Спокойное очарование ночи

Играющий множеством оттенков, тяжелый, зеленого бархата занавес качнулся, и поплыл, сам по себе волшебство. А за ним неизвестность.
Худенький мальчик вцепился в подлокотники кресла, наклонившись вперед, чуть привстал, и завороженно смотрит, не отрывая взгляда.
Отныне он предан сцене. Он будет танцевать!
И там, в ином измерении, где все уже состоится, и, дрогнув, откроется занавес Большого театра, все увидят, как он стоит совершенно голый, огромный, восхитительно сложен, залюбуешься! Каждый жест исполнен вдохновения, каждая жилка пульсирует торжеством любви.
Подобен колоссу Давида.
Гениальный скульптор сумел найти уникальную форму проявления чувств даже во времена, когда это считалось содомией, - воспевал красоту мужского тела в камне, и в стихах.
Фильмы о Нуриеве и Микеланджело я посмотрела здесь, в Швеции.
И ожила история, случившаяся примерно в те же годы, и в той стране, откуда совершил свой знаменитый побег Нуриев.

Долгое время я пребывала в казавшейся мне плохой, хорошей, разной действительности, которая, как оказалось, не была действительностью, как таковой, а лишь отражала возможности личного восприятия, дозволенную реальность.
Символ Возрождения - Давид уже несколько веков царил на главной площади Флоренции. Нуриев давно шагнул за кулису Европы, а я о них ничего не знала, не существовали они в моей жизни, и, значит, не существовали вообще, как мобильный телефон, или интернет, или компьютер, которые появятся значительно позже.
Звонила из автомата за 2 копейки, получала письма, написанные от руки. Прилежно заполняла дневник.
В Берлине построили стену, разделившую мир. Танки вошли в Прагу. На Красную площадь вышли несколько смелых.
А в школе нам ничего такого не рассказывали.
Подобно растению в оранжерее, где солнечным лучам не пробиться сквозь мутные стекла, застыла в ожидании чуда.
Не удивительно, что потом встречала, любила, и даже очень привязывалась к людям, которые никак не могли ответить мне тем же, и страдала из-за этого, не сознавая, что мир устроен иначе.
Лишь в данной точке времени они понятней и ближе своей простотой и определенностью, своим несовершенством, или наоборот, выходящим за рамки приличествующего, - особым стилем, сердечным кругом обид, страданий, и потерь на фоне бунтующей, отвергающей, протестующей души.
И желание иметь сменилось желание постигать.
Существует же некий высший смысл во всем, что происходит. И люди появляются в судьбе не случайно, ибо им предназначено сыграть особую роль, - не одарить желаемым, а научить чему-то, сделать добрее, умнее, лучше.

