Трамвай

   Профессора слегка презирали и опасались одновременно. На самом деле, это были "страхи", как перед бойкой, безобидной, маленькой собачкой, когда та нападает, а ей кричат, поддразнивая:"Ой, боюсь, боюсь, боюсь!" и отходят, смеясь, в сторону.

Он перемещался по факультету, как сторожевой пограничный катер, загонял прогульщиков на занятия и бичевал двоечников. Похоже, ему даже немного льстили эти студенческие опасения, которые он совершенно не считал притворными.
Маленький толстый человек в смешных, длинных и обвисших штанах, синем пуловере, обтягивающем круглый большой живот, обличал во всех мыслимых и немыслимых преступлениях курящих в туалетах и коридорах кудрявых девушек и парней, сотрясая воздух резким голосом:
«Филологи, вы что, совсем уже в дешёвых шлюх превратились, и как это возможно, чтобы вы могли постоянно курить? Вы что, с ближайшего вокзала прибыли?!»
Студентки прятались, скрывались в туалетах и быстро-быстро тушили хабарики, а мальчики молчали и ничего не говорили, окатывая профессора презрительным молчанием, не возражали, но все же не знали, как найти точный ответ на этот несимпатичный, но простой вопрос - шлюхи они или нет?

Они искали разъяснений в лабиринтах молодого и не загаженного догмами разума, почему собственно они должны терпеть эти ужасные оскорбления и тупо, долго, нудно продолжали вдыхать дым и думать о своей несчастной, поруганной грубостью профессора юности, о ценности человеческого достоинства и жестоком деспотизме, увенчанном нелицеприятными словами, извергаемыми туповатым ,с их просвещенной точки зрения, профессором в клоунских штанах, немодных черепаховых очках и невыразительном пиджаке и галстуке, болтающимся, как удавка, на толстой шее.

Профессор резко и быстро перехватывал мальчуганов, вышедших из близлежащего бара, куда те заходили, чтобы по быстрому шлепнуть пару стопок алкогольных напитков - для ощущения красоты мироздания и повышения эффективности образовательного процесса - и говорил, хватая за шиворот очередного разгульного бездельника:
"Не по таланту пьешь! Быстро, марш на занятия!".
Все были абсолютно уверены, что этот профессор ни черта не соображал в предметах, которые преподавал, и, вообще, был местным официальным сумасшедшим, придурком и фриком, прикрывающим объемом знании свою безусловную несостоятельность, провал в жизни и вообще, их, студентов, мягко говоря, презирал - ведь никто не поручал профессору быть вечным "дежурным" по факультету.
К нему привыкли, как к пыльной, совсем никому не нужной  пальме на вокзале, со свисающими вниз листьями, похожими на усталые зеленые ладони.

Но, как ни странно, именно сам профессор испытывал совершенно противоположные чувства к этим необязательным обязанностям, к этим двадцатилетним детям, которых оскорблял, выгонял из туалетов и коридоров, где они дымили, писали мимо унитазов и грязнили, как бездомные городские коты, и вообще еще ничего в жизни и науке не соображали.
Это создавало вокруг него какое-то порочный круг всеобщего отчуждения, насмешек и отстраненности, и, одновременно, привычки видеть его, исполняющего такую бесполезную роль.

Сам профессор полагал, что как раз было разумным и необходимым это его стремление придать правильное направление и энергию этим молодым, еще не совсем людям, а существам на двух ногах, и ни в коем случае не потворствовать прозябанию в тинообразном сне интеллекта, что необходимо и обязательно было отвратить молодые души от обыденности, пошлости, лености существования, что нужно было идти безоглядно к совершенству, к огромной любви, которая созидается не кем-либо свыше, а ими самими, простыми руками, сердцами и головой. Профессор полагал, что в жизни невозможно будет воспользоваться "шпаргалками" куда бы их не спрячь.

Для него любовь была проста для объяснений. Это понятие "любовь", в  его понимании , обязательно содержала неблагоразумную критику профессора и старого человека по отношению к юношеству, в котором он видел продолжение нации, вопреки всем историческим напастям, жизненным обстоятельствам, несуразным руководителям, по самой простой формуле - "честность, труд и порядочность ".

Внутри себя он испытывал беспредельную и безупречную в своей прозрачности и чистоте нежность, ради которой нужно было найти и наказать провинившихся за недоумие, гадкие обезьяньи проделки и пакости, и, в то же самое время, развести руками темные тучи над тупыми головами, обогатить своей светлой душой в полном формате своего стокилограммового тела, подглядеть и внимательно проанализировать через страшные и грязные линзы своих коричневых старомодных очков их невежество, невоспитанность, глупость и серость и привести их, как журавлиную стаю, в теплые края, в иные миры, в светлые облака знаний и умений.

Всем было известно, что профессор любит историю русских трамваев, хотя это не имело, собственно, никакого отношения к специальности профессора.
Но надо иметь ввиду, что у мужчин бывают странные привязанности к технике.
Профессор будто бы не доиграл в детстве и коллекционировал модели старых  конок, собирал журналы, открытки и значки по истории городского трамвая, подолгу рассматривал через огромную лупу пожелтевшие изображения старинных механизмов. Это его пристрастие было неисчерпаемым кладезем для искрометного студенческого юмора, шуточек над маленьким, толстым, неуклюжим человеком.
Студенты декламировали за спиной, издеваясь над профессором, видя как он, словно мяч, перемещается по коридорам с бешеной скоростью:
"Катятся - катятся по земле арбузики,
но зачем же ты мне сдался, такой карапузенький?!".
Он оставался безразличным, безучастным и как-бы не слышал доносящихся до него насмешливых слов и шуток-прибауток.

