известно, что  визуальное восприятие опирается не только на форму, цвет и перспективу, но и на интуитивное сопоставление вещей с их духовными и чувственными метафорами, – смыслами, заложенными в наше сознание. Как средство познания Зрение неизмеримо старше Слова. Имеет ли слово столь же отчётливое и чуткое духовное эхо? Возможно ли текстом разжечь такой же эмоциональный пожар, какой  мгновенно воспламеняют в нас  освещённый лазурным предвечерним небом  уголок природы или интимная подсветка червонно-багровым  лиц или  тел? Как можно возбудить словом тот  духовный трепет,  который ласково питает тебя счастьем и покоем  нежных нефритово-зелёных тонов родного пейзажа? Или то жуткое смятение, которое врывается в твою душу вместе с чёрно-жёлто-красными цветами первородных чувств смертельной опасности, ужаса, боли, отвращения? А ласкающий изумрудный цвет воды, призывающей тебя к чистой,  тихой радости блаженного омовения  плоти? А рвущиеся из-под сознания  неудержимые, застилающие видение, пурпурные всполохи плотского желания? А угрожающе-свинцовые отливы мрака душераздирающего отчаяния и абсолютной  безнадёжности? А порочно-сладостные, ослепительно-янтарные вспышки состоявшейся злобной мести?
Задача сама по себе нелёгкая, и она усложняется тем, что в наши новые времена многим имя Босха просто неведомо. Но я, давний и преданный почитатель Великого Мастера, верю в его светлую мощь  и попытаюсь в меру своего восприятия и своих сил вновь применить художественный метод, открытый этим гением. В качестве посвящения  своего вербального римейка я назову все главы именами его картин. Обыкновенные слова, образующие названия шедевров Босха, за долгие годы  рассматривания и разгадывания  пустили в моём сознании глубокие корни и превратились в волшебные заклинания. Стоит лишь вспомнить их, как они увлекают меня в огромный таинственный, закодированный мир образов человеческих чувств и устремлений. Мне чудится, что они заколдуют и читателей, и приведут их к чудодейственному восприятию окружающего мира, столь присущему Босху. И таким же магическим образом я почувствую благодарные братские рукопожатия знатоков Босха со всего мира.
Эти долгие беспокойные размышления, тревоги и сомнения заставили меня  начать пробиваться за советом к доктору Визингу. Как я уже говорил, человек он чрезвычайно занятой, и свободного времени у него просто нет, но выбора у меня не было: начать нечто для меня совершенно новое, да ещё лично его касающееся, без одобрения моего самого дорогого и любимого героя? Нет, этому не бывать! Но у него не находилось для меня времени. И я звонил ему и звонил, пока, наконец, не добился своего. И мне вдвойне повезло: он согласился принять меня у себя дома, субботним вечером, без других гостей.
И вот я на какое-то время восхитительно, сказочно свободен: от семьи, от друзей, от текущих забот, от звонков – от всех цепей и оков! Я иду к доктору Визингу по столичным  улицам в полном, изумительном одиночестве – я не знаю никого из встречных, и никто из них не знает меня. Я всматриваюсь в лица прохожих и в уличный фольклор (надписи на стенах, рекламных щитах и оградах): это два моих старых увлечения. Иногда что-то происходит с моим мировосприятием. Безотчётное ощущение  прозрения наполняет меня, и внезапно в сознании происходит какое-то таинственное переключение: в лицах молодых прохожих я вдруг совершенно явственно, отчётливо вижу страшные лики их грядущей старости, а в старческих нахожу трогательные отражения черт давней юности. Что же касается уличных надписей, то иногда я искренне верю: их делают по ночам шаловливые ангелы и лукавые бесы, выполняя волю  своих мудрых предводителей. Я  давно их коллекционирую: списываю, систематизирую, иногда применяю.
Как интересна и многогранна жизнь: по дороге к доктору Визингу я проходил мимо этих новых синих туалетов-ящиков, расставленных нашей заботливой столичной мэрией по людным местам. Было зябко; возле продвинутых туалетов  похаживала, пританцовывая и попивая из пластикового стаканчика горячий чай,  развесёлая женщина-дежурная. Мои возвышенные размышления она прервала простодушно-приветливым зазыванием:
– А вот вам поссать пожалуйста! По дешёвке посрать пожалуйста! А-а-а-прастайтесь на халяву!
И вновь, в который уже раз, я радостно, со всей силой прочувствовал Великую Тайну Равенства Внутренних Миров всех живущих: я  ещё только составляю для будущего решения уравнение вербального римейка, а она уже нашла, взлелеяла и щедро раздаёт свою ироничную рекламную формулу! И кто знает, чьё  достижение в таинственном мире соответствий совершеннее? Чрезвычайно важно понять, оценить и принять, что в этом мире всё это  равно, всё это одно и то же! Воистину, человеческого духа всем нам дано поровну, а наполнение его каждый выбирает сам! Чьё самовыражение найдёт большее понимание в сердцах людей? Так же будет и с доктором Визингом: я поделюсь с ним своим замыслом, и этот замысел сразу же перестанет быть только моим, – он пустит в голове доктора корни, на которых, возможно, вырастет более совершенная по восприятию идея.
Впервые подходя к дому доктора, я заведомо ощущал  приятное удовлетворение собственного любопытства: наконец-то я увижу своими глазами, как и в каком окружении живёт этот загадочный человек. Ведь я до сих пор не знал даже, есть ли у него семья! Поверьте мне, поверьте, так бывает довольно часто: герой просто-напросто не пускает автора в некоторые сферы своей  жизни, и все попытки последнего проникнуть в них какими-то обходными путями не дают никаких результатов. Но теперь мне наконец-то повезло.
Доктор Визинг жил в солидном, на вид «генеральском» доме: в подъезде дежурил бодрый моложавый охранник, сидящий за современным пультом связи с квартирами. Квартиру доктора можно было бы назвать одновременно и большой, и уютной, если бы не явные следы то ли ремонта, то ли реконструкции. Доктор встретил меня у входа и сразу же представил  очень привлекательной девушке, своей любимой внучке (как потом выяснилось, он «просто отнял её у родителей, потому что жизни своей без неё не мыслит»). Внучка пробыла возле нас ровно столько, сколько того требуют приличия, попросила извинения за  ремонтную обстановку в коридоре, «виной которой являются вечные дизайнерские причуды деда» и исчезла.  Доктор Визинг провёл меня в свой кабинет, усадил в кресло перед накрытым столиком, и вышел на минутку, чтобы дать мне освоиться. Я осмотрелся, и нашёл интерьер его домашнего кабинета весьма схожим с обстановкой рабочего, – там, в Бурденко. Те же, возможно, чуть более лиричные, картины и резные изображения прекрасной дикой природы и невиданных существ; несколько старых икон, украшенных вышитыми рушниками. Всё это располагалось в нишах, образованных бесчисленными книжными полками. На столе оказалось почти точно такое же угощение, каким доктор в своё время потчевал Фёдора Юрчакова в госпитале, была добавлена лишь ароматная домашняя выпечка. Я догадался: это был настоящий черинянь.
Доктор вернулся в сопровождении красивой и строгой молодой женщины, судя по вышитому фартуку и интересному  головному убору, прислуги. Они попросили меня сказать, что бы я хотел съесть из горячего, на мой вкус. Я замахал руками:  на столе было более чем достаточно для плотного ужина. Хозяин что-то сказал  на коми,  женщина кивнула и удалилась; он уселся в своё кресло, и наша беседа началась. Я как только смог коротко и внятно рассказал о своей идее вербального римейка. Доктор выслушал меня, как мне показалось, внимательно и благожелательно.
– Римейк синтеза цвета и формы в слово… А почему нет? Правда, это ведь только часть достойной цели. За ней скрывается вызов гораздо более грандиозный: осуществить духовный синтез Цвета, Пластики, Музыки и Слова, – то, к чему интуитивно стремились издревле самые гениальные, самые прозорливые из творцов. На мой взгляд, до сих пор сделать это удалось только Святым Отцам, достигшим абсолютно органического единства всех этих средств в потрясающих по красоте православных обрядах и церемониях: торжественная литургия, крестный ход, крещение, венчание, панихида и другие священные действа. Архитектура и убранство храма, звучание хоров, колориты и ритмы икон, фресок,  облачений и принадлежностей священников, их движения и слова – всё объединено в неразрывное духовное целое, имя которому  Высшая Красота. В светской жизни к подобному духовному синтезу наиболее близка классическая опера с её праздничным сочетанием декораций, костюмов, танцев, музыки и пения, однако здесь достижения более скромны. Но я, простите, увлёкся.
– Итак, вербальный римейк Босха. Что ж, недурно, недурно. Жалеете, что нет другого слова? А это-то чем плохо? – римейк, так римейк. Не в слове дело, а в идее. Значит, вы полагаете, что римейк – это нечто вроде главного вектора развития  искусства? Я готов согласиться. Меня, как психиатра, такой подход вполне устраивает: ведь большинство авторов – это неизлечимые психопаты (прошу вас, не принимайте это суждение на свой счёт: о присутствующих не говорят), и такая трактовка может облегчить их творческие муки: обострённые комплексы неполноценности и вины, мании преследования, величия…  Лично я принимаю ваш подход. Более того, могу на основании большого жизненного опыта его расширить и обогатить: человеческие личности также бесконечно повторяются во времени и в физическом, и в психическом аспектах. Но это – другая спираль, на мой взгляд, явно нисходящая… Впрочем, и в искусстве непрестанное восхождение, в смысле духовного возвышения, весьма сомнительно. Но оставим это; скажите, а почему именно Босх?
– Трудно сказать. Это мой любимый художник.
– Выбор художника из числа гениев эпохи североевропейского возрождения мне также по душе, – в них, по-моему, больше глубинного психологизма, чем у итальянцев. Но если бы выбирал я, это был бы великий Альбрехт Дюрер. Вы знаете, что он венгр по происхождению? А это для меня означает, что он – угрофинн, и я, коми, невольно отдаю ему предпочтение. Насколько я знаю, о жизни Босха почти нет  документальных свидетельств? Вот видите! А у Дюрера вы могли бы изучить его знаменитые теоретические трактаты по измерениям, пропорциям и даже по фортификации! А его дневники и письма? – всё это  сохранилось наряду с его картинами, также как и свидетельства о нём его современников.
Доктор Визинг  обратился к книжным полкам и протянул мне несколько книг:
– Хотите просмотреть? Дюрер немного моложе Босха, но они были современниками; в этих книгах вы сможете найти часть литературного наследия  Дюрера, а также интересные сведения о морали и нравах того времени, и тем самым глубже поймёте Босха. Вот, например, что друг Дюрера, видный немецкий писатель и сановник Пиркгеймер, писал о своём времени: «Никто не боится Бога, никто не любит ближнего… И не стремятся ни к чему иному, кроме плотского наслаждения, наживы и денег, не думая о том, можно ли достигнуть этого с Богом и с чистой совестью или нет». Другой их современник, итальянский праведник Савонарола, заявлял: «Причиной, заставившей меня принять монашество, было… криводушие людей, насильничество, прелюбодейство, воровство, гордыня, идолопоклонство, жестокое богохульство. Мир дошёл уже до того, что нет никого, кто поступал бы хорошо». Между прочим, заметьте: словно о наших временах пишут, не так ли? А написано-то без малого пятьсот лет назад! Так что и человеческое общество повторяется, – выражаясь по-вашему, мы живём в рамках очередного социально-исторического римейка. Но вернёмся к Босху: насколько мне помнится, в отличие от Дюрера, он не писал портретов?
– Вы правы; во всяком случае, неизвестны выполненные им по заказу портреты, скорей всего потому, что живопись не была для Босха единственным источником существования, – он был человеком состоятельным. И, тем не менее, он был гениальным портретистом. Мне очень импонирует предположение, высказанное некоторыми  искусствоведами о картине Босха «Увенчание терновым венком».
 Доктор Визинг и здесь проявил свою бесконечную эрудицию:
– По-моему, у него несколько картин с таким названием. Минуту! – и он быстро нашёл несколько книг с великолепными репродукциями картин Босха и открыл их передо мной. Я сразу же растаял:
– Да, да, вот эта, из Эскориала. Так вот, некоторые эксперты  полагают, что изображение одного из персонажей этого  физиономического шедевра является автопортретом таинственного художника. Они говорят: ни облачение, ни выражение лица загадочного персонажа, в отличие от других окружающих Спасителя участников этого издевательства, не позволяют отнести его к экзекуторам. Фигура явно искусственно привнесённая: человек с непокрытой головой, в домашнем халате  чуть отстранён от других и наблюдает за пыткой со скорбным состраданием, осуждением и глубоким, провидческим пониманием происходящего. Посмотрите: они правы, это действительно так! Мне кажется, что мудрый гений Босха именно так  воспринимал несправедливость и общее падение нравов того времени и заявил своё жизненное кредо идеально выразительным живописным приёмом. Это ли не шедевр портрета! Кажется, сам Творец вечно смотрит на нас такими глазами и с такой же скорбной печалью и сочувствием!
Мы увлеклись обсуждением репродукций Босха, за которыми, конечно же, последовали работы Дюрера и других современных им мастеров. Благодаря богатству библиотеки доктора Визинга  мы, не долго думая, сыграли в импровизированную игру в угадывании ступеней-римейков, ведущих к Босху. Сначала мы шагнули к его непосредственным предшественникам, Шонгауэру и Мемлингу, затем к более отдалённому Джотто, а от них эта игра быстро унесла нас от живописи европейского возрождения к античному искусству и далее – к наскальным рисункам далёкого прошлого.
Возвращаясь домой, я ощущал долгожданное  спокойствие и даже некоторую гордость: получить одобрение рискового предприятия от такого уважаемого человека, как доктор Визинг, значило для меня очень много. Я не смог ответить на все его вопросы, но это даже хорошо: тем вероятнее повторение желанной встречи. Действительно, один из вопросов доктора был наиболее труден:  какой именно любви будет посвящён мой вербальный римейк? Любовь имеет далеко не одну ипостась, и каждая из них безгранична. О чём я должен написать? О любви-страсти-сладострастии? О любви-материнстве-отцовстве? О Любви Христовой  ко всем и ко всему?
А как бы ответил на такой вопрос сам Босх? Я думаю, он задавал себе этот вопрос. И ответил на него вполне определённо: у него нет ни одной картины или рисунка, темой которых была бы страстная или хотя бы платоническая любовь. Он не воспевал красоту женского или мужского тела, человеческой плоти, хотя это направление было первостепенным для  современных ему художников. Изображения первых любовников – Адама и Евы – в его картинах всегда сопряжены с темой горечи соблазна и греха. Обнажённая человеческая натура служит ему инструментом для обличения амурных страстишек, грешной похоти и постыдных извращений. Напротив, мотивами  Христовой Любви к ближнему, бесконечного сострадания, самопожертвования и призывами к раскаянию наполнены все его картины. Его любимые герои – праведники-отшельники – несут в себе сквозь кошмары растленного мира именно эту Любовь, преодолевая всевозможные искушения, в том числе плотский соблазн.


Сады земных наслаждений


Лицеистка  Люба Ликушина
(«Ecce Homo!»)

В самом конце мая, когда заканчиваются нежные, голубовато-зелёные дни питерской весны, в одной из школ на Лиговке произошло мелкое, но необычное ЧП. Школа эта ещё с давних советских  времён состояла в числе привилегированных, славилась  матёрым  педагогическим контингентом, укомплектованным исключительно по блату,  и недавно впопыхах, по  вздорному капризу инфантильного, страдающего фатовским нарциссизмом мэра, была  переименована в лицей.  Характер упомянутого ЧП был, действительно,  неординарен:  ученица девятого класса Люба Ликушина написала странное сочинение на свободную тему. Сочинение это было небольшим по объёму, но, согласно первым комментариям самых маститых педагогов, «чрезвычайно необычным и чреватым». Всех поразили и его тема («…и такое девочка пишет о своей матери!»), и форма («…что-то вроде донесения или рапорта о результатах  пристрастных тайных наблюдений»),  и само содержание («…ей ведь и шестнадцати ещё не исполнилось!»). Кроме того, всех учителей, – и тех немногих, кто прочитал это сочинение, и особенно тех, кто его не видел, а только слышал его пересказ смачным шёпотом из уст читавших, поразило исключительное, совершенно беспрецедентное обстоятельство: в нём не было ни единой ошибки! Эта, откровенно говоря, вовсе не главная, хотя для современной школы и совершенно невероятная особенность сочинения, пробудила в братстве наставников древние и, увы, специфичные внутрицеховые реакции: недоумение, подозрительность и традиционное, специфичное учительское злорадство. Как и все другие негативные эмоции, эти родные мотивы легко подавили зачатки доброжелательного интереса к причинам, побудившим ученицу «выкинуть такой фокус», и начали толкать педагогов на  столбовую дорогу домыслов, расследований и наказания. В целом преподавательский коллектив, в большинстве своём не читавший сочинения и не очень-то этого желавший, так как вполне удовольствовался пристрастным пересказом, занял привычную позицию: во всём виноваты  бурбоны-родители, в данном случае, как это чаще всего и бывает, мать. Поделом ей, пусть пожинает плоды собственного педагогического невежества; а заодно и дочке надо влепить хорошенько, и пусть разбираются сами между собой.
Приведём текст ставшего скандальным сочинения полностью.

Сочинение на свободную тему.

Портрет на стене.

На стене  моей комнаты в большой красивой рамке  висит  чёрно-белая фотография моей матери. На ней – голова женщины лет тридцати пяти с аккуратной причёской и краешком платья со строгой застёжкой вокруг шеи. Выражение лица застывшее, как будто смирившееся с давним, тайным предупреждением. Если я долго всматриваюсь в этот портрет,  я обнаруживаю по обе его стороны два широко раскинутых огромных, медленно взмахивающих чёрных крыла. Эти зловещие чёрные крылья находятся в вечном движении. Знает ли она об этих крыльях  или творит зло невольно, по воле рока? Несомненно одно: для того, чтобы беспрестанно творить неодолимое зло, она использует только добро. Все родные, близкие и просто знакомые чувствуют присутствие этих крыльев и инстинктивно остерегаются их хозяйки. Но, возможно, не она –  Госпожа чёрных крыльев, а, наоборот, они направляют всю её жизнь и все её поступки: ведь совершают же они свои взмахи даже вокруг её изображения!
Необъяснимое, магическое и одновременно обыденное зло,  распространяющееся от неё, как зараза, на  окружающих, погубило многих: одни наши родные (или близкие) просто умерли раньше времени, а другие превратились в последних негодяев и причиняют острые мучения и боль окружающим.
Что же за человек  моя мать? Внешне её судьба выглядит обыденной: учёба в школе и институте, первое замужество, ребёнок, развод, второе замужество, второй ребёнок,  снова развод. Деды и бабки её были прекрасными простыми людьми, глубоко порядочными и бесконечно добрыми. К сожалению, о более дальних предках никаких сведений нет. А ведь это от них, этих неизвестных далёких поколений, передалось ей затаённое, коварное зло. Оно очнулось в маленьком, вновь народившемся теле девочки-младенца, встряхнулось от долгого сна на протяжении нескольких поколений, и расправило свои огромные, мохнатые чёрные крылья, начавшие свои медленные, мерные взмахи. Взмах –  муж бесстыдно обманут, взмах – ребёнок навсегда испорчен, взмах – любовник грязно унижен, взмах – родные болезненно обижены. И всё это с кроткой, благодушной улыбкой и ханжескими словами, полными заботы и доброжелательности. Мало кому это дано. Мне интересно: есть ли всё это во мне? Я стырила её личную переписку и дневники юности (она прекратила их вести после моего рождения) и  много узнала  о ней.
Она испытывала острое  наслаждение от проявлений любви взрослых к себе-ребёнку.
Она ощущала затаённое ликование, если её сверстники ошибались или увечились в играх.
Она самозабвенно, словно со стороны, восхищалась своими первыми успехами в учёбе.
Она рано учуяла острую сладость в отказе жаждущим первого поцелуя робким юным влюблённым. 
Она  упивалась своим созревшим телом и до сих пор считает его совершенство недосягаемым.
Она желает своим телом многих, но не понимает, как можно любить кого-то, кроме себя.
Она считает вечными неоплатными должниками тех, кому отдаёт своё тело.
Она не даёт в долг – ничего (кроме своего тела), никогда, и никому.
Она принимает помощь родных и близких, как избалованное домашнее животное принимает корм.
Она беспросветно страдает от своего материнства, выдающего её возраст и опыт.
Она  не может понять, как можно любить своих детей – источников забот и тревог.
Она переживает  жалкое блаженство даже от самых дешёвых комплиментов в свой адрес.
Она с неумолимой регулярностью оповещает всех в праздничные дни о невыносимой головной боли.
Она ощущает необъяснимую усладу от проступков родных и близких.
Она не понимает и презирает женщин, способных влюбляться беззаветно и самоотверженно.
Она желчно ликует, когда знакомые женщины терзаются от неразделённой  любви.
Она подвержена приступам похоти, и если бы у неё был сын, она бы растлила и соблазнила  его.
Она предвкушает и едко смакует досаду мужчин, когда в последний момент не даёт им (своё тело).
Она  непреклонно склоняет партнёра только к тем способам и позам, которые утоляют её похоть.
Она  деловито и грубо проверяет правильность применения мужчиной противозачаточных средств.
Она  беспечно плывёт по волнам жизни, ничего  не ведая о чувствах такта и ответственности.
Она живёт и действует отдельно, особняком, обособленно от любых других.
Она никогда ни с кем, ни о чём не советуется, и никогда не имела близких подруг.
Она готовит  только те кушанья, вкус  которых любит  сама.
Она угощает других только тогда, когда ей самой захочется есть.
Она помогает согреться другим только тогда, когда ей самой холодно, даже если им жарко.
Она   знать не знает, что звучно хрумкает и причмокивает, когда ест.
Она постоянно поправляет и поддёргивает на себе нижнее бельё через верхнее платье.
Она считает свои неизбежные работы по дому кредитами и бдительно следит за их возмещением.
Она всегда настаивает на проявлении к ней знаков почитания, пусть даже формальных.
Она с навязчивой, беспокойной и бессознательной  тревогой завидует всему чужому.
Она одновременно и нечистоплотна, и  болезненно, истерически брезглива.
Она тратит деньги совершенно бездумно и не желает знать, каких трудов они стоят.
Она не в состоянии понять, что такое разумная  бережливость.
Она – рабыня инстинкта растления, всплывшего из мрачных глубин её родословного древа.
Она сделала всё, чтобы меня испортить, руководствуясь злобными затаёнными инстинктами.
Она не знает, что я осталась человеком, как и почему – я сама не понимаю.
Она  родилась, чтобы жить материальным, духовным и сексуальным  паразитом.
Она ничего не знает о прощении, сострадании, раскаянии и других сторонах праздника жизни.
Она проживёт всю жизнь, так и не испытав ни разу  чувств долга,  стыда, благодарности и любви.

 Я не понимаю, как можно так жить? Неужели ей не стыдно? Неужели она не будет наказана?

Первой, в чьи руки попало сочинение, была студентка-практикантка из ЛГУ, для которой одна только мысль о работе в школе ассоциировалась с дремучим кошмаром. Хотя дочитать сочинение до конца ни интереса, ни терпения у  неё не хватило, что-то неладное  барышня-филолог всё же почуяла:
–  Полная буза! То-то она так мотылялась, когда гнала эту лажу как из пулемёта! Накатать такую прорву за два часа, – это надо просто спятить! В натуре, у тёлки давно крыша поехала от течки, а они тут не въехали! Сейчас начнут её гнобить, –  надо срочно слинять от участия в разборке! Не хватало мне ещё воспитательной работы! – и педагог-стажёрка злорадно хихикнула и пропищала:

                Если просят о подмоге,
                Надо быстро делать ноги!

 И так как  в это время постоянная  учительница русского и литературы болела, студентка решила немедленно сбагрить подозрительное творение классной даме, преподававшей математику. Та с досадой отложила в сторону занимательный, крайне продвинутый порнографический журнал, отобранный у подопечных лицеистов, и с зевотой начала просматривать переданную ей «бузу». Вчитываясь, классная дама сначала вяло заинтересовалась, а затем так и  впилась в тетрадку, ехидно ухмыляясь и ёрзая от нежданного наслаждения. Вся так и вспыхнув желчным, клокочущим нетерпением  поделиться с кем-нибудь свежайшей сплетней, она жадно вертела головой по сторонам: увы, вокруг  коллег не оказалось. Наставница перечитала работу несколько раз, коротко  передохнула, и некоторое время сосредоточенно размышляла, что делать дальше. Для начала она попыталась сделать краткий конспект сочинения, но сразу же обнаружила, что это невозможно: текст работы был предельно информативен и лаконичен – ни одного лишнего слова. Не переписывать же дословно цидулю какой-то шмакодявки!  Затем, не сдержав злоязычного зуда, решила тайно «посоветоваться» с двумя близкими подружками-учительницами, такими же, как и сама, соломенными вдовами. По дороге от них она  вдруг нахохлилась, словно на сеансе аутотренинга, и насильно напустила на себя ханжески-обеспокоенный вид. С лицемерно встревожено-заботливым лицом она «с душевной тревогой за бедную, по-видимому, с детства психически травмированную в семье девочку» обратилась с докладом к завучу  Анне Ивановне, признанному знатоку русского языка и литературы. Передавая сочинение, классная дама нет-нет, да и поглядывала на завуча таким же затаившимся взглядом, каким сторож из своего укрытия подсматривает за проникшими на его территорию ворами.
 Завуч была сделана из того же теста. В течение рабочего дня она с  жадным злорадством изучила сочинение, присвоила ему шифр «компромат» (имея в виду известную ей мамашу), по секрету, наскоро, но смачно прожевала «компромат» с особо доверенными коллегами-единомышленниками и после этого полетела докладывать директору. Как водится, к этому времени о сочинении уже знал весь учительский коллектив. Директор школы  в этот вечер торопился, слушать завуча не стал, а сочинение попросил оставить у него, чтобы завтра же с утра «прочесть и быть в курсе».
Аркадий Русланович Мардасов служил директором школы вот уже четвёртый год и был совсем ещё молодым человеком: ему только что стукнуло тридцать семь. Выпускник легендарного института имени Лесгафта, спортивный педагог по профилю гимнастики, он рано проявил природный дар гибкости не только телесной, но и  деловой, административной. Это был, как говаривали в старые времена, настоящий живчик - себе-на-уме. Все знали, что его карьеру патронирует его отец, крупный сановник ведомства культуры и образования. Недаром сразу же после  его назначения извне коллектив учителей лицея ощутил себя трамплином, с которого молодой, спортивный, по-современному продвинутый шеф должен был совершить новый рекордный карьерный прыжок.
Утром Аркадий Русланович прибыл на работу раньше положенного времени, ловко уселся на своём рабочем месте и  взял в руки приготовленную с вечера тетрадь с сочинением. Одна из его мускулистых ляжек  машинально отбивала бодрую мелкую дробь, а лицо выражало унылую покорность прозе служебных обязанностей. Однако постепенно эта гримаса начала изменяться: брови его медленно расправились, а губы расплылись в широкую, восторженную ухмылку.
– Вот это стервь! – восхищённо бормотал он, вновь и вновь перечитывая «компромат», – ну и стервоза!... Полноценный, точка в точку психологический портрет  жены-паскуды или сучары-тёщи с натуры: лаконично, продуманно, прямо-таки по-военному точно! И всё это чистым, литературным языком! Сочинить такое всего за каких-то два часа? Да я бы ни в жизнь… Ну и ну! Талант, – талант, да и только! Ну-ка, ну-ка…Слушайте, да ведь это – настоящий шедевр! Это же – подлинная литература! Высочайшая! Это, – как там у них называется? – настоящий высокий стиль, белый, понимаете, стих, а? Внутреннего, духовного мира, понимаете, анализ! Кто же такая эта Л. Ликушина? Не помню, хоть убей! Ни разу даже не слышал… А ведь явно  острый,  можно сказать, созревший  ум… И в то же время эта явная детскость – подчёркивание…Мало ли их тут шныряет… Хотя некоторые прямо в глаза бросаются своей зрелостью… не ума, конечно, ум-то из-под блузки или юбки не выпрет, хе-хе… Кто же это такая? Девятых классов у нас сколько? – два, по-моему… Или целых три? А вот  интересно – хорошенькая?
Директор вдруг резво соскочил со своего места, запер на ключ дверь, включил единственный в лицее множительный аппарат, сделал парочку копий сочинения и спрятал их в сейф.  К моменту появления Анны Ивановны директор успел не только несколько раз перечитать сочинение, но и подготовить массу вопросов. Своё категорическое восхищение сочинением  он решил  оставить на конец разговора. Завуч сразу же сообщила, что из-за потрясения, вызванного «этим скандальным опусом», всю ночь не сомкнула глаз  и с мученической  гримасой законченной ханжи закудахтала:
– Такое и так написать о родной матери! И с какой целью, спрашивается? И, главное, где? – публично, в школьном сочинении? Это уж полное нравственное падение, – в тысячу раз хуже, чем физическое, у подрастающих девочек такое случается по глупой невинности. А это – просто кошмарный духовный разврат!
– А что мы знаем об её учёбе, поведении? Какие-то рецидивы раньше были? Как у неё отношения с одноклассниками – девочками, мальчиками? Что вы вообще можете о ней сказать?
Анна Ивановна доложила, что Люба Ликушина ничем особенным ранее не выделялась, никаких серьёзных претензий к ней не имелось, учится очень даже хорошо и просто отлично – по тем предметам, которыми интересуется. Например, прекрасно успевает по профильному английскому. Близких подруг или друзей в школе не имеет. Общественной работой не занимается, никогда нигде не высовывается, и видно, считает это ниже своего достоинства. Ну, видели её как-то с сигаретой в уголке школьного  двора; ну, застукали раз на школьном вечере вместе с другими девочками и мальчиками за распитием спиртного. Разумеется, это по теперешним временам проступки мелкие, можно сказать, даже пустяковые.  И вдруг – на тебе!
– А как она одевается? Может, экстремизм в нарядах, причёсках, косметике  или что-то в этом роде?
– Да нет, я бы не сказала. Но и нельзя сказать, что за модой не следит – моду она понимает и то, что имеет, показать умеет.
– А-ать-тя-тя-тя-тя! Что – смазлива? Интересна? Есть, выходит,  что показать-то?
– Они все сейчас рано спеют, Аркадий Русланович, – девяносто шестой год на дворе. Акселерация. Обыкновенная куржопая соска-переросток.
– Что-что-что? Как вы сказали – кур… пардон, я не расслышал?
– Извините за непедагогические выражения, я, как уже сказала, не в себе, я нервничаю.
– Да что вы, уважаемая Анна Ивановна, мы просто обязаны знать и понимать школьный сленг, так что будьте так добры, не стесняйтесь!
– Я хотела сказать, что она долговязая и у неё заднее место  оттопырено… – и плоская, как классный журнал, Анна Ивановна обиженно повысила голос, – но ведь мы, извините,  совсем другой вопрос обсуждаем: по существу, она написала публичный донос, опубликовала интимное досье  на родную мать! Оклеветала её самым недостойным образом! Это совершенно аморально!
– Кстати, о мамаше. Вы её знаете, лично встречались?
Завуч коротко сообщила, что несколько раз виделась с матерью лицеистки Ликушиной по вопросам помощи оснащения школы, то бишь, лицея, современным оборудованием. Конечно, она умолчала о том, что часть этой помощи мамаша попросила завуча оставить себе и присмотреть за дочкой так, чтобы возможно меньше тревожить родителей. При этом мамаша напрямую заявила, что «готова и в дальнейшем оказывать лицею серьёзную помощь, если успеваемость девочки будет на уровне». И обещание своё выполняла, так что между ней и завучем установились вполне определённые отношения: Анна Ивановна обеспечила её дочке негласную опеку (сделать это было совсем легко, так как дочка сама так и тянулась к знаниям), а мамаша исправно  завучу платила. Надо сказать, что появление скандального сочинения лишило сна Анну Ивановну именно  в связи с этой деликатной подробностью: а ну как мамаша вспылит и расскажет о своих приношениях? Такого директор не простит, его мнение на этот счёт хорошо известно: его доля должна быть во всём. Поэтому на вопросы о личности матери завуч ответила неопределённо.
– А отец? Кто её отец? Они что, в разводе?
– Ликушина живёт с матерью вдвоём и говорит, что отец её крупный учёный. Об отношениях в семье ничего не говорила. А о втором муже и его уходе я узнала только из этого… пасквиля. Получается, что второй муж ушёл вместе со своим от неё ребёнком. Но точно я не знаю… Так что будем делать? Педсовет?
– А вот вы соберите побольше информации о её личной жизни, тогда и решим. Надо попытаться понять, что её на это толкнуло. Вы с ней не беседовали?
– Нет, я решила сначала с вами общую линию выработать.
– И правильно. Правильно: спешить не будем, – некуда тут спешить. Кто это  сочинение видел?
– Практикантка по русскому и литературе в этом классе, современная круглая  дурочка, и ещё классная дама; но она математичка и  подобные психологические выверты ей недоступны. Ещё я с двумя опытными  коллегами конфиденциально проконсультировалась. Больше никто.
– Вот и хорошо. Тэк-с! А что вы, как специалист,  о стиле и грамотности сочинения можете сказать?
– Стилистических и грамматических ошибок нет, – раздражённо проскрипела Анна Ивановна, – но содержание чудовищно. Чу-до-вищ-но! Такого на моей  памяти не было!
– Ну, а с чисто литературной, художественной точки зрения? – забавляясь её недовольством, язвительно подначивал  Мардасов.
– По-моему, ничего особенного. Канцелярский стиль… Не сочинение, а реестр недостойных доносов.
– Да? А, по-моему, написано неплохо. Да что там неплохо, – просто великолепно! Кратко, честно, ясно! Идеально точное, проникновенное отображение всех основ женского естества! – с затаённым ехидством подкидывал угольку в топку  зловредный шеф.
– А по-моему – милицейский протокол.
– Ну, что уж вы, – протокол! Не протокол, а поэма! А каков психологизм, а? А мистика с этими чёрными крыльями! – продолжал наслаждаться закипающей злобой собеседницы змей-директор.
– Вам, конечно, виднее, – не выдержала и сорвалась Анна Ивановна, – а вот до начальства дойдёт, оно нам такую мистику  устроит из-за какой-то, извините, мандавошки, – мало не покажется!
– Хорошо, хорошо, не волнуйтесь, и  разбирайтесь: советуйтесь с теми, кому доверяете, и через пару дней обсудим. Может быть, в более широком кругу, – как сочтёте нужным: педсовет, так педсовет. Хотите – с ней самой поговорите, хотите – мамашу пригласите. В общем, на ваше усмотрение. Ничего, ничего, не нервничайте, это, на мой взгляд, хоть и не рядовой случай, но и не ЧП, дело наше, внутреннее, до начальства не дойдёт. А дойдёт – закроем, не переживайте, это я вам говорю! Значит, договорились? Вот вам это сочинение, – действуйте! Проследите, чтобы не появилось любых копий: если она написала это, как говорится, воспарив духом, то и сама не восстановит; а может быть, сбросив груз с плеч, и вовсе об этом грузе забыла, – вы меня понимаете? Жду ваших предложений. В том числе и по оценке за сочинение, это тоже нелёгкий вопрос.
На этом  озадаченная поручениями Анна Ивановна удалилась, несолоно хлебавши. А Аркадий Русланович подвинул к себе пачку бухгалтерских бумаг и, механически их подмахивая, замурлыкал себе под нос всплывшую благодаря подсознательным ассоциациям весёлую старую песенку:

                Все ругают мандавошек,
                А я люблю их, милых крошек!

Магиня Астра
(«Нищие»)


Через несколько дней приободрившаяся Анна Ивановна осмотрелась, проконсультировалась и предложила замять дело о «компромате» следующим образом: сочинение уничтожить, в случае чего объявить о его случайной утере, поставить за него в журнале незаметную четвёрку и постараться ничего о нём не упоминать, как будто его и не было вовсе. С девочкой же поговорить по душам, и лучше, если это сделает сам директор, как бы обеспокоенный её семейной атмосферой. Хорошо бы при этой беседе сказать, что сочинение никто, кроме практикантки, завуча и директора, не читал, и что оно уничтожено. Директор подумал, согласился, назначил встречу с ученицей на завтра, а  сочинение тут же демонстративно, на глазах завуча, порвал на мелкие кусочки и выбросил в корзину для мусора.
Когда лицеистка Ликушина вошла в кабинет и остановилась перед его столом, Аркадий Русланович был от души удивлён: она панибратски поздоровалась, уселась без приглашения напротив,  шаловливо улыбнулась и спросила:
– Не узнаёшь? Привет, говорю!
Директор, умевший по-спортивному держать удар, едва усидел в своём кресле, но внешне почти  не дрогнул: голос её напомнил что-то волнующее, а на лишённом косметики чистом девичьем лице вдруг проступили черты его недавней тайной знакомой.
– Привет! – ответил он и восхищённо покачал головой, – Ну, ты даёшь!
В тот самый вечер, когда встревоженная Анна Ивановна впервые обратилась к нему с докладом о злополучном сочинении, Аркадий Русланович очень спешил, и спешил по трепетно-важному, тайному  делу: ему позвонила сестра и сообщила, что будет ждать его  с крайне интересным  предложением у одного из домов на Расстанной улицей,  сразу же за  Обводным Каналом. Ещё за час до окончания рабочего дня, сразу же после этого звонка, голова директора переключилась с текущих дел на это интересное предложение и ничем другим занята быть не могла.  Водительские муки в вечерних пробках на Лиговке, сутолока в магазинах, куда он заскочил по пути за выпивкой и закуской, нисколько не повлияли на  этот интерес, так что, подъехав к упомянутому дому, он  кое-как припарковал машину и тренированным спортивным шагом пошёл вдоль дома, отыскивая нужный подъезд. Навстречу ему от одной из дверей отделились две женщины: его уже поджидали. После лёгких приветственных поцелуев все трое, словно  игроки перед матчем на  спортивной площадке, обнялись и вполголоса пробубнили странное заклинание:

Мы в разведке, педагоги!
  Будем мудрыми, как йоги!
                Чтоб богатый школьный край
                Дал мохнатый урожай!

Пристально оглядевшись вокруг, странная троица, не мешкая, поднялась к одной из квартир. В лифте можно было рассмотреть, что обе женщины были одного возраста с директором и чем-то неуловимым походили на него, – то ли физкультурной выправкой, то ли каким-то специфично-педагогическим перманентным коварством на лицах.
– Такого товара мы ещё не видели! Это нечто! Должен пойти влёт! – протрещали они ему в оба уха.
 Сразу же после звонка дверь на цепочке приоткрыла странная фигура в кружевном платке и белой накидке до пят. Не сказав ни слова, она выслушала от одной из женщин что-то вроде пароля, пропустила гостей внутрь, выглянула проверить, не крадётся ли кто за ними, и только после этого провела женщин по их просьбе на кухню, а мужчину – в гостиную.  Сама она скрылась за внутренней дверью гостиной.
 Вскоре обе женщины принесли напитки и бутерброды, и в уютной гостиной состоялся маленький перекус. Пропустив по рюмке-другой, педагоги приступили к делу, которое, действительно, оказалось покруче иной разведки. По сигналу одной из них двери в соседнюю комнату отворились, и в гостиную въехала  инвалидная коляска, набитая  ярким ворохом торчащих во все стороны пышных складок, оборок  и лохм.
Коляску ввезла та же высокая белая фигура, с головы которой исчез закрывавший ранее всё лицо кружевной  платок. Сначала гости не могли оторвать глаз от этого открывшегося лица: оно  было покрыто сплошными, хлёсткими мазками красок всех цветов радуги, как это делают солдаты спецназа, но по-женски более тщательно и ярко, так что  походило на причудливую, диковинную маску. Воспринять черты лица, на которое была нанесена эта маска, было совершенно невозможно. Молчаливая белая фигура с цветистым лицом-маской отошла в сторонку, а взгляды гостей в полной тишине обратились к коляске. Постепенно они   с трудом разглядели сидевший в коляске  неестественно короткий  обрубок женского тела, обе ноги которого были ампутированы значительно выше колен. Обнажённые, броско татуированные руки этого обрубка, ловко перебирая спицы колёс,  развернули коляску  лицом к собравшимся. После разворота ближе всего к зрителям оказались торцы двух массивных культей, выглядывавшие своими пятнистыми бинтами  из-под бесформенной кучи  ярко-красного атласного наряда. Над этим  пышным  выходным платьем самозабвенно ухмылялось покрытое  тенями, кремами и прочими макияжными средствами вполне здоровое, молодое женское лицо; вокруг него колыхались пышно взбитые  рыжие кудри. Комната заполнилась густым запахом косметики, пикантно приправленным едва различимыми гнойными миазмами от   мокнущих бинтов. Этот  тонкий рвотный подтекст, по-видимому, доставил педагогам тайное, порочное наслаждение: особое впечатление он произвёл на сестру директора и её подружку. Глаза дам жадно заблестели, они взволнованно прижались друг к другу и переплели пальцы своих рук. После внимательного осмотра гости дополнительно разглядели  сидевшую на  плече женщины живую мелкую сову, двух ручных крыс, шастающих в шуршащих  складах платья, и  тяжёлую гирлянду  всевозможных амулетов на  красивой сдобной шее.
– Тэк-с! – после долгого молчаливого изучения объекта проговорил Мардасов – ты кто?
– Великая потомственная яснознающая ведунья, колдунья, травница и гадалка, магистр магии всех  белых и чёрных сил! Привороты, абсолютная секс-привязка. Отвороты до полного омерзения, обряд «Кольцо рабства»!  Блокировка измен, снятие порчи, обряды на удачу. Расклад на картах Таро и мадам Ленорман   и прочая ***та и лабуда для фраеров и лохов!
– Не наш профиль, – удивлённо обернулся директор к женщинам.
– Наш, наш, – усмехнулись они в ответ, – ещё как наш!
– Ты что, ещё и передком подрабатываешь? – уважительно изумился он.
– А что? – бросилась в контратаку магиня, – я – женщина в расцвете лет, в самом что ни на есть брачном соку. Таких, как я,  век не сыскать. Одно слово – мечта настоящего мужчины! Ты сам-то хоть раз безногих баб пробовал?
– Хм… интересно! И кто же клиенты?
– Мешки с деньгами, которым длинноногие курвы опостылели. Но по уму мешки эти – пустые фраера. А я мечтаю о слиянии горячей плотской похоти и высших чувств, – и красно-рыжая кудлатая голова закатила глаза и  с чувством продекламировала:
               
                Хочу  животный свой оргазм               
                Облечь во флёр астральных плазм!

