Вокруг державного престола. Одоевский

               
Отрывок из романа "Вокруг державного престола"
Книга первая.Царь батюшка

В июне к царю Алексею Михайловичу в Разрядный приказ поступила та самая ранее оговоренная челобитная от посадских людей и дворянства с просьбой навести порядок в работе судов и составить пользы дела ради , новую Уложенную книгу.
Уже 16 июля собралась и заседала Государственная дума. После благословения патриархом Иосифом заседания, а также митрополитами, архиепископами, по окончательному и общему вынесенному решению бояр, окольничих и думных дворян Дума постановила: « выбрать из стольников , и из стряпчих, и из дворян московских, и из жильцов, из чину по два человека, также всех городов из дворян и из детей боярских взятии из больших городов, опричь Новгорода, по два человека, а из новгородцев – с пятины по человеку , а из меньших городов – по человеку, а из гостей – трех человек, а из гостиных и из суконных сотен – по два человека, а из черных сотен и из слобод, и из городов с посадов – по человеку» и разослать грамоты приглашения, чтобы выбрали и выслали выборных людей из местной земщины, и чтобы приехали выбранные от общин и городов людям в Москву к 1 сентября 1648 года на Земский собор.
Одновременно князю боярину Никите Ивановичу Одоевскому поручалось, не мешкая, создать комиссию из достойных мужей и « на всякие государственные и земские дела собрать…государственные и боярские приговоры в архивах, которые хранились « со старыми судебниками – справить». В частности, по тем приговорам, в которых было раньше написано « не положено», по тем – написать и изложить общим советом комиссии свои предложения, « чтобы государства всяких чинов людям , от большого и до меньшего  чина, суд и расправа была во всяких делах ровна».
Через три дня Одоевский явился к государю со списком людей, которых он хотел бы видеть в комиссии. Состоялось ещё одно заседание думы, и список был утвержден. В комиссию вошли опытные в юридической практике бояре : князь боярин и глава Ямского приказа, много лет прослуживший в Московском Судном приказе Семен Васильевич Прозоровский, князь окольничий и глава Челобитного, Литовского и Казачьего приказа Фёдор Фёдорович Волконский, а также дьяк Гаврила Леонтьев и думный дьяк Казанского дворцового и Разрядного приказов Фёдор Акимович Грибоедов.
–Пишем. А за основу нового уложения взята кормчая книга, челобитные от бояр и боярские приговоры, прежние судебники и выписки из литовского статута, – объяснял Одоевский государю на что они опираются при написании нового свода.
–До заседания собора ко мне и в думу должны поступить все написанные вами законы. И вы, Никита Иванович, мне всё растолкуете, – приказал государь. 
Через две недели Одоевский снова пришел к государю и принёс с собой свитки с  набросками нового закона. Государь принял его. Обрадованный, что им никто не помешает, Одоевский разложил на столе свитки и рассказал, какие рассматриваются виды преступлений в новом судебнике.
–Всего преступлений семь, – как семь смертных грехов: прежде всего и самое злостное – супротив государства. Монаршая власть является высшей – то и преступление против государства есть как раз преступление против монарха и его семьи, а также заговор и измена.
Заметив на лице царя удивление и даже подобие колебания, настойчиво добавил:
–Святость государя, божьего избранника и помазанника на земле, прочность царского маестата, любовь и вера в это народа, и упрочение царской власти – все должно быть предусмотрено в новом Судебнике и Уложенной книге. Дело ответственное, трудное. Но всякое новое дело начинать трудно. Особенно если кажется, что оно как будто и не в нашем обычае, и раньше не повелось….Но кому как не вам, божьему помазаннику и государю, взвалившему на плечи тяжкий крест и заботу об народе в своем государстве, не идти все время вперед и не вести за собой…
Алексей Михайлович с удивлением и восхищением взирал на Одоевского. После непродолжительного молчания, благожелательно произнес:
–Все, о чем размышлял, вы выразили в словах. Но продолжайте же….
–Ещё хочу обратить внимание вашего величества на то, что о государевой чести, как его государево, здоровье оберегать написано нами много статей.
Алексей Михайлович поддался вперед, в глазах зажегся неподдельный интерес:
–Поясните?
–Царь – самодержавный и наследный монарх. Преступные действия и умыслы жестоко наказываются. Чтобы на государевом дворе никакого бесчинства и брани не было, за действия скопом против царя, бояр, воевод – смерть без пощады. Преступление- ежели кто из чужих или же родственников вдруг прознает о готовящемся преступлении, но не донесет об этом, – за это тоже последует наказание. Государево слово и дело – превыше всего, – пафосно заключил Одоевский.
Государь пораженный, глядел на него. Подумал и благосклонно кивнул:
–Продолжайте, Никита Иванович.
–Второе преступление –подделка монет, самовольный переход границы, ябедничество и ложные свидетельства. Здесь пришлось поднять свод боярских приказов и посмотреть, как наказывали беглых. Третье преступление – против благочиния– это есть укрывательство беглых людей и преступников, продажи краденного. Четвертое – взяточничество и расточительство государственных денег, расхищение государственной казны, неправосудие и мародерство на войне. Пятое – преступление против святой церкви. Богохульство, переход в другую веру, прерывание церковной службы…
–Этому будет особенно рад Стефан с Нероновым, – промолвил с улыбкой Алексей Михайлович и тотчас спрятал улыбку в усы.
– Шестое, седьмое преступление – убийства, нанесение увечий, оскорблений, побоев, кража, грабеж и мошенничество, конокрадство. Последнее хоть и восьмое, но то неуважение к родителям и блуд жены мужу. За это тоже смертная казнь через повешение, четвертование, отсечение головы, сожжение. А за изготовление фальшивых денег – положено вливание расплавленного железа в горло, чтобы напились до отвала богатством, – прибавил Одоевский.
–В назидание воровским людям, и для крепости государства,– жестокость не полезна, но все же оправданна, – произнес государь и одобрительно кивнул.
До начала Земского собора оставалось немного времени. И по указу государя зачинщики июньской гили в посадах были пойманы и заключены в кандалы. Самые рьяные среди них через несколько дней были казнены обезглавливанием.
С начала работы комиссии государь принимал Одоевского каждую неделю, разрешив тому проходить через Переднюю палату одним из первых. Однако, Никита Иванович не всегда пользовался полученной привилегией и частенько намеренно сиживал в передней палате, прислушиваясь к разговорам, спорам бояр, всякий раз дающим его пытливому и острому уму ученого новую пищу. В распоряжении комиссии оказалось такое огромное количество  поступивших во все приказы за многие годы челобитных от людей всех сословий, что можно было только радоваться богатому материалу. Времени было мало, и члены комиссии не вылезали с утра до поздней ночи из-за столов. Скрупулезно и методично по крупицам выуживая как будто через сито самые важные и характерные для абсолютно всех сословий интересные случаи, которые брались за основу новых правил управления судебной властью и государственными институтами, то есть самими же приказами. Когда Одоевский бывал у государя, он рассказал над чем в этот момент работает комиссия. И постепенно, ненавязчиво, доходчиво объяснял заинтересованно и с любопытством его слушающему Алексею Михайловичу хитросплетения и тонкости юридических вопросов, которые тому были неизвестны. Одновременно Одоевский обучал государя и премудростям юридической науки. Обоим эти беседы оказались полезными и обоим нравилось погружаться в составление нового свода законов.   
Но если в начале всей этой трудной и многообразной работы, членам комиссии, оказавшимся перед огромным ворохом старых законов , казалось почти невозможным учесть все мыслимые и немыслимые административные и человеческие преступления, систематизировать и сверить их с теми же старыми и добротно работающими правилами и законами в соответствии с новыми возникшими потребностями жизни и времени, а также изменившимися обстоятельствами внутренней жизни общественных сословий, сведя их к одному знаменателю, то уже к концу августа в полном соответствии с известной пословицей: « глаза бояться, а руки делают», можно и горы свернуть. За короткий отрезок времени пять человек во главе с Одоевским блестяще справились с поставленной перед ними задачей и составили охватывающий все сферы жизни государственный свод законов. Соборное уложение поданное на рассмотрение Земского собора состояло из 25 глав , в которых находились 967 статей законов.
В середине августа на думском сиденье приняли решение  проводить заседания Земского собора раздельно: в золотой Гранатовитой палате – будут сидеть – государь и духовные власти: святейший патриарх, митрополиты, архимандриты, епископы с священным собором, бояре, окольничьи и думные люди. А в Ответной палате – пускай заседают прибывшие с земли выборные люди от городов и посадов, а ведет там заседание – боярин князь Юрий Алексеевич Долгорукий. Также решили, что собор будет заседать столько времени, сколько потребуется. Одобренный государем и духовными властями, а также ближними боярами свод законов в окончательном варианте по указу государя должен будет написан в списках и скреплен подписью святейшего патриарха Иосифа. Одобрения слушавших Уложение и Судебник выборных, заседавших в Ответной палате, – в итоге не требовалось. А связано это было с новым внутренним настроем государя и его властным решением, почувствовавшим усиление собственной власти, внутреннее согласие с этим фактом своего ближайшего боярского окружения, и отныне не нуждавшимся более в одобрении выборных людей от земств.
–Пускай в Ответной палате выборные от земств послушают, а потом подпишут списки законов своей подписью. А больше от них ничего и не требуется, потому что «это государево царственно, а земское дело – утвердить и на весь мир поставить, чтобы то все великие дела по нынешнему указу и соборному уложению впредь ничем были нерушимы», – твердо произнес государь и покровительственно оглядел бояр.
Те в замешательстве и удивлении начали переглядываться, зашумев и обсуждая только что сказанное царем и предлагаемые им изменения, нарушающие привычный порядок ведения Земских соборов.
