Три звезды из созвездия Койота... Глава 08

ГЛАВА ВОСЬМАЯ: Роузи


* * * * * * * * * * * * * * *




Я дошел до разваленных валунов по дороге ко второму хребту и остановился. Так, тут надо подумать. Идти дальше не имеет смысла. Да, там живут люди, но с распростертыми объятиями меня там встречать, очевидно, никто не собирается. Нельзя сказать, что я их сильно виню в негостеприимстве. Если бы я родился индейцем, сам не знаю, как бы я относился к белым. Да вот только на данный момент мне как–то не до исторического положения, создавшегося между Нацией Навахо и правительством Соединенных Штатов. Чингачгуки не только съели мой обед, но и запили водой из моего рюкзака тоже. Осталась одна маленькая бутылка.

Так, располагаемся в щели между валунами. Валуны, конечно, в течение жаркого дня будут нагреваться, но тут пока тень. Дует устойчивый северный ветерок, и в расселине приятный тёплый сквозняк. А дальше что? Дальше придется повернуть назад к домику в ущелье, туда где, как мне недавно сказали, бегают злые духи–чинди, хоть воды напиться и посмотреть, нет ли у моего друга-кактуса опунции других братьев кактусов. А пока надо отдохнуть. После бессонной ночи клонит в сон. Жарко, и очень хочется пить. Пить сейчас было бы глупо. Последнюю бутылку воды надо поберечь до вечера. Из расселины видно, как дно Раскрашенной Пустыни и горизонт дрожат от потоков горячего разряженного воздуха. Периодически я засыпаю, но или не снится ничего, или дрянь всякая – мертвые койоты с пустыми глазницами, из которых выползают толстые белые личинки каких–то насекомых, стаи жирных зелёных мух, вороньё клюющее какую–то падаль... Бр-рррр...


— ... же сказал... чинди забрали...
— ... сам ты...  чин...
— ... где тогда...

Я опять просыпаюсь от звука человеческих голосов. Говорят на английском. Один говорящий – ребёнок. Второй... В смысле, вторая – женский голос. Голоса потихоньку отдаляются и стихают. Я пытаюсь встать и выбраться из гостеприимной расселины, но у меня занемела нога и, вообще, кости уже не те, чтобы просто так вскакивать с места. Наконец, я высовываюсь из-за одного из валунов достаточно, чтобы увидеть, как  двое отходят всё дальше и дальше от моей расселины. Вот и хорошо. Не везёт мне ни на людей, ни на животных в последнее время. Солнце уже не так печет, и мне пора идти к избушке, где кроме злостных духов чинди, мне никто не грозит. Я бросаю последний взгляд в сторону уходящей пары – мальчик, наверно, один из чингачгуков, и женщина. Они идут медленно. Издалека видно, что женщина хромает. Через несколько минут они дойдут до маленькой темно-красной или коричневой машины. С моего места не видно, какой модели машина. Видны лишь грязь и вмятины. Так, отсюда надо валить. Валить на цырлочках...

Очень хочется допить всё, что еще осталось в маленькой пластиковой бутылке, но я знаю, что пить всю воду нельзя. Маленькими глоточками я выпиваю половинку и чувствую, как становится легче. Проверив все застежки рюкзака и шнурки на ботинках, начинаем шлёпать назад. Где-то далеко за спиной слышен приглушенный кашель плохо заводящегося старого мотора.

Звук двигателя утихает вдали... Но в какой-то момент вдруг меняет тембр и звучит громче. Я оборачиваюсь. Так и есть: старая тарантайка развернулась и теперь едет в моем направлении. Они увидели меня в зеркало заднего обзора, что ли? Покачав головой, я продолжаю шлёпать туда, куда надо попасть мне. Хватит приключений. Мили четыре до избушки с моим другом кактусом и ручным водным насосом с блаженной струей воды. Там переночуем и утром шагом-марш к шоссе. А там уж...

— Томас Маин Рид! Эй, Томас Маин Рид!

Помятый запыленный пикап – на этот раз не Форд, а Тойота – равняется со мной. Так и есть: из пассажирского окошка высовывается грязная рожица. Юный чингачгук пытается сначала что-то сказать в мою сторону, но потом отворачивается и тихо переговаривается с женщиной водителем. Затем опять ко мне:

— Эй, Томас Маин Рид, ты куда?

Я молча киваю подбородком вперед.

— Там чинди... там плохо.

Я молча пожимаю плечами.