– Ну и ну! – крякнул директор, – а как тебя кликать-то?
– У меня астральный псевдоним – Астра!
Он заинтересованно спросил:
– И что можешь-умеешь, Астра?
– Всё. Небывалое блаженство изысканного секса: обжигающий безногий эксклюзив! Исполняются самые заветные изощрённые желания!  Соитие телесных и мистических  наслаждений!  И главный коронный номер –  буфера с понт;м!
– А это что такое?
– Только за плату. Даже вам –  очень дорого: четыре косых зелёных за сеанс, с других беру минимум пять. Никакой торг неуместен. Это надо испытать. Никто ещё не пожалел. Могу только намекнуть движением, и больше ни слова! – тут гостям показалось, что то ли ручная крыса, то ли ещё что-то вдруг всколыхнуло пурпурную одежду над её бюстом, дёрнулось и замерло.
– Я ничего не видел, – тут же соврал явно заинтригованный директор, обернувшись к своим, – а вы?
– Я же сказала: об этом больше ни слова, – строго проговорила потомственная ведунья, – так как будем работать?
Дальнейший разговор касался дел прозаических: об организации подбора и доставки клиентов, о делении доходов, о конспирации и  тайной рекламе, о доле крышующих ментов и прочих бренных вопросах прикладной рыночной экономики. После привычной утряски и увязки договаривающиеся стороны хлопнули по паре рюмок, а «яснознающая» облегчённо вздохнула и указала бутербродом на застывшую белую фигуру:
– А теперь я вам покажу свой товар! Правда, обычный, не безногий, не безрукий, но – высший сорт!
Молчаливая снежно-белая фигура с пёстрым лицом включила тихую музыку, медленно вышла вперёд и плавными движениями начала освобождаться от накидки. Обнажилось и  медленно изогнулось сказочное, спелое девичье тело в тёмно-синем бикини. Это не был танец, – девушка будто лениво и сонно потягивалась и поворачивалась, гипнотизируя всех безупречными пропорциями и гладью кожи.
Повидавший виды Мардасов вдруг почувствовал сильнейшее возбуждение, и не просто привычное  для него плотское вожделение, а нечто более волнующее. Никогда, он был в этом уверен, он не видел,  не ощущал, не впитывал всем своим существом такой красоты женского тела. Всё, что он лицезрел раньше, – а повидать на поле сексуальных игр и зрелищ ему довелось, казалось бы, всё, что только возможно, – представилось ему жалким и недостойным.
Не стерпев и пяти минут, он выкрикнул:
– Сними-ка бикини!
В ответ все, кроме самой девушки, рассмеялись:
– Да нет на ней ничего, это же бодиарт!
– Что такое – не понимаю?
– Ну,  нарисован бикини прямо на теле, так же, как краски на лице! Всмотрись хорошенько!
– Ба! И правда! Вот это да! Пусть тогда краски смоет.
Девушка впервые подала голос, сделав Мардасову ледяное замечание:
– Нехорошо, дядя. Пожалуйста, ведите себя прилично. Если вам что-то нужно, попросите вежливо меня, а не других, и заодно скажите, сколько заплатите.
Директор вопросительно посмотрел на гадалку. Та ему с назидательным торжеством кивнула: мол, знай наших! Он вновь обратился к девушке:
– А ты сколько берёшь?
– Девятьсот долларов за сеанс. Не больше одной-двух встреч в неделю. Применение презервативов, и только презервативов, обязательно. Встречаться лучше на территории клиента, при этом вы должны обеспечить мою безопасность. Можно и здесь, если Астра согласится; тогда ещё ей двести баксов за апартаменты. Торговаться бесполезно.
– Тэк-с! А как делиться будем? – и разговор вновь перешёл в рыночное русло.
 Когда все условия сотрудничества были согласованы и дружно «спрыснуты»,  распалившийся директор предложил своим сообщницам продумать всё ещё раз до завтра и проводил их до дверей. Вернувшись, он сообщил, что  возжелал прекрасную девушку сейчас же, немедленно, и что готов платить, как обычный клиент. В ответ он был приглашён в ванную комнату, чтобы начать «сеанс» интимной игрой в смывание  красок с грациозного девичьего тела.
 Уходя поздно ночью, он спросил новую знакомую:
–  Да, хороша! И умеешь!  А почему ты с лица краски не смыла? Ведь ты же красивая, я вижу!
– Узнаешь, узнаешь всё. Ты тоже красивый и могучий, как Конь Медного Всадника. Ты мне понравился, –  ты меня достал.
Читатель уже понял, что он присутствовал на встрече шайки образованных сутенёров со своим потенциальным живым товаром. О том, как образовалось это непристойное товарищество и под чьей крышей оно раскручивало свой бизнес, речь пойдёт впереди. Мы же вернёмся к нашей юной героине.
Итак, лицеистка Люба Ликушина, автор злополучного сочинения на свободную тему, она же начинающая «элитная» проститутка, сидела, улыбаясь, перед опешившим от неожиданности директором и явно наслаждалась его  оторопью.
Окончательно овладев собой и испытав при этом искреннее восхищение собеседницей, её невинным девичьим лицом и неброской, но уж ему-то хорошо известной  красотой, скрытой под школьной формой, директор первым делом назначил ей на сегодня же свидание в кафе, расположенном рядом с домом Астры, а затем приступил к вопросам. Люба рассказала ему о своей жизни с матерью, открыто и не без гордости поведала о том, что постоянно подглядывает за ней, особенно во время визитов любовников.
– Я много читала, но не встречала в книгах  ничего подобного: то смешного, то неловкого, то грубого. И много непонятного, то есть необъяснимого. Например, она любит заниматься сексом при ярком свете, и можно хорошо рассмотреть их лица. Я всё время поражаюсь: они… как бы тебе сказать… совершенно безразличны друг к другу. Каждый погружен в себя, занят своими ощущениями, как во время еды, например. Я уверена: она не только знает, что я подглядываю и подслушиваю, но и нуждается в этом, – ей это нравится. Она ощущает себя актрисой, героиней, её это заводит. Ты не поверишь, но она знает и хочет, чтобы я подглядывала. Это ужасно. Почему никто не пишет правды, как она есть?
– Ну, это ты просто мало читала.
– Ладно, поищу ещё.
Рассказала также Люба о том, что внутренний протест против материнской философии жизни назрел в ней так сильно, что она выразила всё в этом сочинении – сама не знает, как это вышло. После того, как она всё выплеснула, ей стало легко и свободно. Впрочем, ей очень хотелось бы иметь под рукой этот текст, ведь когда она его писала, её охватило настоящее вдохновение, и она боялась, что не успеет записать всё, что приходило ей в голову. Предприимчивый директор тут же предложил Любе сделку: он возвращает ей ксерокопию сочинения, а она дарит ему за это ещё один вечер. Люба воспротивилась; сторговались на возврате сочинения и половине цены, из которой Люба возместит плату Астре за апартаменты. Директор передал Любе копию, попросил хорошенько спрятать её под одеждой, и как в воду смотрел: шнырявшая взад-вперёд возле двери в кабинет директора завуч под конец беседы не выдержала и заглянула, как бы невзначай, когда Люба уже встала, чтобы уйти. Анна Ивановна, многозначительно скривив губы, приступила было к «наводящим вопросам», но директор выпроводил лицеистку, а завуча неожиданно горячо поблагодарил за педагогически продуманную, как он выразился, линию поведения.
– Она ничего не помнит, – сказал он размякшей от похвалы Анне Ивановне, – ровно ничего не помнит о том, что написала. Сознает одно: этот пасквиль был результатом мелкой ссоры с матерью, и очень рада тому, что сочинение уничтожено. Всё! Вопрос закрыт, и закрыт вами, причём на самом высоком педагогическом уровне! Ещё раз благодарю.
В тот же вечер, распивая с Любой в уютном кафе на Расстанной бутылочку шампанского и с неудержимой дрожью предвкушая обладание юной красавицей, он с искренним интересом спрашивал её:
– Скажи мне откровенно: тебе что, родители денег не дают? То, что ты заломила за себя такую цену – это я понимаю, ты этих бабок стоишь! Но если твой папаша крупный учёный, неужели он не может тебе дать всё, что ты пожелаешь?
– Не может. Например, как же он сможет дать мне то, за что я деру, как ты говоришь, такие бабки?
Аркадий торжествующе просиял: циничные мысли были  необходимы ему, как инсулин диабетику.
– То есть, ты хочешь сказать, что пошла на это не из-за бабок?
– Я пошла на это из интереса к жизни вообще, к сексу в частности, и к бабкам как приятному приложению. Совмещаю приятное с полезным, понятно? А мой интерес к этому пропадёт, я не сомневаюсь, когда у меня пройдёт так называемый кошачий период. Это годам, я думаю,  к двадцати, когда тело насытится, а голова поумнеет. Только бы не заразиться чем от вас, холер этаких! К тому времени я накоплю столько бабок, что смогу покупать таких полноценных самцов, как ты, когда, вернее, если, мне захочется. А папа на меня денег не жалеет, он меня очень любит. Но хватит обо мне. Как тебе Астра понравилась?
– Это что-то фантастическое! Что у неё за секрет?
– Это действительно секрет, за который никто не пожалел бабок – из тех, кто заплатил. Это ещё фантастичнее, чем то, что ты видел. Даже не пытайся узнать от меня, – не скажу ни слова.
– Ладно, ладно. А как вы познакомились?
– Тут опять мой интерес к жизни. Я пришла к ней по объявлению, погадать, вернее, посмотреть, что это за фокусы: магия, предсказания и прочее. Попала под настроение: разговорились, выпили, затянулись травкой. Она быстро меня поняла и поддержала. Она очень умная и образованная женщина, просто прикрывается пошлостью и вульгарностью. По-настоящему разбирается в настоящей магии, всерьёз верит в неё. Иногда у неё получаются настоящие чудеса. На самом деле, – толковая баба и опытная фармазонша. Аферистка, каких, может,  даже в нашем правительстве нет. Например, говорит, что запросто пробилась бы в председатели российского общества инвалидов, да только слишком занудное это дело. Она ещё совсем молодая, она ещё себя покажет!  А ещё – она меня любит.


Шлиссельбургская оргия
(«Аллегория обжорства и похоти»)


С тех пор, как Аркадий Русланович взял  в свой подпольный оборот Астру и Любу, он беспрерывно приставал к отцу с просьбой принять участие в интимном рандеву с Астрой. Его разжигал порочный интерес к тайне «буферов с понтом», но высокая стоимость таинственного аттракциона подталкивала его к привлечению ресурсов отца. Дело было в том, что значительную часть своих доходов Аркадий стал регулярно тратить на Любу, категорически перекрыв ей путь на панель. Она привлекала его одинаково сильно как телесным совершенством, так и остротой порочного наслаждения от  соприкосновения собственной грязи с её чистотой:  он упивался физической близостью с прилежной, внешне невинной  школьницей из интеллигентной семьи. Возможно, соображал он, со временем его тяга к Любиным прелестям остынет, и тогда он сможет «отбить» все свои расходы, но немедленно оторвать от себя и продать кому-то это сокровище он был не в силах. Раскидывая эти варианты, он задумчиво мурлыкал:

С любимыми не расставайтесь:
Наскучили – в прокат сдавайте.

 Смутно, но упорно мелькала также  в его расчётливом уме мысль о будущей женитьбе на Любе, решавшей  одновременно две проблемы: финансовую и продления рода. Своим коллегам по бизнесу он объявил, что откачкой средств из этого источника  будет заниматься лично, с соответствующей отстёжкой в общак, и своё обещание выполнял, разумеется, искажая отчётность, но всё же делая вид, что пустил Любу в оборот. На самом же деле все расходы по свиданиям с ней он добросовестно оплачивал, и, как он её ни уговаривал, она не уступила ему ни копейки и утоляла его привязанность (а одновременно и свои плотские и авантюристские вожделения) по ранее согласованной цене. А так как его влекло к ней всё больше и больше,  двойные расходы давали о себе знать всё настойчивей.
 Разумеется, согласно давно уже устоявшемуся образу жизни, одной Любой он не довольствовался и регулярно пускался во все даровые тяжкие, но не находил в этом прежних удовольствий. Тем более сильно его интриговала загадка Астры, в которой он, возможно, интуитивно искал противоядие своему неодолимому влечению к Любе. Наконец, ему удалось настолько  заинтересовать отца тайной Астры, что тот согласился взять на себя все расходы и организацию встречи.
И эта встреча вскоре состоялась. Побывав с утра на работе и сказавшись вызванными к высокому начальству, отец и сын подкатили к дому на Расстанной, разместили на заднем сидении своего джипа Астру и Любу, а в багажнике – инвалидную коляску, и отправились за город. Нахрапистый джип пробивал себе дорогу на восток по Заневскому проспекту, за Охту, за Пороховые, под Шлиссельбург. Там, в тихом местечке на берегу Ладоги, за бетонным забором располагался  бывший обкомовский, а ныне губернаторский,  особо элитный санаторий-профилакторий. Состояло это лечебное заведение из отдельных коттеджей, расположенных так, что из окон каждого видны были только озерная гладь да волшебной красоты лес.
Сидящий за рулём Мардасов-младший по команде не раз блудившего здесь отца остановил машину у  забронированного коттеджа и приступил к  выгрузке пассажиров и багажа.  Отец тем временем отомкнул двери ключами, которые при въезде ему почтительно вручила охрана. Кавалеры усадили дам в  холле, у стеклянной стены, обращённой к озеру, поднесли им  шампанского, – отдохнуть с дороги и полюбоваться природой, – а сами стали    накрывать  стол  в глубине этого же просторного помещения.
Астра возбуждённо осушила свой бокал, наполнила его вновь и с удовольствием жевала шоколад. Любе есть и пить не хотелось; ей  почудилось что-то особо трогательное в  плывущих над водою отдельно друг от друга, словно огромные воздушные шары, пухлых белобоких облаках.  Присмотревшись, она  убедилась, что снизу они были нежно подкрашены  голубым и изумрудным.  Она догадалась, что это – едва заметные отражения молодой зелени леса и синевы озера в ослепительной белизне облачных клубов. Эта нежная игра цветов природы неожиданно сильно заворожила и растрогала её. Она посмотрела на свою соседку: та с аппетитом запивала шоколад шампанским; оглянулась назад, к мужчинам, в темноту зала: они в лимонном свете причудливой люстры торопливо размещали на ярко-красной скатерти жёлтые тарелки с яствами и многоцветные бутылки с напитками. От Астры подступал постылый букет ароматов косметики, приторной сладости и мельчайших брызг  игристого вина; от стола  набегали пенные волны надоевших до  тошноты    запахов   мясных и  рыбных  копчёностей.
Люба вновь взглянула на облака: та же отстранённая чистота и нежность красок. Она бросилась к выходу и принялась жадно вдыхать влажный воздух: он насыщал её кровь  хвойной остротой,  берёзовой свежестью и горькой прелостью павших листьев и трав.
– Поразительно! – прошептала она, – ведь я уловила всего лишь тысячную долю того великолепия, которое всегда нас окружает. Как же хорошо тем, кто может прочувствовать всё!
 Она вернулась на зов Астры и спросила её:
– А как у вас там, в вашей магии, понимается природа?
– Природа подаёт человеку тайные знаки, которых он понять не может. Мы ему помогаем. Например, в астрологии.
– Это понятно. А сама природа – что она, по-вашему, такое?
– Природа – это образы верховных сакральных сил.
– Интересно: ты сейчас высказала то, что считалось высшей мудростью в христианском богословии. В средние века образованные люди были уверены в том, что все элементы видимого мира – это лишь символы языка, на котором Бог беседует с человеком, и который дано понять немногим. Они верили, что всё видимое – это «телесные метафоры вещей духовных». Говорю почти наизусть, потому что сама всего этого до конца не поняла, когда читала. Но сама идея – природа как отражение Бога – меня очень привлекает, а твои слова идут по этому же следу.
– Что-то ты, мать моя, начала философствовать не к месту. Интересно, конечно, но давай-ка как-нибудь потом. Настрой сейчас не тот. Начинается пьянка-гулянка, а ты – с тонкими материями.
– Просто мне очень понравились вот эти облака. У них внизу всё отсвечивает лесом и водой.
– И мне тоже понравились. Как увидела, у меня сразу всё внизу тоже закипело, хо-хо! Не время, не время сейчас для таких мыслей, примерная моя умница! Полей-ка эти зубрилки шампанским!
Мужчины пригласили дам к расфуфыренному столу, источавшему  изуродованные массовым производством гастрономические фимиамы. Псевдо-варёности-копчёности-тушения-соления, словно холодные металлические детали, отдавали  запахами  машинных смазок. Синтезированные из химикатов и подручной клетчатки уксусно-чесночно-томатно-майонезные приправы, суррогатные маринады и рассолы своими резкими отдушками вызывали жуткие галлюцинации вредных   производств. В этот урбанистический букет вплетались резкие струи ароматов спиртного из откупоренных бутылок. Любу вновь потянуло наружу, к запахам леса и воды.
Когда она возвратилась, компания была уже готова к подвигам: Астра выпила очередную рюмку, закусила  ложечкой  икры и с жеманной улыбкой потребовала посадить её посередине стола, среди яств и бутылок. Отец с сыном, нетерпеливо ожидавшие обещанного сюрприза, расчистили место и  с натугой подняли и водрузили безногую красавицу посреди находящихся в беспорядке блюд. После дополнительных чоканий и возлияний магиня торжественно провозгласила:
              – Ну, не пора ли раздеть меня для начала? Сейчас, сейчас увидите, что такое буфера с понт;м!
Люба смотрела, как отец с сыном с разгоревшимися глазами начали алчно раздевать манерно хихикающую колдунью, время от времени с натугой приподнимая её с двух сторон над звенящими приборами и бутылками. Вот её украшенное татуировками тело обнажено, на нём остались лишь круглые белые нашлёпки на торцах  культей, да рубиновый лифчик на массивном бюсте, касаться которого она запретила.
Отступив в стороны, мужчины, словно завороженные, замерли: на ярко-красной скатерти стола  возникла фантастическая живая ваза: мощные шары ягодиц и короткие культи образовали пышное её основание, в него вонзался острый клин талии, несущий на себе мощную грудь и красивую голову Астры. Отец и сын благоговейно созерцали этот вульгарно-животный апофеоз торжества красующейся своим уродством живой плоти. Да, перед ними предстало полноценное материальное выражение их порочного идеала: обезображенная красота. Вся атлетически стройная женская фигура   расцвечена броскими цветными тату-узорами, они обегают обрубленные бёдра, спину и живот, в самом низу которого вспенивается  ярко-рыжая шерсть, сквозь неё просвечивают бриллиантовые вспышки интимного пирсинга. Её пальцы  любовно погрузились в эти пышные кудри, и она с бесстыдным торжеством прокричала:
– Ну, каковы у нас бакенбарды, а? Небось, таких рыжих и не видывали? А как вам мой хвостик? – и в жуткой рыжекудрой поросли низа ягодиц вдруг шевельнулось что-то, действительно, похожее на заметно выступающий наружу и вздрагивающий мелкой дрожью  копчик, также украшенный пирсингом. Оба сатира восхищённо облизнулись. А возбуждённая ведьма самозабвенно объявила коронный номер программы:
– Я же говорила, говорила:  таких, как я, не сыскать! Но моё главное – это буфера с понт;м! – и вдруг под её бюстгальтером что-то вновь, как и тогда,  при первой встрече, дёрнулось и взволновалось! Довольная алчным любопытством мужчин, колдунья визгливо хохотнула и картинно завела свои круглые татуированные руки к спине, к застёжке лифчика. Выждав некоторое время с лукавой улыбкой, она резко сдёрнула с себя последнюю свою одежду с цирковым возгласом:
– Оп-ля!
Развратники  отшатнулись и  замерли: каждая грудь явилась им в виде живого, подвижного, распутного  женского лица! Обе этих полуголовы с непохожими лицами сначала осмотрелись, потом состроили, каждая по-своему, презрительно-пугающие гримасы, а затем с издёвкой, разными голосами, гаркнули на мужчин, всерьёз испугав их, и снисходительно захохотали вместе с хозяйкой. Вслед за выкриком одна из них обернулась к соседке и спросила:
– Чего это они сдрейфили, а? – а та в тон ей ответила:
– Не видали они правильных шмар, вот и гасятся!
Оба голоса были разными, но одинаково звонкими и самоуверенными.
 Все трое обратились к мужчинам одновременно:
– Представьтесь же, молодые люди! – продолжала хохотать одна из них.
– Как вас зовут? –  смеялась  другая.
Астра, насладившись испуганным изумлением мужчин, с напыщенной гордостью произнесла:
– Вы шокированы? Разрешите мне представить вам эти груди-лица, неповторимые части своего существа! Мы – триединое целое, но в то же время каждая из нас – свободная индивидуальность. Что у нас у всех общего, так это повышенная внутренняя сексуальность и природная внешняя сексапильность. Главный наш дар свыше – это тайное, из глубины веков, искусство сексуальной артикуляции. Вот это, – и она чисто женским, бережным жестом правой руки поддержала капризный подбородок своей правой головогруди, – это моя Маргарет; она очень активна и своевольна, когда занимается любовными ласками.
От такой похвалы мягко-смазливое и своенравное личико правой головогруди изобразило порочную сластолюбивую маску, она привычно издала интимное хихиканье, затем фальшиво-страстный стон, а  губы её сложились во вполне определённую, зовущую  позицию.
–  А это, – и Астра столь же нежным движением слегка приподняла снизу левую полуголову, – это наша искусница, наша Николь. На лицо она скромница, а на деле, если расшалится, может  любого завести до полного… восторга.
В подтверждение сказанного Николь  сначала закатила глаза и скорчила гримасу неприступной невинности, а затем вдруг преобразилась: глаза её обрели наглый блеск, маленький рот вдруг широко раскрылся, а ярко-красный язык вдруг начал судорожно бить по напряжённым губам.
Постепенно мужчины преодолели шок, подступили ближе и с оторопью рассматривали  новых участников вечеринки. Это были два совершенно разных, по-своему вульгарно-красивых и ухоженных молодых женских лица со всеми современными атрибутами украшений: макияж, серьги в ушах, наполовину вросших в тело Астры, золотые колечки пирсинга с бриллиантами в надбровных дугах, носах и губах. Основания этих полуголов вырастали из тела Астры как обычные подножия женских грудей. Подбородки обеих физиономий были  немного вздёрнуты, что придавало им заносчивое выражение, и в то же время компенсировало отсутствие волос. Идеально гладкая кожа их лиц имела все свойства нежной кожи упругой  женской груди.
Наконец, мужчины предложили выпить; испуг их уже уступил жадному, гадкому интересу к неведомому похотливому наслаждению. Три женских голоса подбодрили их нетерпеливым согласием, и начался невиданный  пьяный шабаш. Полные руки колдуньи с  яркими татуировками, словно две  толстые страшные змеи, непрерывно сновали над столом, поднося  стаканы и закуски то к одному, то к другому, то к третьему жадному рту разрисованного укороченного тела. Это бесовское мельтешение усиливалось мельканием трясущихся от подлого вожделения рук сатиров: понемногу осмелев, оба начали подавать красивым женским губам  выпивку и закуски и наслаждаться столь невиданным поением и кормлением. В промежутках Маргарет и Николь весело подпевали и что-то щебетали, каждая на свой лад. И та, и другая ели и пили с жадным удовольствием,  кокетливо принимая напитки и яства с вилок, ложек, бокалов, а то и просто из рук, шаловливо их покусывая. Быстро пьянея,  полуголовы всё громче говорили друг с другом, с мужчинами и с верхней, хозяйской головой, всё чаще перебивали друг друга, и вскоре устроили визгливый,  беспорядочный бабий гомон. Их развязные гримасы и ужимки  окончательно разожгли отца и сына,  одуревших от порочного возбуждения, и оба развратника  заходили-заплясали мелким бесом, по-козлиному, вокруг стола с кошмарным трёхликим чудовищем.
Одуревший от распалённой похоти, старик вдруг остановился в театральной позе, устремлённой к Астре, и, желая усилить грязное наслаждение новой гадостью, то ли патетически продекламировал, то ли по-частушечьи спел:
                Из бесконечных толп давалок
                Предпочитаю низкосралок!

Этот сомнительный и жестоко-неуместный комплимент был, однако, воспринят кошмарной пьяной триадой с диким восторгом; вслед за дружным хохотом последовал невообразимый трёхголосый женский гвалт, в который вплелось животное мужское ржание и фырканье.
Первым полез лобызаться с одной из головогрудей, а заодно и с хозяйкой, отец; вслед за ним к третьим жадным губам потянулся своей распутной, гнусно осклабленной пастью, сын. Эти страшные поцелуи всё больше возбуждали диковинный обрубок трёхголового женского тела, и, наконец, Астра прокричала:
– Несите, несите же нас на ложе любви!
Два монстра подхватили чудище  на руки и исчезли с ним во внутренних помещениях.
Люба, привыкшая к таким сценам, всё же не смогла сдержать своего интереса к явлению головогрудей: в тот момент, когда Астра обнажила своё богатство, она даже подошла поближе –  полюбопытствовать, какой эффект произведёт на повидавших виды развратников появление Маргарет и Николь. Последующее её не интересовало, оно было слишком знакомо: Астра называла это любовью.
Ранним утром, после доставки женщин на Расстанную, отец и сын перед работой поделились впечатлениями о встрече. Это не было смакованием непристойных подробностей, –  старший подвёл черту следующими словами:
– Самое главное в том, что она не дура. И практически готова вертеть углы не на вокзалах, а на самых верхах. Что-то ты про общество инвалидов говорил… Это интересно: наши инвалиды, эти алкаши и дебилы, за такую проголосуют, как миленькие. Надо для начала продвинуть её по инвалидной линии в наше Законодательное  Собрание; покажет себя, пооботрётся в политике  – глядишь, и в Госдуму через пару лет протолкнём, там от инвалидов, вроде бы, пока никого нет, а это ведь негуманно, верно? А эта б---ь на колёсах, с её умом, да ещё с буферами с понтом, там быстро в замы пролезет. Решено. Там её сразу полюбят.


Будни Теневого Кукловода
(«Воз сена»)


В очередной, неюбилейный, день своего рождения, ранним серым утром Руслан Георгиевич Мардасов позвонил своему коллеге, начальнику параллельного департамента, и предупредил его о том, что не придёт в обычное время к служебной машине, отвозившей их  на работу, а по служебной надобности проследует своим ходом в другую организацию. Сам же, молча отмахнувшись от жены с её подарком и праздничным завтраком и выпив  чашку густого чёрного чая,  нырнул в метро и вышел из поезда на весьма отдалённой от центра станции Озерки. По-видимому, путь его был заранее намечен и точно просчитан: уверенно поднявшись на середину лестницы, ведущей к поверхности, он подошёл к старенькой женщине, продающей  рыженьких голубоглазых котят.  Руслан Георгиевич открыл свой пузатый портфель, извлёк из него продолговатый синий дырчатый футляр, разместил в нём двух котят, расплатился, и, возвратив футляр в портфель, отправился  в обратном направлении на работу.
Прибыв в свой кабинет задолго до появления в департаменте первых сотрудников, он запер за собой дверь, поставил футляр из портфеля на свой рабочий стол, снял и повесил на место плащ, и вдруг замер перед зеркалом, расположенном на тыльной стороне дверки шкафа для  одежды. Казалось, он придирчиво рассматривает своё лицо и  одежду: коричневый костюм, тёмно-синюю рубашку, фиолетовый, с багровыми отливами галстук.
 В полной тишине он бесконечно долго и пристально стал смотреть в глаза своему отражению, как будто чего-то от него ожидая. Молчаливой паузе, казалось, не будет конца, как вдруг из футляра донесся едва различимый шорох. Ни мгновенно побледневшее лицо, ни тело  Мардасова не дрогнули; однако уши его резко прижались к узкому черепу, налились кровью и напряглись, улавливая звуки из-за спины хозяина. Никаких звуков больше не было, и в кабинет возвратилась прежняя молчаливая и неестественная  неподвижность. Не пять, а, возможно, и не десять минут продолжалась эта немая сцена; в конце концов, из коробки снова раздался лёгкий шорох. На этот раз хозяин кабинета отреагировал совсем уж странно: словно сильная судорога сотрясла всё его тело. Сначала будто бы клюнула кого-то в шкафу голова вместе со всей верхней частью худого длинного туловища; потом резко выгнулись вперёд и вернулись на место бёдра, а колени и стопы пришли в странное волнообразное движение. Руслан Георгиевич резко развернулся, прыгнул к столу, встал перед ним на колени и стал медленно раскрывать рот, на глазах превращавшийся в невероятно огромную, белесую изнутри пасть. Особенно пугающе выглядел тонкий беловато-серый язык, то и дело облизывавший серые дёсны с крупными жёлтыми зубами. Когда пасть увеличилась до размеров его шеи, он дрожащими руками открыл синий футляр. Кислый запах испражнений, слабо сочившийся через отверстия, теперь стал более явственным. Разинутый зев сразу же начал бурно заполняться бурлящей слюной. Оба котёнка, увидев перед собой страшную морду, замерли в животном ужасе. Положив себе в рот первого мокрого, жалобно мяукающего зверька, чиновник судорожно напрягся, проглотил его живьём и вымученно, но довольно улыбнулся; затем вновь медленно изготовился со своей страшной пастью, с болезненно-сладостной судорогой проглотил и второго, так же блаженно осклабившись. Помешкав минуту-другую, он неторопливо запил свой завтрак игристой  минеральной водой из хрустального стакана, встряхнулся, осмотрел себя в последний раз в зеркало и повернул ключ в дверях.  Рабочий день начался.
Поздравления с днём рождения от сослуживцев, поскольку дата была некруглой, прошли быстро и ненавязчиво: сам шеф в окружении сотрудников зашёл в кабинет на пять минут со скромным букетом и сердечными пожеланиями. Около полутора часов ушло на просмотр почты и заслушивание стукачей, успевших с утра пошнырять по коридорам и выудить последние сплетни  о  текущем положении дел. Не менее часа ушло на выслушивание телефонных поздравлений, –  звонили из города, из области, из Москвы. Дело шло к обеду, но  пришлось  всё же принять  некоторых подъехавших представителей смежников и подведомственных организаций с букетами и свёртками. Они по очереди заходили в кабинет Мардасова, вручали цветы и сувениры и, пользуясь случаем, напоминали о наиболее злободневных для них вопросах, решения которых застряли в аппарате департамента. Однако так поступали не все; наиболее тёртые чинодралы вместе с поздравлениями столбили свои дальновидные заявки и делали многозначительные авансы самыми изощрёнными способами.
Так, директриса нового музыкального лицея появилась в кабинете с двумя очаровательными восьмилетними детишками, – учениками по классу фортепиано (девочка) и скрипки (мальчик). Наряженные, сверкающие и опрятные, как новые игрушки в упаковке, дети поднесли цветы и ангельскими голосами, склонив друг к другу головки, прочитали по бумажке поздравление. Руслан Георгиевич растроганно поцеловал пылающие ребячьи щёчки, а директриса, выпроводив детей  за дверь, оставила для сведения впечатляющие визитки родителей, сообщив при этом об их непреклонном желании видеть своих чад победителями на осеннем конкурсе молодых исполнителей, чего бы им (родителям) это не стоило. Пока директриса детально докладывала о могуществе родственников юных талантов,  в коридоре мальчик, не по-детски сощурившись, делился с девочкой впечатлениями о большом начальнике:
– Бр-р-р! Вот козёл! Лезет целоваться, а изо рта у него воняет, как от драной кошки у нашей бабули.
Вслед за директрисой  зашёл проректор знаменитого художественного училища. Его сопровождали три дипломанта: две сексапильных девицы и один чрезвычайно вихлявый юноша с женской причёской и слегка подкрашенным лицом. После поздравлений студенты удалились, а проректор остался поболтать о составе группы стажёров в одной из европейских художественной ассоциаций. На этот раз коридорные комментарии были в пользу хозяина кабинета, –  молодой человек развязно щебетал девушкам:
– Хоть и староват, но всё равно – душка! Заметили? – на вас он вообще нуль внимания, зато на меня сразу глаз положил. Да, Европа мне светит! А интересно: сам он поедет?
Ближе к вечеру, когда закончились поздравления и мелкие текущие дела, у Мардасова началось весьма важное совещание по подготовке бюджета учебных заведений на следующее полугодие. В нём приняли участие несколько ключевых фигур департамента, а именно  плановики и финансисты, которые и по образованию, и по выполняемым функциям не имели и не нуждались иметь ни малейшего представления о существе проблем современного образования. Эти «экономисты» крепко держали в руках  мешки с деньгами и руководствовались кондовыми принципами финансирования от «братской базы», укоренившимися в их мозгах с незапамятных времён. Их неколебимые, заржавевшие, навечно застывшие  мыслительные установки в последние годы претерпели некоторую смазку новыми веяниями  в области практической экономики: откаты и обналичка были признаны аксакалами госбюджета  более оперативными (по сравнению со старыми) способами хищений.
До совещания «экономисты» вдоволь поизмывались над «спецами» – начальниками профильных отделов, которые считались специалистами своего дела и нередко даже имели учёные звания и степени. «Спецы», отстаивая, обосновывая, а на самом деле вымаливая и подмасливая  предложения по «своим» направлениям, доблестно боролись за то, чтобы потом получать мзду за  куски бюджета, выделенные подведомственным им предприятиям. Когда-то они «работали на местах», показали себя в деле, но в чиновничьей среде быстро претерпели необратимые, ужасающие моральные метаморфозы.
Пока шло совещание, в одной из комнат департамента тайно, под замком, проводилась подготовка роскошного сабантуйчика в честь именинника: несколько подчинённых овчарок Мардасова любовно готовили закуски, столовые приборы, салфетки и прочие принадлежности для выпивки  на рабочем месте после окончания трудового дня.
Известно, что выпивка на рабочем месте, то есть в помещении, предназначенном для повседневного труда, хоть и имеет множество неудобств, всё же  необъяснимо привлекательна для всех чинов: рабочих, служащих, мелких и средних начальников и, наконец, самых высоких руководителей, у которых для этой цели есть даже так называемые «комнаты отдыха», расположенные за кабинетом. Разновидности такого рода междусобойчиков простираются от простого «маха на проходе» через  один из кабинетов, где заботливый товарищ с зонтиком и кепкой наготове уже разлил «флакон 0,5» по стаканам и положил на белый лист формата А4 три маленьких «занюшки», до обстоятельно накрытого стола с домашними пирожками, огурчиками, грибочками и даже с горячей отварной картошечкой. Когда же  выпивку на рабочем месте устраивает высокое начальство, меню и сервировке стола могут позавидовать и повара, и метрдотели приличных ресторанов. Именно такой стол и подготовили  преданные цепные  мымры  заместителя начальника департамента. Их  работа завершилась как раз в тот момент, когда  Мардасов в своём последнем слове мастерски «подбил бабки» по результатам совещания и распустил его участников. Двое из этих участников, заранее приглашённые,  возвратились через четверть часа, чтобы  «посидеть» в тёплой компании.
В течение этой четверти часа стол для совещаний в  кабинете зама, тот самый стол, за которым утром хозяин живьём сожрал двух котят,  преобразился в настоящую сказку: это была дивная  рыбная симфония. Неизвестно, что послужило причиной выбора рыбного меню: то ли фантазия Мардасова обратилась к нашим неистощимым водным ресурсам, то ли диетологи настояли на своём. Впрочем, причиной  изобилия рыбных блюд и деликатесов мог послужить недавний визит к Мардасову   мурманской знаменитости в сопровождении губернского министра образования и культуры. Среди обсуждавшихся вопросов в качестве наиболее насущного была затронута перспектива поступления в один из элитных питерских Вузов двух сыновей-близнецов мурманской знаменитости, заведомо твёрдо уверенных в том, что  окончат школу с золотыми медалями. Мысль об этом визите, вернее, о его наглядном следствии, сразу же возникла в головах двух вернувшихся коллег, которые созерцали рыбное великолепие без хозяина, – он отправился пригласить к столу шефа и там задержался. Тем временем гости, стоя у накрытого стола, занимались замысловатыми каверзными вычислениями.
– Это точно мурманский харч, – раздумывал один из них, – вон она, красная рыбка, как теперь говорят,  в ассортименте: здесь тебе и  особый малосольный лосось (я его знаю, такой только через  военных моряков), и даже кумжа светится. А вон и палтус подкопченный (этот через Минрыбхоз)… Нет, а я всё-таки в Мурманске ничего слаще простой, но только что добытой, отварной трески не едал, а здесь её нет, – побрезговали, видите ли,  «сорной» рыбой. А зря. Зато всю тарелку с золотым палтусом чёрным угрём, как траурным венком, обвили, и розовой форелевой икрой украсили – это уж лишнее. Однако нам всего этого и третьей доли не съесть,  значит, обломится, и немало обломится, сегодня же с собой  прихватить. Вон в углу уже  и коробки приготовлены, это для нас, для нас. Видать, солидно Замыча отоварили, если он только нам такой прилавок выкатил! Ясно, что неспроста; что ж, будем помогать мурманчанам, будем помогать.
– Э-э-э, нет, это не только из Мурманска рыбица, это со всей страны! – размышлял другой, стоя к столу несколько ближе, – ну, положим, сёмужку они по дороге у своих поморов прихватили, а за маринованными миногами в Эстонию заехали; а подкопченная пелядь откуда взялась? Откуда на Кольском пелядь, а? Вот я вижу сигов – это да, это может быть оттуда…У тамошних погранцов хороши сиги, пыжьян называются. А откуда чёрная икра, да ещё двух сортов в разных банках? А осетрина горячего копчения? – к тому же это, по-моему, и не осетрина вовсе, а севрюга! Да, точно, севрюга: никакой желтизны, и рисунок среза особый. Или вот эти ломти – это же нельма! Или нельма на Кольском тоже водится? Что-то я там нельмы ни в каких комиссиях не едал, а комиссионировал я там от пуза! Значит, к своей северной рыбе добавили и волжской, и сибирской. А Замыч с нами делится, и делится щедро – выходит, нужна  поддержка. Своих мы всегда поддержим, особенно при такой взаимности.
Сложные ассоциативные размышления экономистов были прерваны появлением начальства: зам почтительно пропустил вперёд начальника департамента, ещё с порога начавшего судорожно глотать слюну и восторженно крякать от восторга перед рыбным великолепием стола. Подойдя к столу вплотную, он благоговейно понюхал каждое блюдо, пристально рассмотрел его  украшение, торжественно глянул на Мардасова, на гостей и вдруг так растрогался, что не выдержал: вынул из кармана платок, шагнул в сторону и  вытер слёзы восторга. Очередной шеф  был человеком душевным и чувствительным.
Не будем рассказывать читателю, что последовало далее; он и сам не хуже нас знает, как лихо хозяин кабинета достал из холодильника несколько бутылок с водкой высшей очистки, и как эта водочка запела, зажурчала в глотках участников пирушки, и как они аккуратно, но с большой охотой распробовали разные блюда. Сначала их разговор, как и мысли каждого из них, не мог оторваться от закуски: каждый предлагал своё сопровождение деликатесам, кто  лимончик с хреном, кто  маслины или оливки, кто  укропчик и другую зелень, а кто даже и  майонез пополам с каперсами и сладким перчиком. После первого отвала, то есть после трёх-четырёх тостов с плотным перекусом,  разговор направился в привычное русло, каковым, как водится среди доверяющих друг другу чиновников, является желчное перемывание косточек вышестоящих властей. Надо сказать, что стоящий в то время во главе города мэр и своими новациями, и поведением,  и повадками,  казалось, нарочно давал горожанам и даже своему бюрократическому аппарату пищу для насмешек и сплетен. Зелёный свет злословию дал сам шеф, рассказавший, что лично разбирался с возмутительным (здесь шеф ехидно улыбнулся) инцидентом на прошедшем недавно международном студенческом форуме. Дело до сих пор держится в секрете: спецслужбам удалось задержать молодого человека, который, поговаривают, ещё со школьных лет подвергался  любовным домогательствам со стороны мэровой дочки и, ожесточившись от её преследований, пронёс  в зал толстую пачку листовок, собираясь разбросать их над головами молодёжной толпы. На мелких  листочках в убогой рамке было напечатано:

Лирическая частушка:

Фигляр от права, мэр-мудак,
Зачал дебильную Топчак.