Как-то однажды он сделал замечание девушке - университетской богине и чемпионке по теннису; она как-то без уважения, приличия и почтительности, хохоча, вломилась на кафедру иностранных языков, едва не сбив старенькую преподавательницу французского языка.
Он спросил:
-  Почему вы ведете себя так, входя на кафедру, будто-бы хотите здесь сделать пируэт?


Девочка была "звездой" факультета-нежная кожа лица - клубника в молоке, плотное тело, круглая тренированная попа, победно торчащая грудь, чудные короткие юбки, круглогодичный загар, отличные успехи в спорте, дорогая машина - все атрибуты выпускницы привилегированной школы для детей особо одаренных родителей.

Она озлилась, как крепкое злобное мускулистое животное, обернулась, оттолкнув стоящих рядом, модно одетых, с хохолками на голове, мальчиков, своих поклонников и ухажеров, подруг-однокурсниц, гордо и прямо сказала, глядя ему в глаза:
- Послушайте, вы, неудачник, не смейте мне делать замечания! Ваш трамвай давно сошел с рельс и вам пора подумать о пункте утилизации. Вы ржавчина - утиль и пора об этом задуматься! Вас ненавидит весь факультет!

Профессор побагровел, попятился прочь, свалился куда-то в сторону. Его как-будто бы треснули огромным молотом сверху по голове. Он выдохнул:
- Что вы? Извините! Но за что? Почему все это?
Компания соглядатаев и друзей захихикала. Им показалось это сравнение весьма удачным.
 
     Поздним вечером профессор рассмотрел через грязные окна своей квартиры черные фигурки людей, бредущих c работы, яркие огни машин, синие мерцающие рекламы, ощутил что-то похожее на пустоту и безнадежность вечности, потрепал мокрую морду своего сенбернара, лучшего и верного друга, обматывающего при встрече его лицо жарким и большим языком. Он побрел на кухню, поставил на жирную плиту старый подгоревший алюминиевый чайник и с руки скормил собаке вкусную и жирную сосиску.

Потом он достал старую картонную коробку с елочными игрушками: гирляндами и   
"дождем", смешными балеринами в разноцветных пачках, странными гномами, негритятами в соломенных шляпах, серебряными и золотыми шарами, и, хотя до Нового года еще было два месяца, нашел пыльную пластмассовую елку и украсил ее.

Он открыл альбом в бархатном переплете с бронзовой застежкой на боку, достал ворох поблекших от времени желто-серый фотографий, нашел и поцеловал портрет умершей жены.

В этот момент профессор все бы отдал, чтобы найти настоящего и быстродействующего яда или вдохнуть полной грудью удушающего, умертвляющего газа и решить все проблемы простым и решительным способом, одним махом. Но, поскольку никакого яду профессор так и не обнаружил, как ни старался, безнадежно роясь в коробке с лекарствами, а газ мог бы навредить соседям, он сел, выкурил большую толстую крепчайшую гаванскую сигару, подаренную друзьями, хотя вообще не курил, выпил коньяка - всего две рюмки, а потом вышел прочь из дома на холодную улицу.

    Он сел на последний вечерний трамвай, историю которого он знал чуть ли не лучше, чем свою собственную биографию, взяв с собой сенбернара в кожаном ошейнике с золотым колокольчиком.
Это был обычный черно-красный трамвай, пропахший гарью, резиной, с дерматиновыми сиденьями, хранившими отпечатки тысяч пятых точек ездивших на трамвае пассажиров, трамвай, пропитанный пылью и тоской улиц большого города, идущий в никуда и из ниоткуда, без конца, по кругу, от "кольца" и до "кольца”.

    Трамвай просто громыхал, разбавляя кругозор окружающих граждан, черно-белый мир вокруг, ярким алым цветом и перезвонами старых, изъеденных рыжей ржавчиной колес.

Больше профессора никто не видел.

Сенбернар c золотым колокольчиком на шее, который все время бренчал в такт колесам, привлекая внимание обычных пассажиров, сидел на задней площадке трамвая и грустил, недоуменно косил желто-лиловым глазом на окружающих его людей, и бесконечно ездил и ждал хозяина - много-много кругов по ходу трамвая, пока его с трудом не выволокли старательные и исполнительные сотрудники трамвайного парка.

Никто не сказал и не знал, где же и когда тот трамвай остановился.

А может он вообще не остановился?

Веселые и беззаботные студенты, осведомившись о несущественных, едва известных подробностях этого необычного дела об исчезновении профессора, недоуменно покачали головами. пожали плечами и гурьбой отправились на репетицию студенческого праздника, где они запели всем хором, всем университетом:
"Gaudeamus igitur,
Juvenes dum sumus!"

А потом пошли курить и болтать ни о чем.
Все, как всегда, как обычно!

Факультетские старики-преподаватели вздохнули лишь украдкой, а самые мудрые из них просто сказали: ”Браво!"

На следующее утро трамвай опять вышел на обычный маршрут.