И только на лице боярина князя Одоевского в этот момент царило невозмутимое спокойствие. Услышав сказанное, он резко вскинул голову и с удивлением взглянул на государя. Но поймав согласный и одобрительный кивок государя, адресованный ему, понимающе и почтительно улыбнулся. Дело в том, что сам Никита Иванович был косвенно причастен к такому решению государя. Только вчера он был на приеме и, разговаривая с государем, долго и страстно убеждал его в необходимости именно таким простым и понятным способом, разделив выборных от земств от высших властей, наглядно продемонстрировать резкое усиление царской власти, и его новое возросшее положение в государственной иерархии. А этот факт, настаивал Одоевский, необходимо подчеркнуть именно перед принятием новых сводов законов.
В итоге бояре оказались не против предложенного государем нововведения. Помимо усиления роли государя, оно усиливало и их положение, – и напротив значительно уменьшало роль выборных земских людей в принятии соборных решений.

Глава 17

В конце августа, явившись как обычно после обедни в Архангельском соборе вместе с думными боярами во дворец, боярин Одоевский долго сидел на своем месте в Передней палате в окружении уставших от долгого ожидания царского выхода, и запарившихся в своих тяжелых парадных кафтанах больших бояр, окольничих, думных и ближних людей. Заранее повидавшись со своим тезкой Романовым на обедне и шепнув ему, что у него есть срочное дело к государю, Одоевский втайне надеялся, что его-то как раз вызовут первым. Но вызывали всё почему-то не его: то боярина Салтыкова, потом мимо него задрав кверху сытое и довольное лицо, важно прошествовал в царскую комнату боярин Ордын-Нащокин, а следом, опустив вниз бегающие хитрые глаза и вытянутое бледное лицо, прошмыгнул в царские покои казначей Богдан Минич Дубровский.
Никита Иванович огорченно вздохнул. Ему хотелось успеть обстоятельно и не спеша ещё раз поговорить с царем до начала боярского сидения, чтобы никто их не потревожил. « Эх, сегодня уже, видать не получится…», – с сожалением подумал он и отвлекся.
Из дверей царских покоев вывалился весь красный, как вареный рак, обливающийся потом в надетом жарком кафтане, казначей Дубровский. К нему ринулся наперерез и загородил дорогу своим туловищем, дворянин Елчанинов Василий Яковлевич и о чем-то громко заговорил, возбужденно жестикулируя. Боярские разговоры враз поутихли. Присутствующие навострили уши, и многозначительно и с зажегшимся в глазах насмешкой и интересом переглядывались, пододвигались кто бочком, а кто и толстым брюхом поближе к спорщикам, чтобы ничего не пропустить. Любая ссора в Передней палате являлась для скучающих в ожидании бояр забавой и веселым развлечением.
–Что надо-то Василий Яковлевич? – заносчиво спросил Дубровский, смеривши высокомерным взглядом стоящего перед ним с покрасневшим от возмущения лицом Елчанинова.
–А то, что то спорное дело, о котором тебе изведано, ты, Богдан Минич, несправедливо решил. Я, ведь, на тебя государю давеча челобитную подал, – отвечал тот с вызовом.
–И что же? Теперь ожидай в срок решение, – с ехидством усмехнулся в бороду Дубровский.
–А какое решенье, если уже отказано. Потому что челобитной в докладе не объявилось.
–А я-то при чем? – изобразил на лице удивление Дубровский.
–А как же! Так ведь доклад с челобитной из твоего приказа пришел. И в царскую комнату ты давеча первым вошел. А я уже после тебя как зашел, так и узнал, что челобитной-то и нет, – наседал на казначея Елчанинов.
–Поди , сам и запамятовал про неё. Не пойму к чему мне всё это сказываешь? – казначей пожал плечами и развернулся, собираясь отойти и сесть на свое место на лавке.
Побагровев от гнева, Елчанинов потянул казначея за свисающий красный рукав:
–Погоди, Богдан Минич. Ты мне зубы не заговаривай, дослушай-ка лучше до конца что скажу….
–Да мне-то зачем в твое дело лезть? – гаркнул Дубровский, потеряв самообладание.
–Как зачем? А разве не ты её взял из доклада? – загремел голосом Елчанинов и прожег вмиг закосившим сердитым взглядом казначея.
–Эка, заговорил-то как…, – послышалось с боярских мест.
–А каково приложил…., – одобрительно прошелестело над лавками.
–Коль грехи велики, не укроешься…, – с ехидством фыркнул кто-то. На говорившего недовольно цыкнули:
– Чай, без тебя, Тимофей Сидорович, и сами разберутся,  – с иронией протянул кто-то. Бояре одобрительно засмеялись, и высокие шапки с любопытством вновь колыхнулись в сторону раззадоренных спорщиков.
–А куда же она тогда подевалась, Богдан Минич после твоего ухода? Я и у дьяка Григория Львова и у Михаила Волошенинова, у окольничих Григорий Гавриловича Пушкина и у стольников князя Ивана Хилково и его брата князя Василия, у Михаила Бобарыкина и у Прокофея Коптева тоже спрашивал. И никто из них челобитной отродясь и в глаза не видывал. А ведь, пропала она после того, как ты, Богдан Минич в царской палате побыл…, – проговорил Елчанинов, с подозрением глядя на Дубровского.
–А я при чем? – вздыбился Дубровский и хотел пройти дальше. Но Елчанинов не пускал:
–Не делом судишь, Богдан Минич. Передо мной кто к царю первый вчера входил, ну-ка при помни? – потребовал он.
–А мне-то зачем это припоминать? Коли тебе нужно, – огрызнулся Дубровский.
–Так ведь передо мной как раз ты в комнату и входил. А после уже и я пошел, –  наскакивал Елчанинов. Он хотя и был по росту ниже Дубровского, но в плечах широк и крепок, кулаки сердито сжимал пудовые.
–Ты на меня Васька, не лай, будто пес дворовый. А то я тебе живо зубы-то пообломаю. Напрасно на меня шумишь. Я в комнату к царю один не хожу и челобитных твоих не краду. И в приказе ты на меня шумишь и за это проходишь озорничеством. Сам-то ты из какого рода вышел, чтобы мне поперек дороги вставать и задерживать? – в сердцах произнес Дубровский и презрительно сплюнул под ноги.
Елчанинов аж, побелел от оскорбления и весь затрясся:
–Ну, погоди, Богдан Минич! За свои слова мне ответишь…. Какой же ты справедливый судья , да на какую службу пожалован, коли крадешь наши челобитные в царской комнате….. Ну, погоди же….Найдется и на тебя управа. Впредь не будешь больше красть челобитных….
– Сам-то ты Василий, родом из пашенных мужиков или от земцев, а наш род старинный. Твоему отцу и деду там не бывать, где я был и послан, за что и пожалован. Страдник ты поганый. Тьфу на тебя, – отвечал на это с высокомерным презрением Дубровский.
Тут они оба сцепились и начали наносить друг другу тумаки по плечам и бокам. Бояре оживились и разгорячено запыхтев, повыскакивали с мест и, подскочив к дерущимся, окружили тех тугим кольцом окружили дерущихся, с неослабеваемым интересом следя за развернувшейся на их глазах неожиданной потасовкой.
–А ну нападай ему, Богдан Минич. А то гляди как шумит, луженая прорва, – выкрикивал, подзадоривая дерущихся, Василий Хилково и лукаво подмигивал брату.
Остальные тоже не отставали, внося оголтелыми криками посильную лепту в общий шум и гвалт. Но тут из царской комнаты будто вихрь вылетел разъяренный Романов и выкрикнул:
–Кто шумит? А ну, тихо! Без места останетесь, – пригрозил он напоследок дерущимся.
Дерущихся и окружавших их бояр как ветром сдуло с того места. Однако же и находясь по разным углам, Дубровский и Елчанинов продолжали с обидой огрызаться друг на друга.
–Не я украл. Да и мне-то чего стыдиться? Я за правду всегда стою, – воскликнул Дубровский и победоносно оглядел сидящих бояр. Те одобрительно закивали высокими шапками, не желая ссориться с полезным для всякого дела царским казначеем.
–Того не ведаю, ты или кто другой…только о том буду бить челом государю. А в приказе мне бить тебе челом теперь и нельзя, в казенку меня запрешь и не отпустишь, – рассерженно шипел в ответ Елчанинов.
–Правильно, Василий Яковлевич
–Да кто с тобой после дело будет иметь, Василий. А шумишь на меня за то, что я тебе в шею сейчас ударил.., – с издевкой произнес довольный Дубровский. И глаза его возбужденно заблестели.
Тут Елчанинов снова рванулся к нему, однако, его удержали. Дьяки Василий Ушаков и Прокофей Коптев убеждали обиженного не шуметь:
–Напиши челобитную на государя, а мы росписи как свидетели поставим.
Разгоряченный ссорой Елчанинов ворчал и бубнил, но вынужден был согласиться. С его уходом, шум в Передней утих. 
Дубровский, же, чувствуя себя на высоте, напротив,  остался и тут же, присев, с видом победителя потребовал себе от подьячих  перья и чистую бумагу. Написал челобитную, на которую поставили скрепляющие росписи свидетелей, присутствующие при ссоре.
Из царской комнаты вышел дьяк и позвал Одоевского.
Когда тот вошел, государь, сидел в кресле и разговаривал с Романовым. Увидев его, он отпустил Романова. И в комнате остались только государь, Одоевский и князь Львов, приготовившись, если понадобиться, записывать поступающие царские указания.
Одоевский остановился посередине залы, напротив царя.
–А поздорову ли, живешь боярин Никита Иванович? – добродушно улыбаясь, спросил у него Алексей Михайлович.
–Государя царя и великого князя всея Руси благодарю за слова о добром моем здравии и бью челом о новых правилах в судебнике, – степенно отвечал Одоевский и поклонился.
–Ведаю, что хотел ты, Никита Иванович поговорить с глазу на глаз, – сказал Алексей Михайлович и с любопытством спросил.– Что за шум там за дверью?
Одоевский описал случившееся в живых красках. Государь выслушал и спросил:
–Возьмешь на заметку? – усмехнулся государь.
