Москва - Петербург

                "Пролог"

       Может, мне легче было бы воспринимать Петербург как просто красивый город, с его запахом Невы, с ночным разводом мостов, с гонками морских судов, весь день ожидающих этого развода, чтобы пройти вверх по реке. Однако для меня город стал особенным с тех пор, как я полюбила человека, живущего в нём.
       Мы познакомились в Интернете. Потом созвонились. Со временем обнаружили, что скучаем друг без друга. А ещё позже я в первый раз приехала к нему.

                Глава "Встреча, 3-4 января"

       "Аврора", сидячее купе, около 700 км железной дороги от Москвы, менее 6-ти часов пути, два телефонных звонка встречающему меня другу – и в 22:18 я схожу с поезда на Московском вокзале. Город Санкт-Петербург, 3 января 2003 года.
       Меня встречает Сергей Евгеньевич – Оксанин дядя (Оксана – подруга моей подруги), я буду жить рождественскую неделю у него и Оксаниной бабушки. Собственно говоря, и в первый раз, прошлым летом, приезжая в Питер с Ольгой (это и есть та самая подруга), мы тоже останавливались у Оксаниных родственников. Теперь им передали со мной коробку и пакет, которые принято именовать посылкой. Я одела дублёнку, берет, перекинула через плечо спортивную сумку со своими вещами и, подхватив в руки посылку, принялась выбираться в потоке остальных пассажиров из поезда.
       Посматриваю в окна на стоящих на платформе людей и пытаюсь определить: кто же из них окажется встречающим меня другом? Если, конечно, он уже подошёл, если успел найти 5-й вагон (я звонила с дороги, комментировала: раз, два, три... – отсчёт с головы поезда). Он должен быть в чёрной шапке и тёмной толстой куртке, в чёрных ботинках – я смеялась в ответ, когда он перечислял это: "Я же не буду смотреть на ноги". Но вот он, кажется: щуплый, смуглый, руки засунуты в карманы куртки, на шаг отдельно стоит от встречающих, чуть улыбается и тёмными глазами из-под края шапки всматривается в сходящих с поезда пассажиров. Боже мой, у него совсем юное лицо! Он на самом деле младше меня!
       Я переступила через полоску между тамбуром и перроном. Вот Сергей Евгеньевич, вручаю ему посылку, он журит меня за то, что не подождала его в купе, что сама вынесла все вещи. Я смеюсь, что-то говорю и смотрю на делающего в мою сторону шаг мальчика.
       Сергей Евгеньевич обращается ко мне:
       – Пойдём.
       И я в ответ:
       – Подождите. Меня здесь ещё встречают.
       Протягиваю руку и говорю:
       – Привет! Ты Юра?
       – Да. А ты Настя?
       Вот мы и встретились.

* * *

       Перед сном я звоню ему: мы каждый вечер делаем так, чтобы пожелать спокойной ночи друг другу. А может быть, не только поэтому? Может, просто необходимо чувствовать, что он рядом?..
       – Ну как, я оказалась такой, как говорила? – это я спрашивала на перроне, забегая чуть вперёд и заглядывая ему в лицо, и вместо обещанного взъерошивания невидных под шапкой волос просто дотрагивалась до её вязаного края.
       – Вроде. Непьяная, не с сигаретой в зубах, не материшься своим ангельским голоском, а то только бы ты меня и видела, – улыбнулся он сейчас на том конце провода, а 1,5 часа назад на перроне смущённо поправлял встревоженную мной шапку.
       – Я не курю и не пью, ты же знаешь.
       – Я имел в виду: если бы ты мне врала о себе по телефону.
       – Я говорила правду... Мы теперь должны договориться о месте, где будем завтра встречаться. На какой станции метро?
       – Смотря, куда ты хочешь пойти.
       – Сначала в Русский музей. Это единственное обязательное место, которое мне пока не удалось посетить в Питере. А я очень хочу.
       – Давай я тебе с утра скажу?
       – Да, договорились.

       На следующий день в 10:00 он ждёт меня на станции "Балтийская" – это 5-я остановка от "Проспекта Ветеранов", где живу я у Оксаниных родственников, и 5-я от "Чернышевской", где живёт он. Ровно полпути, шаг с моей стороны и шаг с его – и мы встретились в пространстве. Надо же, он запомнил когда-то сказанные мною слова...
       На "Технологическом институте" мы делаем пересадку. Ещё по своему первому приезду в Питер я знаю, что две половинки платформы здесь соединяет короткий тоннель, по которому мы переходим сейчас на другую ветку; это похоже на станцию "Китай-город" в Москве, там тоже поезда с разных веток прибывают к одной платформе. На "Невском проспекте" выходим на улицу, сворачиваем направо на набережную канала Грибоедова. Мы идём рядом, не прикасаясь друг к другу, и я подумала вдруг: это нехорошо. Когда люди говорят, прижимая к уху трубку: "Я люблю тебя", – слышат в ответ рядом тихий вздох: "И я люблю...", – то нехорошо идти теперь вместе и не смотреть друг на друга. Я дотрагиваюсь до Юры и продеваю свою левую руку под его правый локоть. Он прижал её к себе. Теперь я посматриваю на его лицо, заглядываю в глаза, когда говорю что-нибудь и ожидаю ответа. Он улыбается – сразу открыто, свободно, – и карие глаза смотрят на меня. Я спрашиваю:
       – Что?
       – Ничего, – кивает, всё улыбаясь, он в ответ.
       – Но что ты так смотришь?
       – Кайфовая ты.
       И я радуюсь, смущаясь чуть-чуть.

       Всё-таки замечательная вещь – память. Я и не помнила уже этих деталей: действий, слов, жестов, взглядов, интонаций. Думала, не получится теперь написать, – и вот они друг за другом ложатся на бумагу, и я вижу воочию зимний день, 20-градусный мороз, наледь на тротуаре, солнце и первое ощущение человека, с которым в данный момент уже столько связано...

       У входа в музей - того, что с набережной, - стоят несколько человек на улице. Я забеспокоилась:
       – Они все внутрь?
       – Да, жажда духовного обогащения народа впечатляет! – замечает Юра.
       – Так рано, с утра. Мы будем стоять?
       – А ты хочешь? – он повернулся ко мне.
       – Если долго, то мы замёрзнем, но картины посмотреть хочу. Ты уверен, что это вход в музей? – я с сомнением ищу глазами вывеску, где чётко было бы написано: "Русский музей. Часы работы..." – Какой-то он несолидный, сбоку.
       – Я уверен.
       – А может быть, есть центральный вход, там, где фасад здания?
       – Возможно.
       – Точно должен быть.
       Мы разворачиваемся на 180° и идём назад, заворачиваем налево, за угол Михайловского дворца. Сквозь решётчатые ворота в арке просматривается его внутренний двор с громадным авторефрижератором. Я не замечаю таких вещей, это Юра обратил моё внимание, пошутив:
       – Видишь, какими машинами ценности вывозят?
       Потом слева потянулась высокая чугунная ограда, а за ней ступеньки и полукружья парадного въезда. У ворот – милиционер, он перенаправляет туристов:
– Ремонт. Вход со стороны корпуса "Бенуа".
       "Бенуа" – эта та часть здания, откуда мы идём. Возвращаемся обратно. Очереди на улице уже нет.
       А вот и табличку рядом с дверью увидела:
       -----------------------------
       Государственный Русский музей
       Основан в 1895 году
       -----------------------------
       И где-то сбоку указаны часы работы...

       Мы открываем массивную деревянную дверь и оказываемся внутри. За коробкой металлоискателя беленький квадратик холла. Слева касса. Взрослый билет для граждан России – это для меня; билет для студентов – это Юре. Поднимаемся на 3 ступеньки и мимо мраморных колонн пересекаем маленький холл, налево-направо расходятся половинки гардероба. Мы выбираем правую сторону. Так же симметрично поднимаются вверх два марша лестницы и встречаются на втором этаже, у входа в зал. По оштукатуреной стене за креслами пролегла ощутимая трещина.
       Мы раздеваемся. Юра засунул шарф и шапку в рукав куртки, я пытаюсь пристроить к нему же свой берет. Гардеробщик – маленький живой старичок – снимает вешалку-плечики с натянутым внизу мешочком и, раздвигая его края, говорит:
       – Молодые люди, головной убор кладём сюда, одежду вешаем сверху. Даме советую шарфик оставить на шее: наверху холодно.
       На мне голубой свитер с плотно облегающим шею воротом, и если ещё оставить на ней же сложенный в несколько раз оренбургский платок, который я использую вместо шарфа... Нет, лучше сдать.
       – Ну как пожелаете, но у нас холодно.
       Юре он понравился:
       – Прикольный старик.
       Ещё когда мы не видели друг друга, только по телефону общались поздними вечерами, я спрашивала:
       – Что за слова среди нынешней молодёжи ходят?! Ты говоришь "прикольнуться", – это как?
       – Пошутить.
       – Значит, выходит: шутливый старик?!.
       – Ой... Весёлый, необычный. Нескучный.

       Поднимаемся в залы музея. Я хочу увидеть Врубеля, т.е. его картины: здесь должен быть Демон, летящий над горами Кавказа. Бывая в Третьяковке, у нас в Москве, другому, сидящему, Демону я отдавала предпочтение пред остальными полотнами. Крупные мазки, светящиеся изнутри, из-за них тело Демона очень рельефно: здоровое, крепкое, красивое. А выражение лица – будто у ребёнка; и задумчивый взгляд внутрь себя. Хотя я редко посещала музеи.
       И вот теперь мы в зале, где картины – типичная абстракция, похожая на перемешанные фрагменты мозаики или на человека без очерченного тела, когда левый глаз изображён где-то на уровне колена, – и перед нами является портрет. Мы задерживаемся здесь. Юра говорит, что эти детали дают простор воображению, что они неоднозначны и в том их прелесть. Позже, много позже, когда я вспомнила об этом и спросила, что же за картину мы тогда видели, у меня не получилось её описать, и Юра меня не понял.
       А в основной экспозиции мы останавливаемся почти у каждой картины, и почти про каждую кто-нибудь из нас что-то комментирует. Мы таким образом знакомимся друг с другом.
       "Шипка-Шейново" – победа русской армии в сражении. Я уже не помню школьной истории, не знаю из неё ничего – Юра мне рассказывает вкратце.
       "Запорожцы". "Ну, и рожи у них", – замечает Юра. Хитрые. Один даже, тот, что с голым торсом и раскрасневшимся лицом, кажется мне похожим на Никиту Сергеевича Михалкова, на то, как он показывает актёру рисунок роли. Глаза прикрыты, лицо довольное, со смаком. Но в целом картина повешена несколько неудачно: отсвечивает. Подойдёшь к ней слева – видно только правую часть; подойдёшь справа – видна одна левая. А целиком – никак.
       Вот сидит белый Спиноза в кресле – это скульптура. Ручки сложил, отсутствующий весь, в раздумьях, а лицо светлое. Отчего-то старшая Юркина сестра – она скрипачка в оркестре, – вернувшись с недавних гастролей, прозвала брата Спинозой. Я спрашиваю у него:
       – Почему?
       Он говорит:
       – Не знаю, просто так называет.
       На картине "Христос и грешница" осёл в правом уголке очень грустный, а в левом углу на столбе что-то по-латыни написано – Юра начал читать эту надпись вслух. У Нестора-летописца (это опять скульптура) пальцы сложены как для пера, а самого пера нет – неужто украли? Когда вижу Мефистофеля (чёрта), то сразу вспоминаю оперу "Фауст", которую слушала в театре Станиславского и Немировича-Данченко. Потом идут картины Шишкина, Мясоедова... Портреты опускаем, их Юра не любит.
       На втором этаже Белоколонный зал. Я всё смотрюсь в зеркала, они даже внизу у столов: нагнуться – и видно свои ноги. Громадный торшер с тремя уровнями подсвечников, я впервые такое сооружение вижу, оно похоже на подстриженную крону деревца.
       В розовом зале поворачиваем налево, какой-то проходим насквозь, не привлечённые портретами, а в зелёно-голубом останавливаемся у картины "Гумно" А.Г.Венецианова. На ней изображён полупрозрачный мальчик, сквозь которого видны брёвна стены, и такая же лошадь рядом. Наглядно видно, что сначала был написан фон, а потом сверху прописывались люди, но из-за этого мальчик с лошадью будто тают, растворяются в пространстве. Они становятся чуть-чуть загадочными. Мы будем возвращаться к этой картине, когда я снова приеду в Питер. На один день. Ещё будет стоять зима, 19 января, но на какое-то время потеплеет, так что я даже в демисезонном пальто в тот день буду; а деваться всё равно некуда, целый день бродить по улицам зябко, и некуда голову преклонить, и нет пристанища.

       У "Последнего дня Помпеи" мы долго сидим, потому что в зале тепло, и смотрим привезённые из Москвы фотографии. Я расслабилась и стукнулась головой о деревянную окантовку дивана – спинка же не вся мягкая.
       – Осторожно! – говорит Юра.
       А я смутилась и смеюсь. Потом мы снова встаём, идём дальше.
       Щедрин, галерея видов с набережных, преимущественно Италия.
       – Вот Салтыков-Щедрин, – как экскурсовод, представляет мне Юра.
       – Да нет же, просто Щедрин, – поправляю я. – Какой-нибудь Сергей или Степан, раз на месте инициалов стоят "С.Ф."
       – На самом деле, Сильвестр, но Салтыков-Щедрин звучит лучше.
       – Откуда ты знаешь, что его зовут Сильвестр? – удивляюсь.
       – Смотри, – он наклоняется. На одной и той же табличке вижу слева русский текст, а справа от него по-английски, я, как всегда, просто не дочитала. Юра говорит мне: – "Тут-то он и узнал, что такое уха..."
       – А это откуда?
       – Про пескаря.
       – Из Салтыкова-Щедрина?
       – Да.
       – Вот "Медный всадник", – это уже я показываю.
       – Нет, это другой, – говорит Юра.
       – Да нет же, я помню, что он так называется. Я фотографировалась с ним рядом летом. Тоже так руку правую вытянула вперёд, как он – правда, не совсем параллельно с ним получилось.
       "Медный всадник", т.е. "Вид памятника Петру I", – это картина Сурикова.

       Не спеша уже движемся назад, в "Бенуа", по пути рассматривая кое-что, больше всего понравившееся, по второму разу.
       Это бронзовая фигура смерти верхом на грифе, со скрюченными, загребающими пальцами простёртой вперёд правой руки и с косой в левой (поэтому она косая?). А рядом с ней, ощерившись, летит собака, и складки на морде у неё залегли, будто она в очках-пенсне. Я должна признаться, что никогда не стояла бы перед этой фигурой, поскорее прошла бы мимо, если бы была одна. Но Юра остановился. Я не знаю, почему.
       Не знаю, и почему он вернулся к картине Куинджи "Ночное". Я подошла к нему, встаю рядом. Когда в первый раз смотрела на полотно, то видела только тёмную ширь, без деталей, даже не разглядела коричневые пятна спящих мужиков. А теперь смотрю долго и вдруг замечаю звезду в небе. А потом ещё одну, и ещё...
       – Посмотри, он даже звёзды нарисовал!
       – Действительно... Спасибо, что обратила моё внимание.
       Теперь я понимаю, в чём дело.
       – Хорошая картина, – спрашиваю, – да?
       – Да.
       Соседние полотна тоже написаны Куинджи. На них: розовая полоска у горизонта, радуга в предгрозовом небе и под нею луг, или сухая макушка камня, который по грудь в воде, и рыбаки. Везде простор и ширь, безмятежность, зовущая вдаль, и, значит, не покой, а только начало пути. Оно – как линия горизонта, куда ни повернись. От этого становится хорошо...
       И тогда я слышу рядом Юрин голос – тот же, что в телефонной трубке у уха. Повернув голову, смотрю на Юру. Потом опять на картину. Да, это он – тот же самый, что и по ночам был со мной. Направляет меня иногда за спину или касается ненароком руки. И тогда я чувствую себя посвободнее. Мы разговариваем, возвращаемся к картинам снова и снова, к кусочкам без примеси синевы и чистой охры берега, к розовой горе Эльбрус, обсуждаем, и чаще сталкиваемся друг с другом взглядами, и показываем что-то руками.

       А "Демона" Врубеля увидеть не довелось: зал закрыт. В соседнем стоит его скульптура, под ней тоже написано: "Демон".
       – И это ты хотела увидеть?
       – Нет, ты что, это точно не он. То – картина.
       – А я уж испугался: вот такую страхолюдину мы искали?!
       – Прекрати смеяться, это не он. Ну да, голова страшная, а там должно быть большое полотно с летящим демоном, и у него должны быть красивые глаза.

       Возвращаемся к началу экспозиции. Мы уже давно опять в корпусе "Бенуа", а не в основном здании Михайловского дворца. Здесь выставка "Святые 60-е" (1860-е): работы Перова, Ге, кого-то ещё.
       Я сильно проголодалась и сообщаю об этом Юре:
       – Смотри, что у меня есть.
       – Бог ты мой, это что? – спрашивает он.
       – Шоколадная бутылочка со спиртной начинкой. Будешь?
       – Сама ешь, шоколад – штука полезная.
       Да, я его обожаю, но ещё перед Новым годом кожа на лице стала покрываться прыщами, и я даже в праздничные дни оградила себя от конфет: очень хотелось выглядеть красивой при встрече с Юрой. Может быть, сейчас шоколад мне не успеет навредить?
       – У меня их несколько, я дома навыигрывала в новогоднюю игру. Помнишь, рассказывала? Возьми.
       – Ну ладно. Давай одну!
       – Какую?
       – Они ещё и разные?
       Я киваю радостно, показывая их на ладони. А когда они съедены, на ходу достаю салфетку и вытираю рот и руки, протягиваю другую Юрке. Он в ответ:
       – О! спасибо!
       Тут нас окликает служительница музея:
       – Молодые люди, в залах есть нельзя.
       – Извините, пожалуйста, просто в желудке совсем пусто было, – я дотрагиваюсь до живота. – Извините.
       – Вы так аппетитно ели, – доверительно поясняет она, – да ещё и с салфеточкой.
       Мы поворачиваемся к картинам и преувеличенно громко продолжаем осматривать их. Смешно до ужаса. И стыдно.

* * *

       Нам пора уходить. В гардеробе перед нами женщина. Старичок-гардеробщик снимает с вешалки её шубу и командным голосом:
       – Теперь носом к стенке...
       Она поворачивается к лестнице, а к нему, следовательно... спиной. Он прямо через гардеробное окошко помогает ей одеться.
       Следующий по очереди иностранец. Старичок глянул на его номерок и, не давая одежды, спрашивает:
       – Do you speak English?
       – Yes.
       Гардеробщик достаёт схему и начинает объяснять: подняться по лестнице, пройти залы, повернуть направо, снова пройти через залы до вот этой лестницы (всё время показывает), здесь переход... Мужчина, оказывается, в центральной части, в самом Михайловском дворце раздевался. Он кивает: да, понял.
       Теперь наша очередь. Старичок приносит Юре нашу одежду и говорит:
       – А дальше, молодой человек, вы сами знаете, что делать.
       Юра рассмеялся. Тихо, только мне:
       – Поворачивайся носом к стенке.
       Он помог мне надеть дублёнку. У него весёлое настроение, всё время повторяет "носом к стенке". И мне хорошо. Я продеваю руку ему под локоть.

       – Идём есть! – заявляю.
       – Куда?
       – Можно к "У тёщи на блинах". Я тебе рассказывала про это заведение. Там уютно и цены ничего.
       – А где оно?
       – Рядом с "Площадью Восстания".
       – Я знаю место поближе. В ДЛТ была когда-нибудь?
       – Нет. А что это такое?
       – Сейчас увидишь.
       Мы выходим на Невский проспект и сворачиваем направо. Я с радостью узнаю знакомые места: "Дом книги", церковь апостола Петра, театральная касса, кафе-кондитерская "Север".
       – ДЛТ – это "Дом ленинградской торговли", там есть кафешка. Мы, бывает, заходим с друганами. Смотри, можно взять блинов на улице, а пойти их есть в ДЛТ. Или сразу в ДЛТ. Как лучше?
       Я пока ещё не очень поняла, где брать блины и где их есть. Для меня этот ДЛТ представился единым полутёмным помещением, разбитым зрительно на отдельные уголки; может, с игровыми автоматами на одной площадке, с разношёрстными посетителями, как в Макдоналдсе, и со столиками кафе в закутке.
       Но мы сворачиваем на Большую Конюшенную улицу и идём мимо "Теремка", я узнаю это место. В "Теремке" продают блины с разными начинками, обязательно при этом говорят: "Добрый день, сударыня. Что будете заказывать? Укропчик, сыр, орехи добавить в начинку по желанию?" Идём мимо театра Эстрады, переходим на левую сторону, заходим в универмаг. Просторный, светлый, 3-этажный. И народа очень мало. Стеклянные витрины.
       – Где же здесь кафе?
       – Идём за мной.
       Поднимаемся на 2-ой этаж на эскалаторе, проходим отдел с нейлоновыми ёлками.
       – А у вас дома какая? – спрашиваю. – У нас в последние годы искусственная.
       – У нас живая чаще.
       – А в этом году?
       – Тоже живая, папуха принёс, такая маленькая.
       – Маленькая насколько?
       – Метр, чуть больше. – Я попыталась её представить себе. – Вот на эту похожа, – он показывает на одну из ёлок.

       Собственно говоря, мы уже вошли в отдел обуви, здесь перед зеркалом я снимаю берет, поправляю чёлку – и сразу возвращаюсь к пушистому дереву, которое оказалось похожим на стоящее дома у Юры.
       Кафе за отделом обуви, в уголке: три пластмассовых столика. Мы берём чай и рассыпчатые сладкие фаготтини, хотя я долго не могу выбрать: с сыром, абрикосом, малиной? И всё спрашиваю у Юры, и сомневаюсь. Он терпелив. Сказал: ему то же, что мне, – но как я могу решить за нас обоих? Мы сложили верхнюю одежду на третий стул и пьём горячий чай за шатким столиком, крошим обильно слоёным тестом от фаготтини, посматриваем друг на друга. А рядом покупатели да продавцы. Да игровые автоматы - всё-таки они здесь есть, Юра точно видит со своего места, как идёт игра у мальчика за автоматом. Это я потом, это я позже осознаю, что, разговаривая со мной, он одновременно примечает и всё вокруг, сразу оценивает и анализирует – либо отбрасывает, либо запоминает. Я думаю, что так воспринимают мир актёры и разведчики.

* * *

       Всё-таки вечер мы проводим в бистро "У тёщи на блинах". Кафе закрылось раньше самого универмага, к сожалению. К тому же мы выбрали не лучшее из возможных, потому что на третьем этаже оказалось ещё одно, пообособленнее, чем первое. Но оно тоже уже закрыто.
       А "У тёщи на блинах" тепло, относительно уютно в выбранном нами закутке во втором зале. Здесь интерьер полудеревенский. Юра интересно пьёт чай. Нынче в моде класть в чашку заварочный пакет и заливать его кипятком, мой спутник же выпивает чай, выуживает пакетик и берёт его в рот. Как леденец. А мне хочется подарить ему свои фотографии, для чего я и привезла их из Москвы. Две пачки в 1,5 см толщиной. После ужина я достаю их. Юра отбирает: стопка – обычные, рядом – те, которые нравятся. Потом те, на которых я интереснее выгляжу, он ещё раз просматривает и откладывает себе 7 штук. В противовес скажу, что, фотографируя Юру для себя, я извела почти целую плёнку, около 25-ти кадров, и мне этого показалось мало. А он довольствовался всего 7-ю штуками!

                Глава "Привыкание, 5-6 января"

       Совсем уже вечером я звоню ему. Пожелать спокойной ночи, но, скорее всего, снова услышать голос. Взяв себя в руки, произношу в какой-то момент привычное "мой родной".
       – Вот почему так, – спрашивает Юра, – говоришь эти слова только по телефону?
       – Потому что привыкнуть надо.
       – К чему?
       – Я смущаюсь. Дай мне немного времени.

       На следующее утро мы собираемся идти в Эрмитаж. Едем в метро, я смотрю на Юру, улыбающегося той самой улыбкой, которую я полюбила, и думаю: он совсем мальчишка, как брат мне. Как я смогу поцеловать брата? А ведь такая ситуация возникнет, наверняка должна возникнуть и совсем скоро. Что я буду делать? Он обидится...
       Наверное, следует рассказать, как я в первый раз привыкала к нему. Это произошло в четверг, 19 декабря. Юра прислал свою фотографию, совершенно радостный написал: "А это тебе!" Я разворачиваю изображение на экран монитора – на меня смотрит 14-летний вихрастый мальчишка. Про волосы он мне говорил с утра: накануне вымыл голову и не расчесал их, прямо так лёг и заснул, потому они теперь непослушные. Мы разговаривали: я с работы, он дома, под одеялом с головой, – я смеялась: тебе взлохматить твои вихры? Он говорит: "Ну, попробуй". Поэтому и прислал самую свежую фотографию, ту, на которой он смеялся со мной. А я испытала шок. Я разговаривала по телефону не с тем человеком, которого видела сейчас на экране. А вокруг люди, рабочий день ещё. А через полчаса он перезванивает мне: "Ну, как?" И мой голос, с интонацией которого я не могу справиться. Единственное, чем я могу прикрыться, – это словами: "Я точно старше тебя выгляжу, это факт". – "Ты же говорила, что для тебя внешность не имеет значения. Ты говорила, что теперь не имеет..." – "Да, это так, – отвечаю - и пауза. Длинная-длинная пауза. – Мне нужно время, дай мне совсем немножко, до понедельника". На том конце упавший голос, а на этом конце вокруг любопытные женские уши моих коллег. Я, отбросив обычную завуалированность, которой прикрываюсь от них, пытаюсь объяснить. Я пытаюсь привыкнуть срочно. Я пытаюсь справиться с его обидой, но для этого я должна полюбить его прямо сейчас.
       Да, это было 19 декабря, и это означает, что в тот день у меня на руках был уже купленный билет до Питера. И, значит, я еду к Юре. И, значит, он для меня не чужой. Мне так нравится его голос, его слова, но сейчас на меня (т.е. в объектив) смотрит мальчик с открытым в широкой радостной улыбке ртом, с глазами, косящими в одну точку близко расположенной камеры, и роста его не видно (только голова да плечи), и всё это снято чуть сверху. Он - ещё мальчишка. Пацан.
       Я привыкла к нему за утро и вечер пятницы. Легла на диван, взяла фотографию и смотрела на неё в упор. Раз, другой, третий... возвращалась снова и снова. Положила на стол, и мне снова хотелось взять её в руки. В нём естественная абсолютная радость – я вдруг поняла. Сняла трубку и позвонила ему в оба вечера – и в четверг, и в пятницу, – в его голосе так и осталось недоверие. Я говорила, что привыкла гораздо быстрее, вместо двух с половиной дней, всего за день. Он большей частью молчал в ответ. Я попросила его побыть со мной рядом, просто так. В таких случаях мы говорили "ни о чём": будто идём по лесу.

       О, это особенная статья! Мы представляли (только реально представляли, на полном серьёзе, с изображением меж закрытых век) деревья вокруг. Это он первый сказал, а я закрыла глаза и увидела: правда, деревья. Высокие. Вот мы идём, одеты в какие-то лохмотья, на дворе времена давние, как Юра пояснил, ещё до нашей эры. Но не динозавры. Люди, обычные. "Видишь, поваленное дерево?" – "Да. Что это значит?" – "Где-то здесь прячутся разбойники". – "Я боюсь". – "Давай прикинемся чесоточными". – "Зачем?" – "Чешись быстрее. Видишь, они уже подходят?" – "Хорошо. Но зачем чесоточными? Ты думаешь, они испугаются заразиться и не тронут нас?" – "Конечно". Очень полезная игра, здесь сразу выясняется, кто чего стоит.
       В четверг мы "остановились" в поле. Развели костёр, жаркое пламя в коричневой ночи, бескрайность, небо прямо от земли. Юра захотел напиться, у него была фляжка со спиртом. "Не надо пить, лучше вылей в костёр", – попросила я. "Такое добро в огонь?" – "Да". – "Лучше на землю". Он начертил круг вокруг нас этой жидкостью и поджёг его. Отгорело быстро, Юра разочаровался: "И всё? Лучше бы выпил". Потом он мне предложил прыгнуть через костёр, я отказалась. "Почему не хочешь?" – "Я никогда не прыгала". – "Всё бывает в первый раз. Давай, у тебя получится". – "Говорю же тебе, не получится. Я-то знаю. Я боюсь". – "А ты не бойся". – "Не могу. Я не умею высоко прыгать". – "Да костёр-то маленький". – "Меня пламя опалит всё равно. Я точно знаю". – "Ну, прыгни. Ради меня". – "Ради тебя?" – "Да". Я с сомнением размышляла. Я разговаривала по телефону из кухни, взяла табуретку, поставила её посреди пространства и представила, получится ли у меня перепрыгнуть через неё. У меня не получилось. Я сейчас пишу это, и мне становится страшно. Игра виртуальная, но что если бы это было на самом деле? Я попросила его первым прыгнуть, чтобы убедиться в том, что это не страшно. Он легко перепрыгнул и позвал меня из-за разделяющего пламени. "Ну, иди же ко мне, я тебя жду. Я тебя обниму здесь". Я с большим трудом перепрыгнула, думаю, что в реальности этого не сделала бы. И для храбрости всё-таки пришлось "выпить" сначала. Хитрец, у Юрки оказалась ещё одна фляжка со спиртом. Мы напились из неё, тогда я и перепрыгнула.
       На следующий вечер, в пятницу, мы разговариваем, а он не здесь, он отходит. Рассказывает, как гулял по Питеру с утра. Как стоял на мосту над Невою. Как смотрел вниз, в серую воду. И я испугалась, что теряю его. Я сказала: "Мне холодно. Будто дождь вокруг. Что мне делать?" – "Есть одно средство". – "Какое?" – "Раскрыть над собой зонтик". – "Как мы с тобой вдвоём под ним поместимся?" – "Уж как-нибудь". – "Но дождь всё равно попадает на меня". – "С этим ничего не поделаешь". – "А я знаю. Ты мог бы прижать меня к себе, тогда мне стало бы тепло". – "Это вряд ли". – "Пожалуйста". Он прижал меня к себе после долгих колебаний, но что это значит?! Я так и не согрелась.

       В субботу, едва проснувшись, я взяла ручку. На часах было 8 утра, Юра не просыпается так рано, чтобы созвониться прямо сейчас.
       "Извини, я сильно перенервничала, потому, пока мысли живые, записала их на бумагу. Чтобы донести тепло, а не внутреннюю дрожь", – так я начала разговор с ним. Через 2-3 часа я прочитала эти слова по телефону.
       "То, что между нами могло бы стоять...
       1. Разница в возрасте. В первый момент мне показалось, что она есть. Но присмотревшись к тебе и к себе, поняла: на самом деле она меньше. Меньше настолько, что если мы будем смеяться оба одновременно, то она вообще начинает отсутствовать.
       2. Твоя внешность. Мне не нужно привыкать, я уже люблю тебя именно такого. До этого был один голос на слух, теперь добавилась и зрительная картинка. Ты теперь существуешь весь день со мной рядом абсолютно реально, даже могу дотронуться до тебя мысленно в любой момент. Вот это мне действительно кажется странным, потому прошу ещё держать меня. Пока я чувствую, что ты прикасаешься ко мне, мне спокойно за нас обоих.
       3. Моя внешность. Я вчера тебе отправила фотографии, где я красивая в красном джемпере и обычная, каждодневная в пальто и шарфе. Тебе понравилось последнее фото, но я ведь бываю не только обычная, иногда я строю что-то из себя. И я хочу, чтобы меня любили всегда, в различных моих проявлениях, а не только тогда, когда я устраиваю человека.
       4. Сейчас ты ещё недостаточно взрослый. Это единственная проблема, которая существует, и к счастью, единственное обстоятельство, с которым не нужно смиряться. Просто подождать пару лет. Я жду.
       Я жду, но это не значит, что...
       Да, я бываю нахальной, иногда я навязываюсь – ты мне нужен настолько. Но у меня создаётся впечатление, что я навязываюсь, хотя не нужна.
       Я тоже, как и ты, не хочу, чтобы ко мне привыкали. И хочу быть необходимой человеку, которого люблю.
       А недоверие, которое стояло вчера и позавчера в трубке, оно как червоточина в яблоке или ржавчина на металле. Я буду настырно стоять рядом с тобой и ждать, но червоточину нужно удалять из организма сразу, иначе она разъест всё нутро. Мне кажется, что когда мы поверим друг другу, сделаем последний шаг, то вдруг рассыплемся, оттого что сгнили уже. Я боюсь, что мы умираем сейчас. Хорошо, что мы умираем вместе, но так хочется жить рядом... Ты меня не пускаешь. Ты обнимаешь меня лишь виртуально, а от реальной меня отшатываешься, как от прокажённой. Потому что не веришь. Но я не слышу, не чувствую, а именно вижу тебя рядом с собой, и мне это нравится. Я знаю, что сама виновата в твоём скептицизме, и значит сама причинила себе ненужную боль.
       И я поняла, как следствие из перечисленного: меня смутило то, что ради меня ты не хочешь быть сильным. Потому что если просто не можешь, на самом деле, в силу возраста, то это одно. Я подожду и буду сильной за нас обоих. Но если ты не хочешь, то я буду ждать тебя напрасно?"
       Мне пауза в ответ на прочитанные слова, и потом на том конце пространства его голос: "Я не хочу, чтобы ты всё это время просто так стояла рядом". Он меня простил.

* * *

       И вот теперь мне нужно привыкнуть ещё раз. Юра улыбается той самой улыбкой, которую я уже полюбила по фотографии. На самом деле это обычная притирка человека к человеку. Ведь даже с родителями и родной сестрой когда я не вижусь месяц, то в первый момент немножко неловко. Но слышу первый смех, дружелюбное "привет" – и понимаю, что я в семье.

       Итак, 5 января. Мы в Эрмитаже. Но ненадолго, в 17 часов Юре нужно быть в ИТМО (примечание: Санкт-Петербургский государственный институт точной механики и оптики), он там учится.
       В Эрмитаж я уже приходила летом. Видела залы 2-го этажа, посвящённые русскому искусству, Франции, Нидерландам, западноевропейскому оружию, Италии.
       Теперь мы начали с первого этажа. Юра захотел мне показать античную вазу с монохромным рисунком, и я охотно иду за ним. Потом холодно. Всё время холодно. Так странно расположены помещения Эрмитажа. Когда проходишь мимо висячего сада, то за окном ведь зима, огромные стеклянные рамы, оттуда будто снегом заметает внутрь дворца. А в зале Леонардо да Винчи вдруг становится относительно тепло. Италия, красно-золотые инкрустированные черепахой и золочёной латунью двери. Зал небольшой, слева и справа в торце по камину, над ними зеркала друг напротив друга. По одной длинной стене огромный гобелен, по другой - ряд окон на Дворцовую набережную. Там Нева, Петропавловская крепость, Ростральные колонны. Туда же, левее, и ИТМО Юркин, отсюда пешком можно дойти.
       Я тяну Юру показать ему "Мадонну Бенуа". Она сама как младенец. С Иисусом на коленях оба выглядят как брат и сестра, дети, играют. Дети заботятся друг о друге, интересно? Юра не впечатлился, по-моему. А мне не хочется отходить от маленькой картины, и вообще зал действительно тёплый. Против этого Юра не возражает, он рассматривает потолок, и гобелен, и двери. "Единственный стоящий зал в Эрмитаже по сравнению с Русским музеем", – когда-то потом он так вспомнит. Но не следует относиться к его словам всерьёз – он так просил, это шутливым тоном было сказано.
       Много времени мы проводим в Лоджиях Рафаэля. Это галерея. В мерном ритме уходят вперёд арка, опорные столбы по бокам, справа зеркало (если стоять спиной к набережной), слева окно, снова арка, снова зеркало, ещё арка, и снова отражение, как вложенные друг в друга кольца пружины. И своды, и стены – все расписаны библейскими сюжетами; а на столбах воспроизведён "гротеск". Корявое слово для обозначения орнамента, но такое уж название – я позже прочитала в Интернете (примечание: "гротеск" - возникло от слова "грот" (пещера) и связано с росписями интерьеров "Золотого дома" - дворца императора Нерона, руины которого, со временем оказавшиеся под землей, были открыты в конце XV века).
Ни один из рисунков "гротеска" в межзеркальном и межоконном пространствах не повторяется. Если справа среди зеркал сидит филин, смотрящий на нас, то слева меж окон повернулась сова телом к улице, а головой обернулась на нас и на филина. Если слева в оконное пространство вписали скрипку и ноты "Весеннего вальса", то справа изображён уже альт и ноты отзеркалены. И тоже самое происходит с закрытыми/открывающимися морскими раковинами, цветами, гусеницами, превращающимися напротив них в бабочек. Или четыре лица-состояния, попарно, друг против друга: радостная живость сангвиника – перекорёженный меланхолик, яркость холерика – заторможенность флегматика. Всё это метаморфозы. О, это очень интересно, оказывается, изучать Лоджии Рафаэля!
       Но сейчас нам пора уходить. В данный момент я думаю, что вот и закончилось всё на сегодня.

