Играя Баха

В детстве мне казалось, что я не так уж музыкально одарен и мои занятия на пианино, это всего лишь прихоть моих одержимых музыкой родителей. Я часто оставался дома один. Мы жили в коммунальной квартире в самом центре города, около Сенной площади. Всеми окнами две наши смежные комнаты выходили на стены другого дома, то есть во двор-колодец. От этого создавалось ощущение тюремности помещений, да и вообще, бессмысленности окон.
Иногда я пытался смотреть в окно, представляя, как могло бы быть там зелено, как осенью бы падали листья, а я их считал, как могли бы прилетать птицы на деревья и петь или малыши копаться в песочнице. Но ничего этого не было – только серая стена напротив и завывающий ветер.
Вечером приходила мама со своими говорливыми и смеющимися подружками. Они могли бесконечно обсуждать дирижера оркестра или смеяться над шутками мужчин после окончания какого-то очередного концерта в филармонии.
- Митя, ты занимался? – заглядывала в мою комнату мама и, не дожидаясь ответа, говорила – открывай ноты и играй. У тебя полифония страдает!
И исчезала с подружками на кухне.
Я открывал ноты и садился за пианино. Мне было всего одиннадцать и полифония не приносила мне желанного счастья. Хотелось пойти во двор, покормить уток и посмотреть, как снуют лодки на Фонтанке, как болтают на разных языках туристы и пожить чем-то таким настоящим, жизненным, а не абстракциями Баха. Но мои пальцы продолжали играть и становились все легче и легче, пока совсем не исчезали в этих абстракциях.
Однажды я в очередной раз подошел к окну и представил, что там качаются ветки осины и как от дождя листья тяжелеют и прилипают к окну – видны прожилки каждого листочка, в которых течет жизнь. Я стал считать прожилки, и вдруг заметил, что между подоконником в углу окна и ржавой водосточной трубой появился пучок травы, еще свежей, но уже увядающей из-за отсутствия влаги и земли.
«Откуда он здесь» - подумал я и стал наблюдать. Но в ближайшие полчаса картина не изменилась – просто пучок травы между трубой и углом подоконника.
- Митя, ты почему не занимаешься? – заглянула мама – я все слышу, ты перестал играть с третей страницы.
- Да, я сейчас.
- Что ты уставился в окно, Бах сам не выучится!
Я закрыл занавеской окно и вновь сел за пианино. Мне не нравился Бах, он навевал на меня ощущение тоски и безысходности. Больше по душе мне был Стравинский, Чайковский или хотя бы Шуберт. Они рисовали мне другие картины – картины жизни. А портрет Баха, который стоял на пианино только усиливал мои чувства – играя Стравинского мне хотелось как бы отомстить Баху за его вымученные пьесы, похожие друг на друга, словно он их копировал на машинке. И портрет за это смотрел на меня злыми глазами из под сведенных бровей, даже парик выглядел как-то зловеще.
Я старался не думать о Бахе и стал думать о пучке травы, который чудесным образом появился за моим окном. Может быть его случайно ветром туда занесло или он свалился с окна этажом выше. Мои пальцы бегали по клавишам, но я был далеко отсюда, за пределами этой мрачной комнаты. В соседней комнате смеялись подружки и мама, которая разливала им имбирный чай, изредка добавляя туда коньяк или ликер, отчего смех и говор становились все чаще и громче.
Сегодня у меня должно быть выступление в моей музыкальной школе. Мама обещала прийти и поддержать, но я не очень то этого хотел, лучше бы она не приходила. Мама была концертмейстером и преподавателем Петербургской консерватории, у нее была масса всевозможных друзей – от известных музыкантов до работников театров, филармонии и концертных залов. На очередном концерте в консерватории, где мама играла для именитой оперной певицы ее окружали подружки из оркестров, квартетов, солисты и артисты. Я смотрел на все это либо с задних рядов зала, либо из-за кулис, где мама меня постоянно оставляла. И так было на каждом походе с мамой на ее выступления.
- Ты должен понимать, как тяжело я работаю и все ради тебя, Митя. – говорила мама, приводя меня за руку в гримерку за сценой и уходила надолго, слышен был только ее беззаботный смех.
Но сегодня я сам должен играть полифонии Баха. В накрахмаленной белой рубашке я стоял посреди комнаты и смотрел в окно – оно было таким же как и вчера, но что-то внизу изменилось. Я подошел поближе и увидел, что пучок травы стал больше, гораздо больше и там появились маленькие веточки. Похоже, кто-то вьет здесь гнездо. Место было достаточно удобное для того, чтобы не было ветра и оно не упало. Что-то живое было в каждой травинке и веточке, которая торчала между окном и трубой и я искренне порадовался своей догадке.
«Какая-то птица решила тут пожить, около меня» - радостно подумал я и отправился играть Баха.
Я ждал птицу каждый день – смотрел в окно, как бы нечаянно бросал взгляды на то место, где было гнездо во время игры, но так и не видел ее.
- Играй с пятой строчки – говорила мама, которая сидела иногда рядом и слушала мои ошибки – и не выделяй вторую долю, это не джаз. Такое у тебя от отца, он всегда играл как попало.