Поскольку это политический выпад против представителя власти, сказал шеф, с молодым человеком разбираются, где следует, а сам мэр за этим расследованием внимательно следит, причём беспристрастно, исключительно с правовой точки зрения. Похихикали. Инициативу шефа сразу же после второго отвала подхватил один из аксакалов практической экономики. Частушка, зачитанная на память шефом, подтолкнула его вспомнить размашистую злорадную надпись в стиле граффити, сделанную недавно каким-то оппортунистом прямо на огромном рекламном портрете лидера партии «Наш кров Россия». Опасаясь прочесть её на память без ошибки, плановик достал потрёпанную бумажку, любовно её расправил, и в духе горластого поэта-главаря громко продекламировал:

Верха России мнят стабильность
Как сытый сон своей дебильности.

Наухмылявшись вдоволь, уже не на шутку захмелевшие чиновники приступили к третьему заходу, когда водка ещё летит соколом, а закуски набитый желудок принять уже не может. После третьего захода рассудок заметно тускнеет, но не настолько, чтобы делать непростительные глупости; просто в этой полутьме рикошеты мечущихся мыслей высекают более яркие искры и влекут к  лихим выходкам молодости. Второй аксакал, впавший в это приятное, но опасное состояние, не пожелал отставать от своих собутыльников в знании прибауток и выкинул вдруг  финт, граничащий с хулиганством.
Обстоятельный  шеф, отдавая должное упомянутым верхам России и ораторским способностям знаменитого партийного  лидера, рассказал  о том, что один серьёзный зарубежный институт проводит системный лингвистический анализ речей российских политических деятелей. Вот тут-то второй аксакал, курирующий финансирование  лингвистических исследований, и проявил свою профессиональную эрудицию. Услышав знакомый термин, он громко прыснул, поднял вверх  руки, и, не вставая со стула, изобразил разудалый народный танец. Закончив испытывать стул на прочность, он вновь сдавленно хохотнул и пропел:

Лингвистки! Фокус непростой –
Артикулировать п----й!

Эта молодецкая выходка была встречена дружным  ржанием, однако деликатного шефа она всё же  покоробила; опасаясь новых  безобразий, он не спеша, но тотчас же приказал по телефону подать машину,  запил посошок крепким кофе, поблагодарил всех и своего зама в особенности  и ушёл.
– Вот и хорошо! – мозговали на разные лады после прощания оставшиеся, – пусть он нас, как и все бывшие шефы, сверху прикрывает, всё равно он без нас –  нуль без палочки! Прокормить мы его прокормим, нам он пока не мешает, барашков в бумажке берёт, в наши дела не лезет. Ну, а если полезет, мы ему устроим такую баню, что долго не отмоется. Натягивали мы своих строптивых шефов и в хвост, и в гриву, где они сейчас, родимые, нам неведомо – а мы сидим, сыты и целёхоньки! И потребуется – этого натянем.
И в продолжение этих мыслей Мардасов предложил тост за успехи в работе дорогого шефа, которого надо оберегать от ошибок и подправлять. После этого тоста вместо закуски вдогонку шефу был втроём исполнен совсем уж неприличный  и недвусмысленный куплет:

Слаще нет влагалища,
Чем очко товарища!

На этой разухабистой ноте рыбные посиделки начали сворачиваться, и вскоре хозяин кабинета проводил собутыльников с увесистыми свёртками и  вызвал по телефону такси.
 Это такси умчало его на Петроградскую, к старинному дому с непривычно широким лестничным пролётом. Дверь  открыла знакомая нам дама средних лет, давно уже его поджидавшая: в гостиной был накрыт стол, в спальной призывно откинут угол одеяла пахучей постели, а сама дама была тщательнейшим образом причёсана, подкрашена и полностью обнажена под розовым газовым пеньюаром.
Не сказав ни единого слова, дама впилась в его губы жадным, хмельным поцелуем и прошептала:
– А я всё жду, жду… Напилась тут без тебя. Ну, наконец-то. Поздравляю с днём рождения, мой любимый папочка! – и снова вонзила между его зубов свой твёрдый и длинный язык. Откинувшись на его сцепленные руки, дочь с выражением ревнивой покорности спросила, – Таньку опять вызывать?
Мардасов понимающе ухмыльнулся, покачал головой и прошептал:
– Ну что ты, что ты,  доченька. Сегодня мы будем только вдвоём. Я на всю ночь, любимая.

Запахи молока и мёда в темноте
(«Дороги Странствий Жизни»)


– Милая, умная девочка! Ты слишком мало интересуешься внешним миром,– сказала Любе учительница в четвёртом классе, – ты слишком обращена внутрь, в себя.
– А разве это не одно и то же? – спросила Люба, – ведь там, во мне, только и есть, что  этот внешний мир. Я его отделяю по кусочкам, уношу  внутрь и там разглядываю. Там мне никто не мешает.
Действуя таким образом, Люба  познавала окружающий мир быстрее сверстников. Не стесняясь спрашивать, но не всегда получая ответы, она всё чаще по совету отца-учёного обращалась к книгам, словарям и справочникам. Внутреннее «разглядывание кусочков мира» вызывало у неё массу вопросов, и она привыкла  настойчиво искать на них    подходящий ответ.  Появившись на свет и развиваясь в среде с неопределённой моралью, она не получила  исходных представлений о добре и зле, и ей пришлось устанавливать собственные понятия о хорошем и плохом. Со временем в её юном мировосприятии сложились причудливые формулы свойств внешнего мира и соответствующих правил поведения.
Непреодолимый сексуальный интерес к противоположному полу она ощутила  ещё в дошкольном возрасте. Позднее она узнала, что эта тропа миропознания в той или иной мере знакома всем детям,  а её роль  в жизни ребёнка часто зависит от  родителей и стечения обстоятельств. Одно из самых ярких воспоминаний этого рода относилось к младенческим временам детского садика: в пятилетнем  возрасте её заинтересовали особенности телосложения мальчиков. По-видимому, такая же любознательность охватила её соседа по столу. Детишки повадились вместе ходить в туалет, но там не садились на горшочки, а обнажали нижние части тела и молча трогали друг дружку, испытывая при этом ни с чем несравнимое волнение. Когда их застала воспитательница, мальчик чего-то испугался и заревел, а Любочка задорно засмеялась, вогнав в краску молодую наставницу.
Немного позднее девятилетний двоюродный брат, исполнявший наказ ленивых родителей мыть первоклассницу-сестричку в бане на даче, проявил  интерес к особенностям  женского строения. Сначала он скрывал своё любопытство и удовлетворял его как бы походя, по мере необходимости, а потом, когда она  смело приняла вызов и ответила встречным интересом, они стали ждать банных дней с особым, тайным замиранием своих детских сердечек. Их телесные исследования незаметно перешли сначала в невинные, а потом во всё более предметные, сугубо эгоистические ласки: каждый интересовал другого как способ утоления своего, личного непреодолимого сексуального любопытства и ему даже не приходило в голову доставлять этому другому удовольствие. Они не испытывали никаких симпатий друг к другу, а тайная, неукротимая  взаимозависимость вызывала в них взаимную неприязнь. Эти молчаливые интимные встречи растянулись на несколько летних сезонов, в течение которых у каждого из них появились новые партнёры по тайным играм.
По мере созревания юного организма меню  запретных познавательных развлечений усложнялось, так что к тому моменту, когда природа сообщила Любе об её готовности к продолжению рода, она не смогла бы с точностью ответить на вопрос о том, утратила свою  девственность или нет, а если да, то  когда, как и с кем. Во всяком случае, многие, если не все, физические ощущения, связанные с любовными играми вдвоём или в одиночку, были ей знакомы. В это же время давнее детское  любопытство начало вытесняться приливами несравненно более сильных, пугающе неодолимых плотских вожделений.  Люба подивилась их мощи и навязчивости и решила из вежливости посоветоваться, сначала с матерью.
– Ну вот, начинается! – тягостно вздохнула мамаша, озабоченная своими, взрослыми сексуальными проблемами,– недаром говорят: малые дети поесть не дадут, а вырастут большими – пожить не дают. И когда только всё это кончится? Возьми энциклопедию и почитай, там всё об этом написано. Да смотри у меня, как бы у тебя кошачий период не начался слишком рано!
Что означало последнее замечание и как оно могло помочь дочке, осталось без дальнейших комментариев. Однако сами слова «кошачий период» Любу сразу же заинтересовали, потому что по её наблюдениям именно так следовало обозначить поведение матери  в эти времена: как раз исполнился год со времени ухода второго мужа, и  освобождённая мамаша, испытывавшая упоительные позывы  зрелого гона, пустилась во все тяжкие. Не обнаружив этого словосочетания в энциклопедии, Люба обратилась  к отцу,  который, кстати, ещё года два назад обстоятельно разъяснил дочке физиологические аспекты менструации и даже купил для неё несколько брошюр на эту тему. В отличие от матери, Эдик сразу же понял, что тревожит его дочь, а поскольку в общении между ними запретных тем не было, поставил все точки над «и»:
– Запомни на всю жизнь главное общее правило: в этом мире каждый человек живёт в строгом соответствии со своими потребностями. Так устроена вся наша жизнь. Другими словами, то, что дано каждому человеку, – это именно то, чего он заслуживает в жизни. Как бы ни выпендривался, или как бы ни плакался любой недовольный своим положением, этот мудрый баланс указывает каждому именно на то единственное место, которого он удостоен в этом мире. Мысль для восприятия довольно трудная, но она – ключ для понимания всего окружающего. В твоём вопросе речь идёт о потребностях сексуальных, и если они действительно дают себя знать, то есть давят на тебя, побуждают тебя к действию – смело, но, конечно, осмотрительно, делай шаг в их сторону и не противься самой себе. Если в тебе же в самой возникнет протест, и он пересилит твои желания – значит, это не потребность, а блажь, и она скоро забудется. Но если это действительно потребность – не сдерживай её, она принесёт тебе самые чудесные, захватывающие душевные переживания и неописуемо прекрасные физические ощущения.
– Так это и есть наслаждения?
– Полный горизонт наслаждений гораздо шире, но изначальным источником всех наслаждений неизменно были  плотские ощущения. Человек  использовал органы чувств не только для выживания, но и для собственной услады, он возвёл их в культы разнообразных наслаждений и создал всемирные индустрии их производств. Зрение породило несметные произведения изобразительных искусств, театр и кино. Слух обеспечил упоение миллионов людей пением, музыкой, поэзией. Вкус сотворил кухни народов мира и языческое поклонение гастрономии. Обоняние  создало безбрежные, таинственные сферы парфюма. Осязание основало науку и практику всевозможных видов массажа. Вечный зов к продлению рода сделал сладострастие тотальным фетишем. По мере своего отрыва от природы человек усложнял начальные формы удовольствий и сотворил новые, только ему доступные кумиры наслаждений:  познания мира, милосердия, власти,  мести, алчности и другие.
– Скажи мне, а как всё это охватить, как больше   наслаждаться жизнью?
– Вопрос многоэтажный: всё зависит от того, на сколько уровней  ты в жизни опустишься. Первый – это как бы шатёр в сказочном чистом поле, через него проходят все люди – это ритмические удовольствия, простейшие наслаждения твоей плоти: еда и питьё, секс, естественные  отправления твоего организма, комфорт. Второй уровень наслаждений – цоколь  этого шатра, в него спускается уже поменьше народа. Здесь реализуются радости твоей души: любовь,  красота, самоутверждение, самопожертвование, бескорыстие, благотворительность, искусства, исследования, состязания, достижения и победы. Его обитатели больше заняты своими наслаждениями и реже бездумно бродят по чистому полю жизни. На третьем этаже, то есть в подвале, наслаждаются своими знаниями  те немногие, кто знает то, чего не знают другие. В основном это особо одарённые учёные, преступники, провидцы и маги – те, кто осознал своё несомненное ментальное превосходство над другими, пользуется и наслаждается им. Они ещё реже выходят наверх. А ещё ниже, в подвале подвала, обитают только те, кто наслаждается властью над другими. Они  не поднимаются из своих темниц, у них совсем нет радостей запаха, вкуса, секса, гармонии, общего благолепия мира. Но степень их наслаждения близка к постоянному беспокойному экстазу, она несравненно выше, чем у всех других.
– Вот ты сказал: выдающиеся учёные и преступники. Ты что же, ставишь их в один ряд?
– Просто они живут на одном и том же уровне наслаждения – ведь мы же о наслаждениях говорим. Они могут уважать друг друга или, наоборот, ненавидеть; впрочем, каждому из них нет дела до других. На что направит человек свою одарённость, на добро или зло, решает только тот, кто его одарил, то есть Природа (свою веру в дьявола Эдик до поры до времени хранил даже от дочери). Кстати, средневековые мудрецы говаривали, что в тяжёлые времена единственным наслаждением этого мира становится безнаказанное убийство. Сейчас у нас, похоже, как раз такое время: именно безнаказанные убийства совершаются на всех этажах.
– Так на каком же остановиться мне?
– Этого никто не знает. Ты не получила никакого воспитания: мать твоя на это просто неспособна, а я занимался собой: карьерой, деньгами, женщинами. Мне было не до тебя. В духовном отношении ты сейчас в кромешной, слепой тьме. Скажи мне, какие запахи ты любишь?
– Запахи? Ну, мне нравится запах мёда… натурального молока… яблок… В последнее время – запах мужских волос и тела.
– Мёд и яблоки олицетворяют всё сладостное в еде, а молоко – плотское вожделение. Вот ты забыла запах и вкус молока твоей матери, а я его хорошо помню…
– Ты что, его пробовал?
– Да, она любила… как бы тебе сказать помягче… побезобразничать… Так вот, выражаясь фигурально, ты будешь в своей адской темноте вслепую чувствовать струи запахов молока и мёда, будешь впотьмах к ним стремиться, натыкаться на всё хорошее и плохое и набивать себе шишки. Но иного пути у тебя нет. Смелей иди вперёд, моя умная и красивая принцесса, и поменьше оглядывайся назад! Не оглядывайся, отбрасывай без сожаления всё ненужное в сторону, и – вперёд! Ни на минуту не забывай: в твоём возрасте человек должен быть устремлён в будущее! Там ты сама ответишь на  вопрос о месте остановки.
Она так и делала.
Ободренная отцом, она решила осмотрительно, но совершенно определённо расстаться с остатками багажа невинности, то есть совершить, наконец,   полноценный, классический акт любви, то есть половой акт, а затем, если понравится, испытать все прелести регулярного секса. Для того чтобы всё оставалось под её контролем, Люба в свои неполные четырнадцать лет выбрала знакомого шестнадцатилетнего парня, красивого, стеснительного и безнадёжно в неё влюблённого. Его неопытность вполне восполнялась  неутомимой пылкостью, они быстро приноровились друг к другу и некоторое время были по-настоящему счастливы. Любопытству Любы не было предела:
– Расскажи, что ты ощущаешь, когда испытываешь оргазм?
– Я ощущаю всем телом и всей душой, как сильно люблю тебя.
– Да нет, нет, я не о том:  физически, чисто физически – что ты ощущаешь? И где? Прямо вот здесь?
– Физически? Даже не знаю, как  тебе это передать?  Вот что ты ощущаешь, когда от души чихаешь?
– Что-о-о? Когда чихаю?
– В точности то же! Ты вспомни этот внутренний кайф, когда чихаешь. Только не украдкой чихаешь, а не торопясь, со смаком, с предвкушением, с ожиданием! Свободный животный чих со всей дури, без всяких этикетов! Ведь ты же не испытываешь этого удовольствия только в носу? Так же и при этом, – будто у тебя нестерпимо  зудит изнутри весь твой позвоночник, весь череп и все кости, а ты чешешь и чешешь этот сладкий зуд по всему телу, упиваешься этим, а потом – бац! Как будто с наслаждением чихнул всеми нервами... Только подольше. Вот что я ощущаю. А ты?
– Примерно то же, но у нас же всё по-другому. А что ты чувствуешь ко мне во время этого своего чиха?
– К тебе? Как это – к тебе? Ведь это я физически ощущаю в себе, внутри своего организма! В этот момент всё погружается в моё личное, внутреннее ощущение.
– Но ведь ты погружаешься в это ощущение благодаря мне, я же участвую в этом?
– Да, конечно… Странный вопрос. Мы же любим друг друга… Куда это ты гнёшь?
– А туда, что все эти ощущения и переживания в такой же мере свойственны и животным. Но мы же должны от них отличаться, мы – высшие! Но хорошо, хорошо, проехали! Так как, ты говоришь? Чешется изнутри череп? Чихнул всеми нервами? Как же это так? Как интересно! Ну-ка, расскажи ещё раз, только поподробнее.
 Затем, когда он стал надоедать ей благодарной собачьей привязанностью  и разговорами о верности до гроба, непременной женитьбе и будущих детях, она попыталась спустить его на землю:
– Но ведь мы же всё равно разлюбим друг друга! Вернее, не разлюбим, а расхотим!
– Как это – разлюбим? Как это – расхотим? Почему ты так думаешь?
– Потому что так устроена жизнь, дурачок! – по-матерински ласково ответила она.
Любе стоило больших трудов постепенно прекратить с ним встречаться. Из  детского опыта и этого единственного своего обстоятельного, пусть раннего, но полноценного амурного романа она вынесла важный жизненный урок: человек сызмала обречён свыше на  вечный зов плоти, несущий в себе неистовую радость наслаждения. Но такая радость часто омрачается духовной несовместимостью с идеальным сексуальным партнёром. Тот же, кто всецело тебе по душе, часто не может дать тебе же полного телесного наслаждения. Эти бурные, разноликие и противоречивые  человеческие отклики на вечный зов плоти и на  сложности его воплощения в реальной жизни каждого –  сладостные ощущения, восторги, ревность,   разочарования и неудовлетворённости – принято называть любовью.




Последний день греха
(«Остановка у Адской Реки»)


К концу летних каникул Люба и Аркадий встречались почти ежедневно. Такое подобие семейного образа жизни быстро породило первые предпосылки  разрыва: его бесило собственное бессилие перед непреодолимой тягой к девчонке, несовершеннолетней, собственной ученице, при всем том превосходящей его по силе духа и общей эрудиции; она же всё отчётливей обнаруживала в нём облик своего духовного антипода. Однако над обоими безраздельно довлела всепокоряющая, слепая, первобытная сила – ненасытное сладострастие. Что именно так тянуло их тела друг к другу, оставалось загадкой: они стремились один к другому и сопрягались идеально ладно и чётко, как винтовка и её затвор. Постепенно образовывалась и вторая связующая нить: они всё чаще приобщались к наркотикам. Неумеренность приёма дорогих и сильных средств (в основном они принимали кокаин особой очистки), привела к постепенному  накоплению в организме такого количества дури, что круглые сутки оба находились в состоянии  то восторженного, то тревожного бреда. Наконец, наступил день, когда всё подошло к логическому концу, вспыхнуло безумным пламенем и взорвалось.
Сколько  себя помнила Люба, ей доставляло безотчётное удовольствие тайком от других извлекать и исследовать что-либо изнутри своего организма: вытягивать напряжением гортани мокроту, высасывать кровь из дёсен, ревниво следить за чистотой  носа и  ушей, выдавливать прыщики и угри. Все  подобные процедуры  неизвестно почему казались ей важными и  значимыми. Задумываясь над этим, она решила, что это свойство физически отображает её стремления проникнуть внутрь своей собственной души, понять себя. Так или иначе, неудержимое желание немедленно прочистить нос или удалить самый незаметный нарывчик и испытать при этом необъяснимо глубокое удовлетворение было для неё привычным.
В этот день,  после обеда с обильной выпивкой, рассматривая в постели  красивую, с короткой стрижкой голову своего задремавшего директора, она обнаружила на его шее, между ухом и затылком, синевато-чёрную головку большого, зрелого угря. Сразу же ей стало ясно, что она не успокоится, пока не разделается с этим сорняком-паразитом. Тихонько предупредив спящего и, получив на то его безразличное согласие, Люба провела обстоятельную гигиеническую подготовку к своей маленькой и приятной операции с помощью водки и белоснежной салфетки. Привычно надавив на основание угря, она подивилась тому, как легко его головка вышла наружу. Правда, её сразу же насторожило, как сильно вспухла эта головка после своего освобождения, раздувшись по величине с большую горошину. Продолжая нажимать, Люба впадала в растерянное отчаяние: тёмная головка всё увеличивалась, приобретая очертания живой образины: какого-то  отвратительного насекомого с мощными роговыми челюстями в виде хищного клюва и выпученными злобными глазами. По обе стороны от клюва торчали мелко вздрагивающие усики. Тело этой вылезающей из человека твари так же быстро раздувалось, и на его жёлтом членистом шнуре по мере высвобождения из-под кожи немедленно распрямлялись бесчисленные, лихорадочно двигающиеся липкие ножки. Сначала эта тяжёлая, уродливая сороконожка заплелась вокруг пальцев Любы, потом, всё быстрее вырываясь из шеи спящего, взобралась по её запястью до локтя и ещё через минуту протянулась  до самого плеча. Цепкие ножки отвратительной гадины накрепко прижимали её холодное и липкое туловище к обнажённой руке Любы, продолжавшей, словно под гипнозом,  выдавливать его наружу. Наконец, вылез уродливый жёлто-серый, раздвоенный на два шипа хвост; ранка-лаз на коже сразу же сомкнулась и покрылась капелькой сукровицы. Полуметровая, толщиной в палец, сороконожка развернулась в сторону лица Аркадия, подползла к его носу и начала проталкиваться внутрь через одну из его ноздрей. У носа образовался напряжённый, зеленовато-жёлтый, похожий на гнойный нарыв, круглый желвак. Перепуганная Люба инстинктивно  вытянула извивающуюся холодную мразь наружу, как  вдруг  омерзительная гадина крепко обвила её кисть, издала зловещее шипение, и Люба ощутила яростный и хлёсткий, подобный сильному электрическому, удар по всей руке. Всё тело её онемело, и она беспомощно наблюдала, как живой жёлто-серый шнур, перебирая бесчисленными ножками, снова раздулся у ноздри спящего, упруго в неё  протиснулся  и быстро исчез.
Люба отчаянно растолкала Аркадия и начала со слезами рассказывать ему о страшном происшествии. Тот, однако, не удивился, и как ни в чём не бывало, пробормотал:
– А, эта! Как там её – членистоногая! Куда она залезла-то? В нос? Ну и шут с ней, – бывает хуже! Ничего страшного,  она у меня давно живёт. Приятно так почёсывает изнутри то тут, то там. Прохладненькая такая… – и снова задремал.
Поражённая этим сообщением Люба никак не могла успокоиться, всхлипывала, дёргалась; Аркадий занервничал. Уже через четверть часа оба неслись на джипе за новой порцией наркотиков в Автово. Купили и снова прыгнули в джип. Вечерело. Улицы города забили разношёрстные, бестолковые стада легковых машин. Владельцы их от одуряющего стояния в долгих пробках злобно мигали фарами дальнего света.
– Ты как воспринимаешь вид автомобиля? – возбуждённо говорила Люба, – многие смотрят на марку, цвет, стёкла… А я с детства воспринимаю его только как облик зверя, доброго или злого: фары – это глаза, радиатор – оскаленная пасть, бампер – подбородок, лобовое стекло – лоб, зеркала – уши или кончики бровей. У всех у них разные такие морды. Вот посмотри на этого краснорожего урода: чистый дебил! С такими узкими, раскосыми глазами только дебилы бывают! А вот, смотри,  за ним  ужасная тварь: у него пасть разинута, как у вампира с  кривыми фарфоровыми фиксами, меня от страха мороз по коже пробирает, – этот развернётся, догонит и прокусит нам обоим горло.
– «С детства…» Ты и есть ребёнок. Надо же додуматься – выражения харь машин! Хотя то ли с дури, то ли от твоих слов, мне сейчас тоже от некоторых не по себе стало. Вон, смотри, – у-у-у, какие клычищи оскалил! И вправду испугать может!  А мой джип ты как воспринимаешь?
– У твоего одновременно и весёлая, и угрожающая внешность. Его  ведь умные японцы  делали?
Постепенно взвинчиваясь, заводя друг друга, оба всё больше ощущали себя в дикой стае одухотворённых стальных оскаленных чудовищ, норовивших ударить, укусить,  оглушить друг друга. Люба вдруг ощутила глубинный, безотчётный страх и в смятении посмотрела на Аркадия; тот затравленно озирался по сторонам, вцепившись в руль. Ему стало мерещиться, что обступающие машины-изверги так и норовят наехать, смять, поджечь его. Уже явственно видел он  зловеще прищуренные, изуверские глаза-фары и людоедские гримасы оживших машин-палачей. Взбесившись от подступившего ужаса, он на первом же закрытом светофоре заёрзал на сидении, в смятении  заблокировал все двери машины и включил аварийную сигнализацию и фары на крыше; окружающие, близкие к коллективной истерике, уловили и бешено подхватили этот надрыв повальным диким воем и беспорядочным миганием и вспышками. Всех охватило чувство, близкое к массовой панике. Ударив впереди стоящую машину, сразу же съехавшую на тротуар, обезумевший Аркадий на мерцающем и воющем джипе вырвался в сторону загородной магистрали на Стрельну. За ним, словно завороженная, с неистовыми вспышками всех огней и буйным ревом сирен и моторов ринулась стая свирепых металлических монстров. Сами собой начались стихийные, бессознательные гонки без финиша.
– Гуляем! Сегодня гуляем! – истошно вопил Аркадий, грубо наезжая на мешающие гонке машины мирных «чайников», подрезая преследователей и увёртываясь от буйных встречных чудищ.
– Давай! Гони! Дави! – задорно куражилась Люба, в душе которой безотчётный страх сменился на лихорадочное ликование.
Через несколько минут в начале Петергофского шоссе образовался стремительный, необузданный сгусток из нескольких десятков машин, мчавшихся неизвестно куда и зачем. Уже не обращая никакого внимания на дорожные знаки и сигналы светофоров, этот металлический табун из перемежающихся, воющих на все лады и мигающих всеми цветами радуги  машин превратился в самостоятельное, не зависящее от сидящих за рулём, единое свирепое механическое существо. Ритмично,  конвульсивно сжимаясь и растягиваясь, оно сформировало плотный, непроницаемый тромб на широкой транспортной артерии. Эта неистовая гигантская тварь изрыгала пронзительные жуткие звуки, ослепительные магические  вспышки и невыносимый, мертвенный смрад бензина и машинного масла. Она безжалостно отбрасывала на обе обочины попутные и встречные личные машины, мелкие маршрутки и солидные автобусы, набитые пассажирами. Она судорожно сжималась, обтекая колонны мощных грузовых машин, и с наглым, смертельным риском протискивалась в зазоры между огромными встречными фурами, заставляя падать в пропасть сердца их водителей. Она не обращала никакого внимания на потери своих частей, когда лишившиеся рассудка водители вылетали с насыпей на поворотах или с предсмертным грохотом попадали в лобовые столкновения. Вой двигателей, вопли автомобильных сирен и вспышки сигнальных огней  машин, сливаясь с яростным вращением колёс, скрипом тормозов и бледными, неясными  лицами  людей за тонированными стёклами, выстроились в единый  ансамбль жуткого облика  бездушного машинного зверя.
Люба и Аркадий, как и другие участники сумасшедшей гонки, невольно ощутили себя послушными членами подвижного тела механического чудовища и смотрели на мир уже не своими глазами. Их зрение вместе с глазами, видеокамерами, простыми и противотуманными фарами, зеркалами бокового и заднего вида других людей и машин было  встроено в мозаичную, с полным круговым обзором, систему наблюдения бесчувственной электронно-стальной твари. Вместо мирного ночного загородного пейзажа  они созерцали мрак преисподней с кошмарными картинами. Цветовые переходы за окнами джипа становились всё более быстрыми и неожиданными, – в спящих полях появились яркие пятна пожаров, а возникшие неизвестно откуда чёрные зубчатые башни изрыгали густые дымы, подсвеченные изнутри багровым пламенем. Тревога, граничащая с отчаянием, охватила их, когда они рассмотрели толпы людей, бегущих в ночь от серно-жёлтых языков пламени, – горели  целые поселения: деревни, дачные посёлки, дома отдыха, санатории. Видно было также, что по дорогам к охваченным пожарами местечкам двигаются странные  отряды подвижных существ, подающих тревожные звуковые и световые сигналы. Судя по тому, как погорельцы в панике бросались в стороны от пришельцев, последние выдвигались с карательными или мародёрскими намерениями.
 Один из таких отрядов резко развернулся, выехал на шоссе и молниеносно устремился  вдогонку за тромбом. Коллективное зрение дорожного зверя начало настороженно следить за приближением странного отряда, превратившегося на автобане во второе механическое чудовище. По виду оно походило на первое, однако было ещё свирепее, пластичнее и несравненно быстрее. По мере его неминуемого подступа можно было рассмотреть, что второй электронно-машинный зверь состоит из более мелких составных частей. Вот он с пронзительным  улюлюканьем сирен и шальным миганием огней окончательно приблизился, и две механических твари слились воедино. В среде машин первой вспенилось тело второй, кишащее, словно извивающимися червями,  бешеными байкерами.
Первый байк, который достиг джипа, появился со стороны Любы. Казалось, его конструкторы поставили на два мощных колеса гинекологическое кресло: высокий руль управлялся ступнями высоко задранных,  согнутых в коленях и широко раздвинутых ног лежащего навзничь водителя, приподнятая голова которого располагалась над задним колесом. От руля выпячивался вперёд обтекатель в форме  огромной женской груди с уродливо набрякшим,  похабно возбуждённым кровавым соском. Ниже, вместо номерного знака, располагалась броская табличка, по-видимому, обозначавшая модель скабрезного транспортного средства и его персональное имя:

FUCK VEHICLE
«LOVE»


 В  мобильном гинекологическом  суперкресле бесстыдно раскорячилась голая жирная негритянка с фосфоресцирующими белками безумно выпученных глаз. Любе почудилось, что её лоно – развёрстое, вывернутое наружу, бледно-лиловое и мохнатое – вместе со свистящими встречными потоками воздуха жаждет захватить и всосать внутрь всё окружающее. Одной рукой негритянка держала мегафон, изрыгая через него команды и лихие, оглушительные взвизгивания;  другая рука вцепилась в органы управления. Над головой байк-фурии бешено колотился багровый флаг с изображением чёрной жабы. Не успела Люба ахнуть, как этот дьявольский снаряд с гиканьем обогнал джип и умчался вперёд.
В этот миг Аркадий испуганно отшатнулся от своего окна: с его стороны к джипу стремглав прижалась другая байкерша. Эта, наоборот, была вся закована в современные пластиковые доспехи: шарообразный, зеркально-непроницаемый шлем, чёрный обтягивающий комбинезон с масонской символикой и шаманскими побрякушками, фосфоресцирующие, массивные накладные перчатки. На заднем сидении разместились две пассажирки: костлявая дряхлая старуха в рваном салопе с развевающимися остатками жалких белых лохм прижимала к спине байкерши девочку лет пяти-шести в оранжевом надувном костюме. На голове старухи с помощью дуг наушников и гарнитуры удерживалась маленькая, мелкая скуфейка; лицо её, опутанное проводами, было омерзительно ярко накрашено, побелевшие глаза  полны наркотической дури, а беззубый рот растянулся в длинной наглой ухмылке. Девчушка, также в наушниках,  деловито держала красно-белый флаг со свастикой. Приблизившись вплотную, байкерша внезапно бросила руль, повернулась к Аркадию и обеими руками вцепилась в дверную ручку джипа. Одновременно старуха стала остервенело дёргать заднюю дверь, а девочка начала привычно лупить древком по корпусу машины. Аркадий резко тормознул, и нападающие улетели вперёд; видно было, что они сразу же напали на следующую машину.
 Справа от джипа оказался лендровер, который уже взяли на абордаж:  двое гибких подростков в жёлтых шлемах с чёрными рогами на полном ходу спрыгнули с байка внутрь машины и вырывали руль у водителя, а их рогатый байкер правой рукой удерживал мотоцикл вплотную к машине. Лендровер непредсказуемо мотался из стороны в сторону, и Аркадий продолжал подтормаживать, отставая от него и содрогаясь всем телом вместе со своим джипом от ударов увиливающих от столкновения машин и байков. Неизвестно откуда со стороны Аркадия вновь появился мотоцикл со  старой каргой и ребёнком: бабуля что-то угрожающе каркала накрашенным беззубым ртом, а злобная малявка сосредоточенно дубасила торцом всё того же древка по окнам машины, пытаясь их разбить. Наконец,  торможение дало результат: налетевший сзади и увернувшийся от наезда  огромный, весь в огнях,  хаммер пронёсся слева борт о борт с джипом и сшиб разбойниц с дороги. Люба видела, как все трое вылетели из кювета, словно из катапульты; выше всех взлетела ведьма в развевающемся салопе, – казалось, она не собирается опускаться и парит в ночном небе, освещённая прожекторами автомобилей. Выдержав ещё несколько скользящих ударов, джип в последний раз увернулся от встречного, особо зубастого, оскаленного металлического монстра,  свернул с магистрали на спасительно подвернувшийся свёрток и начал как будто падать в преисподнюю, стремительно спускаясь к тёмной реке.
  На водной глади то ли плавало, то ли стояло на сваях  вычурное здание в виде двух раскрытых створок гигантской устрицы. Одна громадная створка лежала прямо на воде; в ней располагались ресторан и бар со стойками и столиками, стилизованными под разнообразные морские раковины. В ярко подсвеченной  разноцветными светильниками воде вдоль всех бортов  мелькали  тела купающихся голышом. Вторая створка грациозно изгибалась над первой в виде покатой жемчужной крыши с яркими светильниками. Вдоль линии, по которой смыкались  исполинские створки, располагалась вытянутая эстрадная площадка и многочисленный оркестр; над ним полыхала ослепительная неоновая надпись: «МУЗЫКАЛЬНЫЙ АД».
На трапе  их встретило, угрожающе задрав вверх свои клешни и издавая зловещий свист, похожий на утрированное пение сверчка, неестественно крупное  беспозвоночное. Из-под его жёлтых глаз величиной с бильярдные шары торчали дрожащие полуметровые усы, а ниже, вокруг светящейся изумрудно-зелёной пасти, тревожно сучили бесчисленные тонкие ножки. Грузное бурое тело, ощетинившееся такими же шевелящимися усиками и ножками, опиралось на уродливый раздвоенный рачий хвост.
– Ну, ты, говно головоногое! Что свои фасетки вылупил? Чего растопырился? Чего защёлкал? – дружелюбно проворчал Аркадий, – будет тебе, давай клешню!
Чудище сразу же изобразило уличного регулировщика: нелепое туловище развернулось на хвостистых опорах,  открыв движение к входу, правая клешня протянулась, защемила купюру и передала её своим же цепким серым ножкам, а левая   указала на странный то ли комок, то ли мешок с завязками, призывно прыгающий в конце трапа. От каждого прыжка добротный настил весело гудел и вздрагивал. Приблизившись, Люба разглядела крупного сизого осьминога, тотчас же галантно обвившего её руку одним из холодных, скользких щупалец;  спрут  ловко повёл Любу в ресторан, вниз по лестнице. После пережитого на дороге Любу не особенно испугала застрявшая между ступеньками отрезанная человеческая стопа. Спрут  ловко спускался на шаг впереди Любы, явно заискивая и подлизываясь вкрадчивыми сменами окраски своего студенистого, величиной с дорожную сумку, тела. Наитием наркомана Люба почуяла в нервозном веселии спрута знакомые симптомы.  Спустившись с лесенки на яркий свет, она внимательно всмотрелась в его жуткое карее око; из бездонной глубины, из-под дрожащего напускного веселья ей горестно кивнула отчаянно знакомая  тоска:
– Значит, и ты тоже? Ты – наркоша? Наркошенька, бедный мой! – вдруг истерично всхлипнула она и, сунув ему из своей сумочки пару пакетиков, погладила округлую, слизистую голову. В ответ осьминог  плаксиво вздохнул, спрятал гостинец под страшный клюв, и тут же приободрился – повёл их к столику, шлёпая впереди смешными прыжками по перламутровому полу. Они миновали странный павильон, напоминающий огромный полый экзотический фрукт, с вывеской: ИНТИМ-УСЛУГИ: МАЛЬЧИКИ И ДЕВОЧКИ НА ЗАКАЗ. РАБОТАЕТ ВНУТРЕННИЙ ИНТЕРНЕТ. Из дыр-окон причудливой фруктовой оболочки выглядывали ухоженные молодые лица. Подобные павильоны замысловатой формы и различного назначения определяли общий интерьер заведения; большинство из них были украшены полноразмерными макетами новейших систем носимого оружия.
Усадив гостей, спрут одновременно протянул одну щупальцу к стопке тарелок, другую – к столовым приборам, третью – к бокалам и стал мастерски накрывать стол, мягко и точно размещая посуду с помощью присосок. Во время этого фокуса Люба огляделась вокруг; посетителей было немало, и располагались они либо парочками, либо втроём-вчетвером. Столы-раковины у всех были разной формы и высоты, так что некоторые бражники сидели или даже лежали возле яств, прямо на сверкающем перламутром полу. Каждая компания была отделена от общего пространства странными прозрачными, реже – непроницаемыми оболочками, вокруг которых шныряла страшноватая, в человеческий рост, прислуга: длинноклювые шагающие птицы, жирные рыбины на мускулистых мужских ногах, массивные свиные рыла на тонких журавлиных конечностях. По сверкающему полу разную мелочёвку разносила туда-сюда  нечисть помельче, величиной с футбольный мяч:  жуки с акульими мордами, многоглазые пауки и толстые, короткие не то волосатые жабы, не то гигантские мокрицы-многоножки. На первый взгляд это была пусть экзотическая, но всё же штатная прислуга, подающая блюда, поддерживающая порядок за столом, выполняющая капризы клиентов. Однако стоило только присмотреться, как можно было заметить в её поведении нечто подозрительное, даже угрожающее: эти существа старались незаметно подглядывать за посетителями, зачем-то прятались в причудливых интерьерах за их спинами и заползали в складки раковин, выполняющих роль столов и сидений. Все эти зловещие проделки были особенно видны при внешнем наблюдении за любым столиком.
 Закончив сервировочный аттракцион, спрут поднял свой безобразный набухший клюв и издал хрюкающий звук; тотчас же из дыр стоявшего рядом гигантского яйца вылетели две фантастические голые женские фигуры с головами тритонов и прозрачными, как у стрекоз, крыльями, растущими по бокам пригожих, идеально сферических, розовых ягодиц. Поздоровавшись, красотки наперебой посоветовали гостям начать с живых улиток с белым вином:
– Улиток только что из Франции доставили, и вина в комплекте. Вы только закажите сначала одну полпорцию, а то уж больно они дорогие, – случается, даже  у богатых людей денег не хватает на расчёт.
– Да? – немедленно закуражился Аркадий, – тогда две! Нет, не полпорции, а две порции, полных!
Девицы присмирели, обрадовались и затрещали с новой силой:
– Вообще-то крутая молодёжь сейчас предпочитает  чёрных пиявок живьём с молодым бордо, они подешевле, но уж больно эти пиявки мясные, то есть сытные, сразу весь аппетит перебивают. Да и, случается, к щекам или к дёснам изнутри успевают присосаться, – бойко протараторила тритоньей пастью одна из них. – Вам пузырь включить?
Аркадий кивнул, девушка-тритон-стрекоза тряхнула гребешком, нажала кнопку на своём органайзере, и вокруг столика сразу же надулся прозрачный, с мутноватыми прожилками, колпак. Внутри его  стало заметно тише и запахло морскими водорослями.
– Зачем это тут все в каких-то колбах сидят? – засмеялась Люба, – а, впрочем, так прикольнее!
Официантки принесли вина в керамических кувшинах, закрытых перевёрнутыми воронками, улиток, лимоны, зелень, приправы. Лёгкие улитки прошли на ура, лишь возбудив аппетит, и вскоре стол заполнили горшочки со свежеотваренными в разноцветных скорлупах  мидиями, печёными в золе ракушками и прочей морской снедью.
Отведав мидий и ракушек разных форм, цветов и размеров, оттенив   солоновато-острые нюансы их вкуса тонкими винами, Люба для полного  счастья заказала козий сыр, перетёртый с травами, и снова осмотрелась вокруг. На этот раз её занимал вопрос: что же делается в непроницаемых оболочках? Что касалось колпаков прозрачных, то здесь всё было ясно из простого беглого наблюдения, – там царил заурядный  разврат: посетители раздевались догола и предавались до того скучным формам совокуплений, что даже их собственные лица выражали либо лёгкую досаду, либо не выражали вообще ничего. От скуки многие прямо во время соития   вертели в руках кубики Рубика или занимались  мобильниками, плейерами, заглядывали в светящиеся дисплеи ноутбуков и электронных игр. В других прозрачных пузырях освещение было пронзительно ярким, словно в хирургических операционных; там на специальных подставках молодёжь обоих полов с холодным, беззастенчивым любопытством изучала друг у друга строение детородных органов.
– Сплошной парафраз сексуальной пошлости, – ответила она на вопросительный взгляд Аркадия.
 А вот в непрозрачных пузырях дела, по-видимому, обстояли  по-другому: то из-под полога высовывалось непостижимым образом переплетённое пятиножие, то весь проход закрывался мускулистым мужским задом, в который  озорная молодёжь из соседних пузырей  вталкивала букетики колючих роз. Более того: из некоторых закрытых шатров выставлялись сразу несколько мужских и женских задниц, анальные отверстия которых посинели от частого внешнего употребления и, казалось, ждавших то ли поощрения, то ли наказания. Порой эти эротические шалости перерастали в настоящий сексуальный экстаз: находящиеся в непрозрачных пузырях люди не справлялись со своими эмоциями, поднимались и предавались содомской похоти втроём во весь рост, оторвав основание пузыря от жемчужного пола, так что обрывков плёнки  хватало лишь для прикрытия самого что ни на есть срама. Эти интересные наблюдения Любы были прерваны сытым ржанием Аркадия: он крепко схватил её за руку и, тыкая вилкой в свою тарелку, завизжал:
– Гы-ы-ыыы! Смотри-ка, они же склещились!
Люба заглянула в тарелку и обмерла: в крупной раковине неловко возились две маленьких, размером не более спички, обнажённых человеческих фигурки. Они, действительно, несмотря на взаимное отталкивание, никак не могли отъединиться одна от другой. Лицо мужчины выражало отчаяние и стыд, лицо женщины – злобный укор: вне себя от ярости она хлестала своего партнёра  по щекам. Аркадий вдоволь налюбовался этой любовной сценой, поперчил её дерущихся участников, подсолил, проткнул их острыми зубцами вилки, обмакнул в соус из шпината с лимонным соком  и жадно отправил себе в рот, запив  добрым глотком вина. Затухающий в горле Аркадия злобный писк парочки вызвал у Любы приступ тошноты; она заглянула в кастрюльку, из которой только что выкладывала мидий на свою тарелку, и увидела в оставшихся раковинах таких же маленьких человечков, возбуждённо переговаривающихся, махающих своими ручками и ножками, – словом, живущих жизнью обречённых. Некоторые из них в одиночку покидали раковины, с трудом перелезали через высокие борта кастрюльки и разбегались по столу, как тараканы.
– А вон ещё один мальчик-с-пальчик свою милашку пялит! – азартно закричал Аркадий, вновь занося вилку над тарелкой.
 Дурнота охватила Любу с новой силой, – она с брезгливой неприязнью отвела глаза от Аркадия, сосредоточенно вылавливающего вилкой в  своей тарелке живое лакомство.
Внезапно царящее под жемчужной крышей безмятежное утоление лености, чревоугодия и похоти нарушилось. Первыми тревогу учуяла мохнатая мразь, шнырявшая по полу – она дружно кинулась по углам. Со стороны оркестра по направлению к трапу в панике заскакал на своём раздвоенном рачьем хвосте давешний охранник. Уродливо прыгая между пузырями, он размахивал клешнями и смятенно высвистывал:
– Полундра! Оська запсиховал! Марафета опять нанюхался и бушует! Всё крушит подряд!
За ним появился и Оська – это был тот самый осьминог, который так обходительно встретил и проводил к столику наших героев. Похоже было, что он действительно злоупотребил Любиным гостинцем. Теперь он  вызывал стихийный ужас: огромные глаза сменили цвет на зловеще-багровый и выражали бешеную угрозу; тело, словно световой экран, вспыхивало резкими ядовито-яркими вспышками; фиолетовый клюв был задиристо поднят, а из-под него время от времени во все стороны  вылетали злобные плевки – разноцветные сгустки липучей  слизи. Гигантские щупальца моллюска крушили всё, что  попадалось на пути: хватали подвернувшихся гадов и отбрасывали их далеко за борт; одним ударом разбивали стопки тарелок, рвали оболочки пузырей, вытаскивали из них за ноги людей и мгновенно  присасывались к их телам, оставляя  страшные кровоподтёки.
Несмотря на эти задержки в пути, осьминог явно выдвигался  к пузырю с Любой и Аркадием; в трёх метрах от цели  щупальца, со свистом рассекая воздух, нанесли несколько оглушительных, как щелчки циркового бича, ударов по голым задницам взлетающих стрекоз-официанток. Вслед за этим одним прыжком взбесившийся спрут оказался внутри пузыря, бережно отстранил Любу и с ненавистью в жутко выкаченных глазах кинулся на Аркадия. И в этот момент подоспел   специальный отряд из четырёх закованных в средневековые латы стражников, брошенных на усмирение одуревшего Оси. Каждый из бойцов с трудом скрутил по два щупальца специальным захватом и укрепил их на особой, видимо, не впервой применяемой, приладе. Связанный Ося яростно хрипел, хрюкал и дёргался, как сумасшедший в смирительной рубахе. Когда среди других любопытных к скрученному спруту приблизился Аркадий, Ося напрягся и плюнул ему в лицо красным сопливым комком с тошнотворным запахом.
– Ах ты, сучий патрон! – взревел объевшийся человечиной директор и стал бешено пинать   связанного осьминога, норовя попасть острыми носками модельных туфель по глазам и клюву. Стражники тут же вступились за своего: несколько рук в поручах грубо отбросили Аркадия в сторону. Он обиженно повернулся к Любе; и от вида этого ставшего вдруг окончательно ненавистным испачканного лица, и от тошнотного запаха, и от бессильной жалости к распятому спруту Любу начало выворачивать наизнанку прямо в толпе.  Летающие под жемчужной крышей две стрекозы-официантки обиженно потирали безобразные гематомы на ладных седалищах, указывали на неё пальцами и злорадно пищали тритоновыми глотками:
– Залетела! Залетела!
Ося, по-видимому, понимал человеческую речь и был разъярён тем, что негодяйки дразнят полюбившуюся ему красивую добрую девушку; он яростно  плюнул и в них, но не достал, – плевок  вернулся и звучно шлёпнулся на шлем одного из стражников. На бедолагу накинули  чёрный пластиковый мешок для мусора и унесли с неожиданными ласковыми утешениями:
– Ося хороший! Хороший-хороший! Успокойся, мы тебя любим!