Его я любила более всех. Так мне казалось. Это была страсть, замешанная на непонимании.
Он исчезал, пропадал, не открывал своей истинной сути, ни адреса, ни фамилии.
- Называй меня просто Владимир.
Явление, озарившее повседневность, в которой приходилось присутствовать на скучной службе, изматывающей нудным сидением в кабинете, перетаскиванием тяжелых томов старых книг, выискиванием сравнений, или лишних букв в давно напечатанных текстах, и так с утра до вечера.
А душа стремилась к высоте, полету, красоте и творчеству.
Вечно застегнутый до последней пуговки, скользкий, как налим –начальник, чуя моё явное пренебрежение работой, и им самим, то и дело устраивал трёпки, писал красным карандашом в своих тетрадях, уличал, критиковал, делал выговоры. Но, наперекор всему, в прорывающейся стихии жизни я захлебывалась, и плыла, и тонула, не понимая куда, и зачем.
Впервые столкнулась с осознанием смерти: сначала отца, а потом и матери. Оглушенная потерей, металась, жаждала кого-то, кто утешил бы, защитил.
И вот случилось.
Всего то и было, что пару стихотворений, прочитанных на собраниях литературного общества, и всеобщий восторг по поводу такого успеха, ведь, как-никак, Яша - начинающий поэт, бурно продвигавшийся по лестнице карьеры, его наперебой публиковали в различных молодежных журналах. Яше нужна была муза, с надрывом в душе, с тайной в глазах, и золотистыми вьющимися волосами. Все это он оценил сразу, описал в стихах, и зачитал на собрании, что-то про кошку, гулявшую сама по себе.
Сердце дрогнуло. Ну, и понеслось. Встречи в парке, холодные скамейки, сигарета, еще одна, горькие слезы по поводу непонимания…
- Нам надо расстаться.
- А, собственно, почему?
Долговязый, так что рукава защитной куртки не закрывали запястья больших рук, тонкая шея обмотана серым вязанным шарфом, Яша хотел вдохновения, а не этих увесистых гроздей слез, и распухшего от сморкания носа. Он приносил лимон. Доставал из кармана, и выкладывал на ладошку, как фокусник в цирке, о-ппа! Но зачем мне лимон? Хотелось любви.
Так что отношения приняли форму нервозности. Я требовала преданности и страсти, а он не мог, пугался, убегал. Это вызывало вспышки истерик, с требованиями доказательств того, что ничего не изменилось.
Вечер прохладный и сухой, снег ещё не покрыл землю. Домой ехать рано, в гости не хочется. Поднялась со скамейки, на которой только что произошла очередная, заезженная как пластинка сцена прощания с Яшей, и побрела прочь, сама не зная куда. Позвонила какому-то знакомому, не раздумывая пригласила погулять, - отказался, «занят!»
Настроение портилось поминутно.
Шагая по грязно-серому асфальту, старалась не смотреть в лица прохожим, чтобы не выдать волнение, или, хуже того, не расплакаться.
Бар на углу прозвали «Помойка» из-за присущей месту специфики. У входа вечно толкутся странные личности, переминаясь с ноги на ногу, засунув руки в карманы новеньких джинсов. Сквозь окна полуподвала в приглушенном свете можно разглядеть большие, словно бильярдные столы, за которыми медленно движутся силуэты людей, как в аквариуме… Представлялась постыдной и гадкой вся эта, пропитанная сигаретным дымом атмосфера злачного места. Но сегодня у «Помойки» никого не было. «Зайти что ли…»
Обеденному залу предшествовал гардероб.
– Проходите!
Администратор - сухощавая немолодая женщина, одетая в форменный костюм, повела за собой. Пока поднимались по ступенькам, успела разглядеть как следует. «А ведь я её встречала раньше, в другом ресторане, и она, возможно, меня помнит. Ну и что? Не играет значения! - как говорит одна коллега».
За столиком уже сидели в ожидании заказанного кофе парень с девушкой, и какой-то молодой человек над стаканом коньяка, и тарелкой со шницелем с яичницей.
Чуть погодя принялись знакомиться. Девушка извлекла из рекламного пластикового пакета бутылку портвейна, и налила в чашки из-под кофе, не забыв при этом и стакан доедавшего шницель парня.
«Сейчас бы поделиться этим наблюдением с Яшей, поговорить с ним, просто услышать голос».
Интуитивно оглянулась. «О! Чудо! Рядом освободился столик. Вот и славно! Подальше от этой компании!»
Но в одиночестве сидеть не пришлось. Администратор подвела, и, не спрашивая, усадила напротив франтоватого, короткостриженого блондина. Чуть сощурив холодные глаза, он пристально смотрел на меня:
- Мы все время молчим, мне неловко.
- Отчего же?
- Ну, раз уж оказались тут, вдвоем, то надо говорить, -  и несмело улыбнулся кривой, неестественной улыбкой, - хоть о чем-нибудь.
Ушли, разумеется, вместе, и болтались по ночному городу, заходили еще в какой-то ресторан.
- Я сюда приехал из-за Михаила Юрьевича. А вообще-то коренной ленинградец.
Надо сказать, странный этот Михаил Юрьевич, незримо, но навязчиво таскался за нами весь вечер.
- Я ведь его ждал сегодня! Хотел сказать что-то очень важное, но он не пришел. Знал, что не придет, но ждал, надеялся.
Дальше этого признания не шли, дальше была тайна.
- Зачем вам знать все это?
- А мы опять на «вы»?
- Не обижайся. Хочешь, зайдем в любой кабак, у меня много денег, так много, что они меня испортили, правда.
«Не остаться одному», а я была «подходящая компания». Но это теперь понимаю, а тогда все казалось сказкой.
- А давайте потанцуем, знаете, я хорошо танцую, или нет, лучше уйдем из этого грязного места, хотите, я провожу вас домой, на такси.
- Я живу на окраине, это дорого.
- Не переживайте, я же сказал, у меня много денег.
Так и кружили, сбиваясь то на «ты», то на «вы», перебивая друг друга, узнавая, очаровываясь.
- Михаил Юрьевич! Он больше чем друг, он – вселенная!
Но, Боже мой, что я могла понимать о вселенной.
Мне нужен был кто-то, кто обогрел бы меня, наполненную ожиданием обещанного счастья. С таким восторгом, с такой преданностью, с таким желанием встречала каждый раз.
Ты появлялся внезапно, позвонив с дороги.
-  Можно я приеду? Спасибо! Свари мне кофе, без сахара…
Стоило повернуть голову, услышав стук входной двери, и все становилось на места, наполнялось живым течением жизни, и разочарования сменялись радостью, трепетавшей глубоко под сердцем.
О том, что тебя ранит, что загоняет как зверя в клетку, я не догадывалась, представить не могла. Подсознание блокировало запретные мысли. Связь мужчины с мужчиной каралась советским законом, считалась преступной, постыдной. Даже подумать страшно. «Этого не может быть, потому, что нет, и все! Это отвратительно, и никак не связано с тобой, таким замечательным, любимым».
Для меня ты был сильным человеком, всячески подчеркивающим свое достоинство, настоящим мужчиной.
Все уже было сказано к тому моменту, все, что требовалось. Но до понимания сути должен был состояться путь, измеряемый не годами, не километрами, а душевной зрелостью.