И я играл. Старался играть правильно, как хотела мама. Я не хотел ее огорчать, но все время думал про птицу – может она ночью прилетает, когда я сплю. Надо сегодня не спать и ждать ее.
- Где ты витаешь?! – возмутилась мама, шумно встала и подошла к шкафу с нотами – на вот, играй этюды Черни – с пятнадцатого по двадцать пятый. И забудь про вторую долю, забудь – будто нет ее!
В коридоре зазвонил телефон и она ушла, там раздался заливистый ее смех и трубка звонко упала на аппарат.
- Митя, я поеду в ресторан на Невском, там очень важные гости, нужен концертмейстер для одного молодого певца. Буду поздно, а ты играй!
И ушла. А я решил не ложиться спать.
Ночью явно была луна, потому что ее отблески я видел на стенах и крыше соседнего дома. Весь мир мой ограничивался этой комнатой, окном, выходящим на темный колодец и фортепиано. Я сидел за инструментом в темноте и ждал чего-то, половину двенадцатого показывали электронные часы. И вдруг, я отчетливо услышал шум и возню под окном. Осторожно подкрался к окну и под отсветом луны увидел ее – птица впихивала веточки в пучок травы. Она была маленькая и шустрая.
«Стриж», подумал я. Птица покопошилась еще несколько минут и улетела. Заметен был только ее силуэт и маленький хвост с выщербинкой.
Да, это определенно стриж – радостно подумал я и лег в кровать – мама придет наверное под утро…

Утром было совсем тихо. Я встал, умылся и тихонько прошел на кухню. Квартира еще спала, так как воскресенье. В одной из комнат нашей коммунальной квартиры жила старушка с ситичком. Она всегда приходила на общую кухню держа маленькое чайное ситичко в руке и помахивая им, как поп кадилом. Меня это очень забавляло. Я стащил из нашего шкафчика шоколадную вафлю и вернулся к себе.
За окном моросил дождь, было сумрачно и небо грязно-желтого цвета.Я стал рассматривать гнездо стрижа и из-за утренних сумерек не разобрал, что хозяйка гнезда была на месте и втянув голову сидит, неразличимая по цвету с ветками. И как я ее не заметил.
Чтобы мама не увидела гнездо стижа, я решился на перестановку и перенес портрет Баха с пианино на подоконник, прислонив его в том месте, где гнездовался стриж. Бах теперь сердито выглядывал одним глазом из-за занавески. А на пианино я поставил гипсовый бюст Михаила Ивановича  Глинки – оперы его мне не нравились, но на внешность он был добрее, чем Иоганн Себастьян.
Тем временем квартира просыпалась, на кухне слышались шаги и разговоры.
- Митя, иди завтракать, а потом мы поедем к бабушке – прогремела мама на всю комнату и оставила открытой дверь.
«Ой, мы же едем к бабушке сегодня…" - вдруг вспомнил я и тут мне представилась опять старушка с ситичком. Она чем-то напоминала мне бабушку, которая жила в Комарово.
Мы быстро позавтракали, мама сунула в сумку мои ноты полифоний Баха, я захватил свой школьный рюкзак и мы отправились к бабушке на электричке.
***

Осенние каникулы длились у меня гораздо дольше, чем у остальных ребят, потому что я заболел простудой у бабушки. Она отпаивала меня чаем с молоком и медом. Вместо обычных семи дней, я пробыл в Комарово все двенадцать. Мама уехала на следующий день как привезла меня к бабушке. Ее ждали друзья, а меня полифонии Баха, ибо у бабушки тоже стояло старое пианино. Такое старое и тяжелое, что продавило пол в гостиной и оно было похоже на гроб. Некоторые клавиши сильно западали, а некоторые дребезжали, от этого игра становилась невыносимой.
В последний день, перед отъездом домой в Петербург, я несколько раз пытался начать учить фугу Баха, но не смог. После третьей попытки бабушка заглянула в гостиную и покачала головой.
- Никак клавиши опять западают? (вздохнула) Нужно мастера вызывать…
- Бабушка, а пойдем в лес! – вдруг выпалил я.
- Чего это ты вдруг удумал? – усмехнулась старушка – Никогда вроде не просился, а тут на тебе…
Я вскочил и обнял ее за плечи.
- Ну пойдем, пожа-а-алуйста…
- Тут до леса больше километра идти. Осилишь, городской житель?
- Да, без проблем – закричал я из своей комнаты, хватая рюкзак и натягивая попутно штаны.
Бабушка собрала маленькую корзинку с едой, надела плащ и сапоги, и мы отправились вместе в близлежащий лес. Лес, конечно, это громко сказано, скорее небольшой перелесок из смешанных пород деревьев. Путь к нему шел по проселочной дороге.
Когда я был совсем маленький, лет пяти-шести, мне не нравился лес. Он казался холодным, зловещим – мне нравилось в городе, где все понятно – столбы, двери, углы, улицы и мостовые. Просто, геометрично и понятно. А лес? Деревья, деревья, кусты, а потом снова деревья, и глубоко, далеко уходит пространство, будто нет ему предела, нет ограничения. А мне надо было предел, предел – это более понятно. Что не понятно – страшно.