* * *

       Не тут-то было! Я проводила Юру до ИТМО, я его институт первый раз увидела. Прошла через Сытный рынок и бреду назад к метро по рельсам Кронверкского проспекта в одиночестве. 17 часов зимой – это значит, что уже сумерки.
       И вдруг сзади, правее меня возникает фигура, не успеваю сообразить – Юрка. Конечно, я обрадовалась! Понятное дело! Вопрос: как? Безобразие, если отменили занятия. Сейчас, посреди праздников, столько радостных дел у людей, что не хочется тратить время на дорогу к институту впустую. Но мой замечательный балбес забыл пропуск.
       – Меня не пустили дальше проходной. Однажды уже было подобное, но в тот раз дежурила знакомая тётенька, а сегодня её не оказалось.
       – Ты это сделал специально?
       – Скажешь тоже. Стал бы я мотаться туда-сюда.
       – Значит, это судьба! Не зря ты сомневался: ехать или не ехать. А я тебя заставила, посчитала, что нехорошо из-за меня прогуливать. Я так счастлива! И счастлива, что мы сейчас не разошлись, ведь это легко могло случиться. Было бы обидно.
       – Да.
       Мы идём рядом. Я его взяла под руку, кажется так. Он улыбается своей улыбкой, я свечусь рядом. Замёрзшие, около метро (это станция "Горьковская") берём в "Теремке" по горячему чаю с лимоном и возвращаемся на 100-200 м назад, в Александровский парк.
       Помнишь, как мы танцевали в пространстве?! Я на кухне у окна с закрытыми глазами, ты где-то там, дома, у себя. Я поворачивалась по часовой стрелке, а ты против неё. Это был вальс.
       И прямо здесь, сейчас, чтобы согреться, Юра предлагает его повторить. У меня осталось несколько вех-воспоминаний об этом времени, танец – первая из них.
       "Шаг влево, правая нога назад, левую приставить. Шаг вправо, левая нога вперёд, приставить", – всё, что я знаю из теории и произношу вслух. Правая моя рука на его плече, он меня обнимает. И мы спотыкаемся. Я думаю, что лучше мне повторять не "шаг влево", а "шаг вправо", ведь для Юры зеркально это так. Я всё время сбиваюсь то со второго такта, то с третьего. Постепенно, с большим трудом что-то удаётся. Мы дурачимся. Я падаю в снег. Жаль только, что прохожие здесь ходят, я иногда оборачиваюсь на них.

       Всё больше и больше темнеет. Нам пора по домам. Заходим в тёплый свет метро, и я чувствую, как свободно колышутся полы дублёнки. Смотрю на них.
       – Юра, подожди!
       Он ушёл вперёд.
       – Что?
       – Я пуговицу потеряла.
       Мы оба рассматриваем дублёнку. Я не знаю, что делать: дублёнка не моя, я её одолжила на эту поездку в Питер и одну пуговицу уже успела потерять позавчера в поезде.
       – Наверное, когда я упала. Пойдём искать?
       – Ну пойдём.
       По пути назад я смотрю под ноги, хоть и темно вокруг. Но пуговица действительно нашлась там, где мы танцевали (благо, место запомнили). Мы рассмеялись. Юра стоит рядом. Потом обнимает меня и приближает своё лицо к моему. Я сразу подумала о поцелуе, открываю рот и касаюсь языком его губ.
       – Не сейчас, – шепчет он мне, – рано.
       Он вдыхает запах моей кожи. Запах щёк, шеи. Наверное, он тёплый – мой запах. Это так необычно.

       Вечером в постели я вспоминаю этот момент. Я думаю, что мне будет трудно заснуть, но нет. Я просыпаюсь утром в ожидании нового дня.

* * *

       Понедельник. Для музеев выходной день (исключение – Русский музей, но мы тогда этого не знали). Пуговицы я пришила основательно, как мне казалось, но туго, для толстых дублёнок так не годится. Идём по Невскому – хоп! в очередной раз отрывается нижняя пуговица. Через 5 минут отлетает следующая. Мы заходим в кафе "Идеальная чашка" (хорошо, что народу с утра почти никого в нём) и садимся за столик пришивать мои пуговицы. Кто из нас терпеливее, не знаю, но с этого момента Юра ежедневно начинает осматривать мою дублёнку: "Пуговицы на месте? Никакие не потеряла? Теперь можем идти".
       На огромной пустой Дворцовой площади наш целеустремлённый путь прервался. Мы рассчитывали, что сегодня будет работать хотя бы Кунсткамера. Ни я, ни Юра, правда, не горели желанием её посмотреть, но не на морозе же целый день проводить?! Изо рта вырываются облачки тепла, на щеках белые пятна, и уши отморожены, приходится то и дело прислонять ладонь ко рту и носу, чтобы согреться хоть как-то, хоть чем-то.
       По ту сторону площади, от автобуса усиленный мегафоном доносится голос экскурсовода: "Приглашаем вас на обзорную экскурсию по городу". И для действенного привлечения туристов сообщает о том, что сегодня закрыты все музеи города, включая и Кунсткамеру на Васильевском острове. Мы резко останавливаемся. Что будем делать? Для начала собираемся погреться. Видимо, в ДЛТ.
       Возвращаемся на набережную Мойки, переходим мост и наискосок входим во двор хоровой капеллы. Меня ведёт Юра коротким путём, я ничего в этих дворах не знаю.
       – Ты, говоришь, что выступал в капелле?
       – Да.
       Слышно, как кто-то наверху, на 3-м этаже распевается. Я поднимаю голову и поворачиваюсь, осматривая принимающее меня светло-жёлтое здание. Оно огибает двор буквой "П", и я вошла в него, как пазл, будто в объятия. Мы ныряем в лазейку арки справа и выходим в ещё один засыпанный снегом дворик. Четыре фонарных столба "под старину" на полукружье слева направо. Мощёная дорожка уходит вперёд, мимо окружающего её 5-этажного чистенького дома. Слева внизу выдаётся во двор заднее крыльцо капеллы, за ним высокая "слепая" стена в два этажа, дальше прилеплен следующий дом с облупившейся штукатуркой. Справа пока пустое аккуратное зданьице под магазин или галерею, от него к капелле другая стена "под балкон", пониже, полутораэтажная.
       Под сводами обратной стороны капеллы уютно. От холода они не защищают, но мы смотрим на мир из-под них, как из-под надвинутого на глаза капюшона. Юра меня обнимает и предлагает:
       – Потанцуем?
       – Да, – это нужно слушать сказанным протяжно, с улыбкой и кивком головы вниз и на высокую ноту вверх.
       У нас уже получается. Мы танцуем, чтобы согреть ноги; чем веселее вальс, тем теплее, и тем ближе, роднее мы становимся. Останавливаемся, прижавшись друг к другу. У Юры весёлые коричневые глаза. Принято говорить карие, но не хочу "как принято", потому что глаза, которые умеют смотреть ласково, должны обозначаться индивидуальными тёплыми словами. Я почувствовала его мягкие губы на своих. Это называется пробовать друг друга. Потихоньку.
       – Я никогда не целовалась до сих пор, не умею этого делать, – сообщаю вслух.
       – Нет?
       – У-у, – мотаю головой.
       – Да, такой подставы от тебя я не ожидал.
       От него пахнет свежестью ментоловой жвачки, которая постепенно тает и замещается вкусом его настоящего: тёплой влагой языка, заполняющего нас, отстранённостью зубов, на которые иногда натыкаюсь, мягкими просящими губами.
       Я первая начала целовать его. Первая - так же, как и с вальсом, читая когда-то в книжных романах теорию. Признаться честно, у нас не очень получилось. Только это ведь в первый раз. Вот и танцуем мы сегодня уже лучше, чем вчера, я так думаю.
       Ноги постепенно снова отмерзают, и уши тоже, и руки. Мы то танцуем, то останавливаемся. Здесь тоже прохожие, я их вижу, но наполовину меня это уже перестало смущать.
       Так прошло полчаса? час? – не знаю, сколько времени. Я замёрзла, и это чувство пересиливает желание близости. Юра не может оторваться от меня, несмотря на все мои попытки прервать поцелуй. Но он дрожит. Или это я дрожу? Нам нужно в тепло, это я знаю точно. С большим трудом привожу его в чувство. Ещё некоторое время просто стоим рядом, прижавшись друг к другу, а затем уходим вперёд, через следующий двор, через порог дверцы в чёрных воротах на Большую Конюшенную улицу. Стучим зубами от холода. В "Теремке" покупаем блины и два чая. Чай выпиваем сразу, а блины, завёрнутые в фольгу, уносим с собой в ДЛТ, на 3-й этаж, в отделённый уголок кафе. Народу мало. Берём ещё по чашке чая. Здесь единственное место из посещённых нами, где дают чай с плавающими в нём чаинками, а не со спрессованной в бумажные пакетики крошкой – это уже напоминает обстановку дома.
       Добрых полчаса Юрка продолжает дрожать, несмотря на чай, на блины, на то, что он снял ботинки и попробовал растереть руками пальцы ног. Я беспокоюсь за него. Насколько успела заметить, из нас двоих мерзлявая я, но чувствую, что закоченела не так глобально.
       Постепенно Юра приходит в себя. Тогда мы собираемся уходить, но прежде подхожу к зеркалу надеть берет и аккуратно завязать верёвочки капюшона. Юра остановился позади меня. Я улыбаюсь ему, смотрю на нас и сравниваю: всё же я выгляжу старше. Когда он отходит в сторону, то улыбаюсь ещё раз и снова становлюсь юной. Это странно. Но теперь время от времени я буду сравнивать нас в зеркала.

                Глава "Снег на Рождество, 7 января"

       6-го числа мы расстались достаточно рано. Из-за Юриного папы. Юре было велено не гулять долго, он ведь не сказал дома, что я к нему приехала. Ну и я тоже, значит, вернулась домой пораньше.
       Оксанина бабушка стояла Всенощную. В прямом смысле слова "стояла", следя за телевизионной трансляцией торжественной службы из Казанского собора. В комнате холодно, потому на бабушке "шуба" (как она называет тёплую дублёнку), платок и зимняя обувь. Около окна - включенный телевизор, бабушка стоит в противоположном конце комнаты за диваном, чтобы не дуло по ногам.
       – Настенька, – говорит она мне в тот момент, когда я прохожу в свою комнату. На её обращение я останавливаюсь. На мне свитер и брюки, тапочки. Голова мокрая, я её только что вымыла. – Настенька, а я службу стою.
       – Да, – отвечаю.
       Она предлагает присоединиться.
       – Хорошо, – мне в принципе делать нечего, и против службы я ничего не имею.
       – Только оденься потеплее. У тебя есть платок?
       – Да, у меня есть платок.
       – Повяжи его. И обязательно надень шубу. Слышишь? Обязательно надень!
       – Хорошо-хорошо,  – улыбаюсь ей. – Я сейчас вернусь.
       Мне повезло: служба закончилась минут через 20. Несмотря на "делать нечего" всё-таки стоять перед телевизором, по-моему, достаточно глупо. Я не верующая, возможно. В церковь не хожу. Только если по зову души, да и то на немножко. Но в высшие силы верю. Господь это или как-то иначе? - я не знаю. Я не доверяю священникам, они обычные люди, и взгляды у них иногда бывают влажно-сладкие. Не у всех. Но я предпочитаю говорить с Богом наедине, мысленно, закрыв глаза.
       Сейчас мне хочется плакать. Я вернулась домой раньше не по своему желанию, до завтрашнего утра так долго, мне не хватает Юры рядом. Я всё время думаю о нём.
       В 11 вечера, когда разговариваю с Юрой по телефону, в комнату заходит бабушка. Она принесла мне карамельки. Кладёт их на стол, а сама садится напротив меня. Теперь я строю фразы в телефонную трубку достаточно уклончиво из-за её присутствия.
       Завтра мы с Юрой собираемся встретиться пораньше, потому что, возможно, это последний день в моих рождественских "каникулах". На послезавтра у меня обратный билет до Москвы. Я сегодня ждала возможности поговорить с Сергеем Евгеньевичем: позволит ли он мне задержаться в гостях на два лишних дня?
       – Понимаете, очень трудно расставаться с близким человеком, когда у меня есть ещё несколько дней отпуска. Хотелось бы провести их рядом с ним. Мы сегодня ездили узнавать насчёт мест в гостинице; к сожалению, до 10-го числа всё занято. Но с 10-го, когда начнётся массовый разъезд, мне обещали дать номер. Если Вы позволите до этого времени пожить у Вас...
       Сергей Евгеньевич меня доброжелательно выслушал, кивнул своей курчавой головой:
       – Что ж, мы сами были молодыми. Я не возражаю. А с маманей ты говорила?
       – Нет, боязно. Я подумала, что лучше с Вами.
       – Хорошо, я сам с ней поговорю с утра. Думаю, она тоже не будет против. Ты её ничем не стесняешь, тебя и не видно почти, весь день гуляешь.
       – Спасибо.
       – Да не за что. Я понимаю. Хорошее время у вас сейчас.
       И вот теперь будет так, как скажет Мария Егоровна. И ещё если после её согласия нам удастся купить для меня новый билет на поезд. Поэтому сейчас мы с Юрой договариваемся встретиться всё-таки пораньше, в 8 утра, чтобы пойти (эти слова адресованы, в первую очередь, сидящей рядом Оксаниной бабушке) в Казанский собор.
       Мария Егоровна осталась довольна, продолжает называть меня Настенькой. На утро ситуация меняется. Мне остаться позволили, это да, но думаю, только благодаря заступничеству Сергея Евгеньевича. Потому что пока я завтракаю, слышу: звонит телефон, бабушка снимает трубку, с первых же её слов понимаю, что на другом конце соединения Елена Евгеньевна, Оксанина мама, из Москвы. Мария Егоровна жалобно тянет в коридоре:
       – Ну, Леночка, что я могу поделать? Ей понадобилось задержаться, и Серёженька просил.
       Оказалось, что дело не во мне, а в посылке, которую собирались передать со мной в Москву. Если бы я вернулась
8-го января, Елене Евгеньевне было удобно меня встретить; а 12-го, в воскресенье, как я планирую теперь, она должна уехать в дом отдыха.
       Мария Егоровна плачется в трубку:
       – Что же делать теперь с капустой? Мы уже взяли её у свахи, она испортится, если ты девочку не встретишь. Может быть, Оксаночка подойдёт к поезду? Или мне порубить капусту, даже не знаю...

* * *

       В полвосьмого я сбежала из дома. На улице ещё темно. В Казанский собор заходят и выходят отдельные (за)хожане. Настоящие прихожане соберутся на 10-ти часовую Литургию. Учитывая ночную праздничную службу, ранней Литургии сегодня нет.
       Собор - величественный, мощный, сочетание имперского ампира с римским Ренессансом. Перед входом на Невский проспект смотрит полукружьем длинная колоннада из 94 колонн. Получается, что вход в собор с севера, – это не совсем правильно. Колоннада "обнимает" площадь перед ней. Юра идёт по дорожке, а я по бордюрному камню, играясь. Настроение хорошее несмотря ни на что.
       Перед ступеньками собора он меня целует. Недолго. Из храма выходит очередной захожанин, прерывая нас, и мы тоже заходим в собор.

       Уже второй раз (первый - был летом) я пытаюсь помолиться у иконы Казанской Божьей матери. Может быть, я ещё не готова? – не знаю. Я хотела бы её попросить о любви. Любовь – это жизнь; материнская любовь – первое, что встречает новое существо в этом мире. Летом я молилась, но тогда тот человек так и остался для меня чужим. Теперь снова молюсь – что будет дальше? Мне мама скажет через два месяца: "Глупая, кто же просит о любви?! Хочешь быть несчастной? Молиться нужно о взаимной любви". Но стоя перед иконами, не получается молиться вовсе. Я заметила, что в церкви обычно ни о чём не думаю. Мне просто хорошо. Минут 5 постою, а потом скучно и хочется идти, чем-нибудь заняться. Но бывает и так, что искренний крик изнутри, обращённый к Богу. Только он застаёт в самых неожиданных местах. Тогда я прикрываю глаза, если можно; или отключаюсь от внешнего мира, если вокруг люди; и чувствую соединяющую меня с чем-то выше нить. И тогда прошу: "Пожалуйста..."

       Колоннада снаружи собора напоминает вековой лес. Вот я сейчас пишу и думаю: если идти по ассоциации, то можно углубиться в него и встретить разбойников?! И они нас не тронут, испугаются, ведь мы "чесоточные"! Ещё не рассвело, деревья нас укрывают. Они высокие, 8 раз в человеческий рост и толщиной в 4 моих обхвата.
       Когда мы отошли от разбойников достаточно далеко, то остановились на небольшой поляне. Юра развёл костёр. Я хотела насобирать веток про запас, чтобы их хватило поддерживать огонь всю ночь, а то получается, что Юра всё делает за нас двоих. Он говорит: "Да, пойди. Но не углубляйся в лес и напевай какую-нибудь песенку, чтобы я слышал, что с тобой всё в порядке". – "Я постараюсь, только петь я не умею ". Я, было, отошла от костра, коряво о чём-то рассуждая, как он меня останавливает: "Сиди лучше здесь, а то с тобой ещё что-нибудь случится. Пожалуй, я сам пособираю ветки". – "Но ты тоже, пожалуйста, далеко не отходи и разговаривай со мной. Я ведь тоже беспокоюсь". Я его слышала, он мурлыкал под нос песенку достаточно неразборчиво и откликался, когда я спрашивала, что он сейчас делает: "Отламываю сухую веточку". Потом он разделил со мной кусок хлеба, я была неголодная и пыталась взять меньшую часть. Он сходил к ручью, зачерпнул в бычий пузырь воду, мы поели. Он меня укрыл накидкой, прижал к себе с той стороны, где сердце, и я попыталась заснуть на его плече.
       Среди ночи нас изрядно тревожила пролетающая сова точно так же, как сейчас под сводами колонн редкие прохожие внизу. Наступал рассвет и в том, и в другом измерениях. Всё это время мы рядом, тесно прижавшись. Я подняла капюшон, наше дыхание согревает нас.

       Сегодня мы опять идём в Эрмитаж, потому что, на мой взгляд, выбор среди музеев невелик. Юра фыркнул:
       – Это искажение фактов, музеев у нас полно: Артиллерийский, например.
       – Нет, спасибо, в Артиллерийский меня не тянет. А почему же ты со мной соглашаешься второй раз идти в Эрмитаж?
       – Чтобы осмотреть его весь.
       "Теремки" открываются только в 11, чаю напиться пока негде. У капеллы не останавливаемся, пересекаем по мосту Мойку, а на Зимней канавке вдруг нас ловит солнце. Здесь всегда необычайно спокойно. Под ногами брусчатка, тихая вода, солнце озаряет одно из зданий цветом меди. Вместо того чтобы идти в Эрмитаж, Юра вдруг заворачивает перед ним налево, проходим мимо атлантов и останавливаемся перед самой Дворцовой площадью лицом к ней и к солнцу.
       – Хорошее солнышко, яркое, – говорю я.
       – Только не греет, – замечает Юра.
       Я закрываю глаза, и смотрю на мир сквозь веки, и вижу свет. И начинаю говорить:
       – Есть на земле вещи очень странные, необъяснимые. Когда я ехала к тебе, то говорила уже, что читала в поезде Гессе "Нарцисс и Гольдмунд". Гольдмунд однажды заметил: самое сильное страдание имеет то же лицо, что и наивысшее наслаждение. Муку он видел на лице роженицы в обычном деревенском доме, где он остановился переночевать. Наслаждение наблюдал на лицах женщин, с которыми проводил ночь любви, он был красив, юн, они всегда ждали его. Со временем он даже научился определять, какой окажется женщина, по её походке, по звуку голоса и по запаху тоже.  Он учился у них же давать каждой то, что только эта женщина ожидала. И вот все их лица в любовном экстазе имели те же черты, что лицо женщины, дающей жизнь ребёнку через свою боль. Ты знаешь, Гольдмунд – скульптор. Он хотел вырезать образ Евы – праматери всех людей. В ней должны были сочетаться и радость и боль. До этого момента образ от него ускользал, а тут вдруг он понял, как она должна выглядеть. Может быть, ещё неокончательно, смутно, и он его так и не вырежет по книге, но он начинал его чувствовать.
       Так говорила я с закрытыми веками, сама не знаю зачем, а Юра смотрел на меня. Потом я открыла глаза и тоже посмотрела на него.
       – Пойдём, – позвал он. – Замёрзли.
       Когда мы проходили через двор капеллы полчаса назад, Юра сказал:
       – Ты вчера спрашивала в ДЛТ, почему я дрожу. Я подумал на досуге и нашёл ответ.
       – Какой?
       Он помолчал, такая длинная пауза. Потом мы отвлеклись, и он не ответил. Я напомню ему об этом ещё два раза: в Эрмитаже (он снова промолчит) и чуть позже, вечером, когда мы будем идти рядом по улице. Тогда он скажет:
       – Да, вот. Я был в каком-то таком месте, где не чувствовал и не видел того, что вокруг. Там было тепло, приятно. А ты меня заставила вернуться слишком резко, никак не подготовив, и я почувствовал себя одиноко.
       – Но ты же замёрз. Если бы я тебя не встряхнула, ты бы продолжал промерзать.
       – Возможно. Но этим ты мне причинила боль.
       – Прости меня, я не знала. Я постараюсь теперь делать это поосторожнее.
       – Спасибо.
       Я задумалась. Вероятно, я знаю, что это такое, но, вероятно, не до конца. Мне кажется, что с этого момента Юра стал контролировать своё состояние, а это совсем другое, не как в первый раз – чистое и искреннее. Почему я вынуждаю его взрослеть? Оказывается, это больно.

* * *

       К 8-ми Юре нужно быть дома. Мы поужинали в бистро "У тёщи на блинах", и я не хочу прощаться здесь или в метро, я хочу не расставаться как можно дольше. В результате мы идём пешком в направлении "Чернышевской".
       Лиговский проспект, поворот на Жуковского, улица Восстания. По прямой долго и коротко. Полчаса рядом. Справа детский сад за чугунной оградой. Дома. Впереди вдали виден конец улицы, там в просвете машины едут.
       – Ну вот, мы почти пришли.
       – Ты уже здесь живёшь?
       – Да.
       – Прямо здесь?
       – Минут пять осталось. За теми домами слева. А здесь живёт Сашка.
       – Тот твой друг, с которым вы вместе на гитару ходите?
       – Да. Мы в музыкальной школе и познакомились с ним. Стой, – он оглядывается вокруг и увлекает меня направо, сквозь проход в заборчике.
       Внутренний дворик, маленький, уютный. Справа дом, чёрная лестница с обратной стороны, 3 ступеньки и дверь под козырьком. Он меня привлекает к себе и целует на прощание, как другие расстаются у своих дверей. У нас получается, уже очень хорошо получается.
       – Интересно, как называется то, что мы сейчас творим? – спрашивает Юра.
       – Поцелуй.
       – Если это поцелуй, то что же будет дальше?
       Я смеюсь:
       – И всё же это всего лишь поцелуй.
       Он мне писал: "Моя вторая половинка. Что я без тебя? Только с тобой я почувствовал, что значит быть целым, полным, завершённым. С удовлетворением поглядываю на мир вокруг себя. Так комфортно, уютно, спокойно. Как я жил без тебя раньше? Не представляю, что будет со мной теперь, если ты уйдёшь".
       Погода тихая, так удивительно, потеплело вдруг. Сверху посыпался снег. Что это? Я отрываюсь от его губ, поднимаю голову вверх. Мокрые хлопья.
       – Это снег! Представляешь, снег пошёл, – я обрадовалась неимоверно. – Понимаешь, снег на Рождество! Это чудо!
       Я смеюсь, глядя в небо. Поворачиваю голову. Вверх уходят дома. Темно. Только белые хлопья. Слева, напротив наших фигур, освещённое окно, в нём повара. Я увлекаю Юру ближе к крыльцу, чтобы нас не было видно. И мы опять целуемся.

                Глава "Будни, 8-9 января"

       Юра долго не звонит. Уже 10 часов. Когда же мы будем встречаться? Я оделась и сижу как на иголках, ожидая телефонного звонка. Когда он раздаётся, трубку снимает бабушка. Это Юра, конечно, я подхожу к телефону и думаю: какая же бабушка любопытная.
       Но на встречу я опоздала. Иду по платформе "Балтийской" от последнего вагона, куда успела вскочить на своей станции, к первому, где меня ждёт Юра, и пытаюсь скрыть внутри себя слёзы. Я сейчас не хочу их ему выдавать.
       Впереди его спина, он высматривает меня в прибывающих поездах. Ходит по платформе то к концу, то в начало.
       – Прости. Ты меня долго ждёшь?
       – Да, я начал волноваться.
       Я стараюсь молчать, чтобы не дрожал голос. Мы пропускаем один поезд и садимся в следующий. Едем на Московский вокзал сдать мой билет и купить новый, желательно на воскресенье. В тот момент, когда мы открываем стеклянную дверь касс, я говорю:
       – Меня сегодня с троллейбуса ссадили за безбилетный проезд. Пришлось заплатить штраф, хотя я думаю, это был ненастоящий контролёр, – опять замечаю в своём голосе слёзы. Не знаю, слышит ли их Юра. – Поэтому я и опоздала. У него был мобильный телефон, он позвонил, вызвал подмогу. Сказал, что если я не оплачу штраф на месте, он меня отправит в милицию. Я пыталась вырваться, но он крепкий мужик, почуял, что с меня возьмёт деньги. Даже квитанцию дал, – я достаю бумажку.
       – А почему ты решила, что он ненастоящий?
       Я показываю пальцем на пропечатанный год: 2002.
       – Должен быть 2003-й.
       – Ну да.
       Мы подходим к окошку кассы. Сначала покупаю новый билет. На 12 января, поезд "Аврора", отправление в 16:00. Потом сдаю прежний.
       – Можно считать, что расходы по штрафу я покрыла, – пытаюсь пошутить.
       С этого момента моё пребывание в Питере продлено на четыре дня.

* * *

       Первый из них мы проводим опять в Эрмитаже, уже в 3-й раз. Но теперь полностью до конца дня, до закрытия музея. Правда, сначала нужно прорешать тесты по физике. Это к завтрашнему дню для Юркиного института.
       Юра отодвигает их на потом, я прошу сделать сразу, чтобы время впереди было только нашим, чтобы не помнить о чём-то ещё.
       В одном из больших красных залов на 2-м этаже, где большие полотна итальянской живописи в два яруса на стенах, где бело-золочёный потолочный свод со стеклянными просветами, где огромные вазы из лазурита и торшеры в стиле ампир стоят по центру, – в этом зале мы садимся в бархатные кресла и разворачиваем тетрадку. Юра просит помочь ему, и я с радостью стараюсь вспомнить то, чему меня в институте обучали – с радостью, потому что делаем это вместе.
       Мы обсуждаем каждое задание, часть из них Юра уже решил и теперь советуется со мной, правильно ли? Я вникаю в них, моделирую те ситуации, которые описаны: летящий самолёт, на который действуют разные силы, или центробежно вращающийся шарик – однако с грустью начинаю понимать, что помню очень мало. Я знаю, Юра полагает, что я старше, значит умнее; сейчас я смущена, оттого что, кажется, это не так.
       "Мудрее – да. Но не умнее", – говорю. "Ну ладно..." – не верит он. Не более чем в двух заданиях я правильно определяю результирующую всех сил, действующих на тело, с остальным Юра справляется сам. После чего мы возвращаемся к экспозиции Эрмитажа.

       "Дамы и господа! Если около каждого экспоната, которым располагает музей, задерживаться на минуту, то для осмотра всей коллекции, вам понадобится 11 лет", – так говорят экскурсоводы. Но это означает, что его коллекция включает около 5 млн. 800 тыс. экспонатов, точно ли так? Или это с учётом времени сна? Тогда 3 млн. 850 тыс.
       А мне Юра упомянул о розовых дракончиках, которых он видел здесь на одном из морских пейзажей. Я наполняюсь энтузиазмом:
       – Давай найдём их!
       – Да ну, зачем?
       – Они же тебе понравились?
       – Да.
       – Я тоже хочу посмотреть на них.
       – Ну хорошо, если ты хочешь...
       Эрмитаж слишком большой, обычные туристы в нём плутают. Представьте, мы старались обращать внимание только на пейзажи, желательно, где есть море, и то ходили долго. Конечно, это хорошо, когда есть цель. Тогда всё вокруг начинает приобретать смысл.

       Наш "красный" зал называется Малый итальянский просвет, мы не знали об этом, когда решали физику. За ним ещё один "красный" зал – Большой итальянский просвет; из него третий, в нём уже испанская живопись (и Просвет, значит, испанский).
       Отсюда можно идти налево, к Дворцовой площади, через Шатровый зал с необычным двускатным потолком, или направо, в сторону набережной, где голландец Рембрандт со множеством портретов.
       Из зала Рембрандта мимо лестницы переходим в полухрустально-полуснежно-ледяной зал, он называется Павильонным и похож на зимнюю сказку с таким же сказочным морозцем и узкой белой лестницей, ведущей на галерею вверху; а у подножия лестницы фонтанчики, от вида которых ещё холоднее становится. Поворачиваем налево, знакомая галерея вдоль Висячего сада, но всё ещё холодно.
       Потом оказываемся в Георгиевском бело-золотом тронном зале, впечатляющим своими размерами и тронным местом, с рисунком паркета, повторяющим узор потолка.
       Из него выходим в мрачную "траншею" с прибитыми низко над головой листами оргалита и с оргалитовыми же стенами. Это странно, но только в Интернете, на сайте Эрмитажа, я обнаруживаю, что это временное сооружение скрывает собой Военную галерею – не ожидала, думала просто... И там, за листами оргалита притаились портреты генералов русской армии, парадный портрет Александра I на коне, портреты Кутузова и Барклая де Толли.
       Если просто пересечь "траншею", то сразу ещё один торжественный зал, только наоборот, золото-белый (потому что колоннада, несущая золочёный балкон, мне кажется позолоченной светом). Он назван Гербовым из-за гербов российских губерний на люстрах.
       Рядом с ним через два зала парадная Иорданская лестница с такими монолитными колоннами сердобольского гранита, которые, трудно представить, как поднимали сюда. И два расходящихся лестничных марша вниз, в Главную галерею, уже к выходу.
       Но если не спускаться по ним, а пойти дальше, через портретную галерею дома Романовых, Малахитовый зал (тот самый, в котором в 1917 г. заседало Временное правительство), то попадаем в ту часть Зимнего дворца, в которой располагаются личные царские покои: столовые, будуары, спальни, библиотека Николая II (тёплая, с книжными шкафами вдоль стен, с лестницей, ведущей на хоры, с большим белым "готическим" камином и ореховым потолком, со смешными здесь розово-малахитовыми вазами по краям лестницы, и ещё с настоящими Реестрами и Законами в зелёных переплётах). И опять гостиные, спальни, анфилада комнат с картинами и т.д.
       В конце - Золотая гостиная, в ней я фотографировалась на фоне камина летом, в свой первый питерский приезд. Роскошный камин с живописным панно. Тогда мы ещё не были знакомы с Юрой, теперь я, смеясь, рассказываю, как служительница ругалась на меня: "Не дотрагивайтесь до камина". А я и не прикасалась к нему, это имитация, на фотографии только кажется, будто опираюсь на камин, а на самом деле стою в другой плоскости.
       За парадной гостиной Белый холодный зал, полный лепнины на стенах и своде. В нём выставка мебели Давида Рёнтгена и его тёплое "Бюро с Аполлоном" красного дерева с музыкальными механизмами. А ещё большая севрская синяя ваза с белыми лепными фигурами фавнов среди винограда. И французские пейзажи на стенах. Кстати, здесь тоже могли бы быть розовые дракончики.
       Но вчера, когда мы осматривали эту часть, то предпочитали ощущать прикосновения друг к другу вместо живописи, сразу притаивались среди ваз и картин, если замечали, что нас никто не видит. Легкомысленные люди – подобные нам влюблённые. Впрочем, боюсь, это только я невнимательна, Юра видит большинство деталей вокруг. Именно он своим интересом останавливает меня перед экспонатами. Если его спросить, уверена, он перечислит всё, что видел, я же потом буду штудировать интернетовский сайт и удивляться, сколько нового вспоминается.
       Сегодня мы тоже иногда притаиваемся, но в другом направлении: от Георгиевского зала через весь оргалитовый бункер, мимо домашней церкви с выставкой витражей и направо сквозь залы германской, французской, английской живописи до малолюдной Октябрьской лестницы (в память о штурме, том самом, в Великом октябре, названной), ведущей на 1-й этаж.
       Нам сказали, что марена с дракончиками может оказаться где-то на выставке "Генуя". На лестнице, окружённой зеркалами и окнами в коридоры, ещё тепло; на нижней площадке тоже тепло - там, где стоят банкетки для отдыха; а чуть в сторону и по ступенькам вниз – и сразу похолодало.
       Дальше начинаются ровные коридоры и комнаты со стеклянными витринами археологии. Мы в основном бегло проскальзываем мимо них.

       Зимний дворец с пристроенными к нему эрмитажными зданиями слишком велик – и для осмотра, и для описания. А нас всё больше заинтересовываем мы сами и те новые ощущения, которые наполняют нас, к которым мы пока не привыкли. Всё для нас открывается сейчас, как для исследователей, но не мёртвых материй, а дышащих, пробуждающихся, очень чутких. Может быть, точнее других это чувство отгадали импрессионисты? Моне, Сислей... Их пейзажи мы видели вчера на 3-м этаже, там, где раньше располагались квартиры придворных и фрейлин. И какой великолепный панорамный вид открывался оттуда на Дворцовую площадь и крылья Главного штаба! Мы будто парили над Питером, потому что они как сердце его. Я попросила тогда Юру:
       – Напомни мне, когда будешь в Москве, я покажу тебе свои рисунки. Самое лучшее, что у меня есть, студенческие работы по цветоведению. Мы передавали настроение красками: страх, тайна, откровение... "Страх" у меня детский, сжимающий, как сгусток спрута или далёкая звезда. Даже, наверное, не страх, а испуг скорее, его легко заместить более яркими чувствами. На "Тайне" я изобразила чертей вокруг луны, хотя сюжет рисовать не положено. А "Откровение" - тихое, солнечное, в центре черенок ветки с листьями, и на них капельки росы.
       А Юра в ответ показывает на "Крыши Руана" Фриеза (я не слышала раньше об этом художнике) и говорит:
       – Это похоже на то, что я рисовал.
       Я сразу смотрю на крыши, вглядываюсь. Когда мы только поднялись на 3-й этаж и проходили мимо Кандинского, я махнула в сторону одной его картины: "Это похоже на твои сны". Юра остановился, посмотрел немного. Жёлтый домик, розовая дорога сквозь холмы, сбоку лес и мрачная тень от него на доме, вечер, падает цветными мазками снег – чувство тревожности вызвала эта картина.
       Теперь я смотрю на то, что Юра показал: на вид с крыш в центре французского города – здесь каким-то теплом сквозь преддождливый воздух веет. Здесь много-много-много домов, и оттого что смотрим на них сверху, то они друг к другу пристроены особенно тесно. Вдали кафедральный собор возвышается. А мы будто сидим тихонько над черепичными крышами, и всё это впереди нас раскинулось.