Корабль дураков

Мама
(«Семь Смертных Грехов»)


Любин отец, известный учёный Эдуард Викторович Ликушин, был убеждённым холостяком. Он редко  вспоминал о  кратковременном периоде своей семейной жизни; однако, оказавшись в вынужденном бездействии, например, болтаясь в кресле авиалайнера и время от времени окунаясь в высотно-алкогольную дрёму, он добродушно корил самого себя вопросом: как он мог совершить такую глупость?
– По какой причине я развёлся, это мне, – правда, не сразу, но  со временем, – стало совершенно ясно: она постоянно, то и дело, и дома, и в гостях, поправляла резинку трусов под верхней одеждой. А я-то по молодости полагал, что дело во взаимном непонимании, в измене там, и прочей ерунде. И только оставшись один и испытав огромное облегчение, почти прозрение, понял эту истинную причину ясно и радостно, – этот её жест довёл бы меня до инфаркта или до белой горячки в ближайшую же пару лет совместной жизни.
– А вот что касается первого шага, то есть женитьбы, здесь гораздо сложнее. Зачем я это сделал, ума не приложу, – с благодушным любопытством продолжал размышлять он. – По-видимому, чтобы продлить род; а для чего же ещё? Ладно. А почему для этого надо непременно регистрироваться, пить, есть и спать под одной крышей? – наверное, потому, что  так поступает большинство, а ещё потому, что надоело беспорядочно болтаться по столовкам и прачечным. Слишком обстоятельный я человек. В любом случае, это не был брак по любви: бывшую жену мою я никак уж не любил, а многое в её сучьей натуре раскусил ещё до женитьбы. Да и что такое любовь? В наше время все поняли: это просто ханжеское прикрытие, камуфляж созревания полового инстинкта. Красиво облегающие плавки или пикантный купальник – вот и всё, что такое любовь. Ну, конечно же, решающую роль сыграл секс: слишком уж хороша была! Да, каков был станок! Грудь, талия… а окорока?! А эти изумительные, никогда более не встретившиеся ямочки на ягодицах, – лукавые, пленительные, куда более привлекательные, чем ямочки на щеках? А руки и ноги, совершенно круглые по всей длине, кожа розовая, гладкая, и чуть что – так и запылает! Да и вся она заводилась  с пол-оборота –  это наверняка повлияло. До сих пор грезится  её хваткое, нежно-мшистое колечко, аж искры из глаз сыплются… Впрочем, возможно, сказалась и атмосфера  семьи, в которой я вырос.
До того, как они состарились,  родители Эдика были добросовестными кормильцами и воспитателями, оставаясь при этом организованными и чёрствыми людьми. Главой семьи была  мать. Казалось, все её поступки были подчинены твёрдым установкам и правилам, заложенным в неё с рождения. Нежность и женская слабость были  чужды её характеру. От неё Эдик унаследовал прилежание и настойчивость, любовь к порядку и дисциплине, стремление во что бы то ни стало выполнять обещанное. Она же была причиной того, что с детства  он смутно ощущал недостаток простой ласки и сердечности. Поэтому он подсознательно ожидал со временем компенсировать эту нехватку в атмосфере собственной семьи, но эти надежды не оправдались: жена  оказалась совсем иным человеком.
Высотный, романтически волнующий  туман воспоминаний в сознании Эдика вдруг выпадает в безобразный осадок: ему грезятся отвратительные семейные сцены из бывшей короткой супружеской жизни, по сравнению с которыми теперешние  фильмы ужасов – сущие пустяки. Вот он одиноко ужинает в тесной затрапезной кухне; напротив него жена, установив на том же столе увеличительное зеркало и яркую лампу, сосредоточенно выдавливает прыщ на извлечённой из-под полы засаленного халата  груди… Заходит тёща со спичкой во рту, беззастенчиво берёт со стола хлебный нож и начинает затачивать им вынутую изо рта окровавленную спичку. Мокрые от слюны и крови стружки летят чуть ли не в тарелку Эдика… Вслед за тёщей появляется тесть в грязной майке и изжёванных семейных трусах: он высыпает в широко разинутую пасть с белесыми дёснами несколько таблеток и порошков, зычно запивает  из бутылки с какой-то мутной жидкостью и вдруг начинает с яростным удовлетворением скрести свой геморроидальный задний проход…
Совместные трапезы – в  понимании Эдика-молодожёна одна из регулярных основ семейной жизни, – происходили крайне редко: семья в полном составе (сначала они жили у родителей жены) собиралась  преломить хлеб только по главным праздникам, при этом за столом его преследовало ощущение общей принуждённости и нетерпеливого ожидания конца ретроградного, домостроевского обряда. Добрые традиции совместного семейного ужина или воскресного обеда, не говоря уж о завтраках, превращённых в натуральный  сумасшедший дом, здесь были либо неизвестны, либо осмысленно отвергнуты: возможно, сказались либеральные традиции фамильных династий – и тесть, и тёща были работниками советской культуры, и дочь их пошла по этому же пути. Больше всего Эдик был недоволен тем, что главным идеологом внутрисемейного либерализма была его  жена.
 Как только она убедилась в том, что Эдик представляет собой надёжный источник пропитания,  она сразу же бросила работу. Но вот что удивительно: семейный очаг для неё тоже не являлся целью существования. После рождения дочери стало ясно, что созидание и поддержка семьи для неё скорее тяжкая обязанность, чем потребность. Однако это ярмо обходилось меньшими затратами труда и нервов: всегда можно передохнуть, а то и  отложить дела на завтра, а если лень и строптивость особенно прихватят, – на послезавтра. А можно и вообще ничего не делать, а только говорить о необходимости тех или иных дел. Её безразличие к семейным  проблемам ставило Эдика в тупик. В чём  состоит смысл её жизни? Ведь должен же быть какой-то стержень, ради которого стоит жить?
Очень скоро Эдик стал замечать, что жена относится к нему совсем не как к главе семейства, который повседневно печётся о материальном благоденствии и  духовном благополучии, а как к должному,  узаконенному судьбой ресурсу, выделенному ей по какому-то особому праву для  само собой разумеющегося регулярного личного, придирчивого потребления. Началось это подозрение с мелочей. Так, ни одна из его  покупок  не оставалась без лёгких, но содержащих  брюзгливый упрёк замечаний:
– Творог кисловат, но есть можно.
– Прошлый раз я тоже покупала калач, но у него был совсем другой вкус. Это было что-то душистое, лёгкое, а не просто безвкусный хлеб.
– Когда же удастся поесть настоящего риса? Помнишь, на Новый год ты готовил плов с рисом, который я купила? Вот это был рис!
– Как хочется отведать хоть когда-нибудь настоящих яблок! Эти красивые, а на вкус как вата!
– Не стоит делать покупки в этом магазине, там все продукты какие-то квёлые.
– Просто интересно, ты можешь хоть раз  выбрать нормальное мороженое? Лучше дай мне денег, и я куплю то, которое  всем понравится!
– Это просто удивительно: как из таких высших, твёрдых, как написано,  сортов пшеницы, можно сделать такие безвкусные макароны?
И так далее. Без конца, изо дня в день, без единого перерыва. Интересно, что, несмотря на эти нудные и постоянные замечания, жена и тёща не желали делать покупки сами и аккуратно, почти каждый день, передавали ему   заранее составленные списки продуктов и  сопутствующих товаров:
– Ведь у меня же нет сил таскать всё это в сумках, а тебе ничего не стоит привезти покупки в машине по дороге домой.
Однажды, в связи с перегрузками на работе, Эдик позвонил жене и попросил закупить ею же составленный список. Как бы не так!  Конечно же, она перепоручила ему  сделать все покупки  завтра. Ей и в голову не пришло по-человечески помочь ему. Эдик начал всерьёз подумывать: зачем всё это мне нужно?
Общего питания для всей семьи не существовало: женщины в одиночку ели что-то своё, отдельное, из личных маленьких кастрюлек и кюветиков, которыми был заставлен холодильник. Официальное объяснение – диеты, гастриты, всевозможные синдромы и прочее. Эдику же и бессловесному тестю готовили на двоих, не спрашивая о вкусах. Мысли о безнравственности, бестактности  такого распорядка ни жене, ни тёще просто не приходили в голову. Уже не один раз в поисках своей пищи Эдик приходил в ярость от этих бесконечных крышечек, поставленных одна на одну именных мисочек и персональных тарелочек, и едва удерживал себя от желания выбросить всё на пол и растоптать.
Её беспрестанные бестактные выходки, хотя и забавляли Эдика, вызывали нарастающее раздражение друзей и знакомых. Он часто вспоминал, как однажды в гостях она не только досадила имениннице, но и испортила весь вечер тесной компании. Во время застолья все взахлёб хвалили особо удавшееся хозяйке кушанье, и она попросила его передать, чтобы отведать. Отложив в свою тарелку маленький кусочек, она принялась  пристально его рассматривать и с любопытством  ковырять  вилкой. Она прекратила разговаривать, отвечать на вопросы и всё настороженней углублялась в изучение блюда. Постепенно общая беседа неловко завяла, и в полной тишине кто-то шутливо спросил её, что она там нашла.
– Ничего. Мне просто показалось, – беспечно ответила она и унесла на кухню свою тарелку.
В этих условиях что-то стало постоянно саднить в памяти Эдика; наконец, он вспомнил давний наказ своего отца, сделанный с опаской и оглядкой. В те времена отец ещё находил в себе силы высказывать  своё мнение, конечно, в отсутствие супруги:
– Ты слишком обязателен и добросовестен. Это может тебе навредить в жизни. Побольше думай о себе, своём достоинстве и своей независимости. Конечно, не во вред другим людям, но и о себе не забывай.
– Делать добро другим – разве это плохо? Вы же сами меня учили!
– Да, и дай Бог, ты будешь во всём добрым человеком. Но всему должна быть мера. Многим людям недоступно чувство благодарности – они его просто лишены. И принимают добро от людей не как благо, а как должное, данное им по их природе. Они думают, что те, кто делает им добро, должны его им делать. Не по доброте душевной, а по какому-то жизненному долгу, правилу свыше. И они считают, что не должны отвечать добром – так, по их мнению, устроен мир. Те из них, в ком это свойство особо сильно развито, приходят во власть. Других во власти нет.
– Но это же не по совести?
– Понятия Власть и Совесть несовместимы. Совести у них нет. Они даже не представляют, что это такое. Трудно тебе всё это объяснить, но таких людей много, и за счёт своего внутреннего устройства они привлекают к себе симпатии людей с доброй волей, а потом используют в своих целях их силы. А притягивают они потому, что свободно преступают законы совести и добра, и из-за этого кажутся отважными, обаятельными и сильными. А на самом деле это настоящие негодяи, прохиндеи и нахлебники. Запомни: все руководители, от бригадира до президента, сделаны из этого теста.
Отец воровато оглянулся и добавил:
– И все так называемые главы семейств тоже.
– Но они живут лучше всех. Уверен, что они не чувствуют себя ни негодяями, ни нахлебниками. Они считают, что они – герои, лидеры. Может, стоит перенять их опыт и двинуть по их пути? Пожалуй, я к этому готов, спасибо тебе за совет.
– Тебе решать, тебе решать… Только ими нельзя стать по желанию, это – врождённое.
– А у меня, вроде бы, это врождённое и есть. Только я ещё и умный – я его не выпячиваю.
Когда Эдик женился, отец, видя, как внимательно он относится к молодой, красивой  жене, ещё раз украдкой предостерег:
– Смотри, не избалуй её своим вниманием, это может обернуться против тебя самого.
Он ясно вспомнил эти мысли отца, когда жена впервые ему изменила. В принципе он знал, что это неизбежно. Если читать Священное Писание, измена – это страшный грех. Но, согласно этому же Писанию, все мы грешны, и  герои Библии часто впадают именно в этот грех. Ну, а если читать всё остальное: художественную литературу, народные предания, историю, психологию получается, что измена – это первое, неотъемлемое, непременное свойство брака. Так что Эдик в какой-то мере, пусть теоретически,  был готов к её измене; но то, что это произошло прямо на его глазах, бесцеремонно и даже с осознанием  женой какого-то права на этот поступок, стало для него последней каплей. Она просто не ощутила себя виноватой. И вообще отнеслась к этому как-то обыденно.
– Ну, ты и зануда! Как будто ты мне не изменял, особенно до женитьбы, уж я-то справки навела! – сказала она  при неизбежном выяснении отношений, – Ну, что тут такого особенного? Ну, вышло нехорошо, ну, ещё раз прошу твоего прощения, так что же? Теперь меня что – расстрелять? Поставить к стенке и расстрелять, да? Ведь я же не собираюсь разрушать нашу семью и связывать свою жизнь с этим красавцем, – на кой он мне сдался! Я его уже забыла, забыла навсегда. И попросила у тебя прощения. Что тут ещё обсуждать? Чего ты ещё от меня хочешь?
 Мысль об опасных последствиях адюльтера ей даже и в голову не приходила, – жизнь с Эдиком её вполне устраивала. Когда Эдик заявил об уходе, она  была твёрдо уверена в том, что не допустит  развода. Однако ровно через неделю после инцидента, всего через  два года после их свадьбы  ей пришлось подыскивать нового мужа.

С тех пор, как Люба достигла роста  матери, она в полной мере испытала на себе беспокойное, завистливое сопоставление физических данных, которое маменька (так про себя называла её Люба)   с назойливым постоянством осуществляла с высоты своих лет и своего опыта. Часто результаты измерений вызывали у неё приступы плохо скрываемой, завистливой ненависти к красоте дочери.
– Давай ещё померим наши основные размеры? Хоть ты и не рожала, а живот у тебя никак не меньше моего, – но ты ешь, ешь, сколько хочешь, ведь ты ещё растёшь! Так, талия… Вот видишь, если учитывать разницу в летах, у нас талии не так уж разнятся, а ведь я тебя носила и родила, – ты знаешь, как ты на мне всю кожу растянула? А грудь? Вот уж где ты точно в проигрыше! Посмотри, твоя грудь только ещё наливается, а она у тебя всё же ниже моей! И соски у меня розовее, твои темней! А как больно ты эти соски кусала, когда высасывала из меня молоко! Ведь этой грудью я тебя вскормила, это, считай, пятнадцать лет назад. Что же с твоей-то грудью будет через столько лет? Завянет, завянет, и от этой прелести ничего не останется, будет как сухое, сморщенное яблочко. Теперь бёдра… Не могу понять этой новой моды на узкобёдрых! Ведь главная притягательность женщины – это узкая талия и мощные бёдра, только в них мужчина найдёт настоящее наслаждение! Ну что у тебя за ляжки: просто какие-то костыли спортивные! Вот, потрогай мои, какие они объёмные, нежные, податливые.
 Но иногда она  забывалась и с горечью признавала:
– Ты же вот совсем ещё тоненькая, а у тебя всё равно всё плотное, округлое и торчит во все стороны, как у меня: и жопа, и грудь, и ноги! И кожа у тебя по всему телу так же нежна, как у меня была в твоём возрасте. И такая же горячая. Ах, молодость, молодость!
Всю эту чепуху Люба выслушивала до тех пор, пока хватало терпения, после чего бесцеремонно одевалась и уходила в свою комнату. Но тридцатисемилетняя маменька не успокаивалась:
– Дай-ка я примерю твоё новое платье, – мне просто интересно, насколько я подхожу для молодёжного кроя. Вернее, насколько этот крой для меня подходит. Вот видишь, платье как будто на меня шили: не болтается, как на тебе, словно на жерди, а подчёркивает все нужные выпуклости, это очень важно. Знаешь, я его, пожалуй, одолжу у тебя назавтра, у меня одна интересная встреча будет. Глядишь, пяток лет можно будет скинуть, их ведь, жеребцов несчастных, так легко одурачить! Однако, как бы оно прямо на мне по швам не расползлось!
– А что это у тебя, новые лифчики? Опять папочка любимой доченьке деньжат подкинул? Ты должна была бы мне все его отстёжки отдавать, – ведь это я его нашла когда-то, это я от него тобою забеременела, и это я тебя родила! Если бы ты знала, как меня от тебя тошнило во время беременности!  И как меня из-за тебя диетами врачи мучили! А рожала я тебя с какими страшными разрывами! И сколько швов мне из-за тебя наложили! А как ты спать мне не давала ночами! И зачем тебе бюстгальтер, у тебя груди и так колом стоят. Дай-ка мне примерить, у нас с тобой грудь почти одинаковая.

Те любовные свидания, которые маменька устраивала у себя дома, стали для Любы настоящими университетами. Болезненное любопытство Любы к самым интимным подробностям маменькиных похождений в значительной степени было спровоцировано самой матерью. Будучи человеком нелюдимым, она не имела близких подруг для смакования своих любовных ощущений и переживаний; в то же время  непомерное тщеславие требовало непременного внешнего восхищения её амурными успехами. Это и заставляло её пренебрегать родительским долгом и с детских лет посвящать свою дочь в подробности своих похождений. Делала она это с неуклюжими недомолвками и намёками, которые сами по себе разжигали детское любопытство. Вряд ли Люба знала  всех любовников матери, однако, большинство из них бывало в их доме в гостях, и ни один из них не вызвал у неё ни  женской, ни человеческой симпатии. Тем сильнее Любе по её юности  льстила тайная связь с взрослым мужчиной, всемогущим директором, которому подчинялись  все учащиеся и учителя. Она забавлялась тем, что во время  занудных  нравоучений в классе и дома вспоминала такие моменты, от которых её бросало в интимный жар. Но самое сильное торжество она испытывала, ревниво отмечая  всестороннее превосходство "своего мужчины" над то и дело сменявшимися любовниками матери, многие из которых вызывали у неё недоуменное презрение.

Как-то раз ранним утром в комнату Любы проникло ядовитое шипение маменькиного голоса, настолько выразительное, что Любе почудилось, будто она отчётливо видит, как  раздутые багровые пузыри ядовитой злобы поднимаются наружу из тёмно-коричневых глубин маменькиной психики и с ненавистью лопаются над головой вчерашнего позднего гостя. Столь же явственно Люба представила, как этот гость не вслушивается в маменькины упрёки, для него  привычные и неминуемые, как предательское громыхание спуска воды в унитазе, и ждёт паузы, чтобы продолжить своё спонтанное чириканье. Гость этот был  школьным однокашником маменьки, и появлялся время от времени, когда ему взбредало на ум  выпить, поесть и переночевать «со своей первой любовью». Билетом в их дом служила его светская известность в культурных кругах; маменька называла его своим «романтическим хахалем». Накануне ночью Люба вдоволь наслушалась в адрес  хахаля такого же желчного клёкота по поводу его  мужской немощи. Дело было так. До позднего вечера маменька за столом заворожено выслушивала складное журчание его дребезжащего тенора, поведавшего ей о последних сплетнях питерского бомонда. Потом, когда настало время, она проводила его принять душ, принесла  свежие полотенца, и томное воркование гостя понеслось уже из ванной комнаты. Манерно ломаясь, искусственно картавя и вновь сбиваясь на нормальную артикуляцию, он со снисходительной благодарностью бренчал:
– Дагагая моя, ну зачем же так много? Я не понимаю, почему нужны газдельные полотенца для гук, для ног, для лица, для всего пгочего? Это же заугядный снобизм, милая! У меня есть  моё единое  Т-Е-Л-О! В нём есть всё: и руки, и ноги, и лицо, и ещё кое-что! И посмотри, как оно желает тебя, стремится к тебе!
Когда они возвратились в спальню, кокетливое хихиканье маменьки сменилось на буйный гнев и едкое, негодующее шипение. Однако его добродушная  трескотня продолжалась, как ни в чём не бывало:
– Ну, не расстраивайся ты из-за какого-то пустяка! – нисколько не смущаясь собственной несостоятельности, далеко за полночь успокаивал он маменьку, – С мужчинами это бывает, особенно если они переберут, а я-то уж точно перебрал, ты же сама всё подливала и подливала! Давай лучше представим себе, как мы с тобой съездим летом на Средиземное море. Путёвки или как там они теперь называются, я уже оформляю. И не в какую-нибудь сганую Анталию, а в отдельное путешествие на яхте. Пгедставляешь? Яхта дгейфует в открытом море, дует нежный бгиз. Ты в лёгкой матгоске  выходишь к завтраку, а я жду тебя в светло-голубом смокинге под тентом у стола с фгуктами. И по моему знаку стюард в белоснежном жилете с золотыми пуговицами подаёт нам запотевшую бутылку шабли и макрель в белом вине…
– Врёшь, всё ты врёшь! Жалкий трепач, импотент! Никакой путёвки ты не оформляешь, у тебя и денег таких нет, все проматываешь на молоденьких! Как же ты оформляешь, если даже паспорта у меня не спросил? Как? И свой паспорт у тебя наверняка просрочен! Шабли ему подают, видите ли! Макрель мерину, в белом вине! Да ты хоть знаешь ли, что макрель – это всего лишь вонючая скумбрия?!
Вторая, утренняя маменькина атака, представлялась на слух ещё более желчной и ненавистной, и было от чего. Это была яростная реакция на беззаботную и весёлую  ссылку гостя на классика, правда, несколько модернизированную. Вновь удостоверившись в своей недееспособности, он с оскорбительно-легкомысленным смешком, как бы в оправдание забавного ляпа, беспечно констатировал:

                Всю ночь поднимается медленно в гору,
                А утром поссал, – и опять с ноготок!

 Известный чтец-декламатор и мемуарист, прожжённый   питерский  пройдоха от подмостков, по сути своей никчёмный, шалопутный алкаш, он пребывал в числе завзятых тусовщиков и  претендентов на разные премии и гранты с начала перестроечных времён. Он прославился не столько своими устными мемуарами, сколько своей исключительно породистой внешностью, волевым выражением лица и вальяжными манерами.  Если бы он мог общаться с окружающими только с помощью мимики и жестов, этих завораживающих, царственных мановений, искусством которых он овладел в совершенстве, он стал бы непререкаемым кумиром всех его знавших мужчин и женщин. Это и послужило залогом его популярности на театре и телевидении. Однако, при непосредственном общении, когда усиливающий драматический эффект на сцене или в телестудии высокий тенор начинал занудно дребезжать в свойской тёплой компании, у собеседников сами собой зарождались   сомнения  в  интеллектуальном  превосходстве, а затем и  просто в порядочности его хозяина.  Тональность этого  привычно амбициозного и в то же время какого-то непроизвольно заискивающего, ждущего непременного подтверждения  козлетона, порождала догадки   о духовной дохлости знаменитости. В самых пустяковых словах его, даже о погоде, собеседники начинали ощущать какое-то ехидство,  какое-то подворотное подхихикивание, приглашение к совместной, заговорщицкой гадости.
– Ничего, ничего, это всё пустое, это поправимо, – в ответ на гневную брань благодушно успокаивал мамашу герой-любовник, – ведь говорил же наш великий Станиславский: я дееспособен, пока у меня движется хоть один палец! Сейчас я так тебя приласкаю, моя страстная, ненасытная школьница-однокашница, что ты получишь безумное, гламурно-порочное  наслаждение!
И ненасытная школьница-однокашница (в полном соответствии со злорадными ожиданиями своей взрослой дочери, тайно наблюдавшей эту поучительную сцену), позволила романтическому хахалю доставить себе сомнительную рукоблудную усладу, вцепившись в  его так и не воспрявшие  уды прелюбодеяния и издавая приличествующие модной заморской процедуре лживые стоны страстной любви.


Папа
(«Фокусник»)


Руслан Георгиевич Мардасов был хорошо известен  в Питере как ключевой узелок, на котором любой, распутывающий свою верёвочку-проблему в органах культуры и образования – личную ли, общественную ли, – рано или поздно делал решающую остановку. И не  пост, хотя и очень высокий, который занимал Руслан Георгиевич, был причиной такой его вездесущности, а его многолетний кропотливый труд по сплетению этой замысловатой, прочной и гибкой путанки. Занимая должность первого зама, Руслан Григорьевич  возвёл себя в сан Великого Вечного Зама, то есть овладел негласным статусом, при котором первое лицо  загадочным образом теряло возможность принимать самостоятельные решения. И больше того: оно не имело никаких шансов, как это принято у бывалых чиновников,  в случае чего подставить  своего первого зама под  ответ. Такое положение вызывало различную реакцию первых лиц: одни не могли нарадоваться тому, что вся работа пролетала мимо и попадала прямиком к Зам Замычу (это прозвище за Мардасовым давно уже закрепилось); другие, своевольные и строптивые, почему-то долго не удерживались и неизменно куда-то пропадали, даже не догадываясь о роли ближайшего подчинённого в своём провале. Поэтому в течение многих лет начальники приходили и уходили, а Зам же Замыч незыблемо, как крепкая свая из морёного дуба в старом мельничьем омуте, торчал под водой, не высовываясь наружу, и продолжал крепить свою сеть. Со временем он оброс всеми сопутствующими почётными званиями и привилегиями, стал заслуженным деятелем образования, кандидатом педагогических наук, но главное – в совершенстве овладел практикой выжимания сугубо личных интересов из всех прочих: государственных, общественных, частных и любых других. Не было ни приказов свыше, ни прошений снизу, ни обращений смежных ведомств необъятного чиновничьего мира, которые бы не подлежали сопоставлению и изощрённой  увязке в его  поразительно ушлом уме в целях личного использования.
Манера его повседневного общения с окружающими опиралась на бесцеремонно-неколебимую презумпцию собственного превосходства и вытекающее из неё нелюбезное, почти презрительное снисхождение. Естественно, достойных людей такое обращение не устраивало, и благодаря этому  весь департамент  Зам Замыча давно уже был превращён им  в  монолитный сплав единомышленников, – единых  по духу, но меньших по размаху подлецов и пройдох, стопперов и сплетников,  в основном из женщин-общественниц, изначально тупых, а теперь ещё и  старых кляч. По мере их естественного убывания он осмотрительно извлекал из своего тайного, глубоко продуманного кадрового резерва  особь, способную быстро,  авторитетно и совершенно  неопределённо ответить на любой вопрос, и зачислял её в свой штат. Там она  получала  сладкое своей  безынициативностью рабочее место, зарплату и кое-какие лестные привилегии и начинала свою жизнь овчарки: сторожить Зам Замыча, покорно ожидать его указаний облаять, затравить или изощрённо нагадить кому он укажет, и махать хвостиком от его  нравоучений и похвал. Кроме изощрённого пустословия, других профессиональных знаний и навыков от подчинённых не требовалось, – всего этого с избытком хватало у Зам Замыча. Все они  были ему по-собачьи преданы, и никого другого слушаться не желали. То ли из этой верной стаи, то ли от самого Зам Замыча, а, возможно, и из достоверных источников, которым не удалось вовремя заткнуть рот,  время от времени разносился коридорный шелест о том, что человек он непростой, а поставлен на это место кем-то с самых что ни на есть кремлёвских верхов в качестве смотрящего за всем ведомством. Впрочем, такие слухи лишь способствовали укреплению его репутации искушённого аппаратчика, выдающегося представителя вечного братства упырей-чиновников.
 С таким же подобострастным трепетом к нему относилась и его семья:  супруга, которая изначально была подобрана на добровольную роль безмолвной кухарки и горничной, и задавленные его априорным величием уже взрослые дети-погодки. Как и положено солидному, ответственному гражданину, Зам Замыч уделял необходимое внимание будущему своего потомства: и сына, и дочь он запустил на орбиты родной сферы народного образования, возлагая особые надежды на карьеру сына, так как нашёл в нём отчётливые отражения собственных природных достоинств: неусыпной,  мучительно-беспокойной настырности в поисках личной выгоды за счёт других, и   непреодолимой внутренней тяги к подлости и лжи.
Материальное положение Зам Замыча было более чем основательным: он с супругой занимал трёхкомнатную квартиру в  авантажном доме дореволюционной постройки на Итальянской улице, а детям своим пробил солидные квартиры в престижных районах, в просторных старых домах. Получение такого жилья обеспечили сложные, но чётко отлаженные закулисные операции, сопутствующие устройству в престижные вузы детей влиятельных родителей, а также целый ряд других ценных услуг сильным мира сего. Благодаря таким операциям и услугам зарплата Мардасова составляла ничтожную часть его валового дохода, что позволило ему обзавестись приличествующей его положению капитальной дачей в элитном кооперативе, а также разместить излишки капитала в загородной недвижимости детей.
Казалось бы, до изжоги заурядная фигура обыкновенного крупного чиновника? Нет, уважаемый читатель, вовсе не таков был этот человек: кроме убогого мира разврата, подковёрных интриг, взяток и привычных хищений госбюджета у него был ещё другой, тайный  круг интересов и сообщников, обретённый им по наследству от древних зловещих сил и по наитию  порочной наследственности.

Раннее детство Руслана Георгиевича прошло в химерической атмосфере хмурых  питерских улиц, каменных дворов и коммуналок. Он родился на Петроградской Стороне за несколько лет до войны и рос со сводной сестрой, матерью-одиночкой и бабушкой. Эвакуация забросила их  во Владимирскую область, там бабушка и сестрёнка умерли от тифа. С первыми же обратными волнами  мать с Русланом вернулись в  угрюмый полумрак родной  коммуналки и заняли ту же комнату. Мать, беззаботная и неуравновешенная женщина, работала в столовой, а после денежной реформы сорок седьмого года – буфетчицей в маленькой забегаловке.  Те, кто знал Питер конца сороковых – начала пятидесятых, хорошо помнят множество этих уютных заведений: неяркие жёлтые шары с чёрной надписью  «ПИВО», их отражения во влажном чёрном асфальте, и рядом – серые ступени в тесный подвал с несколькими убогими столиками. За буфетной стойкой можно было недорого получить кружку пива и постоянное дежурное блюдо – холодную отварную треску с холодной мятой картошкой – не ледяное, из холодильника, таковых в этих торговых точках  ещё не было, а просто из холодного места. Во многих старых питерских сердцах живут прекрасные, тихие мелодии этих жёлтых шаров на фоне чёрного неба, этих слабо освещённых пятен на истёртой клеёнке: солонка, пивная кружка, изогнутая мягкая алюминиевая ложка, тарелка с серой рыбой и серой картошкой и их заветный  вкус. Вот за такой стойкой и стояла мать.
Посетители пивной делились на случайных и постоянных, а постоянные – на денежных и попрошаек. Среди денежных особняком держалась  местная знаменитость с таинственным ореолом «урки-законника», хранителя и толкователя воровских понятий, – маленький жилистый старик по кличке Конюх.  Не было человека, который бы не испытал безотчётный страх при одном только взгляде в его неподвижные акульи  глаза.  Говорили, что всю свою жизнь с малых лет он мотался между волей и лагерями и на старость лет завязал. Вся округа знала, что он не порвал связи с уголовным миром и по необходимости играет роль независимого арбитра в воровских разборках. Одно только появление Конюха в пивной вызывало у матери Руслана приступ томительного животного ужаса; руки её начинали трястись, губы складывались в жалкую подобострастную улыбку. Старику всё это, по-видимому, очень нравилось. Руслану было ясно, что знали они друг друга давно, и чем-то были «повязаны», но как он ни упрашивал мать «расколоться», она молчала. Лишь однажды он подслушал, как мать под хмельком рассказала закадычной подруге об их встрече несколько лет назад, сразу после возвращения в Питер.
 – Я его совсем даже не узнала, – пришёл в нашу столовую, я тогда официанткой работала. Подхожу к нему сзади, а от него за версту несёт потом и ссакой, и рожа  у него под кепкой такая  круглая, небритая и вся в прыщах каких-то – опух, видать, от чего-то. Глядит куда-то в сторону и говорит мне: барышня, говорит, нарисуй-ка мне  в своём блокноте баланду да какую-нибудь бациллу пожирнее, здесь у меня гривенника не хватает, в дачку отдам. И даёт пять копеек копейками. Представляешь – пять копеек! А потом харю свою поднял и спрашивает: в натуре  не узнала или икру мечешь? Ты, говорит, меня не знаешь и не видела – неси хавать быстрее! Как сейчас помню, обмерла со страху так, что потом трусы менять пришлось!
Конюх пользовался боязнью матери, иногда брал выпивку и закуску в долг, но неизменно возмещал занятое. Два раза подряд он выручил буфет деньгами при внезапных ревизиях, и с тех пор задолженность буфета возмещалась не только денежными средствами: время от времени Конюх заходил к матери после закрытия пивной и оставался на ночь. Что жестокий старик делал с матерью за ширмой в эти ночи, просыпавшийся от её сдавленных тоскливых всхлипов и мучительных стонов Руслан понять не мог, хотя своё уличное образование считал полностью законченным: к своим тринадцати годам он уже регулярно участвовал в мелких кражах, драках с ножами и кастетами, всевозможных азартных играх, пил-курил и  спал с такими же, как он, распутными подружками. Старика он понимал: в его подростковое сознание уже пустила корни уличная сладость садизма, но для него так и остались непознанными  истязания, которым  подвергал мать жестокий Конюх. Досадовал он также и на то, что не мог понять той одержимости, с которой мать, несмотря ни на что, ждала посещений Конюха. Если мучитель  не приходил слишком долго, мать не выдерживала и после совместной выпивки  затаскивала в свою постель  сына, не требуя от него, однако, ничего ему неизвестного. Такие разрядки привёли к тому, что  Руслан сам стал приставать к матери, а если она противилась, пускал в ход безжалостные, с острыми детскими костяшками кулаки. Все эти деяния совершались и воспринимались обоими в соответствии с их пониманием   окружающего мира. Понятия  родственной любви и порочности инцеста были им неведомы, а  сопутствующие переживания представлялись менее сильными, чем при стычках с милицией или со шпаной с соседней улицы.
 С Русланом Конюх постепенно установил доверительные отношения и вскоре то ли через страх, то ли через любопытство подростка взял на себя часть его воспитания, а именно формирование жизненного кредо. Старый уголовник размышлял о путях продвижения молодой смены преступного мира в условиях перерождающегося  общества. Башковитый урка своим настороженным инстинктом давно понял, что в новом мире, насыщенном знаниями, без образования у криминала перспективы нет.
Для начала Конюх рассказал  Руслану, что знавал в своё время его отца, о котором мать лишь раз неохотно обмолвилась как о пропащем уркагане. Из воспоминаний Конюха выходило, что отец был чуть ли не легендарным питерским  вором в законе, прославившимся с ранней юности изуверской жестокостью и изощрённым коварством. По словам Конюха, таких краль, как Русланова мать, у отца были десятки по всему Питеру, и у всех них  от него были дети.
Для Руслана, полностью отдавшегося воровской среде, эти рассказы были лестным подтверждением правильности выбранного пути; однако бывалый рецидивист всё чаще и чаще в своих наставлениях призывал его сойти с  уличного  жизненного пути и стремиться к получению полноценного образования. Постепенно Руслан понял, что высокое  положение в преступном мире Конюх занимал не только благодаря лютому нраву, – он, несомненно, от природы обладал проницательным умом. Внимательно наблюдая окружающий мир, он делал поистине философские обобщения и прогнозы.
Руслану пришлось некоторое время привыкать к языку старика, насыщенному  «старой феней» и изощрёнными метафорическими  ругательствами; он с напряжённым интересом следил за сложным ходом мыслей своего наставника, размышлявшего о грядущих  условиях выживания и развития преступности в послевоенном советском мире. Здесь было над чем поломать голову: то, что на своём воровском языке излагал апологет криминального образа жизни, было посложнее любых школьных дисциплин.
 Постепенно Руслан начал усваивать суть его поучений. С незапамятных времён человечество живёт по единственному, вечному праву сильного перед слабым. Сильные – это  те, кто презирают труд и умеют красиво жить за чужой счёт; для них не существует никаких нравственных начал. Слабые – это те, кого сильные заставляют трудиться вместо себя и кому они для этого с детства вдалбливают сказки о необходимости  почитать такие понятия, как братство, совесть и мораль. Порядочность и порядочные люди – это мифы, придуманные для того, чтобы слабым не умереть от зависти и отчаяния.
Всё остальное мироустройство: правила  общения, производство и распределение товаров, законы, правопорядок,  одним словом,  государство, – это сложная система, от века обеспечивающая право сильных присваивать плоды  труда  слабых и кайфовать за их счёт. Те сильные, которые не попали к  кормушке стоящих у государственной власти,  действуют по тому же праву: они  тоже живут за счёт честных трудяг-лохов, так же, как и государство,  присваивая плоды их труда мошенничеством и грабежом, только  за свой страх и риск. Таким образом, сильные грабят слабых с двух сторон: сверху – государство, а снизу – преступники. Поскольку среди «верхних» и «нижних» сильных много умных, они давным-давно между собою поладили: по всему миру государства снюхались со своим преступным миром и  постепенно с ним сливаются, охватывая слабых мёртвой хваткой. На Западе эту смычку называют мафией, у нас она названия не имеет. У нас процесс слияния власти и преступности неуклонно укреплялся со времён опричнины и Ермака:
– Ты знаешь, кто такие были опричники? А кто был Ермак Тимофеич? В школе тебе об этом никогда не скажут: в опричники Иван Грозный набирал паханов разбойничьих шаек, а Ермак был одним из авторитетов воровского казачества.
 Сейчас, после войны, этот процесс пошёл особенно быстро. Создаются совершенно новые отрасли науки и производства, в них вкладываются огромные деньги, они лежат там, наверху.  Чтобы делать Большую Варшаву, надо не мелким кипишем  в переулках заниматься,  а пробиваться туда, наверх. Там вокруг больших денег нужно расставлять наших, своих, а чтобы пролезть туда, нужно овладевать специальными знаниями: к ключевым постам управления можно пробраться только через школы, высшие училища и институты.
– Ты для этого подходишь. У тебя  башка на месте, а воровская кровь от  отца до самой смерти в  жилах кипеть будет, я тебя насквозь вижу. Так что бросай вольную жизнь, садись за учёбу и за чистоплюйство всерьёз. Не послушаешься – начнёшь мотать срок; сначала по малолеткам, потом по взрослякам, не заметишь, как жизнь пройдёт.  А  шестёрок и придурков в подворотнях и на зонах без тебя  хватит.
 Руслан осознал, что работа, которую с ним проводил Конюх, была не случайным эпизодом, а переподготовкой кадров Большого Российского Криминала. Он поверил Конюху и покорно встал на этот путь – окончил школу, институт. За это время Конюх умер, успев «передать» Мардасова верным людям. Верные люди определили, что им нужен свой человек в органах культуры и народного образования, куда он и был поставлен по загадочному негласному распределению. Пробиваясь всё выше и выше с помощью верных людей и личных качеств, он набрался опыта, возмужал и постепенно сам стал одним из тех, кто сообща, в глубокой тайне, правят разнообразными балами жизни. На этой стезе он принял участие в  реализации величайших коллективных и менее крупных, но сугубо персональных, криминальных проектов. Среди первых особо выделялась организация единодушной поддержки питерскими властями  решения незадачливого комбайнера о деятельности кооперативов – афера века. Из вторых ему был особо люб и дорог  его личный проект: рекрутирование проституток из подведомственных образовательных заведений.
В начале девяностых, когда проституция покинула подполье и стала стремительно молодеть, Зам Замыч провёл инструктивное совещание с сыном и дочерью – питерскими педагогами. Он предложил  проработанный до последних деталей бизнес-план, содержащий все аспекты самого забубённого  сутенёрства. Предварительно проект был одобрен верными людьми, обеспечившими прикрытие питерских властей и спецслужб. В основе его лежала тщательно законспирированная схема разведки, подбора и  эксплуатации школьниц и студенток. Всю работу по задействованию проекта он возложил на своих детей, подставив к ним для контроля ещё одного педагога, хорошо ему известную любовницу своей развратной дочери. Схема на удивление быстро заработала, и дети восхищённо ахали: они не ожидали, что такие доходы можно получить не на добыче нефти, а на  продаже телесной любви.



