М. Павич - А. Пушкин текст и метатекст

Пушкинская традиция в восприятии М. Павича
(художественный текст и метатекст истории)


Интерпретация пушкинской традиции в художественном восприятии М. Павича, возможна, так как ориентация на пушкинские тексты вполне очевидна в книге «Вывернутая перчатка» (СПб., 2002). Смысловое пространство рассказа  «Принц Фердинанд читает Пушкина», с одной стороны, включает базисные особенности пушкинской традиции, которые задают способы интерпретации мира главным героем. С другой стороны, автор этого произведения    ориентируется на фундаментальное свойство  традиции -  ее способность сохранять   сущностные знания о мире и человеке и  передавать   во времени  и пространстве  эти знания в виде  сложившихся образов, символов,  устойчивых художественных формул, этических  идеалов и даже  эстетических канонов.
М. Павич, его герой принц Фердинанд и герои Пушкина вступают  в особую    постмодернистскую  коммуникацию, или  такой  межкультурный полилог, который интегрирует разные культурные явления в смысловое целое и делает культурное время обратимым.
Пушкинская традиция привлекла внимание М. Павича, на наш взгляд, потому, что  она является одной из формирующих и базисных традиций восточнославянского типа культуры Нового времени.  Художник осознанно обращается к пушкинскому наследию, с тем чтобы раскрыть тайну исторического развития Западной Европы в одном из ее переломных и кризисных моментов, а именно – загадку начала Первой мировой войны. Художник использует прогностический и креативный аспекты пушкинской традиции, вписывая ее в широкий метатекст актуальной истории.
В эпилоге рассказа «Принц Фердинанд читает Пушкина»  читатель узнает, что произошедшие события абсолютно реальны, информация о них «может быть найдена  в любой энциклопедии» [1, 151]. Убийство австро-венгерского престолонаследника эрцгерцога Фердинанда и его супруги Софии в Сараево  стало причиной объявления войны Королевству Сербии, что, в свою очередь, привело к Первой мировой войне (1914 – 1918). Как мы знаем, эта война стала одной из многих причин революционных изменений и в России. Таким образом, пушкинский текст, который читает принц Фердинанд тем или иным образом влияет на ход мировых событий.
Для того чтобы читатель почувствовал скрытые пружины реальной истории и связи между ней и литературной игрой и пушкинской традицией,    М. Павич прибегает к  нескольким пушкинским текстам. Это роман в стихах «Евгений Онегин»,  «Сказка о золотой рыбке» и «Русалка» [2].
Между образом принца Фердинанда и пушкинским героем Ленским, павшим на бессмысленной дуэли, автор проводит параллели в самом начале рассказа. Как и Ленский, Фердинанд учился в Геттингене, как и герой пушкинского романа, он возвращается  в деревенское имение и там  узнает, что «ближайший сосед умер» [1, 139], что полностью совпадает с началом романа в стихах «Евгений Онегин». Далее автор почти по пушкинскому тексту пересказывает  сюжет романа в стихах: «его наследник  уже приехал сюда,  чтобы осмотреть дом и доставшиеся ему владения» [1, 139]. Подчеркивается  страсть приезжего со столицы  к модным акссесуарам,  любовь к экономическим наукам,  умение находить удовольствие в деревенской тишине и одиночестве.    Играя с читателем в интеллектуально- творческую игру, Павич вводит новые, несвойственные пушкинской эпохе,  реалии. Его герой, избегая общества, «садится на мотоцикл у заднего крыльца», и у него, а не  Ленского, «прекрасные кудри».
Павич смещает временные пласты,  литературный текст Пушкина напластовывается на события рассказа.  Оба героя  мчатся по полю на мотоцикле, принц приглашает своего друга и будущего убийцу на «стаканчик  чего-нибудь с долькой лимона», а тот, в свою очередь, делает для Фердинанда открытым свой дом. На полке находятся  книги Адама Смита, старые календари  и статуэтка Наполеона, что является прямыми цитатами из романа Пушкина.  Сюжет также развивается по-пушкински: «Я познакомил его с семьей Ольги, и он получил приглашение на день рождение ее сестры» [1, 141].
Звучащая на роковом празднике музыка  «На прекрасном голубом Дунае» отсылает  к незаконченной «Русалке» Пушкина,  генетически связанной  с  многочисленными  народными легендами, а также  пьесе Генслера «Donau-Weibchen», переделанной Н.  Краснопольским для создания популярнейшей в начале ХIХ века опере «Дунайская дева» [7, 345]. Введение топонима указывает на географическую реалию, связанную с жизнью принца Фердинанда. История и культура Сербии неразрывна от восточнославянской духовной традиции и русской истории, что художественно мотивирует  переплетение русских художественных текстов с сербскими реалиями в этом рассказе Павича.
Песня о Дунае  является как бы сигналом к сцене, описанной и Пушкиным и Павичем практически в одних красках. Возникает двусмысленная ситуация, ведущая к дуэли, которая и происходит возле «водяной мельницы». «В тот момент, когда в меня  попала пуля, я выронил пистолет и вспомнил, как его имя. Его звали Евгений Онегин» [1, 143].