       С этажа мы спускались вчера по деревянной лестничке в два пролёта.
       И снова я возвращаюсь в день сегодняшний, к Октябрьской лестнице, потому что она сразу после той деревянной лестнички начинается, как бы одна в другую переходят. Мы возвращаемся к поискам Генуи, обходим всю выставку, но розовых дракончиков не находим и здесь. Похоже - да? - как Лис вздохнул в "Маленьком принце": "Нет в мире совершенства".
       Но оно есть, просто живёт так коротко: один миг всего. Или один вечер. Вспоминаю теперь, когда пишу эти строки, какими же мы лёгкими были, какими счастливыми и уверенными в нашем общем будущем. И ещё вспоминаю английского короля Генриха VIII, который добиваясь любви Анны Болейн, развёлся со своей первой женой, а когда Анна разделила его чувство, то уже с утра король стал потихоньку охладевать к ней. Насколько я помню, через некоторое время её казнили, чтобы король имел возможность жениться ещё раз. Наверное, чтобы оставаться королевой, в любви нельзя забываться?!.

       Вечером снова идёт снег, на этот раз обильно. Обсыпает нас невинным одеянием. И я спрашиваю у Юры, не причиняю ли ему боль, когда нас нечаянно встревоживают проходящие люди? Он говорит: нет. На следующий день потеплело, так что отпала надобность прятаться по музеям. Потом Юра ушёл в институт на физику, и я снова почувствовала, что значит разлука. Около 2-3-х часов бродила одна, а кажется: целую вечность. Я больше не являюсь самодостаточной, не могу занять себя. Мне плохо в одиночестве. Я тоскую.

                Глава "Гостиница, 10-12 января"

       В пятницу, проснувшись, побыстрее начинаю собирать вещи, хотя торопиться в общем некуда: заселение в гостиницу происходит только с полудня. Но как хочется скорее стать независимой от обстоятельств, заполучить в собственность – пусть на двое суток всего – своё помещение, куда никто не войдёт, не потревожит ни специально, ни нечаянно – никак. Больше не придётся бродить неприкаянно по подворотням, ни к чему прятаться от холода в музее. Свой номер, своя комната, свой мир, в котором двое – как один целый человек.
       С бабушкой я расплатилась. Оставила ей номер своего поезда, номер места и время отправления – это для посылки в Москву. С Сергеем Евгеньевичем попрощалась накануне вечером. Теперь ожидаю звонка от Юры и в последний раз хожу нервически туда-сюда.

       * * *

       Гостиница "Орбита", которую я выбрала для проживания, расположена всего в получасе езды от Юриного дома, я уже слышала о ней, а значит, она вполне приличная, к тому же (что важно) в ней относительно недорогие номера. 9-этажное панельное здание находится прямо рядом со станцией метро, однако обидно: доехать только на метро не получается. Несколько лет назад на этом последнем, предгостиничном перегоне красной ветки (по схеме метрополитена) то ли просела, то ли размылась почва внутри тоннеля. Сейчас там ведутся восстановительные работы, а поезда временно ходят только до станции "Лесная", после которой люди поднимаются на поверхность, едут 10 минут на автобусе, а потом снова спускаются в метро. Нам-то с Юрой уже не нужно спускаться, мы идём в гостиницу, но зависеть от наземного транспорта в нашем государстве – не очень удачная штука, да ещё в мороз...
       Мне дают номер на 4-м этаже, в левом конце коридора, почти сразу напротив лестницы. Крошечный квадратик пространства при входе со встроенным шкафом, ванная комната с душем, горячая батарея в ней. В комнате: кровать, диван, холодильник, телевизор, телефон (двусторонняя связь: могу звонить не только я, но и Юра мне). Радуюсь тому, что между нами не межгород. Не потому, что не нужно считать, сколько минут разговариваем – пока прелесть этого ещё не осознаю в полной мере. Радуюсь нашей близости в пространстве.
       Посреди комнаты ковёр, я сажусь на него по-турецки и включаю телевизор. Наивно немножко, но я не предполагала, что здесь можно расположиться, как дома. В окно светит яркое солнце. "Но не греет". Да, вероятно, не греет. В любом случае здесь теплее, чем на улице.
       Потом, спустя время начинает ощущаться, как сквозь щели в раме дует. Маленькая батарея не справляется с обогревом пространства. Вечером я провожаю Юру домой, а вернувшись, остаюсь один на один с холодом в свою первую гостиничную ночь.

       Выключила свет, забралась под одеяло, жду Юриного звонка, потому что попросила его позвонить.
       – Мне холодно, – говорю ему в трубку. – Как ты думаешь, может брюки надеть?
       – Это извращение – спать в брюках. Накройся лучше с головой.
       – Как же я дышать буду?
       – Обыкновенно.
       – Я задохнусь, не хочу накрываться.
       – Говорю тебе, натягивай одеяло.
       – Я попробую.
       Он оказался прав: голова перестаёт ощущать перемещение студёного воздуха по комнате, и моё же собственное дыхание согревает меня под одеялом. Но прощаться с Юрой не хочется. Я прошу его рассказать что-нибудь. Он начал:
       – "Варкалось. Хливкие шорьки
          Пырялись на наве..."
       Странные стихи, но они мне знакомы.
       – Я их где-то слышала.
       – Они из "Алисы".
       – А, – вспоминаю. – Тогда понятно. А ещё?
       – "Вот дом, который построил жук.
          А это певица, которая в тёмном чулане хранится
          в доме, который построил жук".
       – "А это весёлая императрица, которая..." – подхватываю я, но не помню, что там дальше.
       – "...которая часто кусает певицу,
          которая в тёмном чулане хранится
          в доме, который построил жук".
       – А дальше?
       – Не знаю, здесь больше нет ничего.
       – Ты по книжке читаешь?
       – А как же?..
       – Я думала, наизусть. Ты так быстро её взял, что я и не заметила. Почитай ещё что-нибудь, пожалуйста.
       – Вот, слушай...

* * *

       Мне очень хорошо с тобой, милый. Спасибо, что заботишься обо мне, согреваешь, поёшь песенку на ночь. Это так нужно – быть для кого-то важной.
       Я не смогла заснуть сразу. Надела свитер, брюки, закутала голову в платок и только тогда задремала. А ночью проснулась, дрожа от холода. С трудом заставила себя выбраться из-под одеяла в застывшую комнату. В горячем душе чуть-чуть отогрелась и плакала под струями воды. Пока не успела снова замёрзнуть, разложила свою дублёнку на одеяле и забралась под них. На этот раз уснула до утра.

* * *

       Проснулась около 8-ми. Всё также холодно. Дежурная по этажу дала мне второе одеяло, подзаткнула щели в раме и ругается на меня: "Что же Вы не подошли ко мне ночью, не сказали, что мёрзнете? Я бы ещё тогда принесла Вам дополнительное одеяло". – "Я не знала, что так можно. А не могли бы меня переселить в другой номер, потеплее?" – "Нет, это вряд ли. Номера забронированы". – "Как же здесь люди живут?" – "Да вот так. До Вас трое было, дополнительную постель ставили. Они всю ночь пили". Я промолчала в ответ.

       Часов в 11 приходит Юра с вафельно-шоколадным тортиком.
       – Это тебе на завтрак.
       – Спасибо.
       – Ну, как ты тут?
       – Снабдили ещё одним одеялом. В ванной комнате что-то текло. Слава Богу, не у меня, выше, там уже всё перекрыли. Я так рада, что ты пришёл наконец.
       – Я тоже.
       Он меня привлекает к себе. В какой-то момент я не выдерживаю и всё-таки плачу сквозь ресницы. Закрыла глаза левой рукой, чтобы он меня не видел и молчу. Тихо, но настойчиво Юра целует меня, отстраняется и смотрит, спрашивает, снова целует... Я отнимаю руку и отвечаю ему:
       – Плохо, очень плохо всё. Здесь холодно, здесь невозможно жить. Сейчас ещё чуть получше, а ночью было жутко.
       – Ну что ты, солнышко, я тебя согрею.
       – Да, с тобой мне хорошо, но ночью-то тебя не будет. Я её заранее боюсь. А ещё больше боюсь завтрашнего дня. Ночь я как-нибудь переживу, потому что утром ты придёшь, но завтра я уезжаю. Как я могу уехать от тебя?
       Юра меня успокаивает, без слов, только голосом дрожащего горячего тела: "Чувство такое, что не ты уезжаешь в Москву, а часть меня. Не хочется тебе портить настроение, но ты не плачь, пожалуйста, я при этом сквозь землю проваливаюсь. Грустно на тебя смотреть и слышать. За что тебе такое наказание, как я? Ничего дороже тебя у меня нет, к тебе отношение самое бережное. Я люблю тебя, солнышко моё".
       – И я люблю тебя, Юрочка.

* * *

       У нас нет пока общего дома. Такого, как у тебя: с 3-метро¬выми потолками, со входом с чёрной лестницы сразу на кухню, с колокольчиком над дверью и с самодельной отгороженной ванной, с папиными нардами, с твоим цветком, за которым ты когда-то ухаживал, с гитарой, которую я слышу в телефонную трубку. С папой, с мамочкой и с сёстрами. И у меня тоже есть сестрёнка. Потолки у меня чуть пониже и вход с лестницы в коридор, дом обычный, кирпичный, в комнате пазл над постелью, огромный, в полстены высотой, с баварским замком, озером и голубыми горами. На кухне две табуретки у окна, я сижу на них, когда разговариваю с тобой – на одной я, на другую ставлю согнутые в коленках ноги и прижимаю трубку с твоим голосом к правому уху. Пока наш дом – именно это пространство.
       Был момент в декабре, когда вам домой принесли счёт за междугородние разговоры – очень большая сумма за полмесяца. Вот и всё, твой папа запретил тебе звонить. Теперь мы можем рассчитывать только на себя. И наше нескончаемое путешествие, в котором мы обманывали разбойников, пили спирт, прыгали через костёр, закончилось. Мы пришли в деревню, поспрашивали у крестьян: не продаётся ли в округе дом? "Да, – сказали, – покосившийся, на отшибе". На мой взгляд неплохо, что дом отдельно от людей и в то же время рядом. Мы его купили. Крыша немного не в порядке – ты её починил. В сарае сено, корова, за которой мне теперь предстоит ухаживать. В самом доме стол, две лавки, полки справа, кровать в углу и слева печь. Пока ты уходил за дровами, я прибралась здесь. Ты заходишь и говоришь: "Хороший у нас дом. Светлый благодаря тебе, чистый, тепло в нём. Может, чего испечёшь?" – лукаво так спрашиваешь. "Конечно. Я теперь учусь готовить", – отвечаю. Потом мы прощались, собираясь спать. Только проблема (это мои слова): постель одна, мы не можем лечь в неё вместе. Ты говоришь: "Ложись, а я на полу. Принесу сена..." – "Тогда и я на полу. С тобой рядом. В одежде". – "Отлично. Устраивайся поудобнее на моём плече". – "А с какой я стороны от тебя лежу?" – "Слева". – "Точно, я так же представила". – "Я тебя прижимаю покрепче к себе, укрываю, ты на плече сопишь тихонечко. Спокойной ночи..."

                Глава "Странники, середина января"

       На вокзал мы сильно опаздываем. Отдаю проводнику свой билет, а он говорит: "К сожалению, я на Ваше место уже старушку одну посадил, очень просила, потеряла билет. Не возражаете, если Вас я в другое купе размещу?" – "А нельзя лучше её туда?" – "Хорошо, проходите, там разберёмся".
       Что ещё за старушка? На моём месте, действительно, копошится кто-то, перемещает коробки и сумочки под сиденьем, на нём и наверху, на багажной полке. В коридоре тесно, не развернуться, в купе тем более не войти. Сзади меня окликает голос Сергея Евгеньевича, тогда и бабушка оборачивается – ба! да это Мария Егоровна.
       – Настенька, – запричитала она. – Как же так, и не позвонила ни разу...
       Каюсь, стыдно, в самом деле не звонила. Хотела было снять трубку с утра и уточнить: всё ли в порядке у них? Подойдут ли к поезду? Но не довелось.
       Юра сегодня проспал. Я его ждала и всё думала: в 8:00, наверное, его мама ушла на работу, значит и он уже должен проснуться. В 8:30 – совсем немного осталось, он придёт. В 9:00, в 10:00, ... – не идёт, не стучит в дверь. Я забыла, что сегодня воскресенье: никому не надо вставать.
       – А что же ты так поздно к поезду? Опоздала, да? – Мария Егоровна ждёт от меня утвердительного ответа.
       Я киваю и пытаюсь пристроить под сиденье свою сумку. Мария Егоровна суетится, потому как вещи не пристраиваются.
       – Маманя, давайте я, – приходит на помощь Сергей Евгеньевич и берёт и мою сумку тоже.
       Мы с Юрой выходим на платформу попрощаться. Попутно сообщаю проводнику: "Это наша бабушка, так что не надо никого пересаживать. Она только вещи принесла". "Что?" – он от неожиданности не понял. "Бабушка моя, меня проводить пришла, она никуда не едет". Мы смеёмся.
       Говорят, перед смертью не надышишься – правда. Внутри всё, как на пик горы, поднято и, как горный воздух, разрежено и напитано ожиданием последней минуты.
       Рядом останавливается и бабушка. Я отворачиваю Юру от неё, чтобы она своим любопытством не мешала нам. Потом появляется Сергей Евгеньевич. Поезд сейчас тронется. У меня в глазах слёзы.
       – Я тебе позвоню по сотовому. Через 1,5-2 часа. Жди.

* * *

       Человек, бегущий спринтерскую дистанцию, – вот что такое жизнь. Мне на работу, тебе в институт, завтра понедельник. Остановились на минутку – и вперёд.
       Я проверяю наличие моей сумки под сиденьем, вешаю дублёнку в уголок и, не разглядывая пятерых попутчиков, остаюсь стоять в коридоре с мобильным телефоном в руке.
       Последние слова насчёт позвонить были мои. Мой телефон подключён к сотовой сети BeeLine. При выезде из Московской области включаются услуги роуминга и резко возрастает стоимость минуты разговора, поэтому чтобы поговорить подольше, я жду подключения моей родной компании. Но на дисплее пока горит надпись NortWestGSM. Лучше не думать о Юре. Что-нибудь другое вспомнить. Что-то весёлое. Только не получается.

       Ты боялся, что я окажусь не такой, как по телефону – ты так говорил. Читал в одиночестве "Властелина колец" Толкиена, а потом мне рассказывал про забавное существо, которое зовут Горлум. Бедный Горлум нашёл кольцо всевластия, оно взяло большую власть над ним, подчинило себе его волю и разум. Быть может, только 1/32 разумная часть у него осталась, да что она могла поделать с остальными, безумно тоскующими по кольцу? Горлум называл его "моя любовь... моя прелесть..." И ты меня зовёшь прелестью, я не знала, что поэтому. Ты спрашивал, не взяла ли и я такую же власть над тобой? Не заставлю ли страдать? И тут же говорил: "Хотя как можно заставить страдать того, кто отдал своё сердце?.." А у меня сейчас под свитером твоя футболка надета, она согревает – ты тоже, получается, взял огромную власть надо мной.
       Мои мысли отвлекает весёлый разговор из соседнего купе: несколько мужчин возвращаются из командировки. Видимо, они служат в солидной фирме, потому что один из них иностранец. Другой, лет 35-ти, выходит в коридор позвонить. Я слышу, как он разговаривает с женой, упоминает о дочери. Через день он снова расстанется с ними – улетит по делам. Жизнь странника.
       Слева, из начала поезда, идут два омоновца (может, они и не омоновцы конечно, а просто из транспортной милиции) и с ними проводник. Заглядывают в купе, проверяют билеты. У моих соседей – этой шумной мужской компании – с билетами и документами всё в порядке, только они там что-то празднуют и получают замечание: со спиртным пожалуйте в вагон-ресторан. "Что вы, это минералка!" – протягивают они стаканчик-крышку от термоса. "Конечно, конечно. Тем не менее в ресторан с этим, а не то заплатите штраф". – "Вы что же не верите? Честное слово, обычная минералка". Один из омоновцев нюхает. Прищучить нарушителей не за что.
       Мимо нашего купе они прошли, но заглянули в следующее. У одной из женщин спрашивают: "Вы живёте в Москве?" – "Да". – "Ваши документы, пожалуйста. – После паузы: – Надолго ли приезжали в Санкт-Петербург?" – "На несколько дней". – "А останавливались где?" – "У знакомых". – "Своё пребывание в городе регистрировали?" – "Нет". – "Что же так? Придётся заплатить штраф". Женщина что-то говорит, на что омоновец спрашивает: "Вы не знаете, что когда приезжаете в город более чем на трое суток, то обязаны пройти регистрацию по месту временного проживания?" – "Нет, я этого не знала". – "Я Вам выписываю квитанцию о взимании штрафа. Оплатите в любом отделении Сбербанка". Я слышу, что женщина чуть не плачет. Отвечает: "Хорошо".
       Один из омоновцев возвращается через меня к купе мужской компании и резко дёргает в сторону закрытую ими дверь. Как говорят: картина маслом. Они всё-таки пьют спиртное. "Ну, и кто из вас будет платить штраф?" – спрашивает он. Нарушители серьёзно улыбаются, так бывает, когда человек знает, что неправ, но уличившего его пытается убедить в обратном: "Давайте всё уладим. Где Вы видите у нас бутылку?" – "А это что?" – "Это? Это коньяк. Но он же закрыт. Мы не пьём его". – "Всё-таки пройдите в вагон-ресторан". Они собираются и через некоторое время ретируются туда.
       Омоновцы идут дальше, а я сажусь в своё купе. Напротив меня молодая женщина читает книгу, правее её бабушка ест какие-то припасы, у окна девочка с журналом и с соком. Справа от меня двое мужчин, тот, который посередине, спит. Моё место получается в уголке, у прохода, у двери в коридор. Сейчас меня это устраивает, потому что я легко могу выйти из купе, не пробираясь между чужими ногами.
       Как долго не подключается мой BeeLine. Уже 2,5 часа прошло, подъезжаем к Бологому, а я всё ещё не могу позвонить тебе.
       Неожиданно вижу на дисплее короткую родную надпись и быстрее иду в коридор, набираю дрожащими пальцами твой номер.

       Мой родной, так тоскую по тебе... Почему мы не можем жить в одном городе, в одном доме? Разве это справедливо, разве правильно – быть разделёнными городами? Кто придумал? Кто провёл на карте границы? И даже за телефонный звонок нужно отдельно платить. Люди привязываются друг к другу незаметно, и это больно. Потому что за встречами следуют расставания, за ними – снова встречи, но иногда кто-то не возвращается. Я обещаю тебе, что если что-то случится с нашей связью, я тебя обязательно найду. У меня есть твой адрес, я приду, тем более что один раз была у тебя украдкой. Вот ещё, что разделяет нас: общественное мнение. То, что я старше тебя. Я через него переступила уже, и когда будешь в Москве, познакомлю тебя со своими родными. А ты до окончания учёбы не можешь переступить, ещё так долго ждать...
       – Хочу к тебе, хочу быть с тобой, – говорит Юра.
       – Но ты не можешь. Скорее я должна переехать, не знаю как...
       Мысль такая уже есть в моей голове. Ты писал, что тебе кажется, будто там, далеко, где есть я, люди лучше. Я не знаю, мне всё равно, в каком месте, только вместе.
       – Мне сейчас не кажется возможным любое наше отдаление друг от друга. Ты мне необходима, как одной половинке колеса другая, чтобы легко катиться.
       – И мне тоже. Услышала твой голос – стало легче. Я тебе позвоню вечером, чтобы пожелать спокойной ночи. Можно?
       – Что за вопрос!?

* * *

       Поезд – это то место, где хорошо думать. Слева дублёнки висят (не только моя), прикрывают со стороны пустого коридора; справа от сидящих в купе заслоняюсь рукой, облокотившись на поручень между сиденьями и уткнув ребро ладони в лоб: меня не видно, я спряталась. Иногда ещё напускаю волосы на лицо. В своём уголке теперь могу отключиться под тень электрического света и под мерный перестук вагона. Открываю "Нарцисса и Гольдмунда" и между читаемых строк начинаю писать письмо тебе.

       Да, мы бегущие странники. Куда развернёт нас дорога жизни с возникшего распутья? То ли даст приют в Русском музее, то ли холодную ночь в гостинице, то ли этот поезд с тёплым уютным уголком? Всё не то, не воспоминание... не совсем воспоминание.
       Я закрываю глаза в тряском вагоне, зеваю, пишу одновременно. Воспоминание – это другое. Твоё лицо – воспоминание. Смотреть одновременно на одну и ту же деталь картины – тогда ещё, в первый день. Запах кожи без поцелуев, с прикосновением щеки и горячим дыханием на морозе. Чай в "Теремке" – самый вкусный в городе, с лимоном. Путь через капеллу. Снег на Рождество. Восемь с половиной дней – это немало. Это целая жизнь с тобой.
       Когда я ехала 3-го января, то ехала просто к кому-то, кто мне нравился. Уж извини, теперь я понимаю разницу. Это то же самое, как ты меня сравнил в своё время с картошкой – не роскошью, не изыском, но она основная еда в России. Кстати, очень хочется съесть чего-нибудь домашнего, горяченького, свежеприготовленного. Последние два дня с нашим невылазанием из гостиницы я на чае с печеньем сижу, так что мечтается ужасно о борще. Ты, мой родной – как этот ужин домашний. Приходишь домой – хочется, чтобы он был. Я согласна вместе готовить, честное слово, потому что ты ведь тоже хочешь, чтобы я в том доме была, куда ты возвращаешься.
       Я теперь иная окажусь в Москве. Не знаю, как определить изменения. С одной стороны, грусть, и человек от неё становится старше. С другой – у меня больше нет одного дома: осталось название там, куда еду, и ты, откуда еду. У нас с тобой разные дома. У тебя цветок, а у меня сестрёнка. И у тебя ведь сёстры... О! мы богатые с тобой, только в разных городах, будто сердце пополам разорвали.

* * *

       Через несколько дней в моей семье случается несчастье: заразное заболевание у брата. И я испугалась. Но не за себя, как надо было бы, а из-за того, что не должна больше встречаться с Юрой, чтобы если я заражусь, не заразить и его. Тут ничем помочь нельзя: либо оставаться дома и надеяться на Бога, либо переехать жить в другое место и надеяться на себя. Только переезжать некуда. Я спрашиваю у мамы: "Что же делать? Может, попросить мою крёстную приютить меня?" Мама на успех не надеется, но говорит: "Попробуй". Не надеется потому, что совсем недавно другой мой брат жил у крёстной, и ей не хотелось бы снова обременять себя несколько стесняющим постоянным присутствием кого-то из молодёжи. Я снимаю телефонную трубку, звоню, крёстная меня всё же берёт.
       Хотя, как ни странно, никто - ни крёстная, ни мои домашние - не поняли мотивов моего поступка. Однако меня отпустили. И меня приютили. Мне позволили позорно сбежать из дома.
       У крёстной мне живётся неплохо. Она одинока, детей нет, зато меня всегда любила и баловала в детстве. Я получила в своё распоряжение шкаф с четырьмя полками, место для трёх вешалок в гардеробе, мы задвинули мою спортивную сумку с остатками вещей в угол коридора, на столе всегда ждёт свежеприготовленный завтрак, горячий ужин и самое главное: телефон. На его номере уже несколько лет отключена восьмёрка для автоматического соединения с межгородом. Крёстная ради меня постаралась её снова подключить – правда, не сразу получилось, через 2 дня только. Они мне показались вечностью. Я Юре не могу звонить, а он мне может. И я его попросила... один раз... хотя и помню, что папа запретил ему. Это происходит в пятницу, а в субботу утром как что-то щёлкнуло в головах у меня и у крёстной. Крёстная говорит, что вчера днём слышала, как телефон странно звякнул, а потом раздался нормальный звонок с телефонной станции, они что-то проверяли.
       – Ты позвони, узнай, может междугородняя связь уже работает?
       Я пробую набрать номер – соединение действительно происходит. Обидно, что вчера этого не знала. У Юры именно сейчас новые проблемы с папой из-за наших старых телефонных звонков. Хотя с какого-то момента звонила только я ему, тем не менее часть разговоров попала в только что пришедший счёт за вторую половину декабря. Теперь ещё добавится вчерашний разговор. Я испугалась: что если его папа перестанет ему верить? Не думая о том, какие слова буду сейчас говорить, снимаю трубку и набираю Юрин номер. Как я и ожидала, он уже в институте. Но есть же провидение: мне ответил его папа.
       Я объясняю про неработающую восьмёрку, про вчерашний звонок по моей просьбе, про то, что обязательно оплачу его, и чтобы передали Юре: междугородняя связь у меня снова есть. Папа выслушал и сказал в конце: "Хорошо. Спасибо". Я кладу трубку и думаю: правильно ли всё объяснила? Но когда говорят "спасибо", то значит, не в обиде на человека, наверное? Мне кажется так.
       Днём Юра развеял мою тревогу:
       – Ты ему понравилась. Твоё намерение отдать денежку за мой разговор его очаровало, хотя сама деньга ему не нужна.

* * *

       Да, как-то непоследовательно я начинаю рассказывать. Эта неделя сложная для меня. Помимо переезда к крёстной, ожидания подключат или не подключат телефон, у меня параллельно неприятности на работе. Весь декабрь мы с Юрой усиленно разговаривали не только с домашних аппаратов, но использовали и мой рабочий. В понедельник мне предъявили распечатку всех звонков с него. Для меня не было новостью её наличие, но у нас в принципе междугородних звонков много, я и не думала, что мои могут так выделяться. Да, это большой проступок. Моя непосредственная начальница пытается всё как-то уладить. Тем не менее у меня вычтут всё, что мы наговорили, из зарплаты – это ещё в лучшем случае. А денег у меня уже мало, ведь счета с домашнего аппарата я тоже оплачиваю.
       Теперь у меня легко выступают слёзы в глазах почти по любому поводу. Я устаю и хочу спать. Но вечером должен звонить Юра, а он – единственное, что меня поддерживает, я хочу его слышать. Когда он может, то звонит пораньше. Когда это получается.
       То есть реально звоню ему я. Но у Юры в семье существует сложность с телефоном, так как его папа часто по вечерам ждёт важных звонков. Поэтому, когда телефон освобождается, Юра звонит мне на сотовый, который всегда со мной, я вижу его номер, определившийся на дисплее, нажимаю "отбой" и перезваниваю с обычного городского номера. В результате сложно сказать, кто из нас кому звонит; однако это моё решение, моё предложение, мне звонок необходим настолько сильно.

* * *

       Суббота, 19 января, вечер. Я снова еду в Питер: ночь – туда, день – в городе, ночь – обратно.
       Первое расставание с любимым человеком и последовавшую за ним тяжёлую неделю я вынесла только потому, что у меня был куплен этот новый билет. Может быть, безумство не только студентам свойственно? – а я полагаю, что это именно их придумка с их огромной жаждой к приключениям, но вечной нехваткой денег – безумство скользить на ночном поезде: без остановки в гостинице, без остановки у друзей, сегодня приехал и сегодня же уехал обратно. Раньше я бы не решилась на подобное, а теперь – да. Крёстная провожает меня до метро, я прощаюсь с ней и дальше еду одна, до Ленинградского вокзала.
       Мой поезд рано отошёл из Москвы и рано прибыл в Питер, полшестого утра. На вокзале темно. Люди постепенно заполняют платформу, некоторое время она бурлит разношёрстной толпой и вскоре опять пустеет, только одиночные носильщики иногда попадаются навстречу. Мой вагон последний в составе, потому прохожу его весь на пути в город. В его тамбурах ещё идёт жизнь. Проводники выносят тюки с грязным постельным бельём и сбрасывают их в проезжающую мимо тележку.
       Вскоре я понимаю, что приехала слишком рано, город спит и даже метро не работает. Поэтому и Юра меня не встретил. Поэтому нужно ждать. Останавливаюсь в здании вокзала у бюста Петра. Не знаю, сколько придётся провести возле него времени, я уже готова ждать долго. Юра выныривает откуда-то сбоку и неожиданно скоро. Он меня не узнал сразу (я так думаю), потому что привык, что на мне дублёнка, у которой нужно считать пуговицы, и искал соответственно её, а я сегодня в демисезонном болотного цвета пальто.
       – Так, да, они все на месте?
       – Конечно, – я смутилась, что напомнила ему о пуговицах, – отсюда они не отрываются, это же моё собственное пальто...
       На улице потеплело за прошедшую неделю, –1–5 градусов, правда с ветром, но я всё же одета полегче. Тереблю Юркину ещё более лёгкую курточку, хочу поцеловать его, но он просто спокойно улыбается. Боже, как я счастлива его видеть!
       – Как ты добрался, ведь метро не работает?
       – Пешком.
       – По улице Восстания?
       – Да. Поздно сообразил, что метро закрыто.
       Из электрического света вокзала мы выходим на ночную ещё площадь Восстания.
       – И куда теперь? – спрашивает Юра.
       – В "У тёщи на блинах", – отвечаю я. – Они открыты круглосуточно.
       Держась за его правый локоть и немножко сжавшись от зябкости улицы, я иду рядом с ним, не отставая от отрывистого быстрого шага. Хотя у светофора всё-таки останавливаемся, смотрим друг на друга. Я говорю: "Что?" – "Нет, ничего". И каждый из нас глупо улыбается.
       На зелёный сигнал пересекаем Невский проспект и идём по Лиговскому. Справа, через дорогу, длинное здание гостиницы "Октябрьская", слева, наконец, наше круглосуточное бистро. На двери табличка: "Технический перерыв". В освещённых окнах видны перевёрнутые на столы лавки и мелькает женщина, моющая пол.
       – Что будем делать? – спрашивает Юра.
       – Не знаю. Может, подождём?
       Мы возвращаемся чуть назад и заходим во двор. С этой стороны видим в окнах обратную жизнь бистро: кухню, поваров. Из двери выносят очистки на помойку. Двор маленький, под ногами несколотый лёд. Взгляд волей неволей приковывается к помойке либо к людям, суетящимся в освещённых окошках. Внутри меня что-то коробится, и мы поскорее возвращаемся на Лиговский проспект.
       Рядом оказывается небольшая ниша с входной дверью и табличкой:
       -----------------------------
       Коллегия адвокатов С.-Петербурга.
       Специализированная юридическая консультация.
       -----------------------------
       Мы укрываемся на некоторое время в ней, где, наконец, можем поздороваться, коснувшись друг друга.

* * *

       Бистро всё ещё закрыто. Проходим мимо и уходим дальше, навстречу нам только отдельные прохожие. У БКЗ "Октябрьский" сворачиваем налево, на улицу Жуковского. На
следующем перекрёстке на углу магазин, действительно работающий круглосуточно. Мы заходим в него, и не из праздного любопытства только, как оказалось.
       Ещё в Москве мне рассказали о карточках IP-телефонии, по которым, во-первых, удобнее звонить, в том смысле, что не приходят никакие телефонные счета. Во-вторых, минута разговора обходится дешевле. Правда, компаний, специализирующихся на IP-телефонии, множество, и расценки у них отличаются. Бывает, что в несколько раз, потому нужно изучить рынок и выбрать. В Москве я не успела, а здесь случайно в супермаркете мы натыкаемся на нужную нам карточку. Покупаем её для Юры, теперь он тоже может мне звонить независимо от папы.
       Продолжаем путь по улице Восстания, той самой, по которой шли в Рождество.
       – Куда мы идём? – спрашиваю у Юры.
       – До "Чернышевской", – отвечает он.
       Метрополитен работает. Сколько сейчас времени? В районе семи? На улице потеплело по сравнению с предыдущей неделей, но тем не менее предрассветная темнота и зябкость не очень уютны.
        Юра говорит:
       – Пойдём спать.
       – Куда?
       – А ты не знаешь, где можно спать?
       – Дома, – отвечаю.
       Он смеётся:
       – В метро. Тёмная ты.
       Я согласно киваю.
       Он не выспался, встав без четверти пять. Это я поднялась без проблем в поезде, но я и ложусь рано, а он поздно.
       Вагон полупустой, народу немного. Мы садимся, и Юра прислоняется головой к поручню, прикрывает глаза. Я думала, он не заснёт по-настоящему, но, кажется, ошиблась. Поезд затормозил перед "Площадью Восстания", открылись двери, вошли новые пассажиры – Юра приоткрыл глаза, посмотрел на них и снова задремал. Я слышу это по его дыханию. На следующих нескольких станциях он уже глаз не открывает, хотя периодически возвращается к реальности – в те моменты, когда поезд трогается или тормозит. Постепенно и это перестаёт отвлекать его ото сна: чувствую, что на подъезде к конечной станции, к "Проспекту Ветеранов", Юра уже дышит глубоко, размеренно, иногда что-то вступает в его дыхание, как тромб, потом проскальзывает, и опять звук спокойный и чистый, почти неслышный, только ощущаемый. Я бужу Юру, мы выходим на перрон.
       Полусонный, неадаптировавшийся, он лишь бормочет: "Тихо, тихо, тихо", – когда я целую его в общественном месте. Но здесь, за колоннами конечной станции, мы не бросаемся в глаза. Народу мало. Или я его не заметила, и не заметил его Юра. Потому он довольный и отвечает мне.
       Подошёл обратный поезд, мы садимся в него.
       Теперь Юра заснул сразу, только сидим мы так, что его голова прислоняется к поручню против движения, и закон инерции особенно сильно проявляется при торможении. В конечном итоге Юра не выдерживает и кладёт голову мне на правое плечо, а я, чтобы он не сползал больше, обнимаю его покрепче на подъезде к каждой станции. Он взял мою левую руку в свою и прижал к лицу – так и спит. Его голова отяжелела.
       На очередной конечной (теперь это "Лесная") станции мы пересаживаемся ещё раз в обратную сторону, а с "Проспекта Ветеранов" снова едем до "Лесной".
       Сначала я Юру будила резко, когда открывались двери и мы должны были выходить – он вздрагивал, озирался, не сразу приходя в себя. Потом я научилась это делать постепенно, той рукой своей, которую он прижимал к лицу. На всём пути моя рука была неподвижна, а за пол остановки до выхода начинала двигаться по его нежной коже – тогда оживали его губы. С этого момента он мог слышать мой шёпот: "Нам пора".
       Я вспоминаю сейчас, как в прошлую, рождественскую неделю мы также сидели в поезде. Тогда мы не привыкли ещё к движениям наших эмоций, наши руки касались друг друга, и Юра двигался пальцем по моей полураскрытой ладони. Чувство было такое, будто то поцелуй. Я никогда не читала, что можно целоваться руками.
       Наконец, Юра говорит, что нам пора. Доезжаем до "Чернышевской" (той станции, где и вошли в метро) и поднимаемся на поверхность. Юра идёт домой одеться потеплее, он недооценил погоду, его курточка совсем весенняя. Я его жду в небольшом магазинчике рядом. Потом мы вместе совершаем обратный путь к "У тёщи на блинах".
       Уже светло, машин почти нет, тротуары обледеневшие, снег подтаял и превратился в лёд, а его не скололи. Идём по мостовой.
       – Разве можно так? – спрашиваю.
       – А что поделаешь, не ноги же ломать? Вот я с утра здесь почти бегом бежал, торопился к тебе.
       Я приподнимаю воротник и держу его, чтобы ветер не задувал внутрь, и смотрю из-за его края на Юру смущённо.
       – Думаю, всё-таки я не зря приехала, – говорю. – Только ради того, чтобы почувствовать, как ты спишь у меня на руках, стоило это сделать.
       – Наверное, – отвечает Юра.
       – Нет, это точно того стоит, – подтверждаю.
       – Да? Ух ты... – удивляется он.
       Я смеюсь:
       – Замечательный день. Такое чувство, будто сегодня какой-то весенний праздник – Первое мая, например. Потому что по таким дням люди всегда выходят из дома и гуляют вместе. Ещё едут друг к другу в гости, я ведь то же самое сделала, только ехала чуть подольше. Днём будет праздничный стол, вечером салют, а сейчас мы идём рядом и никуда не спешим. Это так здорово – иметь длинный праздничный день впереди!
       На подходе к бистро Юра просит:
       – Знаешь что, давай в следующий раз ты приедешь тогда, когда получится на 2 или лучше на 3 дня сразу.
       Я растерялась:
       – Но ведь даже суббота с воскресеньем – и то не 2 дня, а только 1,5, потому что по субботам ты учишься.
       – Нет, так не надо. Когда ближайшие праздники будут? – интересуется он.
       – На 23 февраля. С твоей субботой – 2,5 дня получатся.
       – Да? А потом?
       – 8 марта. Там будут 3 дня.
       – Вот, значит, ты в марте приедешь.
       – Так нескоро?
       – В самый раз.
       – А почему?.. – я достаю календарь на ходу и считаю. – Через 7 недель!
       Я в ужасе. Через какое-то время говорю:
       – Я понимаю, тяжело часто расставаться. Ты немножко привык за неделю к тому, что я далеко, теперь я приехала и снова всё взбудоражила.
       Юра молчит, и я продолжаю рассуждать сама с собой:
       – 7 недель – в принципе это не так долго. Вот если бы тебя забрали в армию, то мы не виделись бы 2 года. Конечно, я туда могла бы приезжать, но всё равно получалось бы редко, реже, чем сейчас. И на коротко. 7 недель по сравнению с двумя годами – это совсем мало.
       Юра смеётся:
       – Кайфовая ты.
       – Нет, ну правда ведь. Если в таком контексте смотреть, то 7 недель вполне можно пережить.