Приют отринутых
(«Алтарь Отшельников»)


Будняя осенняя ночь с желчной ухмылкой поджигает на  московских магистралях  адские всполохи рекламы, строит  запруды из холодных потоков огненной автомобильной лавы, играет оглушающую музыку в киосках, барах и кафе. К ночи крупные столичные трассы, площади, улицы и переходы привычно перевоплощаются в зловещие ходы преисподней; по ним под болезненно-ослепительные вспышки и дикие гипнотические ритмы, в машинах и пешком,  шныряет по своим грешным делам  разноликий сброд. В свете пронзительно пульсирующих цветных огней внешние облики людей начинают неузнаваемо искажаться: лики их обретают коварное, порой даже свирепое выражение, а походка и жесты невольно подчиняются варварским музыкальным тактам и становятся развязными и угрожающими.  Даже невинные лица детей приобретают коварные, зловещие черты. В атмосфере полыхающих на билбордах и баннерах клипов обнажённых тел и животных призывов надписей и синглов каждый  ощущает, что непроизвольно внутри него оживает невесть откуда взявшийся безобразный урод, жаждущий совершить какое-то развратное злодеяние. Каждый испытывает мощный напор  самых низменных искушений: пьянства, обжорства, блуда, бессовестного кривлянья… Многие, заслепясь,  со слабодушным, порочным облегчением отдаются соблазнам и пускаются во все тяжкие. Те, кто способен противостоять низменному обольщению,  стремятся поскорее вырваться из  злополучного светомузыкального ада и без оглядки бежать под домашний кров.
Поздним вечером машина доктора Визинг пробивается от Бурденко сквозь кипящее столичное пекло к дому: томительные пробки, дикарские огни и мелодии, кошмарные, мёртво-бледные маски пассажиров за стёклами соседних машин.
– Что можно противопоставить этому потопу невежества, хамства и пошлости? – размышляет доктор, – ведь это, действительно, настоящий всемирный потоп, волны которого охватили весь мир и вот докатились   до России. Он не менее опасен, чем потоп библейских времён! И нет на него современного Ноя! Что и как нужно сделать, чтобы противостоять этому наваждению? Нет, нет тех, кто это знал бы, а главное – хотел бы!  Власть предержащие не только не хотят этого, – наоборот, всё это им  на руку.
Кварталы, способные дать человеку ночной покой, расположены  в стороне; дома, спрятанные внутри этих кварталов, дополнительно защищены плотными кронами деревьев, а дом доктора Визинга – ещё и наёмной охраной. Пробившись  домой  сквозь дьявольский уличный хаос, доктор  только сейчас, глубокой ночью, нетвердо ступает на грань сна. Он  засыпает в объятиях своей преданной подруги, и  души их ведут нежную беззвучную  беседу.
– Я знаю, как ты устал; так черпай, черпай из  моей любви и моего тела, из всего моего существа тишину и покой. Зачерпни из меня сколько сможешь спокойствия и безмятежности, спи тихо и мирно, а я буду охранять твой сон. Это поможет тебе и дальше быть таким же мудрым, мужественным и добрым.
Сознание доктора движется по скользкой тропе дрёмы, соскальзывая то в сон, то в реальность. Он начинает окунаться в мягкие, тёплые ямы светлых воспоминаний и с наслаждением погружается в самые заветные из них, грёзы детства. Сквозь тревожное, ежеминутное опасение  утратить их ему чудятся:
… ласковое солнце, вкус хвощей и щавеля, чёрные отверстия ласточкиных гнёзд в глинистом обрыве над рекой и рачьи норы в продолжении этого же обрыва под водой;
… изморозь на коже в ожидании укусов слепней, налетевших стаей от проходящего стада;
… низкое жужжание летящих в сумерках майских жуков, мозглый холод босых ног от вечерней росы, жёсткость удара ладони по жуку, щекочущая цепкость его лапок в осторожно сжатой детской ладони;
… замирание сердца, когда зелёный  краснопёрый окунёк, распугав мальков, бесконечно долго всматривается в  насадку на твоём крючке;
… сказочно-таинственная игра крупа лошади, тянущей рысью твою телегу;
… цепенящая робость в кабинете врача от прикосновения к телу холодного стетоскопа;
… пугающая чернота глубокого колодца с загадочными звуками из самой глубины земли;
… неповторимый вкус высшего лакомства: холодного молока и подсохшего пирога с картошкой.
Неожиданно дремотные мысли доктора соскальзывают в холодную, смутную прорубь: его охватывает затаённая тревога за своих пациентов. Он ощущает болезненное беспокойство оттого, что не может защитить их от нещадных ударов внешнего мира. Он привычно бормочет во сне:
– Большинство из них поражены старой, как мир, болезнью – протестом против вечной несправедливости. Ещё в архаические времена этот протест считался признаком святости, и уже тогда власть имущие поняли его опасность для себя и окрестили его тяжким и опасным психическим недугом. А какую огромную пользу могли бы принести эти изолированные рыцари и мудрецы, если бы власть приняла и применила их честь, знания и опыт! Но это возможно лишь при торжестве Правления Доброй Воли. Такого никогда нигде не было, и быть не может. Напротив, торжество кривды в российском обществе последнюю сотню лет непрерывно нарастает, а такие, как они, ¬– честные граждане и безупречные служители, – не могут с этим смириться  и   либо самоустраняются от государевой службы, либо покидают её по принуждению. И эта разлука  грызет их рассудок.
– От кого они прячутся (или спрятаны?) в моей клинике? Очевидно, что они совершенно безопасны для общества: просто они многое понимают, и многое знают, но они никому не угрожают. Да, они доставляют беспокойство родным, – тем, кто их не любит и поглощён другими заботами. А искренне любящие их родные  держат их здесь из самых лучших побуждений, – тех самых, которыми устлана дорога в ад. Но зато тех,  кто опасен моим пациентам и кто готов на гораздо большее, чем лечебное их заточение, – этих я знаю, как говорится, в лицо. Эти не остановятся ни перед чем, чтобы мои больные либо смирно  сидели здесь, либо, если понадобится,  попали в другие отделения, – те, которые поближе к нашему крематорию.
Забытьё сбрасывает доктора в тревожную сонную яму. Ему чудится, что он оказался в подмосковном Китово и крадётся по чахлому лесу возле Клещёвки, – проверить, как живётся его пациентам. Окружающая его болезненная  поросль мало похожа на лес: деревья и кустарники почти лишены листвы, а почва – травы. В гнилом и липком дыму-тумане он  натыкается на брошенные шины, обходит наполовину вросшие в землю ржавые механизмы, поскальзывается на какой-то гнили. От дерева к дереву, по земле и по ветвям,  тянутся  безжизненные обрывки пластмассовых пакетов, спутанные магнитные ленты, какое-то отвратительно зловонное синтетическое тряпьё. Под ногами зловеще ломается стекло, хрустят пластиковые бутылки и металлические банки. В мутной, опасной полутьме то и дело мелькают, исчезая в траншеях и грязных землянках, жуткие, деловито снующие тени всевозможной  нечисти: бомжей, наркоманов, сутенёров, проституток, налётчиков. За ними, словно их домашние животные, ползают отвратительные твари, – их ужасные обличья отражают нравы своих хозяев. Никогда раньше доктор не видел таких огромных багровых пауков, таких рыжих, волосатых гигантов-гусениц, таких злобно шипящих и ползущих посуху морских скатов.
 Доктор, не понимая, как и зачем он оказался здесь, внезапно в ужасе замирает в облаке невыносимо прогорклого, омерзительно кислого перегара, парящего над огромной лужей. По одну сторону зловонной лужи лежит на боку трёхметровая вздрагивающая туша обнажённой женщины-великанши. Безобразная бабища завывает и корчится в ритмических приступах рвоты, изрыгая изо рта, носа и огромных ушей вонючее сусло из смеси желудочного сока, алкоголя и сгустков непереваренной пищи. По смердящему, расползшемуся в грязи телу с издевательскими криками скачут и мочатся на него грязные уродливые твари, похожие на болезненных человеческих детёнышей. С другой стороны  с животными стенаниями и непотребными перекатами испражняется в лужу вторая пьяная великанша.  Доктор содрогается: лужа кишит исполинскими мокрицами с длинными, извивающимися хвостами.
   Посредине лужи, в удушающих парах  перегара и испражнений, установлен ритуальный стол. Вокруг стола деловито и торжественно расположились  представители сильных мира сего: они самозабвенно служат  чёрную мессу. И доктору мнится: зло заговоров этой мессы направлено на его наивных и беззащитных пациентов, живущих здесь, рядом, в Клещёвке. Его охватывает непреодолимое желание защитить их.  Убегая от безобразной лужи, доктор находит, наконец, надёжную ограду Клещёвки и вдруг видит: прямо над ним, на корявых, полусгнивших  деревьях вдоль бетонной стены с витками колючей проволоки висят гроздья зла: полуобнажённые женские фигуры. Их ярко освещают фонари охранников с внутренней стороны ограды. Между шлюхами и караулом ведётся бесцеремонный, привычный торг: договаривающиеся стороны обсуждают сегодняшние ставки почасовой оплаты  любви в ассортименте.
– К кому они пробиваются? – с мучительным подозрением пытается уяснить предмет торга доктор. – К застоявшимся жеребцам-охранникам? К дюжему персоналу? Или  в лечебный корпус, к правдолюбцам-пациентам?
В памяти спящего доктора вспыхивает яркое воспоминание о вещем живописном символе: уже в раю, где не положено быть никакому насилию, кошка несёт в зубах загубленную мышь.

В то время как вокруг Клещёвки бурлит беспросветно адская жизнь середины девяностых, в элитной психушке, за её бетонным забором с колючей проволокой, царят уютная тишь и безмятежный покой. В «выездной», то есть в приёмной кабинета доктора Визинга в Клещёвке, скопилась маленькая группа пациентов. Все они  записаны на приём в строго определённое время, и это время  ещё не настало. Тем не менее, по местному обыкновению первая тройка, просочившаяся в  «выездную» загодя, уже утонула в глубоком диване, терпеливо ожидая окончания совещания доктора с врачами. Почему-то именно на данном  диване  у психов  возникают   заветные думы и беседы о вечном. Вот и сейчас  энергичный полковник спецназа ГРУ Посылин,  Герой России, взяв своими жилистыми ручищами в глухой захват плечи Героя Советского Союза генерала Дунилова и проникновенно глядя в его синие глаза, задушевно вещает:
– Я тебя, Миша, как Герой Героя спрашиваю: как вообще можно обходиться без солёного огурца, пусть даже и не при выпивке? Непонятно! Не-по-сти-жи-мо! Вот просвещённая Европа: я всё время недоумевал, мучился, – как они без него могут жить? Всё-таки белая раса, европейцы – ну, неудобно! А  теперь, когда рухнул железный занавес, всё стало ясно: у них есть пошленькая замена – маслины эти, оливки, сечёшь? Конечно, это неполноценный эквивалент, но это уже неважно. Важно, что всё стало понятно: употребляют, как мы солёный огурец, в колоссальных масштабах и с чем попало, – представь себе, даже с мороженым! И мало того, – прозревают понемногу! Слушай сюда, генерал: у них уже обнаружен замечательный продукт – те же маслины и оливки, но только не консервированные, а квашеные.  Это от наших, от греков; поверь бывалому человеку: не закусь, а песня! Песня! Это уже окончательный их  шаг в сторону нашего солёного огурца, то есть долгожданного  полного взаимопонимания!
Генерал терпит жуткую боль в плечах, понимающе улыбается и кивает, но ничто не может отвлечь его от неотвязных размышлений: так что же случилось с его страной и с его народом? Этому навязчивому бзику  генерала более соответствуют размышления третьего собеседника, контр-адмирала в отставке Лухова. Как большинство пациентов Клещёвки, он также обладает массой заслуг, почётных званий и титулов: участник Великой Отечественной Войны с первого дня до последнего, бывший главный искусствовед Музея Вооружённых Сил, доктор исторических наук, заслуженный деятель искусств. Рассудок его сочли серьёзно помутившимся в те годы, когда Дума отменила отметку национальности в паспорте, а  новоявленные бесстыжие политики и большинство СМИ пустились во все тяжкие и начали смаковать сентенцию «Патриотизм – последнее прибежище негодяев» и другие грязные лозунги. Контр-адмирал возмутился, начал было собирать  оппозицию  из историков и культурологов, естественно, военных, и быстренько оказался под колпаком «демократов», а затем – по милости тех, кто пропустил мимо ушей страшные слова «заговор советских офицеров» – в Бурденко. Он с умной, тоскливой усмешкой заглядывает в синие глаза Дунилова и интеллигентно пришепетывает:
– Считается, что государство наше стало ещё более закрытым, как теперь говорят,  совершенно непрозрачным. Что там делается, чем руководствуются практикующие чиновники сверху донизу, никто не знает, – а кто попытается копнуть всерьёз, у того сразу, извините за грубость, яйца в дверях зажимают. Но позвольте: зачем копать? У государства есть образующие члены, устроенные по его образу и подобию – министерства, ведомства, все они копируют образ мышления, правила и понятия, по которым живёт этот единый организм. Какой из членов, образующих государство, живёт буквально напоказ для всего народа? – СМИ. Кто в СМИ наиболее доступен для народа? – Телевидение. Что простой человек, не посвящённый ни в какие тайны коррупции и жульнических махинаций, видит на телеэкране? Если он не потерял здравый смысл и имеет минимальный жизненный опыт, ему не требуется никаких дополнительных откровений: картина предельно ясна.
Во-первых, все комментаторы  имеют абсолютно одинаковые глаза, а именно глаза той самой булгаковской секретарши издательства, помните?:  скошенные к носу от постоянного вранья. Так же выглядят и все ведущие этих позорных «интерактивных» шоу. Что касается проката фильмов, то здесь всё, как на ладони: заграничная дешёвка за счёт валютных откатов навсегда захватила все каналы. Видно невооружённым взглядом, что здесь всё продано именно навсегда, слепилось так, что никогда и ни за что не отдерёшь.
Что касается наших фильмов и артшоу, дела столь же очевидны и безнадёжны. Вот неизвестно откуда вынырнувший культуролог, откровенно невежественное, наглое ничтожество, захапавшее права распорядителя кредитов в сфере искусств, проводит что-то вроде капустника со знаменитыми актёрами, любимыми режиссёрами, уважаемыми артистами балета. Простой человек смотрит, и ему становится сначала  неловко, а потом невыносимо стыдно за поведение любимых звёзд театра и кино: он ведь хорошо помнит, как эти же самые личности в тяжёлые советские времена вели себя по отношению к власти независимо, достойно, зачастую теряя заработок и любимую работу, не падая духом и продолжая нести  свой крест. А что он видит сейчас? Нахальный культуртрегер ведёт себя, как балаганный дрессировщик в провинциальном цирке, – ладно бы, это полбеды. Но как ведут себя на глазах у всех наши горячо уважаемые звёзды, творцы незабываемых образов чести, достоинства, человеческого обаяния и мужества? Оказывается, все они давно скурвились. Они, подобострастно глотая слюну, смотрят на своего кормильца и, словно пудели на арене, по  первому же его свистку вскакивают на задние ножки и начинают преданнно пританцовывать и гавкать то и столько раз, сколько им приказывает вызывающий их по своему усмотрению чиновный мерзавец. Вот он, вальяжно развалившись в кресле, подаёт команду:
– Ну-ка, Серёжа, – ап!
И Серёжа, уже пенсионного возраста маститый режиссёр, автор потрясающе проникновенных фильмов, суетливо вскакивает и рассказывает свой пошленький анекдотик. Дрессировщик, бесцеремонно  перебивавший и подправлявший его рассказ,  доволен:
 – Хе-хе! Хо-хо! Ха-ха! Неплохо изложил, молодец! Садись. Садись, говорю, – достаточно! Теперь, – и он без всякого стеснения тыкает пальцем прямо в лицо другого нашего кумира, любимого советского артиста, – давай ты,  Саша!
 И  Саша, народный артист, тоже в преклонном возрасте, торопливо хватает микрофон и, путаясь, словно Пьеро, боясь, что Карабас-Барабас не даст докончить, заводит свою смешную историю. Карабас милостиво не перебивает, издали делает поощряющий жест и указывает ему пальцем на стул. Саша счастливо улыбается и выгибается, как обласканный кот.
– Теперь твоя очередь, Манюся! – и наглец легонько хлопает на глазах миллионов телезрителей по круглому заду совсем ещё молоденькую начинающую артистку, которая принимает за честь  такое обращение и, по своему невежеству, искренно считает его джентльменским жестом (для посвящённых). Она вся расцветает от благодарности за  это свидетельство признания и начинает, сбиваясь, трещать что-то совсем уж несуразное.
А на другой день, держа в тех самых нахальных пальцах, которыми он тыкал в лица бывших кумиров, а ныне жалких постсоветских лизоблюдов, золотое перо, он подписывает им прокорм: выгодные контракты, гастроли, антрепризы, роли, телевизионные госбюджетные часы и прочие земные блага. А они просыпаются по своим норам с вечного похмелья и перезваниваются, как старые сплетницы: подписал ли? И если да, то что, сколько и кому?
 – Так вы мне скажите, уважаемый Михаил Сергеевич: неужели это они, именитые  создатели и исполнители великих фильмов и постановок? Так вот каково их нутро, вот как   устроен  их подлинный «сложный, возвышенный внутренний мир»? Так же устроено и всё наше новое государство, дорогой Михаил Сергеевич, никакой непрозрачности и никаких иллюзий нет, – всё понятно! И что смешнее всего – бывшее советское государство, напугавшее своей военной мощью весь мир до смерти, было точно таким же. Вот уж действительно, где русским духом всё пропахло, так это во всех наших властных структурах, под каким бы флагом они ни правили: красным, триколором… Ещё раньше – лет на двести – была опора на благородное служение Отечеству, но вскоре всё прогнило и разложилось так, что последний царь не вынес и сам отрёкся от священного долга спасения Родины. И по пути его малодушного исхода последовали многие… Почему? По-видимому, мы по-другому не можем, как ни пыжимся. Некоторые ещё верят в правый суд, в возмездие, но это смешно: какая прокуратура, какое расследование?  Чиновные негодяи пали так низко, что даже самим себе ни в чём не признаются.  Так что подумайте, подумайте – супостаты ли иноземные, на которых вы всё валите, виноваты?
Интеллигентный контр-адмирал с печальным сочувствием кивает грустному генералу. И в душе синеглазого лётчика с новой силой завывает болезненная круговерть:  как и почему кучка наглых  прохиндеев захватила всё созданное народом достояние и открыто издевается над миллионами людей, с презрением выбрасывая им жалкие гроши на полуголодное пропитание? И ведь прав адмирал-искусствовед – то же самое было при советской власти! Почему русский народ не может построить, наконец, новую, справедливую жизнь? Почти десять лет в голове его бешено крутится эта воронка, затеняя разум и интерес к жизни. И когда генерала приглашают к доктору Визингу, он с порога начинает повторять эти вопросы в тысячный раз.
Доктор Визинг деликатно, но твёрдо прерывает знакомые излияния и приступает к профессиональным тестам и оценкам действия процедур и лекарств. Закончив рабочую часть беседы, он  откликается на мучительные тревоги больного и заодно прибегает (в который уже раз!) к психотерапии с помощью простой логики наблюдений, взывающей к  остаткам  когда-то ясного и проницательного ума пациента:
– Вот вы, Михаил Сергеевич, говорите о вечной загадке русской души. Ну, какая тут тайна? Нет тут никакой тайны: неизмеримый, ненасытный, первобытный индивидуализм, вот и всё. Вы посудите сами, вы же всю вашу жизнь это видите: дома – чистота и порядок, а в общественных сортирах и других местах – вопиющая грязь. Дома – хлебосол и гостеприимство, всё честь по чести, а в управлении – опора на сплетни, наговоры, подсиживание, то есть полное отсутствие следов солидарности: моя хата с краю, ничего не знаю. Вы подумайте об этом, прошу вас. Все беды и несчастья, которые на нас обрушились – это результат нашего же эгоизма и безразличия к другим! Вы возьмите в библиотеке словарь Ожегова и прочитайте там определение понятия «индивидуализм». Увидите в этой статейке точное описание нашего менталитета, завуалированное под абстрактный термин. Так что все мы до единого – законченные примитивные индивидуалисты. Полная неспособность к солидарности, к коллективной деятельности во всех сферах, от управления государством до личной позиции. И всё это не отрицает нашего величия, наоборот, – оттеняет его каким-то совершенно невообразимым образом. Вот это, действительно, – загадка. А вот ещё я вам привёз книжечку одного мудреца, почитайте, очень проницательный автор – Похлёбкин! Не слыхали? А ведь это настоящий мыслитель, наш современник, то есть буквально, – живёт и пишет прямо сейчас. Почитайте, не пожалеете, может, даже на душе полегчает! Пишет-то он о другом, о кулинарии, но то и дело на ваши вопросы отвечает. Вот, например, послушайте:
– «…русского человека надо постоянно учить… Сам, в уме, абстрактно, он не способен делать обобщения и сопоставления. Иначе его бы не обманывали вполне одинаковыми и стандартными байками, повторяющимися лишь в разное время».
– Возьмите, почитайте, почитайте. Заодно и на вкусовые размышления отвлечётесь, очень помогает.
– Спасибо, обязательно прочитаю. Так-то оно так, – недоверчиво мнётся в ответ генерал, – но ведь есть и другие доказательства враждебных идеологических акций по развращению народа. Молодёжь, например. Ведь такой чепухой головы у них набивают… На уме у зрелых людей такая ерунда, пустой вздор…
– Другие времена. Другие времена, вот и всё. Просто духовное наполнение разное – вот в чём дело. Во все времена у всех по-разному: алхимия, ремёсла, религия, музыка, кухня, рыбалка, блуд, поэзия, мода, лечение, наука, собирательство и т.д. У нас – у меня и у вас, –  духовные ёмкости в тридцать-сорок лет были заполнены работой, политикой, романами и стихами, театром и кино, красивой музыкой, а у них в этом же возрасте – фасонами, адресами магазинов, кафе и ресторанов с наименованиями товаров, услуг, похабными шлягерами, видами половых извращений и журналами мод. Кто тут прав, вернее, кто правее – неизвестно. Мы же с этими нашими высокими идеалами их и породили, не так ли? Выходит, мы это сделали? Нет? Не мы, другие? А почему мы не противились этим  другим?  Где же мы были? Во всяком случае, все эти недоросли – результат нашей жизни, наших усилий по созданию нового общества. Вот о чём надо думать, и не сокрушаться, а искать объяснение и выход.
– Хорошо, допустим. Но согласитесь всё же: у нас бывшие наши враги вот-вот втихую оттяпают все наши нами же разведанные природные ресурсы?
– Согласен. А вы можете сказать – почему так? Я вам больше скажу: из всех природных ресурсов на земле самый ценный, самый разведанный, самый доступный и наименее эффективно используемый нами природный ресурс – это человеческий интеллект. И всё-таки  мы отдаём его туда же! Мы отдаём, сами!  Почему?  Идите и подумайте.
– А ваше мнение каково, – почему?
– Я  не знаю всех причин. Но одну вижу ясно: мы утратили Веру и слишком любим себя, чтобы других любить. Не умеем мы ближних любить!
На выходе из «выездной» генерала поджидает неуёмный полковник Посылин:
– Ну что, отдуплился? И я. Когда главком к профессору пойдёт? Ведь мы потом к профессору прорвёмся? У меня огурец в заначке!
Главком – это прозвище доктора Визинга, а профессор – это, конечно, Эдик со своими запасами высококачественного спиртного. Эдик готов делиться со всеми, но персонал, выполняя наказы главкома, мягко, но неумолимо этому препятствует. Из пациентов беспрепятственно посещать палату Эдика может только генерал Дунилов, как ближайший друг, и контр-адмирал Лухов, как абсолютно непьющий.  Лишь изредка им удаётся провести к Эдику одного из больных. Чаще всего это – полковник Посылин. Впрочем, полковник себя больным не считает:
– Да какой я больной? – саркастически кипятится  он, – ссытся мне, как из крана, серется, как из мясорубки, жрётся и пьётся, как после спецухи; чего ещё? Чердак не в порядке? Что я, – дурак, что ли, из-за какой-то тыловой крысы рехнуться? Ну, хочется им, чтобы я отдохнул месячишко, – я и не против, отдохну!
Примерно такого же мнения о здоровье полковника придерживается и доктор Визинг, считающий, однако, что тот нуждается в отдыхе и покое, для чего должен пройти курс приёма сильных успокоительных средств, несовместимых с алкоголем. Кроме того, руководство доктора Визинга многозначительно и настоятельно просило не спешить с выпиской Героя России и сделать всё для полной реабилитации  истерзанных нервов  разведчика.
 Поминая тыловую крысу, полковник подразумевает историю своего приземления в психушке: года полтора назад ему, тогда ещё подполковнику,  ценой неимоверных ухищрений и смертельных рисков удалось отследить и застрелить в горах Чечни крупного полевого командира и двух его ближайших помощников. Сам он в этой спецоперации был тяжело ранен, его напарник  убит, оба  представлены к высшей награде. Среди вещей  бандитов был обнаружен изрядный архив закодированных документов, отправленный на расшифровку в разведцентр. Почти через год совпали два события: награждение полковника Золотой Звездой  Героя России и представление «наверх» секретного доклада о результатах проверки содержащихся в расшифрованном  бандитском архиве сведений. Доклад описывал головоломную схему, по которой в течение нескольких лет крупный тыловой военачальник сотрудничал с бандитами по обеспечению их различными боеприпасами. Доклад в Минобороны заморозили. Ничего не ведающий о судьбе архива и о докладе, полковник продолжал служить; при допросе очередного пленного, крупного бандита, он получил  информацию на эту же тему и оформил соответствующее донесение. Через некоторое время начальство попросило Героя России  дополнить донесение. Дополнение  предложили оформить задним числом, и в нём сообщить, что  при последующих допросах бандит назвал информацию о предательском сотрудничестве  провокацией против того самого, на самом деле честного и преданного, тылового генерала. Сам бандит к этому времени непонятным образом сбежал, и стреляного полковника, который всю жизнь занимался разгадками оперативных ребусов, уловок и изворотов, сомнительная просьба насторожила. Он попросил разъяснений и не получил их. Он начал сомневаться, препираться, нервничать, возмущаться, потерял покой и, так  и не выполнив поручения, оказался на лечении в Бурденко. Сам по себе факт лечения в психушке тёртого разведчика не смущает; он надеется, что его сюда упрятали на время, чтобы притушить скандал, а потом снова дадут служить Родине. Втайне он  уверен: на самом верху родного ГРУ во всём обстоятельно, не спеша, разберутся, его на этот самый верх вызовут и отдадут приказ,  как себя вести в этом деле. Вот тем, своим, он подчинится, он им присягал.
На этот раз генералу Дунилову удаётся провести к Эдику полковника. И вот два Героя сидят в  шикарной гостиной двухкомнатной палаты Эдика. До этого Эдик успел не только побеседовать  с доктором Визингом, но и поработать с группой учёных из питерской конторы. Настало время отдыха, выпивки и трёпа. На столике расставлены крепкие напитки и разнообразные заморские консервы и сладости. Полковник  благоговейно, тонкими кольцами, строгает тёплый от хранения в кармане солёный огурец.
– Скажите, товарищ профессор, – уважительно обращается он к Эдику, – я понимаю,  вы здесь инкогнито, и вы, может, и не профессор, а академик, и о том, чем занимались, говорить не имеете права, как, между прочим,  и я. Но я в самом общем плане: вот  я, например, из спецназа; а вы кто – физик?
– Ну, в значительной мере физик, да.
– А может ли современная физика сотворить прибор, способный видеть сквозь землю?
– Видеть что?
– Ну, скажем, подземную полость – подвал, пещеру. И человека там?
– Если вблизи и неглубоко, грубо говоря, за стенкой, то может. А издали и на большую глубину – пока нет. Впрочем, если навалиться большими деньгами и мозгами, безусловно, задача разрешима.
– А вот нам как раз и нужно издалека и глубоко. Из бронемашины, скажем, или даже с вертолёта. И ни денег у нас, ни мозгов, – полковник блаженно откидывается и  мимоходом проявляет свою эрудицию. – Как хорошо всё же иногда отдохнуть, расслабиться! Хряпнешь с хорошими людьми рюмку-другую, и порядок: никакой тебе дифракции, понимаешь, никакой интерференции!... А откуда они теперь возьмутся у науки, – деньги? Что вообще у нас в стране творится?
– А вот тебе сейчас адмирал ответит, – вступает в разговор синеглазый лётчик, – он историк, он всё насквозь видит.
В палате появляется контр-адмирал Лухов. Эдик гостеприимно угощает его чашкой цветочного чая и просит ответить на вечный русский вопрос. Лухов вежливо благодарит и  проводит очередную политинформацию:
– Что происходит за бортом? Отвечаю:  одновременно с падением Советов началась и вот уже пять лет совершается, а сейчас, в девяносто шестом, возможно, свершилась Великая Криминальная Революция. Впервые в российской истории криминальный образ мышления власть имущих вышел из-за кулис, легализовался, стремительно вознёсся на верхнюю палубу нашего корабля и встал у штурвала. Взамен всех прочих он провозгласил единственный идеал: любой ценой, но только не честным трудом, урвать свой кусок собственности и мирских благ. Он определил новые смыслы управления, бизнеса, порядка, новые производственные и межличностные отношения, новую культуру. Он установил свои правила «хорошего тона» и свою моду, основанную на пафосе криминального образа жизни: приблатнённая лексика и неприличные жесты, татуировки, несуразные стрижки и причёски, нарочито неряшливая одежда, обнажённость тела. Все эти правила и порядки надёжно закреплены на подкорковых  архетипах поведения  индивидуума в первобытном стаде, просто этого ещё не видят. Вернее, не желают видеть. Внимательным наблюдателям об этом говорит самый чувствительный и самый объективный социальный индикатор: наш язык. Мы видим сквозную криминализацию языка на всех уровнях, от официальных речей лидеров до прессы, литературы и  бытового общения. И это подтверждают самые честные, самые прозорливые наши учёные.
Друзья мои, не стоит по этому поводу волноваться: как ни печально, этот путь  неизбежен, по нему идёт всё человечество. Подобные социальные метаморфозы произошли в странах запада гораздо раньше: ранее всего в старой доброй Англии (вспомните тамошнюю бесконечную рубку именитых голов в  средневековье), затем во Франции (залповая рубка голов посредством революционной гильотины), затем по всей Европе. В итоге во всех передовых странах работает созданная криминальным мышлением система бессовестной стрижки трудяг-фраеров, производящих материальные и духовные ценности  на нивах производства, науки и искусства: налажен строгий сбор налогов, которые аккумулируются и распределяются по усмотрению  свирепых рвачей – бугров в респектабельных фраках.
В США Великая Криминальная Революция завершилась в начале двадцатого века, во время и после великой депрессии под лозунгом «Долой тиранию капитала!».  За кулисами этого спектакля президент Рузвельт протащил криминальный образ управления: он привёл криминал к власти через создание ФБР и других до зубов вооружённых спецслужб, – ставших легитимными орудий произвола и насилия. После захвата власти Его Величество Криминал переоделся в смокинг, легализовал свои давно прибранные к рукам права в крупном бизнесе и быстренько разобрался с основным достоянием нации – с интеллектуалами. Тех из них, кто  был от рождения беспринципен и порочен, он посадил в политические и правовые исследовательские центры, во главу армии и спецслужб, – закреплять и защищать похищенное и нажитое обманным путём,  разрабатывать хитроумные планы расширения тотального грабежа. Тех же, кто чтил десять заповедей,  разогнал  из правительства, парламента, судов и СМИ по загонам науки, образования и искусства. Освободившиеся ниши в органах власти он заполнил своими  людишками, – шестёрками, прикормленными из государственного общака. Эту глубоко  аморальную, послушную шпану с обликом солидных, добропорядочных граждан, он заставил вызубрить и применять по любому поводу, без разбора и ограничений, ставшие магическими заклинания: демократия, свобода совести и слова, права человека, гласность и прочие  античные  символы справедливости. Для того чтобы ослепляющее простаков сияние этих чудодейственных  знаков не потускнело, их старательно драит отлучённая от власти интеллигенция в университетах и других упомянутых зонах-загонах, отгороженных от блатного истеблишмента.
Между прочим,  эти античные эмблемы истины и правосудия давно уже применяются криминалом в качестве политического оружия порабощения. С помощью этого   оружия Запад насаждает криминальную систему управления в России. Это оружие стало главным в новой  войне между Востоком и Западом, – я называю её подпольной. Беспощадная подпольная война будет продолжаться, пока Запад не убедится в том, что криминал в России окончательно победил. И вот тогда станет возможной глобальная стрелка северных авторитетов  высшего уровня, на которой они заставят свои марионеточные правительства  совместно обратить  ненасытные устремления  с объединённого криминальным образом управления Севера планеты на её  разрозненный Юг.
 Но это ещё не всё. Смотрите на Запад: нас ждёт борьба с терроризмом. И, пожалуйста, не ошибайтесь: это вам не Кавказ. Это совсем иное.  Это – новый смысл понятия «терроризм». Сначала криминал завершит тотальный захват власти и расставит своих «смотрящих» повсюду, от Кремля до микромэра в последней глухомани. Затем он объявит об опасности терроризма и  начнёт душить истинную, то есть духовную, свободу; и каждого, кто прозреет и попытается протестовать, объявит террористом и спустит на него всех своих овчарок. Давняя заветная мечта криминала – поменяться местами с теми государевыми собратьями по духу, которые упрятали его на зону – близка к исполнению. Этот путь нам также освещает Америка. Её  призывы к  борьбе с терроризмом – этого ещё не поняли – это первый удар колокола по остаткам американских свобод.
– Блеск! – восхищённо откликается Эдик. – Elegant! Восхищаюсь вашими аналитическими способностями. Я давно говорю: вы, контр-адмирал, –  настоящий провидец! Жаль, что вы на стороне десяти заповедей; будь вы на другой, они  бы вас давно отсюда отозвали и поставили бы во главе какой-нибудь иезуитской спецслужбы: смотреть, анализировать и вершить адские пакости.  А может, переметнётесь?
– Как же так?  А  пепел фронтовых друзей? А мои ранения? Моя совесть, наконец!
– Так ведь оплатят же всё это! Детям дадите интересную работу, внукам – образование; кроме того, получите возможность заарканить тех, кто вас сюда засадил, и рассчитаться с ними на всю катушку! У меня есть такие связи, –  хотите, поговорю?
– Да, дети, внуки… это действительно важно. Многие идут на такое. Я не могу, – в конце концов, пусть карабкаются сами. Спасибо вам за заботу, я не смогу.
– Эдуард Викторович, вы опять за своё! – горячо вступается за контр-адмирала Дунилов, – всё равно мы не верим, что вы такой циник. Это у вас временное помрачение. Пусть лучше контр-адмирал ответит: а что же делать, чтобы этот проклятый криминал не закрепился у власти окончательно?
– Ничего  поделать невозможно, – тихо отвечает Лухов, – я же говорю: как ни печально, это основное русло развития человеческого общества. Все идут по одному и тому же пути ожесточения. Читайте Апокалипсис: запасы любви и доброты в мире  кончаются. Я имею в виду великую доброту людей к  людям, ту, что принято называть   евангельской любовью.

