Посреди океана. Глава 62

В личном дневнике Инги школьной поры среди прочих записей о том, о сём, могло затесаться одно предложение, касающееся М.
Какое-нибудь коротенькое, одно, не больше. Всё, что затрагивало этого человека, окутывалось у неё дымкой тайны и умолчания.
"Сегодня М. вызывали по химии к доске."
Всё. Дальше написанное развития на бумаге не получало. Дальше только в мыслях.
Тот факт, что его вызывали к доске, говорил лишь об одном, что на него можно было смотреть открыто, а не украдкой и мельком. Не боясь, что он ненароком заметит, перехватит её взгляд.
Глядя на него, она ощущала, что ближе для неё нет никого на свете. Но чувство было такое, что они как параллельные прямые, параллельные миры, которые совсем рядом, близко, но которым не суждено пересечься.
Вот он стоит у доски и молча смотрит в окно. Отрешенно. Потусторонним взглядом.
Что за мысли сейчас в его голове?
Уж наверняка не о химии. Похоже, к учёбе он совсем охладел.
А в пятом классе они оба - и он и она - учились одинаково, чуть ли не на одни пятёрки.
И в восьмом оба скатились чуть ли не на одни трояки. Каждый катился своим путём. Но результат, считай, одинаковый.
О чём? О чём он думает? Чем занята его голова? Чем живёт его сердце? Этого не может рассказать никто. Даже Шишка. Никто не может этого знать.
Но неужели он не чувствует, что она и днём и ночью думает только о нём? И что делать ей с этими думами? Куда от них деваться?
Она не Шишка, и делиться этим ни с кем не может.
Даже в дневнике не могла она дать волю тому, что чувствовала. Во-первых, опасалась, что кто-то ненароком прочтет написанное когда-нибудь; а во-вторых, не было тех слов, которые могли бы выразить всё, что с ней творилось.
И поэтому она просто садилась и переписывала в дневник письмо Татьяны к Онегину.
Это было для неё что-то вроде молитвы.
Только молитва - это словесная дорожка, ведущая к Богу. А переписывание стихотворных строк Пушкина - словесная дорожка в мысли М., в его внутренний мир.
Переписывая бессмертные слова, Инга думала о нём, обращаясь к нему, надеясь пробить брешь в его недосягаемости.
Упорно переписываемые, переписываемые, переписываемые строчки приведут её в его думы, в его сны, в его сердце. Потому что сама она никогда, ни о чём ему не сможет сказать ни слова, не сможет написать ни строчки, не сможет даже заглянуть ему в глаза, потому что страшно. Если он догадается, если он узнает всё от неё.
Он должен это почувствовать САМ, без какого бы то ни было  намёка с её стороны.
Иначе она умрёт от стыда, хоть в малейшей степени навязав ему себя.
И она писала, писала, писала:

"...Другой!.. Нет, никому на свете
Не отдала бы сердца я!
То в вышнем суждено совете...
То воля неба, я твоя;
Вся жизнь моя была залогом
Свиданья верного с тобой;
Я знаю, ты мне послан Богом.
До гроба ты хранитель мой.
Ты в сновидениях мне являлся,
Незримый, ты мне был уж мил,
Твой чудный взгляд меня томил,
В душе твой голос раздавался
Давно... Нет, это был не сон!

Инга писала и писала эти строчки... пять, десять, двадцать раз...

Вообрази! Я здесь одна,
Никто меня не понимает,
Рассудок мой изнемогает,
И молча гибнуть я должна...

Инга писала, а слёзы радужно-перламутровой пеленой застилали глаза.
Потому что знала, что она не Татьяна, и никогда не признаётся в том, что чувствует.
Никто никогда не узнает об этом. Никто, а он в первую очередь.

                МАТРОС ОФИЦИАНТ-УБОРЩИК.

- От пресыщения многие умерли, а воздержание прибавляет жизни, - учительском тоном произнёс Боря. - И если уж на то пошло, я уже три раза был женат. Куда же ещё? И, между прочим, все три жены в один голос плачут и твердят: ты нам дорог! Наш ты дорогой! - скорчив комическую рожу, он пояснил: - Но это совсем не значит, что я им дорого обхожусь. Не подумайте, что они мне деньги дают. Наоборот, каждая только и смотрит, что бы такого с меня сорвать! Как стервятники крови, они ждут от меня денег,-
пожаловался он картинно. - Думаете, легко жить нам, султанам? Поневоле будешь тут тощий! Любой бы на моём месте таким стал. - Боря тяжело вздохнул. - У меня три ребёнка от трёх разных женщин. Это нелегко. Но это значит, что я умею крепко любить.
О чём это я? Ах, да. Это я такой худой, а все три сына - очень даже толстые. И всем надо помогать вырасти. Я, конечно, не спорю. Я помогаю, - опять вздохнул он.

