Процесс

   Какие невероятные сюжеты преподносит нам жизнь! Вот так и с Бродским – крутой вираж его судьбы случился во многом благодаря мелкому авантюристу и проходимцу Якову Михайловичу Лернеру. Друзья Иосифа уже с 1956 года знали эту сомнительную личность по Технологическому институту – Лернер был там профсоюзным начальником. Студентами Рейн и Найман написали заметки в стенгазету «Культура». Найман – о кинофильме «Чайки умирают в гавани», Рейн – о живописи Сезанна. Безобидные публикации не прошли мимо бдительного ока Якова Михайловича, неутомимого борца за чистоту идеологии. Тут же в институтской многотиражке Лернер обрушился на редактора стенгазеты и незадачливых авторов с неистовой критикой, обвинив их во враждебной советскому народу позиции. Шума и истрёпанных нервов было много.
     Позднее Лернер стал работать завхозом в институте «Гипрошахт», но всё свободное время отдавал своей страсти: руководил Народной дружиной Дзержинского района. Годы хрущёвской оттепели безмерно пробудили активность граждан. С невиданной скоростью плодились товарищеские суды и отряды юных друзей милиции. В добровольные народные дружины народ валил валом. Дружинники следили за общественным порядком, боролись с хулиганством, но вскоре наиболее ретивые из них обратили свой взор в сторону идеологии. В авангарде этого разворота был и Лернер.
     На XXII съезде Компартии Хрущёв опрометчиво провозгласил: «Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме». Программа построения нового общества включала активное участие в этом деле всего народа. Появился указ «Об усилении борьбы с лицами, уклоняющимися от общественно полезного труда и ведущими антиобщественный паразитический образ жизни». Тунеядцами объявлялись те, кто не работал более четырёх месяцев в году. Бродский, живший в том самом Дзержинском районе, для Лернера был находкой. Мало того, что он подходил по формальным признакам, так ещё – американские вельветовые джинсы, сигареты «Мальборо», явная отчуждённость от борьбы за светлое коммунистическое будущее… Короче – явно «не наш»!
     29  ноября 1963 года в газете  «Вечерний Ленинград» за подписью Лернера и ещё двух авторов  публикуется  фельетон  «Окололитературный  трутень». Вот несколько выдержек:
     «Бродский посещал литературное объединение начинающих          литераторов, занимающихся во Дворце культуры имени Первой пятилетки. Но стихотворец в вельветовых штанах  решил, что занятия в литературном объединении не для его широкой натуры. Он даже стал  внушать пишущей молодёжи, что учёба в таком объединении сковывает-де творчество, а посему он, Иосиф Бродский, будет карабкаться на Парнас единолично.
     С чем же хотел прийти этот самоуверенный юнец в литературу? На его
счету был десяток-другой стихотворений, переписанных в тоненькую школьную тетрадку, и все эти стихотворения свидетельствовали о том, что мировоззрение их автора явно ущербно. "Кладбище", "Умру, умру..." –  по одним лишь этим названиям можно судить о своеобразном уклоне в  творчестве Бродского. Он подражал поэтам, проповедовавшим пессимизм и неверие в человека, его стихи представляют смесь из декадентщины,  модернизма и самой обыкновенной тарабарщины. Жалко выглядели  убогие подражательские попытки Бродского. Впрочем, что-либо самостоятельное сотворить он не мог: силёнок не хватало. Не хватало  знаний,  культуры. Да и какие могут быть знания у недоучки, у человека, не окончившего даже среднюю школу?
     … Ему не важно, каким путём вскарабкаться на Парнас, только бы вскарабкаться. Ведь он причислил себя к сонму "избранных". Он счёл себя  не просто поэтом, а "поэтом  всех  поэтов"». 
     Уродливый портрет «стихотворца в вельветовых штанах» авторы дополнили списком сомнительных друзей и красноречивыми цитатами из его стихов. Лернера не смущало, что в друзья он включил случайных знакомых, (некоторых из них Бродский едва знал), а цитаты были либо перевраны, либо надёрганы из стихов Дмитрия Бобышева! Но главным «гвоздём» оказался самаркандский эпизод:
     «… Бродский пытался осуществить свой план измены Родине. Вместе с Шахматовым, он ходил на аэродром, чтобы захватить самолёт и
улететь на нём за границу…
     Таково неприглядное лицо этого человека, который, оказывается, не
только пописывает стишки, перемежая тарабарщину нытьём,  пессимизмом, порнографией, но и вынашивает планы предательства».
     Такое обвинение круто меняло ситуацию: одно дело «крапать упаднические стишки», другое – пытаться угнать самолёт. Теперь читателям казался логичным вывод авторов: «Очевидно, надо  перестать нянчиться с окололитературным тунеядцем. Такому, как Бродский, не место в Ленинграде».
     Завеяло бедой, и друзья предложили Иосифу уехать из города. Он укрылся в Москве, и в квартире Ардовых, где в то время гостила Ахматова,  созвали «военный совет» с участием Анны Андреевны, Л. Чуковской и Рейна. Решили спрятать Иосифа в психушке, заодно попытаться получить справку о душеном нездоровье. Так Бродский оказался в клинике Кащенко. Через полгода там будет лечиться Владимир Высоцкий и вся страна станет восторженно распевать:

