Хас-Булат удалой

- Хас-Булат удалой, бедна сакля твоя!
Золотою казной я осыплю тебя!..
 
- Тьфу, твою мать! – пьяная Анфиса Соболева поперхнулась и закашлялась. В горле у неё сухо першит от дешёвого технического спирта.
 
Со всхлипом Анфиса набирает в себя прокуренного воздуха. Громадные груди женщины выкатились далеко вперёд, словно на боевом старте ожили две ядерных боеголовки мощностью по сорок мегатонн. Боеголовки фривольно обтягивает просвечивающая рубиновая блузка из нейлона. Маслянистая ткань подчёркивает выпяченные жировые пласты Анфисы на животе, сквозь неё видны тесемки бюстгалтера, впившиеся в круглые плечи, и глубокая расщелина между ядерных грудей.
 
- Саклю пышно твою разукрашу кругом,
Стены в ней обобью я персидским ковром!
- навзрыд бормочет пьяная Соболева и снова заходится лающим кашлем.
 
Она хочет вытереть блестящий рот ладонью, но ее руки раскинуты по спинке кровати и примотаны скотчем за пухлые запястья. Прозрачная лента крепко впечаталась в голую кожу, даже вены выступили.
 
- Не поняла, Анфиса С-станиславовна?... – икает Соболева, поворачивая голову и рассматривая свои привязанные руки с любопытством новорожденного ребенка.
 
Кое-как она понимает, что сидит на постели, прижатая задом к решетчатому изголовью, распятая на нем, будто великанская морская звезда. Кто и зачем ее связал – неизвестно. Издалека доносится старческий храп и причмокиванье, но зрение связанной женщины плывёт после выпитого.
 
- Эй, кто там храпит?! – бурчит в пустоту пьяная Соболева и беспомощно роняет голову на грудь. Кряхтит под нос:
 
- Дам винтовку мою, дам кинжал Базалай,
Лишь за это свою ты жену мне отдай… Охо-хо!
 
На этом куплете Анфиса впадает в хмельную дрёму и спит минут двадцать.

Приходит она в себя от приступа зубной боли. Взвывает, распахивает шалые зеленоватые глаза. Машинально рванула руку, хотела прижать щеку с зубом, но скотч на запястье протестующе хрустнул и уперся.
 
- Что за шняга? Дайте мои руки! – Анфиса корчится от стреляющей боли в десне.
 
Шевельнувшись на матраце, Соболева убеждается, что ей не только привязали скотчем руки к изголовью, но и зафиксировали раздвинутые ноги на кровати. Прикрутили их за щиколотки к противоположным краям той же липкой прозрачной лентой. К прутьям изголовья под спину пленницы заботливо подложили подушку-думочку.

Руки распяты вдоль никелированной дужки, ноги растащены в стороны, все тщательно обернуто липким скотчем. В кино «для взрослых» женщин обычно привязывают к постели, чтобы изнасиловать и унизить самым мерзким способом. Но Анфиса Соболева – не проститутка из сексуального кино. Какая скотина посмела ее скручивать?
 
Более всего пьяную Анфису бесит, что на ней нет юбки, лишь рубиновая блузка и колготки, зато слева и справа между бедер ей тоже пропущен скотч, дополнительно притянувший за задницу к хромированным прутьям. А зуб продолжает ныть.
 
- Мой зуб! – охает Анфиса Соболева. – Блин, кто там храпит?
 
Неутихающая жуткая боль приводит проспиртованную пленницу в чувство. Теперь Соболева видит, что сидит в доме подруги - ветврача Ирины Чарушиной, а в дальнем углу на сундуке спит дряхлый пьяный дед Кирилл – отец Иринки. Старик храпит, чмокает и портит воздух.
 
Анфиса немного успокаивается. В гостях у Иринки насиловать ее точно не станут. Некому. Зачем тогда связали?

Подружки и собутыльницы Чарушиной нигде нет. В комнате царит неописуемый бардак: стол опрокинут, стулья лежат на боку. На полу валяются тряпки, рюмки, полотенца, снятая юбка Анфисы с расстегнутыми кнопками, ее высокие сапоги, эмалированная кастрюля с потеками борща, ложки, тарелки, рассыпанные сигареты, заколки и прочий хлам.
 
Стало быть, хозяюшки след простыл, а гостья Анфиса распята и привязана скотчем к ее спальному плацкарту в неловкой позе, похожая на крупного плюшевого мишку с разбросанными лапами. Если, конечно, в природе встречаются плюшевые мишки весом девяносто пять килограммов, с грудью пятого размера, в прозрачных рубиновых блузках и кремовых колготках, то это она - медсестра Анфиса Станиславовна Соболева.
 