— И у тебя даже воды нет.
— Да, с водой действительно туговато.
— Поехали к нам. Мы тебя накормим...
— Нет, малыш, спасибо. “Мы пойдем другим путем.” – Ну почему в голову залезла именно эта цитата?
— А “мы”— это кто? Ты с кем-то должен встретиться?

На объяснения малолетнему воину племени Навахо шутки, основанной на высказываниях русских революционеров в данный момент почему-то нет ни сил, ни желания. Мне срочно нужно добраться до водяной помпы. Я вижу, как женщина водитель что-то тихо говорит маленькому чингачгуку.

— Если хочешь, мы твоего друга тоже подберём. Поехали с нами.
— Я один, — говорю я, снимая рюкзак и подходя к открытой мальчиком пассажирской дверце Тойоты. Малыш довольно улыбается. Он двигается поближе к женщине-водителю и церемонно представляет нас.
— Розалия, это Томас Маин Рид. Томас Маин Рид, – это Розалия. — Женщина кивает в мою сторону и молча переводит скорость рычагом сцепления. – Я Джесси, — продолжает чингачгук по имени Джесси. – А тебе повезло, Томас Маий Рид. Когда мы все пришли домой, Картер говорил, как ты нам врал про названия штатов, и про вертолёты врал, а Розалия сказала, что на самом деле есть вертолёты Апачи. Кстати, а ты знаешь, как сделать ракету-томагавк? Научи, а?...
— А кто такой Картер?
Оказалось, что Картер – это самый высокий и старший из четырёх подростков. Он наиболее враждебен к белым.

В селении, куда мы приехали на маленькой Тойоте, — пять лачуг, но только три из них обитаемы. Та избушка в далёком каньоне, в которой прошлой ночью переночевал я, тоже сейчас пустеет. Там тоже никто не живет. Как мне рассказали, там недавно умерла Старая Кроу. Старая Кроу пришла на резервацию более тридцати лет тому назад. Она не Навахо, она была из племени Чакто. То есть Старая Кроу сказала, что она из племени Чакто. Никто никогда не узнал, почему Старая Кроу пришла именно тогда, когда она пришла. Никто до сих пор не знает ее настоящего имени. Старая Кроу просто поселилась у знахаря, который жил отдельно от всех в каньонной хижине, а когда он умер, она там осталась жить одна. Когда женщины, обитающие на восточной части резервации – Каньон Чако и Мейса Чако – рожали, Старая Кроу принимала роды. Несмотря на то, что на резервации существует несколько современных медицинских клиник и больниц, когда кто-нибудь из детей болел, мамы часто бежали за советом к Старой Кроу. Приходили к ней и за другими советами, но вот недавно она умерла. Умерла неправильно, то есть её дух не смог рассеяться и слиться с окружающим миром, и в результате злой чинди Старой Кроу сейчас досаждает маленькому поселку рода Майи.

Майи, на языке Навахо, — это “койот.” Сейчас в этом маленьком поселке живут меньше десяти Майи, а лишь несколько лет тому назад их было больше тридцати. Одно из семейств уехало после того, как в очередных родах умерла мать.  В другое семейство не вернулся с войны в Афганистане отец, и мать забрала семью в Феникс (штат Аризона). В Афганистане тоже служила и Розалия – женщина-водитель подобравшая меня по дороге обратно в каньон. Там она была водителем грузовика, который подорвался на мине. Грузовик был частью военного конвоя, который возвращался пустым после разгрузки медикаментов, риса, зимней одежды и других припасов предназначенных для населения провинции, из которой, как потом выяснилось, набирали славных весельчаков вояк-муджахидов, которые так заботливо заминировали горную дорогу, по которой полз пустой конвой. Почему "весельчаков?" А вот почему: подорванный грузовик оставили на обочине дороги, а на следующий день кто-то из местных афганских юмористов написал мелком на обгорелом бортике: "Thanks, Obama!"             

Вернувшись домой из ветеранского госпиталя, Розалия долго плакала: она еле узнавала посёлок, куда ей пришлось вернуться. Нет ни Старой Кроу, ни половины людей, с которыми она выросла. И вот еще: компания Гвин (компания, владеющая легендарным казино в Лас Вегасе, штат Невада) заключила контракт с Советом Старейших Дин'е, резервации Навахо, о постройке казино на резервации. Это сейчас очень модно – так как индейские резервации сугубо легально не подчиняются штатным законам, и многие правительства индейских резерваций заключают контракты на постройку казино на индейских землях. Казино на штатной земле, за редким исключением, строить нелегально; а на резервации, получается и легально и прибыльно.