Страшный Суд


Вскоре после  кошмарных происшествий на трассе и в речном ресторане Люба получила от своего организма бесспорные подтверждения беременности. В женской консультации пожилая добрая врачиха положила ей  руку на плечо и привычно пожурила:
– Девочка моя, где ж ты была всё это время? Ведь ты же на сносях, восьмой месяц на исходе!
– Этого не может быть, – пролепетала Люба, – я хочу сказать, восемь месяцев назад у меня никого не было… Я только в начале июня, а сейчас начало сентября… И  всё лето всё было в порядке.
– Перестань, перестань. У вас у всех никого не бывает. Я тебе не мама и не папа, не директор школы; я – врач. Говорю тебе, ты на восьмом месяце.
– Ну как же так? Я вам не вру. У меня всё было как всегда… А живот? У меня же никакого живота нет!
– Это бывает. Скоро так вздуется, – не узнаешь!
Испуганная Люба бросилась к телефону звонить отцу. Отец из Клещёвки попросил помощи у Фёдора. Фёдор взял дело под свой контроль: были устроены два независимых  консилиума, – их заключения были таким же. Как ни убеждала маститых гинекологов Люба в неестественности сроков, все они в один голос повторяли первичный диагноз. У Любы начал ненормально быстро расти живот, и через две недели она оказалась в роддоме. А ещё через неделю настали роды.
В операционную Любу привезли поздним вечером в тяжёлом состоянии: несмотря на казалось бы отрезвляющие сильные схватки, она была без сознания и бредила. Главврач, заслуженный врач России, готовившийся принимать роды лично, с двумя лучшими акушерками, подозрительно прислушивался к её словам и бормотал:
– Что за ахинею несёт наша молодуха? А хороша,  как хороша! Царица! Королева! Мисс Вселенная!
Акушерки тихо поддакивали, понимая, что начальник подбадривает не столько их, сколько  себя: наблюдения за Любой вот уже неделю тревожили и настораживали весь персонал. Несмотря на то, что внешне Люба выглядела прекрасно, её мучили внутренние боли. Узиметрия так и не позволила толком ни рассмотреть  положение плода, ни определить его пол, хотя для этого приглашали по очереди двух лучших питерских специалистов.
– Чёрт его знает, что такое, – пожимали они плечами, – сегодня вроде бы мальчик, завтра – девочка, а иногда вообще что-то непонятное.
Температура у Любы в день родов поднялась и держалась  высокой, результаты анализов были противоестественны и несопоставимы. Когда отошли околоплодные воды, все были поражены их обилием и совершенно чёрным цветом. Одним словом, ясно было, что роды будут тяжёлыми, и персонал готовился к любым осложнениям вплоть до кесарева сечения, в связи с чем в операционной присутствовали хирург и анестезиолог с помощниками. Всего, кроме главного, в операционной было человек около семи.
Люба вновь выкрикнула что-то бессвязное; главный воспользовался этим и ласково переспросил, заодно сильно потрепав её щеки. Прекрасное лицо девушки приобрело осмысленное выражение; она внимательно осмотрелась и удивлённо проговорила:
– Какое у вас здесь всё белое: потолок, стены, мебель, лампы… А одежда зелёная. И лица у всех какие-то белые…– и, видимо, продолжая бредить, мечтательно, словно читая добрую сказку, почти пропела:
 – Красавица Леда возлюбила Прекрасного Белого Лебедя, и возлегла с ним, и понесла от него. Она снесла два больших красивых яйца, голубое и розовое. Из голубого яйца вылупился красивый мальчик, а из розового – очаровательная девочка.
– Вот и ты сейчас родишь своего красавца, давай-ка, давай, начинай – подступил к ней врач со своими ассистентками. Люба окончательно приходила в себя: когда её уложили на операционный стол, она пристально всмотрелась в глаза врача, и ему показалось, что она догадалась о его скрытой тревоге. Лицо Любы обрело выражение покорного, обречённого ожидания неминуемого кошмара. Её великолепное тело обнажили полностью, привычно согнули и развели стройные розовые ноги. Схватки начались с новой силой, но роженица, казалось, не ощущала болей, покорно выполняла  команды, а сама  сосредоточилась на ожидании чего-то одной только ей известного, неизбежного и страшного.
 По мере  появления плода замешательство и страх охватили  принимающих: обе акушерки начали всхлипывать и повизгивать от страха, а врач раздражённо и нервно на них прикрикнул. Наконец, полностью выдавилось и отделилось от тела Любы полуметровое, страшное чёрно-сизое яйцо – мокрое, скользкое, эластичное. Врач с оторопью отпрянул: никакой плаценты, никакой пуповины! Живое, яйцо упруго колыхалось между Любиных бёдер. Одна из акушерок со страхом приложила к нему ладонь и с диким визгом:
– Ледяное! Ледяное! –  бросилась вон из операционной, продолжая истерически вопить во всё горло.
Вторая отступила на несколько шагов, пробормотала с ужасом:
– Сколопендра, сколопендра какая-то! – и принялась креститься и читать молитвы.
У ног Любы остался один только врач. Пересилив страх и отвращение, он мужественно взял чёрное яйцо в руки и перенёс его на ослепительно белые весы. На электронном табло высветились цифры: 6,66кг. Люба приподняла голову и вместе со всеми с гадливым ужасом смотрела, как отвратительное яйцо мерно вздрагивает, словно причудливой формы кусок живого, омерзительного тёмно-сизого желе. Видно было, что внутри яйца происходит какое-то молчаливое движение: оно слегка перекатывалось и от этого упруго колебалось.
Вдруг из-под упругой кожи яйца  протолкнулись наружу несколько грубых когтей. В полной тишине чёрная когтистая лапа с треском прорвала изнутри прочную оболочку. Через прорыв брызнула зловонная сизая жидкость. Сверкающая чистотой операционная покрылась грязными пятнами и заполнилась тяжёлым, смрадным духом. В прореху протиснулась вторая безобразная лапа; обе лапы с ужасающим скрежетом разодрали скрюченными когтями прочный покров; обнажился невиданный горбатый, хвостатый, намокший в смрадном месиве монстр. Чудовище покрутило дьявольской мордой с мерзкими жёлтыми глазами и с оскаленной красной пастью, зловеще ухмыльнулось своей молодой матери,  издало свирепый рык в сторону застывшего, насмерть перепуганного персонала и стало нетерпеливо топтаться в смердящей жиже на обрывках чёрной кожуры. Вдруг оно несколько раз встряхнулось и с видимым трудом расправило огромные перепончатые  мокрые чёрные крылья. Повторно издав дикий рёв, монстр взвился в воздух, сделал круг по операционной, стряхивая на людей и стены остатки вонючей слизи, пробил одно из окон и улетел.

В ту же ночь у Любы проявились окончательные признаки полного помрачения сознания; состояние бреда стало непрерывным, сон полностью прекратился, она никого не узнавала, ничего не пила и не ела. Время от времени организм её содрогался от сильных судорог. Предупреждённые врачи срочно связались   с Фёдором. Как только дело по ликвидации последствий инцидента попало к Фёдору, заработал чёткий механизм его всесильной службы. Доктор Визинг дал согласие взять Любу на лечение, и на следующий же день люди  Юрчакова быстро, бережно и тайно доставили  её в Москву,  в Бурденко. Таким образом, она исчезла из жизни лицея, матери, Астры и Аркадия. Все они были сухо оповещены о том, что Люба тяжело заболела и отправлена заграницу на лечение, коим занимается лично её отец. Учительский коллектив лицея воспринял это сообщение с присущим ему безразличием; мать и Аркадий – с явным облегчением; одна Астра всплакнула втроём со своими красавицами, полюбившими Любу от чистого сердца, как компаньонку.
Гораздо большей нервотрёпки стоило исчезновение Любы главврачу элитного роддома. После невероятных, зловещих родов, закончившихся не только горячкой у роженицы, но и  обмороками половины присутствовавшего персонала, чудеса продолжились. Все свидетели абсурдного инцидента уже наутро вдруг начали утверждать, что при родах ничего такого не было, да и родов-то каких-то особенных в тот день они не припомнят. Такая убеждённость наступила у каждого из них после обсуждения ночных родов с главврачом в присутствии двух представительных, чрезвычайно серьёзных мужчин, прибывших на собеседования ранним утром в тёмных костюмах при галстуках, с модными портфелями-дипломатами. Собеседование проходили все присутствовавшие в операционной на момент чудовищных родов Любы. Всех семерых свидетелей с самого утра пригласили в обширную приёмную главврача, попросили  не выходить до окончания собеседований, а для порядка у дверей посадили внушительной внешности громилу. Каждого вызывали поодиночке, и каждому главврач задавал одни и те же вопросы:
– Неужели вы, культурный человек и классный современный специалист, можете поверить в такую суеверную, дремучую, средневековую чушь? Просто нас всех зомбировали, не так ли? Зом-би-ро-ва-ли! Понимаете? Кто это сделал и зачем? – вот сидят специалисты, они разберутся. Уж они-то разберутся, будьте уверены! А если нет, – тогда скажите специалистам: что бы это такое могло быть?
Одновременно с последним вопросом один из многопрофильных специалистов доставал из дипломата конверт с перетянутой красивой резиночкой аппетитной пачкой долларов, а другой подвигал к свидетелю ручку и бумажку, подтверждающую получение кругленькой суммы за обязательство отвечать на все вопросы об инциденте определённым образом. Дело продвигалось без особых затруднений, – люди понимали, что главврач, человек уважаемый, то есть суровый и злопамятный, выбрал такую линию неспроста, и уклоняться от неё не следует. Никто из них ни о чём не спросил; однако всех  неотвязно мучил один и тот же окаянный вопрос. Этот единственный, нестерпимо мучительный вопрос,  решился произнести вслух  только  хирург, да и тот под воздействием алкоголя. Поздним вечером, в соседней кафешке, он, хорошенько оглядевшись по сторонам,  тихим шёпотом прошипел  в ухо коллеге-анестезиологу:
– А я вот всё думаю: если нам с тобой по стольку отвалили, то сколько же отстегнули главному?
Пока проходили собеседования, в операционной незнакомые деловые люди проводили срочные работы по уборке и дезинфекции помещения,  ремонту разбитого окна и по консервации в специально доставленных контейнерах кожуры странного яйца и остатков слизи. Эти работы со сказочной быстротой и добротным качеством были  выполнены к концу собеседований. Задолго до этого момента другими специалистами всё из той же службы Фёдора Юрчакова была блестяще проведена упомянутая ранее операция по эвакуации Любы.
Казалось,  все следы зловещего инцидента заметены, и в роддоме снова установится спокойная рабочая обстановка. Однако нашлось достаточное количество неучтённых (неудовлетворённых) свидетелей, а именно тех, кто видел и слышал, как из операционной в ту злополучную ночь с дикими криками выбежала та самая старшая медсестра, которая теперь свой выбег и свои вопли категорически отрицала. Некоторые из этих свидетелей, раздосадованные отказом пройти собеседование, анонимно настучали в милицию, прокуратуру и в другие госслужбы. И главврачу пришлось отвечать на одни и те же вопросы и  милиционерам, и прокурорам, и юристам ЗАГСА:
– Роды были?
– Были.
– Роженица в наличии?
– Была. Но  в сильной горячке. Поэтому увезена отцом в заграничную клинику на лечение.
– А новорожденное дитя в наличии?
– Новорожденного дитя не было. Был разложившийся мёртвый  плод и отмершая плацента. Такое в нашей практике бывает. Зрелище не для слабонервных, отсюда и чудовищные базарные слухи. Всё отправлено в специальный московский НИИ патологоанатомам на исследование.
– Так-так-так. Всё  у вас куда-то подевалось: то заграницу, то в Москву… Непонятно всё это. Непонятно и подозрительно.
Настырные и однообразные вопросы и замечания не имели ничего общего со служебным расследованием или с праздным любопытством: они имели иные, простые, как батон колбасы, цели, так что, в конце концов, по просьбе главврача собеседования были проведены и с милицией, и с прокуратурой, и с ЗАГСОМ и сразу же между роддомом и занудами-организациями воцарились мир и любовь.



Поклонение Волхвов


Ранним осенним утром машина доктора Визинга была остановлена странной процессией  перед проходной Клещёвки. Около десятка человек топтались возле закрытых ворот, неторопливо перемежаясь в ритмичном ритуальном танце, что-то негромко напевая и размеренно качая блестящими  бритыми головами. Одни манипулировали  длинными древками с разноцветными звёздами; в руках других были бубны или что-то вроде кастаньет. Одеты они были в одинаковые, длинные до пят, серые рубахи с несвежими,   засаленными безрукавками  поверх. Водитель опустил стёкла. Навстречу машине из проходной, на ходу виновато разводя руками, побежал комендант. От него не отставала одна из фигур в белом. Комендант с извиняющейся улыбкой склонился к окну со стороны доктора Визинга; белая метнулась к окну водителя и, перебивая доклад охраны,  ликующе, но негромко, проговорила сочным, красивым женским голосом:
– Радуйтесь, радуйтесь, радуйтесь! Дева освободилась от скверны! Она разрешилась от бремени зла! Лоно её снова стало готовым к  чистой и светлой любви! Лик её воссиял и стал подобен  белому лику луны! Радуйтесь, пойте и пляшите вместе с нами, и славьте Кришну!
Вблизи стало видно, что это, действительно, побритая наголо молодая женщина. Она продолжала что-то радостно трещать, но водитель с опаской поднял своё стекло.
– А ну, в сторону от машины быстро, трах твою тарарах! – дико зарычал комендант и кинулся было к ней, но по знаку доктора Визинга вернулся и виновато доложил:
– Извиняюсь… Докладываю, товарищ полковник. Толкутся здесь уже… сейчас семь? –  почти полтора часа толкутся, затемно начали. Откуда взялись – неизвестно. Так, в общем, никого не обижают, в зону не лезут, машины пропускают, только пристают с радостью какой-то: говорят, у нас там, за периметром, случится чудо. Недоумки бритые, воняет от них хуже всякой псины. А так ничего, вроде – мирные психи. Но мы начеку. Разогнать? Бригада уже в дежурке, подняли по тревоге, хотели получить разрешение из Москвы, да неудобно тревожить так рано, только что собрались доложить. А тут как раз вы. Разрешите приступить?
– Постойте, постойте, – чем-то заинтересовался доктор и вышел из машины – кто у них тут главный?
– А шут их разберёт! Позови старшого, быстро! – рявкнул комендант бритой белой.
Напевая себе под нос, к машине, дёргаясь и приседая,  пританцевал тощий мужчина с вывернутыми наружу улыбающимися губами и выпученными глазами. В руках он держал длинный посох, на конце которого сияла большая звезда из мишуры. Остальные бритые двинулись было за старшим, но  из проходной выскочили и встали на их пути несколько экипированных соответствующим образом бойцов.
– Радуйтесь, вас посетило счастье! – запричитал было «старшой», но комендант приблизился к нему, брезгливо  сдёрнул с плеч на голые предплечья жилетку и проревел для строгости:
– Руками не махать! Кончай бузу! Отвечай по делу, иначе всех изметелим, понял?
– Ничего, ничего, не кричите. Что у вас за праздник? – деликатно спросил доктор.
– У нас всегда праздник, но сегодня – особенный: у вас там, за забором, поселится возрождённая дева. Нашего полку прибыло. Она исторгла из своего чрева скверну, освободилась от догм и пороков, и готовится к новой, безоблачной жизни вместе с нами, а раньше была одинока и якшалась с дьяволами.
– Как вы узнали об этом? И от кого?
– Так вот же! – и «старшой» потряс  своим посохом со звездой, – вот же она, звезда! Неделю назад зажглась прямо над вами, наш гуру увидел, всё понял и послал нас приветствовать её. Вот мы и радуемся.
– Вы что же, – как пастухи, пришедшие на рождество Христово?
– Да нет, она не родила никого, только извергла лишнее, порочное.  Да, мы – божественные пастухи, но не те, не те, не ваши! Мы славим священного пастуха Кришну!
– Что за бред – звезда? Была какая-нибудь звезда? – обратился доктор к начальнику караула.
– Так точно, неделю назад что-то действительно зажглось над нами, мы ещё гадали, –  не НЛО ли? Дня три-четыре висело, ярко светило. Я в сводку включил, а Москва спрашивает: не пора ли тебе самому в лечебный корпус переселиться? Вам не докладывали, товарищ полковник?
– Вы соберите, пожалуйста, все показания очевидцев в письменном виде и лично мне передайте в следующий раз. Только без фантазий – голые факты. Особо время уточните, дни и часы. А вы, – доктор вновь обратился к «старшому» и сунул ему свою визитку, – передайте своему гуру, пусть он мне сегодня позвонит. Праздник ваш – танцы-манцы и прочее, согласуйте вот с комендантом, иначе вам не поздоровится, сами видите. Лучше попляшите в лесочке рядом.
Явно обескураженный доктор Визинг задумался, миновал проходную пешком  и неторопливо зашагал по внутреннему парку к  лечебному корпусу. Этот внеплановый визит доктор совершал не в целях внезапной проверки, как сразу же решила охрана, а для принятия важного решения: как лечить Любу. В голове его уже  сложился вполне определённый план, но для его осуществления требовались согласие и поддержка отца.
  Дежурный персонал, несомненно, предупреждённый охраной из проходной, с  настороженным любопытством приветствовал его в столь ранний час на постах. Большинство больных были ещё в постелях, – жёсткого распорядка дня здесь не было, подъём рекомендовался около восьми.
Неожиданно доктора настигли вкрадчивые звуки упругих прыжков: Герой России Посылин совершал ежедневную утреннюю пробежку. Голый по пояс, – круглая голова и мохнатая грудь его сверкали крупными, искрящимися каплями здорового пота, – полковник  отдал доктору честь, доложил о проведении зарядки и попросил разрешения сопровождать. По дороге он дополнительно отрапортовал:
– Разрешите также доложить: после трёх километров быстрого бега дыхалка, как видите, – как за письменным столом, пульс – максимум восемьдесят, давление – сто сорок на девяносто. И это после скоростного пробега! Настроение боевое. Никаких других сбоев также нет.
– Замечательно. А сон?
– Сплю, как зарезанный, семь часов ежедневно, согласно вашему приказу. Больше мне не требуется.
– Чудесно. Спиртным  не балуетесь? А? Точно никак нет? Оно ваше лечение к нулю сведёт, понимаете?
– Так точно, понимаю! – в  орлиных глазах полковника отразилась борьба покаяния и лукавства.
– А скажите, товарищ полковник, какая у вас семья? Где она?
– Две дочери, четырнадцати и десяти лет, сейчас с женой в Костроме. Сам я оттуда же.
– Скучаете?
– Так точно. Но мы привыкли, – я всю жизнь в разъездах. А вам про звезду охрана доложила?
– Да, что-то такое комендант сейчас говорил. А вы что – тоже видели?
– Так точно. Похоже на НЛО, как их мазурики описывают. Погорела несколько ночей и потухла.
– И что же это было, по-вашему?
– Какое-то атмосферное явление вроде шаровой молнии, до которого, слава Богу, пока не докопались. Мне другое непонятно: откуда в сентябре столько снегирей? Ведь их время  ещё не настало, уж я-то, как следопыт, знаю, мне это знать положено! Не поверите, – весь парк забит снегирями и синицами, вы только послушайте, как щебечут! Слышите? Ну, синицы ладно; но ещё ведь ласточки не все улетели, скворцы везде шныряют, дрозды стрекочут, – а тут на тебе: снегири! И удоды красивые откуда-то налетели скопом! Эти, наоборот, чудесным образом задерживаются. Красота у нас царит необыкновенная! Не знаю такой приметы, но это явное предзнаменование! Всемирное потепление, что ли? Или холода идут?
После этих странных сообщений вконец озадаченный доктор Визинг, наконец, добрался до  палаты Эдика. Тот ожидал доктора со скрытой досадой: ему пришлось подняться ранее обычного. Узнав, однако, о том, что разговор пойдёт о лечении дочери, Эдик окончательно проснулся и навострил уши.
– Ну, как она? Ведь вторая неделя пошла…
– Откровенно говоря, без особых изменений. Несколько слов сказала, правда.
– Каких? Слова, – какие?
– Те же, что и вам сказала при встрече: «У меня был паралич души!» Больше ничего не говорила. Телесное здоровье по-прежнему в полном порядке: давление, пульс, анализы – всё идеально. Ну, похудела заметно, это понятно: ничего не ест. Хорошо, хоть на питьё через силу согласилась. Однако разум по-прежнему заторможен. Ни с кем, кроме меня, не разговаривает, в зеркало не смотрится, ничего  не читает, не напевает, не слушает ни музыку, ни радио,  на телевизор даже не глянет. Спит мало и плохо. Лежит или сидит без движений.  Оставаться в таком состоянии ей нельзя, это опасно. Надо сдвинуть её с мёртвой точки.
– А как? Может, попробовать гипноз? Мне с ней не совладать, это проверено.
– У меня другое предложение, я для этого и приехал. Из моей с нею работы я заключил, что  эти чудовищные роды ей представляются логичным результатом её общения с внешним миром. И хотя, конечно, потрясение было кошмарным, – причины её душевной комы  глубже. По-моему, здесь дело в глубоком разочаровании, перешедшем в отчаяние: за всю свою жизнь, – впрочем, ей всего шестнадцать, это не так уж много, – она не встретила ни одного нормального взрослого человека. Вы не в счёт, вы жили отдельно.  А ей самой до взрослости осталось всего ничего, вот  её сознание и  испугалось.
– Так что же делать?
– Ей совершенно необходимо  почувствовать, что к ней стучится ДОБРО. Для излечения ей необходимо пообщаться с нормальными добрыми  людьми, поэтому я хочу перевести её на время сюда, в вашу, то есть, в нашу, комфортную психушку. Парадокс, но  здесь у нас, то есть, у вас,  полным-полно нормальных, хороших людей, которых на воле мало – днём с огнём не сыщешь. А здесь они уже отловлены, как говорится, сосредоточены и классифицированы. Благодаря общению с ними она должна поверить, что хорошие люди на свете есть, и что поэтому взрослой жизни можно не пугаться.
Оба невольно рассмеялись от всей души. Доктор Визинг, видимо, несколько  смущённый собственным высказыванием,  беспомощно пожал плечами, и, помедлив, сконфуженно  добавил:
– C’est la vie! Видите ли, большинство здешних пациентов живописуют собой парадокс нашего буйного времени. Они не могут справиться с присущим им избытком чувств справедливости и добра: всё, что происходит вокруг, имеет противоположную полярность, и это противоречие вызывает у них протест и делает их поведение в глазах аморального большинства неадекватным. Так они оказываются у нас. А мы, честно говоря, делаем чёрное дело: вымываем у них этот избыток благородных чувств с помощью ультрасовременных клизм: транквилизаторов,   убойных психотропных новинок и интенсивных лечебных  процедур. В этом смысле моё предложение значительно гуманнее: эти правдолюбцы смогут излить всю свою доброту на вашу дочь, а ведь она только в этом и нуждается.
 Эдик задумался:
– А где она будет жить? Здесь же нет женского отделения. И как ни хороши здешние пациенты, они же все – самцы, причём с разными вывихами; не начнут приставать? Пристают же к сёстрам, пусть галантно, по-гусарски, но с теми же намерениями, – сёстры вам не жаловались? Да я и сам бы не прочь, – есть тут одна,  особо крутобокая. И как это общение с «хорошими  психами» организовать? У меня, скажу честно, ни времени, ни желания заниматься  всеми этими делами нет. Я же здесь работаю, а семейные заботы – это такая помеха…
– Это всё продумано. Женского отделения и не предполагалось: палаты у нас одноместные, удобствами оборудованы, рассчитаны на оба пола. Организацию общения беру на себя. Что касается «приставаний», то, если будут, конечно, –  немедленно пресечём, но здесь что я должен сказать: Люба чудесно преобразилась. Я уже говорил, что похудела, но дело не в этом: что-то с ней произошло внутри. Странно, но после этих потрясений она стала моложе  на несколько лет, и внешность её стала внешностью совершенного ребёнка, ну, может, не дитя, а… как это? – отроковицы. Скажу прямо – преображение просто сказочное: и фигура, и лицо за какую-то неделю с небольшим стали совершенно иными, я бы сказал, ангельскими.  Не созревшая девушка, какой она была, когда доставили, а взрослая девочка. Так что «приставать» могли бы разве только извращенцы, а здесь мы таких не держим, это вам порядочная психушка, а не воля. Да и возраст у большинства пациентов уже не тот. В то же время общение с детьми многим здесь могло бы помочь больше, чем самые дорогие лекарства. И вам в том числе.
– Да я уж понял: насчёт меня вы не обольщаетесь, – ведь сказали же вы, что Любе не пришлось встретить нормальных людей: следовательно, меня вы к таковым не относите, несмотря на ваши оговорки. Что я могу сказать? Я вам  доверяю, вы – врач, и вам виднее.
Так и порешили. На следующий день в одной из палат лечебного корпуса поселилась странная долговязая девочка-подросток. О появлении её доктор Визинг заранее предупредил нескольких  пациентов, имевших взрослых детей и внуков: не вдаваясь в подробности, он сообщил им, что девочка эта испытала сокрушительное душевное потрясение и остро нуждается в проявлении внимания и доброты. Каждый из посвящённых  считал, что эта тайна известна только ему и тщательно её охранял.
Девочка, видимо, скрывая свою худобу,  носила широкую больничную пижаму, изрядно помятую и часто застёгнутую через пуговицу. В её облике застыло выражение полного отчаяния и беспомощности. Волосы её были неухожены, бледное лицо, казалось, никогда не знало косметики. В столовой она никогда не спрашивала себе еды, а на вопросы ни на шаг не отстающей, специально приставленной к ней сестры о выборе блюд не отвечала, и к предлагаемым этой сестрой кушаньям едва притрагивалась. Обычно она выпивала полстакана чая или сока и через силу съедала полкуска хлеба или печеньице. Взгляд её ни на чём не останавливался, и трудно было сказать, видит ли она что-либо вообще, потому что сестра  водила девочку, деликатно придерживая под локоть. Впрочем, вскоре стало известно, что сопровождающая – вовсе не сестра, а опытнейший психолог. Заметили также, что эта женщина-психолог приветствовала любые попытки к общению, и часто в коридорах можно было наблюдать, как она беседует с кем-нибудь из пациентов в обществе молчащей и безразличной ко всему девочки.
Первую неделю в Бурденко от сильных успокаивающих лекарств, от меловых потолков палат, от белых постелей и халатов персонала Любе казалось, что её опустили на дно бассейна, заполненного тусклой, мутной  сывороткой. Даже  ночная мгла казалась ей тоскливо  белесой и удушающе густой, стремящейся протиснуться через дыхание и, мерно булькая,   заполнить всё тело. Лекарства мгновенно вычёркивали из её памяти все события, процедуры и разговоры – увы, только те, что происходили после их приёма. Всё, что случилось с Любой до тайного заточения в Клещёвке, оставалось в её памяти со всеми мельчайшими подробностями. Остаточные мышечные боли поминутно воскрешали ощущение стыда и ужаса от омерзительных вздрагиваний студенистого сизого яйца, от тошнотворного запаха брызнувшей из него жижи  и  по-свойски наглой прощальной ухмылки монстра. Не меньшее отчаяние вызывали воспоминания о пьяных оргиях с Астрой и Аркадием, облики которых в её воображении стали страшнее вылупившегося чудовища.  Скорый перевод её в зелёную Клещёвку стал первым событием, не вызвавшим ставшего уже привычным ожидания новых горьких потрясений.
На следующий день после поселения в Клещёвке Любу посетил Эдик; она отреагировала не на его вид, а, скорее, на голос. Посмотрев в сторону  отца, спросила,  как он объясняет случившееся. Эдик отвечал коротко и уверенно:
– Ты освободилась от всего инфернального, что тебе передалось по роду матери.
Эдик остался верен себе: не задержавшись и на полчаса, он подарил Любе колье из красивых маленьких золотых пластин, сослался на занятость и ушёл.
Понемногу с помощью психолога знакомства Любы расширялись. Первым, кто отвлек её от полной отстранённости, был полковник Посылин с его детскими играми и розыгрышами. С первой же встречи он восхищённо заявил, что она как две капли воды похожа на его старшую дочь, и уже через час, постучав в её палату ногой,  вошёл туда на руках с кульком  в зубах. Приняв нормальное положение, Герой России с умилением промолвил  невесть откуда возродившимся волжским говором:
– Любаша, дочка, я всё раздумывал, чем бы тебя развеселить и порадовать? Вот,  принёс тебе огурчик солёненький, – ты только понюхай, как пахнет!  А уж о вкусе я не говорю. Ты поешь его с хлебушком, у тебя аппетит разыграется! Есть тебе надо побольше.
Она стала также привыкать к визитам двух старожилов, Дунилова и Лухова. Она ощущала, как ласково они тянулись к ней; так тянутся  деды к своим внукам, – бережно, и с пониманием гораздо большим, чем у родителей. Она могла говорить с ними на любые темы, а они таяли от одного только её вида и готовы были выполнить любые её просьбы. О самой возможности такой сокровенной, душевной заботы  со стороны по существу незнакомых людей Люба даже не подозревала.
 Всё чаще вместе с ними стал заходить поболтать и Эдик; он почувствовал неодолимую тягу к дочери и ранее совершенно неведомое ему сострадание к ней и ко всем окружающим. Самые робкие проявления отеческой нежности  ещё сильнее вовлекали Любу в неведомый мир уверенного ощущения внешней опоры.
 Регулярно навещающие генерала Дунилова жена и дочь Света также приходили к Любе; они относились к ней как к своей родственнице, сообщали ей  питерские новости и приглашали после выписки пожить у них дома, на Марата, просто чтобы сменить обстановку.
Жена контр-адмирала Лухова, навещавшая мужа чуть ли не через день, иногда приходила с пятилетним правнуком. Мальчик сразу же привязался к Любе, и соприкосновение с навсегда утраченным миром детства, озарённым недоступной, таинственно  непреклонной младенческой логикой, дарило Любе новые импульсы интереса к окружающим. Они также приглашали Любу пожить немного у них в Москве, чтобы присмотреться к столичным учебным заведениям. Эдик против всех приглашений возражал: он  объявил дочери о твёрдом намерении  дать ей образование где-нибудь в Старом Свете. Это также усилило её интерес к внешнему миру.
По мере рабочих визитов к Эдику к Любе постоянно заглядывал Фёдор. Сначала он привозил ей подарки сказочной редкости: штучный французский парфюм, роскошные японские туалеты; потом, убедившись в её безразличии к предметам роскоши, стал баловать её экзотическими сортами мороженого и других сладостей, а она потчевала ими всех гостей. В общении с Фёдором Любе больше всего льстил тон разговора, – это были дружеские  беседы на равных. Когда визиты Фёдора и Светы совпадали, они общались втроём; Света рассказала об их решении пожениться весной.
В начале октября доктор Визинг попросил Любу  принять двух  незнакомцев. Это были земляки, прибывшие из глухого села на его родине. Один из них, священник по имени отец Антоний, привлёк всеобщее внимание  своим мужественным обликом и церковным облачением. Во время их первой  встречи  в уютном холле  пациенты не могли сдержать своего почтительного, но настойчивого  любопытства. Сначала они заглядывали в холл как бы разыскивая кого-то; потом наиболее решительные расположились на соседних диванчиках; в конце концов, заполнили всё помещение и засыпали отца Антония неожиданной массой вопросов и треб.  Когда же отец Антоний выполнял просьбу доктора Визинга – освятил сначала Любину палату, а затем и весь лечебный корпус со всеми его помещениями, – эта процедура была воспринята как настоящий праздник. В этой трудной работе отцу Антонию помогал профессор Фомин, которого без каких-либо сомнений также приняли за священнослужителя, только в штатском. Пациенты и персонал, с почтительным восторгом принюхиваясь к запаху ладана, целый день ходили большой толпой вслед за отцом Антонием и его помощником из комнаты в комнату, как дети.
Во время продолжительных бесед наедине отец Антоний напугал было Любу сурово высказанным советом креститься; узнав же от неё, что она  тайно и по своей воле совершила этот обряд ещё два года назад, он совершенно очаровал её неожиданно радостной, светлой улыбкой. Уже как настоящие заговорщики они условились, что после выписки Люба обязательно пойдёт к причастию и  на исповедь. Профессор же Фомин, предложил Любе наплевать на заграницу и ехать за образованием в Сыктывкар.
Постепенно Люба начала ощущать  погружение в ласковое, нежное течение простой человеческой доброты. Никогда не испытывала она такого обилия открытой и бескорыстной любви. Самым редким и самым желанным для Любы посетителем был доктор Визинг; к доктору она безотчётно привязалась  с первых минут знакомства и встреч с ним ждала  ненасытно. Она испытывала к нему безграничное доверие и глубокую дочернюю любовь.


Полёт к Небу


В одну из первых встреч Люба подозрительно спросила доктора Визинга:
– Пожалуйста, доктор, извините за откровенность, но зачем вы меня  всё о постороннем выспрашиваете? Хотите применить метод свободных ассоциаций? Мне бы не хотелось, чтобы вы принимали меня  за  невежественную дурочку. Я человек достаточно образованный и в психоанализ не верю.
– И я тоже! Тоже не верю, деточка, умница! Мне, напротив, кажется, что у тебя – не по годам образованная, светлая голова, поэтому скажу тебе по секрету своё мнение. Фрейд – это предприимчивый и бессовестный мистификатор, не постеснявшийся  совершить бесстыжий плагиат: он на глазах всего мира присвоил и выдал за собственное открытие древний метод духовного исцеления, именуемый Исповедью. Он смастерил жалкий суррогат одного из Великих  Христианских Таинств и   использовал его как основу фарисейской психотерапии, названной им психоанализом.
– Исповедь… Я исповедовалась только раз, и священник сказал мне, что во время исповеди я общаюсь не с ним, а с Богом. Это очень значительно и красиво, но я в первый раз этого не прочувствовала. И всё же сейчас, когда вы мне это сказали, я вижу, действительно, и общность… глубоко формальную, и разницу, – такую… унизительную, что ли. Вы мне всё пояснили коротко и ясно. Как интересно с вами беседовать! Когда вы ещё меня вызовете? А можно, я буду звать вас не доктором, а по имени-отчеству?
На последующих встречах Люба всё больше и больше оживала и доверяла себя доктору Визингу; он прельщал её духом отрицания многих общепринятых норм, столь привлекательным для молодости. Она стремилась приобщиться к такому мировосприятию, проникаясь новыми интересами к жизни. Он, как и всех других своих пациентов, лелеял её, словно нежный и любимый цветок. Он никогда не  приукрашивал окружающий мир и часто признавался в незнании, непонимании многих его свойств. Однажды Люба рассказала, как во время будничной беседы у неё в палате Эдик вдруг побелел, сорвался с места и, сшибая мелкую мебель, бросился к себе. Спустя некоторое время он объяснил  своё поведение неожиданно пришедшим в голову решением давно мучившей его задачи.
– Вдохновение, в конечном счёте, физиологический процесс, – прокомментировал доктор, – и кто знает, чему обязана вспышка, порождающая очередной шедевр творца: то ли непрерывной подсознательной тасовке накопленных гипотез, то ли сокам съеденного накануне червяка в яблоке, то ли специфичному ублажению его плоти искушённой   женщиной.
– А он ещё добавил, что в его исследованиях ему помогает сам дьявол. Вы знаете, что он верит в одного дьявола и считает, что Бога нет?
– Это уж и не знаю, как и назвать, – по-твоему, получается, что он настоящий ересиарх какой-то. Вообще ты должна знать, что с психическим здоровьем у него дела плохи, и лечиться ему придётся ещё долго. Я должен тебе это сказать как близкой родственнице.
– А как же его работа?
– Работать будет пока по-прежнему здесь, под нашим присмотром. А в Питере ему Фёдор Дмитриевич замену, похоже, подобрал, – помнишь, с отцом Антонием и Фоминым к тебе приходил учёный – Туровцев его фамилия? Но это пока по секрету от Эдуарда Викторовича.
– А чем они все там занимаются?
– Не знаю, но если уж он говорит, что ему помогает сатана, то можешь себе представить. Вот уж в дьявольских-то делах, действительно, свято место пусто не бывает! Воннегута читала?
– Читала.
– Что получается у учёных, чем бы они ни занимались?
– Оружие.
– Вот тебе и ответ на твой вопрос.
В эту ночь Люба, закончив  подготовку ко сну, вышла из ванной и обмерла: посреди её палаты стояла собака. Пёс явно радовался встрече, – голова его проделывала лёгкие нырковые наклоны, спина слегка извивалась, хвост самозабвенно вилял, а пасть издавала приглушённые ласковые всхлипы и радостно скалилась. Все эти приветственные знаки были красноречивым приложением к преданному, доброму взгляду выразительных блестящих глаз. Как была голышом, опешившая Люба присела на кровать. Пёс немедленно подошёл и положил на её голые колени тёплую, колющую усами морду, продолжая преданно смотреть ей прямо в глаза и вилять хвостом. Люба потянулась за халатом, – пёс понимающе отстранился. Она оделась, и он тут же прижался к её ногам и завертел хвостом ещё шустрее. Как только Люба делала шаг к входной двери, хитрый барбос валился на её пути набок, потом переворачивался на спину и тянулся, ласково преграждая ей путь. В растерянности Люба вновь присела, – пёс вскочил, вновь опустил голову на её колени, поджал хвост, блаженно зажмурил глаза и замер. Прошло несколько минут. Люба окончательно пришла в себя и легко коснулась ладонью его лба и ушей. Пёс  весь задрожал от этой робкой ласки.
Люба погладила его дальше, по спине, и почувствовала что-то необычное: спина животного была по-кошачьему гибкой и на собачью совсем не походила. Люба вновь всмотрелась в его преданную морду: да, в ней было не меньше кошачьего, чем собачьего. Вот и уши  торчат, как у обыкновенного кота. И морда такая… закруглённая. А что же это за красивая такая шерсть? Чистенькая, густая, каждый волосок серый, а на конце совершенно чёрный. Такая бывает у кроликов, и у барсуков  или у енотов, она в зоопарке видела. Люба вновь погладила зверя по загривку и почувствовала под шерстью что-то вроде ошейника. Да, это был  ошейник в виде  золотого браслета; браслет был литым, цельным, без всяких замков. Внизу браслета она нащупала  золотую  табличку, на которой было отчеканено одно слово:
BONUM
– Бонум, – прошептала Люба, и пёс восторженно завертелся, – тебя  так зовут? Бонум – твоё имя?
Если бы зверь мог говорить, он, несомненно, с восторгом бы завопил: да, ну да, конечно, так меня зовут! – так счастливо он задрожал, закрутился и  закивал своей круглой красивой головой. От радости он стремительно опёрся передними лапами на колени Любы и быстро, ласково облизал её лицо. Она испуганно и резко отшатнулась, и он виновато поник, прижался к её ногам. Люба резко отстранила его и быстро прошла к выходу. Перед тем, как открыть дверь, она оглянулась, – собака пропала. Люба тщательно осмотрела палату и ванную: никого. Пришлось выключить свет и улечься в постель. Вдоволь навертевшись и не на шутку разволновавшись,  Люба уже глубокой ночью прошептала в темноту:
– Бонум! Ты вернулся? Ты здесь?
Будто бы лёгкий вздох раздался в потемках; включив ночник, она увидела его лежащим на прикроватном коврике. Весь облик его снова светился  лаской, преданностью и игривостью. Неожиданно Люба почувствовала радостное спокойствие и уснула. С этого времени странное доброе существо посещало  её каждый вечер. Люба привыкла к тому, что при появлении кого бы то ни было оно мгновенно исчезало и появлялось лишь тогда, когда она была одна. Тайну его существования Люба тщательно хранила, не выдавая её даже доктору Визингу. Оставшись в одиночестве, к которому она снова стала стремиться, Люба тихим шёпотом звала:
– Бонум! Бонка! Хватит тебе прятаться! Ну, иди же скорей! Где ты? – и вскоре Бонум появлялся.
Он был средоточием простодушной радости, детского веселья, живого внимания, сердечной доброты. Он полностью понимал всё, с чем Люба обращалась к нему, и ему не нужен был язык, чтобы отвечать на её слова. Обычно всё начиналось с ласковой возни, и не было игр, в которые они не сыграли бы. Наигравшись досыта,  уставшая Люба садилась в кресло и счастливо смеялась над фокусами, ужимками и гримасами, которые Бонум готов был показывать ей всю ночь. Грациозные выступления Бонума  наполняли её радостным спокойствием и безмятежностью, за которыми наступал глубокий благодатный сон.
Неделю спустя доктор Визинг на очередном приёме спросил Любу:
– Ну, как тебе Бонум? Не слишком назойлив, не мешает?
– Что? Бонум? – отвечала поражённая Люба, – а откуда вы о нём знаете?
– Так ведь Бонум – это я! То есть, не в буквальном смысле, а в переносном, – это один из методов моего лечения. Ты сейчас нуждаешься в доброте, а такой доброты, какой обладают дружелюбные животные, у человека не бывает. Вот я и хочу дать тебе её в виде гипертрофированного добра доброго зверя. Кстати, на кого из животных Бонум похож в твоём восприятии?
– Не знаю. Мне кажется, в его облике и повадках есть и кошка, и собака, и другие животные. Но я не понимаю, что это за явление? Мираж? Или такие животные у вас есть действительно? Ведь он совершенно реален – осязаем, обоняем, слышим, видим.
– У каждого человека есть свой Бонум. Это волшебный и одновременно реальный друг-помощник, такой, как  Серый Волк, Конёк-Горбунок, Сивка-Бурка, Царевна-Лягушка и другие. Волшебный потому, что он нематериален, то есть он не требует места, кормёжки и ухода; реальный потому, что он помогает лечить фактические болезни.
– Но мне непонятно,  как же вы…?
– Это мой профессиональный секрет. Нравится тебе Бонум? Не надоел?
– Нет, нет, и не надоест никогда! Не отнимайте его от меня, Михаил Дмитриевич, я вас умоляю!
– Ну, что ты, что ты, не волнуйся! Играй с ним, сколько хочешь. А отнять его у тебя просто невозможно, он всегда был, есть и будет твой,  с тобой.
– И так у всех? Я хочу сказать, у каждого есть что-то, чем он обладает, не зная об этом, а сам может этим от всего вылечиться?
– Именно! Только для каждого нужен свой подход. Некоторые, например, до конца жизни мучатся своими промахами в прошлом; другие не могут отвязаться от мыслей о том,  как бы, дай им волю, они  переделали окружающий мир. Многие утопают в грезах о триумфе, который они заслужили бы в прошлом, возвратившись туда с современными знаниями. На самом же деле все нуждаются в простой человеческой доброте, в любви, – не плотской, она дана всем, а духовной, которую нужно в себе воспитать, стяжать, чтобы получить такую же от других.
– Как это?
– А вот как: посмотри сюда.
Доктор указал на стену кабинета, и Люба увидела в ней невесть откуда появившийся проём. Над ним красовалась голубая надпись:

МИР, В КОТОРОМ ТЕБЯ ВСЕ ЛЮБЯТ

Сразу же за проёмом начиналась красивая песчаная дорожка; с обеих сторон вдоль неё светилось весеннее изумрудное поле, какие-то люди целыми семьями играли на ярком солнце или отдыхали в тени редких, мощных деревьев. Из проёма пахнуло нежным запахом трав.
– Идём, идём, – сказал, вставая из-за стола, доктор Визинг. Поражённая Люба увидела, что халат доктора превратился в элегантный белый костюм, а её больничная пижама – в модную светлую спортивную пару. Как только они ступили на дорожку, впереди них побежал Бонум; поминутно оглядываясь, он радостно скалился и торжествующе фыркал. У первой же группы людей Бонум остановился, – от неё отделилась Мама. Любу поразил её облик: сквозь отчаянное раскаяние  светились нежность и ласка. Не решившись подойти ближе, Мама беспомощно оглянулась к своим. Они также подошли ближе, и Люба рассмотрела и с изумлением узнала всех. Здесь были школьные учителя, у которых она никогда не видела таких лиц, – вместо привычных пренебрежения и недоверия на них сияло выражение участия и внимания; здесь были её одноклассницы, и ни в одной из них не было и следа так больно знакомых  злорадства и зависти; здесь были мальчики, с которыми она грешила, и все они смотрели на неё с невиданной, совершенно несвойственной им, виноватой добротой. В стороне от дорожки шли по зелёному лугу и радостно махали руками три стройных молодых женщины; Люба не сразу признала Астру, Маргарет и Николь. Астра сделала несколько кокетливых прыжков и оборотов, показывая Любе на свои восстановленные ноги; две её спутницы церемонно исполнили по отдельности несколько грациозных танцевальных па. Чуть поодаль за белоснежным столом, в светлых одеждах   весело бражничали пациенты Клещёвки: во главе стола торжественно восседал Эдик, витиеватые тосты провозглашал непьющий военный историк Лухов, а Герой России Посылин потчевал всех ядрёными солёными огурцами. Завидев доктора и Любу, пациенты встали и направились к ним, увлекая с  собой по пути родных и знакомых. Подходили и окружали Любу, доктора и Бонума всё новые толпы людей: она узнавала в них  давно забытых воспитателей,  любовников Мамы, соседей, – всех, кого повстречала в жизни.
Все эти живые иллюзии негромко и ласково шептали Любе каждый своё,  приветливое, доброе, от всего сердца. Их голоса объединялись в сказочно мелодичный шелест; он радостно вскипал, переливался и, наконец, закружился в стремительную музыкальную воронку, которая начала медленно приподнимать Любу  над толпой. Обращаясь ко всем, она указывала на доктора  Визинга и громко говорила:
– Он помог мне понять, что такое настоящая любовь. Какая всё же я была дурочка: мне казалось, что заигрывание, поцелуи, объятия, наконец, само соитие – это и есть любовь! А на самом деле всё это к любви не имеет отношения, просто так получилось, что и это назвали таким же словом! А это – плотская страсть, томление, восторги и прочее – это всё болезни роста, созревания, вечные позывы к продлению рода. Ими можно наслаждаться точно так же, как гурманы наслаждаются вкусом, данным человеку для утоления позывов голода. Или как меломаны, услаждающие свой изощрённый музыкальный слух, данный человеку для  общения. Это, конечно, острейшие  наслаждения –  отдельные, захватывающие миры душевных переживаний, ощущений и эмоций, но  вовсе не любовь, потому что ровно наполовину эти переживания  полны  самоудовлетворения, эгоизма. А настоящая Любовь – это просто любовь  к  людям, доброта к ним. У неё нет оборотной стороны. И она не так доступна всем, как данные каждому природой сладости страсти, или вкуса, или слуха, или запахов.
 Любе почудилось, что от избытка чувств она взлетает в высоту и стремительно летит по огромной трубе вверх, к мягкому, живительному свету. Она оглянулась, и увидела парящих следом за ней доктора и Бонума. Она радостно улыбнулась им, и услышала в ответ торжествующий крик доктора Визинга:
– Ты здорова, ты выздоровела!
–Ты здорова, ты выздоровела! Ты слышишь меня?– вкрадчиво, настойчиво говорил доктор Визинг Любе; она медленно приходила в себя, сидя в кресле кабинета доктора.
– Не буду вас ни о чём спрашивать, Михаил Дмитриевич, – всё равно не скажете. Но как это было прекрасно! Одно меня огорчает: мне кажется,  что доброты в мире с каждым днём становится всё меньше и меньше. Что происходит с миром сейчас?
– Не знаю. Ты права, что-то случилось со всем миром какую-то сотню лет назад.  Совсем недавно всё было по-другому. Что-то прекрасное, неуловимое вдруг треснуло, лопнуло и пропало! Весь мир был предметом восхищённого любования, – все нации, все культуры  по всему  свету на все лады распевали об этом восторженные песни на одну и ту же тему: «Как прекрасен этот мир, посмотри!» Наверное, все мы переступили какую-то черту, а надо было оставаться за ней. Мы сначала любовались Красотой Мира отстранённо, на расстоянии, а потом алчно подступили к ней вплотную и сожрали её с хрустом и чавканьем, как красивое яблоко! И от неё остались жалкие огрызки.
– Как это верно, Михаил Дмитриевич! Господи, какой вы хороший! Откуда вы вообще такой взялись? Со всеми вашими суждениями, со своим таинственным лечением, с превращениями в Бонума и так далее?
– Откуда? Скажу тебе правду: лично я материализовался из коми-сказаний, из коми-эпоса!
– И что в этом вашем эпосе есть такого… общечеловеческого?
– В каждом народном эпосе есть всё о человеке и человечестве: о его прошлом, настоящем и будущем. Всё от начала до конца.
 Через неделю Люба выписалась из госпиталя. Доктор Визинг взялся её проводить. В этот тёплый осенний день в одном из переулков возле  Бурденко можно было наблюдать необычную сцену. По тротуару под надзором двух молоденьких воспитательниц шла парами большая группа малышей. Впереди,  по ходу  этого галдящего шествия,  располагался большой фруктовый лоток, возле которого  остановилась большая чёрная машина. Из машины к лотку вышли пожилой офицер и юная девушка. Румяная продавщица «отпустила» этой паре два больших ящика: один – с изумрудно-зелёными яблоками, другой – с ярко-оранжевыми апельсинами. Когда детская колонна подошла к лотку, офицер и девушка, пошептавшись со строгими воспитательницами, принялись раздавать изумлённым ребятишкам фрукты: по яблоку в одну и по апельсину в другую руку каждой девочке и каждому мальчику. Мягкое октябрьское солнце освещало восторженные лица маленьких москвичей и благодушную улыбку румяной продавщицы. Воспитательницы получили такие же гостинцы, и, будучи сами чуть повзрослевшими детьми, сразу же устроили благодарственную игру. Малыши, повторяя их движения, размахивали яркими фруктами над головами, кричали в такт «Спа-си-бо!», и в глазах их светилась любовь к незнакомой паре и ко всему миру.


