Засекреченная атомная авария на ЛАЭС

   Врачи–генетики Ленинграда в 1976 году зафиксировали всплеск патологий у новорожденных города. А вскоре в лабораторию медицинской генетики Института экспериментальной медицины привезли младенцев с синдромом Дауна из города Сосновый Бор, где работает самая большая в Европе АЭС. До 1976 года дети с синдромом Дауна в городе атомной энергетики не рождались. Несколько таких детей появились на свет на улице Счастливой. Генетики ломали голову – что могло произойти, откуда такой страшный скачок тяжелейших повреждений хромосомной системы у младенцев? Но даже в лабораториях на эту тему говорили шепотом. Ленинградские газеты, как всегда, рапортовали об очередных трудовых свершениях советского народа, публиковали целые развороты об ударном труде строителей и монтажников, возводящих в невиданно короткие сроки новые реакторы РБМК–1000 на Ленинградской атомной станции.
   
Через 10 лет, в апреле восемьдесят шестого, грянула Чернобыльская катастрофа. И только после этого об особенностях реактора, рванувшего на четвертом блоке ЧАЭС, стали сначала робко, а потом все более жестко говорить в печати.
Весной 1989 года на первом блоке ЛАЭС начался срочный ремонт. Графитовая кладка реактора "распухла" и обжала технологические каналы, в которых находятся тепловыводящие сборки. Это грозило тяжелейшей аварией с выбросом радиоактивных веществ в атмосферу. Как только блок заглушили и начали рассверливать отверстия каналов, сообщив об этом в печати, в Ленинграде началась паника. Родители не пускали детей в школы, не водили в детские сады. Я работал тогда в газете "Смена", органе обкома ВЛКСМ, наши редакционные телефоны дымились от звонков.
   
В "штабе революции Смольном", где помещался тогда обком КПСС, в авральном порядке собрали пресс–конференцию. Там я впервые увидел директора ЛАЭС Анатолия Еперина. Грузный, властный, жесткий – он напоминал отставного генерала, который в годы войны мог посылать на штурм какой–нибудь безымянной высотки под кинжальный огонь немецких пулеметов полк за полком. Чтобы потом доложить в штаб армии: приказ выполнен, потери незначительные.
   
На той памятной пресс-конференции Еперин, пронизывая группу "щелкоперов" строгим взглядом, басил в микрофон:
   
– За 15 лет работы станции ни разу не было течи в наших каналах, ни разу циркониевые трубы не подводили. Никакой радиационной опасности при ремонте блока нет ни для сосновоборцев, ни для ленинградцев. Панику в Ленинграде поднимают враги атомной энергетики, самой чистой в мире.
   
В июне этого же года вышел "Новый мир", где была опубликована повесть–хроника Григория Медведева "Чернобыльская тетрадь". Автор много лет проработал в Союзатомэнерго Минэнерго СССР. По долгу службы имел доступ к секретной информации, в том числе к информации об авариях на советских АЭС. Именно этот сорт информации особо тщательно скрывали не только от младшего технического персонала атомных станций, но и от директоров.
   
У Медведева я прочитал об авариях на нашей сосновоборской атомной станции. Самая тяжелая произошла 30 ноября 1975 года на первом блоке. На жаргоне атомщиков случившееся называется "локальным козлом". Вода перестала поступать в технологический канал, произошло разрушение тепловыводящей сборки, радиоактивные вещества вырвались в реакторный цех. Реактор был заглушен, в течение суток его продували аварийным запасом азота. Эта радиоактивная смесь через вентиляционную трубу высотой 150 метров вылетела в атмосферу. Всего было выброшено, как пишет Медведев, полтора миллиона кюри высокоактивных радионуклидов.
   
Это был мини–Чернобыль. Только там рванул весь реактор и потом загорелся. Здесь "свистнул" один из тысячи шестисот девяносто трех каналов. Всего одна трубочка–сопелочка того органа, который специалисты называют РБМК–1000, "реактор большой мощности канальный".
   
Если бы этот тревожный "свисток" был услышан наверху, если бы был проведен честный объективный анализ аварии, если бы о ней сообщили на все АЭС с реакторами РБМК. Если бы...Но История, как известно, не имеет сослагательного наклонения. Дирекция ЛАЭС, Союзатомэнерго, Политбюро сделали все, чтобы засекретить случившееся. Правительственная комиссия, примчавшаяся на станцию, закрыла грифом "совершенно секретно" все документы об аварии. Всем, кто работал на ее ликвидации, было приказано молчать.
   