Бабушка поглядывала по бокам дороги.
- Иногда рябчики тут прячутся. Идешь, а они шур-шур из кустов выскакивают и дорогу перебегают. Сколько раз я натыкалась на них уж!
- А как они выглядят?
- Курочки такие маленькие разноцветные, вернемся, в Интернете своем посмотри, почитай.
В лесу было тихо и прозрачно. Все листья опали и только елки чернели меж тонких стволов берез и осин. Вдохнув запах холодной земли и опавших листьев я ощутил себя в стократ счастливее, чем в минуту аплодисментов в концертном зале музыкальной школы. Я смотрел на лес, а он смотрел на меня. Я вспомнил о стриже – как он там без меня, знает ли он, что я уехал, что болел…он давно не слушал как я играю.
Бабушка присела на пенек и поставила корзинку у ног.
- Ох, хорошо-то как…
- Да, бабушка, очень хорошо. Не понимаю, как я мог раньше бояться леса?
- Многие боятся, да не то чтобы боятся, скорее чувствуют себя здесь неуютно. Здесь нет зеркал.
- Что это значит – нет зеркал?
- Это значит, что никто не отражает тебя, а ты не отражаешь других. В городах ведь как – ты глядишь на человека, а он глядит на тебя. Он плохо поглядел и ты задумался и расстроился, хорошо поглядел – и ты обрадовался. А тут гляди не гляди думать приходится самому, без ориентиров…
- Как интересно ты, бабуля, говоришь – я присел на корточки у корзинки. – Я и не знал, что ты такие вещи знаешь…
Бабушка засмеялась.
- Да ты в лес не ходил никогда, вот его чары наконец на тебя и подействовали.
Мы съели по бутерброду, яблоку и запили чаем из термоса. Наконец-то я был далек от преследовавшего меня Баха. Я был здесь один – без толп народа, одноклассников, маминых друзей, бесконечно глазеющих на меня и усмехающихся, я был сам собой и мне это нравилось. Нравилось делать шаги самостоятельно, не спрашивая ни губами, ни глазами – «а можно?». Все эти мнимые законы не действовали здесь. Я чувствовал себя гражданином мира.

На следующий день утренней электричкой я вернулся домой, в Петербург. Мама встретила меня на вокзале.
- Ну как, выучил фуги? – был ее первый вопрос.
А я уже их ненавидел в тайне и еще больше ненавидел Баха. Мне хотелось сказать в ответ что-то резкое, съехидничать, но я не смог – это же мама…
- Да-а-а… - тихонько протянул я.
Не смотря на утро было очень темно. Словно день не начинался, ночь еще не закончилась. Темное небо давило на меня и я мучительно подумал про свою комнату, а потом про лес и мне стало дурно.
- Ты что такой бледный? – спросила мама, когда мы сошли с эскалатора в метро. – Может не долечился еще.
Мне хотелось молчать. И я молчал. Думал о бабушке, о лесе, и о стриже.
В комнате было все по-прежнему, кроме одного – портрет Баха вернулся на свое место. Я заметил это сразу, как вошел в комнату – зловещий взгляд исходил с крышки пианино. Меня как током ударило – я дернулся к окну. Гнезда больше не было.
- Мама, мама!? – выбежал я в кухню и на мой крик повернулись три головы – мамы и ее двух подружек. Они пили чай по-старинке из блюдечек. – Где гнездо?
- Какое еще гнездо? А-а…ты про пучок травы за окном?  - мама налила себе воды из чайника – так я смахнула его.
- Но там же птица прилетала, это ее гнездо!
- Мальчик подвинься – проскрипел сзади меня голос старушки с ситичком.
Я вжался в дверной косяк и все смотрел на маму недоуменным взглядом.
- Ой, да ладно, Митя, что ты выдумываешь, ну какая птица…
- Стриж – тихо сказал я.
- Отродясь тут стрижей не гнездилось, одни голуби, да чайки над каналом.
И мама снова заговорила о чем-то своем с подружками, попивая чай и больше не замечая меня. Ей безразличны были мои переживания и безразличен мой стриж.
Я вернулся в комнату и подошел к окну. Там снова было идеально чисто на подоконнике, ни одной веточки, ни соломинки от моего друга. Я сел за пианино и начал играть «Траурный марш» Шопена. Громко, чтобы вся квартира слышала, как мне больно и обидно.
Вроде бы незначительная вещь – гнездо какой-то маленькой птицы. Жизнь среди бетона. Для кого-то она ничтожна, а для кого-то огромная важность. Мне казалось, что я виноват перед ней. Бросил ее, уехал так надолго.
Я заиграл фугу Баха, длинную, надоедливую и равнодушную. Закончив, опустил руки и с тоской посмотрел в окно. Мой маленький стриж сидел в углу за водосточной трубой и, втянув голову, слушал. Когда я подошел  - он вытянул шею и улетел.
"Полюбил Баха" – подумал я.  Мне стало легче и веселее. – Может весной еще прилетит.