- Все три сына толстые? - не поверил Тявкала. - Да, интересно. Как говорится,  вырастет из сына свин, когда сосед был боров!

- Но-но! Ты, Цицерон! - обиделся было Боря.

- Да нет, это я так. Про нашу общую беду. Мы, моряки, все страдальцы в этом смысле.

- Вот именно. Моряк - это не профессия, это диагноз, - согласился с ним Боря. - Но случилось, как случилось. Кто-то умный сказал: брак делает нас рабами. - И опять вздохнул. Вроде бы говорил он серьёзно, но с видом, как всегда, дурашливо-шутовским.
Так что понять было трудно, всерьёз это всё или обычный стеб. - Не успеешь на берег сойти, как они, жены, все как одна: деньги давай, деньги давай! Ты должен помогать детей растить! Хотя я, например, сам вырос, никто мне не помогал.

- А я вообще родился круглым сиротой! - Тявкала скорчил дурацкую морду и с
крокодильей жадностью запихнул в рот кусок мяса.

- Они мне: "Ты, Боречка, получаешь не меньше министра!" Дорогие мои, говорю я им, это вы получаете. А я-то как раз зарабатываю!

- Да, попал ты в переплёт, - посочувствовал ему Толик. - Прямо как в песне: если б я был султан, я б имел трёх жён...

- Это всё потому, что я такой хороший. Наивный. Женщины очень любят наивных. Для них наивный моряк - самое то. Экспортный вариант, что называется. А если бабе мужик понравится, сам понимаешь. Осознание приходит потом.

- А сознание приходит потом, это уж точно, - согласился Тявкала. - Моя жена не дремала, когда задумала меня на себе женить. А вот я проспал тот момент, когда мог от неё смыться. Но хорошо хоть, у меня только одна. Я, видишь ли, не люблю распыляться.

- А для меня праздник восьмое марта не ежегодный, а ежедневный.

- И как это они, бабы, на такую худую наживку клюют? - сострил толстяк. Впрочем, блеска его ума никто не оценил. - Что они в тебе находят?

- Я воздействую на них своим неотразимым обаянием, - похвастался Боря. - Ухаживаю  за ними до определённых пределов, а потом....

- Что потом? - живо заинтересовался Тявкала.

- Понятно что, - многозначительно произнёс Худой. - К сожалению, счастье и
удовольствие - не одно и то же.

- Ага. Даже в сказках счастливы одни лишь дураки, - с умным видом заметил Тявкала.

- Я сам, знаешь ли, заблудился в поисках самого себя, - расфилософствовался Боря. -
А море - это такое замечательное место, где я периодически прячусь от проблем. - Он отодвинул от себя пустую тарелку и, состроив меланхолическую мину, потянулся за
чайником с компотом. - А тут вдруг - на тебе: "горим"!

- Да, ты больше всех должен переживать из-за прогара. Три жены, три сына! Хоть разорвись, - произнёс Тявкала, между словами сербая суп.

- Вот именно. Хоть разорвись! Как той обезьяне, - сияя смешливыми глазами,сказал троеженец.

- Какой обезьяне? - полюбопытствовала Анюта.

- Однажды лев, как известно, царь зверей, созвал на поляне всех животных и объявил:
" Красивые - налево, а умные - направо!" - охотно начал Боря. - Все звери послушно разошлись по сторонам. Одна обезьяна осталась стоять посередине. "Ты что же моего приказа не выполняешь?" рассердился лев. "А мне что, разорваться?" возмутилась обезьяна.

Мы с Анютой засмеялись. А Тявкала восторженно залаял.

- И где ты только гавкать так научился? - спросила у него я. - Прямо как настоящая шавка!

- Это меня моя собака научила, - объяснил он, довольный сам собою. - Умная. Людей таких мало найдётся, как моя Клаша. Всё понимает, Всё!

- Ага. Звоню я как-то ему по телефону. А трубку берёт его Клаша, - встрял Боря. Физиономия его была совершенно серьёзная. - "Гав!" говорит. Ничего не понимаю. Она снова:"Гав!"- "Что-что?" спрашиваю. "Могу по буквам: Галя, Аня, Витя. Гав!"

- Не, кроме смеха. Умнее своей собаки я никого не встречал. Я ей, Клаше своей,
говорю:"Старушка, дорогая, я тебя так люблю, скажи только одно слово, и мы с тобой разбогатеем!" И она старалась, слово даю, так старалась! Но ничего, кроме лая, не получилось. Смотрит на меня своими коричневыми глазами, как всё равно извиняется. -
Он удовлетворённо погладил себя обеими руками по животу, пряча в рыжих усах самодовольную улыбку.