Но скачок радиоактивности заметили в Швеции и Финляндии. В марте 1976 года на расширенной коллегии Минэнерго СССР премьер–министр Косыгин сообщил, что Швеция и Финляндия сделали запрос советскому правительству относительно повышения радиоактивности над их территориями. Что ответило руководство страны Советов – неизвестно.
   
В августе 1989 в Сосновый Бор приехала делегация "ленинградской общественности". Возглавлял ее писатель Даниил Гранин. О выезде делегации в Сосновый Бор сообщил в своих "600 секундах" Александр Невзоров. Ошалевшие от гласности атомщики пустили "общественность" не только на станцию, но и на совершенно до того секретный объект – научно–исследовательский технологический институт (НИТИ), где работают три исследовательских реактора. Именно в НИТИ разрабатывались многие типы реакторов для атомных субмарин СССР.
   
Еперин принял делегацию в конференц–зале ЛАЭС. И я стал потрясать "Чернобыльской тетрадью", зачитывать из нее строки про аварию, и требовать от Еперина – покажите документы правительственной комиссии, перестаньте лгать.
   
– Медведев описал все тенденциозно, как это принять у писателей, – отрезал Еперин. – Канал в семьдесят пятом году действительно разгерметизировался. Но выброс был не полтора миллиона Кюри, а всего сто тысяч.
   
В сентябре, спустя месяц после поездки, я выдал в "Смене" статью "Атомград у залива". Где написал о том, что Еперин – лжец, авария была страшная, она не могла не повлиять на здоровье жителей Соснового Бора, недаром в городской медсанчасти именно за 1975–1976 года изъяты все данные о заболеваниях. Писал я и о том, что жители Соснового Бора направили Рыжкову письмо протеста: не желаем, – писали они, чтобы рядом с ЛАЭС и НИТИ строили цех для производства внеатмосферной оптики из токсичного бериллия. Мне тогда невдомек было, что речь шла о лазерах космического базирования с ядерной накачкой.
   
Статью перед публикацией я специально не понес в 620 комнату Лениздата, где сидели цензоры. А они, уж не знаю почему, статью проворонили, и номер вышел с "Атомградом". На следующий день после выхода газеты поднялся большой переполох. И один из цензоров стал давить мне на психику:
   
– На тебя подали в суд сразу три ведомства: Минатом, Минобороны и Главные космические силы. Ты выдал гостайны.

А еще через день мне позвонил Сергей Галкин, заместитель главного инженера ЛАЭС.
   
– Мы выезжаем в Ленинград, везем опровержение и официальный документ об аварии. Если вы не напечатаете опровержение, пойдете под суд.
   
У меня начался легкий мандраж. Особо сильное впечатление произвели неведомые до того "Космические силы". Да и прочтение ст.175 УК впечатлило.
   
В назначенное время Сергей Галкин в сопровождении двух молчаливых мужиков в штатском вручил мне листок бумаги, где было напечатано строк десять. В них значилось, что аварии не было, Терешкин – клеветник и демагог, и будет осужден советским судом. Под строчками были подписи председателя парткома, профкома ЛАЭС и самого Галкина. Я вытер пот со лба и попросил троицу подождать. Через пятнадцать минут я вручил им бумажку, где значилось, что податель сего наследный английский принц и не подлежит юрисдикции советского суда. Подписи комсомольского и профсоюзного лидеров "Смены" я, каюсь, намалевал сам.
   
Галкин очень обиделся и ушел, не прощаясь. А я стал постоянно писать о нашем "мирном атоме". И чем больше я писал, тем лучше понимал, что никакого "мирного атома" у нас никогда не было. А был только военный.
   
Двадцать четвертого марта 1992 года я примчался в Сосновый Бор. На третьем блоке станции из–за отказа клапана в один из каналов перестала поступать вода, и вновь произошло разрушение. И вновь радиоактивный пар выбросили в атмосферу. Никакой опасности нет – заявляли журналистам сотрудники станции. И демонстрировали собственные дозиметры, на табло которых был действительно нормальный гамма–фон. Журналисты прыгали в машины и мчались в редакции, чтобы сообщить своим читателям "правду" об аварии.
   
Я остался у станции, и в восемнадцать часов вечера мой бытовой дозиметр дважды зашкалило, стрелка рвалась дальше стопора у отметки 250 микрорентген в час. Дозиметр совершенно иной конструкции – "Мастер–1", который был у кинооператора Владимира Глазкова, синхронно с моим показывал 280 микрорентген в час.
   