Икры полной Анфисы, перетянутые скотчем, формой походят на пузатые пластиковые бочонки пива «Трехсосенское». На них переливаются не слишком чистые капроновые колготки, словно радужное нефтяное пятно, разлитое по поверхности лужи. Ноги женщины широко разведены по обе стороны кровати, под слюдой скотча в промежности виднеются шелковые сиреневые трусики, облегающие под колготками выпуклые дольки интимной мякоти. Трусики сильно пахнут потом, сладковатым дезодорантом и морской солью.
 
Распятая скотчем Анфиса Соболева осторожно трогает языком больной зуб. Отодрать от кровати привязанные конечности пьяной женщине не по силам. На постели перед нею, прямо между ляжками, лежат плоскогубцы с резиновыми ручками. Уставившись на них, пленница тупо вспоминает…

***

Да! Она сама попросила Иринку привязать ее, чтобы вырвать надоевший зуб! Но куда пропала Иринка?
 
- Ты уж стар, ты уж сед, ей с тобой не житье,
На заре юных лет ты погубишь ее…

- мрачно декламирует Анфиса, беспомощно ворочая растянутыми плечами.

Дед Кирилл на сундуке никак не реагирует на песню об удалом Хас-Булате в исполнении связанной полураздетой медсестры. Он самозабвенно дрыхнет, пьяный в стельку.

В отравленной алкоголем памяти мало-помалу восстанавливаются прошедшие события. Два дня назад Анфиса Соболева вышла в отпуск, закатилась к незамужней подруге Чарушиной, которая живет с папашей, вон тем пердуном дедом Кириллом, и устроила с ними грандиозную пьянку.
 
А зачем она так нарядилась? Провоцирующая рубиновая блузка-тюль, колготки, шелковые сиреневые трусики, высокие сапоги?
 
Все перезабыла, чучело гороховое. Они с Чарушиной хотели пойти танцевать в дом культуры, хотя обеим уже за сорок. Но потом купили полтора литра спирта и никуда не пошли. Пили, пели народную песню о Хас-Булате и уснули вповалку на этой койке. Сегодня утром у Анфисы разболелся зуб. Соболева растолкала Иринку и попросила вырвать его к чертовой матери.

- Куда мне к стоматологу идти, пьяной в сиську? Вырви сама? Только ты меня сначала свяжи, ладно? Я даром что медсестра рентген-кабинета, а стоматологов со школы боюсь, драться буду! – добавила Анфиса, расплескивая по рюмкам спирт в качестве анестезии.

Пьяная Иринка, ветеринарный врач со стажем, одобрила эту идею. Дед Кирилл спал на том же сундуке, где и сейчас, ему все было до лампочки.
 
Подруги поискали веревку, но не нашли, зато Чарушиной на полке попался рулон скотча. Было решено склеить пациентку Анфису скотчем по рукам и ногам. Иринка хотела усадить больную Соболеву на стул, но Анфиса воспротивилась. Во-первых, стул был хлипким и качался. Во-вторых, Анфисе пришлось бы связывать руки за спиной, а это ей не нравилось.

Соболева села на кровать, прижалась ягодицами к решетчатому изголовью и картинно разложила упитанные руки по гребню.
 
- Примотай меня сюда, Ирка, чтобы я свои руки видела? Мне так спокойнее почему-то…

- Сапоги сними, взгромоздилась на покрывало в обуви! – велела хозяйка, пытаясь отделить от рулона кончик скотча.
 
Задирая колени, Анфиса, выгрузила толстые ноги из кожаных сапог в обтяжку, со стуком бросила на пол. Подумав немного, расстегнула кнопки на черной кожаной юбке и тоже сняла, обнажив тяжелые торпеды ляжек в кремовых колготках. На Иринку повеяло мускусным запахом трусиков немытой женщины.
 
- Подол узкий, ноги разводить мешает, - Соболева бросила модную юбку вслед за сапогами. - Ты мне ноги заодно привяжи, чтобы я не пиналась. Очень мне страшно. Давай еще выпьем?
 
Женщины вновь оприходовали по паре рюмок, после чего Чарушина крепко привязала подругу скотчем, как та и просила: руки растянуты вдоль изголовья, ноги врозь.
 
- Прутья сзади жмут, - пожаловалась примотанная Анфиса, ощущая, как металлические штыри вдавливаются в ее буйволиные ягодицы. – Сунь за меня что-нибудь мягкое?
 
Чарушина великодушно сунула под ягодицы пациентки подушку-думочку и докрутила скотч на запястьях и лодыжках Соболевой.

- Теперь не дернусь! – констатировала Анфиса, похожая на железнодорожный контейнер, пристегнутый стропами к вагонной платформе. – Налей еще сто грамм и рви! Болит невмоготу.
 