       Ну а потом, на Канатчиковой даче,
       Где, к сожаленью, навязчивый сервис,
       Я и в бреду всё смотрел передачи,
       Всё заступался за Анджелу Дэвис.

     Между тем, дело приняло совсем скверный оборот. Стараниями Лернера Правление ленинградского Союза писателей постановило: «В категорической форме согласиться с мнением прокурора о предании общественному суду И. Бродского и поручить выступить на общественном суде тт. Н. Л. Брауну, В. В. Торопыгину, А. П. Эльяшевичу и О. Н. Шестинскому… Имея в виду антисоветские высказывания Бродского и некоторых его единомышленников, просить прокурора возбудить против Бродского и его „друзей“ уголовное дело». Стало ясно: ареста не избежать. Последней надеждой была полученная из психушки медицинская справка с диагнозом шизоидной психопатии.
     И тут недобрая судьба посылает ещё одно испытание. Бродский узнаёт об измене возлюбленной, Марины Басмановой. Предательство была двойным – вторым его участником оказался Дмитрий Бобышев – друг, которому Иосиф поручил заботу о Марине на время московской отсидки. История этой трагической любви – особая тема, и мы поговорим об этом отдельно.
     Задержись тогда Иосиф в Москве – скорее всего, не было бы ни суда, ни ссылки. Но известие об измене отодвигает опасность ареста на задний план. Бродский занимает у Рейна деньги на билет, мчится в Ленинград и… оказывается в одиночке Дзержинского районного управления милиции.
Робкие попытки вызволить поэта из беды предприняли известные люди: К. Чуковский, С. Маршак, А. Ахматова, Д. Шостакович, К. Паустовский. Бесполезно. Бродский обречён.
       Судилище началось 18 февраля 1964 года и сильно напоминало «Процесс» Франца Кафки. Известная московская журналистка Фрида Вигдорова ухитрилась задокументировакть ход событий. Не будем приводить теперь уже хорошо известную стенограмму. Остановимся только на нескольких сценах, передающих атмосферу процесса.

Судья: Чем вы занимаетесь?

Бродский: Пишу стихи. Перевожу. Я полагаю...

Судья: Никаких «я полагаю». Стойте как следует! Не прислоняйтесь к стенам! Смотрите на суд! Отвечайте суду как следует! У вас есть постоянная работа?

Бродский: Я думал, что это постоянная работа.

Судья: Отвечайте точно!

Бродский: Я писал стихи. Я думал, что они будут напечатаны. Я полагаю...