Но и это не все. Розалия плачет не из-за казино. Она знает, что должна благодарить всех своих и не своих богов, индейских божков и духов, что хоть живой вернулась. Но она смотрит на сёбя в зеркало и плачет: раны на лице и шее зажили; несложный макияж – и так особенно ничего не видно, а вот огромная рана на левом бедре не затягивается. Каждые несколько дней из неё течет вонючий зелёный гной. Из больницы её выписали с целым ящиков бинтов, марли, и несколькими стерильными пакетиками одноразовых инструментов с целью ухода за хроническими ранами – дешевые пинцетики, зажимы, скальпель, и т.д.

Меня это страшно разозлило. Тоже мне, медики чертовы! Тут же резервация. Выписали человека из больницы, а ближайший медпункт – миль пятьдесят отсюда. Почему бы вас не послать в Афганистан за муджахидами поухаживать, а? С такими медиками и воевать не надо. Выпусти таких лекарей на волю, и пусть лечат душманов.

Но я не говорю этого в слух. Как и обещал младший чингачгук Джесси, меня действительно накормили и напоили. Я даже принял душ, правда, холодный  и короткий – через пять минут закончилась вода, но зато с мылом; я побрился и постирал свои вещи. Под жестоким солнцем  Раскрашенной Пустыни всё быстро высохло. Я решил не дожидаться, пока вещи высохнут полностью и сейчас сижу в сумерках и получаю удовольствие от приятной прохладной влаги чистой рубахи и джинсов на свежебымытой коже. Джесси упорно меня расспрашивает, как же всё-таки сделать ракету системы Томагавк. В дверном проёме появляется Розалия. Видно что она хочет что-то мне сказать. Она делает шаг  за порог, и по её лицу прокатывается волна боли. Потупив взгляд, она заходит обратно в лачугу.

— Хотите, я взгляну на Вашу рану? —  Обидно за халатность коллег. Неправильно так, неправильно.

Первоначальное удивление на лице девушки меняется выражением угрюмой решимости, и она молча раздевается не стесняясь Джесси.

— Принеси коробку, которую ей дали в ветеранской больнице, — прошу я Джесси, – и фонарик, если есть какой-нибудь хороший.

Джесси исчезает, а я начинаю осматривать левую ногу и бедро Розалии. На коже несчетное количество шрамов разной длины, разного цвета и разных форм. Самый длинный – продольный в верхней наружной части бедра. В нескольких местах шрам открыт маленькими круглыми ранками. На несколько дюймов по обе стороны шрама – красная раздраженная кожа рожистого воспаления. Это плохо. В нескольких местах тёмно фиолетовые пятна ишемии. Это очень плохо. Это начальная стадия гангрены. Это мы по себе знаем. На полосках только что снятой марли — зеленоватые пятна свежего гноя.

— Вот... – в комнату забегает Джесси с большой коробкой. Глядя на сцену перед его глазами, он замирает и бледнеет. Розалия лежит почти голая. Шрамы на левой груди, левом предплечии, шее и брюшине хорошо затянулись, но, кажется, качество заживления ясно только мне. Похоже, что шрамы и раны  молодой женщины мальчик никогда не видел. Его видимо тошнит. – В-вот коробка, — он выдавливает из себя болезненным шепотом.
— Вот и молодец. Поставь её сюда на стул, — говорю я. Джесси мне еще понадобится, и я не хочу его спугнуть. — А фонарик есть?

Джесси кладёт прекрасный шестибатарейный тяжелый фонарик рядом с картонным ящиком. Я подношу полоску гнойного бинта к лицу и принюхиваюсь. Краем глаза видно, что от этого моего жеста Джесси становится еще бледнее.

— Синегнойная палочка, — бормочу я себе под нос
— Что-что? – спрашивает Розалия
— Псевдомонас... синегнойная палочка... да так, название бактерии... – я рассеяно повторяю, рассматривая содержимое большой картоновой коробки.
— И они сказали "псевдомонас," — говорит Розалия. На её лице опять запечатлено удивление. И, кажется, надежда. Неоправдываемая надежда. Я уже давно не врач. Я уже давно просто калека. – А откуда вы знаете, что это... ну, как вы там назвали это?... Псевдомонас?...
— По запаху. Слушайте, Розалия, давайте сделаем вот что... Давайте я сейчас отвезу Вас в неотложку.
— Не поеду в неотложку.
— Вам необходима скорая помощь.
— Почему?
— Эту рану надо вскрыть. Её просто необходимо вскрыть. Иначе инфекция сожрёт вас живьём...
— Это то, что произошло с вами? – Она кивает подбородком на мою правую руку.
— Да... В смысле, нет... Я вовремя попал в неотложку. И вообще, у меня была совершенно другая инфекция.
— Ну вот видите...
— Что видеть?
— Я не поеду в неотложку, — девушка говорит тихо, но уверенно. – Я им там не верю.
— Хорошо, поедем в другую неотложку... или в третью.