Нуриев убежал от несвободы.
Оставаться в той среде, в том времени он уже не мог, будучи «светом» («нур»), в мечтах пронзил другие страны, теперь стремился туда душой. Уйти, покинуть, скрыться в неведение, в непрощение тем, кто вынудил навсегда разорвать с домом, где мать и сестры, отец – участник войны, и учитель Александр Пушкин, который помог, и вывел, и, наконец, тот, заезжий, гастролер…
Несколько минут в пустой комнате показались вечностью. Спиной приник к холодной стене. Нужно сосредоточится! Но сквозь череду бессвязных образов, требовательно взывала неведомая сила. Не подчиниться, - значит не выжить. Вот и сосредоточился на этом рывке «Все получится!»
Подобрался, выдохнул, тупо глядя в окно. Но что было за окном не помнит.
«Сколько же можно ждать!»
 Наконец хлопнула дверь.
- Пройдите. Ну что?
И он подписал.
Когда открыли потом его чемоданчик, то обнаружили пуанты, и материалы для сценических костюмов, игрушечную железную дорогу, о которой так мечтал. Не собирался он бежать. В этот раз, по крайней мере.
Что же подтолкнуло? Неумелые действия соглядатая? Или внутренняя потребность, сформировавшаяся задолго до этого, и затаенная в ожидании подходящего момента?
Теперь уже не важно...
От новизны захлебывался, наслаждался богатой жизнью, сексом с мужчинами, партнеров не счесть, и любовью единственной, и самой главной – к датскому «принцу танца» Эрику.
Аристократ, выдержанный и спокойный Эрик, словно в противовес пожару в крови пульсирующего, как ртуть, Нуриева, с его неисчерпаемой жаждой жизни, секса, удовольствий, -  убегал от гибельной связи, («Опустошение, нет сил даже слышать звуки музыки, ни пение соловья»), но так и остался неотделим.
Пагубный союз неуспокоенного сердца Нуриева, и жаждущего тепла, и любви Эрика. И оба умерли молодыми. Красивыми. Жгуче страдающими.
Они еще встретятся, перед самым уходом. Коротко. Навсегда.
Нуриев торопил жизнь, крутил ее, как бешеное колесо. Но он ли крутил, или его крутило колесо это? Ничто не остановит, ничто не помешает. Мир завертится, и рухнет вместе, но не сможет удержать.
Урожденный танцор, он счастлив этим.
- Кого вы назовете наивысшей любовью?
- Себя самого!
Молодость, очарование, волшебство владения сценой скоро пройдут.
Останется лишь бесконечный хвост славы…