ПОСЛЕСЛОВИЕ АВТОРА


В середине семидесятых годов прошлого века в моей жизни пересеклись два события:  посещение родины  предков и первое знакомство с текстами Священного Писания (отправляясь на осеннюю охоту в глухие леса бывшего Яренского уезда, я взял с собой самиздатовскую копию Нового Завета). Целыми днями я бродил по лесам, а свободными вечерами вчитывался в Великие Послания из глубокой древности.
От старожилов я узнал, что местные лесные массивы планомерно обрабатываются химическими реактивами с воздуха в интересах лесозаготовок:  тотальная обработка огромных пространств преследовала цели угнетения лиственных пород для стимуляции ускоренного роста хвойных. О судьбе прочей флоры и всей фауны, по-видимому, было решено не думать. Бесшумные ковровые  бомбардировки насыщали ядами все компоненты многосложного процесса обмена веществ в   бурном котле лесной жизни: почвы и болота,  реки и  родники – всё то, что питало и поило многообразный растительный мир, диких зверей и птиц, рыб и рептилий, земноводных и насекомых, людей, их посевы и их домашних животных. Никогда раньше, за многие тысячи лет своей жизни, не испытывал  лес такой напасти.
– Это не моё, это не от меня! – мучительно стонал он, не в силах бороться с отравой.
 Люди же, творившие это отравление, по-прежнему пожинали урожаи от своих посевов, растили скот, собирали ягоды, грибы и другие дары леса, добывали лесную и водную дичь, ловили рыб. И ели со всем этим разлитый ими самими яд.
 Резко упала численность всех видов дичи, сузилось её разнообразие. Старожилы почувствовали, что у уцелевших видов живности изменился  вкус:   мясо рябчиков утратило былую нежность, зайчатина потеряла характерную душистость, утки независимо от породы попахивали  мылом,  разные виды рыб почти лишились своих самобытных привкусов, а сами рыбы стали какими-то квёлыми и гораздо скорее портились.
Приехав с издёрганными на работе нервами, я  воспринимал это несчастье особо болезненно. К концу дня, когда заканчивались благодатные вспышки охотничьего азарта, когда проходил гордый восторг от показа добычи домашним, когда завершалась вкусная благодарная кормёжка собак, я возвращался к размышлениям о зловещей участи лесного края. Читая Евангелие, я постепенно пришёл к аналогии, подсказанной «Откровением Святого Иоанна Богослова»: то, что произошло с лесом – нашествие «своих же» неодолимых смертоносных сил – это его Апокалипсис, его кара, его агония. И «Откровение» подсказывало мне, что это – только начало преломления первой из семи печатей, только предчувствие того, что  в будущем произойдёт с Россией, с человечеством и со всем миром.
И эта аналогия оказалась верной: как похожа современная Россия на тот несчастный лес!
Осмыслив давние  смутные подозрения и догадки, я начал пристально копаться в себе и в других, отыскивая  и повсеместно находя зловещие активные ростки из грядущей общечеловеческой  драмы – нашего будущего. Некоторые итоги этого тревожного созерцания отражены в романе «Пациенты доктора Визинга».
Препарирующий человеческую личность прежде всего находит в ней отображения других личностей. Поскольку восприятие внешнего мира каждой личностью глубоко индивидуально, все эти отражения неадекватны оригиналам: в воображении одной личности другая может совершать действия или даже вести образ жизни, совершенно ей не свойственный. Соответственно, невозможно  оспорить правоту старой истины: всякий пишущий с натуры получает лишь искажённые его восприятием  образы, содержащие к тому же неадекватные отображения друг друга.  Таким образом, мой роман,  как и все другие художественные произведения, –  личностная трактовка всего окружающего, то есть призрачный хоровод несуществующих фантомов, их иллюзий и  лукавых игр друг с другом и с нами, реальными и неповторимыми смертными. С учётом этой оговорки, все персонажи  списаны с фактических прототипов.  Жизненные судьбы  и  житейские эпизоды   также списаны с натуры, то есть реальны в таком же контексте.
Каждая  часть романа – это  аллегория наблюдения, высказанного в её эпиграфе. Эти аллегории создавались в виде описаний   поведения и устремлений персонажей, от рождения повязанных кровными узами своего этноса, в данном случае – русского, а, возможно, и российского мегаэтноса, если считать, что таковой существует. В свою очередь, судьба каждого персонажа – это аллегория участи отдельного дерева в тяжко поражённом  дремучем лесу и его роли в жизни-болезни этого леса. Возможно, все эти образы гармонично вписываются в метафизическую картину  движения мира, созданную Великим Иоанном Богословом в  его бессмертном «Откровении»,  не оставляющем  у верующих никаких других  Надежд.
 












КОМИ СНЫ




К  читателю


Эти  заметки – результат моего благодарного отклика на публикации журнала «АРТ», который  издаётся при активной поддержке Правительства Республики Коми в г. Сыктывкаре. Свыше десяти лет журнал с неизменным  художественным вкусом  раскрывает перед своими читателями всё новые и новые стороны  богатейшего  духовного потенциала коми народа. Не меньший интерес читателей вызывают публикации в журнале интереснейших трудов учёных, работающих в различных областях гуманитарных наук. Невозможно перечислить имена авторов (научных работников, литераторов, художников), работы которых, я уверен, не должны остаться без выражения поддержки и глубокой признательности.
В своих заметках я цитирую или свободно  интерпретирую высказывания этих мыслителей, иногда называя их другими  именами. Воодушевление, вызванное их плодотворными мыслями, невольно  толкает меня на шаги в сторону  продолжения их размышлений. Эти шаги могут вызвать их несогласие, и, возможно, недовольство, за что искренне прошу их прощения.  Ещё раз хочу подчеркнуть, что основной целью моих заметок является выражение благодарности упомянутым авторам и редакции журнала за высокохудожественные публикации.





Старость


Наступает старость. Всю свою жизнь я внимательно и тревожно присматривался к старикам: работягам, неторопливым и мудрым; врачам, учителям и бухгалтерам, терпеливым и безразличным; руководителям, высокомерным и подозрительным. Как-то раз, в расцвете лет, я спросил своего приятеля-сверстника, малообразованного и решительного  человека: а что бы он выбрал, если бы перед ним положили ворох купюр, состоящий из потёртых сторублёвок и новеньких рублей? Он ответил, что я не прав, что не возрастом, а талантом и Божьим даром определяется ценность личности. Несмотря на почтенный возраст, мой приятель до сих пор продолжает работать, причём бьётся за своё высокое место так, что и говорить не хочется; многие его  осуждают и не понимают.
С некоторого возраста с каждым человеком происходит закономерная, необратимая перемена. В какой-то момент Время возводит (обозначает) невидимую, но необычайно прочную перегородку между человеком и окружающим миром. С этого момента  перегородка начинает незаметно расти и, оставаясь совершенно прозрачной для наблюдения мира, становится всё менее и менее проницаемой для чувств. Человек постепенно отдаляется от окружающего мира, становится к нему всё более и более безразличным, – начинается подготовка к небытию или к другому бытию. У разных людей эта преграда возникает в разном возрасте, но рано или поздно каждый   её неожиданно и покорно ощутит. Сигналы извне, из-за перегородки, становятся всё невыразительней и неинтересней. Но то, что осталось по эту сторону неумолимо растущего барьера, не теряет своей остроты и прелести до самого конца: детство, юность, любовь, друзья, яркие воспоминания,  люди,  книги, мелодии,  картины, которые потрясли тебя в прошлой, более молодой жизни, остаются твоими вечными сокровищами. А их новые варианты, там, в новой жизни, за прозрачной перегородкой, видятся тебе всё более блеклыми и чуждыми. Так многие люди погружаются полностью в своё прошлое, которое становится для них  замкнутой средой духовного обитания. Здесь всё ясно, понятно и обосновано: и победы, и поражения, и события, и свои и чужие поступки, и шедевры искусства из предыдущего времени.
Я давно уже понял, что такое Старость: это – ожидание Смерти. Для меня, как и для каждого, настал час ожидания своей  Смерти. Её поджидают и те, кто, как я, не работают (не служат); и те, кто продолжают по двенадцать часов трудиться на своём рабочем месте и охраняют это место от претендентов, как цепные псы; и те, кто работают автоматически и относятся к своей работе безразлично, как к неизбежной данности. Просто в определённый момент каждый человек ощущает, что пришла СТАРОСТЬ, то есть к нему приблизилась и деловито, беззлобно положила на его плечо руку СМЕРТЬ, – так устроена жизнь, такие правила. А уж как к этому относиться – это решает каждый по-своему. Кто воспринимает это так же, как очередной день рождения, столь же естественный и неизбежный, как восход и заход солнца. Кто впадает в пожизненную (на всю оставшуюся жизнь) злобную истерику. Кто изо всех сил старается вести себя так, как будто ничего не случилось, и он этого не знает. Но каждый начинает втайне поджидать свою Смерть. Это не мешает ему продолжать работать, творить, любить,  блудить – он делает всё это привычное, но теперь он  знает, что он начал ждать.
Когда рядом с тобой встала на привычную вахту Смерть, спится хуже. И когда начинается бессонница, я отправляюсь в путешествия – по прочитанным книгам, по полюбившимся когда-то мелодиям, по интересным людям и событиям, по любимым и любившим женщинам, по городам, деревням, странам, горам, лесам, рекам, озёрам и морям, где мне довелось побывать. Эти путешествия превращаются в странное подобие грёз наяву, они полны неестественных смещений и похожи на сны. Так, я вижу  тбилисский памятник Грибоедову на фоне Пражского Града и Карлова Моста; поднимаясь по узкой лестнице из эстонской гробницы Барклая-де-Толли, я оказываюсь на бескрайних просторах сибирского озера Чаны. Вечно уютные, спокойно улыбающиеся улицы Парижа приводят меня в глубокие, приветливые  пивные погребки Вильнюса, а за  аккуратными газонами, разбитыми на крышах огромных промышленных корпусов в Новой Англии, мне чудятся синие горы Алтая. Отдельные куски виденного, прочитанного и пережитого без моего участия складываются в невероятно трогательные, стройные сочетания, каждый раз новые и захватывающе интересные. Наверное, есть какая-то неизвестная мне норма дробности в моей памяти; из этих кусочков кто-то, живущий во мне, складывает свои картинки и, если ему захочется, мне их показывает.
Жизнь за неустанно крепнущим барьером имеет свои преимущества. Бесспорно, одно из важнейших –  в старости ты обретаешь возможность общаться только с теми, кто тебе интересен. Кроме того, у всех, кто находит в себе силы признать естественность Старости и Смерти, с возрастом появляется очень выгодная возможность: они обретают силы обустроить внутренние запретные зоны (некоторые воспоминания настолько невыносимы, что лучше их избежать). Усилием Воли Старости  перед входом в  эти зоны водружаются лживые, но неприступные ограждения: «Здесь меня не было!». За эти ограды можно поместить особо обидные поступки тех, кого ты любил, собственные ошибки, мучительные разочарования и даже целые тяжёлые годы своей жизни. Иногда даже удаётся упрятать за эти решётки самое своенравное и непокорное чувство – стыд. Но, несмотря на эти внутренние концлагеря, оставшаяся  жизнь  несёт в себе массу тревог и опасений.
Например, я беспокоюсь о том, что перед смертью не смогу никому передать мимолётный образ той смиренной старушки из «Лики» Бунина, что подала худыми руками, «покрытыми гречкой», умыться герою в то солнечное заветное утро; до моей смерти она будет всегда со мной, наряду и одновременно с другими  тысячами, десятками тысяч  впечатлений от пережитого, виденного и прочитанного. Так, время от времени я мысленно навещаю «залу» старого дома Карамазовых, где Фёдор Павлович, выпивший «одну, и ещё одну, из шкапика», лукаво затевает беседы со своими сыновьями и слугами о вечных вопросах Бога, правды и русскости.
Меня тревожит: подхватит ли кто-то (и кто это будет?) моё благодарное восприятие гениальных композиций цветовых пятен натуры на картинах любимых художников, способных передать те эмоции, для обозначения которых слова и музыка или недостаточны, или вовсе бессильны?
Я уже не помню в деталях фабул каждого из романов Фолкнера, но во мне вечно живёт величавость неторопливых действий старого Баярда, когда он разливает виски из бочонка  в своём кабинете, а за ним спокойно наблюдают две  его собаки. Вместе с переполненным обидой и злобой вышедшим из тюрьмы бедолагой я поражаюсь новым ценам в забегаловке, вместе с ним извергаю из себя желчные грубости жене и дочерям, вместе с ним несу в себе высшую предопределённость акта мести. Я всегда, до самого конца буду стоять вместе с пацанами-рыболовами и Квентином Компсоном на мостике через речку с форелями, и мучиться мыслями о сестре. Ощущая пронзительное отчаяние от уничтожения невинной, безответной и не по-человечески щедрой Природы, я агонизирую вместе с пьяным Буном под деревом, по которому снуёт жалкая беличья стайка.
В бытовой среде  давно уже образовался обширный круг одному мне известных зашифрованных знаков и символов. Вот обыкновенная отвёртка – старомодная, под прямой шлиц…
В сказочно-голубых предгорьях Алтая, вокруг благословенного местечка Белокуриха  в советские времена разросся целый букет санаториев на радоновых водах. Моё первое утро в лучшем из них, нашенском, средмашевском. Выспавшиеся, благодушные отдыхающие, в основном  принаряженные дамы, медленно заполняют просторный холл. Шелестят тихие утренние приветствия. Ровно в девять персонал открывает двери, и толпа неспешно выдвигается в солнечный, украшенный пышной зеленью переход в столовую. Навстречу ей от столовой неторопливо выступает одинокая, вся в сверкающем белом, фигура главврача. Глаза его радушно прищурены, губы сложены в дежурную сладенькую улыбочку. Он ласковыми кивками отвечает на почтительные приветствия расступающихся отдыхающих и двигается против течения толпы, видимо, кого-то отыскивая. Вот он заметил меня. И по хищной вспышке в его зажмуренных глазках я догадываюсь: сейчас я стану жертвой очередного розыгрыша этого прирождённого балагура. И не ошибаюсь: из добренького начальника он внезапно превращается в по-военному подтянутого, чем-то напуганного подчинённого с выпученными глазами. В двух шагах от меня он замирает, прикладывает руку к ослепительно белому чепчику и диким, чисто армейским  голосом орёт на весь переход:
– Товарищ командир! Отдыхающие для приёма пищи построены! Происшествий нет! Докладывает главврач санатория  «Алтай» Крылов! Хавать трудящимся разрешите?
Затем делает полшага с разворотом, и, не отрывая правую руку от чепчика, левой указывает на вход в столовую. Толпа сначала замирает, потом начинает хохотать и аплодировать озорной выходке.
Вечером я у него в гостях. Он  старше меня на двенадцать лет, отвоевал два года во время войны, был ранен, контужен, выжил. Прекрасный, независимый человек, он был подлинным эрудитом в медицине, литературе и жизни вообще. Как и сотни тысяч других таких же порядочных, совестливых людей, он был отброшен на обочину жизни вездесущими силами тёмного  хамства и алчного нахрапа.
Несмотря на разницу в возрасте, мы – старые друзья. Мой визит начинается с ремонта его телевизора. Хвалю его очень удобную отвёртку. Когда телевизор налажен, слушаем новости: комментарии к очередным выборам президента США. Он хмыкает:
– Ну, ты-то, надеюсь, понимаешь, что всё это – туфта? Хоть до выборов и полгода, сейчас уже точно известно, кого посадят в это кресло. У нас, у них – всё в этом мире одинаково, только оформлено по-разному.
Вечером перед расставанием он дарит мне эту отвёртку на память.
Подставка для моего домашнего паяльника – это две плоских металлических чашечки  с внутренней резьбой, соединённых прогнутой проволокой. Никто из окружающих не знает, что каждая из чашечек – это заглушка  разъёма источника сверхмощных подрывных импульсов когда-то сверхсекретных, а ныне устаревших, снятых с вооружения  ядерных зарядов. В моём кабинете одна из картин висит на миниатюрной стальной скобке. Одному мне известно, что эта скобка использовалась в качестве хомута, крепящего провода питания миниатюрного   генератора излучений в тех же системах. Символы прошлого окружают меня плотным кольцом и настоятельно, неотступно требуют одного: не быть забытыми навсегда. К этому же взывают стоящие за каждым символом ушедшие, но  живущие во мне люди.
А вот ещё один круг. Возникает (неожиданно всплывает из глубин сознания) новое, пугающее циничным реализмом отношение к важным событиям личного прошлого. Вспоминается острая тайна, в которую ты посвятил своего друга и всё последующее время жалел об этом посвящении, опасаясь его доверчивой открытости. Или память обращает тебя к нечаянному  открытию тонкостей интимной  жизни  приятеля, после чего ваши отношения стали мучительно неловкими и настороженными: если другие узнают о нём, он будет уверен, что его предал ты. Или каждая ночь начинает напоминать о   несправедливых подозрениях в твой адрес, казавшихся тебе смешными и  неблагодарными, – а ты так и не сделал ничего для их рассеяния. Или вдруг ни с того, ни с чего на тебя начинают целыми днями с укором смотреть  глаза отвергнутой когда-то женщины.  Все эти воспоминания переплетаются и не дают думать ни о чём другом, как вдруг, очнувшись, ты вспоминаешь: друг твой, единственный посвящённый в твою тайну, давно ушёл навсегда; приятеля, мучившегося твоим знанием о нём, нет на этом свете;  те, кто  жаждал твоего незаслуженного раскаяния или любви, которую ты не мог испытать, далеко, и ты уже никогда с ними не встретишься. Тебя охватывает тихая и безмятежная радость: ты освобождён от ложных угрызений  совести, от тягостных опасений того, что не полностью раздал свои долги. Ты вспоминаешь другие деликатные обстоятельства своей жизни и обнаруживаешь, что ты – единственный, кто знает о них в этой жизни, ибо другие их участники либо ушли навек, либо отделены от тебя полной утратой памяти и интереса к тому, что ещё так важно для тебя. Тебе становится спокойно: всё в порядке, всё уравновешено.
 Итак, ты остался наедине со  своими и чужими тайнами и теперь ты уверен: никто никогда не придёт за ними сюда, за невидимую стеклянную стену. Ничто никогда не восстанет из прошлого, и никто никогда не узнает, ЧТО и КАК на самом деле  было! И только я один знаю и буду помнить об этом? Даже не верится!  Какая ответственная, какая сладкая тайна! Но твоему тихому удовлетворению тотчас же приходит конец: чему ты радуешься? Тому, что десятки прекрасных людей  остались только в тебе, и с твоей смертью тоже уйдут окончательно? А как же быть с их идеями, мыслями, поступками? КАК БЫТЬ С ИХ НАДЕЖДАМИ? Неужели всё это уйдёт навсегда? Куда всё это канет?
Постоянный возврат к бывшим, прошедшим впечатлениям стирает грани между бдением и сном. Не так важно, в какой форме воскресают события и переживания – снятся они тебе или возникают наяву, когда ты размышляешь о прошлом. И когда я выхожу из-за стены в мир, наружу, реальные новые впечатления встраиваются в моё мышление в один ряд  со снами, приобретая красочность и фантастичность грёз.
Мои первые  погружения в замкнутый Мир Старости были приостановлены сильными эмоциональными встрясками. Это были поздние, но  значительные открытия в личной жизни: я узнал, что происхожу из коми-народа, и мне довелось несколько раз побывать на своей исторической родине, познакомиться с интересными людьми, поработать в совершенно незнакомой мне области знаний. Я узнал, что у меня есть масса неведомых мне ранее родственников и духовных единомышленников. Важность и новизна этих событий вернули меня в мир острых и ярких новых впечатлений. Эти впечатления вплетаются в сеть  видения картины мира и обогащают её.
В моей домашней библиотеке образовалось особое отделение – коми литература. Это  проза и стихи, репродукции картин коми-художников, справочники, энциклопедии, выпуски журнала «АРТ», работы ОРДПУ, Труды республиканских конференций, Известия Общества изучения Коми края. Я вновь и вновь перечитываю эти материалы.  Постепенно, по мере повторных чтений, ручьи мыслей,  наполняющих эти издания, организуются в единый поток. Он  настоятельно требует благодарного отзыва и дальнейшей жизни, дальнейшего развития. Он порождает  коми-сны, приземлённые и феерические, реальные и фантастические.


Безжалостная правда жизни

Сегодня совсем не спится. И не читается. Грезятся давние дни. Тихо, как лунатик,  крадусь в кабинет и в свете  настольной лампы снимаю с полки стопку разнокалиберных книжечек. Это – еженедельники.  С первых лет работы я привык планировать свои действия с помощью еженедельников. Привычка к почасовому, на несколько недель вперёд, программированию дел сохранилась, и я   до сих пор продолжаю «расписывать» ближайший месяц. Все эти записи хранятся, и я имею возможность сопоставить свои занятия день в день, скажем, вчера, и  много лет назад. Итак, чем я был занят в один из первых дней октября ровно тридцать лет назад? Тогда я работал главным инженером одного из новосибирских заводов. Отыскиваю эту дату в еженедельнике за 1976г и читаю:
9.00 – 10.00. Просмотр секретной деловой почты, подпись срочных бумаг.
10.00 – 12.15. Совещание с физиками, прибывшими со своими учёными и конструкторами из двух московских НИИ. Два вопроса:
– итоги  исследований стойкости к диффузии водорода новых металлокерамических оболочек;
– «завал» испытаний импульсных нейтронных источников.
12.15 – 12.45. Вместе с ними и конструкторами – в лабораторию, на место «завала», там их оставить разбираться.
12.45 – 13.45. К главному технологу, запереться у него в кабинете – наборка плана цехов инструментального и нестандартного оборудования на ноябрь (перекройка  плана подготовки производства новых изделий по свежим приказам из Москвы).
13.45 – 14.30 – у себя, подписание «горящих» документов.
14.30 – 15.00 Обед. Не забыть – с директором столовой про баню!
15.00 – 16.00. Комиссия по заболеваемости. Основная тема – эпидемия гриппа. Докладывают начальник медсанчасти и начальники цехов.
16.00 – 16.30. В цех 28, нелады с пуском нового комплекса вакуумного оборудования.
16.30 – 17.15. В цех 32, проверка второго дня работы робота по окраске приборных панелей.
17.15 – 17.30. По дороге в заводоуправление забежать в СКБ, поздравить с юбилеем одного из нач. отделов.
17.30 – 18.30. Совещание с представителями комсостава погранвойск по освоению новых техн. средств охраны (с утра их водит по цехам мой зам, – спросить у него, всё ли в порядке). Отправить двух докторов-физиков в баню и трёх полковников-погранцов – туда же, с ними, пусть пока познакомятся в обществе  гл. конструктора. Выпивка, закуска и проч. – поручить организовать доставку.
18.30 – 20.00. Просмотр несекретной почты, мелкие дела . Не забыть: рафик к бане в 22-30.
20.00. К гостям в баню.
Так я провёл день ровно тридцать лет назад.
А что было десять лет спустя в тот же день? Достаю еженедельник за 1986г. В это время я работал в Москве, крупным чиновником в МСМ СССР, ныне – Минатоме РФ.  Накануне вечером на самом верху, в ЦК КПСС, состоялось заседание по чернобыльским делам (авария на Чернобыльской АЭС произошла в апреле 1986г). На совещании первый секретарь Брянского обкома заявил, что в области не хватает приборов радиационного контроля и потому срываются государственные поставки мяса и  картофеля. Заявил – и смылся в свой Брянск. Наш министр вернулся к себе, позвонил мне и приказал немедленно выехать в Брянск разбираться.
Я попробовал искать правду-матку:
– Брянская область? Это же особо поражённый район, у нас там сидит представитель, мы их приборами завалили, вчера только они целую партию вернули, – говорят, полное затоваривание!
– Хватит болтать, у тебя времени нет, тебе надо немедленно собирать бригаду и успеть выехать сегодня же в ночь, так чтобы рано утром попасть к нему на приём, и пусть конкретно скажет, чего им там нехватает. Попробуй бумагу от них получить с их дефицитом, и отказ их от приборов, о котором ты говорил, прихвати с собой. Только бумаги такой они не дадут, просто свои трудности с поставками хотят списать на аварию, – соображай! Если нужно будет, звони мне оттуда в любое время. Немедленно выезжай. Всё!
Ночью с бригадой специалистов выезжаем в Брянск. В 8.30 в Брянском обкоме меня принимает помощник первого секретаря и сообщает, что «хозяин» только что прибыл домой и отдыхает, будет на работе позднее, когда – неизвестно. Глаза его воровато бегают. Всем своим видом показывает: «хозяин» меня не примет. Излагаю ему суть дела, прошу организовать встречу с ответственными за радиационный контроль по области. Помощник пожимает плечами – без «хозяина» ничего делать не будет. Стережём «хозяина» – дремлем то внутри обкома, на шикарных диванах обкомовской приёмной, то снаружи – в своём рафике. Наступает полдень, «хозяина» нет и нет. В два часа помощник с бегающими глазами сообщает, что «хозяин» прямо из дома выехал по делам в область. На мой вопрос, доложил ли он о нашем прибытии и ожидании, молча кивает, никак это сообщение не комментируя. К аппарату ВЧ-связи не подпускает. Что делать? Посовещавшись, решаем ехать в облисполком. В два тридцать нас принимает зампред облисполкома. Сообщает: все ответственные специалисты убыли с «хозяином» в область, так что решать наши вопросы не с кем. Всё ясно – нам устроили полную обструкцию. Я решаю ехать на мясокомбинаты и проверять всё на местах. Кое-как получаем разрешение на инспекцию трёх мясокомбинатов. До позднего вечера объезжаем бойни, разделочные и пищевые цеха, лаборатории, протоколируем полную оснащённость приборами радиационного контроля. Поздно вечером по обычной связи докладываю обстановку помощнику Министра. Тот констатирует:
– Так, ясно. С заданием не справился. Выезжай обратно, завтра с утра пойдёшь на ковёр.
Так я провёл день ровно двадцать лет назад. А что же я делал вчера, в этот день в 2006 году?
Как безжалостна правда жизни! Открыв свой последний еженедельник, с ужасом читаю:
– До обеда: купить картошки, моркови, свеклы.
– После обеда: сходить в сберкассу – коммунальные платежи за сентябрь.

Старый коми


Это загадочное происшествие навсегда осталось в моей памяти как нечто странное,  незавершённое, в духовном отношении тревожное, смутное и сомнительное. Оно было настолько неприемлемо, что при воспоминании о нём  сознание стремилось избежать его, отбросить  как можно дальше.
В конце семидесятых, суровой зимой, мне привелось несколько недель быть в командировке на сверхсекретной военной базе, запрятанной в западных отрогах Северного Урала. Командир базы  ещё до нашего прибытия проявил любезность: предложил охотникам, если таковые имеются, прихватить с собой охотничье снаряжение. Из «таковых» оказался только я, и   в назначенный день  мы с генералом и его ординарцем в «УАЗике», ведомом молодым сержантом Славой, выехали в снежные горы.
Тогда я ничего не знал о своём происхождении, и сообщение генерала о том, что мы пересекли границу и находимся на территории Коми АССР, особого впечатления на меня не произвело.
По дороге генерал дал вводную: охота завтра предстоит на оленей (не северных, а другой, местной разновидности, гораздо более крупных); может повстречаться разная лесная дичь; особо много водится зайца. О зайчатине можно не беспокоиться: охота на них, как известно, дело суетное,  подвижное, в общем, хлопотное, так что  зайцев настреляют два местных егеря, которые ожидают нас на месте. Наша же главная цель – олени. Егеря наметили два ущелья, по которым завтра с утра один из них поведёт генерала, а другой – меня. Ординарец с водителем останутся в сторожке и будут ждать нашего возвращения; за это время Слава отоспится, и в ночь, Бог даст с добычей, мы, пообедав, выедем в обратный путь.
Прибыв к вечеру на место, мы вышли из машины прямо у порога домика, небольшого, но крепенького, с видом даже несколько вызывающим:  окна его были украшены наличниками, а  скаты кровли были по-модному несимметричны. Внутри были две небольшие комнаты, обогреваемые большой, добротной кирпичной печью. Упоительно пахло тушёной зайчатиной, млевшей на столе в большой, только что вынутой из печи  чугунной жаровне.
Встретили нас завтрашние проводники: молодой крепыш лет тридцати и  сухонький, маленький старик. Оба были неспешны и степенны. Между собой  разговаривали на коми. Когда знакомились, имён их я  не разобрал, и за столом, после нескольких рюмок, я с извинениями в этом признался и попросил егерей назвать свои имена вновь.
– Моё имя Егор, – ответил старик, – сейчас я вроде бы числюсь егерем, а раньше меня все звали Тун. Тун – это, по-нашему, колдун. Я и был не егерем, а туном. А молодой у меня учится, зовут его Петром. А не разобрал ты имена наши потому, что мы назвали свои полные имена,  так у нас положено.
– Так Пётр учится у тебя на нового туна, так, что ли?
– Всему учится понемногу.
Стало ясно, что эта тема исчерпана, и я прекратил свои, по-видимому, нетактичные вопросы. Позднее, когда мы с генералом укладывались спать, он пояснил:
– Да никакие они не егеря, то есть нигде ими не числятся. Просто живут всю жизнь недалеко отсюда в горах, в своём поселении; занимаются в основном охотой,  а местное начальство их не трогает: во-первых, уважает, как хранителей старины, а во-вторых, как егерей пользует. Знахари они, я имею в виду по лечебной части, очень хорошие: травы там, коренья и прочее. А насчёт колдовства, скажу тебе, если всем слухам верить, так у тебя здесь живо крыша поедет. Но что-то особенное, как мне на старость моих лет чудится, в этих местах и в людях есть.
За ужином выяснилось также, что моим проводником назавтра будет старик. Он предупредил меня, что с утра проверит моё снаряжение, – ведь он за меня отвечает и должен быть уверен, что всё предусмотрено. Узнав, что охотой я занимаюсь много лет, он одобрительно кивнул, но на проверке всё же мягко настоял.
Утренняя проверка началась с оружия: старик долго, с почтением рассматривал моё сокровище: штучную винтовку для «старого» биатлона, то есть калибра 6,5 мм, с непривычно широким и массивным прикладом, с локтевым ремнём и диоптрийным прицелом. Я показал ему специальные, штучные патроны  с выверенной пороховой навеской. Пули  этих патронов имели  оболочку из красной меди. Старик довольно кивнул головой и спросил:
– Патронов сколько с собой берёшь?
– Пять – полный магазин. И в запас пять.
– Зачем так много? Боишься промахнуться?
– Так привык.
– Что в рюкзаке?
– Фляга со спиртом,  хлеб, кусок зайчатины, спички, верёвка, кружка.
Он осмотрел мои валенки, ватные брюки, лёгкую, на цигейке, куртку, шапку. Проверил, как укреплён на поясе нож.
– Хочешь посмотреть на моё?
Я осмотрел его  карабин, в магазине которого было три патрона,  нож в чехле на поясе, лёгкий ватник, душегрейку. В рюкзаке его были спички, кружка, верёвка, немного соли и сухарей. В месте, где сходились лямки рюкзака, был вмонтирован стрелочный термометр, по-видимому, подарок от гостей.
Позавтракав душистой зайчатиной, мы вчетвером вышли из дома и сразу начали подъём по двум тропкам, постепенно расходящимся к двум ущельям. Мы со стариком шли по льду речки, а наши напарники – по льду ручья, в эту речку впадавшего. Вскоре они скрылись из виду.
Старик шёл первым, задавая неспешный, ровный темп. Снега было немного, и ход наш сначала был лёгок и приятен, несмотря на мороз. Труднее стало идти, когда старик взобрался по сугробам и камням на уступ в скалах, образующих нашу сторону ущелья. Этот уступ понемногу возвышался и стал по мере нашего продвижения напоминать узкую, неровную, шириной около двух метров, дорогу. Справа от уступа, под обрывом метров  двадцать пять высотой, текла подо льдом наша речка, а слева была известняковая стена, нависавшая над нами ещё метров на двести. Противоположный склон ущелья был более пологим. Старик продолжал мерно ступать, с каждым шагом поднимаясь в горы всё выше. Так мы прошли около двух часов. Окружающая картина изменилась.
Наш уступ поднялся над речкой уже метров на сто, а высота отвесной каменной стены, к которой он примыкал, снизилась примерно до пятидесяти метров. Старик указал мне на широкую излучину речки, благодаря которой противоположный берег превращался в спадающий к реке широкий мыс, а наш берег, сделав вместе с руслом реки полный разворот,  находился прямо напротив нас, метрах в трёхстах. На нём хорошо просматривалось продолжение нашего уступа. В самом центре излучины был узкий распадок, за которым открывалось широкое, покрытое лесом плоскогорье.
– Оттуда олень ходит по этому уступу в другой лес, пониже, – сказал старик, – надо подождать. Ближе подходить не стоит, учуют. Нас на камне оттуда не видно. Отдохнём. Ишь, как ты взопрел, – пар от тебя валит, как из чайника.
На его лице не было ни румянца, ни пота. Ворот ватника расстёгнут, морщинистая шея обнажена до самого ворота рубахи. Дыхание было ровным и спокойным. Немного помолчав, он спросил:
– Если напротив нас олени появятся, достанешь их  отсюда?
– Здесь метров триста?
– Как раз триста и есть.
– Постараюсь попасть. Надо устроиться для выстрела.
– Это ты правильно. Давай-давай.
Мы сбросили рюкзаки, обустроили два места, повалялись на них в снегу, приноровились, выставили прицелы, дослали патроны в патронники, уложили своё оружие так, чтобы удобно было взять. Присели у каменного откоса.
– Тебе сколько лет? – неожиданно спросил он.
– Тридцать восемь. А тебе?
– В этом году будет шестьдесят. Если увидим оленей, ты стреляешь первым: у тебя и оружие лучше, и глаза острее. Когда олень идёт вдоль каменной стены, его плохо видно, он с ней сливается. Так что острый глаз нужен. Целься спокойно, не спеши, они, пока не спугнёшь, здесь ходят медленно. Если побежит – будет яснее виден, зато труднее попасть.
Пошло время молчаливого ожидания. Мороз начинал медленно пробиваться под одежду. Ветер прорывался в распадок у центра излучины и дул вдоль ущелья. Каждый раз, когда я вставал, чтобы подвигаться и разогнать кровь, старик молча и неодобрительно наблюдал за мной. Как только я присаживался, он безучастно отворачивался и смотрел в сторону распадка.
Через два с лишним часа старик прошипел что-то неразборчивое и прополз к своему месту. Я сразу же прокрался к винтовке, оглянулся; старик кивал, показывая пальцем на начало излучины. И только через несколько минут я различил  медленно идущее крупное животное. Его маскировка была идеальна: бурые оттенки цвета меха и каменной стены, на фоне которой оно перемещалось, полностью совпадали. Как только зверь останавливался, он полностью сливался со стеной. До места, по которому мы наметили сделать первый выстрел, оставалось не меньше сотни метров. Я держал это место на прицеле, время от времени отрываясь, чтобы наблюдать за перемещением оленя. Для того чтобы унять волнение и придти в то спокойно-восторженное состояние, в которое впадает каждый охотник перед спланированным выстрелом, времени было достаточно. Вот олень остановился за последним кустом, вот показался и медленно вышел на оголённый участок уступа.  И как только туловище оленя показалось в круглом поле прицела, я медленно повёл спусковой крючок. Грохнул выстрел.
В тот же миг из ствола винтовки вырвался маленький медно-красный дьявол. Остервенело ввинчиваясь в воздух, он сразу же оставил далеко позади себя звук выстрела и мчался в полной тишине с нетерпеливо-злобным ожиданием, издавая тонкий ожесточённый свист. Встретив на своём пути желанную преграду, он с хрустом проломил лопаточную кость и начал яростно рвать живую плоть животного, которое вслед за  пронзительной болью ощутило пришедший вслед звук выстрела и рухнуло в снег.
Старик поднялся, отряхнул снег, ещё раз всмотрелся и сказал:
 – Точно стрелял. Пошли к нему.
Мы сразу же двинулись всё по тому же уступу. На полпути старик остановился передохнуть, оглянулся ко мне, и вдруг глаза его сверкнули жадным и сладостным предвкушением:
– Свежую кровь пьёшь? – и, увидев, что я отрицательно покачал головой, проглотил слюну и поучительно проворчал:
– Зря. Не надо брать с собой хлеб, мясо, тёплую шубу – горячая кровь всё заменит. Идём.
 Мы обогнули всю излучину речки и добрались до лежащего  животного.
– Матка, – коротко сказал старик и покачал головой.
– Что?  – не понял я.
– Это олениха, – пояснил старик и снова удручённо вздохнул. – Как же я не рассмотрел?
– Да, теперь вижу. Да разве оттуда разглядишь?
 Ветер всё усиливался, термометр на рюкзаке старика показывал минус тридцать один градус. Несмотря на нелёгкий путь, я промёрз до костей. Старик снял рукавицы, осмотрел свои побелевшие руки и пробормотал:
– Крови попьём и согреемся.
Быстрыми, нетерпеливыми движениями он достал нож, кружку и коробочку с солью; лицо его преобразилось: вместо привычно-равнодушной маски на нём выражалось сложное сочетание чувств:  животная, хищная жажда соседствовала с ритуальной торжественностью. Надрезав артерию на шее тёплого животного, он медленно и с видимым наслаждением выпил две кружки подсолёной, горячей крови, дымящейся пахучим паром. Затем вновь вопросительно взглянул на меня; я так же молча отказался. Старик тщательно вымыл снегом губы, кружку, и проговорил:
– Если руки не отогреем, можем отморозить. Давай греть.
Он сделал в брюхе оленихи два небольших разреза, засучил, насколько смог, рукава ватника и погрузил свои руки внутрь большой, тёплой туши. Посмотрел на меня, сурово усмехнулся:
– Давай-давай, устраивайся рядом, отогревай руки. Это старый обычай.
Когда мои руки оказались в горячей, пахнущей кровью и живыми внутренностями плоти, в голове мелькнуло позднее раскаяние. Мне стало чудиться, что олениха ещё жива, и мы мучаем её. Шло время, и пока я терзался этой мыслью, руки мои отогревались, и я уже смог медленно шевелить всеми пальцами.
Тем временем старик вытащил одну из окровавленных рук, взял ею нож, увеличил разрез и вновь погрузил руку с ножом внутрь туши:
– Сейчас печёнку добуду. А за тушей проедем на машине по льду, теперь бояться спугнуть нечего. Тушу спустим вниз прямо к машине.
Он начал быстро орудовать ножом внутри туши, а я вытащил свои согревшиеся, по самые локти покрытые кровью, ярко-красные руки, и тупо смотрел на них, не в силах оторваться. Кровь капала на белый снег. Всё это освещало показавшееся холодное солнце, охваченное радужным морозным кругом.
– Вытирай и прячь от мороза! – сердито сказал мне старик.
Он продолжал копаться в кровавом месиве, как  вдруг лицо его окаменело, затем судорожно дёрнулось, словно его настиг приступ боли. Он с натугой сглотнул, выражение лютой боли исказило весь его облик.
 – Сейчас увидишь, что мы с тобой натворили.
Я вымыл руки снегом, вытер кое-как  платком, рассучил рукава куртки, надел рукавицы, и в этот момент старик извлёк и протянул мне обеими руками истекающего кровью зародыша оленя.
– Вот что мы сделали!
Это был хоть и маленький, умещавшийся на двух ладонях, но всё же полностью оформившийся плод. Ручейки крови и слизи, стекавшие с его ещё не покрытого кожей нежного, темно-розового тела, освещало яркое солнце.
Я молча смотрел на него, а внутри меня гремело:
– Что я наделал? Зачем я это сделал?
Я поднял взгляд на лицо старика, и вдруг… увидел в нём какую-то надежду. Не разобравшись, не поняв, я вдруг закричал ему прямо в лицо:
– Что? Что? Можешь? Ты можешь вернуть?
– Ну же! – заорал в ответ на меня  старик, – ну, давай же, помогай мне! Ну! Жалей его! – он грубо сунул мне прямо в лицо тёплое ещё тельце, так что я едва успел подхватить его. А он повернулся к растерзанной оленихе, прижал к ней окровавленные руки и закричал ещё отчаянней:
 – И её пожалей! Сильнее! Сильнее, ну!…
Я очнулся на том же месте, откуда стрелял. Неизъяснимым образом всё повторялось. Я снова испытывал то спокойно-восторженное состояние, в которое впадает каждый охотник перед спланированным выстрелом. Вот олень остановился за последним кустом, вот показался и медленно вышел на оголённый участок уступа.  И как только туловище оленя показалось в круглом поле прицела, я медленно повёл спусковой крючок.
– Стой! Не стреляй, это матка, да ещё, может, на сносях, – нервно и торопливо, с фальшью в голосе, сказал старый Тун. – Эту пропустим.
Мы молча прождали ещё три часа и отправились в обратный путь ни с чем. Всё это время старик не только избегал разговора, но и смотрел куда-то в сторону. Перед уходом я раскрыл было рот, но колдун пробормотал:
– Да, да, иногда удаётся уйти от  такого греха... Ты мне очень помог! Ты сильно чувствовал, сильнее меня, спасибо тебе. Молчи, ничего не спрашивай и никому не рассказывай, лучше считать, что это всё тебе приснилось. В снегу на морозе крепко засыпают, иногда навсегда. И всё забывают. А тебе, послушай старого Туна, лучше вообще охоту бросить. Зачем убивать без нужды? Это для нас охота – жизнь. Но мы зверей любим и бережём.
Вечером, когда я умывался после возвращения в сторожку, я обратил внимание на застывшую кровь под всеми ногтями. Да и на носовом платке были пятна густой крови. Помня слова старого Туна, я никому ничего не сказал. И навсегда бросил охоту.