Девушка медленно, но решительно качает головой. В жаркой полутемноте хибарины стоит вонючая гнойная тишина, прерываемая лишь жужжанием мух. Нет, это просто сумасшествие какое-то... Девятнадцатый век да и только!
— Вы врач? – спрашивает девушка.
— Был врачом, — отвечаю я.
— Вы говорите так, как будто знаете, что и как делать. Если Вы считаете, что эту рану надо вскрыть, вскрывайте...

Это не так уж нерезонно. Кажется, что резать по живому – это по-варварски больно, но если так подумать — у пациентки хроническая рана. Локальные нервные окончания, скорее всего, давно атрофировались. Я беру английскую булавку из картонки с бинтами и прикасаюсь к шраму.

— Вы это чувствуете?
— Нет.
— А тут?
— Нет.
— Тут?
— Нет.
— Еще раз...
— Да-да... тут больно.
— Джесси... Джесси! – я оглядываюсь, но Джесси нет в комнате.
— У вас есть ручка?
— Что-что?
— Нужна ручка, а еще лучше фломастер.
— У Джесси в уголке... поищите, вон там. Может, еще что-то надо?
— Виски или водка. Лучше водка, конечно.
— Я не пью.
— Это не для вас.
— А-аа. Вам… для смелости, — девушка понимающе улыбается уголками губ.
— Нет, я тоже не пью. Мне просто нужен спирт или раствор спирта... — “A ведь сейчас было бы в самый раз выпить,” с огорчением думаю я. – Блич есть?
— Что-что?
— Блич. Раствор хлорной извести для стирки.
— Есть, конечно. Что еще?
— Несколько нераспечатанных пластиковых галлонов воды.
— Этого нет.
— Тогда большая кастрюля и обыкновенная вода.

Девятнадцатый век! Девятнадцатый век... девятнадцатый век... Ну ладно, в девятнадцатом веке тоже были хирурги.

Что ни говори, но интеллектуальные калеки-коллеги из ветеранского госпиталя все же снабдили Розалию более чем достаточным количеством перевязочного материала. Тут даже есть резиновые перчатки, правда нестерильные.  Левое бедро расчерчено фломастером на чувствительные и нечувствительные зоны. Вот если бы кто-нибудь мог помочь со светом...

— Если ты сейчас неправильно моргнёшь, я выплесну твои мозги...

Опять мои мозги собираются выплёскивать. Вот уже второй раз в один и тот же день. И что самое интересное – это мозгоплескание должно произойти от рук одного и того же человека:  Роберт Мaйи (Виннету-полицейский), слегка запыхавшийся, целится мне в лицо тем же Ругером. У него под локтем, такой же запыхавшийся, — чингачгук Джесси. За Робертом вытягивает худощавую шею Картер, и я начинаю догадываться, что тут происходит. Чингачгук Джесси перепугался, что я сейчас что-то натворю с Розалией и каким-то образом вызвал на помощь Виннету-полицейского. Ну, что ж – резонно. В руке у меня маленький скальпель No. 15 (для такой работы нужно было бы лезвие побольше, но калеки-коллеги об этом, конечно, не подумали); полуголая Розалия лежит на старом матраце и держит фонарь; вокруг выложены старые, но более-менее чистые, полотенца со стерильными пакетами бинтов, тампонов и марли.

— А может лучше нам помочь, а?
— Боб, — губы Розалии сжаты в две бледные полоски. – Помоги, а? Если не можешь помочь, не мешай. А еще лучше – сгинь.

Виннету-полицейский, такой смелый и гордый, что его брат-киногерой мог ему позавидовать, немного теряет цвет лица. 

— Вон отсюда, — рявкает он на юного Джесси и чингачгука-Картера. Немного потоптавшись чингачгуки испаряются. Боб-Виннету нервно сглатывает и откладывает винтовку. – Я помогу, — наконец, говорит он.
— Вот и хорошо. Помойте, пожалуйста, руки. Мылом, — рекомендую я, — и возвращайтесь обратно.

