Псины, псины, гуркасины

     В июне собирались отмечать ситцевую свадьбу, а в мае Лера изменила. Глупо, смешно, разово (чуть ли не на ходу). Призналась не сама, на мелочи попалась. Сначала вроде глазки прятала, прощенья мне нет, как так вышло, ах-ох, но потом приободрилась – руки в боки, никто не виноват, как вышло, так вышло, понял?
     Глеб понял. Он сам от себя не ожидал такой стойкости, но нюней распускать не стал, решил жильё себе снять, работы нахватать так, чтоб не продохнуть, и как можно меньше обо всём случившемся думать. Пока. Чуть позже он, конечно, подумает, но пока при одной только мысли о том, что... При одной только мысли всё жгло и выворачивало, как будто тошнило кипятком. Пока это была просто физически невыносимая мысль.

     Первый пункт плана осуществился на удивление быстро. Домик ему удалось снять довольно приличный, на два месяца, за небольшие деньги, у знакомых знакомых. И работой втарился, еле ноги до этого самого домика дотаскивал. Но вот не думать всё равно не получалось. А если учесть, что и думать сил никаких...
     Как-то раз, проворочавшись часов до двух, но так и не уснув, Глеб решил прогуляться.
     Он жил тут вторую неделю, но ни разу ещё не выходил ночью.
     Ночной двор был совсем незнакомым, жил какой-то другой, самостоятельной жизнью. Что-то зашуршало, где-то стукнуло, кошка пробежала. Старая, совсем сломанная будка стояла пустой, так и там как будто кто-то завозился...
     Минут, наверно, десять походив-поёжившись (лето началось сыростью и холодом), он хотел возвращаться в дом, как что-то застучало-загремело уже совсем не по-кошачьи, рывком распахнулись двери соседского дома, и на крыльцо в буквальном смысле этого слова выкатилась Веня – толстая, как бочонок, соседка.
     – Пшли! Пшли! Шайтан, эт! Пшли! Ай шайтан!.. – приподнявшись на локте, Веня отбрыкивалась от кого-то ногой. Во всяком случае было похоже, что отбрыкивается. Видно никого не было, только тени. В сенцах горел свет, возможно это были тени от самОй соседки.
     Откровенно говоря, не особенно-то он и удивился. Благодаря расположению домов и отсутствию нормального забора (участки разделяла сильно просевшая сетка-рабица) обзор соседкиного житья-бытья был у Глеба довольно полным, и житьё-бытьё это, как ни посмотри, вырисовывалось странноватым. Глеба это не трогало, а где-то даже и развлекало. По крайней мере отвлекало иногда от его грустных (грустных – это очень мягко говоря) мыслей.
     Домик, снятый Глебом, был крайним на улице. Дальше – ничего, пустота, поля-луга некошеные. Соседи прямо – и соседка справа. Пожилая семейная пара – и эта распухшая, как бочонок, тётка лет пятидесяти, Веня.
     – Так «Веня» – вроде «Вениамин»? – удивился Глеб, когда знакомый знакомых знакомил его с участком, а бочкообразная соседушка бродила вдоль рабицы с каким-то чрезмерно отрешённым видом. Как будто потеряла что-то, что уж не найдёт.
     – Венера она. Татарка...
     – Ааа...
     Огородом Веня не занималась, да его и не было, только сорняки. Даже у Глеба он был – верней, у знакомых знакомых, и что-то они там ему поручили выщипывать и выравнивать, да и сами обещали наведываться, поскольку Глеб не отличал редиску от нередиски, а ведь пытался, и искренне. Веню же, как он понял, в принципе не волновали салаты со шпинатами, что вдвойне было странно для женщины её лет, которой и заняться-то, получается, нечем. Сядет в тенёк, на пороге – и сидит. Или бродит по участку. От этих её брожений в сорняковых джунглях (кто бы мог подумать, что клевер до пояса дорастает) даже тропинки образовались. Не тропинки – трассы!
     А однажды она Глеба напугала. Он даже ко вторым соседям сбегал, поговорить. На всякий, так сказать, шизофренический случай.
     Дело в том, что Веня бродила с пустой коляской. Детской, видавшей виды, дребезжащей «сидячей» коляской какого-то спасательно-оранжевого цвета.
     Глеб позвонил знакомым знакомых, но те были краткими («да кто её знает»), и он отправился к соседям. К тем, что прямо.
     – Ой, там такая история... – наливая гостю чай, вздохнула Софья Леонидовна. Старушка была очень интеллигентная – совсем седая, щупленькая, чего-то как будто смущающаяся. Глебу всё время казалось, что ей не хватает шали на плечах. А Сергею Петровичу, супругу её, – галифе (почему-то он ходил по дому в сапогах). – Там такая история... У Венечки пропал муж. Ну, знаете, как оно бывает... Без вести. Ну и вот результат. Болеет она. Четыре года как болеет...
     – Головой?
     – Да нет, ну что вы... Диабет на нервной почве. Лишний вес, ноги еле ходят... Коляску иногда вытаскивает, да. Это когда с ногами совсем плохо. Она на неё опирается... А про голову вы не слушайте, ну что вы. Это люди болтают так, с ничего...
     – Ни с ничего, а с чего, – как бы нехотя вмешался Сергей Петрович. – Скормила мужа чертям. Болеет она...
     Глеб опешил, ничего больше не спрашивал, но Сергей Петрович, отхлёбывая чаёк и так же, словно нехотя, сам всё рассказал.
     Мол, муж Венеры всю жизнь по бабам путался (ну, человек такой, все мы разные, то есть одинаковые, мужик он и есть мужик), а она за всю жизнь так и не привыкла, спуску не давала, следила, скандалила, лупила чем под руку попадётся. А как-то раз поймала с поличным. С поличным-неприличным, и прямо в родном сарае, и не с кем-то, а с соседкой-пьянчужкой, совсем опустившейся, ниже плинтуса. Может, от этого Веню так и накрыло. Не орала, не дралась, а что-то по-своему, по-татарски шептать начала...
     – Скормила, – заключил Сергей Петрович.
     – Серёжа считает, что Венечка проклятье какое-то прочитала, вызвала кого-то, – услужливо подытожила Софья Леонидовна.
     – Больше вопросов не имею, – хотел пошутить Глеб, но передумал, промолчал. И Софья Леонидовна пояснила ещё:
     – И этот кто-то – не ушёл. Он всё время теперь у Венечки... Всё время, – покачала она белоснежной головой, и Глебу окончательно расхотелось шутить. Выяснять что-либо дальше тоже как-то совсем расхотелось. Общения с соседями он и раньше не планировал и... и правильно!