В этот момент в салон пришёл дядька Юрка, который, обрадовавшись, что заявился одним из первых, поспешил сесть за стол и завладел кастрюлей с супом. Он долго шарил половником по дну, но, не отловив ничего интересного, разочарованно произнёс:

- Какой-то разбойник уже всё мясо выгреб.

- Разбойник - это я, - похвастался Тявкала. - Я ещё когда маленький был, бабушка  моей маме жаловалась:"Твой сын настоящий разбойник! Только и знает, что изюм из булочек выковыривать."

- Девочки, а хотите конфет? - вежливо поинтересовался Боря, вставая из-за стола.

- Тащи, - деловито ответила Анюта.

- У, троглодиты! - удивлённо возмутился он и, скорчив дикую рожу, поспешил удалиться из салона.

После обеда мы с Анютой снова поплелись в тамбур перебирать несчастную картошку.
Энтузиазма в нас что-то не наблюдалось. На свершение трудовых подвигов
гнилая картошка вдохновляла мало.

Из трюма к нам в тамбур то и дело выскакивал дядька Юрка, одетый по-зимнему, в телогрейке и чёрной вязаной шапочке.
Он то включал, то выключал транспортёр, по которому из цеха ползли вниз короба с
готовой продукцией.
Потом трюмный решил, что не стоит так часто выползать из трюма. И, показав мне красную кнопку, на которую нужно было нажимать, чтобы остановить или пустить в ход ленту транспортёра, кричал снизу, когда это необходимо было сделать.
Время от времени поступательное движение коробов прекращалось, и тогда дядька Юрка вылезал к нам погреться.

- Там в трюме очень холодно? - поинтересовалась я.

- Минус тридцать, - скромно ответил он.

- Нормально. Как у нас зимой.

- Был я как-то у вас зимой. Приехал в Смоленск из Калининграда в одном плащике, - поделился дядька Юрка своими воспоминаниями. - И там на вашем рынке меня в милицию забрали. Привязались, мол, откуда такой приехал. Думали, сбежал откуда-то или ещё что.

Прибегал Боря Худой.

- Девочки, конфеток хотите?

- Давай! - кричим. - Чего спрашиваешь?

- У, живоглоты! - возмущался он.

После полдника опять перебирали в тамбуре картошку.

К нашему удивлению, нам пришёл помогать сам начпрод.
Широкоплечий, с квадратным лицом, суровый и непроницаемой, как несгораемый шкаф.
Он молча манипулировал картошкой, сортируя по ящиками гнилую и мелкую-крупную, годную к употреблению.

Анюта же безумолку тарахтела, рассказывая, как она приехала в Калининград, как мы устраивались на работу, и все такое прочее.
От самого же начпрода мы только и узнали, что он родом из Брянска.

В трюме после полдника работал Сивая Чёлка.
Он, нет-нет да и выбегал к нам поболтать. А заодно угощал барбарисками и помогал перебирать картошку.
Надо сказать, что он здесь не был похож на себя, вернее, на того типа, которого мы привыкли видеть в салоне. Здесь он был человек, как человек. Может быть, причина в том, что на работе люди другие, чем на отдыхе?

Разговор как-то непроизвольно завёлся на тему заработков.
Сивая Чёлка, кстати, его зовут Олег, рассуждал вслух, сколько мы заработаем, если
опять вернёмся в район макруруса, и что если останемся на мойве, то точно прогорим.
Я, как всегда, стала успокаивать его, что мы не прогорим; мол, я уверена в том; у
меня предчувствие, что этот рейс прогарным не будет.
Он отказывался мне верить, противоречил, но в глазах спорщика все-таки что-то оттаяло.
Надежда греет всех, даже самых недоверчивых.
И Сивая Чёлка заметно подобрел. И вообще, оказывается, он вполне нормальный человек:
не кривляется, не выламывается, не выпендривается - просто чудо какое-то!
Наверное, человек на работе - это самое нормальное явление природы, он ничего из себя не корчит, и, занимаясь делом, далёк от порочности.

Итак, при помощи добрых людей мы с Анютой успели выполнить норму до ужина.
С ума сойти - двадцать ящиков картошки перебрали!

После ужина пьяные "соловьи" ломились к нам в каюту. Стучали, кричали, бренчали на гитаре. Мы не открывали и не отвечали. Они помолотили, поорали и ушли.

Затем Анюта делилась со мной новостями, принесенными из салона.
Во-первых, завтра у прачки день рождения. Во-вторых, Анзор вышел на работу и, если верить ей, очень переживает.
Про Лёху Молдову она сказала, что тот совсем обнаглел, всё в гости рвётся.
И вообще, по её мнению, все в салоне только тем и заняты, что перемалывают сплетни, появившиеся после моего дня рождения.