–Можно внести в судебник о честности рода…., – задумчиво проговорил Одоевский и прибавил, – вот только боюсь, что пойдут тогда за каждое шуточное или обыкновенное слово дело чинить. Обидится и начнёт придираться, как к бесчестному слову.
–Всякое лыко в строку полезно, – похвалил государь и прибавил, – тебе и решать, какое вязать, а какое отбросить. Расскажи-ка подробней.
–Бью челом у вашего величества внести изменения с имеющимися у церкви судебными привилегиями…, – тотчас приступил к делу Одоевский.
–А разве в прошлый собор не всё учтено? – спросил государь.
 Одоевский отрицательно покачал головой и пояснил:
–Нет. Пока писали новые статьи, разобрали уже не одну сотню судебных дел и челобитных, поданных за последние десять лет. И вот что выяснили: всякие чины выборных людей, горожане и дети боярские, давно ходатайствуют в челобитных на государево имя, что хорошо было бы отобрать у церкви да раздать детям боярским  все земли. На Земском соборе в 1642 году . Когда обсуждали войну с Османской империей , горожане и дети боярские уже предлагали собирать деньги на войну с вотчин  епископов и монастырей, и отписании на государя всех городских слобод с торговым и ремесленным людом. А если этот вопрос незамедлительно не решить, то всяких выборных чинов сословия и больше потребуют. Лучше болезнь упредить, чем потом сожалеть, что недоглядели и не долечили…, – философски заключил Никита Иванович, прямо указывая, что если не сделать правильных и разумных выводов после случившегося в Москве нынешним летом  восстания, то не исключено, что оно может вспыхнуть вновь, если горожане и дворянские дети останутся недовольными царскими решениями.
–Если есть зерно истины, то добавляйте…, – промолвил после раздумья государь и со вздохом, прибавил, – а, ведь, святые отцы, могут и воспротивиться. Отняли у монастырей,  уже и торговлю без пошлин оставили. Святейший патриарх тогда как роптал, помнишь?.
– Святые отцы пускай не ропщут, а лучше займутся вопросом, как службы вести в приходах. Слышал, что идут между ними споры и толки, нужно или нет вводить единоголосие, или оставить многоголосие. А моя комиссия – другие, дела мирские решает, чтобы всяких чинов выборным людям вместе жилось хорошо, – невозмутимо, но твердо отвечал Одоевский.
Государь встал, прошелся до Михаила Львова и заглянул тому через плечо. Львов почтительно привстал и замер в выжидательной позе.
–Ох, маета…. Да, ты что вскочил-то, присядь…, – милостиво произнес государь и пошел обратно к трону. Оттуда уже громко и крикнул, наклонив упрямую голову:
–Как хочешь, Никита Иванович, а только патриарха в обиду не дам.
Умное и настороженное лицо Одоевского оживилось. Он был готов к отказу и сразу сказал:
–А чтобы святейший патриарх согласился, надобно создать специальный приказ и назвать его Монастырский. Да, чтобы служил он для отдельного от мирских разбора судебных дел святых отцов. А во главе приказа, чтоб никому не обидно, поставить мирянина. И чтобы ведал этот приказ, кроме разбойных и душегубных, всеми другими делами духовных людей. Тогда и святые отцы не будут в обиде , и мы свою пользу из приказа извлечем, – уверенно заключил Одоевский. Хитро прищурился и после паузы многозначительно прибавил, – у меня уже и глава на высокую службу присмотрен…
–Кто же?
–А окольничий князь Иван Андреевич Хилков, преданный, честный и бескорыстный служака.
–Я помню его, – кивнул головой государь, – не тот ли, который приводил к присяге полки на южной границе?
–Тот самый.
– А где он сейчас, напомни?
–Воеводою служит в Вязьме.
–Оставь Львову бумаги, который принес, Никита Иванович. Погляжу на досуге, – сказал государь и кивнул, давая понять, что князь может уйти.
Одоевский откланялся и вышел. Уже через день вопрос о создании Монастырского приказа был по представлению государя вынесен и обсужден на боярском сидении. Одоевский тоже присутствовал на нём и объяснил суть вносимых поправок. После чего боярская дума приняла положительное решение о создании Монастырского приказа и повелела направить в Вязьму посыльных от Большого приказа за Хилковым.
Каждую пятницу во дворце заседал кружок ревнителей благочестия. На одном из таких заседаний Стефан Вонифатьев попросил царя, позволить протопопу Казанского монастыря Ивану Неронову на торжищах, где всегда находится много всякого народа, вслух читать проповеди, внушая учение о единогласии, аскетичном образе жизни, а главное осуждать языческие обряды и игрища.
–Чтобы не чинилась на улицах, в кабаках, на соборах, на приходских церквях да на торжищах гиль. От нарушений в вере и козней антихриста в мирских людях великий соблазн учиняется. Новокрещенные на веру плюют и крестов не носят, постные дни не блюдут. На торгах друг друга позорной бранью поносят, кулачные бои заводят и до смертного часа бьются. И сколько людей уж побито, – того и не ведаю. А тут Неронов начнет читать проповеди. Люди послушают, глядишь, и одумаются, – убеждал Вонифатьев.
Государь поглядел на Никона.
–А ты что ведаешь?
–От того, что истину станут слушать на устах и прилюдно, вреда не будет, – а польза немалая, – сказал Никон.
И в это же воскресенье в Казанском храме, к обедне пришел «слушать истину на устах», и сам государь со свитой. И с того воскресенья он часто ездил царским поездом, а то и пешим пышным ходом в Казанскую церковь на всенощные «бдения от вечера даже до последнего часа ночи», и не только по праздникам, но и по воскресеньям, привлекая своим посещением народные толпы.
Тем временем Ванифатьев разослал подписанную им по московским приходам грамоту , в которой предписывалось « всем мирским и всяких чинов людям с женами и детьми приходить в воскресенье и в господские дни и великих Святых в церкви божии и стояли бы смирно, при божьем пении никаких речей не говорить и слушать бы пенье церковное со страхом и со всяким благочестием, и от отцов своих духовных и учительных людей наказания и учения слушать , и от безмерного пьяного пития  уклоняться и быть в трезвости, и скоморохов с домрами и с гуслями, с волынками и всякими играми, и ворожей, и мужиков и баб, к больным и к младенцам, и в дом к себе не призывать, и в первый день луны не смотреть, и в гром на реках и в озерах не купаться, и с серебра по домам не умываться, и олова и воску не лить , и зернью и в карты, и шахматы, и лодыгами не играть, и медведей не водить, и с сучками не плясать, и никаких бесовских див не творить, и на браках песней бесовских не петь и никаких срамных слов не говорить…и кулачных боев между собой не делать. А за нарушение запретов полагались виновникам наказания ударами батог…». В московских церквях священники грамоту прочитали, однако упрямо продолжали вести свои службы по старинке.

Глава 18

Теплым сентябрьским утром 1648 года над Кремлем, и куполом Покровского храма и блестящей маковкой Ивана Великого в туманной дали всходило солнце. Заря победоносно захватила в плен горизонт, который неуловимо светлел, стремительно очищаясь от серых и рваных ночных облаков. В Замоскворецком, Кремлевском и Большом царских садах вместе с солнцем в небо поднимался разноголосый и звонкий птичий гомон, предвещающий хороший день.
За Никольскими воротами и вырытым рвом, в сухом и настоянном солнцем теплом воздухе лениво качались и шелестели зелеными кронами раскидистые липы и высокие клены, дрожали тонконогие рябинки, березы. Пройдет ещё немного времени, и листва в дубравах и березовых рощах, окружавших красавицу Москву пожелтеет, закраснеет, и к золотым маковкам и крестам, возносящимся в небо, прибавиться щедрая и янтарная россыпь осеннего золота.
Прошедшей ночью боярину Одоевскому не спалось. Уединившись после вечери в своей маленькой комнатке, которую он и домашние называли рабочей, он долго сидел, согнувшись над столом и перелистывая одну за другой страницы аккуратно сшитой подьячим толстой тетради со сделанными его рукой записями. Покрасневшими от бессонницы глазами Никита Иванович внимательно всматривался в свои записи, вчитывался в пометки на полях, и старался ещё раз освежить в памяти всё над чем он работал в последние два месяца. Он всегда ответственно и обстоятельно, тщательно подходил к исполнению своих обязанностей перед государем: будь –то служение в звании стольника во время осады Москвы в юношеские годы, когда со свойственной ему природной пылкостью, высокими помыслами, и жаром души он мог запросто сорваться с места, и без приказа, – по одному только зову сердца, помчаться напролом в гущу сражения и биться без устали, снискав себе славу отчаянного и храброго солдата… И тогда, когда, служа ржевским воеводой, он спешил на помощь Шеину под Смоленск, но не дошел до него, своего товарища, который в итоге потерпел сокрушительное и болезненное поражение, страшным и гулким эхом прокатившееся по судьбам многих бояр да и всему государству. Преодолев сотни вёрст по осеннее –зимнему бездорожью войска они  тогда понесли катастрофические людские потери от голода, холода и болезней. И точно также он был и потом ответственен к исполнению возложенных на него государем и боярской думой обязанностей, когда будучи на воеводстве в Астрахани, превратил в итоге захудалый посад в расцветший под жарким солнцем красивый цветущий и богатый край. Да, он постарел, но стал мудрее….. У него выросли четверо сыновей, которые напоминают, каким он был в молодости. А сам он остался прежним, также служит государю и отечеству, и также обстоятелен в порученных делах, доводит их до совершенства. При этом самые замысловатые и непонятные вещи он старается объяснять так, чтобы они были просты и понятны любому человеку. Как ученый и блестящий практик в юридической науке, имея острый ум и широкий кругозор, взгляд, проникающий в самую суть явлений окружающей действительности, он мог соединять любые малозначительные, поверхностные и разрозненные факты, события, преступные человеческие деяния в единое целое, из которого потом вырисовывалось и вырастало что-то типичное и характерное для всех этих разрозненных и казалось бы, ничем не связанных между собой явлений. В итоге это целое обретало в его мозгу законченную смысловую форму, выражающуюся в виде правила или закона. Но ему этого было мало. И он стремился достичь в составленных им правилах и типичных характеристиках такой отточенности и совершенства, такой высокой и «горней вершины», такого изящества и блеска, достижение которых  могли быть подвластны только выдающемуся и исключительному человеческому уму, опережающему время.