       В бистро я временно забываю об этом, мы берём чай, я достаю блинчики с куриным мясом, приготовленные мне крёстной, и пытаюсь накормить ими Юру. Мы сидим в углу, около окна, в большом зале. Слева вижу стоящие фигуры деревянных божков, висит резная декоративная голова оленя с рогами, деревянная же крашеная ворона посажена на уступочку в стене. Прямо перед нами во всю эту стену нарисована картина: бояре на конях, корабли, русский город. Кое-где ни штукатурки, ни краски нет, будто выдолбленные дыры, сквозь которые видны кирпичи. Поднимаю голову – на потолке то же самое: он разрисован, и тоже специальные прорехи, а в них деревянная решётка основы. Это похоже на лоскутное одеяло, которое обязательно есть в деревенском доме. Деревянные столбы-перекрытия. Висит короб с засушенными травами. Окна украшены цветами, луковицами; прялка, самовар, сундук на подоконниках. При входе на воротах подкова. И вот массивные же деревянные столы и лавки перед ними.
       Меню здесь разнообразное и относительно недорогое. Только относительно чего смотря. По сравнению с ресторанчиками или в сравнении с домом? Для того, чтобы мне не тратить лишние деньги, крёстная и снабдила меня блинчиками на завтрак.
       Я наблюдаю за Юриной реакцией:
       – Вкусно?
       – Да.
       – Тогда ещё.
       – Нет, спасибо.
       – Значит, не очень понравилось, – огорчаюсь я.
       – Не в этом дело. Я дома поел, когда заходил переодеться.
       – Но здесь в расчёте на двоих.
       – А ты ешь, тебе полезно.
       Подходит охранник сзади и говорит: "Со своей едой сюда нельзя". Я заворачиваю фольгу и прячу. Украдкой только достаю ещё один блинчик.
       После еды Юра выуживает из кармана куртки нарды. Ещё в прошлый мой приезд он обещал научить меня играть в них, но не довелось. Теперь вот в самый раз. Правила несложные, если их терпеливо во время игры рассказывают, а Юра к тому же мне всё время советует, какими фишками лучше ходить. Я спрашиваю: почему? Он объясняет.
       Подходит официантка, забирает Юрину чашку, мою оставляет, в ней ещё чай, и задерживается на чуть-чуть, наблюдая за игрой. Ни слова не говорит против – надо же...
       Мы играем уже достаточно азартно, я освоилась. Постепенно посетителей в бистро становится всё больше. Юра говорит:
       – Пора уходить.
       – Почему?
       – Мы места занимаем. Видишь, уже сколько народу? А свободных столиков нет.
       – А я чай не допила, – уходить не хочу явно, препираюсь.
       Тем не менее мы встаём и одеваемся.
       – Видишь, на наше место уже ожидающие, – замечает Юра.
       Да, это так. Он всё примечает раньше меня.

* * *

       Опять в Русский музей. Теперь я знаю, что если спрошу у Юры: почему мы в него идём? – то он ответит: потому что там много красивых картин, и мы хотим их ещё раз увидеть.
       Сегодня подходим к зданию с главного фасада, через площадь Искусств, окружённую двумя театрами, филармонией, Этнографическим музеем и завершающим перспективу Русским музеем за чёрной чугунной оградой. Но заходим мы в него опять со стороны "Бенуа".
       Картины рассматриваем долго, до самого закрытия музея. Куинджи, Венецианов, "Последний день Помпеи"... Почему всё так непросто? Что-то нам нравится, оставляет след в душе, другое же проходит мимо. Ведь на Смерть с косой, например, при других обстоятельствах я бы не обратила внимания – костлявая такая, страшная и жалкая, – но теперь с ней связаны воспоминания. Выходит, даже на вещи распространяется влияние другого существа, и мы начинаем их воспринимать необъективно? Всё дело в устройстве памяти?.. В том, что она, как новогодний чулок, нерастягиваемый и недырявый, висит себе тихо над камином и заполняется от Рождества к Рождеству? Всё в нём, вот и ещё один миг тоже. И значит неправда, что он уходит. Он будет жить в моей памяти, а значит для меня вечно.
       Мы с Юрой снова неспешно бродим вдоль понравившихся картин. "Молодые люди, закрываемся", – это нас гонят уже перед закрытием и гасят свет в одном зале за другим, как новогодние огни на ёлке. Со стороны корпуса "Бенуа" свет как раз погашен, но нам же туда, в гардероб... "Идите на свет. Луч света в тёмном царстве".
       – А, ну это правильно, – отвечает Юра, и мы идём по коридору как мотыльки.
       Он насвистывает себе песенку под нос, неразборчиво, но я говорю "спасибо". Потому что он поёт для меня в микрофон диктофона, я попросила его. С его голосом чувствую себя уютнее.
       – Спасибо.
       – За что?
       – За напевание.
       – Так это я для себя.
       Мы торопимся, мы оказались между: кто во дворце раздевался, те ушли в обратную сторону; кто в корпусе Бенуа – давно уже там. Мы идём по переходу.
       – Где Ермак Тимофеевич? – спрашивает Юра, имея в виду скульптуру.
       – Не знаю. А где он?
       – Вот.
       Мы уже у лестницы. У её подножия стоит и он, ростом с двух человек, грудь колесом, в правой руке топор, сам из бронзы.
       – Это Ермак?
       – Ну да. Ты что? – спрашивает он. – Мы столько раз мимо него проходили, а ты до сих пор не запомнила, что это Ермак.
       Задерживаемся ещё у Смерти. Юра замечает довольно: "Страхолюдина такая". Теперь мы уже не спешим, в этих залах снова люди.
       – Что-то мне всё одни и те же картины нравятся, – замечает ещё через пару минут Юра.
       – Это говорит о том, что ты не поменялся, остаёшься тем же самым, – я смотрю на него.
       Он смеётся:
       – Прелесть моя, – улучив момент, целует меня. – Что ты такая довольная?
       – А что мне быть недовольной? – я смущена.

       Из музея выходим в притаившийся за сумраком город, где-то огоньки, где-то люди, а во дворах они сейчас редки. И мы спешим найти укрытие, опустить ночной покров полностью на себя, защититься, чтобы в том месте выпустить себя из оболочки и стать беззащитными. Любить – значит, выпустить на волю все чувства.
       Я отдала Юре свои перчатки, а сама грею руки у него под курткой, потом под свитером и на теле. Кожа горячая, такая же как и дыхание. Иногда достаю руки и провожу ладонями по его лицу, он сразу вздыхает от этих прикосновений и прижимается к ним. И с закрытыми глазами дотрагивается до моего лица – его руки нежные, чуткие. Потом прячет мои руки опять под свою куртку. Мы на улице любим друг друга почти что уже в полном смысле этого слова, но мы же под покровом, мы под его защитой.

* * *

       Бистро полно людьми. Находим не очень удачное местечко во втором маленьком зале, стол слишком большой, на четверых, потому рядом с нами почти сразу садятся ещё две женщины. Мы с Юрой друг напротив друга – видим, но разделены столешницей, чтобы коснуться. Тепло и тёплый оранжевый свет. Через полтора часа на поезд, не могу надышаться в этой толпе, уже ничто не успевает помочь, разлука впереди слишком явная.
       Закончили есть солянку и утренние блинчики, более не лезет, потому прошу Юру оставшиеся взять с собой.
       – Сама съешь в поезде, – как и утром, говорит он.
       – Нет, – качаю головой. – Я в поезде есть не буду, а домой не повезу. Они испортятся, и крёстную огорчу тем, что не доела.
       Убираю их к нему в пакет, туда, где лежат и нарды. Теперь он уже не поместит всё это в карман, завернёт и понесёт в руке. Однако мы располагаем ещё немногим временем. Отодвигаем поднос с посудой в сторону и достаём нарды.
       Играю рассеянно, Юра огорчается этим. Или, может, тоже из-за разлуки? Однако он не смешивает два самостоятельных факта: отъезд - позже, сейчас - игра. Я неправильно веду себя, заражаю вокруг воздух печалью. Здравомыслящий человек не захочет в мои воды, он поплывёт туда, где тепло и радостно. Здравомыслящий человек стремится забыть о неприятных моментах, когда возможно. Для меня слово "возможно" означает возможность изменить событие. Я могу приехать в Петербург из Москвы, я могу позвонить по телефону, могла в Рождество задержаться здесь, а сегодня вот не могу, сегодня должна ехать, значит никакого "возможно" не получается. Поэтому мои глаза постарели, и я огорчаю Юру своей тоской.
       Одеваемся. Юра покорно тих. Я сейчас пишу и думаю: сколько раз я его "убивала"...

                Глава "Ночные поезда, конец января – начало февраля"

       Два раза я видела в его глазах слёзы, первый – в это прощание. Держу его лицо в ладонях. Он пытался сопротивляться, но я не уступаю, я целую его. В этот раз мы не опаздывали, у нас ещё есть время, и каждая его минута ценна. И теперь мы поменялись ролями. Юра рассеян, будто хочет ускользнуть от этой минуты. А я ещё здесь. Я чётко здесь. Все 10 (или сколько там?) минут, что дали нам до отхода поезда. Мы поменялись уверенностью? Я чувствую себя сильнее, оттого что держу в руках песочные часы и вижу верхнюю их часть, ту, в которой горстка времени явная. А в бистро я видела середину, тонкую перемычку, сквозь неё, как сквозь мои пальцы, время убегало, я не могла его удержать. А Юра, что видит он? Он не говорит мне слов, я не знаю, что в них было бы. Мне кажется, что он хочет уйти от моих драгоценных минут, от моего ощущения его кожи, тёплой внутренности его поцелуя, прикосновения к его руке. А я, даже ступив в поезд, не могу отпустить его взглядом, смотрю из-под капюшона моего тамбура на освещённый кусочек его перрона, снизу вверх, опустившись на корточки, и ищу ответный взгляд. И тогда я вижу. Ему тяжело. У него в карих чайных тёплых глазах слёзы. Он не хочет уйти, он стесняется людей просто.
       А потом уже, позже, поезд трогается...

* * *

       Вот и пришла ваша очередь, поезда. Я давно хотела посвятить вам главу. Только не так, как получается нынче.
       Я хотела написать, что вы соединяете нас с любимыми, когда гремите в ночи, и когда люди там, в домах, мимо которых вы проноситесь, слышат далёкий приближающийся гром, а потом вырвавшийся свет и мелькающий мимо скрежет, и вот уже вы вдали от них, стихли, смолкли, они засыпают снова. А мы, те, кто наполняют вас, мы несёмся вместе с вами. Проснёшься вдруг среди ночи и чувствуешь, что стоишь на полустанке – безлюдно, одиноко, – а потом опять трогаешься, навстречу свистящему ветру, и от него спокойнее, потому что мы приближаемся к тем, кто нас ждёт.
       Но сегодня я печальна и заплакана: вы оторвали меня от того, к кому я ехала, вы повернули назад. В тёплом вагоне на боковой полке, на расстеленной постели, поверх одеяла я сижу, поджав в коленках ноги, как дома на кухне. За окном темно, моего лица люди не видят, а если и видят, то мне всё равно. Я упрямо смотрю в окно и вижу, как в зеркале, отражение их, присутствующих за моей спиной. Это мой уголок, поэтому здесь удобно. Я не знала, что от боковушки можно получить тёплое ощущение, я слышала совсем другое мнение о ней.
       Я вспоминаю, что забыла пожелать спокойной ночи Юре, и сразу слёзы с новой силой выступают в глазах. Снова остро я его почувствовала. Отмеряю полчаса с момента отхода поезда, выхожу в холодный тамбур и звоню ему. Занято. Звоню и звоню снова... Потом, через какое-то время, уже сидя на своём месте в вагоне, вновь набираю номер, и неожиданно линия свободна, но вокруг меня-то люди... Юру подозвали, и я разговариваю с ним прямо так, возможно даже ещё громче, потому что зажала левое ухо рукой от людского шума. Его голос, от него мне спокойнее. Нажимаю "отбой" на телефоне, внутри моего тела появилось тепло и успокоение. Я ложусь спать с наушниками в ушах и с диктофоном рядом, в который днём поймала кусочек его голоса. Больше не плачу, а наоборот, засыпаю очень быстро. Только среди ночи, полупроснувшись, слышу какой-то звук и вспоминаю о диктофоне. Нажимаю на перемотку кассеты и снова отрубаюсь, утром обнаруживаю, что полностью разрядила аккумуляторы. Но тогда я уже почти что в Москве.

* * *

       Когда ещё в школьную пору родители отправляли меня на один-два летних месяца в пионерский лагерь, то в первые дни – я сейчас это отчётливо вспоминаю – мои глаза часто плакали. Потом интересные занятия, друзья – я втягивалась. Но два раза в неделю нам доставляли почту из Москвы. Конечно, не так часто, но через раз я получала письмо или посылку. Всегда с радостью держала в руках треугольничек, адресованный мне, садилась на кровать, вскрывала... И по мере того, как читала, слёзы снова выступали вовне. Я становилась беззащитной, когда так явственно соприкасалась с домом. Может быть, мне жалко себя сейчас? Я не знаю. Я плачу, а отчего?.. Шаг назад была спокойна, через несколько шагов вперёд тоже буду, только иначе, а сейчас острые приступы, как волны о скалы, или как капелька смолы, или усиливающийся дождь. Я сижу на полу, обхватив колени руками, и всё тесней прижимаю их к себе, я себя согреваю, я одна – кто тут может помочь?.. Нет, лучше без писем вовсе – думала я потом, став взрослой. Уехала в пионерский лагерь на месяц – и до возвращения позабыться в его играх и друзьях.
       Так и теперь. Я права или нет? Я взбудоражила Юру, а он спал ночью с моей игрушкой. А я в поезде в его футболке. Именно поэтому он попросил не приезжать пока...

* * *

       В понедельник начинается новая жизнь с новыми заботами, я благоустраиваюсь и "окапываюсь" в том доме, что у меня есть нынче. Днём работа, вечером к крёстной, жду Юриного звонка, полусонная, и сразу после него засыпаю.
       Но понедельник всё-таки первый день новой жизни, а потому особенный. Я позвонила домой расспросить об IP-телефонии. Что это в конце концов такое? Раз мы с Юрой теперь будем пользоваться ею, чтобы не зависеть от его папы, то нужно узнать побольше... Всё оказалось просто: звонить нужно не через восьмёрку, а через номер автоматического соединения, набрать пин-код карточки, за ним номер Юриного телефона. Всё предельно легко, только телефон должен иметь кнопку тонального набора, в котором производятся все эти действия. Я расстроилась на целый день, ведь у крёстной аппарат старенький, в нём нет таких кнопок. Говорю вечером Юре:
       – ...а у нас дома есть.
       – Так всё просто: возвращайся домой, – отвечает он.
       – Домой?
       – Ну да.
       – Я же не могу, – я растерялась. – Я подумала, что нужно купить сюда второй аппарат. И крёстной неудобно, она говорила. Она сейчас спит, а я с тобой из кухни разговариваю, но для этого приходится переподключать телефон в другую розетку. Завтра с утра крёстная опять вернёт его в комнату, а вечером снова перенесёт для меня на кухню. Так что, видимо, придётся посмотреть в магазине ещё один телефон.
       – Как хочешь. Если тебе так лучше...
       – Да, – я киваю. Хотя он меня и не видит, зато чувствует. – Я хотела бы вернуться домой, но боюсь. Что если мы не сможем увидеться? И через семь недель – так нескоро...
       – Да вот, не через семь – через три.
       – Как через три?! Ты же говорил на 8-е марта...
       – Мне папа предложил поехать в Москву на 11-14 февраля с сестрой, её оркестр у вас будет играть. Я думал, шутит, ан нет... Когда я спросил: "Как же учёба?" – он ответил: "А что с ней будет?"
       – Ты действительно не шутишь и через три недели приедешь ко мне в гости?
       – Конечно.
       Я обрадовалась, потом насторожилась:
       – А почему твой папа вдруг сейчас это предложил?
       – Вчера он догадался, что ты приезжала. Ему твои блинчики понравились очень, и фотографию твою просит показать. Он всё удивляется, как так можно познакомиться в Интернете и полюбить потом?!.
       Я сразу вспоминаю тот день, когда папа запретил Юре звонить по межгороду. Слышу Юрин опущенный голос в трубку и то, как я сразу собралась и сказала: "Всё в порядке. Мы рассчитаем те средства, что у нас есть, чтобы их хватило". А Юра потом, спустя какое-то время рассказал подробнее, как всё было. И что папа с ним провёл беседу: нельзя же полюбить человека вот так, не видя его, только слыша по телефону. А Юра был расстроен, и папа его утешал: "А вообще-то у неё голос приятный" (это обо мне).
       Я неимоверно радуюсь теперь тому, что Юра приедет. Ну, и конечно то, что я понравилась его папе, добавляет тепло внутрь меня. И я улыбаюсь: не зря крёстная делала блинчики, и ей тоже будет приятно. Папа у Юры похож на доброго мудрого человека, спустившегося с гор, – я так подумала, когда увидела фотографию, где он и сын вместе. Юра рядом с ним такой маленький... Папа защищает...

       На следующий день я размышляю над Юриными словами "возвращайся домой". Я думала, он сказал серьёзно, но может, пошутил? Иногда его шутки так достоверны для меня, что я их воспринимаю за чистую монету; а правда звучит так иронично, что я смеюсь над ней. Всё наоборот. Но я представила, как он не понимает, почему я живу у крёстной. Он беспокоится обо мне и гонит домой, а я задумываюсь: может, он прав? Может, будет легче? Но снова вспоминаю причину, заставившую искать другой кров, и понимаю: пока и он тоже не поймёт её... И мысль сразу затормаживается. Видимо, я расскажу.

* * *

       Вот мы и столкнулись. Юра предлагает возвращаться – я сомневаюсь, соглашаюсь. Спрашиваю ещё раз – теперь в его голосе слышу неуверенность. Я говорю:
       – Ничего, всё в порядке, мне здесь хорошо, у крёстной. Я привыкаю. Просто я не могу не видеться с тобой, а для этого должна быть чиста перед тобой. Понимаешь? Я смогу здесь жить. Я постараюсь.
       Юра говорит:
       – У меня тоже родители, сёстры... Если уж суждено помереть раньше, так ничего не спасёт, но за них тревожно.
       – Я понимаю, потому и переехала. Потому и говорю: остаюсь здесь. Хорошо?
       – Спасибо.
       – Вот ещё, что хочу спросить... Я всё думаю, почему ты тогда ночью сказал, что раз дома есть кнопочный телефон, то значит нужно возвращаться домой? Я не пойму: ты шутил, что именно поэтому?
       – Ну конечно.
       – Мне хорошо, когда знаю, что ты рядом. Потому мне легче у крёстной жить, действительно легче. Куплю телефон, останусь у неё.
       – Я тебя люблю очень сильно.
       – И я тебя...

       Потом я кладу трубку и иду на кухню, там крёстная меня уже давно ждёт с ужином. Я тороплюсь её обрадовать:
       – Юра не перестанет со мной общаться, если я вернусь домой.
       – Я тебе то же самое говорила, не майся и возвращайся, – отвечает она. – Это всё твоя мама подняла панику, а на самом деле ничего страшного у вас нет. Как же другие живут в подобной ситуации?
       – Вы неправы насчёт мамы, она беспокоится о нас, её детях. И ситуация всё-таки серьёзна. Юра предлагает мне вернуться домой, но я решила остаться. Можно?
       Крёстная вдруг меняется в лице, бросает всё, чем занималась только что, забывает обо всех своих планах покормить меня завтра гречкой с грибами, а послезавтра побаловать цветной капустой, а послепослезавтра чем-то ещё. Она говорит:
       – Вся ваша семья поступает так, как вам удобнее: сначала брат твой здесь жил, теперь ты. Обо мне не думаете.
       Я отступаю на шаг и застываю в ужасе не от слов. От энергетики. А она продолжает:
       – Я разрешила тебе пожить, да, но разве у меня был выбор? На тебе же лица тогда не было, смотреть было страшно, жалко тебя. Но чтобы так далеко заходить... Ты никогда не могла жить вне дома, всегда скучала по маме и теперь вон каждое утро ей звонишь. Придумала себе что-то... Не получится у тебя с твоим молодым человеком, говорила тебе это и ещё буду говорить, так что возвращайся домой. Вон опять всё лицо в слезах. Ты представляешь, на кого будешь похожа через несколько лет?! Тебе нужна психологическая поддержка, я не могу тебе её дать. Могу накормить обедом, но позаботится о тебе лучше твоя мама.
       – И всё же я останусь, пожалуйста.
       – Ну как знаешь. Получается, я в своём доме не хозяйка.
       – Мне это очень нужно...
       Но она молчит. Я отступаю в комнату. Я разговариваю по утрам с сестрёнкой, вечером с мамой – это правда. Вот и сегодня говорила. Хотелось домой, вроде чуть-чуть там потише. Конечно, я не смогла бы сейчас жить без своего дома, если бы не Юра. А так он один воплотил в себе всё самое важное для меня. Я остаюсь, даже так остаюсь здесь. Только плохо очень. Я позвонила маме.
       Два часа назад она говорила: "Не пори горячку". Сейчас:
       – Собирай вещи, папа завтра их заберёт. Спроси у крёстной, когда ей будет удобнее, чтобы он подъехал за ними. Завтра с работы возвращайся уже домой. Я не допущу, чтобы ты там жила; я не хочу, чтобы моя дочь попала в психушку.
       Я согласно киваю, только говорю в недоумении:
       – Я не знала, что нас здесь не любят.
       Крёстная мне предоставила собирать вещи в одиночестве. Она тоже плачет, потому что вижу, у неё глаза красные, но она молча ушла на улицу, а я до часу ночи собираюсь. Юра позвонил сегодня рано, в 21:00, постарался, чтобы я пораньше легла и выспалась. Не получилось у нас...

* * *

       С утра на работе, в моём электронном почтовом ящике ждёт письмо от Юры. Тоже от часа ночи.
       "Милая моя, солнышко, раз уж словами всю мою любовь к тебе не выразишь, то на помощь придут действия...
       Вчера в институте мы заполняли анкеты. Там к каждому вопросу было по 4 варианта ответа: "да", "скорее да", "скорее нет", "нет". Всего 168 вопросов, и мне надоело в конце концов на них отвечать, потому стал ставить галочки против уклончивых "скорее да" и "скорее нет". Больше всего мне понравилось:
"Вы уверенный в себе человек?" – "скорее да".
       Ну так вот, я заметил, что на многие вопросы ответил не так, как если бы не был с тобой знаком:
Вам кажется, что Вас никто не понимает? – скорее нет
Вы тяжело переносите одиночество или ожидание кого-либо долгий срок? – скорее да
Вы по натуре замкнутый, самодостаточный человек? – скорее нет
и т.д.
       Поздравляю тебя с возвращением в семью, солнышко моё, туда, где тебя все любят и уж точно не обидят. Ты там нужнее, это точно. Завидую твоей сестрёнке: она может на тебя целый вечер любоваться, а она такую возможность упускает – эх, меня бы на место неё. Дома всегда лучше и жить легче, коли есть, где голову преклонить".
       Я очень сопротивлялась и хотела выжить, теперь от меня ничего не зависит. Теперь и я тоже вернулась в руки Божьи. И сразу как-то успокоилась, полегчало. Мама сказала, это оттого, что меня больше не мучает проблема выбора. Она сказала также, что дома меня, конечно, поймут. Дом – единственное место, где я могу иногда не считаться с окружающими, и они простят меня за это.

* * *

       Я вернулась домой с ворохом дешёвых телефонных карточек, точно таких же, какая у Юры в Питере. Счастлива неимоверно! Отсутствовала дома всего неделю, а реально прожила гораздо больше неё. Устала. Всё также хожу на работу, вечером жду голоса Юры. Жду тяжело, но когда слышу его, то пробуждаюсь; будто ветер тронул звуком голоса – и мне легче лететь. Засыпаю успокоенная им, повернув голову вправо, где он. И Петербург тоже в той стороне. С утра просыпаюсь – первая мысль о нём, уже скучаю, даже не очнувшись ото сна полностью. Днём встречаемся в Интернете, он торопится из института прийти поскорее и меня услышать, а я жду, когда увижу первые буковки от него. Жду, как в нашем давнишнем придуманном доме, из-за окошка: покажется, мелькнёт он на тропинке, или ещё не время? И работаю, конечно. И снова жду.
       В разговорах и письмах всё больше глупых милых слов любви, всё меньше содержательности. Хотя не всегда так. Юра пытается меня отвлечь, придумывает занятия; чтобы доставить ему удовольствие, я их выполняю. Он прав, это занимает. Я ему говорю: "Как же мне повезло с тобой! Мне теперь нужно соответствовать, не отставать от тебя, ты так быстро всем заинтересовываешься и всё усваиваешь. Как Мюнхгаузен сам себя вытягивал из болота за волосы, так ты – половина меня – толкаешь меня быть лучше". Однако пока не замечаю за собой, чтобы я становилась этим самым "лучше".
       Появилась мечта выспаться, но выспаться спокойно, рядом с ним, как он на моих руках в Питере. Тогда, наверное, всё вернётся к своей жизни. Сейчас я не знаю, что со мной творится, я даже не могу объяснить это. Вспоминаю Юрин взгляд, который видела в однодневный свой приезд в Питер. Мы ехали в метро, он стоял у двери, прислонившись к поручню, я перед ним. И он задумался, не грустно, не в глубину каких-то мыслей, а ушёл в мечты, в фантазии; был наедине с самим собой среди метро и людей вокруг, оказался без панциря, даже без ночного покрова, под которым мы перед тем во дворе изучали друг друга. Я тронула его, спрашиваю: "Ты сейчас счастлив?" Он очнулся, подумал теперь конкретно над вопросом: "Не знаю... Да, наверное". Я говорю: "Значит, счастлив. У тебя взгляд такой простой". Он улыбается...

       Потом две печальные новости свалились одна за другой. Сначала у Юры закончился бесплатный доступ к Интернету. И следом оказалось, что он приедет в Москву на месяц позже – как раз к 8-му марта. В первый момент я не почувствовала всей глубины происходящего, но через несколько минут стало так тоскливо... Будто нити натянулись между нашими городами и почти рвутся, как струны.
       А потом снова жизнь стала образовываться. Интернет вернулся благодаря нашим телефонным карточкам. Я от жадности решаю докупить их сразу побольше, ищу на web-странице компании, по каким адресам и у каких дилеров это можно сделать. И вот сюрприз: розыгрыш компьютера (но это не так интересно и мало шансов на реальность выигрыша) и куча мелких призов – по 5 часов бесплатного доступа к Интернету. У меня карточек много, я проверила их все – мы с Юрой обогатились часов на 45. И Юра попросил ещё проверить номер той карточки, что была куплена первой, в Питере. Она тоже выиграла.
       Но разрыв в Интернете на одну-полторы недели – это последнее по плохости, что случилось. Больше всего меня печалило, что Юра не приедет скоро. А ещё осадочное чувство, колющее, жалящее, изводящее, когда оно накатывало: моя ревность...

* * *

       Тогда, давно, в декабре, когда мы с Юрой не видели друг друга, а только разговаривали по телефону и становились всё ближе и ближе, вот тогда я в первый раз в жизни почувствовала её. Я обнаружила, что Юра не только со мной любезен и особенно внимателен, что ещё одна девушка ждёт его прихода каждый день. Её зовут Кэт.
       Я спросила у Юры: кто она? Он сказал: "Катя-то? Моя девушка в Интернете". И я почувствовала боль от его интонации "Катя-то?..", хотя мы с ним тогда всего лишь просто общались и были друзьями, наверное. Я спросила: "Ты видел её фотографию, она тебе понравилась?" – "Да". – "И ты думаешь, что смог бы её полюбить?" – "Вполне возможно. Да". – "Ты давно с ней знаком?" – "Ещё до тебя". Понятно. Раз он познакомился с ней раньше, то значит всё честно, хотя я и ревную.
       Однако теперь, когда мы любим друг друга, я обнаружила, что она всё так же ждёт его и пишет письма, и он ей отвечает. И теперь мне не на шутку обидно, нелепо это видеть.
       – Почему ты не сказал ей, что полюбил другую девушку? – спрашиваю я в трубку, в ночи, сидя на табуретке и отвернувшись к окну. Юра молчит. – Это нечестно – ты понимаешь? – в первую очередь по отношению к ней.
       – Скажи, что я должен сделать?
       – Рассказать ей о том, что любишь другую.
       – Хорошо.
       Но всё равно печаль осталась в сердце. Юре нравится общаться с виртуальными друзьями, ему приятно, когда ему пишут разные люди, ему интересно всё новое и разнообразное. Он сам быстрый, я не поспеваю за ним, я медлительнее. Не могу же я ограничить круг его общения, правда? Я его тогда потеряю, потому что попытаюсь переделывать, это неправильно. Я могу немного измениться сама, потому что мне это очень нужно ради любимого человека, но другого мы менять не вправе.

* * *

       И всё же мы встретимся раньше, чем в нескором марте. В один из дней я услышала в Юрином голосе тоску. Это был тот из немногих моментов, когда я сама, наконец, почувствовала себя спокойно. Странно, что наши с ним настроения так разминулись. Может, всё дело в балансе энергетики? Ведь когда наоборот мне здесь плохо, то я замечаю, что Юра там, у себя, в Питере вроде бы лёгок и радостен. Вероятно, законы физики таким образом тоже могут срабатывать и делить: одному из нас радость, другому печаль?
       И вот я размышляю: предложить ему, чтобы я приехала? Выдержу ли я ещё две ночные поездки туда-обратно? Смогу ли провести два дня в гостинице? Не сломаюсь ли я, и захочет ли он ради встречи пережить ещё раз расставание?

       А тем временем снова просыпаюсь утром без Юры и тоскую: как долго до вечера... И вспоминаю его спящего рядом с собой. О, как я хочу, наконец, рядом с ним выспаться!
       В то время мне снится сон, я запомнила его. Вот он: "Я звонила Юре, говорила с ним часто, мы договорились, что я приеду. Юра объяснил, что и как, и я уже была в поезде где-то на треть или четверть пути к Питеру. Вот остановка, и входит Юра. Я удивлена: как так?! Я рада! Но как же он оказался рядом со мной гораздо раньше, чем я думала?! И не навстречу, а просто здесь же, в моём поезде, рядом со мной..."
       Весь день этот сон – будто маленькое, тёплое нечто, похожее на комочек в груди; и хочется, чтобы оно выросло в реальность. Я рассказываю Юре о нём, он говорит:
       – Не знаю, как я там оказался. Наверное, зайти в поезд раньше я могу, подсуетиться надо будет.
       – Тогда, может быть, я приеду?
       – Когда?
       – Когда скажешь. Через неделю.
       – Ты уверена? Тебе ведь отдыхать нужно, чтобы быть красивой, здоровенькой, румяной, чтоб не сереть. Обидно за тебя, ты ради меня всё делаешь, но не приезжай, если это принесёт вред твоему самочувствию.
       – Всё в порядке. Я уже вполне отдохнула, столько, сколько смогла, больше без тебя не получается. Давай, ты принесёшь свою физику в гостиницу и будешь её решать, а я посплю рядом?
       – И ты сможешь заснуть?
       – Почему бы и нет? Вот и увидим.
       Я купила билеты туда и обратно на дополнительные поезда, потому что на обычные, те, которые заявлены по расписанию, билетов уже нет. До Питера очень поздний поезд получился, почти в два ночи, но и прибывает зато попозже, а то ведь до середины дня я буду без Юры, он учится, мне нужно занимать себя самой. Обратный поезд чуть пораньше, чем я хотела, всего на 50 минут, немного жалко этого времени. И тем не менее я еду, теперь это точно.
       – Погоди, погоди, – говорит Юра, – не торопись.
       – Уже поздно, красавчик, билеты у меня на руках!
       Юра смиряется.

* * *

       И опять поезда, только на этот раз они соединяют с любимым. Ночь, а на вокзале неспешная, но движется жизнь. Я жду у киоска с книгами, когда начнётся посадка. Как много людей вокруг, немножко серых, немножко уставших... Как тоже ждут они своего поезда и смотрят на табло, где сообщат о подаче состава. И как идём мы сквозь двери навстречу этим длинным непонятным железным созданиям, которые скоро загремят и повезут нас вдаль. Кому это нужно? Нам. Мы пленники в них, несвободные, теснимые, ютимся на полках, плотно, но нам удобно, тепло от железной печки и даже душно к утру становится. У нас соседи, поезд – как коммуналка, и в то же время мы ближе друг к другу. Вы невольно заставляете нас узнавать это, во внешнем мире мы не замечаем друг друга, а здесь знакомимся. Каждый пришёл со своими свёртками, сел в свой уголок, принёс маленький мир, но без перегородок нас здесь лучше видно.
       Вот две учительницы – женщина в возрасте и молодая девушка, наверное, моя ровесница. Девушка советуется со старшей подругой, как ей лучше вести себя, когда ученики пытаются проверить её и задают умные вопросы? Как помочь им выбрать свою дорогу? Потому что задача учителя гораздо шире, чем простое объяснение учебного материала, учитель должен быть ещё и советчиком. Она спрашивает, как завоевать доверие своих учеников, как оказаться достойной его, как его не потерять? И я слушаю их шёпот в полумраке поезда: вопросы девушки, лежащей на верхней полке, и ответы старшей женщины, укрывающей её одеялом. А потом я засыпаю под мерное укачивание. И сливаюсь с поездом в единое целое, и люди вокруг тоже. Поезд стучит, поезд гремит, и мы спим, каждый со своей историей.
       Когда я в первый раз ехала ночью (в сознательной, уже не детской жизни, как раз это прошлым летом было), то плацкарт меня привёл в ужас. Тёмный вагон, мы сидели рядком на нижней полке, ждали, когда проводник проверит билеты. А проводник из экономии включил свет, лишь когда поезд тронулся. Холодно. Я забралась на соседнюю полку к Ольге (мы были уже больше полугода с ней почти неразлучны), поделила пару наушников на двоих и, прижавшись к ней для тепла и просто, чтобы не свалиться, слушала музыку через диктофон-плейер, пока люди ходили мимо нас в туалет и громко хлопали дверью. Спустя полчаса Ольга отправила меня спать на моё место. С верхней полки свисало одеяло, с боковушки сквозь сон кто-то ругался матом, в спину дуло. Неуютный вагон тогда попался, и я стала полагать, что все ночные поезда такие. Я неправа, они тоже разные, как и мы, люди.
       И как к человеку, к ним можно привязаться. Вот теперь я полюбила их за то, что они честно трудятся, буравя ночь своим продвижением, ради нас, в них спящих, чтобы доставить нас в срок, чтобы мы успели, доехали до тех, кто нас ждёт где-то там, вдалеке.

       С утра я проснулась, впереди ещё много времени до прибытия в Петербург. Просыпаются и люди вокруг. Молодой человек, который спал на верхней полке, не знает, куда деться. Я убираю свою постель, освобождаю ему место, чтобы он мог присесть. За перегородкой у него два друга, у которых тоже верхние места, они собираются все вместе у нас, играют в карты. Предлагают и мне принять участие, но я отказываюсь, я тихо наблюдаю за их азартом. А поезд всё больше и больше оживляется, мимо ходят люди с полотенцами, и даже несмотря на утреннее умывание поезд больше не похож на маленький дом, как это было ночью, с утренним светом он начинает возвращать нас во внешний мир. Мы одеваемся, закрываемся друг от друга панцирем, мы уже в заботах о том, что нас ждёт впереди. И вот Обводный канал мелькнул за окном, мы в городе. Одеваем пальто и куртки, сталпливаемся в коридоре. Поезд останавливается, вздыхает в последний раз, и теперь он снова мёртвая груда металла. А мы бросаем его, выходим к встречающим – вот и молодых людей, игравших в карты, ждёт большая радостная компания на платформе, они обнимаются, – мы уходим вдаль. По перрону, выплёскиваемся в город, сливаемся с толпой его жителей. Мы снова разрозненны, мы растворились и позабыли о маленьком мире, в который ненароком попали ночью.