Ирине пришлось поднести рюмку к губам распятой подруги, наклонить, потом сунуть на закуску леденец.
 
- Обнаглела, как за ребенком за ней ухаживаю! – проворчала она, убрала рюмку и принесла плоскогубцы. Достала из аптечки упаковку ваты, протерла инструмент спиртом.
 
Однако едва зловещие пассатижи щелкнули перед лицом хворой Анфисы, та подпрыгнула, выгнулась, затрещала узлами скотча на весь дом. Ядерные боеголовки грудей ударили Чарушину снизу под локоть.

- Оюшки-и-и!... – заорала больная и связанная.
 
Иринка разозлилась. Только-только настроилась провести операцию, а Соболева сиськами машет!

- Не рыпайся, дура! Придется жопу тебе привязать, чтоб не скакала.
 
- Я не нарочно, - оправдывалась Анфиса, глядя, как Чарушина решительно продевает ей полоски скотча между ног. – Зажмурилась – и все равно боюсь. Давно зубы не лечила, отвыкла.
 
- Сейчас хоть забойся, шкура трусливая, - гордо сказала Ирина Чарушина, хлопоча позади распятой приятельницы. Рулон с треском разматывался, словно кто-то настырно водил ногтем по расческе.
 
- Ой, щекотно! – захихикала Анфиса, когда уздечка из скотча туго стянула ей пах.
 
Она чуть не добавила, что ей не только щекотно, но и довольно приятно. От давления скотча в связанной промежности пробежали некие соблазнительные импульсы.

Вскоре на пациентке поверх колготок образовались вторые трусики из шелестящей клейкой ленты. От трения скотча к низу живота Соболевой вдруг прилила кровь, чреслам стало горячо и сладко. Дорожки скотча плотно обхватили пах легкомысленной Анфисы и пришвартовали к стальным перемычкам кровати.

Повизгивание подружек разбудило деда Кирилла. Спросонья старик вытаращился с сундука, как дочь Иринка в лифчике и узких джинсах вяжет скотчем сидящую без юбки Анфису. Поковырял мизинцем в ухе.
 
- Порнухи захотели, што ли? – прошамкал с пьяной серьезностью. - Срамота! Рехнулась, Ирка? Ладно бы ты мужиком была, Анфиску тискала, а то – баба с бабой нюхаетесь!... Лесбиянки, прости Господи.
 
На ворчливого Кирилла никто не обратил внимания, он сползал отлить, выпил и улегся обратно.

Женщины тоже приняли по очередной рюмочке и покурили (Чарушина позволила связанной Анфисе несколько раз затянуться сигаретой). Все было готово к ответственной операции.
 
- Давай уже скорее, - нетерпеливо завозилась Анфиса, утопая пышной задницей в бамбуковом матраце. Над верхней губой у нее заблестела алкогольная испарина. – Неделю меня хочешь связанной держать?

Ирина по-самбистски ухватила подругу сгибом локтя за шею, чтобы добровольная пленница не вертела головой, и сунула плоскогубцы к мокрым губам Соболевой.
 
- Раз-два-три, поехали! Разевай рот!...
 
Дальше Анфиса ничего не помнила. Что произошло? Зуб Иринка ей не выдрала, это точно. Он по-прежнему во рту и болит до чертиков. Неужели Анфиса в последний момент упала в обморок?

«Упала в обморок» звучит как-то неправильно. Анфиса Соболева физически не может упасть. Она накрепко привязана к постели в сидячем положении за руки, ноги и промежность. Правильнее выразиться: «лишилась чувств».
 
Но какого хрена Чарушина бросила Анфису привязанной и убежала из дома? Зуб болит, аж в мозгах отдается. Надо как можно быстрее освободиться и выпить анальгину или спирту - если в бутылке осталось.
 
Напрягая мышцы, Анфиса Соболева трясёт кроватью. Пружины скрипят, где-то щелкает худая половица. В рубиновой маслянистой блузке глыбами колышутся груди-боеголовки, однако вырвать ноги и руки из петель не выходит. Иринка от души намотала Анфисе скотч в восемь или десять слоев.
 
Матерно ругнувшись, пленница опускает голову, пытаясь согреть о плечо щеку с ноющим зубом. Оказывается, тело у полной Анфисы страшно затекло, пока она спала распятой. Расшевелив кровать, Соболева ощущает, как вдоль позвоночника, бедер и предплечий бегут колючие мурашки. Но особенно онемели ее ягодицы.
 
Задница Анфисы носит колоссальные масштабы. Когда Соболева натягивает черные лосины, ягодицы походят на две раздутых камеры трактора «Кировец». Детишки на таких плавают по речке Белянке. А в кремовых колготках зад Анфисы похож на упругий шатер шапито. Колготочные швы и резинки трусиков рассекают его проволочными стяжками. Глубоко рассекают, чуть не на два пальца.
 