Но при всех своих достоинствах, в быту Одоевский был человеком своего времени, и типичным представителем боярского сословия, приближенного к простому и бесхитростному крестьянскому быту, одновременно являясь крепким хозяином, держащим подчиняющуюся ему многочисленную дворню в суровой узде, главой большого семейства, строго следящим за четкой и слаженной работой хозяйственных служб обширного боярского подворья.
Почувствовав, как закололо висок, прикрыл усталые набрякшие веки и облокотился на жесткую спинку высокого стула. Но сидеть в таком положении неудобно, и тяжело вздохнув, он поднялся из-за стола. Подошел к стоящему в углу комнаты сундуку, в котором хранилась постель, вытащил её и постелил себе на лавке. Здесь он частенько коротал свои ночи, засиживаясь за работой допоздна. Выйдя во двор, он умылся над лоханью, спрятанной под высоким кувшинчатым крыльцом на скамье. Чистую воду наливал кувшином из бочки.
Уже поднимаясь и поставив ногу на ступеньку крыльца, он вдруг замер, с объявшим его внезапным умилением и восторгом заглядевшись в низко нависающее над его головой бездонное черное небо, усыпанное звездами, и неподвижно застывшую в недосягаемой высоте удивленную белую луну. Ночь вокруг стояла дивная, тихая и безветренная. Растущая под окном яблоня, по которой он обычно определял силу ветра, – стояла, не шелохнувшись, посеребренная лунным светом. Ни одна тень не колебалась в круге света, отбрасываемого его свечой.Где-то в темной траве у забора прошуршал невидимый в потемках ежик, выйдя на свою излюбленную ночную охоту. За домом в саду вырыт пруд. И оттуда до слуха Никиты Ивановича донёсся ленивый всплеск воды, – то играла рыба.
«Природа каждое мгновенье живет по своим законам…., что ей наше людское? Вся наша суета, и кажущиеся только нам на потребу каждого дня правильными наши законы….Нет ничего совершенней и правильней божеских законов. Все остальное – суета человеческая…А потому надо жить по правде, по божески….», – взгрустнулось почему-то вдруг Одоевскому.
–Никита Иванович, батюшка, что же вы так нынче-то припозднились. Не подать ли вам молочка из погреба, или кваску? – заботливо спросил у него, вынырнув из темноты дворецкий Степан. Боярин от неожиданности невольно вздрогнул.
–Сам-то чего бродишь во тьме, как сыч? Аж, напугал….., – спросил у него боярин, зная, что Степан, как верный пес, сторожит его каждую ночь под окнами и не уходит, пока у него виден свет.
–Вы уж простите неразумного. Не очень-то я и хотел вас пугать, батюшка мой, – виновато затараторил малый. Замолчал, огляделся вокруг и мечтательно протянул, – красота-то какая вокруг, и божья благодать….., аж, не хочется и уходить.
–Вот и мне, братец, не хочется. Поди, завтрашний день будет славный…
–Непременно, славный, батюшка наш, – закивал головой Степан.
–Ну, ты чего стоишь-то? Иди отдыхать. И толкни ключника, пускай принесёт мне наверх кувшин с холодным клюквенным морсом.
Вернувшись, Никита Иванович присел на лавку и стащил с ног мягкие домашние сафьяновые сапоги. Задвинул их ногой под лавку и долго сидел, зевая, и почесывая грудь и живот, глядя, как робко, неровно мигает свеча. Ключник принес ему питье и ушел. Он потом встал, задул свечу в тяжелом бронзовом подсвечнике. Распустил нательную рубаху и с усталым вздохом облегчения нырнул под одеяло. Вытянулся на лавке во весь свой могучий рост и лежал, закрыв глаза, и размышляя о грядущем  дне.
Завтра ему, Прозоровскому и Волконскому предстоит на соборе отчитаться перед государственной высшей властью, царем и боярской думой, перед патриархом и духовными властями о своей работе. В короткие сроки они воистину проделали такую грандиозную и сложную работу, которая не всякому по плечу. Но они блестяще с ней справились, не без гордости, с чувством уверенности и удовлетворения подумал он. Новый свод законов давно назрел и был необходим. И вновь, перед его мысленным взором, яркими вспышками появлялись, выстраиваясь в четкий хронологический ряд события давно минувшего времени, похожие на нанизанный руками его жены Евдокии на рукоделье темный бисер:  Годунов, затем известие об убийстве законного царевича, начало смуты, боярские заговоры, и воцарение на царство Бориса, нашествие лжецов, самозванцев, польских завоевателей….
Оглядываясь назад, в темную глубину времени, – Одоевский поражался пережитому государством. А когда заглядывал в  будущее, – сердце его созидательно билось в надежде, что представленные труды в виде нового судебного закона – не напрасны и праведны, будут полезны его современникам и потомкам, а главное, помогут сохранить российское государство, и укрепить власть помазанника божьего, государя, – охранителя земли нашей и народа. Все их статьи, прописанные в новых законах, – были нацелены на укрепление и упрочение государства. Да, разве же не в триединстве и сохранении целостности древней православной веры, божественной святости державы и незыблемости царского маестата, – хранится крепость и сила их государства?  И горе тому, кто это не понимает…… А государь наш Алексей Михайлович, хоть и молод пока, но слава богу, уже понимает…..А посему, посреди житейских скорбей Божий глас повелевает ему быть твердым в делах управления, уповать на Божественный промысел, и с верою в истину царской власти, которую надобно утверждать и охранять для блага народного и государства от всяких поползновений. …И в новом своде законов триединство соблюдено…., мы ничего не забыли, и все учли, что могли…. Нельзя допустить повторения смуты, нельзя чтобы кто-то даже мысленно поставил под сомнение святость и прочность государя, божьего помазанника на земле. Но как раньше  выстояли посреди этой смуты, какие потери понесли.… Воистину над милой родиной моей простирается Покров Божьей матери, да и сама Россия – божий храм….»
Одоевский ещё долго ворочался, маясь от бродящих в голове разных мыслей. Уснул только перед рассветом.
Из сладкого сонного забытья его вырвал громкий лай расходившихся собак, который также быстро и неожиданно затих.
«Значит, приехали свои….Может, Мишаня вернулся домой? Вот Евдокия-то будет рада…. », – лениво подумал он и зевнул, продолжая лежать.
Услышав, как загремели тяжелые засовы на тесовых воротах, и по деревянному настилу прогрохотали оббитые железом тележные колеса, – он с сокрушенным вздохом поднялся и прошлепал босыми ногами к окну. Увидел в предрассветной темно-серой дымке стоящего возле житного амбара конюха Фролку и распрягающего лошадей. Рядом с ним возле заехавших во двор обозных телег, груженных мешками и бочками, крутился боярский приказчик Подшибякин Яков Феоктистович. Возле него стоял и докладывал его помощник, который оставался за старшего над дворовыми во время отсутствия самого Подшибякина в усадьбе Платон Кречет.
«Про Мишаньку нашего новости привез. Это хорошо, пора бы уж…. », – обрадовано подумал Никита Иванович, продолжая чесать под рубахой грудь и через окно наблюдать за тем, как Фрол взвалил себе на спину первый мешок и, согнувшись под его тяжестью, направился к амбару.
Подшибякин ездил в их дальнюю деревенскую вотчину село Никольское –Урюпино за оброком. А на обратном пути ему было наказано заехать ещё и в нижегородскую вотчину боярина Морозова, и поглядеть, как у того устроено поташное производство.
С мая в Никольском Урюпино находилась невестка Одоевский и жена старшего сына Михаила,– Аксинья с малолетним сыном Юрием. Сам Михаил ездил  месяц назад навещать семью и повредил себе ногу, неловко спрыгнув с лошади во время облавы на волков. Михаил остался в Урюпино, отлеживаться и лечить больную ногу, а заодно присматривать за хозяйством.
Припомнилось, как в начале лета он предложил сыновьям, помимо воинской службы, заняться ещё и семейным производством поташа.
–На этом можно хороший прибыток получить, продавая его в Архангельске иностранцам. Давеча, вон боярин Морозов в Передней перед нами хвалился, что умеет мол барыши делать из воздуха, леса и огня….. А, другие, мол, которым бог ума-то не дал, – те дескать, все дураки и делать ничего не умеют….Вот я и думаю, а мы-то уж, точно не хуже Морозова, и не дураки…, – с иронией заключил Никита Иванович и, прищурившись, оглядел сидящих напротив него за столом сыновей Федора и Михаила, Якова. Средний Алеша отсутствовал: его только в апреле пожаловали в стольники, и он в числе царской свиты уехал сопровождать государя на охоту в Коломенское.
Трое старших сыновей Одоевского служили при государевом дворе стольниками. И более удачной карьеры для них он с женой и не мог пожелать. Парни вымахали высокие, сильные, как на подбор. Обычно, боярским детям приходилось участвовать в приемах иностранных послов, сопровождали царя в походах и поездках по монастырям и дальним вотчинам. Вот, и Михаил пожалован в царские спальники… Государь любил с ним задушевно беседовать. А когда он остался в Урюпино, пришлось Никите Ивановичу ехать во дворец и лично объяснять причину его отсутствия во дворце. Михаил всегда охотно поддерживал отца во всех делах. Вот и на том семейном сиденье Никита Иванович ждал от него поддержки. Однако, тот почему-то хмуро молчал.
–У Морозова поташ лучший. Он за лето получает до 100 бочек. Вот и посчитай, какой хозяйству прибыток, – продолжил Никита Иванович.