                Глава "Ещё 2 приезда, февраль"

       На этот раз я заранее чувствую страх и недоверие перед предстоящим пребыванием в гостинице и потому прошу дать мне номер потеплее.
       – Я останавливалась у вас в новогодние праздники и очень замёрзла, – объясняю администратору.
       Замечательная женщина, она обзвонила дежурных по этажам и попросила их посмотреть, в каком номере тепло, а в каком холодно. После нескольких звонков меня поселили на 6-м этаже, совсем в другом конце коридора по сравнению с предыдущим разом. Я теперь поняла: именно с этого края ветру труднее проникать в здание! Нет, конечно, я улыбаюсь сейчас, предполагая это. Однако в моём предположении всё же и правда содержится тоже: видимо, ветер чаще дует со стороны Финского залива, а в этом конце коридора меня защищает от него выступающая часть здания. Вот в чём секрет! Я запомню его на будущее!
       Однако пока ещё я в испуге, сразу прошу дополнительное одеяло у дежурной по этажу. Она говорит:
       – Да там тепло. А если замёрзнете, то я Вам обязательно его принесу.
       Хорошо. Номер вправду тёплый, я шагнула в него – и даже душно показалось. Приняла душ, расслабляя тело после дороги. Пока сосредоточенно наносила косметику на лицо, вообще была полураздета. Суечусь по номеру, раскладывая вещи, доставая свои рисунки, которые Юра не может увидеть в Москве, потому что никак не доедет ко мне. Я сама привезла их, в том числе и те студенческие работы, о которых рассказывала ему в Эрмитаже. Вот этот номер больше похож на дом. Именно от тепла, и внешнего, и внутреннего, приходит уют к нам. Смотрю на часы – нужно торопиться; я думала у меня время в запасе, но не заметила, как оно прошло. Нам пора встречаться с Юрой!

* * *

       Стою возле магазинчика рядом с его домом, как мы договорились, и высматриваю его, идущего домой со стороны улицы Пестеля. Тепло, даже ветер воспринимается лёгким, светит солнце, похоже на весну. И люди тоже кажутся праздничными. Впрочем, может они и есть такие? Сейчас начало субботы, выходные уже наступили, они чувствуются – чем не праздник?!
       Вот и Юра, куртка нараспашку, под ней расстёгнутый пиджак и свитер. Приостановился чуть-чуть и подходит ко мне.
       – Здравствуй... – смущена, мы встречаемся так, будто это в порядке вещей, а не в первый раз я жду его возвращения в реальности.
       – Привет! – он тоже смущён, улыбается, немножко не верит, что это я стою.
       Так необычно встретиться запросто.
       – У тебя нос в чернилах, – я пытаюсь его вытереть и вдруг вспоминаю, что нас могут увидеть его родные. Опускаю руку, говорю: – Теперь придётся оттирать.
       Он в ответ:
       – Я сейчас вернусь, только зайду домой, оставлю вещи.
       – Хорошо, я ещё в магазинчике тебя подожду.
       Через какое-то время он возвращается.
       – Теперь тебе больше никуда не нужно? Ты свободен?
       Он кивает:
       – Ну да.
       – Тогда идём гулять, погода замечательная, – радуюсь я.
       И мы идём назад, как раз по улице Пестеля, потом куда-то заворачиваем, проходим под деревянным навесом и по деревянному же настилу (потому что рядом дом в лесах), старательно обхожу лужи, а Юра прямо в них ступает. Тянет и меня за собой, я говорю: "Нет, моя обувь промокает". Пересекаем площадь. Я не замечаю, в какой именно точке Питера мы сейчас находимся, только примерно. Я следую за Юрой.
       Как зимой, опять едим блины, точнее один блин на двоих. Юра захотел, чтобы я пробовала разные начинки, выбрал для меня с гусиным паштетом и огурцом. И пока мы едим, он говорит:
       – Сижу сейчас на кухне, закончил пить чай, смотрю в окно и думаю: это правда, что тебя сейчас видел внизу? Похоже на сон. Даже не поверил. Потом оделся, спустился вниз, смотрю – ты стоишь.
       Я смеюсь:
       – Да, это я. Настоящая.
       Он вздыхает глубоко и улыбается.
       Вместо Русского музея совершаем экскурсию по Пассажу. Не заходим в отделы, а так... сквозь большой зал, по лестницам. Останавливаясь между пролётами, говорим о разном. О его будущем в учёбе. О его папе, который интересуется, чем я занимаюсь. О том, что опять придётся расстаться, и о том, что я хочу снова приехать на 23 февраля. О Москве, о том, что я хочу познакомить его со своими родными. О мечтах. Когда я забываюсь и смотрю на него... не знаю как, наверное, как-то по-особенному (а мимо нас то поднимаются, то спускаются по лестнице люди) – то Юра говорит:
       – Тихо...
       И мы поднимаемся выше. Потом снова останавливаемся, снова разговариваем, и притяжение возрастает, наверное. Судя по его "тише", должно быть, так. Вот дошли до самого верха, дальше уже перегорожено, выше крыша. И с очередным появившимся человеком начинаем спуск вниз. На выходе вращающаяся стеклянная дверь с отсеками внутри - этакий вечный неспешный двигатель. Мы уже вышли, но Юра вернулся и сделал ещё круг внутри неё; я не поняла зачем, но сделала то же самое.
       А потом мы поехали в гостиницу: я отсыпаться, он заниматься.

* * *

       Вот мой номер, его расположение зеркально по отношению к январскому номеру на 4-м этаже, и зеркально всё, что внутри: ванная, шкаф, кровать, тумбочка... Нет, тумбочка просто у изголовья дивана стоит, на ней лампа, которая освещает комнату перед нами мягко. Ну, значит, почти всё зеркально. Вместо физики мы читаем "Дом, который построил Свифт".
       – Спи давай, – говорит Юра.
       Я киваю, лёжа на его плече, закрываю глаза послушно. Он сам засыпает первым, очень быстро: расслабляются мышцы, вздрагивают в кратких конвульсиях и опадают – а я уже следом. И под мерное дыхание спокойно, только сон недолгий. Я шевельнулась – Юра открыл глаза, и мы смотрим друга на друга, чувствуя пробуждение. Как хрупкое растение приподнимается, расправляя тело, и тянется к влаге, к капелькам росы на прозрачной кожице. В ещё затуманенном сном сознании нет инстинктов к самообороне, есть беззащитность, удивление, простота. В этот момент пробуждения оно неосознанно красиво, краше, чем когда обсохнет, сбросит остатки сна, оденется в дневные одежды, приготовится, взглянет на мир ясно. Куда уж ясней, чем сейчас?! Когда тронешь его – оно тут же жмурится. Не отодвигается, не прячется – снова открывается и позволяет прикоснуться к себе. А потом оно уже не такое. Потом просыпаются инстинкты и желания, потом человек похож на себя первобытного. И в этом он - художник, только техника живописи разная. Импрессионисты очень чуткие, экспрессионисты эмоциональные, минималисты почти бесчувственны, маньеристы совершенно преувеличены, для набистов это определённая последовательность действ, для романтиков – большие чувства.
       А я больше похожа на театральное барокко. Пока ещё одной ногой в застывшем академизме стою, а другой – среди плоскостных, романтичных прерафаэлитов обитаю, а душой всё-таки у импрессионистов, только не умею действием их выразить. Я же говорю: медлительная. А может, я символистка: ищу подтекст и скрытый смысл? Провожу линии, распределяю цвета, а потом устаю и бросаю их в безмятежной бледности, делая вид, что это недосказанность, аллегория. А ещё потом просыпаюсь и снова хочу из них собрать форму.
       А Юра похож на ясного, радостного, соскучивающегося по просторам и правде передвижника, возвращающегося с этюдов домой, сворачивающегося потесней калачиком и уютно дремлющего. Может, он мечтатель? Однако такого чёткого сознания, как у него, у меня нет. Тогда он сюрреалист, не прячущий подсознание?! То он такой мирный, то немного пугающий. С собой мне проще, я не боюсь себя определить и ошибиться в оценке. Неправа окажусь – ну и ладно, саму себя я не обижу. А его – да, его обидеть боюсь. Какой же он для меня? Какой на самом деле? Мы смотрим на любимых не объективным, а очарованным взором. На самом деле всё просто: голова, глаза, руки-ноги и бьющееся сердце – а загадка неимоверная: за что мы друг друга любим?..

* * *

       И опять назад, в Москву, к повседневным занятиям на две недели. Теперь мы разговариваем 3 раза в день: вечером и днём как раньше, плюс утром, перед тем, как разойтись кому в институт, кому на работу. Теперь я счастлива вполне, но вместе с тем и обыденность уже чувствуется; понимаю, что я перебарщиваю, но остановиться не могу, так хочется полностью впитать в себя эти чувства.
       И вот сбой: у Юры дома отключают телефонную линию. Неполадки какие-то. Я дошла в своей тоске до абсурда, и Юра пошёл звонить мне из дома друга, того самого Санька, с которым они ходят на гитару. Короткий звонок, Юра хотел меня успокоить. Потом отключают электричество у меня, правда, всего на час. За этим ещё всякие мелочи...
       И вот мне снова ехать в Питер, а я уставшая и даже не знаю, хочу ли...
       За окном ночь, хочется спать, уткнувшись во что-нибудь тёплое, хочется чувствовать спокойный запах, чтобы было уютно и надёжно. Почему надо всё время куда-то стремиться? Это необходимое состояние дня, а ночь... Далёкий учёный сейчас считает цифры, школьник в освещённом окне до сих пор не сделал уроки, в метро угрюмые люди дремлют – нас немного, таких, кто идёт сквозь ночь. Потом я немножко очухиваюсь, думаю: но и немало. Нет, конечно, я знаю: я хочу прийти.
       И снова нужно ждать, считать часы до Бологого и после: достаточно моих денег для включения роуминга или нет? Уже затрудняюсь сказать: я по дороге в Питер или обратно? Иду по полупустому метрополитену, размышляю... Запуталась. Обе дороги похожи. Уже начинает казаться, что существует такая судьба – быть в пути, но разве бывают подобные цель и предназначение? Глупости! Каждый человек хочет иметь крепкий дом, чтоб очаг и тепло, чтобы радость и смех были в нём.
       И снова попутчики. Когда еду до Питера – молодожёны, ждущие ребёнка, когда в Москву – молодая пара с семейным стажем.
       Первые говорили шёпотом. Она полулежала в его объятиях, и её белый свитер обтягивал округлившийся живот. Они ели мороженое, она просила осторожнее, не закапать её одежду. В другом конце вагона ехали их друзья и всё время слали им SMS – у неё на груди сразу начинал переливаться сотовый телефон как игрушка. А потом её весело подсаживали на верхнюю полку, потому что пора было спать.
       На пути обратно стройная молодая женщина в красно-сером свитере выглядит элегантнее своего высокого мужа. Он отсчитал ей ровную сумму, включая мелочь, чтобы она расплатилась за постельное бельё, разостлал матрасы. С утра она заняла очередь, чтобы умыться, он убрал постели, она принесла чай и достала завёрнутые в бумагу бутерброды.
       Вот такая она разная, семейная жизнь - у тех, кто в начале пути, и тех, кто со стажем.
       Я же... Туда – пила чай, обратно – сок. Туда – писала эти строчки, обратно – слушала Юрин голос в наушниках.

       Я тороплюсь, а торопиться не стоит, никогда не стоит этого делать. Сейчас 22 февраля, я еду в Питер, а не обратно. "Тсс, тише, притормози, красавица", – как сказал бы Юра, если бы позвонил мне сейчас. Куда я тороплюсь, глупая? – впереди ещё целая жизнь! Уходят провода, а в розовых облаках небо неизменно. Потом облака побелели, рассвет закончился, теперь за окном просто утро. Мы подъезжаем, через 15 минут сойду одна с поезда... Я знаю, сегодня суббота, Юра учится, он меня не встретит, но ведь мог же позвонить...
       Люди одеваются, люди собираются, заканчивают скатывать постели. Поезд покатил быстрее, почуяв запах города, а, может, мне это только кажется. Снова мелькнёт Обводный канал, я сойду на вокзале, похожем на тот, что в Москве. Какая разница между городами? В привокзальном здании бюст Петра и надпись Санкт-Петербург – и только?! Нет, я помню, разница есть, когда я выйду в город.
       Мой родной и чужой Петербург! Я проснулась и уже осознаю, что делаю.

* * *

       Вот и разница, огромная – наличие Юры, который меня встречает. Он стоит на перроне у локомотива, тянувшего мой состав, и ждёт. А я иду среди людей и высматриваю его, мне хочется, чтобы он всё-таки пришёл.
       – Откуда ты здесь взялся?
       – Институт закрыт.
       – Вы не учитесь сегодня?
       Он качает головой задумчиво.
       – И ты не знал об этом раньше?
       – Нет.
       – А если бы мы разминулись, то ты вернулся бы домой и позвонил мне?
       – Конечно.
       – Я смотрела тебя, – сообщаю ему.
       – Я заметил.
       – Да?..
       Он кивает:
       – Идёшь, осматриваешься вокруг зачем-то.
       – Это потому, что я надеялась тебя увидеть, даже несмотря на занятия. И сердилась, что не позвонил с утра. Боже мой, я совершенно не накрашенная, – прикрываю лицо рукой, смеясь. – Я так рада тебе, очень рада, что ты меня встречаешь. Только не такая красивая, какой должна была бы быть.
       – Нормально выглядишь.
       – Нет, к сожалению. Ну да ладно.
       Мы останавливаемся на площади Восстания.
       – Короче так... – начинает Юра. – Неудачно всё сегодня складывается.
       – Что именно?
       – К пяти мне нужно быть в институте на олимпиаде. И ещё день рождения у Саньки сегодня.
       – Ничего страшного, – говорю я. – Ведь до пяти у нас есть время, и я провожу тебя обязательно. И потом подожду, а вечером опять побудем вместе. Вот только насчёт дня рождения не знаю... Тебе обязательно нужно идти? Ты не можешь позвонить, сказать, что так получается, а зайти в другой день, попозже?
       Он вздыхает.
       – Пожалуйста, – смотрю на него. – Может, получится?
       Юра обдумывает, потом улыбается.
       – Пойдём, – говорит он.
       – Куда? Что ты решил?
       – Сначала, куда ты хочешь, потом я зайду домой – и в институт.
       Я киваю радостно:
       – Тогда в гостиницу. Поселим меня в номер, чтобы не таскаться с вещами.
       – Кстати, что ты наложила туда? – он приподнимает мою сумку в руке и пытается заглянуть в неё. – Что за тяжесть такая?
       – Ничего особенного, но я же буду ночевать в гостинице – правда? Вот и насобирались всякие мелочи.
       – Зачем они тебе? Ехала бы прямо так.
       Я смотрю на него укоризненно:
       – Они нужны – понимаешь?

       Мы идём по наземному переходу к метро. Я встаю в очередь за жетончиками. Юра выгребает из кармана кучу металлических рублей и говорит:
       – Покупай сразу проездной, чтобы хватило и на следующий приезд.
       – Ты имеешь в виду март? – спрашиваю. – Так не получится, проездной действителен в течение 7-ми дней с момента первого прохода.
       – Да? Я этого не знал.
       Я киваю:
       – Тот, который я в прошлые приезды покупала, на 10 поездок, он такой. А больше мне ведь не изъездить.
       Юра наблюдает, как я покупаю жетоны, и потом мы проходим через турникеты: я там, где все, а он мимо контролёра, по льготному студенческому билету.
       Мы встаём на эскалатор и спускаемся вниз. Смотрю на его лицо передо мной, оно чуть ниже моего получается, на высоту ступеньки, на которой он стоит. А когда мы поднимаемся, то он всегда рядом, иногда перебирает пальцы моей руки. Мимолётно. И отпускает. А сейчас, на спуске, я дотрагиваюсь до его лица; он приподнимает его, смотрит на меня внимательно, потом мягко убирает мои руки. Я осматриваю рекламные плакаты (они иначе установлены, не как в Москве) и лампы, освещающие наш спуск (вот лампы точь-в-точь, как на "Комсомольской" станции у меня в городе, с красивыми "коронами" сверху).
       Когда-то я полагала, что в Петербурге нет метрополитена. Думала, как его можно провести под землёй в городе, где на поверхности столько рек?! Ошибалась. Только московская и питерская подземки разнятся. Существо у них одно, а детали разные. И турникеты здесь другие, в них нужно толкнуть (интересно, турникеты – от слова "турнуть", "толкнуть"?) вертушку рукой, и я до сих пор, бывает, прищемляю в них пальцы. И множество дверей в ряд на платформе центральных станций: подходит поезд – они все открываются синхронно с его дверьми. А лепнины, арок, изящных люстр в Питере нет, они остались в Москве, что совсем не похоже на Юрин город. Ведь именно его именуют дворцовым, моя же Москва стоит в особняках. А с метро в них почему-то наоборот всё.

       В гостинице раз от разу меня селят всё выше и выше: был 4-ый этаж, потом 6-ой... теперь вот 8-ой.
       Я попросила дать мне номер в "тёплом" конце коридора. Старый холодильник, зато бесшумный, грязноватые стены, есть только люстра без привычной лампы на тумбочке, вместо дивана вторая кровать у противоположной стены – и даже не надо просить второе одеяло, если что. Нет-нет, на улице тепло, теперь всегда тепло, а я просто незаметно улыбаюсь, когда описываю нынешнее жильё: видимо, слишком высоко забралась. И это первый раз, когда в номере стоит телефон только с односторонней связью: из гостиницы в город, но не обратно. Особенно сильно я не огорчаюсь, у меня же есть сотовый телефон, хотя предпочла бы, конечно, связь двустороннюю.
       Первое, что делает Юра, войдя в номер и сняв куртку, – притягивает меня к себе и целует, а я уворачиваюсь и начинаю раскладывать вещи. А он смотрит на это, лёжа на второй постели. А я возвращаюсь к нему с разной едой, спрашиваю:
       – Будешь?
       – Нет, не хочу, – он тягучий сейчас немножко.
       – Зря, вкусно.
       Обнимает меня за плечи:
       – Заканчивай побыстрее, я тебя жду.
       – Ладно-ладно, уже поела.
       Заглатываю остатки и сажусь к нему.

* * *

       Из гостиницы выходим впритык, время только до дома добраться и в институт сразу. Там, в фойе его друзья, в аудиторию пока не приглашают, все ждут.
       Я сижу в сторонке, Юра иногда обернётся, отметит мою реальность рядом – и я чувствую себя спокойно, потому что он помнит обо мне. А потом он снова отворачивается, и снова его мысли отданы его товарищам – их он слушает, им отвечает, с ними смеётся. Но и среди них мне он кажется немножко отдельным. Встряхнёт головой, поправляя наползшие на глаза волосы, непослушные, изначально ровной стрижкой уложенные, и держит её прямо, не опуская; внимательный взгляд; и даже несмотря на то, что руки в карманах джинсов, но острые плечи от этого приподнимаются, и он весь прямой, собранный, независимый. Интеллигент. Но, наверное, я должна ошибаться со своим очарованным взором, выделяющим его в кружке мальчишек-друганов, более свойских, более подвижных, более наружу из себя выпирающих. Обязательно должна ошибаться, потому что он тоже мальчик.
       Наконец, всех зовут наверх, фойе пустеет, я остаюсь с немногими женщинами, пришедшими со своими сыновьями. Нет, и с девочками пришедшими тоже, их немного в техническом ВУЗе, но они есть. В большом гулком фойе мы как горошины разрознились и ждём.
       Через 1:15 начали появляться первые быстрые студенты. Поначалу единичными личностями, чуть позже связными группами. Оживилось пространство и снова незаметно опустело, а Юры пока нет. Подкрались сумерки даже внутрь помещения, не знаю, почему у меня такое ощущение. И где же Юрины друзья? Мне показалось, они ушли уже... Встаю, прохаживаюсь по фойе, смотрю на своё отражение в зеркале, читаю информацию об олимпиаде на стенде, сажусь поближе к дверям и к лестнице, на которой должен появиться Юра. Может, я его пропустила? у меня зрение ведь не очень хорошее. Нет, я знаю, так не может быть.

       – Да, интеллигент, – говорит он на мой улыбчивый рассказ о том, как я тут. Мы выходим из дверей института на потемневшую улицу. – Не смог правильно решить задачку. Главное, ведь знал, как нужно, но там так двусмысленно был поставлен вопрос, что я засомневался, спросил у преподавателя, а он такой: "Ну, если Вы полагаете, что это может быть, то пишите". Пишите... Совершенно серьёзно сказал, так, что я ему поверил.
       – Откуда же ты узнал, что неправильно решил?
       – А он потом сказал, когда я работу сдавал. Открыл её, посмотрел, покивал...
       – Не огорчайся. Может быть, у тебя всё остальное правильно.
       – А, неважно. Не умру из-за этого.
       – Всё равно ты похож на мальчика из интеллигентной семьи, это я тебе говорю. Когда я рядом с тобой нахожусь, то уже привыкла, не обращаю внимания на многие вещи, а здесь со стороны смотрела... Ты выделяешься среди своих друзей, ты держишься иначе. Знаешь, ты очень красивый. Точно-точно! – киваю на всякий случай, чтобы он не возражал. – А интеллигентный... Я имела в виду не сухой и заумный. У тебя есть своё мнение почти по любому вопросу, но ты не выпячиваешь его. А когда я спрашиваю тебя – ты отвечаешь, объясняешь многое из того, о чём я даже не слышала. Ты умнее меня...
       – Да ладно?!.
       – Да точно. И ещё: интеллигентный – немножечко утончённый, но привлекательный, не манерный. Значит, чувствующий себя совершенно просто среди людей и не теряющийся в них, знающий себе цену. Ты же сам говорил: не ниже, но и не выше. Так?.. – я с надеждой смотрю на него.
       – Может быть. Это что, всё я?
       Я снова киваю.

       Мы идём по Кронверкскому проспекту, мимо освещённых витрин, по узкому асфальтированному тротуару. Точно так же, только по трамвайным путям, что сейчас справа от нас, мы шагали в январе. Я спрашиваю:
       – Что теперь будем делать?
       Юра говорит смущённо:
       – Думаю, мне домой лучше вернуться до 8-ми.
       Смотрю на него с сожалением:
       – Значит, в метро?
       – Погоди, – тормозит он меня, – я не ухожу ещё. Пойдём пешком.
       Радостно закивала опять. Боже мой, я всё время сегодня киваю – к чему бы это? Пока дойдём до его дома, пока доеду до гостиницы – как раз мне спать ложиться. Самое время будет. Поэтому несмотря на обстоятельства всё идёт, как должно, и чувство "радостно" по-настоящему, без лукавства.

       От залитого огоньками пятачка перед "Горьковской" держим путь в направлении Троицкого моста. Пока огибаем Петропавловку вдоль Кронверкского пролива – разговариваем. Юра не торопится, ступает вбок, на застывшую корку сугробов, сам бродит по ним и зовёт меня за собой.
       – Нет, спасибо. Я туда не хочу. Я же говорила: у меня обувь промокает.
       – Ничего с ней не будет. Давай, иди сюда.
       Мотаю головой. Он бродит сам по себе сбоку, один, а я шагаю мирно по дорожке. Посмотрела на него, подумала, что и вправду ничего с ней не будет – и залезла в сугробы за Юрой.
       – О, ты же промокнешь, – заметил он меня.
       – Ничего, в самый раз.
       – Да? Тогда иди сюда, – и пошёл дальше в снег.
       Я смотрю, он проваливается периодически на полголени, потому осторожно иду вперёд по краешку, а когда чувствую, что и здесь местность неровная, то выбираюсь снова на дорогу. Следом за мной выходит и Юра. Мы подошли к кромке тротуара, к решётке ограды над водой, остановились, смотрим вниз.
       – Как твоя учёба продвигается? – спрашиваю.
       – Не очень, – отвечает он. – Запустил кое-что. На днях родители узнали, что провалил контрольную работу по математике, они посовещались – взялись за меня серьёзно. Теперь мамочка следит, чтобы я каждый день занимался. А провалил эту работу оттого, что не успел просто. Времени отвели мало на решение, в первый раз такое было.
       – На самом деле ты знал, как её решить?
       – Может, и нет. Не уверен.
       – Тебе обязательно нужно заниматься, чтобы не вылететь из института.
       Мы грустно молчим, смотрим на воду. Потом я снова спрашиваю, волнуясь:
       – Вдруг тебя завтра не отпустят на улицу?
       – Да нет, должны по-хорошему.
       – А если так случится, ты скажешь тогда, что я приехала? Ведь в этом случае тебе должны позволить.
       Он тихо соглашается:
       – Да.
       – Ты обещаешь обязательно сказать?
       Юра кивает, хоть я и не смотрю на него, но так чувствую. Потом мы пошли дальше. Навстречу на мосту дует ветер, от которого я поднимаю воротник, под ногами серый асфальт, слева машины проносятся, направо шумят хмурые волны Невы. Оборачиваюсь назад, там Петропавловская крепость за водой стоит; с неё в полдень стреляет обычно пушка, громко обозначая время. "Прийти как из пушки" – то есть точно в срок. Когда-то, полгода назад, мой первый полный день в Питере начался именно с её отсчёта. Я как бы поздоровалась с городом таким образом. С тех пор не слышала больше её залпа, а когда услышу, то, наверное, попрощаюсь с Питером. Одинокий сегодня день, щемящий, внутрь себя ушедший.

       Сходим с моста на площадь с памятником Суворову по центру. Юра направляет меня к левой обочине, туда, где разворочены дорожным ремонтом тротуар с мостовой и где машины, неожиданно для меня выруливающие с Миллионной улицы, нас не заденут. Однако на самом деле интенсивность движения небольшая, да и Юра в этот момент сосредоточенно ведёт нас, поэтому мы быстро пересекаем площадь и вступаем на Марсово поле, на его главную аллею. Юра пинает ногами смёрзшийся кусок снега впереди себя. Когда эта игрушка выкатилась передо мной, а я её обогнула и пошла дальше, то Юра посмотрел на меня с сожалением, отколол из сугроба другой кусок и выкатил его на дорогу. Я вздохнула и приняла участие в игре. Потом он как-то по-особому стал идти, с чечёточным звуком от ботинок, а ведь под ногами у нас хотя и хорошо утрамбованный, но всё же снег. Я спрашиваю:
       – Как ты это делаешь?
       Юра загадочно улыбается. Я думаю: ладно – и здесь уже с охотой включаюсь в забаву. Теперь он спрашивает:
       – Как у тебя получилось?
       – Просто, – отвечаю. И показываю замедленно: – Прежде, чем поставить ногу, провожу сапожком на ней по боку сапожка на другой ноге.
       Юра разочаровался:
       – Не так.
       И показывает, как он это делает: задевает мыском ботинка о снег. Я попробовала, вроде получается. Так неспешно доходим до Вечного огня, как до маячка в центре поля.

       В царские времена всё, что вокруг нас, – это было Потешное поле с гуляньями, шутихами и фейерверками. Когда рядом возвели дворец для Екатерины I, то поле переименовали в Царицын луг. А ещё позже в Марсово поле. На нём проводили воинские парады, построили казармы Павловского полка и вытоптали зелень в пыль. Это ведь в честь бога войны Марса – Марсово поле, как в Риме. Потом, после революции переориентировали пространство под митинги и манифестации, сделали памятником, захоронили в центре останки погибших солдат и рабочих, героев революции, партийных работников. Теперь это кладбище получается?
       Немудрено, что летом я не хотела даже ступать на него. И только оттого, что оно открытое, что вокруг заснеженный сквер с аллейками, я сейчас позабыла напрочь о его истинном предназначении. Точнее в данную минуту, когда пишу эти строки, уже снова знаю. Читаю статью о нехорошей, мистической энергетике поля, о том, что мемориал на нём похож на культовые сооружения ацтеков или индейцев-майя. И мне становится страшно, потому что, может, лучше было помнить об этом и не ходить туда?
       А тогда да, вступая внутрь толстых гранитных уголков, вовсе не думала, что на обрамлённом ими квадратном участке земли могут располагаться могилы.

       Иду на горящий днём и ночью огонёк в центре, вижу праздных людей рядом с ним и думаю о том, что возле него, наверное, безветренно.
       – Вот и костёр, можно погреться, – говорю.
       – Будешь прыгать? – спрашивает Юра.
       Мы подходим к огню, но он не похож на согревающий. Это газовый факел с холодным синим пламенем из земли. По периметру от него плоская окантовка камня, а вокруг растопленная на метр-полтора лужа с плавающим в ней мусором – совсем отталкивающее в ночи зрелище. Я примеряю взглядом расстояние: если Юра говорит прыгать, то смогу ли попасть на сухой цоколь между талым пространством и огнём и не скатиться в последний? Если да, то можно и не прыгать через него потом, просто перешагнуть. Произношу вслух свои мысли. Юра отвечает небрежно:
       – Не стоит.
       – А ты не хочешь попробовать?
       – Нет.
       Я понимаю, что не смогу перепрыгнуть, и вздыхаю спокойно, коли он так говорит. Мы идём дальше, удаляясь от огня по прямой.

       Темно, очень неуютно от холодного ветра. Идём мимо Летнего сада, по улице Пестеля, почти безлюдно вокруг. Потом высветилась витрина антикварного магазина, появились другие светлые окна по пути, и вместе с ними стали чаще встречаться прохожие. Ещё немножко – и мы подойдём к Юриному дому, и значит расстанемся, и значит дальше пойду одна. Говорю:
       – Одиноко очень.
       – Тебе?
       – Да, – киваю. – Сейчас. Опять вечером буду без тебя, я стала бояться их, вечеров. И ночей тоже, стала плохо спать. Раньше хотелось поскорее заснуть, побыстрее прийти на работу, потому что там Интернет, там мы с тобой встречаемся. Теперь в Интернете ты редко бываешь, чаще по телефону, теперь хочу оставаться дома, чтобы с тобой разговаривать. Но и по телефону нужно ждать, когда ты сможешь. Я так устала. Не хочу ночей, вечеров, дней. А утро... Так хочется, чтобы ты никуда не уходил.
       Юра молчит в ответ – что он может сказать? Я чувствую себя несчастной.
       Так мы доходим до арки, ведущей во двор его дома. Он зовёт меня за собой под её тень, смотрит с сожалением на освещённые угловые окна, это означает, что его папа дома, всё-таки дома, и Юре необходимо вернуться. Он целует меня на прощание, я говорю:
       – Всё хорошо, всё будет в порядке. К утру моя хандра пройдёт. Ты позвонишь ещё сегодня, да?
       – Во сколько?
       – Через полчаса я буду в гостинице... Значит, через час.
       – Хорошо.
       – Я буду ждать. До свидания.
       – Пока.

       Так холодно, так зябко стало, оттого что рядом кто-то только что стоял и только что ушёл. А я бреду одна, я не знала, что так бывает. Что так сильно могу грустить. Что я боюсь. Чего? Я и раньше была одна, до Юры, у меня друзей совсем мало. Не знакомых, не прохожих, я говорю о друге – это кто-то особенно драгоценный. Но теперь я тоже совсем-совсем тяжело переношу одиночество, я не могу тебя ждать так долго, милый. Каждые полдня для меня – как день, неделя за две идёт, два месяца проходят – а будто полгода. Каждая минута для меня драгоценна, они убегают, они уходят, они умирают, и я умираю вместе с ними. Что для меня час без тебя? – слишком долго, я уже другая через час, будто на несколько дней постарела.
       В гостинице смотрюсь в зеркало: плохо выгляжу. Нужно поскорее смыть косметику, принять душ и забраться в постель. Скоро будет Юрин звонок. Чтобы больше не вставать после него, ничем не заниматься, сразу ещё счастливой заснуть.
       Я говорю ему о том, что меня беспокоит:
       – Завтра праздник, а я тебе не приготовила никакого подарка. Потому что ты же ведь не служил в армии, значит это не совсем твой праздник. Ничего? Не обидишься?
       – Нет.
       – Но совсем без подарка тоже неправильно, чтобы ты оставался. Я придумала подарить тебе любое твоё желание. Только одно, я его выполню.
       – Любое? Ты уверена?
       – Да.
       – Не обещай, не выполнишь же...
       – Честно, даю слово.
       Юра вдруг спрашивает (для меня это в ночи происходит, потому что я с выключенным светом на постели по-турецки сижу):
       – Через Вечный огонь прыгнешь?
       – Ну нет, что-нибудь другое, – испугалась я.
       – Я так и думал, – отвечает Юра.
       Это я сейчас понимаю, что частично он проверял мою честность, частично предупреждал об опасности подобных неосмотрительных слов, но тогда, раз я пообещала, то говорю:
       – Хорошо, прыгну.
       И он в ответ:
       – Не нужно.
       Я сорвалась с искренности? Не прошла испытание? Вздохнула свободнее:
       – Может, что-нибудь другое попросишь?
       – Там будет видно.
       – Хорошо, до завтра у тебя есть время.

* * *

       Опять проснулась рано, ещё пытаюсь дремать, но часов в восемь не выдерживаю, поднимаюсь окончательно. За окном темно, только-только светать начинает. Включаю телевизор – оказывается, ценная вещь в номере! – раньше десяти Юра не позвонит, потому смотрю какой-то фильм о Великой Отечественной войне. А ближе к намеченному про себя времени начинаю нервничать. В половине одиннадцатого его звонок:
       – Как ты?
       – Спасибо, проснулась давно, телевизор смотрю. Ты когда придёшь?
       – Не знаю. Меня не отпускают, пока не решу математику.
       – А нельзя её принести сюда, в гостиницу?
       – Нет.
       – И её долго решать?
       – Я не знаю. Ты не скучай там, ещё телевизор посмотри.
       – Не хочу, зачем он мне? Ты постарайся поскорее, пожалуйста.
       – Хорошо. Я пойду?
       – Да. Чем быстрее начнёшь, тем быстрее освободишься и придёшь ко мне, – пытаюсь согласиться с ним и кладу трубку.
       Оказывается, ещё долго ждать. Почему он не мог вчера решить свои задачи? Почему услышал об этом новом условии от родителей только сейчас, когда ему выходить уже?

       Юра освободился полпервого, в час мы встречаемся на "Лесной", в метро. Я надута и обиженна, а он улыбается мне. Он пришёл лёгкий, как будто для него всё легко. Я не знаю сейчас о том, что он и вчера допоздна занимался, и сегодня с раннего утра тоже, и только когда почувствовал, что не успевает ко мне – тогда позвонил, чтобы я не волновалась. Я спрошу об этом позже, и он позже ответит, а сейчас я дуюсь на него и обвиняю в страшных грехах.
       – Куда мы отправимся? – спрашивает Юра. – В Петропавловскую крепость ты хотела?
       – Но ты же не хотел, – качаю я головой. – И теперь всё равно в этом нет особого смысла, я думала, что мы успеем услышать полуденный выстрел, как летом, когда я с Ольгой приезжала. Теперь можем поехать на Крестовский остров, как ты хотел.
       – А сама-то хочешь? Можем и не ехать.
       – Хочу. Скажи, а ты паспорт взял, чтобы потом пройти ко мне в гостиницу?
       Он смутился:
       – Забыл.
       Я замкнулась сразу, мои слова похолодели:
       – Получается, ты не сможешь прийти ко мне.
       – Я потом возьму, на обратном пути.
       – Нет, тебя тогда не отпустят.
       Мы молчим снова. Потом я говорю:
       – Наверное, нужно выйти на "Чернышевской", чтобы ты зашёл домой за паспортом.
       – Да ну, лучше потом.
       – Если ты собираешься его взять, то лучше сейчас, – я упорно гну свою линию, оттого что обижена на него.
       Он тихо соглашается. Полчаса его жду на лавочке, на платформе. И боюсь, что он не сможет вернуться сейчас, и сержусь на него, и почти плачу, потому что себя жалко. А потом вижу боковым зрением, он идёт.
       – Ты свободен? Тебя отпустили?
       – Ну да.
       – Это хорошо, – в первый раз за утро улыбнулась чисто, от сердца.
       – Так куда? – спрашивает Юра.
       – Мы же решили: на Крестовский остров.
       – Уверена?
       – Да. Ты говорил, там Финский залив?
       Он кивает.
       – Я хочу увидеть его.
       – Ну пойдём.
       И с этого момента он ведёт меня. С каждым шагом рядом с ним всё легче и проще себя чувствую. Теперь уже спросила его, теперь уже знаю, что он занимался много, чтобы ко мне прийти.
       Мы ещё в метро находимся, на отрезке жёлтой по схеме линии - той, где станции "Достоевская", "Садовая", "Спортивная", "Чкаловская". После "Садовой" долго едем в тоннеле, и Юра вдруг говорит:
       – Вот "Адмиралтейская" станция.
       – Где-где?
       – Уже проехали.
       Вижу, как последний кусочек чего-то пронёсся мимо, и снова мелькают тёмные полосы кабелей за окном, всё обычно. Спрашиваю:
       – Я не совсем поняла, что это было?
       – Новая станция метро, которая пока не открыта.
       – Когда поедем назад – покажешь?
       Он кивает.
       А потом наша станция "Крестовский остров", и мы выходим.