Судья: Нас не интересует «я полагаю». Отвечайте, почему вы не работали?

     В таком же духе – разговоры в зале:
– Антисоветчик он. Слышали, что обвинитель говорил?
– Хватит! Наслушались вашего Бродского!
– Интеллигенты! Навязались на нашу шею!
– А интеллигенция что? Не работает? Она тоже работает.
– А ты – что? Не видел, как она работает? Чужим трудом пользуется! Я тоже заведу подстрочник и стану стихи переводить! Подумаешь, делов!
     Свидетели обвинения (вполне в духи времени!) начинали одинаково: «Я лично Бродского не знаю, но…»
     Свидетель Смирнов (начальник Дома Обороны): «Я лично с Бродским не знаком, но хочу сказать, что если бы все граждане относились к накоплению материальных ценностей, как Бродский, нам бы коммунизм долго не построить».
     Свидетель Логунов (заместитель директора Эрмитажа по хозяйственной части): «С Бродским я лично не знаком. Впервые я его встретил здесь, в суде. Так жить, как живёт Бродский, больше нельзя. Я хотел выступить в том плане, что надо трудиться, отдавать все культурные навыки. И стихи, которые составляет Бродский, были бы тогда настоящими стихами. Бродский должен начать свою жизнь по-новому».
     Свидетель Денисов (трубоукладчик УНР-20): «Я Бродского лично не знаю. Я знаком с ним по выступлениям нашей печати. Я выступаю как гражданин и представитель общественности. Я после выступления газеты возмущен работой Бродского».
     Свидетель Николаев (пенсионер): «Я лично с Бродским не знаком. Я хочу сказать, что знаю о нём три года по тому тлетворному влиянию, которое он оказывает на своих сверстников. Я отец. Я на своем примере убедился, как тяжело иметь такого сына, который не работает. Я у моего сына не однажды видел стихи Бродского. Слушая Бродского, я узнавал своего сына. Мне мой сын тоже говорил, что считает себя гением. Он, как и Бродский, не хочет работать. Бродский не просто тунеядец. Он воинствующий тунеядец! С людьми, подобными Бродскому, надо действовать без пощады». (Аплодисменты).
     Такие вот настроения царили в то время. Судья Савельева теперь –  имя нарицательное. Но разве дело в ней? «Подельница эпохи» – сказал бы Захар Прилепин. За четыре года в СССР выловили 520 тысяч тунеядцев, 37 тысяч сослали. Выслали бы больше, но в северных областях не было для них жилья и работы. Как обычно, правозащитники скорбели только о Бродском, десятки тысяч других сосланных их не интересовали.
     Но вернёмся к процессу. Для перевоспитания Бродскому определили деревню Норенская в Архангельской области. Срок – максимальный по его статье – 5 лет. Строгость приговора понятна: помимо тунеядства, в деле отчётливо просматривалась идеология.
     Ахматова ещё до суда с некоторой ревностью провидчески обранила фразу: «Какую биографию делают нашему рыжему! Как будто он нарочно кого-то нанял». Анна Андреевна оказалась права: поэт стал известным на Западе благодаря суду и ссылке. Главную роль тут сыграла Фрида Абрамовна Вигдорова, отправившая за границу свою стенограмму суда и 10-страничную справку. Статьи об Иосифе Александровиче и публикации его стихов за рубежом пошли косяком. На родине к этому времени было напечатано только одно его стихотворение в детском журнале «Костёр», да несколько переводов. Словно прислушавшись к В. Высоцкому («А потом про этот случай раструбят по Би-би-си»), споро подключилась именитая британская радиостанция.
     Такие дела Вигдоровой, конечно, с рук бы не сошли, но власть, зазевавшись, упустила срок. Фрида Абрамовна ещё успела переслать Бродскому в ссылку пишущую машинку в подарок и вскоре умерла от рака.