Дорогому куму от Емели письмо. Конкурсное

Здравствуй, кум мой дорогой. Пишу тебе в сильном волнении, ибо всякое непотребство и гадство я видел в доме купца Петелькина. Вот те крест!
Пару дней назад, аккурат в полдень, я пришел к купцу рояль починять. Тем утром посыльный прибежал, записку от него сунул и убежал. А я-то к Матрене Никитишне, вдове кузнеца, собрался идти. Это тот кузнец, что еще той весной помер – утоп по пьяни, прости Господи его душу грешную. Хоронили всей улицей, ох и погуляли отменно! До сих пор мне мельник тот топор вспоминает. А что я? Я и не помню ничегошеньки, погуляли-то знатно! Значит пришел я к вдовице. Эх, хороша баба! И привечает будь здоров, без мужика-то бабе никак! Ну и приветила… По секрету скажу, принял я на грудь чуток самогона, который Никитишна варит. Ух и заборист, ух и хорош у нее самогон! Но я не о том.
Так вот, значится. Пришел я, стучусь. Купчиха дверь открывает (сама открыла, видано ли дело?), втаскивает меня в прихожую, чтоб ее! И слезно так, проникновенно шепчет: «Емелюшка, родной ты наш (это она мне, кхе-кхе), уж починяй ты наш рояль белый. От бабки достался, сносу не было. А тут излом зимы на носу, срочно рояль нужен. А он сломался - скрипит и стонет так проникновенно».
Тут бы мне насторожиться и бежать что есть силы из дома этого гадского. С чего бы это роялю стонать? И какой излом зимы? Лето же… Да нужда, проклятая, замучила. И платят купчишки хорошо, чего уж там грех на душу брать. Ну и душа горела, по правде-то. Вдовица налила-то, да немного. На пробу. Стакан всего. Мало…
Так вот. Ведет меня купчиха в залу, а там посередке рояль. Белый. Стоит, скрипит и стонет. А купчиха так глазом на меня косит и в ухо мне жарко шепчет, что вот, значит, оно самое. Ну, я, грешным делом, подумал, что показалось мне. С устатку-то… Честно говоря, и не стакан там вовсе был, а пол-литра. Мы с вдовицей литрушку на двоих уговорили. А может и две… Под хорошую закуску чего не уговорить-то? Эх, а было там чем себя потешить – и грудинка копченая, и бараний бок запеченный, и уточка с яблочком и чесночком. А солений всяких – полон стол. И огурчики, и грибочки и капустка хрусткая с тмином. А хлебушек какой! Еще теплый, ароматный. А как ломтик отрежешь, а сверху сальца, да капустки, да после стопочки… Опять я не о том.
На чем я там остановился? Ага… Подошел я, значит, к роялю. Стоит, белым боком, начищенным, в глаз светит. Из окна, сквозь штору, лучик солнца прям на него падает и прямиком в меня. Ну да ладно, чуток подвинулся и замер. Стою. Смотрю. Тишина... Ни стонов, ни скрипов. Я простучал его весь, рояль ентот. Ножку шатающуюся, подбил, да крышку подкрутил. Залез под него – чтоб днище проверить на предмет короедства всякого, да и придремал. Ковер под роялем мягкий, пушистый. А я с устатку был, писал уже.
Просыпаюсь за полночь. Шторы распахнуты, полная луна в окно заглядывает. А на небе ни облачка. И башка трещит, будто в ней черти на барабанах играют. Я только воздуха в грудь набрал, чтоб, значит, стоном свою боль изгнать, да тут рояль как заскрипит, как застонет и давай выгибаться в разные стороны, что девка развратная. Я глаза закрыл, упал головой в ковер, уши заткнул пальцами, и молитву читаю, что бабка мне на ночь нашептывала. Чтоб, значит, мракобесье изгнать всякое. Прочитал. Пальцы из ушей вынул, об полу обтер. Глаза продираю, оглядываюсь. Нет рояля. А напротив стоит дева прекрасная в белых одеждах, и качается из стороны в сторону, глаза закрыв. И стонет так надрывно, аж мурашки по спине побежали. А вокруг черти носятся, заливисто так хохочут, да трещотками шумят. А дева эта свои глазищи синие на меня вылупила и рукой манит. Да томно так протягивает: «Поди ко мне, Емелюшка, ночь любви тебе будет». А черти щурятся так озорно и тоже лапищами волосатыми зазывно машут. Вот тут-то у меня сердце в пятки и ушло, да там и осталось. Дева-то она прекрасна, спору нет, но эта всякая чертовщина мне не по нутру. Я на четыре кости упал, и быстрей из этого вертепа, в сторону двери ползком припустил. А вслед треск и стон несется. Тут дверь распахивается и навстречу мне купчиха, в чем мать родила. Стыдобища-то какая! Купчихе-то в прошлом году семь десятков стукнуло! Я глаза прикрыл, но так еще страшнее стало. Распахнул побыстрее, да так и обмер со страху - купчиха ко мне руки тянет, а ногти желтые, длинные, как у мертвяка. Тут она губы напомаженные растянула в оскале, а там страх – клыки острые, и с них кровушка капает. Я оттолкнул ее, и бежать, что есть силы. Споткнулся о порожек и покатился кубарем – как только жив остался? А потом тьма на меня нахлынула и поглотила.
Очнулся в палате белой. Огляделся - ни купчихи, ни девки этой с синими глазами, ни чертей. А в руке иголка торчит, из нее провод какой-то прозрачный, в бутылку прям идет. А по проводу в мою руку капает чего-то. Я задергался было, не верю я этой врачьбе новомодной. Ишь чего удумали – живому человеку в руку иголкой тыкать, да в организм какую-то гадость неизвестную лить! А мне бы травок, да примочек, да настоечек на спирту… Сразу полегчает, проверено! Заорал, я значит, что есть силы, чтоб на помощь скорей бежали. Тут баба в белом халате вбегает, и давай меня стыдить. Мол, допился до белой горячки, людей пугаю, по улицам с воплями бегаю. Я ей с перепугу всю правду и вывалил, про купцов этих, Петелькиных. Чтоб знала, какое непотребство у нас живет, да народ во главе с попом на бой поднимала. А то отожрал задницу... совсем разленился Божий служка, не уследил за мракобесьем. А баба эта так укоризненно на меня посмотрела, и попеняла, мол, нечего на честных и уважаемых людей наговаривать. А пора от пьянства лечиться. Белая горячка, мол, меня настигла и не отпускает. До седин, говорит, дожил, а ума так и не набрался. А я смотрю, у нее из-за плеча тот давешний черт выглядывает и пальцем средним мне грозит, да лукаво так поглядывает.
Я со страху зажмурился, к стене отвернулся, да одеялом накрылся. И такое отчаяние меня накрыло! Не отпустят меня, пока на свою сторону не перепер, перивер, тьфу, не перетянут! А кукиш им!
Поэтому и пишу тебе, кум, в отчаянии и с призывом! Меня-то заперли в белых палатах и не выпускают. Да еще руки за спиной вяжут. Сегодня вот развязали, да бумагу с ручкой выдали, чтоб пальцы разминал.
Спеши, кум, пора народ на смуту поднимать, это гадство огнем выжигать! И меня заодно из этого вертепа вызволите.
Жду спасения, твой Емеля.