       Поднимаемся наверх, на эскалаторе рядом друг с другом. Потом на улицу, огибаем купол наземного вестибюля и идём ко входу в Приморский парк. И по его центральной аллее куда-то вперёд.
       Хотя аллея не совсем аллеей называется, а Морским проспектом. И идём мы не совсем по ней, Юра левее сразу забирает, на параллельную дорожку рядом. Справа от нас начался взрытый ров, рядом с ним высокая насыпь – замена коммуникационных кабелей. Юра по сугробам, как всегда, лазает. А потом, через какое-то время, поперёк нашей тропинки тоже возникает ров. Мы проходим вдоль него, смотрим: самое узкое место для переправы – там, где мы на этот ров вышли. Юра размышляет:
       – Я-то перепрыгну, а вот ты как?
       – Тоже, видимо, буду прыгать, – с готовностью отвечаю.
       Он с сомнением смотрит. Я интересуюсь:
       – Что ты делаешь? Оцениваешь расстояние?
       – Да. Ты уверена, что у тебя получится?
       – Если ты перепрыгнешь, то куда же я денусь? Мне тоже придётся. А не получится, тогда обойду его.
       – Где?
       – Вон, смотри, люди по дощечке переходят.
       Юра посмотрел на женщину, которая с большой опаской на одной стороне рва топчется, а её муж с другой стороны ей руку протягивает, и решил перебираться в том месте, где мы сейчас стоим.
       Это захватывающее приключение получается. Но мы не прыгаем, так как края у рва скользкие. Мы спускаемся в него, а потом выбираемся на другой "берег". Юра идёт первым, снизу, как он сказал, ширина рва совсем другой оказалась, чем сверху виделась. Потом спускаюсь я, а Юра мне помогает подняться, подаёт руку.
       На другой стороне мы отряхиваемся и встаём тут же под покров елей греться. И клюкву в сахаре есть, Юра говорит, что на морозе самое то – кислая ягодка. Её проглатываешь, а сахар на снег выплёвываешь. Снег стал таким, будто над ним на елях белки или синички хозяйничали: аккуратно усыпан сахарными скорлупками и капельками клюквы. Чувствую себя легко – может, я распоясываюсь?

       А потом мы развернулись и пошли назад. Замёрзли. Точнее, Юра предложил возвращаться – я согласилась. Мне всё равно, куда с ним. Идём уже по главной аллее. Я думаю: может быть, он не хочет в гостиницу? Потому предлагаю поехать к нашей "У тёщи на блинах", пообедать чем-нибудь горячим, чтобы согреться. Юра со мной соглашается, раз у меня такое желание, но едем мы всё же в гостиницу, потому что оба, оказывается, хотим в её тепло и отстранённость от мира.
       Сидим в вагоне метро, уставшие. Поначалу я забыла, а потом вдруг вспомнила о где-то здесь находящейся не действующей пока станции. Сразу начинаю озираться на окно за своей спиной, потому что с той стороны открываются двери, и
подземный вестибюль станции значит там же. Юра дремлет, тревожить его не хочу. Не знаю, почему обычное событие так воспринимаю, но рассчитываю увидеть сейчас чуть ли не таинственную Атлантиду. Светло-серые стены мелькают за окном, а станции пока нет. Юра открыл глаза за полминуты до её появления, показывает мне: вот она. Да, вижу, но я думала увидеть саму платформу.
       – Она щитами закрыта, – говорит Юра.
       Жаль. Хотя я всё равно довольна. Даже несмотря на то, что ничего в этом загадочного не оказалось.

       Ну вот, а в гостинице Юра отогревает ноги под горячей водой в ванной. Получается, он замёрз так же, как тогда в январе, когда я его вырвала из тёплого, полного нежности мира желаний? Или это просто оттого, что приятно под горячими струями быть? Чувствовать расслабленность... Я люблю горячий душ, всегда в нём отогреваюсь, потому что мёрзну часто. Сейчас заварила растворимый кофе в чашке и принесла Юре, мы пьём из неё по очереди.
       С кофе смешная история вышла, умудряюсь же я не понимать некоторых вещей совершенно. Перед тем, как вернуться в гостиницу, мы зашли в универсам за едой. Юра предложил купить в том числе кофе, и мы рассматривали разные названия пакетиков на витрине. Потом я встала в очередь, потому что всё равно не знаю, который кофе лучше. А Юра изучил внимательно, говорит:
       – Названия причудливые выдумали, даже "Ирландский крем" есть – представляешь?
       Я киваю. Забавное название: кофе "Ирландский крем". И спрашиваю:
       – А какой мы всё-таки покупаем?
       – Давай его.
       "... крем" то есть. Хорошо. Подходит моя очередь, я и прошу:
       – Кофе "Ирландский крем".
       Продавщица не поняла, переспрашивает ещё раз название. Я повторяю, потом смотрю на Юру в качестве поддержки: всё правильно? – а он от смеха давится. Говорит:
       – Irish cream. Это я тебе перевёл с английского.
       Я ему:
       – Так сразу не повторю за тобой. Скажи ещё раз, только продавщице. – А когда отходим от прилавка, то сообщаю: – Блин, предупреждать же надо, что это перевод!
       В общем, я развеселила нас минут 20 назад.
       Теперь же мы в нашем номере. Струи воды согревают снаружи, а горячая растворимая бурда (это то, что у меня получилось) изнутри. Но томящее чувство нежности распространяется от них. Или то приливает ко всем клеточкам кровь? Мы уже не выходим из номера до того часа, который родители Юры назначили для его возвращения. "Чтобы это не в 10 вечера было", – сказали они.
       – То есть можно полдесятого? – я спрашиваю у Юры.
       – Да.
       – Хорошо.
       Мы сейчас оба обеспокоены тем, чтобы не вызвать ненароком неудовольствие его родителей.

       Потом мы едем в автобусе, я провожаю Юру. На улице, за окнами темно, внутри автобуса полупустой электрический сумрак. Сидим лицом друг к другу, опершись на спинку кресла между нами: я - по ходу движения, Юра – против, вполоборота. Щемящая тоска расставания. Я говорю ему:
       – Вот всё думаю: ты ведь полюбил меня раньше, чем я тебя. Ещё до рождественской встречи. И то, что твой папа тебя успокаивал когда-то, теперь понимаю, всё-таки он прав: нельзя полюбить человека, не видя его, только по телефону.
       – Но мы же видели друг друга.
       – Да, но позже, а ты полюбил ещё тогда. Открыто, искренне. Здесь подходит то самое слово "априори" – это означает: опираясь на предчувствие, ощущение, доверие, возникшее до самого события. Или как ты определил: "То есть независимо от опыта? Но лишь приобретя опыт, что огонь горячий, ты не сгоришь у костра". Ты полюбил независимо от него – понимаешь? Как я смогу отблагодарить тебя за твою любовь?
       – Это мне с тобой никогда не расплатиться, столько ты для меня делаешь.
       – Что я делаю?
       – Приезжаешь всё время, звонишь.
       – Так я для себя, из эгоистичных соображений, – мне смешно немножко, его слова меня удивляют. – Это нетрудно совершать действия, когда их желаешь. Но ты смог почувствовать. Это совсем другое.
       Мне так не хочется с ним прощаться в этой нежности, которая внутри сердца. Но мы ещё едем в автобусе, говорю потом:
       – Я недавно прочитала, что мужчины умирают раньше женщин лет на 10-15. А ведь это очень тяжело, остаться одной в старости. И подумала: та разница в возрасте, что у нас с тобой, та, которая считается нетрадиционной, на самом деле она как раз оптимальна для браков.
       – "Они жили долго и счастливо и умерли в один день"?
       – Да, – киваю.
       Юра улыбается.
       Автобус подъезжает к метро, и Юра выходит. А я еду обратно. Я не пошла провожать Юру дальше, потому что мне тяжело оказаться сейчас одной на тёмной улице.

       Как и вчера, жду его вечернего звонка в постели. Как отзвонит он мне, так сразу лягу спать. Пока развлекаю себя записыванием проходящих мимо мыслей. А заслышав звонок, выключаю свет и хватаю трубку.
       – Ты не поздно вернулся? Родители ничего не сказали? – спрашиваю.
       – Папухи нет дома, он салют пошёл смотреть, а мамочка пока ничего не говорила.
       – Ну хорошо, если так, – вздыхаю свободно. – Главное, что сразу не сделали замечания.
       – У нас здесь праздничный стол, оказывается.
       – В честь 23 февраля? – я снова вздыхаю, только теперь иначе, потому что мне бы тоже хотелось праздника.
       – Да. Я даже удивился.
       Потом мы прощаемся, и я, засыпая, думаю: как же всё-таки уютно с Юрой, даже просто с его голосом. Вот он завтра придёт, и мы целый день не будем выходить из номера – только, когда на поезд придёт пора собираться, но это не скоро совсем. Полагаю, что я даже улыбаюсь, засыпая. Пусть мне одиноко, но не с мыслями о нём. А с утра подожду его. Или, во всяком случае, постараюсь подождать. Постараюсь, чтобы это было по-настоящему терпеливо.

* * *

       24 февраля, 7 утра. Вчера я думала, что не смогу увидеть вторую серию фильма о военных, жаловалась Юре на это, а теперь мне предоставляется возможность посмотреть фильм до конца. Уж не правы ли те люди, которые говорят о неосторожности некоторых желаний? Вот так произнесёшь вслух или только подумаешь, а они потом сбываются... Теперь я сижу по-турецки даже на маленьком стуле перед телевизором. Закончился фильм, щёлкаю переключателем с канала на канал. Терпения у меня и вправду хоть отбавляй: раз вчера Юра позвонил полпервого, то и сегодня, вероятно, во столько же у него получится. Однако около 12-ти всё равно начинаю нервничать. Смотрю на свой сотовый телефон, который должен заиграть громко. Да, по обычному телефону в первый раз Юра не может позвонить в гостиницу. В первый раз я не позаботилась о двусторонней телефонной связи, понадеялась на свой сотовый.
       Время переваливает за полдень, я отмечаю его движение каждые 2-3 минуты и удивляюсь, как же медленно оно движется. То есть хочу сказать "быстро" – уже много времени. Впрочем, даже не знаю, что имею в виду. В 22 с небольшим у меня уже обратный поезд, я нервничаю оттого, что слишком мало часиков остаётся в сегодняшнем дне. Звонит телефон – моментально застываю, неторопливо встаю, подхожу к нему, зацепляясь о спинку кровати свитером, и одновременно освобождаю вытянувшуюся нитку и снимаю трубку телефона:
       – Алло.
       – Привет, – обычное мягкое, приветливое в Юрином голосе.
       Сначала я спросила что-то стандартное про как дела, настроение. И Юра говорит... точнее то, что мой слух сразу выхватил из его слов:
       – Меня сегодня вообще не отпускают на улицу.
       – Как не отпускают?.. – и с этого момента я вообще мало, что воспринимаю.
       Я не могу сейчас повторить, я не могла уже тогда через 5 минут воспроизвести то, о чём мне говорил Юра. Я что-то услышала, но это не то же самое, что он на самом деле произносил. И, думаю, то, что он произносил, тоже отличается от того, что он имел в виду. В такие моменты всё перемешивается. Всё пошло наперекосяк.
       Я плачу. Зачем мне вообще этот день? Смотреть телевизор в гостинице? Как это не банально звучит, но время стоит денег, у меня их не так много.
       – Почему они тебя не отпускают?
       – Говорят, что вчера поздно вернулся.
       – Как поздно, если в 10 вечера был дома?
       – А они, оказывается, говорили в 8.
       – Но ты же сказал в 10.
       – Не понял, значит.
       Я молчу, потом новая мысль пришла в голову:
       – А ты им сказал, что я приехала? Они и в этом случае не отпускают?
       – Не сказал, – тихо ответил он.
       – Почему? Ты же обещал...
       – Потому что тогда через 2 недели они меня в Москву не отпустят. Скажут: "Раз она сейчас приехала, то и хватит с тебя". Я подумал, что несколько дней потом лучше, чем один сейчас.
       – Да, это так, конечно... – И потом, после паузы: – Только я сейчас живая. Я же не приеду к тебе больше – понимаешь?
       – Да, – совсем короткое "да".
       Я вздыхаю и пытаюсь сосредоточиться, чтобы объяснить свои чувства:
       – Понимаешь, что мне сейчас больно, в данную минуту? И какая мне разница, что будет через 2 недели, если я уже сейчас сломаюсь? Через 2 недели я сама к тебе могу приехать, если у тебя не получится. Это не так важно. Но к кому ты приедешь, если меня уже не будет?
       – Эй, ты меня слышишь вообще?!. – попытался прорваться в моё сознание Юра.
       – Да, – я так полагаю, что слышу его.
       – Я приду, конечно, но не знаю когда.
       – Как же тебя отпустят?
       – Скажу, что к другу нужно.
       – К Саше?
       – Ну, например, к нему.
       – И к нему тебя отпустят? – я на мгновение настороженно успокаиваюсь.
       – Не знаю. Нет, конечно. Но я уйду.
       Я открыто плачу в трубку и смотрю на свой гостиничный номер.
       – Посоветуй, что мне делать? – просит Юра.
       – Сказать родителям, что я приехала.
       – Хорошо, я приду к тебе.
       – Когда?
       – Как смогу. Сейчас.

       Я кладу трубку и ложусь на постель в одежде. Слёзы катятся градом. У меня настоящая истерика. Может, и рада была бы её прекратить. Лицо опухло и покраснело от слёз. Собираюсь сердито и иду на улицу, в универсам за едой, потому что толком ещё не завтракала, пока ждала звонка от Юры. Накупаю на нас двоих слоёных фаготтини с грибами и с вишней и сажусь на крылечке гостиницы ждать Юру.
       Прохожие на меня косятся: то, что я назвала крылечком - это ступеньки лестницы ко второй, запасной, двери, расположенной в пяти метрах от основного входа. Верхняя площадка лестницы обнесена перилами, на их тонкой перекладине я и сижу, как в дамском седле на лошади, подобрав длинные полы пальто вокруг себя. Одновременно завтракаю сдобой, плачу, не скрываясь, и смотрю в ту сторону, откуда появится Юра. Я жду его и собираюсь сильно дуться на него, но всё равно очень жду.
       От металлических перил даже сквозь драповое пальто чувствую холод – как бы не застудиться... Впрочем, мне всё равно. Я наказываю сейчас и его, и себя. Себя больше, потому что мне придётся расплачиваться потом своим здоровьем, если что-то нехорошее со мной случится. А Юру - тем, что я не безразлична ему, он будет обо мне волноваться.
       Но он не пришёл, вместо его прихода зазвонил телефон. Я хотела было ответить, а потом думаю: "Какого чёрта... Буду расходовать деньги на счету, когда могу подняться в номер и перезвонить оттуда".
       Тороплюсь подняться к себе. Юра говорит, что в три часа выйдет. Я спрашиваю:
       – И на сколько?
       – На столько, сколько нужно.
       – Ты меня проводишь до поезда?
       – Да.
       – Как это у тебя получится?
       – Главное – выйти. А дальше уже неважно.
       – Хорошо, только я не буду тебя здесь ждать, я буду на улице. Так что имей это в виду, если понадобится снова позвонить мне.

* * *

       Времени сейчас где-то полвторого. Я доезжаю до "Площади Восстания" и выхожу на улицу. Маршрут у меня не особенно разнообразен: куда мысли, туда и ноги идут - то есть в сторону "Чернышевской". Только на этот раз медленно, максимально неторопливо, с разглядыванием прохожих и домов. Самое нелепое, разрушительное чувство сейчас во мне: жалость к себе. Я знаю, что Юра не виноват по большому счёту. Только кто же тогда виноват? – не я же?! Я сержусь на него и люблю одновременно. И ни за что не признаюсь ему, что мне сейчас очень сильно нужна ласка.
       Ты прости меня, мой милый мальчик, я иногда не ведаю, что творю. Ты заботился обо мне, чтобы я была в тёплом номере вместо холодной улицы. Прости, я неправа. Но я не знала, что так бывает: приехать к тебе в твой город и ждать в гостинице – час, другой, третий... А ты звонишь и говоришь: извини, please... я освобожусь позже, посмотри, пожалуйста, ещё телевизор. Или: пойди погуляй, осмотри город. Но я приехала сейчас к тебе, а не к городу. Мне без тебя остаться страшно. Ты понимаешь?!.
       Ты не принадлежишь мне, но я боюсь тебя потерять. Я уже почувствовала, что значит быть любимой тобою, это такое тёплое чувство, что отпустить его – всё равно что дом свой покинуть и побрести по свету в дождь и хмурную сырость. Я не могу это сделать добровольно.

       Кирочную улицу переходить не тороплюсь, наблюдаю с противоположной стороны за входом в магазинчик, у которого мы договорились встретиться. Мне казалось, Юра будет ждать, волноваться из-за того, что меня нет, а я смотреть и думать, как нехорошо сейчас поступаю. Может быть, он заметит меня, стоящую напротив, и поспешит ко мне через дорогу? Но его нет. На часах уже 15:00, и теперь волноваться начинаю я.
       Жду, когда в движении машин появится просвет, перехожу дорогу. Внутри маленького магазинчика Юры тоже не оказывается, даже на эту встречу он не пришёл вовремя. Возвращаюсь на улицу и отхожу на несколько метров дальше, к рекламному щиту, к стоящему автомобилю, возле них уютнее и защищённее себя чувствую. Только в какой-то момент мелькает мысль: неужели его не отпустили совсем? И в глазах снова выступили слёзы...
       Но в 15:10 Юра выходит из арки своего дома. Заметил меня, подошёл.
       – Привет.
       Я киваю, не глядя на него, разворачиваюсь, мы идём в сторону метро. Юра смотрит на меня, пытается что-то понять. Я спрашиваю:
       – Ты ушёл из дома до вечера?
       – Да.
       И пауза. Потом я говорю:
       – Даже сейчас ты умудрился опоздать.
       Он удивился:
       – А сколько времени?
       Я отвечаю. Он тогда со мной соглашается.
       По дороге мы решили снова поехать на Крестовский остров, к Финскому заливу, вчера-то так и не добрались до него. Теперь идём точно по главной аллее безо всяких дорожек, которые прерываются рвами, без приключений. Пересекаем парк насквозь и выходим к причалу. Впереди уходящее вдаль пространство: снизу снег, сверху серое небо, и всё это сходится у горизонта, сливается воедино.
       – Мы с сестрой ходили здесь по льду, – говорит Юра. – Далеко уходили.
       – Когда?
       – В прошлом году, зимой.
       – Мы тоже пойдём? – спрашиваю.
       – А ты хочешь?
       Я сомневаюсь сначала, потом киваю. В моих глазах загорается просящий огонёк.
       Спускаемся вниз. Под нанесённым снегом толща льда, кое-где в нём образовались трещины, пласты наехали друг на друга, только в тех местах и видно лёд. А так всюду снег. Стараюсь идти вслед за Юрой, чтобы не провалиться. Потом он останавливается.
       – А докуда вы с сестрой доходили? – спрашиваю.
       – Вон до тех буйков, – показывает он.
       – Мы не пойдём к ним?
       – Нет, сейчас это опасно. Лёд уже таять начал.
       – Мы постоим здесь или пойдём обратно?
       – А как ты хочешь?
       – Постоим.
       Дует ветер, не сильный, но холодный. Мы сжимаемся: я внутри пальто, Юра – курточки. Юра бродит по льду, простукивает его ногами, я смотрю вокруг на почти бескрайнее серое, в валунах пространство: что наметённый снег, что наплывшие сверху облака. Юра возвращается ко мне, смотрит тоже то вокруг, то на меня. Мне хочется, чтобы он поцеловал меня сейчас, здесь самое место согреть друг друга, его тёплой кожи коснуться и дыхание почувствовать. Чтобы он сделал шаг ко мне. Юра смотрит на меня, прищуривает глаза, будто то же самое сейчас обдумывает. Я улыбаюсь – и мы разворачиваемся, возвращаемся на берег.

       Грустно. Одолжила Юре свои перчатки, потому что сама грею руки в рукавах пальто. Он говорит:
       – Не понимаю, как мы тогда с сестрой смогли далеко уйти в Финский залив?
       – Почему не понимаешь? Потому что во льду провалиться можно было?
       – Да нет, потому что холодно.
       – Ты, наверное, тогда теплее был одет.
       – Так же. Хотя нет, в зимней куртке.
       Я отдаю ему остатки его клюквы, за что мне от него большая благодарность.
       – А ты будешь? – он спрашивает.
       Я мотаю головой:
       – Нет, спасибо, – просто смотрю, как он её жуёт. – Хотя да, буду, – вдруг говорю.
       Юра смеётся и передразнивает:
       – "Нет, хотя да..."
       – Прекрати, – тычу в него рукой, улыбаясь. – Я не много, – и беру одну ягоду.

       Так неторопливо возвращаемся к метро. Где-то птицы щёлкают – скоро весна. В вагоне поезда стоим в этот раз, как в тот январский однодневный приезд мой, когда у Юры взгляд был абсолютно счастливый. Только сегодня он сосредоточен, смотрит вдруг внимательно на рекламу, развешанную по вагону. Я понимаю, что несколько часов назад сама преувеличенно детально рассматривала рекламу кофе, демонстрируя Юре, что обижена на него. А он не понял, сказал: "Кислая ты какая-то". Что же он теперь-то тогда делает?
       – Куда ты смотришь?
       – Мы в том же вагоне, в котором раньше сегодня ехали.
       – Почему ты так решил? – оборачиваюсь на рекламные листовки вокруг.
       – Вижу.
       Я удивляюсь, как он их хорошо запомнил. Потом он успокоился и вглубь себя ушёл.

* * *

       В гостинице я первым делом пошла в душ: перед сном его не смогу принять, в поезде буду, а до утра далеко. Юра тем временем лёг поверх покрывала на второй кровати.
       Только что мы заходили в аптеку за специальным раствором для его линз, он ещё позавчера у Юры закончился. Мне трудно понять, как можно было не позаботиться заранее о покупке такой важной вещи? Позавчера Юра спал прямо в линзах, вчера положил их в воду, сегодня мы купили раствор, только меня беспокоит его подлинность: аптека какая-то несолидная нам попалась, внутри другого магазина расположенная. Я попросила Юру теперь, пока буду в душе, проверить, похожа ли бутылочка на то, чем он обычно пользуется? Так же ли закрыта она? Всё ли в порядке с аннотацией к препарату? Меня смутило то, что нам не дали сразу чек, мне пришлось попросить его дополнительно.
       Юра говорит:
       – Да всё в порядке.
       Я надеюсь на это. Я же не знаю, как линзами пользоваться, не разрушатся ли они, если раствор не тот окажется?

       Возвращаюсь из душа, а Юра дремлет, свернувшись калачиком. Я пока раскладываю еду на подносе.
       Вот дальше я что-то делаю неправильно. Юра хочет нежности и ласки от меня, чтобы не было той кислости дневной, а я его прошу наговорить для меня что-нибудь на диктофон. Он переспрашивает:
       – Да?
       Я киваю.
       – А что именно?
       – Я не знаю. Ты сказал вчера, что наговорить всегда что-то можно.
       – Я так сказал?
       – Да.
       – Ну ладно.
       Мы устроились рядом, и микрофон посередине. Юра рассказывает о том, как проводит лето у дедушки. О своей упрямой козе, которая вечно лезет в грязь, и её отмывать после нужно. О вишне, из которой делают домашнее вино. О сене в сарае. О дереве, стоящем отдельно на склоне, на котором растёт фундук.
       Я слушаю его и плачу про себя из-за расставания надвигающегося. Я показываю ему свои слёзы, стоящие пеленой в глазах, чтобы он догадался, что всё между нами так же, как и раньше, только тяжело мне сейчас. Только я упрямая. И несколько минут назад я отстранила его ищущие примирения тёплые губы, а сейчас моя рука касается кожи его лица, скользит по нему, "запоминает". И его рука поднялась к моему. Это такая тихая нежность, такая пронзительная, от которой не только я, но и Юра плачет. И никто из нас не скрывает слёз, не думает о них, не беспокоится о том, что как-то не так выглядит. А диктофон всё крутится, крутится, и никак лента в кассете не подойдёт к концу.
       Потом Юра рассказывает всякую дребедень, лишь бы завершить кассету. А когда она закончилась – подошло к концу и наше время. Я высвобождаюсь тихонько и скольжу по комнате, собираю вещи. Я думала, быстро с этим справлюсь, но укладываю их слишком долго. Нам уже выходить. Юра сидит на постели, я подхожу к нему и опускаюсь перед ним на колени, смотрю в его глаза, в них такая печаль... Оказывается, ему тяжело не меньше, чем мне. Что я наделала, Господи, в эти последние часы?! Прости меня, мой родной человечек... Я целую Юру, он отдался мне на какой-то момент, а потом меня отстранил. Да, я знаю, нам пора. Мы одеваем верхнюю одежду и отдаём ключи от номера дежурной по этажу.

* * *

       И вот мы прощаемся на вокзале. Юра говорит:
       – Ты не звони так часто мне, на твои звонки уж очень много внимания обращают дома. Лучше я сам буду.
       – Хорошо. – Потом подумала и спрашиваю: – Получается, я теперь в ещё худшей зависимости оказываюсь? Не только от ожидания твоего звонка, но и от удобства твоих родных слышать или не слышать мои звонки?
       – Блин, если так, то звони, конечно.
       Я улыбаюсь:
       – Я постараюсь всё же дождаться звонка от тебя. Главное, твоё отношение. Важно, что ты обо мне беспокоишься. Спасибо.
       – Скажешь тоже. Конечно, если нужно – звони.
       И вот я ступила в тамбур вагона. Юра постоял недолго у двери, потом говорит:
       – Я пойду.
       – Не подождёшь отправления поезда?
       – Нет, – он отрицательно встряхнул головой.

                Глава "Агония, март-апрель"

       Я вернулась домой на следующее утро, сижу на кухне, завтракаю, входит мама, ещё полусонная, спрашивает: "Ну, как ты? Как прошла поездка, хорошо?" Я только киваю, а потом предают слёзы. И вот рассказываю коротко о своих ожиданиях, Юриной учёбе, о том, что сразу, как смог, он пришёл.
       Так странно получается: когда человек рядом, как мои домашние, я не тороплюсь делиться душой, свои сомнения ношу в себе, пока они не начнут переполнять через край, как из чаши. Я обижаю своих родных невниманием только оттого, что они рядом. А они смотрят и видят не то, что во мне, а то, что снаружи. Я снаружи неприступнее, чем есть. Сегодня отваживаюсь объяснить маме, как сильно Юра мне нужен, и на миг мои многочасовые телефонные разговоры с ним перестают ей казаться взбалмошной трепотнёй.
       Потом звонит Юра перед своим уходом в институт. Я ему говорю, что даже моя мама встала на его сторону, сказала, что он прав – это я извиняюсь за своё вчерашнее поведение. Но человек на том конце провода не вслушивается в то, что хочу объяснить ему. Вчера я его не слышала, сегодня он меня.

       В следующие несколько дней он ещё звонит мне по утрам, а потом перестаёт. Днём он тоже со мной не связывается. Больше не торопится прийти домой из института пораньше, не спешит ко мне.
       – Пропала радость от встреч? – спрашиваю.
       – Да, что-то нет её больше, – тихо соглашается он.
       Всё чаще он говорит, что занят, и всё чаще рядом с ним оказывается папа, при котором он не может разговаривать. Юра обещает перезвонить позже, но иногда, бывает, не перезванивает. Я не понимаю, что мне делать? Как достучаться, докричаться до человека? Ведь даже птицы за окном друг с другом говорят, каждый день всё оживлённее, громче, уверенней. За окном наступает весна. Птицы совсем не похожи на людей, а понимают собратьев. Кому они принадлежат: городу, лесу, друг другу, себе, никому? Уйдут, сбитые машиной, выстрелом, зверем, и только перья полетят от хлопка, шмякнутся на тротуар или землю – о, Боже...

       Мы не говорим друг с другом, у нас холода. То есть разговариваем, конечно, только, может, не слышим?
       Я прошу прощение у Юры за то, что так глупо распорядилась последними часами нашей встречи, теми, на которые он всё-таки смог вырваться. Я понимаю, что это моя вина, и мне долго ещё не расстаться с ней и с Юриными глазами, какими они были перед уходом из номера. Я пишу ему:
       "Почему ты не поговорил ими раньше?..
       Я хотела, чтобы ты понял, как мне одиноко, а добилась чего-то совершенно иного. Неужели из нас двоих ты лучше умеешь вести корабль жизни? Я только помощник, а рвусь быть капитаном? Возможно, так. Да нет, конечно, это должно быть так. Молодой человек заботится о девушке, защищает её, когда нужно, но и девушка должна оберегать молодого человека, когда они остаются наедине, когда он может перестать быть сильным. Я не выполнила свой долг, я обокрала нас, подарила тебе грусть вместо радости.
       За 6 с половиной часов в увлечении своей обидой не заметила, как тебе тяжело – не повторяй моей ошибки. Что будет с нами, если и по телефону мы отдалимся?.. Телефон – единственная связь, которая у нас есть".

       Но, наверное, всё оказалось ещё хуже.
       Я звоню Юре, настаиваю:
       – Мне кажется, я по телефону умудряюсь тебя почувствовать лучше, чем тогда, когда воочию вижу.
       – Это неправильно, – отвечает он.
       – Я знаю, только почему так?
       – Может, потому что нужно "смотреть сердцем"?
       А я не вижу... Говорю одно, мои слова очень правильны, но поступки противоположны – получается, я лицемерна... Пока не поздно ещё, пока прошло меньше дней, чем пальцев на руке, я хочу поговорить, исправиться, я виновата. Между нашими городами телефонная связь. Только она. Как докричаться, если Юра не слушает меня больше? Что сделать? Броситься под машину?
       – Ты какая-то не такая стала, – говорит Юра тихо и испуганно. – Такая ты мне не нравишься. А чтобы доказать, что я тебе нужен, сбереги себя в целости и сохранности.
       Я прошу его:
       – Ты только не уходи. Я чувствую себя так, будто болею очень сильно, мне нужно лекарство. Помоги мне, пожалуйста.
       – Я не знаю, чем.
       – И я тоже не знаю. Знаю только, что один ты можешь помочь.
       Юра разводит руками. В фигуральном смысле, потому что по телефону я его не вижу. Но это похоже на то, как когда-то мы с ним едва помещались под зонтиком во время дождя, потому что он не хотел меня прижать к себе ближе.
       – Хорошо, тебе ведь тоже нужна помощь, – говорю я. – Давай вылечим сначала тебя, а потом ты, выздоровевший, сможешь мне помочь.
       – Ну, попробуй, – говорит Юра.
       Я сижу сейчас на кухне. Но не возле окна, я смотрю на линолеумный пол, на плиту, на стол, полки... – на маленькое пространство вокруг себя, озарённое жёлтым светом. Я сижу на деревянном табурете, подобрав под себя ноги, и пытаюсь лечить сквозь огромное ночное расстояние Юрино сердце, которое обидела, всем теплом, что ещё есть во мне. Но, видимо, его недостаточно. Я говорю:
       – Можно я приеду?
       – Зачем?
       – Чтобы помириться и по-другому прожить 24-е февраля с той самой точки, когда мы встретились.
       – Нет, не стоит.
       – Пожалуйста... У меня по телефону не получается дотянуться до тебя, ты замыкаешься, закрываешься, прячешься. Я не позволила тебе поцеловать себя тогда, в гостинице, мы потеряли несколько часов из-за моей обиды – я хочу компенсировать это. Встретиться снова и прожить день так, будто 24-го февраля не было. Заново. Можно?
       Юра задумался и немножко уступает:
       – Я не знаю, сколько у меня будет свободного времени. Мне родители поставили строгое условие: заниматься.
       – Но оно же будет? Хоть сколько-то? В субботу или в воскресенье?
       – Да.
       – Тогда на сколько у тебя получится уйти из дома, столько мы и проведём вместе.
       – Ладно, приезжай.
       Я обрадовалась:
       – А в какой из дней ты будешь посвободнее: завтра или в воскресенье?
       – Не знаю.
       – А вероятнее всего? Как ты можешь предположить, когда мне лучше приехать?
       – Наверное, лучше завтра.
       – Тогда я сейчас позвоню узнать насчёт билета на поезд и перезвоню тебе. Договорились?
       – Да.

       До справочной с первых попыток я не дозваниваюсь, потому начинаю собираться прямо так, думаю: какой-нибудь билет, пусть дорогой, всё равно будет. Сказала о своём отъезде маме и сестре, они встали насмерть передо мной, что не отпустят, на ночь глядя. Времени на часах больше 11-ти вечера, метро перестаёт работать в час – куда я денусь, если не уеду в Питер? Буду ночевать на вокзале? Так сказала мама. Я понимаю, что сама измученная, спорить сейчас не могу. Отвечаю: хорошо, я останусь. Сестрёнка добавляет: "Если бы он тебя любил, то так с тобой помирился бы, а не заставлял ехать к нему".
       Я устала, я прячусь на кухне, чтобы поговорить с Юрой наедине. Перезваниваю ему:
       – Меня не отпускают. Теперь я нарвалась на то, что за мной будут приглядывать, я так думаю.
       – Так тебе и надо, – довольно замечает Юра.
       – Тебя радует, что я утратила часть своей свободы? – удивляюсь я.
       – Её избыток бывает вреден.
       – Не знаю... мне он не мешал.
       Но Юра всё равно веселится. Тогда я говорю:
       – Мы можем помириться по телефону? Может быть, они и вправду правы: для этого не обязательно приезжать?
       – Да, не обязательно.
       – Тогда ты меня простишь?
       Уже ночь стоит, когда мы говорим по телефону: вот перешагнуло за полночь, вот прошёл ещё час. Оттого что у Юры поднялось настроение, мы разговариваем сейчас непринуждённо, нам снова легко. Уже давно я пересела к окну, на кухне погашен свет, смотрю в ночь, которая нас связывает. Говорю:
       – Я подумала, ведь не все люди могут быть постоянно со своей семьёй. Существуют такие профессии, как режиссёр, актёр, оператор, геолог... я не знаю, какие ещё привести в пример. Те люди, которые вынуждены уезжать надолго из дома, даже на несколько месяцев в командировку, чтобы заниматься исследованиями, снимать фильмы...
       – Да, я понял, – прерывает подробность моих объяснений Юра.
       Я киваю:
       – Вот, у них же дома остаются семьи, и они ждут.
       – И спокойно живут при этом.
       – Ну, не совсем спокойно. Но это получаются более крепкие семьи, те, которые выдерживают испытание расставанием.
       – Можно, будет считаться, что я нахожусь в такой творческой командировке? – ухватился за эту идею Юра. – Где-нибудь в Херсоне. И там нет телефона, поэтому я буду тебе пореже звонить?
       – Да, я и имела в виду что-то вроде этого. Только я же знаю, что ты в Санкт-Петербурге находишься, в котором с телефонной связью всё в порядке и из которого ты можешь звонить.
       – Нет, а ты представь, что не могу. Давай, ты мне будешь писать письма в Интернете? У тебя же есть на работе свободное время, вот и пиши. Можешь даже несколько штук в день.
       – О чём же я буду писать столько? У меня не так много событий происходит, я уже начну повторяться.
       – Ничего, внутри моих писем тоже есть повторения – ты замечала?
       – Они же короткие...
       – И всё равно слова повторяются. Ты посмотри повнимательнее.
       – Хорошо, я посмотрю. Я постараюсь помнить о том, что ты в командировке находишься, видимо, в учебной.
       – Да, постарайся.
       – Но один-то раз в день, по вечерам, ты мне будешь звонить? Можно? Пусть это будет поздно, после 11-ти, когда у вас телефон свободен – я подожду, раз нужно.
       – Договорились.
       – Только на дневной звонок я тоже иногда надеюсь. Ты завтра позвонишь мне – я спрошу: отчего ты не был радостен днём, чтобы услышать меня?!
       – Опять начинаешь?
       – Мне трудно смириться, извини... – я вздыхаю виновато.