–Для поташа  нужно, чтобы сосны и дуба было навалом. Может сперва, приказчика снарядить в Урюпино и на Оку, да посчитать, сколько у нас этого леса, –  осторожно заметил Федор.
Никита Иванович кивнул.
– Добре. Коли так, снарядим Подшибякина, как закончим с посевами. Если в Урюпино леса мало, подадим челобитную государю, чтобы по милости дал на оброк и откуп делянку. Правда, тогда каждая десятая бочка будет, – казенная. Но и с девяти бочек – выйдет немало. Ещё бы мастеров поискать на промысел, – рассуждал Никита Иванович.
– Батюшка, отвезу Аксинью с дитем в Урюпино, и заодно объеду наш лес, погляжу. Так ведь, чтобы мастера к нам захотели прийти, придется больше платить, чем Морозов, – сказал Михаил.
–За это не нужно тревожиться, – сказал Никита Иванович и оживленно прихлопнул ладонью по колену, – об этом я позабочусь. А если со мной, что случится, то вы знаете, где у нас золотишко кое-какое припасено.., – многозначительно произнес Никита Иванович и внимательно оглядев сыновей, задержался взглядом на младшем Якове.
Тот сидел равнодушно, опустив такой же, как у старшего брата выгоревший на солнце русый чуб, и сонно разглядывал яркий цветочный узор на половицах.
–А ты что скажешь, Яша? – посерьёзнел лицом отец.
Сын вскинул голову, поглядел растеряно:
–А что я? Как вы решите, так и ладно, – пробормотал согласно и торопливо.
«Э-эх…Не та хватка, не та… , а вроде одни мать с отцом, а получились разные, как вода и огонь. Ну, да ладно. Может, стережется потому что привык все отец и старшие братья решают больше него….   Да, и как по-иному? И все ж таки хорошо бы, если бы Яков был такой же четкий и цепкий, как старшие. Ничего, обтреплется немного по жизни, повзрослеет, выпрямится…». 
Вспомнив разговор с сыновьями, Никита Иванович сокрушенно вздохнул. Этим летом его семейство так и не смогло приступить к осуществлению задуманного дела, лишь успели произвести ревизию принадлежащих им лесных угодий возле Оки и под Москвой, примерно прикинув сколько у них дубов, ольхи и осины. « И то хорошо, что хоть это успели…..Остальное будет видно по ходу дела. Расспрошу Якова Феоктистовича, что разузнал. А там и решу….», – рассудил он.
Отойдя от окна, он присел на лавку и натянул сапоги. Зажег лучиной свечу и, мягко ступая, вышел. В глухой крестовой комнатке в конце коридора, затеплил лампадки перед иконостасом, укрепил свечу в подсвечнике и, встав на колени на вышитый женой разноцветный коврик, начал молиться.
–Не дай осерчать никакому злому и гордому сердцу, буди же милостив сегодня ко мне. А если где согрешил, – то прости мне мои прегрешения вольные и невольные, прости ты меня, господи….. Прими благоволительно скромный труд, и если ошибся, то укажи в своей милости, и не наказывай слишком уж строго….,  – с чувством благоговения приговаривал он, крестясь и испытывая в душе какое-то особенно хорошее чувство свершившегося и ожидания чего-то обязательно радостного, нужного для него, что ждало в будущем. Бережно приложившись лбом к коврику, он с надеждой и робостью поднимал глаза на лик спасителя и крестился, чувствуя, как его ласково обнимает, вырастая из теплой комнатной темноты могущественная сила, не имеющая преград в своем величии. И в груди боярина Одоевского появилась и устремилась навстречу этой могущественной силе, расширилась точно такая же ликующая от осознания своей сопричастности давно знакомая радость.
В утренней тиши потрескивали фитили горящих лампадок, таинственно плыли и колебались изменчивые слабые тени на стене, когда он выпрямлялся с поклонов. Но все эти внешние явления ничуть не отвлекали его от той задумчивой сосредоточенности и созерцательной отрешенности, чудесного молитвенного стояния, в которые он всей душой погрузился.
Скрипнула и отворилась дверь, за спиной раздались шаги. И в крестовую ещё одной изменчивой красноватой тенью на стене вплыла жена Евдокия. Опустилась позади него на колени и, тихонько вздохнув, зашептала молитвы.
Никита Иванович не оглядывался. Закончив, поднялся и пошел к двери. Поймал  на себе вопросительный и заботливый взгляд жены, кивнул и вышел, не говоря ни слова и не дожидаясь, когда она закончит. Слова были сейчас не нужны и даже излишни. 

Глава 19

Завидев появившегося на крыльце хозяина, дворовые, до этого бездельно слоняющиеся по двору, как-то незаметно и быстро растворились по углам, нырнув кто куда на службы: на конюшню, в поварню, в житницу, на огороды.
Мимо хозяйского крыльца в сторону скотного двора направлялся скотник Григорий, собираясь выводить скот в поле. Остановившись перед крыльцом, он поспешно снял шапку и поклонился боярину.
Никита Иванович проводил работника глазами. За скотником следом понуро плелись два подростка, его сыновья. Они круглый год помогают отцу ходить за скотом: тремя десятками коров, овцами, баранами, козами.
У ворот возле запряженной телеги с пустыми бочками стоял водовоз Игнат и что-то поправлял. Как будто почувствовав на спине пристальный взгляд хозяина, – он оглянулся. Заметил хозяина, стянул шапку и степенно поклонился. Потом повернулся, нагнулся к телеге и снова стал поправлять колесо. Игнат был немногословный и медлительный парень. Сейчас он собирался ехать за водой, которую ему приходилось возить на подворье весь день, если понадобится. Помимо скотины, желающей пить, на конюшне боярина обитало ещё семь лошадей, был и птичник с курами, утками и гусями, – и вся эта живность постоянно требовала воды, ещё нужно людям, и на кухню для готовки.
Оглядев опустевшее подворье, Одоевский спустился вниз и не спеша, направился в сторону житенного амбара, прилепившегося сзади боярских хором.
Завернув за угол дома, он вдруг услышал чей-то вскрик и рассыпчатый как горох женский смех. Поглядев туда, он заметил, как сбоку малого житенного погреба, в котором хранилась мука, вылезает, стряхивая солому с головы молодой парнишка, старший сын конюха Степка. Парень он был лопоухий, белобрысый и озорной, ни одной дворовой девицы мимо себя не пропускал. В другую сторону от Степки и от амбара метнулась девица в синем платке. Кто такая, Одоевский толком и не успел разглядеть. Но Степка заметил хозяина и, как вкопанный замер у него на дороге. Конфузливо и торопливо расправил рубаху, и опустив шкодливые глаза, низко поклонился.
–Поди-ка сюда, – многообещающе протянул Одоевский и поманил парня пальцем к себе. Тот понуро приблизился.
–Что изволите, батюшка наш? – тихо и испуганно спросил Степка, не смея поднять на сурового хозяина шкодливые глаза.
–Ты чего без дела-то шастаешь….., – прищурился Никита Иванович, пряча улыбку в усы.
–А я что…ничего. Проверял, целы ли замки на конюшне? Меня батюшка послал проверить. Как бы  кто чужой не забрался…, –виновато оправдывался Степка.
–Ты, чего, олух говоришь-то? Это кто чужой на моем дворе ходит, – загремел голосом хозяин и с издевательской иронией многозначительно прибавил.– Ну, кроме тебя…., – и брови Одоевского хмуро сдвинулись к переносице.
Степка испуганно зачастил:
–Как можно, батюшка наш. Чужие – кто за воротами шастает, а свои – на дворе и зернышку из амбара почем зря не дадут на землю упасть, – заюлил глазами хитрец. 
–А конюшня-то в другой стороне! – выпалил Одоевский и вопросительно изогнул лохматую бровь.
–А я там проверил и здесь проверил….замки.
–Замки, стало быть….? – с ехидством переспросил Никита Иванович, нажимая на последнем слове и намекая на нечто иное.
Степка густо покраснел. Не зная что отвечать и вконец растерявшись, парень не нашел ничего лучше, как отвернуться.
–Ну, и чего олух ты этакий, прикажешь теперь делать с тобой? – деловито рассуждал Никита Иванович, – отец тебя послал по делу, а ты вместо этого, по девкам шатаешься…Чтобы я тебя в последний раз здесь видел, чтобы ты девок-то лапал, – рявкнул вдруг на него Никита Иванович, – а ну, кыш отсюда, покуда не передумал.
Степку как ветром сдуло.
А Никита Иванович с довольным и ублаженным видом проследовал дальше с осмотром двора. Не успел он дойти до амбара, как его работники, завидев приближающегося хозяина, развернулись к нему и, выстроившись в ряд, кланялись.
–Ну, здравствуй, Яков Игнатьевич? Как доехали? – прогрохотал Одоевский.
Подшибякин являлся его правой рукой в ведении большого хозяйства. С него и первый спрос. Без Подшибякина не вершится ни одно дело, будь то отправка обоза за оброками в дальнюю вотчину, доставка из леса и рубка дров, добывание и колка зимой льда на реке для погреба, или строительство подсобных помещений, – да и всеми делами на подворье во время отсутствия хозяина, под руководством боярыни Евдокии Федоровны, распоряжается Яков Феоктистович.
–Хорошо, батюшка наш, Никита Иванович, – с достоинством отозвался тот и поглядел на Платона Кречета.
–Ну, и ладно. А ты чего без дела стоишь, как пень? Ступай, готовь лошадь ко дворцу. Уши греешь….
Фрол радостно кивнул и, подхватив под уздцы сразу двух лошадь, суетливо потянул их за собой на конюшню.
–Как Михаил, здоровы ли, – расспрашивал тем временем Одоевский у приказчика.
–Все здоровы, всё слава богу, – рассказывал Подшибякин, – а сын ваш Михаил Никитич вам, батюшка наш, велели низко кланяться и передали, что уже на следующей неделе изволят домой воротиться.