- И играла река перекатной волной,
И скользила рука по груди молодой…

- бубнит затекшая, распятая Анфиса, сердито изучая сверкающие ручейки скотча на запястьях и лодыжках.
 
Женщина знает, что скотч трудно разорвать, если только предварительно его не надрежешь. Тем не менее, пока она не чувствует себя в ловушке. Пусть руки и ноги у нее привязаны, зуб ломит, голова скоро тоже заболит с похмелья… но ведь в углу на сундуке спит старый алкаш Кирилл, и Чарушина в любую минуту тоже может вернуться.
 
Нет, Соболева не волнуется, зачем разводить панику? Кто-нибудь да развяжет. За окном целый поселок, толпы людей. В палисаднике шелестит пышная сирень, под цвет ее влажных трусиков.

Анфиса трется скользкой нейлоновой спиной о дужку кровати. Сдувает с губ упавшие волосы, крашенные в палевый соломенный цвет. Опять изгибает толстую выю, прижимает воспаленный зуб к плечу и скашивает глаза себе на живот.
 
Между ног почесывается и слегка болит. С зубной пыткой, конечно, не сравнить, но тоже мало приятного. Если учесть, что на Анфисе сегодня тугие сиреневые трусики и корректирующие кремовые колготки, а промежность и ляжки оклеены скотчем, то нечего удивляться, как слежались ее детородные женские органы в сжатом и душном пространстве!
 
Кстати, который час? Анфиса Соболева провела порядочно времени в сидячем положении – пьяная и без сознания. Ягодицы огрузнели, расплылись.
 
Зуб опять коротко кольнуло, спазм отзывается в шее и подбородке распятой Анфисы. Она решает действовать.

- Дед! – кричит пленница. – Кирилл Васильевич, развяжи гостью дорогую!
 
Тяжело без любви ей тебе отвечать
И морщины твои не любя целова-ать!...

- Пффу… муфуф… гум! – доносится из угла. Мертвецки пьяный дед даже не шелохнулся.
 
- Вот гнида, нажрался на халяву-то! – Анфиса еще раз дует на соломенные волосы. – Де-ед! Вставай, распутывай меня. Хорошо твоя доченька постаралась. Распяла, как кошку на заборе, а зуб не вырвала.
 
- Хррр… Чмок!

Анфису не слишком заботит собственный внешний вид. Что с того, если она сидит с раздвинутыми ляжками, выставляя сиреневые трусики? Ей сорок четыре года, отцу Иринки – семьдесят семь. С Чарушиной они дружат с детства. Престарелый дед Кирилл видал подругу дочери во всех ипостасях: с бантиками, в мини-юбках и в одних эластичных плавках, когда она загорала на Белянке топ-лесс.
 
- Хррр… Чмок! – слышится с сундука.
 
Спит, скотина старая. Запустить бы в деда Кирилла сапогом, да руки связаны.
 
- Кири-илл! – Анфиса повышает голос. Унявшийся ненадолго зуб вдруг резко отдаётся в ушном нерве. – Вставай, сука! Развязывай меня! Кирилл?... Зуб болит!
 
- Хррр… Чмок!
 
Цветущая крепкая Соболева сжимает кулаки, играет внушительными бицепсами и пытается согнуть выпрямленные привязанные руки. Отчаянное мышечное усилие вгоняет пленницу в краску, лицо Анфисы алеет, будто спелый болгарский перец. Атласный лифчик под блузкой едва не лопается от напряжения.
 
Нулевой результат, скотч лишь туже вонзился в припухшие кисти рук. Надоедливый зуб болит рывками. Анфиса начинает тяжело постанывать. От надвигающегося похмелья вдруг замозжили надбровья.
 
- Старик! Тварь такая! Просыпайся, развязывай! – басом ревет пришпиленная к постели медсестра в рубиновой блузке.
 
- Хррр… Чмок!
 
Анфиса Соболева поводит привязанным задом. Ягодицы-шатры гудят от усталости и тесных кремовых колготок. Между потных ляжек что-то слиплось и зверски чешется. «Трусики» из скотча с каждой минутой сильнее режут раздобревшее женское тело: паховые сухожилия, подкожную мякоть, артерии, наружные половые губы. Это возбуждает и бесит.
 
- ДЕД, РАЗВЯЗЫВАЙ МЕНЯ! – от крика пленницы содрогаются стекла.
 
- Хррр… Чмок!
 
- Да что за напасть? – пленница беспомощно ласкает больной зуб языком. – Оглох, что ли? Наугощался задарма - и по фиг, а я как дура связанной сижу. ДЕД, СУКИН ТЫ СЫН!...
 