Чародеи.
(Заседание в клубе «Ас Морт»)


В моём сознании возникает сон-воспоминание о фантастическом заседании, посвящённом возможностям коми ментальности и обсуждению порождённого ею беспрецедентного проекта. Впервые в мире коми учёные и мыслители предполагают провести небывалый физический эксперимент, основанный на гуманитарных предпосылках и гипотезах.
К трибуне направляется докладчик с внешностью незнакомого мне человека, на которого я обратил внимание наяву, несколько дней назад в Сыктывкаре, на заседании одного из обществ. Это мужчина с крылатыми  бровями, клокастой бородой и вздыбившейся гривой волос. Всё это волосяное изобилие имеет приятный палевый оттенок и органично переходит в густую  шерсть на плечах, груди и спине такого же цвета, принадлежащего уже свитеру с длинным начёсом. Круглое палевое пятно, образованное этим свитером, кудлатыми волосами и бородой натурального лешего, плавно всплывает на трибуну.  Диковатая внешность и внушительный голос  придают его словам особую, магическую тональность.
–  Отправным пунктом  нашей концепции служат известные слова одного из  выдающихся коми философов Василия Васильевича Налимова:
«Надо суметь использовать взаимосвязанно всё приобретённое  человечеством на пути его становления – рациональное и  иррациональное, эстетическое и мистическое».
Эту мысль он сформулировал в своей работе «В поисках иных смыслов», первым указав направление дальнейшего развития этнографии через синтез материалистических и метафизических представлений и методов. От себя добавлю, что такой подход уже востребован и во многих других областях познания мира, включая точные науки, например, термодинамику.
Не только учёные и философы штурмуют этот подход к осознанию Смыслов мироздания: их вечный интуитивный авангард – деятели искусства – стремятся использовать его при создании своих новых творений. Я вижу такие усилия и  в трудах  нового поколения писателей и художников Коми края: их работы – это лучи мысли, освещающие фрагменты будущего представления об истинной картине  мира. При этом не могу не отдать должного богатству талантов нашего народа; об этом, поистине мистическом, свойстве нашего этноса точно и ёмко высказался один из членов нашего Общества, фольклорист  П.Ф. Лимеров:
«Земля Коми имеет особую ауру, влияющую на воспроизводство талантов. Всем известны имена П.Сорокина, К.Жакова, отца и сына Налимовых, – они как бы плоть от плоти этой земли; но чем объяснить то, что именно здесь, в соприкосновении с этой землёй, раскрылся полный творческий потенциал таких разных людей, как Алексей Ремизов, Василий Кандинский, Сергей Довлатов, Андрей Битов?»
 Читая одного из наших мыслителей, – он называет себя Землемером, – я вместе с ним вздрагиваю от жгучего прикосновения к тайнам нашего взаимодействия с окружающими нас Смыслами. Независимо от Землемера те же тайны исследует другой мудрец, Художник, который, отчаявшись объяснить самому себе ментальную потребность  в творчестве, рушит свои рациональные построения безупречной  метафизической формулой о гармонии истинных Смыслов: «Не мы смотрим на Мир, а Мир смотрит нами… Не мы рассматриваем картину, а картина рассматривает нас внутри нас». И ему мысленно откликается Землемер: «Ребёнок смотрит в вещь, вещь же смотрит в ребёнка». Я искренне  восхищаюсь этими мудрецами и их идеями, которые и развёртывают, и развивают тезисы В.В. Налимова, лежащие в основе нашего подхода к новому пониманию обстоятельств бытия.
Упомянутые мною мыслители подошли к самому краю проблемы синтеза рационального и сакрального, но не сделали, на наш взгляд, последнего шага или не захотели его совершить. Поэтому я позволю себе продолжить ход  умозаключений в этом направлении.
Итак, истинные Смыслы – вещей,  творений, явлений – могут полноценно  проявиться лишь в условиях полной свободы (мы не  понимаем её и поэтому называем  «хаосом») их расположения, вопреки искусственной  расстановке их бездушных обозначений в  нашей картине мира: названий тех же вещей, творений, явлений. Хаос – это среда обитания Смыслов, среда реализации их загадочной гармонии, это вечный и единственный источник Истины, насквозь пронизанный  коллективным подсознанием всего сущего.
Иногда эту неведомую нам среду мы по своему невежеству называем потусторонними силами. Эта среда щедра и в то же время неумолима: всё, что извлечено из неё нашим практичным интеллектом и поставлено нам на службу, теряет первородную ориентацию в мире истинных сущностей. При этом утрачивается основа Смысла, который потребляется деловито, грубо и односторонне и искажается неисчислимыми оговорками и условиями. Корень же чистого и ясного Смысла  остаётся жить в хаотической среде, питаясь таинственными, неразгаданными полнокровными связями с другими Смыслами. Находясь в этой среде, Смыслы присутствуют одновременно и в психическом, и в физическом аспектах природы.
Взаимная ориентация и истинное взаимодействие Смыслов в непознанной гармонии  хаоса – это задача, которая ещё только начинает формулироваться. Мы не знаем ни потенциалов, ни сил, ориентирующих Смыслы в таинственном сущностном пространстве, и тем более –  тенденций и эволюций этого пространства.
На тучных нивах этого незнания веками пасутся и лучшие умы (беззаветные, простодушные идеалисты и рационалисты), и прожжённые дельцы от оккультных наук. Иногда некоторые из них то случайно, то по спонтанному наитию попадают пальцем в небо, и у нас на глазах происходит чудо, в которое мы отказываемся верить.
Но рано или поздно человек осознает механизм Гармонии Смыслов и сможет бережно прикоснуться к загадочным связям сущностей. И мы готовимся сделать первые, разумеется, эмпирические шаги в этом направлении. Нам представляется, что для осуществления такой первой попытки, прежде всего, необходимо подтвердить воспроизводимость свойств среды Смыслов. Для этого мы попытаемся педантично воспроизвести в настоящем взаимное расположение в пространстве и времени всех компонентов конкретного момента прошлого и попытаться сквозь щель идентичности проникнуть в него. О сути такого опыта подробно расскажет профессор Силин.
Человек с внешностью лешего величаво удаляется на своё место, а заинтригованные участники заседания в полной тишине смотрят на элегантного, седовласого, но моложавого профессора, обращающегося к  ним с ободряющей улыбкой:
– Сложновато? – лукаво усмехается он, – А ничего не поделаешь, это – настоящая наука. Что нам сообщил уважаемый доктор философии? Он сказал, что мы не осознаём сокровенных сущностей своего бытия, понимаем это, и собираемся начать их усвоение. С чего мы начнём? С точки зрения современной науки структура разнородных условий нашего бытия может быть наиболее полно представлена как сложная структура историко-культурного ландшафта. Особо отметим, что это понятие органично включает в себя и природу той или иной местности, и духовную и материальную культуру обитающего в ней этноса. В связи с  динамикой этой сложной категории мы вводим также понятие историко-географического среза, который отражает присущую только данному временному срезу фазу развития историко-культурного ландшафта. Очевидно, что чем короче во времени историко-географический срез, тем более объективно мы можем изучить историко-культурный ландшафт этого среза.
Сделаем следующий логический шаг, – применим высказанные положения к нашей родной земле Коми. Этим шагом мы конкретизируем задачу: мы ограничиваем свои изыскания физическими границами нашего края. Соответственно, мы будем принимать во внимание природные условия, эпос и языки, традиции и виды деятельности, присущие только нашему коми-социуму.
 Итак, объектом нашего нетрадиционного исследования является анализ специфической информационной и ментальной среды обитания в условиях конкретных природных факторов. В этой среде гармонично интегрированы все материальные и духовные Смыслы компонентов «неживой» и «живой» природы Коми края. Это означает, что эта среда  обладает единой памятью, в которой хранятся все данные о её составляющих, по мере их возникновения и развития. Другими словами, в этой среде реально присутствует всё её прошлое. И если мы обеспечим доступ к этой памяти, мы сможем перейти от данных геологических, археологических, эпических и других примитивных зарубок памяти на новый уровень, который позволит нам в буквальном смысле увидеть и услышать наше прошлое!  Как мы попытаемся это сделать? Мы попробуем воспроизвести экспериментальный микросрез, то есть чрезвычайно короткий во времени и предельно ограниченный в пространстве историко-географический срез, эмпирический, как было сказано, а я бы пошёл дальше и назвал его примитивным. Суть этого опыта заключается в следующем.
Мы отобрали на земле Коми конкретное, весьма ограниченное географическое пространство, которое не изменилось и сохранило все компоненты ландшафта прошлого, скажем,  1937 года. Имеются в виду растительность вплоть до отдельно стоящих деревьев, рельефы поверхности, почва, места выступания горных пород, водоёмы,  дороги и т.д. Это пространство сыграет роль географической площадки для постановки опыта. При выборе площадки необходимо было опираться на память окрестных жителей, вернее, той их части, которая своими глазами видела  её в 1937 году. Людей такого возраста осталось немного. Второе, не менее важное условие:  на этой площадке мы должны воспроизвести какие-то фактические действия с участием человека как неотъемлемой части конкретного ландшафта, его физической жизни. Для этого по архивным документам необходимо было установить, какие сезонные (жатва, покос и др.) или строительные (например, строительство дороги) работы проводились на территории площадки в указанное время. Какими силами и средствами проводились эти работы? Эти данные также требовали документальных подтверждений или  показаний очевидцев. Чем тщательнее будут соблюдены эти условия, тем выше станет вероятность успеха эксперимента.
Должен доложить, что в результате упорных работ эти поиски завершены, и мы  выбрали такую площадку величиной в несколько квадратных километров. На этой площадке сохранились (остались неизменёнными) природные компоненты ландшафта. Были найдены документы, подтверждающие, что здесь в конкретный летний период 1937 года проводилось строительство дороги силами заключённых исправительно-трудовых лагерей.
Далее. Для полного воспроизведения ландшафта и его реальной жизни в конкретный день 1937 года МВД Республики согласилось организовать работы по ремонту дороги силами заключённых одного из действующих ИТЛ. Пользуюсь случаем, чтобы от лица всех присутствующих выразить этому ведомству глубочайшую благодарность.
Представим себе, что все условия опыта выполнены: местность выглядит точно так же, как она выглядела в 1937 году, заключённые и их охрана выполняют те же действия… На ограниченном участке размещены и взаимодействуют воспроизведённые объекты, события, их сущности…Что же может подтолкнуть нас в этот далёкий год? Нам представляется, что таким толчком мог бы стать внезапный, резкий ментальный всплеск, если угодно – мощный коллективный стресс всех живых и «неодушевлённых» компонентов опыта. К решению этой задачи был привлечён наш именитый земляк, ныне москвич, доктор медицинских наук, психолог Визинг. Он подготовил соответствующие предложения, детали которых мы сейчас услышим.
Профессор Силин   коротко поклонился своей красивой белоснежной головой, в то время как полковник медицинской службы доктор Визинг в сверкающем мундире  приближался к трибуне.
– Не буду скрывать, что подготовленный эксперимент весьма заинтересовал столичных учёных, особенно специалистов спецслужб и военных, без участия которых его проведение было бы невозможным. Я прибыл к вам, уважаемые коллеги, в составе небольшой, но вооружённой мощными знаниями рабочей группы. Последние несколько дней мы проводили подготовку этого небывалого опыта с участием местных спецслужб. Горячо присоединяюсь к благодарности в их адрес, высказанной профессором Силиным. Могу доложить, что благодаря их активной и творческой помощи эксперимент подготовлен.
Тридцать заключённых и боевой расчёт охраны со служебными собаками будут доставлены на площадку  двумя спецавтобусами с соблюдением установленных мер безопасности. Отдельным грузовиком будет доставлен инвентарь – лопаты и тачки. Тачек удалось набрать не более десятка, в наше время зеки предпочитают другие средства механизации. После размещения охраны и заключённых на опытной площадке автобусы и грузовик будут выведены за её пределы. Работы по ремонту дороги начнутся в точном соответствии с архивными данными, в тот же день и в то же час, что и в 1937 году. Кстати,  выбор 1937года и определённой его даты  сделан не без участия астрологов, искавших максимальное соответствие расположения небесных тел  точному времени проведения опыта.
В определённый момент  будет задействована серия внезапных, ошеломляющих световых и звуковых спецэффектов – короткие серии ослепительных вспышек и оглушительных взрывов. По замыслу, эти воздействия должны привести к концентрированному  стрессу коллективного человеческого сознания всех присутствующих, а звуковые, световые и детонационные эффекты вызвать синхронное потрясение-шок как у прочих живых организмов (растения, насекомые, птицы, грызуны и прочая живность), так и у всех «неживых» компонентов, образующих площадку. Эта общая встряска, возможно, спровоцирует сбой памяти локальной среды обитания Смыслов. А такой сбой может вызвать спонтанный кратковременный скачок в прошлое, в ту его фазу, когда  календарь, взаиморасположение и действия всех компонентов ландшафта площадки были максимально подобными.


Обряд Долины Ключей


На полпути от Сыктывкара до опытной площадки именитый Старожил показывает нам  любовь и гордость здешних мест – Долину Ключей. Долина  эта  – участок соснового леса километров пятнадцать длиной, разросшийся на ровном, пологом, подобном приоткрытой обложке гигантской книги, склоне к реке. Мы начинаем свой путь сверху, от солнечного ржаного поля, и бредём сквозь сухие сумерки  леса вниз, к берегу. На открытом пространстве у ржи небо от жары выглядело белым; здесь, через  просветы, оно густо-синее, с отливом в зелень; кажется, что этот насыщенный цвет как-то участвует в создании хвойного благоухания, наполняющего воздух лесного царства.
Первый родник – это маленький, трогательный  водопадик, вымывший почву до камня и падающий с него на такой же камень, лежащий чуть ниже. Второй родник подобен большому казану, на дне которого скапливается и вытекает через край вода. Третий пробился наружу по корням старой коряги. Воды всех родников, пробежав несколько метров, вновь исчезают в земле. Вкус воды у каждого ключа свой, хотя внешне кажется,  что  это  один и тот же поток: то уходит под землю, то выныривает на её поверхность. Так же и мы следуем от родника к роднику то вдоль пологого склона, то спускаемся ближе к реке. Вскоре мы сбиваемся со счёта; наш проводник, знающий каждый ключ, говорит, что на всём склоне их больше тридцати.
У самого нижнего родника он объявляет привал: достаёт из тощего рюкзачка бутылку водки, коробочку с солью, стаканы и  небольшие кусочки чёрного хлеба. Затем приглашает нас совершить местное языческое  таинство. Возле родника возвышается огромный муравейник; Старожил кладёт на его поверхность кусок посоленного хлеба, и пока крупные муравьи накидываются на хлеб,  наливает полстакана водочки. Затем произносит неразборчивое заклинание на местном диалекте, неспешно выпивает, хватает кишащий муравьями хлеб и жадно разжёвывает живую хлебно-муравьиную закуску. Во время его простодушной ухмылки несколько уцелевших насекомых выбегают из его рта, и он рассеянно стряхивает их с лица. Прожевав и проглотив, он запивает муравьиный хлеб родниковой водой и радушно приглашает нас совершить этот Обряд Долины Ключей.
Интересно:  этот человек гораздо ближе к истинным Смыслам.


Миражи Севера


Мы продолжаем свой путь к далёкой площадке, выбранной для опыта. Несколько часов движения по асфальтовым трассам навевают скуку и сон. Но как только машина свернула с магистрали и пустилась вплавь по густым волнам пыли  просёлка, исчезли все признаки Настоящего Времени: заправки, указатели, провода. Всё это скрылось за занавесом из дорожного праха, повисшего позади нашего движения. Спереди  нас  всасывает дремучая, какая может быть только на Севере, необитаемая глухомань.
Ещё три-четыре часа пути, и мы  останавливаемся у подножия небольшого холма, опоясанного зарослями ивняка. За его чащей  скрывается узкая речка с песчаными отмелями и чёрными омутами. В десяти шагах от ивовых кустов, у подножия двух  коренастых берёз, светится голубой овал: это бочажок, на дне которого глубинные ключи вечно и бесшумно вздувают струйки чистого песка. Они безмолвно играют друг с другом и днём, и ночью, и в жару, как сейчас, и в зимний мороз подо льдом. Мы бережно черпаем студёную воду. Первые глотки воды не достигают желудка: они мгновенно впитываются сухими, ноздреватыми дёснами, языком и гортанью. Второй стакан всасывается жаждущими порами горла, и только третий даёт насыщение упоительно вкусной родниковой водой.
 Купание не приносит облегчения; чтобы побыть в по-настоящему холодной воде, нужно нырнуть и замереть глубоко, на самом  дне  омута, а там, в коричнево-синей полумгле, пугают зловещие касания студёных, цепких водорослей. Побродив по отмелям, мы медленно поднимаемся на плоскую лысину холма.
В застывшем стекле адского июльского зноя наравне с раскалёнными валунами замерли онемевшие травы, деревья и венок вокруг лысины – кустарник, сомкнувшийся над огибающей холм речушкой. Не видно и не слышно никакой живности, только в белом небе кружит пара ястребов. Покров терпкого запаха полыни то и дело пронизывают острые ароматы других трав.  Вся эта красота властно останавливает твой взгляд, отражает его и вместе с этим отражением проникает в тебя и сливается со всем твоим существом, с его недоступной сутью. Ты замираешь со счастливым ощущением: ты признан,  принят ею, зачислен в её  бесчисленный состав наряду с запахами, ястребами, светлыми песчинками, чистой водой и  страшными водорослями.
С противоположной стороны холма хорошо видна вся опытная площадка. Это невыразимо прекрасный, слегка холмистый пейзаж, украшенный отдельно стоящими деревьями, уходящей в сторону речкой и пересечённый беспечно вьющейся дорогой. В глаза бросается чужеродное  тело: наскоро сколоченный длинный сарай недалеко от  дороги. Сарай построен вновь, но на том же месте и тех же размеров, что и тот, который стоял здесь в далёкое лето 1937 года. Тогда он служил зекам и как столовка, и как кухня, и как барак.
Теперь в сарае укрыта группа доктора Визинга; помещение наполовину занято аппаратурой, наполовину – постановщиками опыта. Коллектив немалый: учёные, молчаливые работники спецслужб, бывалые теле-звуко-операторы, сапёры, пиротехники и другой технический персонал. Все приготовления закончены. Доктор Визинг даёт короткую команду:
– Внимание! До прибытия  пять минут! Все по местам!
Все приникают к приборам наблюдения. На дороге появляется головная машина прикрытия и первый автобус. Из них выгружается вооружённая охрана с собаками. Начальство хриплыми от жары командами расставляет посты. Один из них расположен  на крыше сарая. Слышно, как  над нами топает солдат. Вся охрана, в отличие от зеков, об опыте предупреждена. После расстановки постов выпускают и выстраивают зеков. Подходит второй автобус, строй зеков пополняется. Наконец, подъезжает грузовик с инструментом, он же замыкающая машина прикрытия. Из него выходят офицер и «вольный» прораб. Они вызывают из строя бригадиров и ставят перед ними сегодняшний «урок». Зеков последний раз пересчитывают и передают в распоряжение  бригадиров. Начинается выгрузка лопат, тачек, запасов провианта. С момента прибытия первой машины прошло около часа. Работа пошла.
Спустя ещё час общая  обстановка  окончательно вписывается в будничный ритм: зеки с характерной неторопливостью выполняют нехитрую работу по выравниванию дорожного полотна и оформлению кюветов; оцепление лениво следит за порядком; и те, и другие изнывают от жары. Негромкие  слова, которыми перебрасываются работающие, звуки загрузки и движения тачек, шорох песка под лопатами не нарушают царствующей тишины.
Доктор Визинг с хронометром в руке поднимается и вопросительным кивком обращается к многочисленным операторам. Те отвечают ему также жестами: всё готово! Он негромко начинает обратный отсчёт. При последнем возгласе «Пуск!» начинается настоящее светопреставление.
Внезапно сверхмощные динамики опрокидывают в тишину оглушительные, невообразимые, дикие человеческие визги и вопли. Их перекрывают звериные рыки  неведомых чудовищ. Раздаётся резкий, хлёсткий звук мощного взрыва, во время которого всё вокруг озаряется невыносимо яркой вспышкой кроваво-красного света. Новые яростные вопли и рыки  вызывают животный, непреодолимый ужас, разрывы и ослепляющие вспышки разных цветов следуют одна за другой, в ритме автоматной очереди. Заключительный аккорд  – огромной силы взрыв, сотрясающий землю, – ломает последнюю  надежду уцелеть в неизвестно откуда свалившемся аду.
 Сарай частично разрушен, постовой с криком проваливается внутрь. Все зеки, охрана и даже собаки прижались к земле и замерли в оцепенении животного страха. Обитатели сарая, творцы этой фантасмагории, сами не могут противиться подступающему к сердцу ужасу. После десятисекундной психической атаки наступает мёртвая тишина.
И вдруг вдоль дороги, словно бесплотные тени, возникают прозрачные, но явственно видимые образы тех людей. Они не видят наших, поверженных зеков, они проникают сквозь их тела и их инвентарь. Они спокойно работают со своими лопатами и тачками. Они…негромко поют. Их охрана, также прозрачная, менее многочисленная по сравнению с нашей, расположилась по той же линии оцепления. Внутри полуразрушенного сарая возникают призраки длинного стола с аккуратно расставленными мисками и двух зеков-дневальных, раскладывающих  порции хлеба. Они медленно перемещаются вдоль стола; если кто-то из нас оказывается на их пути, они проходят сквозь нас, не замечая этого. Они рядом, но они недосягаемы, – они находятся в другом времени. Их лица похожи на фотографические портреты тех времён, они более открыты и человечны: дух человеческий просвечивает их изнутри.
– Снимай! Снимай! – судорожно, яростным шёпотом хрипит доктор Визинг телеоператорам и тыкает пальцем то в пронизывающих нас на ходу призраков, то наружу, где такие же призраки спокойно и неторопливо работают на дороге. Телеоператоры – народ бывалый. Они, по-видимому, единственные, кто избежал душевного потрясения, давно уже работают. Нынешнюю молодёжь ничем не проймёшь:
– Да мы с самого начала всё снимаем. Не шепчите вы, говорите нормально, это же миражи, они нас не видят и не слышат! – спокойно и назидательно отвечает доктору Визингу один из них, – А вот мы их, красавцов, зафиксируем, и со цветом, и со звуком, будьте покойны!
Спустя четверть часа все миражи постепенно исчезают. Учёные и военные восторженно поздравляют друг друга с успехом. Зеки реагируют по-разному: кто восхищён и заинтригован, кто клянёт всех подряд и требует объяснений и компенсации морального ущерба. Начальство охраны приводит в чувство постового, провалившегося сквозь крышу. Люди постепенно приходят в себя. Они не знают, пришло ли в себя всё остальное.


Древнейший синдром


Мне вспоминается давний вечер в гостях у дальних родственников. Покойная  ухтинская квартира; я – единственный гость. Члены большой, почтенной семьи ведут в своём узком кругу разговор весьма интимного характера. Все члены семьи – медики: бывшие, практикующие и будущие. Две взрослые внучки, студентки, и их отец внимательно слушают размышления деда, учёного-психолога. Бабушка, как только возникла столь деликатная тема разговора, замахала на супруга руками и ушла к матери девушек на кухню.  Неспешная беседа происходит за поздним чаем, после обильного ужина, и все участники слегка под хмельком.
Старшая внучка завершила работу над дипломным проектом и за ужином игриво поддразнивала отца тем, что сразу же после защиты выйдет замуж. Дед вскользь заметил, что, несмотря на возраст и ум, она ещё ребёнок, и ей предстоит столкнуться с совершенно незнакомыми феноменами семейной жизни.
– Что за феномены, расскажи!
– Ну, например, понятие синдрома проституции, древнейшего человеческого синдрома. Есть неврастенический синдром, есть синдром  Дауна, и сотни других, а есть синдром проституции. И он присущ подавляющему большинству людей; он являет собой неотъемлемое свойство человеческой психики. Впрочем, если присмотреться, его и у животных, особенно у домашних, можно обнаружить. Поскольку он так распространён, его и болезнью-то назвать можно с натяжкой: почти все им больны. 
– И мы с Надей? И мама и папа? И ты сам?
– Точно так. Все больны.
– Чепуха какая-то! Дорогой, любимый дедушка, изволь немедленно пояснить двум своим внучкам, что ты имеешь в виду! При этом учти, что девушки мы образованные, и на мякине нас не проведёшь.
– Образование здесь не при чём, здесь нужен жизненный опыт и здравый смысл. Девчонки вы смышлёные, а вот опыта-то как раз в этом вопросе у вас и не хватает, ведь вы  замужем не были. Придётся вам осветить некоторые закулисные стороны семейной жизни… Только чур! – не смущаться, не взбрыкивать: сами понимаете, что разговор идёт о вещах самых интимных. 
Итак, для наглядности предположим, что ты, Светочка, завершила своё блестящее образование, и что у тебя есть верный почитатель, давным-давно уже ставший твоей сердечной зазнобой. Он ждал твоего «да», ты ждала защиты своего диплома (а лучше бы, потерпев несколько лет, диссертации) – и вот, всё свершилось, и вы поженились, соединились. Вы летите по семейной путёвке в  свадебное путешествие, заходите в номер на двоих в каком-нибудь санатории в Сочи или в Шарм-эль-Шейхе и набрасываетесь друг на друга. Вы не смотрите в окно с видом на море, не выходите в столовую, не купаетесь, а непрерывно занимаетесь любовью и отсыпаетесь. Через два дня силы у мужа иссякают, и вы переходите от надрывного, беспорядочного секса к регулярному: днём едите и купаетесь, вечером слегка возбуждаетесь хорошим вином, а ночью продолжаете ненасытно любить. В таком режиме, если мужчина молод и действительно любит, он может быть мужчиной ежедневно, без сбоев. Ты к этому привыкаешь, и, кроме того, ты сама ждала этого так долго, что желаешь его постоянно и никак не можешь насытиться. Одним словом, ты счастлива и духовно, и физически: днём ты любуешься тем, как он умно и красиво говорит, ест, пьёт,  плавает, и досыпаешь под ласковым солнышком, заодно, в сладкой полудрёме придумывая новые ночные игры, а ночью… и так день за днём.
Однажды, гуляя вечером по  магазинчикам, вы забродите в какую-то подозрительную лавку, и продавец с чудовищным выговором  предлагает вам купить «щикарный контрбандный» галстук. Он извлекает из-под прилавка пяток ярких модных галстуков в хрустящей прозрачной упаковке, и ваш муж выбирает тот, который ему, по-вашему, «не идёт». Когда же горец вдобавок объявляет бешеную цену, вы просто увлекаете мужа за руку из этого притона жуликов, не обращая внимания на его уговоры вернуться и поторговаться.
 Эта маленькая размолвка улаживается почти сразу, когда вы заходите в полюбившееся кафе насладиться ароматным местным вином. Вино слегка будоражит твою кровь, и вот уже настал сладостный миг вместе поиграть под душем в своём номере, а оттуда скорее лечь в горячую, столь желанную постель. Но ещё под душем ты обнаруживаешь, что муж не горит привычным желанием, а в постели, несмотря на все твои усилия, предмет твоего вожделения ведёт себя так же, как в конце первых двух сумасшедших дней медового месяца. Ты поражена, нет, ты убита, оскорблена: впервые твоему желанию не отвечают взаимностью, впервые  твои дневные грёзы и пылкие задумки остаются пустыми мечтами. Муж же, как ни в чём ни бывало, желает тебе спокойной ночи, целует и, повернувшись к стене, бормочет что-то про общее утомление и необходимость отоспаться… и действительно засыпает!
Сначала тебя охватывают обида и бешенство: как это так? Где же его любовь? Где его чуткость? Наконец, где его чувство долга? А тем временем греховные плотские желания не только не покидают тебя, а, наоборот, по мере усиления храпа мужа, жгут тебя с новой силой; ты вертишься, злишься и понимаешь, что предстоит бессонная, одинокая ночь. Через час-другой горечь обиды и невыносимость плотского вожделения заставляют тебя встать и подойти к открытому окну. Животворный прохладный воздух пробуждает твой разум, и ты начинаешь размышлять: в чём дело? почему? И вдруг тебя осеняет: галстук, галстук! Несчастная никчёмная тряпка! Если бы мы купили эту жалкую подделку, ничего бы этого не было! Выходит, муж – это просто пошлый меняла: «Ты мне – галстук, я тебе – ласки. Нет? Что ж, не хочешь –  как хочешь!» Выходит, он поступил как проститутка? Он меняет меня на вещи, то есть на деньги!  Мою любовь, моё тело менять на какую-то ничтожную тряпку? Ну, погоди, за это ты поплатишься: я сама не допущу тебя к себе, когда ты будешь гореть от   своей животной похоти!
И пошло-поехало. Уже на другой день отоспавшийся и всё забывший муж получает вечером полный отказ, и теперь настаёт его очередь мучиться бессонницей и постигать премудрости синдрома проституции. Теперь он уже знает на всю жизнь, что если поперечит жене днём, то ночью будет отвергнут, и соизмеряет свою строптивость со своими желаниями или ищет запасные пути на стороне. Точно так же думает и поступает жена. И этот обмен распространяется не только на разногласия в материальной сфере, но и на духовные взаимоотношения супругов. К примеру, если ты любишь джаз, а жене он безразличен, дело твоё; но если ты начнёшь насмехаться над её любимым Чайковским, да ещё упомянешь о его особой ориентации – как минимум в этот день ты не сможешь удовлетворить свой половой инстинкт. В супружеских отношениях зарождается и утверждается сверхтвёрдая валюта – постель.
Но это ещё не всё. Через несколько лет у тебя один за одним рождаются два очаровательных ребёнка, мальчик и девочка; и если ты наблюдательна, то можешь установить, что с самых малых лет эти ангелы начинают бессознательно спекулировать твоей к ним любовью, занимаясь порой самым настоящим вымогательством, и материальным, и духовным. Наконец, копая этот вопрос всё глубже и глубже, ты с тайным стыдом вынуждена признать, что используешь в корыстных целях любовь своих родителей, а при случае и  они поступают с тобой так же.
Вот, для начала всё. Признаю, я сгустил краски, многое упростил, у меня все попали под одну гребёнку, но хоть в принципе-то вы меня поняли? Какой пассаж я вам выдал, а?
– Пожалуй, ты прав, – согласился его сын, отец девушек.– Знайте, дочки, что во многом человеческие отношения – это большой торговый дом, где, случается, торгуют и товарами, и телами, и чувствами, и инстинктами.
– Фу, как цинично! Это всё модернистские выверты. Модные штучки,  – неуверенно пролепетала одна из внучек.
– А как лечить синдром, если уж он есть? – серьёзно спросила другая.
– Тэк-с.  Отвечаю обеим дамам сразу. О цинизме: к сожалению, все диагнозы циничны. О модернистских вывертах: всё, что я сказал, прекрасно понимали древние. Более того, они осознали сущность синдрома проституции, считали этот синдром большим грехом и знали, как его лечить. Конечно, нам, современным и свободным, не пристало ссылаться на религиозные авторитеты, но почти две тысячи лет назад апостол Павел написал следующее назидание (прошу прощения за неточности): «Жена не властна над своим телом, – над ним властен муж; равно и муж не властен над своим телом, – над ним властна жена; не уклоняйтесь друг от друга, разве только по взаимному согласию, для упражнения в посте и молитве».
– Ну уж, – тараторит Света, которая, конечно, Священного Писания никогда не читала, – не могли они говорить так откровенно; это ты упрощаешь, небось, по современным меркам, а в старину, да ещё в такую глубокую, о таких вещах вообще не говорили, это было не принято.
– Ошибаешься, моя сладкая, моя умница, – нежно бормочет ей дед, – ты почитай Писание, почитай со вниманием, с уважением, с любовью, и столько откроешь там для себя, что для начала на докторскую материалы наберёшь, а потом, если потребуется, и больше. Книга эта – неисчерпаемый кладезь ума, опыта и  мудрости.   


Счастливое время


Моя мечта, моя несуществующая, несравненная, умная и юная красавица-внучка! Запомни и ни на минуту не забывай: нельзя терять ни минуты в это прекрасное, замечательное время – время, в которое мы живём! Именно в это, «сейчасное» время! Нам невиданно, невероятно повезло! Это самое лучшее время из всех времён, в которых когда-либо жило человечество! Со всех сторон тебе кричат об урбанизации, о смертельных ранениях окружающей среды, об отравлении рек, морей, лесов и  их обитателей, о новых болезнях человека. И это – сущая правда, горькая и суровая. Но посмотри на другую сторону нашего времени: ты можешь, реально, физически можешь, за несколько часов переместиться на тысячи вёрст; ты можешь своими глазами видеть всё, что творится в любой точке нашей земли, ты можешь разговаривать с собеседником, расположенным на другой стороне земного шара!
И все эти блага цивилизации существуют в ещё не переродившемся, по-старому сложенном мире:  ещё парят вольные птицы в небе, плавают рыбы  в реках и океанах, рыскают  дикие животные в лесах, есть сами эти леса и их древние плоды: грибы, ягоды, орехи, целебные травы. В отдалённых лесах воздух свеж и чист и вдоволь родниковой воды. Всё это в том виде, в каком сейчас есть, очень скоро переродится или просто погибнет, умрёт. Но сейчас ты можешь смотреть на тех же рыб в тех же реках, на которых смотрели наши древние предки;  можешь припасть к  подземному источнику волшебно вкусной воды, бьющему на том же месте, что и тысячу лет назад. Ты можешь упасть навзничь в душистую траву и смотреть, как высоко в небе снуют стрижи, а ниже их величественно кружит ястреб. Точно так же и точно такие же, они летали тысячи лет назад! Ты можешь улететь в  дальние тропические края, поиграть там в солёной, изумрудной воде с дельфинами и преломить хлеб  с дикарями.
На счастье нам в нашу  дремучую, реликтовую духовную и природную среду проросли из Будущего новые средства передвижения и связи. И это произошло именно в наше время, когда мы живём и чувствуем так же, как жили и чувствовали люди тысячи лет назад! И мы пользуемся этими благами будущего как бы с упреждением твёрдых пока устоев нашего девственно неорганизованного, бесшабашного, беспорядочного Великого Старого Мира, который сейчас ещё живёт,  но который неизбежно исчезнет навсегда. И ничего прекраснее этого переходного времени быть не может!
Новый мир, который заменит его, будет совсем другим. В нём будут торжествовать педантичное и тупое законопослушание, неотвратимое, бездушно-автоматическое   наказание. Осуществится  плановая организация воспроизводства флоры и фауны. И лес, и его звери и птицы, и его плоды, и реки, и рыбы, и лягушки и пиявки в них будут принадлежать к новым, ограниченным сухой целесообразностью видам. Они не будут видоизменяться, они будут неизменны, абсолютно стабильны.
Заяц, вид 7 – 231 . Ласточка, вид 2 – 014.
Бабочка, вид 3–012. Пчела, вид 5–007.
Вода чистоты класса 06.
Дождь послеполуденный интенсивностью А1.
Хлеб, артикул 2 – 07.
Соль, артикул 3 – 09.

Господи Боже, помилуй нас и спаси  от будущего!

 






ОГЛАВЛЕНИЕ

ПАЦИЕНТЫ ДОКТОРА ВИЗИНГА

Из понятийного словаря д-ра Визинга 3
Предисловие 4
 Часть первая. ВЕРА
Профессор Фомин 6
Отец Антоний 11
Советник Туровцев 13
Верушка 16
Гипотеза  Туровцева 22
Теорема Фомина 25
Аксиома Отца Антония 27
Вразумление 28
Эпилог 30
 Часть вторая. НАДЕЖДА
Профессор Ликушин 32
Господин Юрчаков 40
Экскурс в недавнее прошлое 43
Генерал Дунилов 51
Заготовка экспромта 59
 Депутат Небурчилов и его надежда 61
Заботы психиатра 65
Рабочие будни Эдика 67
Тайные хлопоты господина Юрчакова 81
Корпоративный банкет 88
Корпоративный путч 93
Эпилог. Судьба Надежд 99
 Часть третья. ЛЮБОВЬ 100
Вербальный римейк: мнение д-ра Визинга 100
Сады земных наслаждений 103
Корабль дураков 122
Страшный суд 134
Поклонение волхвов 136
Полёт к небу. 140
Послесловие автора 143
                КОМИ СНЫ
Старость 144
Безжалостная правда жизни 146
Старый коми 147
Чародеи 150
Обряд долины ключей 152
Миражи Севера 153
Древнейший синдром 154
Счастливое время 156