–Давно пора, а то мы уже с матерью их заждались. Не обмолвился ли мой Михаил Никитич, что с его ногой? Зажила или как? 
–Не обмолвился, но по виду, вроде бы зажила. Правда, маленько они ещё прихрамывают. Но говорили, что стало получше.
–А сам-то молодой боярин весел ходит или грустен?
–Когда провожал нас в Москву, – был весел. Ему, батюшка наш, видно, и некогда скучать.
–Почему?
–Он по два раза на дню на рыбалку, да на охоту ходит…
–Как на охоту? – взвился боярин, – мало ему одной ноги, вторую решил сломать? Чего это он надумал, на охоту ходить…..Вот, на рыбалку …., то хорошо….Эх, отца рядом нет. Я бы ему показал, охоту….Ну, да ведь, чай не дурак? Как думаешь, теперь то он осторожный?
–Осторожный, батюшка! Ещё как осторожный. Чай, когда ходит по лесу, под ноги все время смотрит, – поддакивал Подшибякин.
–Если ж только под ноги смотреть, то как же тогда охотиться можно? Чего ты такое толкуешь? – изумился боярин.
–А он одним глазом под ноги, а другим – по сторонам поглядывает, –вывернулся хитрый малый.
–Это как же? – с удивлением переспросил боярин, – ты мне, Яша, зубы не заговаривай…Знаю я тебя, ты ведь, мастак такой, – проворчал уже успокоено Никита Иванович.
Лицо Подшибякина расплылось в широкой улыбке. Боярин недоверчиво вгляделся в это широкое и безмятежное лицо и на сердце у него отлегло. Да и день вокруг них проклевывался такой тихий и свежий, как будто набухшая зеленая почка на березовой ветке солнечным майским днем.
«И чего это я вдруг разошелся да и расстроился…Разве взрослому оболтусу приставишь свое разуменье?... Все божья воля, - думает вдруг Никита Иванович, спохватившись, что не следует роптать...,– все божья воля: бог не без милости, - он милосердный, лучше нас знает, что к чему» , – с легкой досадой на себя заключает он и вздыхает. Потом взмахнув в неопределенном направлении рукой, заговаривает с приказчиком о более насущных делах, нежели непослушный, упрямый, и временно недосягаемый для строгих отцовских увещеваний, сын Михаил.
Никита Иванович неторопливо расспрашивает у приказчика про деревенское житье-бытье, собранные оброки и сколько намяли пеньки, сколько вышло насушить стогов сена, убрали ли, и здорова ли в хлевах скотина, живы ли здоровы крестьяне.
–Нынешний год на урожай хороший, грибов много собрали, орехов…. Бог, по милосердию своему, помогает, – отчитывался о проведенной инспекции Подшибякин.
–Через неделю снова поедешь. Поставишь людей, чтобы вычистили облог за ручьем от березняка, золу сожгут и там же разбросают, облоги поднимут на зиму. Там земля хорошая. В мае лен посеем, должен хороший подняться, – перечислял новые задания по хозяйству Никита Иванович своему приказчику.
Тот вздыхал, шмыгал носом, внимательно и заискивающе смотрел в глаза боярину, запоминая. Но по его бегающим черным глазам Одоевский видел, что в этот момент в голове у Подшибякина происходит грандиозная мыслительная работа.
–Даст бог, дожди проливные и теплые пойдут весной, тогда и взойдет, – вставил он веское слово.
–Пойдут, пойдут, – будто оракул заверил успокоил его Одоевский. Хотя сам толком не был уверен, какой будет следующий год.
« Одним днем живем, голубчики мои…», –вдруг залетели в голову слова покойной матушки перед тем, как она скоропостижно и неожиданно для всех скончалась, будучи в полном здравии. Боярин вздрогнул и с суеверным чувством перекрестился.   
Потом подзывает к себе нетерпеливо стоящего в отдалении вместе с Кречетом ключника Блудова.
–Весь товар пересчитали? – спрашивает боярин у Блудова, когда тот подходит.
Блудов бойко рапортует, энергично жестикулируя и взмахивая руками. Лицо его в этот момент живописно, он умильно заглядывает в глаза, всем видом выражая лакейскую преданность:
– Все как есть пересчитали, отец на, тютелька в тютельку.
–Докладывай, коли в тютельку…., – ухмыляется Никита Иванович. Он снисходительно относится к шуткам Блудова. Пашка Блудов был незаменимый человек в его хозяйстве. Будучи пронырливым и сообразительным малым, в то же время обладая ничем непримечательной внешностью, Блудов имел поразительное и совершенно необъяснимое, но весьма полезное для сохранности добра от всякого воровства, – свойство, повергающее всех дворовых в изумление и сверхъестественный трепет.
Блудов умел неожиданно появляться и вырастать в разных местах, как гриб из-под земли после хорошего проливного дождя теплым летом, перед замышляющими  воровское дело дворовыми в самый неподходящий для них момент. И произойти это могло в любом самом незаметном и укромном месте: будь то темный закуток за амбаром, на реке в зарослях ивы или камыша, когда его никто не ожидал и увидеть, и где он, ну никогда бы ни при каких других обстоятельствам просто не мог появиться. Это было необъяснимо. Но у Павла Блудова был невероятно потрясающий нюх на намечающееся воровство, как у хорошей охотничьей собаки – на близкую дичь.
Сидят, например, возле дыры в заборе на самом заду хозяйственного подворья, за амбаром два лучших приятеля и большие любители выпить: стряпчий Маркел и конюх Фрол. И вполголоса между собой рассуждают, как бы им так исхитриться, и незаметно для хозяйского и приказчикова вездесущего глаза отлить себе из ломящегося от припасов сытенного хозяйского погребка хоть полведерка бы хмельного сычужного меда, или винца, чтобы себя побаловать и взбодрить. Сидят и нет, нет да вздыхают, придумывая и тут же на ходу отвергая свои хитроумные планы:
–Можно ещё вот что сделать: с задка погреба-то ямку подкопать и в неё воды  подлить. Стена изнутри подмокнет, сам заметит, и отправит тебя на карьер за известью и камнем, стало быть, чтобы стенку-то укрепить. А ты как камень-то привезешь, гляди, не оплошай….. Возьми с собой ведрушку-то и незаметно отлей, – поучает стряпчий и мечтательно глядит вдаль. 
–Так-то неплохо. Да, ведь Блудов, то с меня, поди, глаз не спустит. Встанет рядом и будет глядеть как ворон….Ключи-то, ведь у него. А ты его, злыдня знаешь…, – с досадой бурчит конюх.
–Это ты Фрол, зря сейчас Блудова-то вспомнил…Не к добру….Как бы его к нам сейчас сам леший и не принес…., – загадочно приговаривает Маркел и с опаской быстро оглядывается по сторонам. Он даже как будто и призадумывается в ожидании, что ключник, вот как раз в этот самый момент да и вынырнет из-за кустов смородины, изобильно растущих вокруг них. Не заметив ничего подозрительного, Маркел расслабляется и загадочно улыбаясь, говорит:
–Так этого надо отвлечь….
–Как же? – недоверчиво косит взглядом Фрол.
–А я позову его в житницу и скажу, что мне нужно выдать муки, яйца, сыр, масло…., – не спеша перечисляет Маркел.
–Так ведь народ придется позвать, чтобы таскали. А нам это и ни к чему.
–Да я понимаю….., но ты уж не беспокойся, я так всё дело устрою, что никто не заметит…, – успокоил стряпчий и заговорщически подмигнул.
–Это-то хорошо….да только от вездесущего глаза Павла Трофимовича разве укроешься…, – с сожалением проговорил Фрол.
–Укроешься. Ещё как укроешься, – успокаивает его Маркел.
–Когда пойдем, – вопрошает Фрол.
–Да, хоть бы сегодня. Вот, хозяин уедет, – отвечает Маркел и размышляет вслух, – Только б чужой никто не увидел….. А уж про  Пашку-то Блудова и говорить даже нечего…., – и он с сомнением качает головой.
И стоило ему только всуе ещё раз упомянуть имя Блудова, как тот уже тут как тут! –Вырос как гриб из-под земли.
–Нечего прохлаждаться! Хозяин велел тебе запрягать лошадей и ехать за сеном. Да посмотри на озимях, не пасутся ли чужие лошади, прогони,  – велит Блудов конюху и подозрительно косится на обоих. Те оторопев от такого неожиданного появления, споро отводят  глаза.
–Чтобы чужие лошади не ходили табунами на потраве, туда бы сторожа хорошо нанять, – со знанием дела бормочет Фрол.
–Не тебе понимать , что нужно делать, собака! Иди хозяину об этом скажи, а я посмотрю, что тебе будет…., – ругается Блудов.
–Как же вы так изволите, Павел Трофимович? Мы ведь, только об вас сейчас вспоминали…, а вы уже тут как тут! – Изумленно бормочет, отворачиваясь от него стряпчий и переглядывается с конюхом.
–Эх….Ну, я пошел, что ли,  – с досадой сплевывает под ноги конюх рукой и уходит.
Пока Блудов обстоятельно перечислял в штуках мешки и пудами привезенную из деревни снедь, загибая растопыренные с поломанными и грязными ногтями пальцы, Одоевский хмурится и сопит, слушая и понимая, что зря он затеял осмотр хозяйства сегодня с утра, а не вечером, тогда не пришлось бы спешить. Но так уж в него повелось по утрам обходить подворье, чтобы душа потом весь день была спокойной, что все хозяйственные службы работают слаженно, двор под хозяйским приглядом, и заданья  всем розданы. 
– А ещё батюшка, привезли мы с собой шерсти овечьей и козьей по пять мешков, кожи мягкой, как шелк, телячьей два мешка, щетины мешок, сала три мешка, пеньки, хмеля и льна по десять мешков…., – отвлек его методично загибающий пальцы Блудов.
–Как будто бы льна в этот год на три мешка меньше, чем в прошлый, – недовольно обернулся Одоевский к Подшибякину.