- Хррр… Чмок!

Сколько Анфиса обречена страдать на привязи? Где Иринка? Где хоть кто-нибудь?
 
Колготки со скотчем давят и прессуют пышную тазовую область Соболевой, вминают промежность распятой женщины куда-то под мочевой пузырь. Промежность не остается в долгу. Она реагирует на стимуляцию, как велит природа: усиливает приток крови к половым органам.

С несвойственным ей смущением Соболева чувствует наплыв подзабытого сексуального желания. Интимные дольки-губы в шелковом кулаке трусиков ищут выхода, наполняются жаркой силой и жалуются на тесноту.

Одинокая Анфиса толком не помнит, когда в последний раз занималась сексом. Наверное, в машине с Серегой Бекетовым еще по весне, да и то оба были пьяны. Никакого удовольствия Анфиса в тот раз не получила, только дорогую юбку порвала. Была ранняя весна, а теперь на дворе середина лета. Несколько месяцев полового воздержания никому не идут на пользу. Гениталии Соболевой раздуты до того, что грозят порвать трусики.
 
Зубная боль стреляет в челюсть короткими очередями. Анфиса рычит от бессилия, скотч впился ей в ляжки и увлажненный мятежный пах. Стремная ситуация! Анфиса мается зубной болью и похмельем, у нее затекла попа, похожая на шину «Кировца», онемели руки, адски чешется между ног… Она в кои-то веки сама хочет секса, черт ее подери, а единственное живое существо пускает слюни в бороду, спит и не думает ее освободить!
 
- Кирилл, дрянь такая! Развяжи мне руки!

- Хррр… Чмок! Буфу гам!
 
В сердцах Анфиса задирает румяное лицо к дощаному беленому потолку. Ей кажется, что с поднятой головой голос будет громче.
 
- Помогите! Люди! Кто-нибу-у-удь!...

На улице стоит тишина, только по раме шоркает ветка сирени под цвет тесных трусиков несчастной Анфисы Станиславовны. Если Анфиса не перепутала дни, сегодня - воскресенье. Неужели никто не ходит по деревне? Все забились в огороды, травят колорадских жуков?
 
- Люди! Помогите! Пропадаю!...

- Хррр… Чмок!

Распятую скотчем Соболеву пробирает до костей. Нелепая история с вырыванием зуба больше не выглядит комичной. Анфиса намертво прибинтована к постели. Иринки Чарушиной нет, дед Кирилл перепил спирта и лежит в абсолютном нокауте.
 
Прохожих на улице не слышно. Дома Анфисы никто не спохватится, там только кот Парафин. Единственный сын Алешка служит в армии на Камчатке. Вот же мать за ногу! Ни телефона, чтобы позвонить, ни свободной руки, чтобы бросить в спящего старикашку твердым тяжелым предметом.
 
В надоедливом зубе долбится отбойный молоток. Скотч блестит рыбьей чешуей, обвивая растянутые конечности медсестры Анфисы Соболевой. Запястья и икры потихоньку распухают. Начинает подкрадываться жажда. В тесном уголке сиреневых трусиков некстати бушует проснувшееся половое желание. Взбудораженные женские рефлексы требуют продолжения рода. Требуют секса, интима, праздника плоти, прикосновений и фрикций. Намордник из скотча дразнит и натирает Соболевой восставшие интимные места. Трусики уже промокают.
 
Чтобы заглушить боль и возбуждение, Анфиса трясется на кровати, будто жирная навозная муха, попавшая в сети паука-крестовика. Вопит:
 
- Под чинарой густой мы сидели вдвоем!
Месяц плыл золотой, все молчало кругом!...

- прилепилась к ней эта дурацкая песня хуже иринкиного скотча…
 
- Дед! Кирилл! Люди! Спасите!
 
- Хррр… Чмок!
 
Анфиса готова заплакать. Столько всего навалилось! Она мучается связанная, больная, похмельная и возбужденная, как последняя шалава, и освободить ее некому. Одним только ляжкам все нипочем. Развалились по кровати, блестят колготками, словно радужное нефтяное пятно на поверхности лужи.
 
Носить колготки толстая Анфиса не очень любит именно по той причине, что капроновая оболочка постоянно тревожит и раздражает швами чувствительную промежность. Это напрягает, злит, заставляет вечно поправлять перекошенные швы, пока никто не видит. Обычно Соболева натягивает колготки на работу в поликлинику (никуда не денешься), да на выход в люди. Если бы вчера они с Чарушиной не собрались на танцы в клуб, Анфиса бы не влезла в эти колготки и супер-ужимающие сиреневые трусики, а сидела бы сейчас в просторном платье-балахоне и облегающих, но комфортных розовых лосинах. Лосины лишь наполовину состоят из эластана, поэтому не давят, не душат и не трут в промежности важные сексуальные центры.
 