     Колобкообразная Венечка прекратила, наконец, дрыгать ногой. Вероятно, тот, кто ей мерещился, от неё отстал, и она попробовала подняться, но заметив Глеба, сразу же эти свои попытки оставила.
     – Что смотришь? – громко укорила она. – Помоги. Иди сюда, говорю, что стоишь? Боишься?
     – Да нет... Кого бояться? – Глеб хотел сказать это безразлично-скептично-пофигично, но получилось неестественно и пришибленно. Он рассердился на себя, буркнул «Иду...» и перемахнул через рабицу...

     Веня жила, как он того, в принципе, и ожидал, и другого ожидать не приходилось, бедно и грязно. Какие-то тазы, тряпки, фантики.
     – Кушать будешь?
     – По ночам не кушаю, – хмыкнул Глеб, внутренне содрогнувшись перспективе что-то тут «кушать». Сама же Веня, едва переступили порог, хлопнулась за стол и уже что-то жевала.
     – Растолстеть боишься? – расплылась она в улыбке. – А я не боюсь. Я ничего, мил человек, не боюсь. Только их.
     – Кого «их»? Они кто?
     Веня поманила его пальцем, он наклонился, и она что-то шепнула, дыхнув на него сыром.
     – Не понял... Не услышал.
     – Глухой тоже... ...сины.
     – Псины?
     – Гур-ка-си-ны, – проскандировала она чуть громче, но всё равно шёпотом. – А на этих, на собак, они похожи... Я их так отгоняю: прочь, говорю, собака, кыш, эт!
     – И где они сейчас?
     – Да где... Разбежались. Чужих не любят.
     – И чужих не любят, и вас обижают, – попробовал догадаться Глеб.
     – Обижают? Да они меня со свету сживают! И ничего не сделать. Сама я виновата. Да, сама... Есть у тебя жена?
     – Есть... Увидеть их, конечно, нельзя, – аккуратно повернул обратно к мистике Глеб. Обсуждать с Веней личные проблемы не представлялось возможным даже в качестве альтернативы бессоннице.
     – Смотри сколько хочешь. Под кровать, вон, две шмыганули...
     Глеб из чистой вежливости – мол, верю, не вопрос – заглянул под кровать. Темно, клочья пыли... Темно, клочья пыли и... да нет, показалось.
     – Нету? Ну за ящиком глянь.
     За ящик заглядывать не стал. Потоптался ещё немного, показательно зевнул и пожелал доброй ночи.
     Отправившись восвояси, он вдруг представил, что гребёт вразмашку по речке из двух потоков. Один – теплый такой, что-то вроде жалости, сочувствия. Ведь он, «мил человек», уходит, а Веня эта придурочная – остаётся, и будет, наверно, до утра от глюков бегать, а с утра, сонная, бродить по гигантскому своему клеверу, может ещё и с коляской-дребезжалкой, не дай, конечно, бог... Другой поток был прохладным, но мутным. Раздражение? Может, и страх. Какой-то дискомфорт...
     – Ё!..
     Глеб споткнулся о рабицу и навернулся так, что... В общем, давно он так не наворачивался.
     Прямо так, лёжа, проверил выскочившую из кармана и мягко брякнувшуюся мобилу. Разбилась?.. Нет, кажется... Нет.
     Начал подниматься и... застыл на четвереньках. Что-то холодное, липкое, отвратительно мягкое и в то же время острое проехалось по щеке. Проехалось – и поскакало прочь галопом, чёрное и бесформенное. Размером, наверно, с небольшую собаку. Проскакало и исчезло. В траве, в темноте...
     Глеб опять повалился на траву и затих. Двор продолжал жить своей странной ночной жизнью, что-то где-то стучало, бегало и шуршало, но каким-то необъяснимым образом было ясно, что всё это не представляет опасности, что оно текущее, бытовое, жизненное. А то, что коснулось его минуту назад... от него пахнУло чем-то страшным и нездешним. Потянуло совсем другим холодом, чем холодная трава под боком. И чёрным оно было совсем по-другому, не так, как ночь вокруг. Совсем-совсем не так...
     Глеб уселся. Посидел немножко – и вдруг набрал Леру.
     – При-вет, – сказал он голосом, каким сообщают о подарках, сюрпризах и приглашениях.
     – Непривет. Ночь вообще-то... Темно, и люди спят.
     – Спят? – эхом удивился Глеб.
     – А у тебя там что, светло? День?
     – Светло, – согласился Глеб, – день.
     – Тогда... тогда иди домой, придурок!
     – Тогда – иду!





(22 – 24 ноября 2017)