И вновь Сергей Галкин и Анатолий Еперин лгали мне: выброс в пределах санитарной нормы.
   
Я уже работал в другой питерской газете и публиковал статьи, в которых требовал от Анатолия Еперина – скажите об аварии семьдесят пятого года правду. Выдайте документы правительственной комиссии. Этого же я требовал на каждой пресс–конференции с его участием.

Еперин поступил просто. Меня перестали приглашать на любые встречи, проходящие в ЛАЭС. А когда я сам приезжал в Сосновый Бор, мне отказывали в пропуске на станцию.
   
Четыре года назад я познакомился с Наталией Ковалевой, старшим научным сотрудником лаборатории медицинской генетики Института экспериментальной медицины. Именно в этой лаборатории в далеком семьдесят шестом гадали о причине всплеска хромосомных нарушений у младенцев. Специалисты лаборатории, проанализировав синоптические карты с 30 ноября семьдесят пятого года по 1 января семьдесят шестого, поняли, что радиоактивное облако, вырвавшись из первого блока, прошло не только через Сосновый Бор, но и через Ленинград. Более точный анализ возможен после расчета траектории радиоактивных частиц. Только после этого можно будет определить районы Северо–Западного региона, подвергшиеся наибольшему загрязнению.
   
Финские генетики, проанализировав данные за 1965–1979 гг. опубликовали работу, в которой свидетельствуют – с 1976 года в Финляндии произошло увеличение частоты болезни Дауна.
   
На сегодняшний день в лаборатории медицинской генетики есть данные о 17 детишках с болезнью Дауна, родившихся в Сосновом Бору после аварии семьдесят пятого года. Все родились от молодых родителей. Эти – семнадцать несчастных семей на совести Анатолия Еперина и тех, кто вместе с ним до сих пор скрывает данные об аварии.
   
В лаборатории медицинской генетики есть карты Петербурга, где обозначены районы, в которых родились дети с синдромом Дауна после семьдесят пятого года. Корректный анализ обстоятельств невозможен без сведений – их должна представить дирекция нашей атомной станции. Но на свои запросы Наталия Ковалева получает отказы.
   
Нам всем нужны точные данные об аварии двадцатилетней давности не только для того, чтобы поставить точку в этой истории с засекреченной катастрофой. Проблема гораздо страшнее. Реактор РБМК–1000, детище академика Александрова, никогда не предназначался для мирных целей. Он был создан для наработки оружейного плутония. Академик просто раздул военный реактор до гигантских размеров. Его "изобретение" так и не было признано изобретением в СССР. Вся история того, как академик пробил идею строительства целой серии РБМК–1000 на АЭС страны, преступна. РБМК–1000 не мог не взорваться. Чернобыль – катастрофа, которую запрограммировали в Политбюро ЦК КПСС.
   
За десять лет, прошедших с Чернобыльской аварии, в модернизацию, перестройку РБМК–1000 вбиты триллионы. Но никакая модернизация не сделает этот реактор надежным, всегда будет существовать вероятность "локального козла" в каждом из тысячи шестисот девяноста трех каналов, пронизывающих тело РБМК.
   
С конца июня 1996 года на нашей ЛАЭС не прекращается акция протеста. Коллектив, месяцами не получавший зарплаты, требует уволить Анатолия Еперина, провести тщательную проверку финансовых нарушений на станции силами прокуратуры Российской Федерации. Фактически в такой же ситуации находятся все АЭС страны. Начался распад системы атомных исполинов, завязанных в единое целое энергосистемами с военными заводами, выпускавшими горы оружия. С этим распадом резко возрастает опасность аварийных ситуаций. Когда голодный оператор стоит у приборов, управляющих атомным котлом, он меньше всего думает о бесчисленных регламентах и правилах безопасности.
   
На фоне этого распада особенно хорошо видна запредельность, абсурдность намерений Минатома построить в Сосновом Бору еще девять реакторов. Восемь из них готов возвести лично Анатолий Еперин.
   
И даже в этой взрывоопасной ситуации я не имею права забыть о той давней аварии, случившейся больше двадцати лет назад. Мое требование то же – никто не имеет права скрывать правду о ней. Ассоциация экологических журналистов Санкт–Петербурга намерена подать на Анатолия Еперина в суд. Мы не хотим и не будем молчать.
"Московские новости" (Санкт–Петербург), 1993 год.