- Дед! Если не проснешься, я тебя убью! – со слезами хрипит пленница в тесных колготках и кандалах из шуршащего скотча.

- Хррр… Чмок!
 
- Ты невестой своей полюбуйся поди –
Она в сакле моей спит с кинжалом в груди… Да что это делается? Люди!
 
Анфиса снова с бульканьем кашляет. Капли слюны порскают во все стороны. Надорванный голос садится.
 
Не стоило тебе спозаранку горланить песни, Анфиса Станиславовна! На песню никто из деревенских не придет. Подумает: «А, это Чарушина с Соболевой пьянствуют, хрен с ними». Надо звать и просить о помощи, пока голос еще есть. Надеяться, что Анфису услышат.

Да только прежде недурно бы смочить связки спиртом, пивом, водичкой… А где распятая женщина возьмет их посреди постели? Она даже нос себе вытереть не может.
 
- Дед! Кирилл! Помоги-и!... – безнадежно молит Анфиса.
 
- Чо орешь? – вдруг ясно говорит с сундука дед Кирилл.
 
Для женщины, измотанной зубной болью, колготками и скотчем, это шамканье звучит райской музыкой. Она бы наградила пьяного старика аплодисментами, если бы руки не были привязаны к изголовью «ласточкой».
 
- Дедушка! Иринка меня связала! Помоги! Погибаю! Зубы болят! - Анфиса выпаливает все единым духом, опасаясь, что старик снова отключится. - Спаси меня, дед Кирилл! Отвяжи руки, миленький.
 
- Кто орет? – задает старик второй внятный вопрос. Налицо несомненный прогресс.
 
- Я ору, Кирилл Васильевич! – счастливая Соболева суетится, словно невеста перед выкупом. – Это я, Анфиса, в гостях у вас сижу. Меня Иринка связала крепко-накрепко и смылась. Сколько времени маюсь!

Позабыв о зубной боли и рези в паху, Анфиса радостно наблюдает, как Кирилл Васильевич спускает худые ноги с сундука. Пожилой отец Чарушиной небрит, он спал в рваных носках и переблеванной майке, от него несет помойкой, но пленной женщине он чудится отважным сказочным героем.
 
- Скорей, скорей, дедушка! – блестя зелеными очами, торопит Анфиса, нетерпеливо цокая ногтями по стальной дужке кровати. – Распутай меня, освободи соседку!
 
- Орут… - бурчит старик, зевая беззубым ртом и качая всклокоченной седой головой. Глаза его полузакрыты. Он еще не видит огромную распятую даму в рубиновой блузке на другом конце комнаты.

- Я это, я, дед Кирилл! - Анфиса Соболева безумствует у кроватной спинки, морщится от зубных спазмов и даже пытается делать знаки привязанными руками. – Подойди ко мне, всего три шага, и развяжи хоть одну руку? Я сама не могу. Я пить хочу и вспотела вся!
 
Кирилл Чарушин медленно приотворяет один глаз, однако направляет его куда-то в пол. Костлявая рука простирается в том же направлении и извлекает из лежащего на полу пиджака двухсотграммовый флакон со спиртом.
 
- Дед! – начинает сердиться на постели Анфиса. – Потом выпьешь! Развяжи меня, я же едва добудилась! Голос сорвала, охрипла. Распутай мои руки, наконец!
 
- Чего орут? – осуждающе роняет старый пьяница и торжественно прикладывается к флакону.

- Дед! Брось пить! Развязывай меня! Сука такой! На мои же пьешь, на отпускные деньги!
 
Теперь Анфиса почти испугана. Она с ужасом понимает, что с каждым глотком спирта мозги деда Кирилла вновь наполняются дурманом. Расколотить бы ему этот пузырь о седую черепушку! У него в доме умирает связанная женщина, а он пойло глушит, образина маразматическая!
 
- Де-ед! Я здесь! – в сотый раз зовет Соболева.
 
Ее трусики мокры насквозь, запястья распухли под кольцами скотча, соломенные волосы щекочут губы и ноздри. Зато ляжки по-прежнему задорно озаряют комнату радужным отблеском кремовых колготок.
 
Рыгнув, дед Кирилл суёт флакон под пиджак, неуверенно поднимается. Обшаривает близорукими глазами комнату и … видит-таки Анфису!
 
Соболева внутренне ликует. Она вся тянется к вонючему древнему деду - пальцами, ртом, коленями, боеголовками ядерных грудей, эквивалентными взрыву в сорок мегатонн.
 