* * *

       Вот ещё один раз я пообещала быть посдержаннее. Стараюсь ли? Да. Может быть, у меня это плохо получается? Конечно. На первых порах, когда человек учится, у него не сразу всё выходит правильно. Вот если бы ещё я могла понять: какой смысл в такой сильной разлуке, если можно снять телефонную трубку и легко вернуть радость любимой девушке? Я не понимаю. То, что касается Юриной учёбы, это мне ясно: я мешаю ему внеурочными разговорами. А то, что он мне сам не может позвонить тогда, когда свободен от занятий, и когда даже дома никого, кроме него, нет, это у меня не получается понять. Я стараюсь. Очень. И снова жду, когда заиграет мой сотовый телефон токкатой И.С.Баха.
       О Господь, как же рассказать человеку, что мне больно, так, чтобы он услышал? Может быть, поведать, что стала плохо спать, и уставать во сне, и просыпаться? Смотреть на дисплей телефона: не пропустила ли звонок? Потому что я стала спать с телефонной трубкой в руке, чтобы не разбудить домашних, чтобы она не играла на всю квартиру тревожной мелодией, только тихо завибрировала в моей ладони и озарилась зеленоватой подсветкой – это значит, Юра звонит. Несколько раз так происходит. А иногда и такого звонка нет. Я устаю, я сама стала тревожной. Не понимаю я, но пока терпелива.
       Только прошу Юру: не разрушай меня тоже (так же, как он когда-то в декабре о себе просил), потому что и мне есть, ради чего жить.
       – Ты знаешь, я вспоминаю письма Кати в твоём почтовом ящике, когда ты уже полюбил меня, а она этого не знала. Она писала тебе о поцелуях, что скучает по тебе, ждёт, когда ты её обнимешь виртуально. Я не хотела бы выглядеть так, как она. Чтобы ты со мной поддерживал отношения только оттого, что не хочешь меня обидеть. Не потому, что я тебе дорога, а из вежливости.
       – Да нет, я с тобой не поэтому общаюсь.
       – Просто я боюсь не распознать, если такое вдруг случится. – Я прошу: – Обещай, пожалуйста, сказать мне.
       – С тобой точно из вежливости не буду. С кем угодно, только не с тобой.
       Мне становится легче.

* * *

       Миновало прощёное воскресенье (9-е марта), после которого все обиды остаются в прошлом. Я думала, Юра занят, раз не звонит, и уже легла спать, но вдруг вспомнила, что сегодня нужно просить прощение у всех близких людей. Встала с постели в темноте и пошла на кухню позвонить ему. Юра оказался дома, один, его родители уехали в гости. Я спрашиваю:
       – Почему же ты не звонишь мне?
       – Да я собирался.
       – Так ведь уже почти полночь... – впрочем, ничего страшного, я мыслями уже вперёд стремлюсь. – Сегодня прощёное воскресенье.
       – Я не знал.
       – Да, – киваю. – Поэтому я должна сказать: прости меня, пожалуйста. – И предупреждаю сразу: – Положено отвечать: Бог простит.
       – Бог простит, – смеётся Юра.
       – Ты сказал от сердца, а не просто потому, что так положено?
       – Я тебя уже давно за всё простил.
       Приятно, вот так посидеть с ним рядом. Говорить о том, что волнует меня, спрашивать у Юры, что волнует его. Это совсем тихонько происходит. И я слышу даже звук гитары, Юра играет для себя. Я говорю: спасибо.

       А в последующие дни я снова одна, мне становится настолько плохо, что я вынуждена просить помощи теперь не у Юры, а у своей мамы и своей подруги. Хотя знаю, что они не одобряют наших разговоров каждодневных, но я не справляюсь одна и от растерянности начинаю прислушиваться к ним.
       Они сказали...
       Они сказали, что я слишком открыта с ним и наскучила ему, а в женщине должна оставаться тайна, под которую, как под покров, хочется проникнуть. Нельзя позволять себе откровенности. "Почему?" – спросила я. "А стоит ли?" – ещё давно спросил Юра. "Если мы одно целое, то у нас же всё теперь одно на двоих должно быть", – мне так кажется. "Если стоит, то я согласен", – ответил Юра. Но мама с подругой говорят, что нельзя позволять себе полной откровенности. Значит, я так сильно сама всё разрушила между нами? Тоже нет, Юра всё равно не может меня любить, потому что он мальчик ещё. Он не готов к серьёзным отношениям. А я взрослая барышня, мне нужны забота мужа и дети, счастье, которое для меня в семье. Сейчас он этого дать не может, а через несколько лет найдёт себе другую девушку, моложе себя. Я согласна, где-то они правы. Они сказали: "Если ты его любишь, то отпусти, чтобы не стать камнем на его шее".
       Эти города, которые нас с Юрой разделяют... Но я отвечаю: я же их преодолеваю на поезде и по телефонной линии. Разница в возрасте... это дурацкое общественное мнение, мы проигнорировали его однажды – и ничего, жили. Ощущения... у мужчины и женщины они разные, вот этого я не знала, не чувствовала, что до такой степени. Что у нас разная психология, разные цель и предназначение... Всё равно я не очень поверила маме с подругой, но Юра тоже сказал:
       – Сколько бы ты ни повторяла, что я взрослый – на самом деле я мальчик ещё. И, как говорят умные седые люди, мне нужно перебеситься. Тебе не повезло, Настя, что ты слишком рано со мной встретилась.

* * *

       Только я подумала, что наконец-то весна наступает (это 21-го марта происходит, в день весеннего равноденствия), уж и птицы щебетали радостно под крышей моего дома, мне их хорошо слышно: я на последнем, 5-ом этаже живу – ан нет... Закружила вьюга, серое небо опустилось, ветер задувает в щели. Что делать с настроением в такую погоду? Чувство – будто кто-то обидел...
       Те же самые умные седые люди ещё вот что сказали: слова любви нужно говорить своим близким каждый день, иначе можно опоздать это сделать.
       Я разговаривала вчера с Юрой, просила:
       – Пожалуйста, побудь со мной.
       А он вздыхает. В этом вздохе всё: его скопившаяся усталость, его незаконченные дела. С начала марта он усиленно занимается по вечерам, от его учёбы зависит будущее. До конца мне сложно это прочувствовать, я в своё время училась для диплома, а Юра для профессии, он точно знает, кем хочет быть. Я прошу:
       – Отвлекись на немножко, – ведь даже у того, кто много учится, есть выходные часы. Они есть и Юры, мне его мама сказала, что он не сидит целыми днями над примерами, что он уделяет время и компьютеру, и друзьям. – Пусть завтра, послезавтра, на этой, следующей неделе будет математика, но сейчас ты мне очень нужен. Мне холодно. Ты видишь, становлюсь всё более и более смирной и уже не прошу разговаривать со мной подолгу: вчера, например, хватило 11-ти минут. Но я же девушка, мне так нужны ласка и забота, а потом иди к своей математике. Я не задержу тебя долго, только скажи, что любишь и те хорошие, добрые, тёплые слова, как раньше... Помнишь, в то время, когда мы ещё не видели друг друга, я тебе говорила в трубку: "Мой родной"?! Потом мы встретились, ходили по Русскому музею, а вечером, созвонившись, я опять сказала: "Родной". Ты спросил: "Вот, почему так? Говоришь это лишь по телефону". Я тебе сказала... Ты помнишь...
       – Да.
       – Я ведь на следующий день исправилась.
       – Нельзя так.
       – Как?
       – Как ты полюбила, без оглядки.
       – А ты, значит, любишь с оглядкой? На что?
       Гудки в трубке: нас разъединили – я перезваниваю Юре снова. Он продолжает решать математику, слышу звук черкающей ручки в трубку.
       – Выходит, всё же нет той любви, о которой мы с тобой говорили? – спрашиваю я.
       – Нет, любви нет.
       – Очень печально без неё жить.
       – Может, она и есть, только не такая, какой ты себе представляешь.
       – То есть?
       – Она не взаимная и не постоянная. Всё меняется.
       – Почему?
       – Потому что со временем недостатки человека начинают раздражать.
       – Но если человек нужен, то с ними можно смириться, можно привыкнуть. Можно даже свой образ жизни подстроить под другого. Я же ложусь спать поздно, чтобы иметь возможность с тобой поговорить...
       – Со временем люди начинают просто терпеть друг друга.
       – И живут, не любя?
       – Почему живут? Могут разойтись, если им не нравится.
       – И твои родители тоже так же?
       – А твои нет?
       – Может быть... – я задумываюсь. – Но значит, твои родители тоже не любят друг друга?
       – А чем они лучше других?!
       Я не нахожусь, что сказать, поэтому снова в трубке стоят только проговариваемые вслух Юрины примеры, он весь в них.
       – Получается, что дружба гораздо более долговечна, чем любовь? – спрашиваю.
       – Да.
       – Но почему так происходит?
       – Потому что с другом можно встретиться, выпить вместе, а потом ещё месяц не видеться, и он не будет тебя "доставать", приставать, навязываться.
       Вздыхаю:
       – Я тебя замучила, я знаю.
       – Я с тобой разговариваю сейчас, хотя мог бы этого не делать.
       – А что бы ты делал? Решал математику?
       – Ну например. Или спать бы лёг.
       – Знаешь, – обрадовалась я, – я бы позвонила тебе раньше, если позволишь: в 20:00. Я устала, оттого что не высыпаюсь.
       – Нет, раньше нельзя.
       Я огорчена:
       – Только в 23?
       – Да.
       – А почему?
       – Чёрт, потому что я занимаюсь. Чтобы не отвлекаться и быстрее закончить со всем этим.
       – С кем-нибудь другим ты бы не стал сейчас разговаривать?
       – Думаю, что нет.
       – А со мной говоришь...
       – Да, пока говорю.

       Я расстроилась. Этот разговор происходил вчера, а сегодня пишу ему в Интернете: "Получается, что мы разошлись, едва встретившись?" Юра рассердился в ответ, когда прочитал мои строки: "Никто никуда не расходился, даже по телефону умудряешься меня неправильно понять". Но как я могу понять правильно, если он не объясняет мне того, что я не понимаю? Юра говорил о взаимоотношениях Иисуса Христа и апостолов: "Ценится не только готовность помочь, а ещё и проявленная инициатива. Никто из учеников не пытался оградить Иисуса от подстерегающих его опасностей: он же всезнающий, всевидящий, попросит сам, если понадобится помощь". С того февральского дня в гостинице Юра не помогает мне больше.
       – Ты написал сегодня в Интернете, – осторожной стараюсь быть вечером, – что я неправа насчёт "разошлись". Это не так?
       – Конечно, нет. Почему ты такой вывод сделала?
       – Ну, как... Мне необходима твоя поддержка, слова любви, а ты отвечаешь: любовь непостоянна, всё меняется...
       – А разве не меняется?
       – ...Что недостатки со временем начинают раздражать.
       – Они и начинают.
       – ...что дружба более долговечна.
       – Это так. Ты не согласна?
       – Согласна. Но ты сказал, что друг не надоедает своими вопросами, а я знаю, что надоедаю.
       – Да, ты умеешь "достать".
       – Ну вот, я и заключила: не сейчас, конечно, но очень скоро мы разойдёмся.
       – Ты неправильно заключила.
       – Я уже поняла, – вздыхаю. – Ты был занят, отшучивался от меня автоматически. Я потом вспомнила ещё другие твои слова. Я спросила: "Значит, любви действительно нет? Мы можем любить только своих родителей и своих детей – больше никого?" А ты говоришь: "Ну да. От своей кровинушки куда же денешься?!." У тебя такая интонация... Когда сыт и доволен, ты говоришь так. Просто дело в том, что у меня не получается отличать шутки от серьёзных вещей. Я верю им.
       – Ты это, привыкай давай.
       – Хорошо. Так кто же такой друг?
       – Сказочное страшное чудовище.
       – Вот опять...
       – Тебе не нравится?
       Я мотаю головой:
       – Почему он чудовище?
       – Потому что пугает всех.
       – А почему ты всегда так зло шутишь?
       – Не обращай внимания, я дурак. Такое чувство юмора.
       – Нет, это я излишне серьёзна...
       – Эй, ты где? – забеспокоился Юра, когда я замолкаю на какое-то время.
       – Здесь. Я думаю. Ты опять не со мной на том конце провода. Опять не отвечаешь на мой вопрос. Понимаешь, ведь вопросы не остаются без ответов: не даёшь их ты – я домысливаю сама. Знаешь, как человек оценивает других? Сравнивая с собой. Например, чтобы определить возраст, я прибавляю к своему несколько лет – если человек мне кажется старше, – или отнимаю от своего – если, на мой взгляд, он младше меня. Я пытаюсь представить твой образ мыслей в меру своей испорченности, и обижаюсь на то, что ты, оказывается, не имел в виду. Не на тебя. И не на обстоятельства. Я просто чувствую обиду. Ты ведь можешь – почему не хочешь мне объяснить? Понимаешь, для меня же это важно.
       – Что тебе даст моё объяснение?
       – Я представлю твоё мировоззрение.
       – Ну представляй.
       – Почему ты говоришь, что любовь непостоянна?
       – Я имел в виду, что мы все смертны. Потому что всё заканчивается когда-нибудь.
       – Но сейчас же ты живой.
       – Кто сказал подобную глупость?
       – Вот блин! Что же мне делать?.. Помнишь, ты говорил раньше... давно... что когда люди любят, то заботятся друг о друге? Это так?
       – Я думаю да. – Потом подумал и добавляет: – Хотя не знаю: примеров обратного – масса.
       – А, может, эти люди просто не любят, если не заботятся?
       – Да я не знаю, понимаешь?
       – Да. Я сделала выводы.
       – Не понял, – встревоживается Юра и даже отвлекается от математики. – Может, скажешь, какие? А то ты обычно делаешь такие "правильные" выводы, что потом чокнуться можно.
       – Если большинство людей не заботятся друг о друге – значит, редко кто кого любит, – сообщаю ему. – Но родители о своих детях заботятся – не все, но тем не менее. И дети о родителях тоже проявляют заботу. Вот и получается, что обычно человек любит только своих детей и своих родителей – больше никого.
       – Ничего подобного. Я сказал, что можно любить, но не заботиться.
       – Разве так бывает?
       – Сплошь и рядом.
       – И именно оба человека друг друга любят, а не только один из двоих? Такая любовь всё же бывает?
       – Да.
       – И они любят друг друга, но никто из них не заботится о другом?
       – Да.
       – Почему же ты решил, что они любят?
       – Вроде так. Кажется. Потому что ничего другого не подразумевается. И хватит допрашивать.

* * *

       Проходит ещё неделя. Я что-то не то всё время делаю, говорю: я, я, я. Так выпячиваю себя. Хочу, чтобы Юра со мной поговорил. Прошу: "Можно я приеду к тебе в выходные? Мы съездим загород, в Петергоф". – "Там нечего делать в такое время года", – отвечает он.
       Потом моя знакомая по Интернету – девушка, с которой я подружилась, и с которой Юра тоже общается, – сказала, что он недавно прислал ей длинное письмо. Мне он давно уже не пишет писем, от силы записку оставит в несколько строк. А в письме, в нём мысли и чувства человека содержатся. Мне очень захотелось его прочитать. "Может быть, это и неэтично где-то", – так сказала та девушка, но переслала мне Юрино письмо. И чем дальше я углубляюсь в него, тем сильнее чувство отчаяния возникает внутри.
       Юра пишет ей: "Тепло постепенно расползается по душе, такое умиротворение, радость – в общем, я подсел на твои письма... Я очень тебе благодарен, ангел мой. Ну, и не мой тоже, просто Ангел..."
       Ангел – так меня он называл в декабре, когда говорил, что я совершенна, и боялся, что, приехав, я не такой окажусь. Нет, я не совершенна, но обидно слышать подобное обращение к другой девушке. Я уже давно не являюсь ангелом. И с недавних пор "моей прелестью" тоже. Даже не знаю, кто я ему теперь? Он сказал: "Я твой супер-брат". Значит, я супер-сестра получаюсь? Может, он снова пошутил?
       А моя подружка – ангел, чьих писем он ждёт. Хотя вспоминаю теперь и других девушек, с которыми Юра общается. Ему нравится, когда его почтовый ящик не пустует, когда он наполняется новыми письмами, в них интересные рассказы, забавные словосочетания проскальзывают. Он не любит скучать.
       "...Я довольно упрямо притворяюсь слепым, если дело касается чего-то плохого, и сомневаюсь до последнего, если мне нравится этот человек. Так все в принципе делают..." – пишет он дальше. Что же я наделала? Или ещё ничего, ещё не поздно?
       "...К тому же мало ли как ты меня поймёшь, я заметил за печатным словом такую особенность: читаться другими совсем в ином смысле, чем ты подразумевал. Чем меньше пишешь, тем меньше вероятность того, что тебя неправильно поймут. Выход из положения идиотский, но я никогда не отличался большим умом..."

       Эти строчки и буковки – маленькие, чёрненькие, обращённые к другой девушке – попали ко мне в душу. Я не успела осознать ещё их действие, но они толкают меня написать письмо:
       "Я начала тебе рассказывать по телефону свой сон и постеснялась закончить, не дорассказала. А сейчас хочу.
       ...Я встретилась с незнакомой мне питерской Оксаной, той самой, у бабушки которой жила, когда приезжала к тебе на Рождество. Она позвонила мне и сказала, что привезла моего ребёнка из Петербурга. Понимаешь, я даже не знала о его существовании, а мне говорят, что он мой?! И я уже боюсь, что его не принесут. Или принесут, но сразу заберут назад. На встречу Оксана пришла вместе с мужем. Они передали мне грудного младенца, я держу его осторожно, отойдя в сторонку, прижимаю к себе, а он спит. Такая маленькая смуглая головка у него, на неё падает снег, я прикрываю её рукой от холода – и рождается в сердце небывалая нежность, и ещё беззащитность чувствую. А потом он проснулся, улыбнулся, разинул ротик, зевнув. И вдруг... я не знаю, как так получилось... не представляю, что означает сон, какая связь между сердцем, подсознанием, мозгом... но я сказала: "Юрочка". Твоё имя. И сразу проснулась".

       Юра мне ответил. Я обрадовалась поначалу его письму, а он пишет:
       "Не стоит обо мне так заботиться. И так ко мне привязываться, как к своему сыну, если это уже не произошло... Есть подозрения.
       Ты извини, но я не могу быть всё время с тобой, потому что если ты рядом, как-то ничем больше заняться не удаётся. Я же говорил: когда ты рядом, то становится чувство, что уже всего достиг, всё абсолютно в порядке, ничего более не надо, всё есть – а согласись, с таким ощущением жить довольно опасно, да и бессмысленно. Всё это прописные истины, сама знаешь".

       И я замкнулась, отползла в сторону, свернулась калачиком. Слышу: всё больше и больше равнодушия появляется в Юрином голосе. Я боюсь уже соприкасаться с ним, стараюсь заставить себя не звонить ему. Но думаю о нём постоянно, в каждом телефонном звонке жду его. У меня начинается ломка как при наркотической зависимости. Чем длиннее промежутки между моими звонками ему (потому что всё-таки не выдерживаю и звоню раз в 3-4-7 дней), тем хуже себя чувствую, и тем больше чуждости в Юре появляется.
       Уже ни мама, ни подруга не могут мне помочь; я ещё разговариваю с ними о своих чувствах, но начинаю понимать, что придётся мне самой с этим справиться.

* * *

       Я разбудилась от спячки. Говорю так потому, что раньше подумывала, что вообще не умею любить: уж очень долго оставалась равнодушной к молодым людям. А теперь есть родной человек у меня. Разве художник может пожелать лишить себя зрения? Или музыкант отказаться от слуха? Юра говорит в этом случае: "Не обкраден тот, кто не осознаёт, что он обкраден". Представьте себе одинокого путника, у которого один день похож на другой. Он чувствует разницу только по тому, в спину ли сегодня дует ветер, подгоняя вперёд, или навстречу, создавая трудность в передвижении; светит ли солнце или идёт дождь, от которого может становиться радостно на сердце, если он летний и с радугой, или мрачные мысли появляются в голове, если наступила затяжная осень. Зимой трудно идти, потому что главной в это время года становится сама необходимость перемещения, чтобы не замёрзнуть; но на самом деле холода хочется переждать в теплом и уютном доме, если, конечно, путник не всегда был странником и знает, что это такое. Весной же он снова трогается в путь, наблюдает, как одни за другими возвращаются птицы в родные места, как последовательно начинается цветение трав, кустарников и деревьев, и их благоухание щекочет его обонятельные рецепторы. Но не с кем ему поделится радостью этих наблюдений. Нет у него товарища в пути.
       Вот таким путником я себя ощущаю. 5 дней мне кажутся месяцем, месяц, значит, превратится в полгода – мой Бог, какая длинная жизнь! Но в данную минуту даже этого я лишена, пока не завершится моя ломка. Слышу, как время скулит за окном под заглушающий его шум дождя или в шагах прохожего. Вы тоже послушайте потом, наверное, услышите: без любимых людей время всегда ведёт себя странно. Иногда пытаюсь рисовать, но не получается. Не получается мне с собой примириться. А время остановилось совсем, так бывает, когда на душе спокойно или когда кто-то умер. Я сержусь, что люди не понимают, как дорог может быть каждый день. Он не последний, но именно он уже не повторится. И распоряжаться им для того, чтобы просто кушать, одевать своё тело в одежду, ехать в нескончаемом утреннем потоке на фирму, сидеть за компьютером? Просто у Юры есть впереди цель: получить профессию, почувствовать прочно своё место в жизни. А я старше его, я знаю, что только с любовью жизнь приобретает настоящий смысл.
       Я стараюсь не ждать больше даже Юриных звонков. Читаю "Три товарища" Э.Ремарка вместо того, чтобы тосковать по Юре, и нахожу, что сюжет книги похож на мою с ним историю. Я думаю, нужно попросить его прочесть эту книгу. Может быть, он поймёт тогда, как я чувствую? Он догадливый.
       А время продолжает идти мимо. "Величие времени в его беспощадности", – сказал Юра.

                Глава "Прощание, конец апреля – 3 мая"

       В последних числах апреля я заболела. Вообще температурю редко, и сейчас даже не поверила градуснику. Измерила температуру снова – всё правильно, высокая. Я остаюсь дома лежать в постели. Только болезнь какая-то странная: похожа на грипп, но с выступившей на 3-й день сыпью на лице и по телу. Страшно смотреть на себя в зеркало. И температура не сбивается, потому что вдруг сыпь пошла от лекарств? – тогда их нельзя принимать. Пью горячий чай, чтобы хворь выходила с потом, горло лечу тёплым молоком с маслом. В один из дней сижу так с чашкой в руках, жду, пока остынет немножко моё молоко, и что-то нашло на меня. Я вдруг поняла, что такое любовь, увидела её: она похожа на маленький белый прямоугольник, как кусочек бумажной ленты, вокруг которого космос. Мне захотелось услышать Юру. Почти неделя прошла с предыдущего звонка ему – я надеюсь, вдруг он поговорит со мной подольше? Чувствую себя скованно, разговариваем немного, похоже, что у нас нет общих тем, и тогда я отваживаюсь спросить:
       – Объясни, что происходит всё же? В последнее время я ведь не напрягаю тебя своими звонками, так? Я звоню редко.
       – Ну да.
       – А ты вовсе не звонишь. Значит, нет потребности?
       Юра молчит.
       – Мне очень трудно звонить тебе редко, в первый недельный перерыв это вообще походило на ломку.
       – Хм... даже так?
       – Да, – киваю, – так сильно ты мне был нужен. Но я смогла. Теперь звоню время от времени. А в твоём голосе холодности ещё больше, чем раньше. Неужели я права была, когда говорила, что если общаться редко, то теряется близость между людьми?
       – Это вряд ли.
       – Тогда что это?
       Юра снова молчит.
       – Я не понимаю, какие между нами отношения? Если любовь, то она – чувство взаимное...
       – Это не так, – прерывает меня Юра.
       – Ну да, ты прав, любовь может быть и не взаимной. Но дружба-то взаимна.
       – Не так, – снова отмечает Юра.
       – Нет, дружба точно должна быть взаимной, – возражаю я, – иначе это уже не дружба. Так не бывает, что я с тобой дружу, а ты со мной нет.
       – Ну, может, я и неправ.
       Я киваю, хотя Юра, по-моему, не изменил свою точку зрения. Продолжаю:
       – Но между нами вообще никакой взаимности нет, всё односторонне. Всё время я хочу с тобой общаться, а ты со мной нет. Помнишь, я говорила, что боюсь не распознать: я тебе всё ещё дорога, или ты поддерживаешь со мной отношения из вежливости, как с некоторыми интернетовскими знакомыми? С Катей, например, так было.
       – Ты думаешь, у меня появилась другая?
       – Нет, я так не думаю. Но ты обещал, что со мной общаться из вежливости не будешь. С кем угодно, но не со мной.
       – Я так сказал?
       – Да.
       – Странно.
       – Видимо, ты тогда понял меня.
       Наверное, мне следует объяснить, что я имею в виду. После паузы продолжаю:
       – Если ты меня не любишь, то мои слова, когда я говорю о своих чувствах, не нужны тебе. Я бы не хотела с ними выглядеть нелепо.
       Юра молчит недолго и говорит потом:
       – Чёрт, я не знаю, просто не чувствую больше. Я тут придумал (хотя, может, это не я первый): специально любить не получается.
       – Да, это так конечно. Значит, ты меня больше не любишь?
       – Не знаю я. Понимаешь, не знаю. Не знаю, что почувствую, когда увижу тебя.
       – Ты писал когда-то: "Мне кажется, что если человека любишь, то невозможно привыкнуть настолько, чтобы разлюбить или прохладно общаться с ним. Если так есть, то это не "привык", а "надоел".
       – Это нечестно, вот так забивать меня моими же словами.
       – Но в них же правда: ты ко мне охладел, – возражаю я.
       Он вздыхает:
       – Ты этого не заслуживаешь... – И чуть помедлив: – Не хочется чувствовать себя подлецом.
       – Нет, это нормально. Это просто жизнь.
       – Давно такого настроения не было: сейчас либо вешаться, либо стих писать.
       – Ты напишешь?
       – Не знаю.
       – Не расстраивайся, во всяком случае один раз нам ещё придётся встретиться: у тебя моя игрушка осталась, я приеду, чтобы забрать её.
       – Когда? – он напрягся.
       – Видимо, в августе, когда ты закончишь с учёбой.
       – А, ну это-то ладно. Ты на меня не сердишься?
       – Нет. Я, наверное, сама виновата.
       – Ты думаешь?
       – Да, тогда в гостинице я повела себя неправильно. В последний день. Я обидела тебя. А в предпоследний мы любили друг друга...
       – Да, тогда всё было по-настоящему – ты мне веришь?
       – Я это знаю, – пока мне ещё призрачно кажется, что раз слышу Юрин голос, то всё хорошо у нас. Помолчав немножко, продолжаю: – В общем, я не буду больше звонить и беспокоить тебя. Правда, боюсь упустить момент между окончанием твоей учёбы и тем, когда ты уедешь к дедушке отдыхать. Ты не мог бы мне как-то сообщить об этом промежутке свободном: через Интернет или по телефону?
       – Ну, 1-го мая мы идём к сестре на концерт, 2-го – в гости, 3 и 4-го я свободен.
       Я слегка в недоумении:
       – То есть ты полагаешь, что мне нужно приехать сейчас?
       – А когда?
       – Может быть, ты и прав, лучше сразу разделаться с этим. Только не знаю, успею ли выздороветь: осталось всего... – смотрю на календарь, – 3 дня. Я постараюсь. Я тебе позвоню, когда куплю билет на поезд. – Он молчит, тогда я вздыхаю: – Ладно, счастливо тебе. До свидания.
       – Подожди, – забеспокоился Юра.
       Но я и не кладу трубку, пока он тоже не попрощается.
       – Что? Я здесь, – говорю.
       Такая тишина наступила, не больше нескольких секунд, как между молнией и громом, и Юра просит жалобно:
       – Прости меня... пожалуйста...
       – Юрочка, всё в порядке. Так бывает, чувства приходят и уходят, их нельзя удержать.

       Я плачу после разговора. Я избаловалась его вниманием. Начинаю спать с игрушкой по ночам, с щенком, он похож на Юру по моему ощущению: если проводить рукой по его морде, то рука "вспоминает" рельеф Юриного лица, и в его шею уткнуться – там тепло становится, только пылью пахнет и ткань шершавая.
       Он сказал: не знает, что почувствует, когда я приеду. Может быть, почувствует?

* * *

       Питер, 3 мая, 4:55 утра.
       Теперь я точно знаю, что такое "моя прелесть", почему он называл меня так. Это не только из-за кольца, которое взяло огромную власть над Горлумом. Это радость проснувшегося на заре человека, это притяжение, зовущее в путь, это жажда и это отчаяние, с которым цепляются за жизнь. Это мука смерти и мука рождения: "моя любовь... моя прелесть..."
       Мой поезд очень ранний, я засомневалась в последний момент, когда покупала билет, все паспортные данные уже были введены в компьютер, а я говорю: "Подождите. Мне надо подумать". "Что думать-то? – заметила кассирша. – Если всё равно ехать надо?" Просто я испугалась, что так рано.

       Сегодня я похожа на ручеёк: долина, которую предстоит пробежать, знакома, остаётся выбрать извилистый путь по ней. Я знаю эти дома, знаю их запах, знаю, что должна постараться запомнить их. В любом случае это мгновение не повторится, даже если я и вернусь сюда.
       Здороваюсь со стеллой посреди площади Восстания, с ранним троллейбусом, огибающим её. Мне ещё немного хочется спать. Холодно. Или скорее зябко.
       На Лиговском по почти безлюдной улице навстречу ползёт поливочная машина. Вжимаюсь в нишу крыльца Коллегии адвокатов, чтобы не быть облитой. В этой нише однажды нас с Юрой было двое.
       Бистро "У тёщи на блинах". В 6 закроется на технический перерыв, а пока захожу в него выпить чашку чая и спрятать тёмные круги под глазами слоем косметики. Сижу какое-то время, греюсь впрок: мне ещё долго бродяжничать по улицам.
       Не дожидаясь окончательного закрытия бистро, возвращаюсь на Лиговский проспект, сворачиваю на улицу Жуковского, иду по левой стороне. Тротуар мощёный, горками: то вверх, то вниз. Вот кафе "Кадет", куда в рождественскую неделю я заходила без Юры (это в тот день, когда он ездил в институт на физику, перед которой мы ещё тесты в Эрмитаже решали). Вот круглосуточный супермаркет на перекрёстке с улицей Восстания. Здесь мы купили первую карточку IP-телефонии. А потом она выиграла 5 бесплатных часов Интернета. Это через неделю я узнаю, что лимит Интернета по всем нашим карточкам исчерпан, а изначально Юра берёг её минуты, чтобы нам хватило надолго.
       Оборачиваюсь назад – в конце улицы как на ладони просматривается БКЗ "Октябрьский" – серый куб из стекла и доломита. Из-за него я приезжала в Петербург в прошлом октябре (у них одно название однако! у месяца и концертного зала) – в октябре 2002 года. Это ещё до Юры было. Мы приезжали вместе с Ольгой, чтобы увидеть на питерской сцене гастрольные спектакли московского театра "Сатирикон". Наверное, несколько неловко это... Просто моя подруга – фотограф-любитель, она мечтала запечатлеть спектакли на плёнку. Но в "Сатириконе", как и в большинстве театров, во время спектаклей запрещено фотографировать. Мы с Ольгой не раз наблюдали, как девушки-билетёрши в московском здании театра, словно церберные псы, охраняющие сценическое царство от зрителей, чуть увидят мелькнувшую в зале вспышку фотоаппарата, сразу же бросаются к тому месту и изымают плёнку. А в Питере труппа театра так же, как и мы с Ольгой, были гостями. Это уже иные законы. Поэтому здесь она фотографировала вволю (разумеется, без вспышки). Правда, те фотографии всё равно не получились...

       Перехожу дорогу на мигающий глаз светофора и иду дальше своим путём по улице Восстания. Правая сторона, опять мощёная камнем дорога. Внимательно рассматриваю дома.
       Детский сад. Он стоит в глубине за зелёной решёткой ограды, за детской площадкой, за вкопанными ребром в землю шинами в два ряда. Когда-то давно – мне было 5 или 6 лет, не больше – рядом с летней дачей моего детского садика находилась заасфальтированная площадка, на которой были разбросаны такие же шины. Мы, дети, представляли себя сидящими в картах и носились между шинами на солнцепёке.
       Большинство домов старые, им много лет, они обшарпаны, выгорели на солнце – не всё здесь обновили к 300-летию города. Но резные карнизы всё так же тянутся под окнами, и причудливые решётки балконов, и женские скульптуры в полный рост по их краям делают вид, будто поддерживают крышу. В отличие от Москвы угол дома на пересечении улиц и переулков часто не острый, а срезанный, и тут же парадная дверь в подъезд. Стены фасада с выносными элементами – эркерами, – делающими профиль здания рельефным; а внутренние стороны, которые образуют дворик, гладкие и подслеповатые. Смотрят пустыми чёрными глазницами окон на нас, целовавшихся в темноте. Нет, не сейчас, это зимой мы целовались. Вот и тот дворик за Бистро № 1. Да, эти дома старые, они много видели.

       Кирочная улица. Справа метро, станция "Чернышевская". Не тороплюсь переходить дорогу, хочу понаблюдать за тем местом, где Юра живёт. Смотрю на два дома, стоящих рядом друг с другом, они оба 5-этажные, но один выше, а другой ниже (как сказали бы люди – на целую голову, а дома – на целый этаж). Более солидный дом владеет подвальчиком, и потолки у него явно выше, и фасад наряднее. А в подвальчике магазин и ступеньки вниз, толкнёшь дверь – может быть, даже звякнет колокольчик в ответ.
       Помедлила немного и перехожу улицу, машин мало, просматриваю дорогу влево-вправо далеко, насквозь, неспеша. В арке, ведущей во двор Юриного дома, сразу тепло, даже душновато становится. Чистенький прямоугольник двора, 4 машины в один ряд и 5 в другой, "носом к стенке". Сейчас 6:40, слишком рано. Я ухожу.

* * *

       Замёрзла. В Макдоналдсе, куда зашла погреться, смотрю на себя и прихожу в ужас: на руках и на лбу опять выступили красные пятнышки только что сошедшей сыпи. Уже 4 часа брожу по малолюдным улицам, в 10:00 откроется Русский музей, в который ещё раз хочу пойти. Я ведь 2 недели назад расстроила Юру вопросом: "Как звали автора той картины? "Ночное", кажется". Он говорит: "Ну, ты даёшь. Куинджи это". Я хочу это запомнить.
       До открытия музея мне, наверное, лучше побыть здесь. Беру горячий чай и сажусь у окна. За стеклом проходят люди, это их город, они в куртках, полупальто. А я в пиджачке – ах, почему не одолжила у сестрёнки её полупальтишко на эту поездку?! Мне было бы сейчас так тепло и хорошо... Я отстала от погоды со своей болезнью. Вчера, когда покупала билет на поезд, казалось, что гораздо теплее – может, оттого что был день?
       До поезда оставалось несколько часов, я позвонила Юре с сотового, предупредила его о своём приезде, приехала домой, собралась, а за 10 минут до выхода испугалась: куда я? в родной чужой город? к человеку, который больше не любит меня?
       Обещала не звонить Юре больше, но набираю питерский номер.
       – Скажите, пожалуйста, Юра дома?
       – Да.
       – Позовите, пожалуйста.
       – Алло, – в трубке его голос.
       – Ещё раз: привет.
       – О, привет.
       – Мне сейчас выходить пора, а я не могу.
       – Что так? – интересуется он.
       – Я боюсь ехать.
       – Ну, решайся уж как-нибудь, – в его голосе что-то обнадёживающее звучит, сейчас он не холоден, нет. Даже с вокзала когда я звонила, он был более чуждым, чем сейчас.
       Потому спрашиваю осторожно:
       – Скажи, ты меня хоть наполовину ждёшь?
       – Ну да.
       – А сколько времени ты мне сможешь уделить?
       – Зависит от того, как рано смогу уйти из дома.
       – Ну, это хотя бы час будет?
       – Фу, тоже мне вопрос. Час, два... может три, если удастся уйти хотя бы в 12. Ты во сколько приезжаешь?
       – Это неважно. Очень рано. На какой поезд был билет в кассе, на такой и взяла. Но я боялась, что придётся рассчитывать минут на 15. А час, два, тем более три стоят того, чтобы приехать, – я уже улыбаться могу, хотя ещё страшно.
       – Ну давай...
       Оп! так легко его "ну, давай". В смысле "пока", "до встречи". Но в поезде оказавшись, снова чувствую себя легко; к поездам я уже привыкла, если "там", если в Питере меня ждать будут.