Может показаться, что сюжет пушкинского романа в стихах в тексте Павича обрывается  смертью героя. Онегин, по Павичу,  остается на другом берегу реки, в которую падает герой. Ему «казалось, что, плывя день и ночь вниз по течению», он попадает «во все новые и новые реки» [1, 143]. Очутившись  на придунайских болотах,   герой мучается от голода и головокружения.  Рыбка, которую удалось ему выловить, оказалась и исполняющей желание золотой рыбкой и одновременно Архангелом Гавриилом. Исполняется желание героя иметь дом, жену и рыбу на ужин.  Дворец был построен  там, где «рядом с водопоем на Дунае стоял охотничий домик» [1, 147], что акцентирует связь с «Русалкой» Пушкина и циклом сопровождающих ее текстов, в которых разрабатывается тема мести за совершенное некогда злодеяние.
Мотив сада-лабиринта, излюбленный У. Эко и Борхесом, разрабатывается  Павичем  как архитектурно-ландшафтное воплощение смен  времен года. Лабиринт является и моделью вечного обновления-повторения. Не случайно герой оказывается возле зодиакального знака Весов. Хрупкое равновесие жизни-сна и жизни-смерти, сна-обморока и  прекрасной яви в 1914 году будет навсегда нарушено. Литературная   смерть и тысячи реальных смертей не отменит София – так зовут возлюбленную и жену Фердинанда.  София, по восточнославянской духовной традиции, – Божественная Премудрость, даровавшая миру в спасительную жертву  Сына – Слово [4].
Через 28 часов после радостного пробуждения и встречи с Софией Фердинанд будет убит в Сараево 28 июня.  Любопытно, что  исторически реальное имя убийцы  Фердинанда - Гаврило Принцип  - совпадает с одним из имен  золотой рыбки в тексте Павича. Подчеркнутая  симметрия текста, дат, имен и деталей  указывает на границу, делящую историю Европы и России на до и после  Первой мировой войны.
Влияние традиции на реальную жизнь-историю воссоздается Павичем    тщательно взвешенными художественно-изобразительными средствами, которые укрупняют семантический и синтагматический уровни текста. Художественно-философский эффект достигается путем символизации и рядом прямых и перифрастических отсылок к пушкинской традиции. Используя анагогический прием (от греч. – возведение),  свойство образа возводить  к первообразу,  автор подвигает  воспринимающее сознание читателя к  особому прорыву через материальные  предметности к их первообразу, первооснове.
В пушкинских сюжетах бессмысленного убийства,  исполнения  всех желаний до определенного предела и неминуемой расплаты за грехи, которые привлечены Павичем,  явно присутствует «телеогическая интуиция гения» (слова В. Набокова) [3, 41-42]. Сквозь словесную ткань сборника  «Вывернутая перчатка», название которого  указывает на известный парадокс листа Мебиуса, имеющего лишь одну поверхность, просвечивает стремление автора возвратить человеческому сознанию связь с многомерностью жизни, в том числе и духовными  субстанциями, от выбора которых зависит не только эстетика текста, но и ход мировой истории. 
Вечные духовные и творческие ценности и как основная проблема бесчеловечной истории ХХ века   -  ценность  жизни отдельного человека -  подаются М. Павичем   через  «плетение» словесной ткани из искусно подобранных и перетекающих одна в другую пушкинских  цитат, что, в свою очередь, отсылает искушенного читателя к стилю «плетения словес», свойственному восточнославянской традиции в эпоху Епифания Премудрого [6]. Древние книжники, авторы «плетения словес» активно использовали  одну из загадочных способностей языка: если текст открыт для  ассоциаций и интуиции, он порождает новые значения, нереализуемые в обычных формально-логических конструкциях языка. В лоне славянской  традиции художники хорошо прочувствовали эти свойства «изукрашенной» речи  и осмысляли ее как средство выражения вечных, непреходящих ценностей.      
В движении от традиции к реальной истории  и пушкинский текст, и   образное слово Павича приобретают новые качества, впитывают  особые энергии.  Для  Павича важна субстанциональность и традиции «плетения словес», и  пушкинского  текста.   Павич ориентируется  на них и  одновременно отрицает  рациональную логику и власть грамматики.  При исчезновении в древнерусском языке некоторых грамматических категорий, таких как аористные формы, отражающие  вечносущее, и    перфектные формы, воплощающие мимошедшее, Милорад Павич активно  использует их внутреннюю форму. Он раскрывает телеологический – пророческий  смысл пушкинского творчества,  выражая свою любовь к Сербии и России, а также воплощает в тексте о смерти принца Фердинанда, послужившей поводом для Первой мировой войны, собственную боль о современном духовном состоянии человека в насквозь катастрофичном мире.   

Литература

1. Павич М. Вывернутая перчатка. Рассказы / Пер. с серб. Л. Савельевой. – Спб.: Азбука классики, 2002.
2. Пушкин А. С. Собр. Соч.: В 10 т. М.; Л., 19
3. Набоков В. Комментарий к роману А.С.Пушкина «Евгений Онегин» / Перевод с англ. – СПб: Искусство – СПБ.; Набоковский фонд, 1998. –
4. См.: Благодеяния Богоматери роду христианскому через Ее святые иконы.   
Изд-е 2-е книгопродавца  И. Л. Тузова. – СПб., 1905 / Репринт. – М.: Православный паломник, 1997.
5. Пушкин А. С.  Полное собрание  сочинений: В 10 т. – М.: Изд-во Академии наук СССР, 1956 – 1958.
6. Матхаузерова С. Древнерусские теории искусства слова. – Praha, 1976.
7. Путеводитель по Пушкину. – СПб.: Гуманитарное агентство; Академический проект, 1997.