– Напрасно беспокоитесь, урожай льна вышел отличный. Лето было жаркое, а десять мешков намолотили. Поди плохо? – возражает тот.
– Однако же, Яков Феоктистович, мешков на этот раз ты привез меньше.
– А вы зато посмотрите-ка, батюшка наш, сколько нам льну в такое жаркое лето удалось намолотить. Господь милосердный, вот и льну много уродил, – вновь упрямо повторил приказчик и насупившись, поглядел на боярина. И по его взгляду Никита Иванович понял, что тот будет стоять на свой правоте до конца.
– Так, ведь, мешков ты мне в этот год не довез. Или в дороге их растерял…., – предположил Одоевский.
– Обижаете, батюшка наш. Как можно? Я все по правде делаю. А про мешки….., – на все воля господня, значит, так и нужно было. Господь казал, сколько мешков намолотить. Вот и намолотили. Нет, батюшка наш, то всё воля божья: коли бог уродил в этот год столько, – то и хорошо. А коли не уродит – то ничего и не сделаешь, – хмуро повторил приказчик
– Однако же это у меня в амбаре меньше льна получилось. Кто виноват? 
-А никто, батюшка наш, Никита Иванович. Все воля божья. Вот и нынешний урожай, хоть и меньше, да все равно в радость пойдет. Главное, что с голоду не помрем, и живы останемся. А то, что в амбаре….так это, как бог пошлет. Сегодня пусто, завтра там густо. Бог не без милости.
На этом утверждении спор между боярином и приказчиком завершился.
Вся привезенная из дальних вотчин снедь идёт про запас под зиму.
Длинные обозы в сопровождении крепких мужчин, вооруженных отправляются из Москвы из боярских хором за оброком и снедью в дальние вотчины Одоевских почти каждую неделю бесперебойно. Привозится всё и помногу. Вот, и на этот раз привезено немало: маринованные и соленые грибки, ягодные и грушевые, яблочные наливки, сделанные по старинным рецептам маринованные раки и рыба, соленая ветчина, копченые гуси, начиненные душистыми травяными приправами колбасы, всевозможные варенья, сливочные сыры. Привезли жареных рябчиков, их Никита Иванович сразу же распорядился подать на сегодняшний ужин.
–Меда много собрали? – спохватывается он и поворачивается к приказчику.
–Пятнадцать пудов и две гривенки, – бодро рапортует тот.
–Снаряди завтра туда обоз, и пускай привезут сюда тринадцать пудов. Остальное пускай оставят, мало ли, кто поедет зимой. Мед когда привезешь, доложи мне. Я скажу, по каким лавкам развезти, – приказывает Никита Иванович.
–Как прикажете, батюшка наш, – кивает головой приказчик. Но тут он замечает, что лицо у боярина становится отрешенным и даже как будто задумчивым, и подскочив к хозяину, возбужденно и радостно докладывает:
–А мы ведь, вам батюшка на гостинчик-то привезли, как вы и заказывали….
Боярин с недоумением поворачивается:
–Какой?
–Как какой? Так ведь, вы рыбки-то с икрой заказывали, – выпаливает приказчик и торжествующе улыбается, уверенный, что получит похвалу от боярина.
–Рыбка это хорошо…, – довольный кивает головой Никита Иванович, – но я думал, ты может, какой новый сычужный мед привез мне попробовать.
–Привез, и вино домашнее тоже привез, – утвердительно кивнул, продолжая все также широко улыбаться, приказчик.
–Где же?
–Да вниз уже снесли на храненье.
–Ну, пойдем покажешь, что привезли?– проговорил Никита Иванович, чувствуя, как в предвкушении райских кущей у него судорогой свело голодный после ночного сна живот. Повернувшись к маячившему позади истопнику, он сглотнул и выкрикнул:
– Петька, подь сюда!
Истопник сорвался с места и подбежал. Поклонился, и замер в ожидании.
–К вечеру баню мне топи. И чтобы с пивом, – приказал ему Никита Иванович.
–Слушаюсь, – изогнулся тот длинной и плоской спиной.
–Ну, пойдем, чего стоять-то? Только время терять, – буркнул Одоевский и первый направился к житенному погребу, устроенному у него на подворье за главными хозяйскими хоромами. Там же и сычужный, куда он намеревался также обязательно заглянуть. За ним следом возглавляемая Платоном Кречетом, торопливо шла толпа дворовых, вынырнувшая из своих углов. Среди которых были замечены и два закадычных приятеля стряпчий Маркел и конюх Фрол, крутившийся неподалеку.
Первым по деревянным ступенькам в холодный погреб скатился Блудов, снял тяжелый навесной замок и толкнул вперед окованную железом дубовую дверь.
–Свету дай, – потребовал Никита Иванович.
Блудов вошел внутрь, нащупал возле двери на бревенчатом выступе сальную свечу, чиркнул огнивом и зажёг. Держа свечу в руке, он посторонится, давая дорогу спускающимся следом хозяину и приказчику.
Никита Иванович прошел дальше в глубину холодного сырого помещенья и цепко огляделся по сторонам.
Житенный погреб представлял из себя большое и продолговатое помещение, разделенное на закутки крепкими дощатыми перегородками высотой чуть больше полсажени. В закутках стояли мешки или бочки, погруженные в лед и пересыпанные сухой рубленой щепой вперемешку с землей. В одном из таких закутков висели на крюках, протянутые связки с вяленой рыбой. В другом закутке стояли бочки с сельдью, в четырех бочках лежали пересыпанные ещё сверху льдом белуги, пятнистые стерляди, поблескивали засоленные сельди и осетры. Здесь же на стенах были развешены рыбные снасти: сети и неводы, тагасы и мережи, которые заготовлялись на рыбных промыслах на Оке, возле которой находилась ещё одна вотчина боярина Одоевского.
С весны до осени в Москву на подворье из дальних вотчин доставлялось только то, что можно было довезти неиспорченным: засоленную рыбу и мясную строганину. Дороги были плохие, и телеги перемещались с трудом по залитым грязью ухабам «от брода к броду», особенно если перемещаться им случалось в непогоду и дождь. Обычно зажиточные хозяева ждали зиму, когда сама природа помогала и создавала удобный снежный путь «зимник», надежные ледовые переправы. Когда вставали уже морозы, груженые продуктами десятки саней, начинали перемещаться из одного конца московского государства в другое. И хозяйственная деятельность боярина Одоевского ничем не отличалась от точно такой же, производимой в других боярских семьях, и установленного природой и состояние дорог порядка.
Одоевский подошел ближе и с любопытством заглянул в бочку, плотно набитую доверху светло-серыми блестящими и крапчатыми просоленными осетрами. Из бочки приятно и ароматно пахло. Боярин почувствовал, как в нос ему шибанул ароматный духмяный дух, а рот наполнился голодной слюной. Рыбины на вид были как на подбор: казались крепкими и ровными, не слишком большие ростом, и оттого почитались особенным лакомством, вытянувшись именно до определенного размера. Боярин поднял одну за хвост двумя пальцами. Блудов посветил на неё. Повертев осетра со всех сторон, рассмотрев хорошенько, понюхав и даже лизнув, боярин удовлетворенный положил её обратно на лед, и надавил пальцем на выпуклый рыбий бок:
–Кажется, держит?
–Вроде держит, – подтвердил приказчик, с нетерпением наблюдающий за сменяющимся выражением на лице хозяина
–Пойдет…., на этот раз, ты, Яков, хорошую рыбу привез…., – одобрил боярин и сглотнул слюну
–А как же….Мы старались, батюшка и голубчик наш Никита Иванович. Ведаем, что вы солёненькой рыбкой любите побаловаться…, – осклабился довольный приказчик и с облегчением переглянулся с Блудовым. Хотя у самого в этот момент в душе возникло недоумение и даже легкая обида, в результате которых Яков Феоктистович принялся лихорадочно вспоминать, когда это он умудрился привезти на подворье плохую рыбу, если всякий раз его только хвалили, и привозил он её неиспорченной.
–Хм….А для кого же ещё вам дуракам стараться…., – снисходительно добавил боярин. Цепко оглядев дворовых, он заметил маячившего в углу стряпчего и милостиво поманил к себе:
–А ну-ка Маркуша, наделай-ка мне к вечеру горяченьких блинков с икоркой и изобрази заливное из осетра. Побалуюсь после баньки. Да, смотри постарайся…. Чего надо на день, забирай сейчас, – разрешил он.
Маркел кивнул и бросился наверх по лестнице, звать подручных. Вернувшись, он суетился возле бочек, следя, как люди вытаскивают из них и наваливают на носилки соленую рыбу, замороженное мясо, квашеную капусту, соленые помидоры, огурцы, моченые яблоки, – уносят в застольную. Крикливо раздавал указания. Хозяин с приказчиком и ключником ждали уже наверху. Когда закончили, Блудов повесил на погреб навесной замок. Никита Иванович спустился к двери и самолично подергал дверь, проверяя, крепко ли заперта. Потом во главе бегущей за ним дворни направился к житнице, где по просьбе Маркела также была отсыпана ему непросеянная мука в мешки  в корм для свиней. Хорошая мука – на пироги и блины к хозяйскому столу. По пути Одоевский заглянул в ещё один холодный погреб, где у него хранилось молоко, сметана, сбитое масло, сыры. Собственноручно выбрал к обеду сорт сыра.
Последним оказался сычужный погреб. Когда делегация во главе с Одоевским спустилась вниз и исчезла в темном зеве, вокруг лестницы продолжали топтаться мужики, в надежде, что удастся припасть к сладким винным кущам.
–Чего возишься? – поторопил Никита Иванович копошившегося возле бочки с вином Подшибякина. Вино это готовилось в деревне в Урюпино из смородины, калины и в погребах настаивалось. И каждый год по указанию хозяина привозилась по две, а то и четыре новых бочки. В этом году привезли рябиново-яблочное вино в трех бочках по разным рецептам настоянное и ягодными добавками.