- Неужто оклемался, Кирилл Васильевич? Развяжи меня скорей!  Анфиса я, Иринки твоей подруженька! Ни дна ей, ни покрышки, где только бродит?... Давай, развязывай мне ручки!
 
- Чего орут? – сонно повторяет старик и идет на Анфису.
 
Расфокусированным взглядом дед различает на кровати нечеткие контуры жирной женщины в темно-красной блузке и с неправдоподобно блестящими ляжками. Человеческая кожа так блестеть не может. У женщины взлохмаченные соломенные волосы до плеч, крикливый губастый рот и продолговатые зеленые глаза.
 
Кажется, дед Кирилл ее знает, но имя вспомнить не может. Руки жирной женщины разложены в стороны по спинке кровати, груди таранами выпирают из нейлоновой блузки. Сочные ноги, похожие на поджаристые колбасы, раскинуты широко и бесстыдно. Между бликующими ляжками в капроне крест-накрест намотан скотч. Из-за этого промежность женщины смахивает на упакованную почтовую посылку.
 
- Дед Кирилл! Видишь меня, пень старый? Развяжешь мне руки?
 
Под скотчем заметно, что между ног жирная женщина зажимает нежно-фиолетовую гроздь сирени, растущей в палисаднике. А, нет! Это такие сиреневые трусики, вот что! Нижнее белье. Славные трусики. И ноги у красавицы блестят славно. Только почему она все время орет?
 
- Де-ед? Иди, иди сюда! Все болит, развязать надо!
 
Дед Кирилл не дурак, он соображает. Бабенка все время кричит одно и то же. «Развяжи!» кричит. А ее трусики и колготки деду Кириллу очень нравятся. Во времена его молодости женщины таких не носили. Сейчас носят. Покойная жена, Иринкина мать, все в брюках да трико шастала. Ничего не понимала в одежде, ворона. Кирилла Васильевича Чарушина и на семьдесят восьмом году жизни привлекают на улице девки в облегающих лосинах и капроновых колготках. Очень хочется потрогать этих девчонок за ноги, только кто ему даст?
 
- Дед! Очнись ты, ради Бога! Возьми нож. Развяжи, алкаш старый!
 
Опять орет, жирная. Кто она все-таки такая?... Вроде голос знакомый. А в сущности – плевать. Она жирная баба в блестящих колготках, которая лежит у него на кровати. Это хорошо. Кирилл Васильевич любит жирненьких. И капроновые колготки тоже уважает…
 
Сделав еще шаг, старик спотыкается, но не падает. На полу лежит гладкий кожаный чехол с металлическими кнопками. Юбка Анфисы Соболевой.
 
- Будешь меня развязывать, или нет? – с тихой ненавистью спрашивает охрипшая Анфиса. Дед движется к ней со скоростью улитки, тупо изучает ее раздвинутые ляжки, груди и рот, но осоловелый взгляд его остается пустым и стылым, как зимний пляж.
 
Теперь Кирилл видит, почему жирная красавица в кремовых колготках талдычит «развяжи». Руки и ноги у нее привязаны к постели полосами тепличной прозрачной пленки или скотча. Между бедер по нежно-фиолетовым трусикам тоже намотан скотч. Старик уже ощущает запах этой отдаленно знакомой женщины. Она пахнет русалкой. Влагой, водорослями, душистой слизью и кувшинками.
 
- Чего уставился, дед Кирилл? – выкрикивает Анфиса Соболева. Поведение старика в переблеванной майке, худого, как колодезный журавль, ее настораживает. Теперь женщина рада бы отодвинуться подальше, но скотч не пускает. – Я устала ждать! Развязывай.
 
Дед Кирилл насупливается. Баба в колготках надоела ему криками и нытьем. Это не даст ему сосредоточиться на трогании женских ляжек. Может, сунуть ей в рот что-нибудь вместо кляпа?

Нагнувшись, он подбирает с пола юбочку с заклепками. От юбки тоже пахнет русалкой и кувшинками. Неужели эта полосочка ткани помещается на той попе в сиреневых трусиках, размером с две шины «Кировца» или шатер шапито? Да ее разорвет, как из пушки!
 
Ух, до чего притягательно пахнет от жирной женщины, обмотанной целлофановым скотчем! Нюх у Чарушина не тот, что прежде, но он готов поспорить на месячную пенсию: дамочка немыта, потна, искрит всеми интимными приборами и сексуально возбуждена. Главное – на нее натянуты колготки, сверхтонкий слой капронового крема, который скользит и поскрипывает на постели, если женщина пробует колыхнуть распятым телом. Ничуть не хуже колготки будут скрипеть и под мужской рукой…
 
Давно дед Кирилл не трогал на женщинах колготок! Иногда подмывает хоть дочери Иринке ляжки погладить, но это грех. Своя, родная кровь. А жирная баба с торчащими титьками – всего лишь соседка Анфиса Соболева. Вспомнил! Точно – Анфиска! Кирилл ей вовсе не родня. Значит, он вправе потрогать гостью за тугие капроновые булки и даже за грудь. Жалко ей, что ли?
 