Мы жили в одно время.

Все чаще и чаще ты приходил совершенно пьяным, обижал меня, а утром просил прощения. Каким родным был тогда, - трезвый, добрый балагурил, шутил.
- Стихи, ну что ты, детка!
- А зря! Они про мою любовь, такую же шершавую, как твоя щека, которую обожаю целовать, проснувшись утром.
Сквозь приоткрытую дверь в ванную видно, как ты бреешься, смешно вытягиваешь шею, намыливаешь лицо…
- Подглядываешь?
- Просто нравится смотреть на тебя!
Ты был тоской по ушедшему мужу и умершему отцу.
На вопрос «Как дела?» Всегда один и тот же бодрый ответ: «Отлично!» («Зачем я буду вешать на тебя своих собак»).
И, оставаясь одна, я писала:

Ты и раньше уходил – но не так.
Ты и раньше не звонил – но не так.
Ты и раньше пропадал – но не так.
Словно каша загустела разлука.
Я убавлю под кастрюлей огонь.
Я устала от бесплодных погонь.
Злобно ложкой по тарелке стучу,
Наварила – а теперь не хочу!

Плевать, что лишь платок с дырой мне плечи обнимает.
Плевать, что даже тот, другой, меня не понимает.
И я хочу, но не могу, забыть про Герострата.
И денег я не соберу на крупную растрату.
И, что ни день – то в бой опять в автобусной толкучке.
Квартиру, что ли поменять? А то дойду до ручки.

Ты – гениальный дурак!
И все у тебя не так:
Погода, кино, пища…
И я у тебя дурища!

Потом наступали забавные минуты наших ссор и споров, в которых я пыталась отвоевать себе место в твоей душе, в твоем сознании, но, постепенно приучилась смирению, и в сердце поселилась боль.
Помнишь, как ты приходил по ночам,
Спорил о чем-то, но больше молчал…


Что ж, я любила. И хотела сделать тебя частью своей жизни, коей, в конце концов, ты и стал. Не той, ожидаемой, желанной, представлявшейся единственно верной, - а иной: щемящей, неясной до конца, но правдивой, и нужной, подвигнувшей к осознанию ведомой силы Нуриева, и страсти Микеланджело, и собственной судьбы.

Я знаю, что ты уже умер, чувствую это. Ужасная, неизлечимая болезнь, которая и стыд, и безнадежность снедала тебя. Мне казалось, что любовью смогу вылечить. Но жизнь отодвигала, пока, наконец, совсем увела в предназначенность холодным зовом смерти. И наша последняя встреча – как всегда, без обещаний. Все ждала привычке, надеялась, что позвонишь, придешь… А потом пустота заполнилась чем-то другим, жизнь не терпит пробелы.

Странная эта зима – дожди и дожди. Но вдруг, как подарок – свежесть снега. И, так же, как в парижской квартире Нуриева -  воск стекает со свечей в высоких подсвечниках… Музыка Баха, и за окном, под фонарем, складываясь в плотный столб, разлетаются снежинки…
Громадная, пугающая тень на стене… Но, если внимательно вглядеться, то это всего лишь проекция света, выхватывающего из темноты силуэт фарфорового мальчика в коротких штанишках и голубой шапочке.
И все исчезает: снежинки, светящийся столб…
Спокойное очарование ночи.