Боб возвращается через несколько минут.
— А может в больницу? – с надеждой в голосе спрашивает он.
— Вот и я сказал “в больницу...”
— Замолчи и держи фонарик, — перебивает нас обоих Розалия.

Шрамовая ткань — бесчувственна. В шрамах нет нервных окончаний и очень мало кровеносных сосудов, поэтому шрамы можно смело вскрывать. Розалия даже бровью не повела, когда из раны, длиной не меньше фута, начал лить густой зеленый гной. Зато смелый Боб-Виннету повел и не только бровью. Хорошо, что на пару шагов назад отошел. Но его не вырвало. Вот только фонарик уронил. Но ничего, поднял фонарик, вернулся и простоял до самого конца процедуры, как статуя. Хотелось пошутить, что в тот момент он — бледнолицый. Ведь он был бледнее бледнолицых. Но решил не шутить. Так, просто. Из уважения к Розалии. Она молодец, ведь, наверняка, было больно.

Дело в том, что чистые раны обычно затягиваются. И, если у молодого и здорового человека рана не затянулась, значит тут что-то не то. Несколько лоскутков солдатской формы, например. Вот мы и вытянули несколько таких лоскутков из бедра, промыли рану, запаковали чистой марлей, и вот теперь будем ждать. Если всё вытащили, значит заживёт. Неплохо бы дать пару доз  внутривенных антибиотиков и залить их вдогонку несколькими литрами внутривенного солевого раствора. Да вот только, где всё это добро достать? Обидно за Розалию. Обидно, что в ветеранском госпитале ей достался какой-то идиот, а не врач. Розалия постанывает и кусает сухие губы, а я злюсь про себя, мысленно злюсь и думаю, что жалко, что те калеки-коллеги, кто в этом бедре до меня ковырялись, не прошли через мою резидентуру. Я бы им дал уважительную причину быть калеками – руки бы поотрывал да к жопе пришил. И никто бы не заметил разницы...

Боб-Виннету смотрит на меня, не моргая, вот уже несколько минут.  Надо отдать мужику должное – мутило его лишь один раз. Но потом рука с фонариком не дрожала. А сейчас он просто сидит и молча смотрит на меня.

— Томас Маин Рид, ты кто? — наконец он говорит медленно и членораздельно, и эта фраза выходит так, будто последние пятнадцать минут он думал как-же её составить. – Ты врач?
— Был врачом. Давно уже не врач, — я допиваю стакан воды (кажется, единственный стеклянный стакан в этом доме) и поворачиваюсь собирать остатки оберток от бинтов, марли и тампонов. Это даёт мне возможность подумать о том, как же  избавиться от этого чертового полицейского-Виннету, пока он мне тут допрос не устроил. Не люблю, когда без спросу и не постучавшись кто-то чужой в душу ломится. – Вот что Винне... Роберт. Утром надо будет еще перевязку сделать. В каком ветеранском госпитале Розалия состоит на учете?
— Роузи... Она любит, когда её называют Роузи.
— Благодарю, что Вы исправили мою ошибку, но к утру Роузи скорее всего станет очень плохо, в скорую помощь она ехать отказывается, а запаса необходимой медицинской утвари даже на одну перевязку не хватит. Мне необходимо, что бы кто-то съездил или в ветеранский госпиталь или в... Впрочем любая большая аптека подойдет... Вот только будет очень дорого, наверно, ели это делать через обычную аптеку. — Я выкладываю на стол обертки от марли, тампонов и прочих вещей минимального набора необходимого для хоть какого-то ухода за такой большой раной.

Боб-Виннету деловито кивает и достаёт откуда-то ручку и блокнот.
— Составьте список.

Нет, он поехал... Крышей поехал Виннету, сын Инчу Чуна чертов. Какой список? Я тут полтора дня по пустыне тяпаю... По пустыне!!!
— То, что по настоящему необходимо, даже в аптеках не продают. Это можно получить только через госпиталь. Где же вы это ночью собираетесь доставать?
— Составьте список.
— Послушайте, Роберт... Я конечно человек на резерва... ну, в вашем мире новый, и многое мне незнакомо. Но я бы посоветовал просто подъехать в ветеранскую больницу, где она на учете, и попросить материалы для ухода за открытой раной. У них наверняка есть запись того, с чем её выписали домой, и они вам просто выдадут другую такую же коробку.
— Список.