–Сейчас, батюшка наш. Уж, потерпите ещё чуток…Платон, чего стоишь? Подай-ка камень, – рявкнул он на помощника.
–Да, уж не уснул ли, Яков?– снова спросил Одоевский, которому уже надоело томительное ожидание.
–Никак нет, батюшка, – отвечал тот и прибавил, – затычку никак не могу открутить. Закрутил так, что чуть пальцы не сломал…, – пожаловался он виновато.
–Вроде все! – выдохнул он спустя ещё несколько мгновений томительного ожидания и отпрянул. Подбежав к полкам, схватил оттуда братину и подал хозяину.
Одоевский медленным солидным движением вытер полой рубахи дно братины. Подошел к бочке и нагнувшись, нацедил себе полковша. Затем приподнял братину левой рукой за изогнутую в виде лошадиной головы длинную ручку, правой размашисто перекрестился, дунул поверх налитого напитка и поднес к губам. Начал пить с наслаждением янтарную хмельную жидкость, чувствуя, как шибко побежало по горлу, в грудь и по животу расплылось и укутало приятное тепло.
–Медку не изволишь ли, батюшка свет? – лукаво подмигнул блестя черными глазами, Подшибякин.
–Давай и медку. Время пока терпит, – согласился Никита Иванович.
Подскочили и поднесли мед. Отпив три тягучих и крепких глотка, Никита Иванович совсем уж повеселел. Оглядел хитрыми глазами томившихся возле себя приказчика и ключника, и милостиво передал ковш с медом первому приказчику, пробурчав:
–Ну, чего? Жажда мучает? Хлебните, так и быть…
Когда гуртом все вышли из погреба, Никита Иванович глянул на просветлевшие лица приказчика и ключника и усмехнулся.
–К Морозову заезжал?
–Да.
–Все рассмотрел, запомнил?
Приказчик утвердительно кивнул и открыл уже было рот, чтобы обстоятельно рассказать. Но боярин прервал его:
–Потом, не до того, – проговорил Никита Иванович и направляется вместе с Маркелом на в застольную, посмотреть, как там обстоят дела и пересчитать вся ли дворня на местах. К этому времени в застольной обычно дворовые, приставленные к работам, уже собирались на завтрак.
В застольной всем заправляет стряпчий Маркел, его жена Авдотья. Росту она была невысокая, имела круглое, улыбчивое лицо с мягким и простодушным выражением. Всегда бодрая и веселая, она вечно суетилась и умела исполнять одновременно по несколько дел, всюду поспевая. Вместе с пекарем Тимофеем пекла она хлебы и готовила кушанья для боярского стола и застольной, прислуживала за хозяйским столом. Ещё в её обязанности входит смотреть за птичником, курами, утками и гусями.
Когда боярин вошел в застольную, там сидели за столом и ели, стуча ложками, несколько работников, которые после завтрака отправятся в поле, на огороды, в лес, исполнять назначенные им помощником приказчика Платоном дневные обязанности.
Завидев хозяина, мужики встали с лавок и поклонились. Боярин кивнул и оглядел застольную. Возле огромной печи возилась в этот момент Авдотья, вынимала ухватом из печи горячий горшок. Не обращая внимания на боярина, она донесла горшок до стола и водрузила его на стол. Потом утерла подолом раскрасневшееся лицо и только потом чинно поклонилась боярину.
–Ну, что Авдотья, сколько курей за ночь снеслось? – спросил боярин.
–Пятнадцать. А яички-то какие, поглядите, чистое золото, – радостно объявила Авдотья и взяв с лавки корзину с яйцами, поднесла поглядеть.
–Ну, отведи меня к уткам, – сказал боярин. Авдотья затянула потуже платок на голове, поправила, и медлительной утицей выплыла из дверей, за ней следом вышел боярин. Убедившись, что в птичнике чисто, помет вычищен и выброшен, свежая солома настелена на пол, пестрые, коричневые и белые хохлатки деловито кудахчут, ковыряясь в земле и бродят по птичьему дворику, боярин разговаривает с Авдотьей и узнает у неё все последние новости с птичьего двора. После чего, удовлетворившись произведенным осмотром, отправляется на скотный двор, находящийся здесь же. В хлевах хрюкают свиньи. Оглядев внимательно хлев и каждую животину, боярин замечает, что в корыте стоит несвежая вода. В пустом коровнике ему не нравится, что плохо убрано на полу в углах.  Выйдя наружу, Никита Иванович делает в памяти зарубку, сделать замечание Григорию завтра на утреннем осмотре.   


Глава 20

Когда усаживался за стол, услышал, как за окном раздался гулкий колокольный перезвон.
Сидящие за столом перекрестились. По правую руку от Никиты Ивановича сидела жена Евдокия, по левую сыновья: Федор, Алексей и Яков. Авдотья накрыла стол и подала кушанье. Сама стояла возле дверей в ожидании, что скажут хозяева и как оценят её стряпню.
На столе стоят блюда с кулебяками, свежими салатами из огурцов и помидоров, каши полбяная и тыквенная, вареные яйца, порезаны колбасы и сыры, вареная курица, обложенная по кругу солеными огурцами, лук, вареная репа, домашний жирный творог горкой, сметана. Что хочешь, то и выбирай.
Прочитав молитвы, семейство молча приступило к еде. Никто не решался заговорить, уж, больно сидел задумчив за столом сам хозяин.
Евдокия Федоровна кушала мягкий и сытный творог с покрошенным в него зеленым луком в молчании, опустив глаза. Как никто другой она жалела «своего драгоценного голубчика Никиту Ивановича», понимая, почему вдруг переменилось его настроение. Зайдя сегодня утром к ней в комнату, он рассказывал ей новости про сына Михаила, внука и дела в Урюпино, и выглядел оживленным, и спокойным. И вдруг посерьезнел, и сидит такой мрачный за столом. Она мельком поглядела на него, заметила усталые набрякшие веки, продольную резкую морщину на высоком мужественном лбу, погруженный в себя взгляд строгих черных глаз, и сердце её затопила горячая волна нежности и почти материнской и тщательно скрываемой любви к мужу, к которому она невольно относилась как к ещё одному своему ребенку. « Вот же странно, взрослый, суровый человек, сильный, а я его жалею, как сына…почему так? Бедный мой, бедный…как тебе наверно волнительно и тяжело перед таким высоким боярским собрание» , – грустя и жалея, думала она. Вскинув голову, не стесняясь выдать своих рвущихся наружу чувств, она ласково, горделиво и немного вызывающе взглянула на него.
Никита Иванович поймал взгляд жены, и предостерегающе отрицательно покачал головой. И Евдокия Федоровна сокрушенно и покорно опустила голову. Самой-то ей вот уже несколько дней хотелось поговорить с мужем. Но всё никак не выпадал для этого подходящий момент: то он сидел до глубокой ночи над законами, запершись в кабинете, то дома отсутствует…. Но, может сегодня повезет, и удастся поговорить вечером после дворца, – с надеждой подумала она.
Дело, которое тревожило материнское сердце Евдокии Федоровны, и впрямь для жизни их семьи было первостепенной важности, и заслонило от неё все остальные дела, даже сегодняшнее выступление мужа перед боярской думой и государем. Неделю назад, она стояла на вечере в Вознесенском монастыре в царской свите, она услышала от Ртищевой, что их сын Федор как будто бы заглядывается на дочку князя Ивана Михайловича Катырева Ростовского Софью, приходившуюся двоюродной сестрой самого царя батюшки Алексея Михайловича. Вот от этого-то известия её сердце и сжималось в волнении и растерянности: что же теперь делать, если правда? Может, пора уже и сватов засылать, время не тянуть…Но сын –то молчит…. Хорошо бы, если бы отец сына об этом деле расспросил. Вот об этом и хотела попросить Евдокия Федоровна мужа. И из-за этого ночами почти не спала, ворочаясь и вздыхая. Ей не давала покоя мысль, что Федор таится от неё и ничего не рассказывает, потому что, не пришелся он по сердцу Софье….И потому не хочет её, свою мать, волновать и обижать.  А как было бы хорошо породниться с царем, какой пожизненный почет и уважение, – мечтала Евдокия Федоровна. Хоть бы, Феденька Софье-то был люб…., – подумала она. Изредка бросая встревоженный вопросительный взгляд на склонившуюся над столом кудрявую голову своего любимца Феденьки, безмятежно хлебавшего из глиняной миски суповое крошево, которое сам же себе и приготовил, покрошив в тарелку к наваристому куриному бульону порезанные соленые огурцы, яйца и репу, и залив получившееся блюдо сметаной.
–Чего, матушка? Уж, не натворил ли Федька чего? Или люди что говорят худое? Так ты не таись. Я любое дело мигом поправлю,  – загремел неожиданно над столом голос хозяина. От Никиты Ивановича не укрылись беспокойные и встревоженные взгляды жены, которыми та то и дела награждала сидящего рядом с ним Федора.
–Что ты, батюшка мой! Что ты! Не на что жаловаться. Все у нас слава богу, – прикинулась ничего не понимающей Евдокия.
–Мама, ты чего? – с набитым ртом переспросил у неё теперь уже Федор.
–Да, ничего сынок, ничего…, это я так, – поспешила она ответить.
–Ох, темнишь, ты, Евдокия, я вижу….. От меня ничего не скроешь, – пробурчал Никита Иванович и потянулся за хлебом.
Алексей и Яков украдкой переглянулись. Они догадались о переживаниях матери, которая вчера выспрашивала у них по отдельности, не замечали ли те в последнее время каких-либо странностей за Федором. Странности – влюбленность Федора в Софью, о которой оба промолчали. Не их это дело, да и совать нос куда не следует, у них было не принято.
–Сегодня дети, у вашего отца судьба разрешится, – сказал вдруг Никита Иванович и положил ложку. Поднял миску с супом, выпил оставшуюся вкусную жижу через край, поставил на стол.