- Чего так уставился, хрыч? – уже иным тоном спрашивает Анфиса, исподлобья глядя на качающегося деда. – Кирилл, скажи хоть что-нибудь! Развяжешь ты меня или подыхать тут оставишь?

Механическими движениями дед Кирилл складывает кожаную юбку в аккуратный сверток. Пополам, пополам, пополам… Металлические заклепки колокольчиками позвякивают в костлявых пальцах с шишками на суставах.

Русалка в скотче и колготках чует что-то недоброе, но ничем не может помешать старику. Она хлопает ресницами, отдувает от ноздрей волосы, нервно стучит рыжими ноготками по спинке кровати.
 
- Орут… Не надо орать! – веско говорит дед Кирилл, закончив складывать юбку в кирпичик. – Пуще водки хочу я твои колготки потрогать, друг Анфиска… Не у дочки же просить?
 
- Я тебе дам! – поспешно заверяет пленница, согласная почти на все, хоть на групповой секс. – Слово медсестры! Клятва Гиппократа! Распутай мне ручки, Кирилл Васильевич, потом хоть защупайся!

***
 
- Врешь! – скорбно говорит пьяный дед. – Все врете! Смеетесь над вдовым Чарушиным. Я у Ольги Рождественской, продавщицы нашей, просил. Не дает, стерва! «Я, говорит, замужем!» Дура-баба, мне же не сношаться от нее надо, только потрогать. Обратно ни в какую не дает. У Альки Шишкиной просил, пятьсот рублей дал. Обманула, лярва косоглазая! Убежала с деньгами. А ты не убежишь, Анфиска, пока меня не насытишь. Колготочки хочу потрогать… Понюхать тебя хочу. Гладенькое, мяконькое, бабье… Не надо орать. Вот тебе, пустомеля!
 
Бедная распятая Анфиса ничего не успевает возразить, а старый Кирилл уже туго вставляет ей в рот кляп-кирпичик из юбки, валится носом между радужных влажных ляжек, похожих на облака со звездным теплым напылением в нефтяных разводах.

- Уфу-му-му...
 
Зуб продолжает ныть, промежность по-прежнему исходит сексуальными нектарами и ароматами, задницу и руки режет скотч, а пленница истерически мычит с кляпом во рту, с отвращением взирая на копошащегося ниже живота старого греховодника Чарушина.

Кирилл трет, ворошит, гладит и нюхает облитые капроном прелести Анфисы. Женщина судорожно колотит распятыми руками по спинке, но не может помешать дряхлому монстру вылизывать ее кремово-нефтяные колготки.
 
Когда Иринка собиралась вязать Соболевой руки за спиной, пациентка настояла прикрутить свои верхние конечности где-нибудь на виду. Спереди или в стороны. Так ей казалось спокойнее. Растянутые руки и сейчас в поле зрения Анфисы, но реальной пользы от них ни на грош. Чарушин слюнявит ей сиреневые трусики, и нечем отогнать старикашку прочь, нечем вытащить из спекшейся глотки кляп.
 
Что таить, связанной и пьяной пышке Анфисе Станиславовне сегодня действительно хотелось секса, но не здесь и не с тем!...

***

Когда нагулявшаяся Иринка Чарушина спустя час все-таки возвращается домой, то застает гнусную картину. Ее лучшая подруга Анфиса Соболева томится привязанной к постели, с собственной юбкой во рту, а ее, Иринки, родной отец Кирилл в семейных трусах преспокойно спит, уткнувшись бородой в запечатанную скотчем промежность Анфисы и обхватив жилистыми руками торпеды кремовых поскрипывающих ляжек.
 
- В мачехи ко мне набиваешься, подружка? – разъяряется Иринка. – Расположились тут! Нисколько нельзя одних оставить!
 
Иринка орет на псевдолюбовников так, что качаются вербы в соседней деревне. За время отсутствия она хорошо выпила и думать забыла, что привязала подругу к кровати. Словно Анфиса сама приштопала себя к постели скотчем и втащила между ног сластолюбивого папашу Чарушиной!
 
"Голос смолк старика, дремлет берег крутой,
И играет река перекатной волной..."
 
Потом Чарушина с Соболевой не разговаривали около года. Анфиса Соболева больше никогда не просила Иринку привязать ее к постели, чтобы вырвать зуб. И еще старалась не попадаться на глаза старику Кириллу, особенно если шла в колготках.