Ну, Виннету упрямый. Я сажусь за стол и внимательно составляю список на две с половиной страницы мед материалов, которые я бы использовал в своей милой Миннесоте, если бы я там сейчас был и если бы у меня там была именно вот такая пациентка. Я даю волю профессиональной фантазии и вписываю и внутривенные антибиотики, и катетеры, и солевой раствор. Я внимательно подчеркиваю вещи, с которыми Роузи выписали из ветеранской больницы.
— То, что я подчеркнул, – это минимум того, что необходимо. Понятно?

Виннету молча кивает и исчезает. Вместе с ним исчезает чингачгук-Картер. Исчезает , почему-то, и единственный стакан в этом доме. А может я его не туда поставил? Хрен с ним со стаканом.

Часа через три я понимаю, что жесточайше неправ. Роузи утром не будет плохо. Роузи плохо сейчас.

— Идиот, — бормочу я себе под нос, — возомнил из себя врача, калека несчастный.

На этот раз спорить с самим собой не имеет смысла. Я действительно несчастен. Я только что нарушил все три самых первых и самых важных правил хирургии:
1. “FIRST and foremost – do no harm.”
2. “First and FOREMOST — do no harm.”
3. “IDIOT, first and foremost – do NO harm.”

Сложно перевести на русский дословно. А вольный перевод звучит приблизительно так: если не можешь помочь, то хотя бы не вреди! И тут не может быть никаких оговорок. Никаких... Скоро вернется мой друг Виннету и своим Ругером выплеснет мои мозги с первого выстрела. И будет прав...

Я выхожу из домика и свищу в два пальца.

— Джесси! Джесси, ты где?

Из соседнего домика появляется испуганная детская мордашка.

— Иди сюда. Из взрослых кто-то есть?
— Роберт, наверно, утром вернется, а что?
— Иди сюда. Мне помощь нужна, – Джесси с опаской оглядывается вокруг, но заходит со мной в комнату, где на кровати лежит Роузи. Её лицо покрыто испариной, её лихорадит и она тихонько о чем-то бредит. – Лёд есть?
— Что?
— У вас тут есть где-нибудь холодильник? Мне лёд нужен.
— Есть, — Джесси кивает в сторону какого-то другого домика.
— Неси.
— А сколько надо?
— Всё, что можешь, принеси. И мешки. Если есть чистые пластиковые мусорные мешки, принеси их тоже.

Джесси исчезает. Я смотрю на дрожащую Роузи и мне ужасно хочется биться головой о ближайшую стенку, чтобы из головы вместе с мозгами вылетела идиотская черномырдинка “хотелось как лучше, а получилось как всегда...”

Если не сбить температуру, у неё скоро начнутся эпилептические судороги. Откажут почки... Потом лёгкие... Короче, умирать Роузи будет долго и мучительно... “Хотелось, как лучше, а получилось...” Ладно, надо что-то делать.

Открываем все окна и двери. На дворе холодно. Это хорошо...

Появляется Джесси и еще один чингачгук. Они смотрят на дрожащую бредящую Роузи и боятся двинуться с места. У Джесси маленькое ведрерко со льдом. У второго чингачгука пачка чистых пластиковых мешков для мусора.

— Простыня... Мне нужна чистая простыня.

Мальчишки ёжатся от холода, но через несколько минут мне приносят не очень грязную простыню. Снимать остатки одежды с Роузи мне очень сложно – пальцев не хватает, а детей просить о помощи не имеет смысла. Придется заворачивать её в мокрую простыню, как есть. Куски льда рассовываем по мешкам, добавляем в каждый из них по чашке воды (куда же делся мой единственный чистый стакан?!... черти что, тут!...), завязываем так, чтоб все содержимое не очень расплескалось, и прикладываем два мешка к подмышкам и два — к шее. Людям с бешено высокой температурой от этого неприятно, и они обычно пытаются сбросить с себя мешки со льдом, но Роузи так плохо, что она даже этого не может сделать. Да, если я думал, что пять минут назад было хреново, я опять был неправ.

В голову лезет "здоровая самокритика" советских партсобраний (если бы такие собрания проводились в тюрьме, например, или в лагерной зоне) — "идиот е...анный..." "калека двадцатого века... возомнил из себя врача..." "е...ать таких врачей конём..." и т.д.


* * * * * * * * *  ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ * * * * * * * * * 

http://www.proza.ru/2017/12/21/510






.