Жизнь одного дня

     Начало.
     Многие эры начинались со смертей, рождений или похождений богов; величие – с озарения периодическими и не очень системами, переходами Рубиконов и Альп. У меня всё начиналось переходом из состояния бодрого сна к сонной бодрости. Ни ледяные пропасти Оймякона, ни опустынивание сахельских полей, ни поглощение Большим Магелановым облаком звёздных систем с цифирьно-буквенными названиями поразительным образом не влияло на твёрдость моего будильника. Проявляя нередкое для его собратьев упрямство, он ежедневно играл одну из своих противненьких мелодий ровно в 6.35.
     Далее неизменно следует подъём семьи, с использованием оригинальных приёмов античного галерного надсмотрщика. Коего не останавливают ни слёзы, ни мольбы разбуженных детей и растревоженных жён! Кофе; постный супружеский поцелуй в дверях; школа – ребенку; мне – вокзал.
     В вагоне.
     Нигде высокая идея народного сплочения не воспринималась так гротескно как в будничных электричках. Здесь стояние плечом к плечу ощущалось непозволительной свободой, апофеозом всему являя вагонный тамбур. Где даже изломанные постом и просветлением индийские йоги не в силах были бы найти сколько-нибудь возможного места для своего пребывания.
     Работа.
     Мы – низшие писцы великого храма Энлиля, носящие несвежие сорочки и лица в цвет вод тягучего Евфрата. Ежедневно раскладывающие по кабинетам священные глиняные таблички и пасьянс «Паук». Верховный жрец жестокий Лу-Инанна безжалостно помыкает нами, смиренными рабами храма и его.
Фу, задремал. Приснится же – храм, рабы…
     А ведь ещё надо много чего составить, завизировать, подписать, зарегистрировать, отправить… О, Господи (не Энлиль)! Хотя доподлинно знаю, всего мне не успеть, да и не стоит часто лишать начальство радости недовольства нами, иначе оно чувствует себя оскорбленным и растеривает начальственную стать.
     Конец рабочего дня.
     Изрядно завечеревшая улица услужливо находит мне место среди толчеи спешащих с работы сограждан.
     Метро.
     Дремлю. Я – присмиревший осенний муравейник, по которому вяло ползают рабочие дни.
     Электричка.
     Мои попутчики загнанны неумолимой теснотой глубоко в экраны телефонов и в музыкальный шум наушников. Мы – уставшие существительные из безударных согласных, от малейшего беспокойства вмиг становящиеся ударными несогласными. Разомлев от человеческого тепла, мы бродим, как шампанское, чтобы разлиться освобожденной пузырящейся пеной по заветной остановке.
     Вокзал.
     Знакомая платформа с манерами давно постаревшей кокетки неловко прячет в слякоть глубокие морщины асфальта. Хорошиться для нас – напрасная забота. Равнодушно скользя по её дряблому телу ногами и взглядами, мы спешим в свои многоэтажные кельи познать наслаждение ужина, телевизора и сна.
     Дом.
     Мой дом – клетушка. Не проходящая зависть монахов-францисканцев. Где от места прихожего до места отхожего четыре неспешных шага.
     Конец.
     Я безмерно, глубоко и навсегда счастлив! Я люблю и любим! Завистливые люди не понимают меня, завистливые боги не замечают меня, ведь душа моя настолько мала – капли любви хватило затопить её всю без остатка. И настолько велика для меня, что я словно забытая детская уточка плаваю по её океанской поверхности, никогда не встречаясь с берегами.