* * *

       Однако я промёрзла основательно, уже три четверти часа сижу в Макдоналдсе, а не согрелась. Наверное, оттого что солнечные лучи не дошли пока до этой улицы. Вот на соседней, на набережной Мойки, куда я заворачивала тоже, солнце давно припекает, там и в пиджачке было весело.
       Смотрю на часы: без четверти 10 – могу трогаться к Русскому музею. Когда подхожу к Итальянскому мостику, который в двух шагах от моей цели, и вижу, что музей уже открыт, и в него заходят люди, и даже солнечные лучи ловлю вдруг – я понимаю, что город проснулся.
       Знакомый с белой сединой старичок в гардеробе, он не может мне сказать "носом к стенке", потому что я сдаю только зонтик ему. Он предлагает оставить в гардеробе и сумку, потому что с такими, как у меня, не положено ходить по музею: она небольшая, но набита основательно, я ехала ведь на ночном поезде, мне нужно было в чём-то спать и чем-то завтракать. Я ему говорю: "Нет, она у меня единственная, в ней кошелёк, документы, мне некуда будет их деть". И он в ответ: "Если Вас кто-нибудь о ней спросит – вот так всем и говорите". Ласковый старик.
       У меня есть минимум 2 часа до звонка Юры, я достаю блокнот и ручку и с вниманием обхожу весь музей, как тогда, в январе. В корпусе "Бенуа" размещаются временные выставки, за 4 месяца здесь, конечно, всё поменялось, стало неузнаваемым. Только неожиданно попадаю в открытый Врубелевский зал и вижу летящего Демона. И он не таким оказывается, как я думала о нём: он обычный, серый, истерзанный собственным внутренним демоном. Говорят, Врубель его лицо 40 раз переписывал прямо на выставке, на глазах у публики, но в один из дней лицо было неописуемой красоты.
       В переходе из "Бенуа" в Михайловский дворец Смерть разглядываю, у неё название даже есть: "Бедствие". Наверное, речь о чуме. Или о холере. Странно, в "Нарциссе и Гольдмунде" тоже была описана чума, то, как она косила заболевших и здоровых, в страхе бежавших из своего дома, из деревни/города, даже от родных детей. Я с утра сегодня, стоя на солнце у Зимней канавки, вспоминала Гольдмунда: как свет так же проникал сквозь закрытые веки, и я рассказывала Юре, что самая сильная боль и наивысшее наслаждение имеют одинаковые лица. Я стояла с закрытыми глазами, а Юра смотрел на меня. Теперь я запомнила понравившуюся ему фигуру Смерти.
       Главная жемчужина музея, конечно, Куинджи. "Ночное" – это символ моей любви, это очень прочное воспоминание.
       Я постояла и у Венецианова. А "Последнего дня Помпеи" нет на месте: наверное, отправили на какую-нибудь выставку. Иду назад уже, думаю: куда мне теперь? Может, в Эрмитаж, посмотреть на скрипку с нотами "Весеннего вальса" в Лоджиях Рафаэля? – как в переходе между корпусами раздаётся трель моего сотового телефона, давно не слышимая и, возможно, последняя. 11:45 сейчас, Юра со мной встретится, значит, рано.
       – Привет. Ты уже свободен? – спрашиваю у него.
       – Да.
       – А я ещё в Русском музее нахожусь, но иду к выходу. Через 20 минут тоже буду свободна. Где мы встретимся? Предлагаю у Вечного огня, это и от меня недалеко, и от тебя тоже. Но если есть другие предложения – говори; какое-нибудь такое место, где мы не разойдёмся и не потеряемся.
       – Да нет, это подходит.
       – Значит, до встречи?
       – Ага.

* * *

       На улице уже жарко, солнце палит, я со своим зонтиком-тросточкой в руках стою возле гранитной стены у Вечного огня и высматриваю Юру в отдельных прохожих, показывающихся со стороны Летнего сада. Жаль, я ещё не знаю, что здесь что-то нехорошее может бродить, мы бы встречались в другом месте. А может, и к лучшему, что не знаю; всё плохое, что между нами случилось, произошло тогда, в феврале, теперь этого не изменишь. Люди говорят: нельзя жалеть о том, что было. Я надеюсь, что Юра, увидев меня, снова почувствует притяжение. Это такое простое желание, как улыбка.
       Где-то полчаса жду, и вот: этот прохожий – точно Юра. Я и не видела его такого лёгкого в весенней одежде, зимой-то мы почти всегда рядом стояли, и я смотрела на него очарованным взглядом, а сейчас, издалека, он вдруг таким красивым выглядит – зачем я ему, думаю? Он подходит и говорит "привет" – чувствую: свежестью ментоловой жвачки пахнет. Я замечала: когда он её жуёт, то потом меня целует. Значит, всё-таки рассчитывает почувствовать что-то ко мне? Я делаю вид, будто ни о чём не догадываюсь.
       – Будешь? – спрашивает Юра и протягивает мне последнюю ментоловую подушечку.
       – Давай, – соглашаюсь.
       – Как Русский музей?
       – Понравился.
       – Ну так... – фыркает он. – Ты же для этого и ходила. Разобралась, что там и как?
       – Да, – я киваю утвердительно. – Фигуру Смерти запомнила. Оказывается, она не на собаке верхом, та просто рядом бежит, а Смерть на грифе, вот так, – изображаю его шею, – изогнутом.
       Юра посмеивается:
       – Ну ладно, я понял, можешь не показывать. Куда идём?
       – К Исаакию. На колокольню полезешь? Ты же ведь не был там? – вспоминаю, как он однажды так говорил.
       – Не был.
       – Значит полезешь?
       – Полезу, если хочешь, – он пытается сориентироваться, в какую сторону нам идти. Но я тоже знаю, в какую; мы идём рядом, никто из нас не ведёт другого, оба независимы.
       – Хорошо, – в Юрином голосе довольство, я только сейчас его слышу. Он будто тянется, выспавшись. – Так во сколько уезжать будешь?
       – Есть поезд в 16:00, – отвечаю.
       – Понятно, что есть, – говорит он. – Но ты на нём поедешь?
       Я киваю:
       – Да, если мы к нему подойдём.
       Я купила билет только в один конец, до Питера, потому что не знаю, почувствует Юра что-то или нет. Если почувствует, то захочет задержать меня – и я уеду позже; если нет, то мне будет плохо в городе без него – я уеду сразу, как только мы расстанемся.
       – А сама-то ты, – продолжает он мысль, – когда желаешь отправиться?
       На что я интересуюсь в свою очередь:
       – Ты хочешь освободиться к 16 часам? Правильно?
       – Вообще-то да, – смеётся он.
       – Значит, в 16:00, – подтверждаю.
       Тут, увлекшись разговором, попадаю ногой в грязную лужу. Потихоньку начинаю притормаживать, рассматриваю, сильно ли забрызганы брюки. А Юра тем временем продолжает путь – всего два шага. Я его окликаю:
       – Пожалуйста, подожди.
       – Этак ты каждые 5 минут будешь останавливаться.
       – Ничего подобного, – поднимаю на него глаза. – За всё утро в первый раз, а до этого была чистенькая и аккуратненькая. Подержи, – протягиваю ему зонтик.
       – Зачем?
       – Что зачем? – я не поняла.
       – Зачем он тебе? – Юра рассматривает мою тросточку, а я тем временем пытаюсь оттереть грязь салфеткой.
       – Так ведь дождь мог пойти.
       – А, ну да, – соглашается он. – Тебе очень повезло с ясной погодой, вчера вот проливной дождь был.
       – С утра?
       – Нет, весь день.
       – Вот как? У нас в Москве был дождь, но несколько часов только.
       Я выпрямляюсь, закончив отчищаться. Несколько раздосадована остатками грязи на брючинах, потому что неопрятной перед Юрой выгляжу. Мы снова трогаемся в путь, Юра чуть впереди, смотрю, у него тоже джинсы забрызганы – значит, не так страшно, что я перепачкалась. Тогда нагоняю его и снова начинаю смотреть по сторонам.

       Мы проходим храм "Спас-на-Крови", возле него свадьба: невеста, жених, гости. Встретить свадьбу на пути – хорошая примета, я удивляюсь совпадению и тут же вспоминаю:
       – Так сегодня суббота.
       – Суббота?
       – Да, – поворачиваюсь к Юре. – Ты удивлён? По субботам обычно бывают свадьбы.
       – Не может быть.
       – Да точно.
       Он расстроился:
       – Я думал, пятница.
       – Разве суббота – это плохо?
       – Так в понедельник в институт уже, даже отдохнуть не успел.
       – А что ты делал?
       – Занимался.
       – Ты дома вчера был, когда я звонила – значит, в гости не поехал?
       – Нет, не поехал.
       Мы разговариваем друг с другом, вроде всё в порядке у нас, но лёгкая скованность внутри меня. Может, оттого что не знаю, кем мне приходится теперь Юра, и оттает ли он? Может, мы поссорились? Стараюсь загладить свою вину, ласкаюсь, только без прикосновений, а словами и взглядом. И ещё стараюсь заболтать его, чтобы не оставалось неловких пауз. Слова помогут, они как фейерверк, который вносит настроение.

       Мы уже оставили храм позади и идём вдоль нешумной набережной Мойки. Я говорю:
       – С утра сегодня дома сравнивала. В основном они 4-5-этажные, оказывается, я этого не замечала раньше, они мне казались выше.
       Юра откликается сразу:
       – Ну да, это в центре города.
       – И ещё их фасады оценивала. Здесь-то они простые, более гладкие, а там побогаче.
       – Это где?
       – Там, где я гуляла.
       – Что значит "там, где гуляла"? Где именно они богаче?
       Я расслабилась несколько, поэтому отвечаю не конкретно. Пытаюсь сосредоточиться на Юрино замечание:
       – На Лиговском, например, по улице Восстания, на Невском проспекте. Они там с резными карнизами, обильной лепниной, даже с бородатыми титанами встречаются, и стены облицованы песчаником.
       Юра осматривается вокруг и вдруг грустнеет:
       – Да, Мойка – это же так... Здесь они и не должны быть богатыми. Все парадные дома там. А здесь... – и не договаривает.
       Слева бывшие здания Конюшенного ведомства, Круглый рынок, справа дом князей Волконских, дома, связанные с именами литераторов и художников, – они 3-этажные в основном. Эти дома построены в стиле раннего классицизма, а та часть города, откуда я пришла, застраивалась позже.
       – Смотри: красная крыша, а над ней дымок, – показываю Юре на дом перед нами.
       Он смеётся, и я смеюсь вместе с ним. Для меня это ассоциация с черепичной крышей, с камином внутри, с домашним очагом, как в старых добрых сказках. А для него?..
       – Вон ещё красная крыша, – Юра показывает на другую сторону Мойки. – Понатыкали их.
       Мы повеселели, и очень даже спеша, поскольку времени у нас немного, проходим Дворцовую площадь, пересекаем Невский проспект в его основании у Адмиралтейства и идём вдоль Адмиралтейского проспекта.

       – Наконец-то движение оживилось, – говорю. – А то с утра всё такое пустое, безлюдное и безавтомобильное было, в основном поливочные машины встречались. Одна – на Лиговском, другая возле вашего Спасо-Преображенского собора кругами ездила.
       – Так во сколько ты приехала? – спрашивает Юра.
       – Это неважно.
       – Не хочешь говорить?
       – Нет, – мотаю головой. – Ты будешь смеяться надо мной. Я сама виновата, хотела сэкономить, купить билет подешевле, в плацкарт, а он оставался только на ранние поезда. Зато я не купила обратного билета.
       – Да, а ты уверена, что теперь его купишь?
       – Конечно, – беспечно пожимаю плечами. – Дорогие билеты почти всегда есть, обратно я согласна купить такой.
       Подходим к Исаакиевскому собору, возле которого много экскурсионных автобусов, и ещё издалека Юра замечает, что в кассы рядом стоит длинная очередь.
       – Не может быть, – мне не верится, – я проходила здесь часов в 9, местность очень спокойно выглядела. Эти люди, наверное, не туда.
       – Они туда, Настя, – говорит Юра.
       Я подошла ближе, чтобы убедиться.
       – Ну, хорошо, – вздыхаю. – Стоять здесь, конечно, не хочу, но я хотела посчитать, сколько ступенек внутри колоннады. Помню, что летом насчитала то ли чуть больше 100, то ли 200. Как ты думаешь, если снаружи оценить размеры собора, сколько же ступенек должно быть внутри?
       – Смотря, как считать: только в колоннаде, или там ещё другая лесенка есть, ведущая к смотровой площадке.
       – Ты же говорил, что там не был, – смотрю на него с подозрением.
       – Был, конечно, давно только.
       – Хорошо, возьмём высоту смотровой площадки, – задираю голову вверх, чтобы разглядеть её. – 100 ступенек – это не много для неё?
       – Мало.
       – Тогда 200, значит. Ведь не больше?
       – Наверное, нет.
       – Ну ладно, значит, не полезем. Раз и ты там был...
       Юра спрашивает:
       – Куда теперь?
       Я не знаю, пожимаю плечами, виновато улыбаясь. Юра предлагает:
       – Пойдёшь к Новой Голландии?
       – Да. По эту сторону Невского проспекта мы ещё не гуляли.

       И мы идём плутать. Разговариваем непринуждённее, чем когда вдоль Мойки шли. Смеёмся чаще. Я не замечаю больше дорогу, да и Юра путается уже. Пересекаем реки по мостикам, идём вдоль Крюкова канала, в водах которого ещё льдина заблудившаяся плавает. Я спрашиваю у Юры:
       – Это лёд?
       – Да.
       А похоже скорее на кусок строительного материала, свалившегося в воду, обстановка располагает: по ту сторону канала 2-этажный дом под снос стоит.
       Не доходя до Мариинского театра, на стене подворотни читаем от руки начертанное:
       -----------------------------
       Терпите!
       Туалет на Театральной площади и в Ник. саду
       -----------------------------
       Я в этот приезд знакомлюсь с настенной живописью – может, район такой?
       Возле Троицкого рынка, во дворах есть неприметный "Театр дождей", его название на стене дома краской выведено, и я издалека не могу прочитать его правильно и удивляюсь: к чему относится слово "дождей"? В этом же дворе на другом доме два симметричных павлина цветными мелками нарисованы. Мы уже их прошли и свернули в небольшую подворотню, как я спрашиваю у Юры:
       – Видел их?
       – Нет, – мне кажется, он растерялся.
       Мы возвращаемся на несколько шагов назад, показываю их Юре. Потом снова заворачиваем в подворотню, и я болтаю без умолку:
       – Один раз не могла вспомнить, как павлины называются. Всё говорила: "палвин", "палвин". И не могла понять: слово странно звучит, а что в нём не так?..
       Я очень радостна сейчас, мне кажется, что где-то здесь, среди дворов, под защитой путаных подворотен, Юра ищет уединённое место. Он ведёт меня, а я болтаю от смущения, от ожидания, что он меня поцелует. По пути встречается небольшое строение, обычно на подобных пишут: "Осторожно! Напряжение", - и угрожающая молния выведена. А на этом на белой стене углём танцующие человечки нарисованы, полусхематичные, в ряд, все разные, а сверху интернетовский адрес выведен. Юра говорит:
       – В "Шерлоке Холмсе" я уже подобное видел. "Пляшущие человечки".
       – Такие же?
       – Нет, там были другие.
       – Надо же! Так они настолько разные! – я оборачиваюсь на них.

       А потом мы выходим на оживлённую улицу, к Троицкому собору и Троицкому рынку, и мне жалко ужасно, что дворы такими короткими оказались, не дали нам приют.
       – Где-то здесь должно быть метро, – говорит Юра. – "Технологический институт".
       Я спрашиваю:
       – Мы до вокзала на метро поедем?
       – Может быть.
       Но в результате мы от метро отдаляемся и опять плутаем по мостикам, вдоль Крюкова канала, идём назад, к набережной Невы, совсем в противоположную от вокзала сторону. Я спрашиваю с надеждой на отрицательный ответ:
       – Мы успеем к поезду?
       – Да, – отвечает Юра.
       Мне грустно это слышать, я теперь понимаю:
       – Ты ничего не почувствовал ко мне – да? – И говорю: – Я знаю, кажется, почему ты замкнулся тогда, в феврале: ты от меня ожидал поддержки, помощи, возможно, ты уже выдержал бой со своим папой, я не знала, что он у тебя настолько строг. А я обманула твои ожидания, выходит...
       Юра грустно слушает мои слова, потом отвечает:
       – Во всяком случае, это более на правду похоже, чем все твои предыдущие предположения.
       – Мы больше не увидимся, – я убеждаю себя вслух так же, как представляла когда-то, что 7 недель – совсем недолгий срок по сравнению с 2-мя годами в армии. – Кстати, ты написал стихотворение?
       – Какое?
       – То, о котором говорил: "Сейчас либо вешаться, либо стих писать".
       – А... – понял он. – Нет, не написал.
       – Что так?
       – Да ну. Вообще в последнее время не пишу ничего. Ты моей музой тогда была, всё, что я писал, посвящено тебе.
       Меня так расстраивают эти глаголы в прошедшем времени: "была", "любил", "странная ты какая-то, музость в тебе делась куда-то". Я вздыхаю про себя.

* * *

       И вот за разговором мы выходим в начало Невского проспекта. До поезда всего час остаётся, мы несёмся быстрым шагом (но не бегом), без сентиментальностей уже, без разговоров. Лишь отдельными словами можно переброситься в таком темпе.
       Невский оживлён. Влево-вправо от него уходят Мойка, канал Грибоедова и Фонтанка. Многочисленные банки, торговые фирмы, гостиницы, кинотеатры, Частная пивоварня (Юра показывает на её вывеску: "Вот мы и дожили до частной собственности"), страховые общества и т.д. – эта улица является деловым центром города. В первом этаже зданий располагаются магазины и многочисленные кафе-кондитерские. Они все проходят потоком в моём сознании от Адмиралтейства и Зимнего, от Дворцового моста, от Ростральных колонн, от Петропавловской крепости и от Невы, которая несёт перед ними вечный покой и вечную муку.
       После Аничкова моста прошу Юру перейти на чётную (левую для нас) сторону, там есть булочная, в которой я чай иногда пила и пирожные покупала. Я голодная чертовски, по дороге сквозь оконное стекло рассматривала внутренности пиццерии, но мы с Юрой прошли мимо.
       Подходим к моей булочной, показываю на неё Юре, он говорит:
       – Ты будешь в ней покупать то, что хотела? – с таким очень большим скептицизмом в голосе, от которого я сразу забеспокоилась:
       – Да. А мне не стоит этого делать?
       – Просто она не вызывает доверия.
       – Я всё-таки рискну, – улыбаюсь.
       Я-то знаю, что в октябре мы с Ольгой очень охотно поглощали здешние пирожные со взбитыми сливками. Хочу купить их и себе в поезд, и маме с сестрой в Москву. Однако сегодня их не оказывается. Дальше по Невскому есть специализированная кондитерская, я говорю Юре:
       – Зайдём в неё ещё, ладно?
       Он покорно следует за мной, но насколько много теперь во мне появилось целеустремлённости, настолько же в нём преобладает отдельность, отдалённость. Он просто ждёт. Как в ИТМО перед началом Олимпиады стоял с друзьями в фойе (вроде началась она, но и не началась, пока в аудиторию не запустят и не дадут задание). Так и перед поездом: я одной ногой здесь ещё (и он провожает меня), другой – уже уехала (и он должен возвращаться домой).
       До отхода поезда остаётся 20 минут, осторожно вклиниваюсь вне очереди к кассе и спрашиваю:
       – На "Аврору", которая сейчас отправляется, у вас есть билеты?
       И жду, пока мои паспортные данные введут в компьютер. Оборачиваюсь к Юре, он сидит на корточках рядом, смотрит немного вдаль, немного внутрь себя задумчиво. А у меня определённость наступила: теперь ничто не изменится уже – наверное, поэтому я такой целеустремлённой выгляжу.
       Отхожу от кассы и протягиваю открытую ладонь Юре:
       – А моя игрушка, за которой я приехала?
       – Что руку тянешь, как попрошайка? Пошли.
       Оказывается, он не уходит? Он ещё немножко меня опекать будет? До отправления поезда! Юра вдруг становится увереннее и старше, а я неувереннее и младше. Так было один раз, в тот момент, когда я вернулась домой от крёстной.

       Мой поезд на 4-м пути, слева. А справа от нас ещё один состав, Юра интересуется про него:
       – Это куда, на Новгород электричка идёт?
       Я этого поезда даже не заметила. То есть просто не смотрела на него, так же как на прохожих: вижу, что они есть, чтобы не натолкнуться ненароком, но кто? старые/молодые? какие лица у них? – я этого не знаю, не обращаю внимания. "Масштабность города, его суетность стирают отдельную личность и ставят на её место понятие "прохожий", не требующее особого внимания и понимания", – так Юра заметил когда-то.
       – Не знаю, – отвечаю на его вопрос об электричке. – Я бы съездила в Новгород. – И тут же спохватываюсь: – Ой, нет. Одна я никуда не поеду – я забыла.
       Юра смеётся:
       – "А-а" – "нет". Да... ну ты приколистка.
       Вздыхаю:
       – Тяжело. Нет-нет, одному тяжело ехать куда-то. Но в поезде ездить я полюбила...
       – Ни черта себе.
       – Нет, – поясняю, – когда едешь, когда знаешь... В смысле, я одна без проблем еду, когда знаю, что "там" меня ждут и встретят.

       Вот и мой 5-й вагон... Опять 5-й? Сейчас (в мае, когда уезжаю) или сейчас (в июле, когда пишу эти строки) я не сопоставляю тот первый январский приезд на "Авроре", и этот отъезд тоже на "Авроре", и один и тот же номер вагона. Впрочем, внутренность вагона изменилась: теперь он не разбит на 6-местные сидячие купе, а сделан общим с удобными откидывающимися сиденьями, как в междугородних автобусах. Всё-таки странно это совпадение...
       Юра говорит:
       – Нормально, тютелька в тютельку пришли, не опоздали.
       Сейчас 15:50. Я спрашиваю:
       – Постоишь со мной 10 минут?
       – Неа, – он смеётся. – Зачем? – и вздыхает.
       – Спасибо тебе за всё, и прости меня за то, что было не так. Ладно? Хотя когда-то я просила уже прощение, тогда было прощёное воскресенье. Ты сказал, что простил.
       – Я простил. А что прощать-то?
       Немного не поняла, но Юра уже достаёт мою игрушку из внутреннего кармана куртки, из-за пазухи:
       – Вот твой заяц.
       – Спасибо!.. – я его давно не видела, с того самого января.
       Пока выказываю радость, Юра смотрит на поезд и вдруг говорит:
       – 53 тонны – ни фига себе, вагончик!
       Я поворачиваюсь в ту же сторону, туго соображаю, к чему эта фраза относится. Наверное, он прочитал надпись на вагоне...
       – Ну, скажи что-нибудь хорошее, – предлагает он, опять переключившись на меня.
       – Что хорошее? Одно плохое есть!
       – Ты так добра, – Юра смеётся.
       – Нет, на самом деле я тебе за всё благодарна.
       – Да... не за что, – вздыхает. – Я пойду...
       – Ладно, иди.
       Но так не хочется, чтобы он уходил. И Юра говорит:
       – Пока постою. Постою ещё, пока не посажу тебя.
       А народу всё больше и больше перед тамбуром вагона: люди с билетами и их провожающие.
       – Останемся друзьями? – предлагаю.
       – Да, тоже мне сказала...
       – Далёкими-далёкими, проживающими в разных городах.
       – Ага, – подтверждает он. И теперь настойчиво начинает выпроваживать меня с перрона в вагон: – Ладно, давай, иди.
       Я не хочу.
       – Иди, давай. Иди в вагон. – По радио доносится предупреждение об отправлении поезда, и он говорит: – Вот 2 минуты осталось – поняла?
       – Не для этого поезда. Тебе же теперь легко уйти, постой ещё, – прошу. И понимаю: – Ну да, тебя напрягает.
       – Да, напрягает, – смеётся, – стоять просто так. Ты же ничего хорошего уже не скажешь – так что стоять?
       – А только ради хорошего можно?
       – Ну, а ради плохого зачем ждать? Не, я не согласен.
       – Так корыстно?
       – Я же не мазохист, чтобы ждать ради плохого.
       – А что тебя огорчит?
       – Да ничего, наверное.
       Я вдруг ощущаю, что подобная ситуация уже была в моей жизни: я так же оттягивала момент прощания с человеком. Увидела явственно зрительную картинку. Юре всё это не нужно, всё прошло, я выгляжу глупо – сразу дотрагиваюсь до его руки на прощание (он вытягивает её, не хочет прикосновений), говорю "ну ладно" и захожу, не оглядываясь, в свой вагон.

* * *

       А ведь я отчего-то знаю, что мы ещё встретимся, пересечёмся, кто-то из нас позвонит другому, или мы поговорим в Интернете (но последнее не одобряю: это не тот вид общения, который необходим людям). Может, оттого не хочу смириться с расставанием, что из моего сердца к тебе, милый, тянутся нити? Как их оборвать, если они живые, они с кровью, дышат, чувствуют? – я не могу их убить.
       Уже 1,5 часа с момента отхода поезда. Сижу и думаю, никто не мешает. Да, теперь мне тяжело уезжать. В том смысле, что не приезжая и не видя тебя эти "недолгие" (так ты посчитал) 2 месяца с конца февраля, я привыкла в какой-то степени к сложившейся ситуации. А теперь больно, обидно (не путать со словом "обидеться" – я не в обиде)... обидно, что ты ничего не почувствовал. Мой мальчик, ты всё так же хорош!
       Больно... Я подозреваю, что ненароком тобой оброненная фраза о Шалфее (та девушка, с которой я переписываюсь в Интернете) неспроста. Я боюсь: вдруг ты влюблён в неё? Ведь она тебе нравится. Она пишет добрые, тёплые, мягкие, непоседливые письма, и она независима. Но Шалфея сказала, что для неё табу полюбить кого-то младше себя, даже подумать о такой мысли изначально...
       Ты прав: насильно любить не выходит. За меня не беспокойся: я переживу. Пару недель поломает, поговорим в Интернете – станет полегче. Какими бы ни были нити, главное, что они есть.
       Думала ли я, что при расставании не до звонка, не до встречи, а практически навсегда я всё равно мазохистски поеду? И вот теперь, развалившись в кресле поезда, я влюбилась в эти буковки; пишу бесперерывно, только чтобы не плакать, не грустить, чтобы избавиться от всяческих мыслей. Кажется, начинаю понимать, почему люди напиваются. И я знаю, почему мне нельзя этого делать. Не сердись на меня, что я слишком откровенна: я хочу забыться.
       За окном пробегают деревья, вспоминается дача. Мысли затормаживаются. Останавливаются. Я отвлекаюсь – и опять становится больно. А я ведь должна прибыть домой со спокойными нервами, чтобы маму не волновать. Она бы меня никогда не отпустила в другой город, если бы знала, что проститься с тобой еду.
       В Бологом в поезд сели новые соседи, шумно едят мороженое, а мне ничего не хочется. Рядом со мной место, как было свободным при отъезде из Питера, так и пустует до сих пор – это неплохо. Знаешь, если честно: единственное положительное в случившемся – что мне не придётся тебя ждать несколько лет (до окончания института). Потому как ждать не оформившегося полностью человека – всё равно что находиться в вечной пляске то на раскалённых углях, то на льду. А я бы хотела дождаться...
       Но у меня куча недостатков. Я не знаю немецкого языка и другого иностранного тоже. Я замкнута, погружена в себя, часто отсутствую в разговоре. Внимательна только к тому, что (кто) меня интересует. Скучна. Ну вот, стало легче: поругала себя. Нет, на самом деле, видимо, уже долго пишу.
       Ах, Юрочка-Юрочка, конечно у меня были сегодня дела в городе: запомнить то, что не запомнила – но ехала я за своей игрушкой и тебя увидеть. Попрощаться не получилось: чтобы тебя не напрягать, чтобы не произносить ненужных слов, да и просто я тебе радовалась. Ты ведь тоже временами легко себя чувствовал, а в конце стал понурым. C'est la vie! (перевод с фр.: Такова жизнь!) Только жестокая она.
       Плохо, что я не могу отплакать прямо сейчас: слишком много людей вокруг. Мы прощаемся с тобой не навсегда, но почти что так. Скоро выйду на улицу, а там холодно: вечер. Две самые страшные вещи для меня, как тогда, зимой, в гостинице: расставание и холод. И самая счастливая вещь: что я могу так чувствовать! Жаль, что наизнос.

* * *

       Я дома. Через день выхожу на работу – в электронном ящике меня ждёт записка от Юры:
       "На счёт Шалфеи: она мне просто нравится – и что же дальше? Да ничего, мне много кто нравится...
       Сама твоя мысль, часто на улице повторяемая, о том, что мы никогда больше не встретимся и не услышимся, меня ещё тогда бесила своим идиотизмом. Какая ты всё же балбеска, дорогая!"
       Мне немного стало легче: ты бы сказал сразу, милый, что я неправа.

                Глава "Интернет, май"

       Уже 2 недели питаю иллюзии, будто Юра со мной свяжется on-line. Не знаю, что мне делать: верить его равнодушной интонации или тому, что он меня по-доброму ругает? Всё оттого, конечно, что я ещё не готова расстаться с ним. Параллельно пытаюсь забыться в разговорах с Шалфеей, она мне помогает, потому что её слова и вправду мягкие и добрые. Но всё-таки немножко ревную к ней и первым делом спрашиваю:
       – Ты писала, что воспринимаешь Юру иначе, чем я. А как?
       – Настя, я могу тебе сделать больно своими словами, ты только не обижайся. Юра, во-первых, для меня маленький мальчик. Не смотря ни на что. Во-вторых, я знаю нескольких девушек, с которыми он виртуально поддерживает некоторое подобие романов. Мне трудно эти отношения характеризовать, но, например, есть девушка, у нас с ней очень хорошие отношения. Можно сказать, у меня две такие инет-подруги: ты и она. Так вот сейчас у неё с Юрой что-то развивается, она мне рассказывает, поскольку знает, что я знакома с ним. Не думаю, что у них что-то серьёзное, так, как у тебя с ним было, но из подобных фактов складывается моё мнение о нём.
       Я молчу. Долго читаю строчки и так и этак, вспоминаю, как Юра говорил, что ему перебеситься нужно.
       Я не ожидала, что Шалфея может говорить о других девушках. Жалею, что знала и о Кате, но та сама громко рассказывала своей подружке, что Юра ей звонит, а она скучает по нему. Я вошла в Интернет и слышала их разговор on-line. Просто в Сети невозможно что-то не знать: Интернет – как большая коммуналка, где все говорят друг о друге. Вот и я тоже делюсь своими чувствами, Юра не одобрял этого, но я только с Шалфеей откровенна, потому что у нас с ней истории любви похожи.
       Она любит человека из Москвы, я его знаю. И как я обидела Юру тогда в гостинице, так Шалфея тоже причинила однажды боль тому человеку. Может, хоть он меня услышит, если не Юра?
       – А ты объяснил Шалфее, чем именно она причинила тебе боль? Если она не знает об этом, то не понимает причин вашего расставания и мучается, как я.
       – Да, я объяснил ей, когда это случилось в первый раз. Но через какое-то время она опять сделала то же самое. Всё, внутри меня захлопнулась стенка, второй раз я её туда не пущу.
       Я не рассказываю Шалфее об этом разговоре. Но ему я поверила. Сейчас увлечена тем, что стараюсь ей объяснить, что он действительно к ней равнодушен. Вспоминаю для неё случаи из своей жизни, заодно и себе этим напоминаю, что Юра меня больше не любит. Только забываю тут же. Как Шалфея скажет мне в ответ: "Нельзя сдаваться", – так я снова верю, что всё ещё впереди и всё ещё возможно – и снова чувствую себя счастливой.

* * *

       Спустя 2 недели Юра вдруг выныривает у меня в компьютере с вопросом:
       – Как ты меня терпела до сих пор?
       – Тебе кто-то рассказал, что я терпела? – я напрягаюсь сразу, вспоминая нехорошие свойства Интернета. Может, Шалфея обо мне что-то рассказала? Может, я была через чур откровенна с ней? – Не знаю, можно ли говорить, но я тебя люблю, – отвечаю.
       Юра улыбается:
       – Дело твоё.
       – И всё-таки, – спрашиваю, – почему задаёшь такой вопрос?
       – До меня только что дошло, сколько я тебе "приятных" минут доставил.
       Я тоже теперь улыбаться начинаю: не так он ко мне равнодушен, как я боялась. А Юра пишет:
       – Закончи, пожалуйста, мой рассказ.
       Речь идёт о том рассказе, который он при мне сочинял и читал странички по телефону.
       – Нет, если он для меня писался, – возражаю, – то лучшее, что ты можешь сделать, – закончить его сам.
       – Сказал "нет", значит, нет. Теперь твоя очередь, сделай мне подарок. Если допишешь – это будет счастьем для меня, как если б Врубелевского демона сам сатана долепил – того, что в Русском Музее. И вот ещё: хороший повод встретиться добрых пару десятков раз.
       Я огорчаюсь, не понимаю, с какой интонацией он говорит. Зачем так шутит?
       – В Интернете? Это не встреча.
       – Сама ты в Интернете...
       Я меняю тему, но через несколько минут Юра снова к ней возвращается.
       – Берёшься дописать? Во имя любви? У меня никогда столько исписанных листов не было, жалко их. Всё-таки они были для тебя.
       – Я же не смогу, пойми ты. Мы по-разному пишем.
       – У тебя получится, я знаю. Кстати, черновые листы я ритуально сжёг, осталось только то, что у тебя в компьютере.
       – Сжёг? – я снова сжимаюсь вся. – А говоришь о встрече... Ты же меня оставил в прошлом.
       – Да нет, встретиться я не против.
       – Красавчик, ты легко перешагиваешь. А человеческие отношения – это труд. Иногда нужно чуть-чуть постараться, толкнуть телегу, когда она скрипит и не хочет ехать – глядишь и она пошла. Взаимность должна быть. Я странная, наверное, оттого стала, что почувствовала твою холодность. Мы оба виноваты, всегда причина в двоих.
       – Не спорю, а насчёт легко, больно много знаешь.
       Да, возможно, для него это тоже тяжело. Я извиняюсь:
       – Примиримся?
       А он говорит:
       – Легко ты перешагиваешь через свои слова.
       У меня в глазах встают слёзы:
       – Мне больно на самом деле. Сегодня в 5 утра раздался телефонный звонок по городскому, я вскочила сразу же. Я до сих пор жду тебя. Это глупо, я знаю. Но я не понимаю, почему ты не чувствуешь больше. Я не понимаю, я знаю, что тут моя вина есть, но не нахожу в чём, чтобы исправить... Зачем ты так говоришь, если не чувствуешь? Я на работе уже с марта не плакала.
       – Не понял, ты что, сейчас этим занимаешься?
       Я набираю строчки, чтобы ему ответить, стираю, снова набираю другой текст и снова стираю... Не знаю, как сказать ему. Не знаю, что сказать...
       – Короче, с тобой я ещё разберусь, так что до встречи, – и он вышел из Интернета, а я осталась.

       Я рассердилась на него за необоснованность обвинений, вернулась домой, думаю: наверное, он позвонит. Зато поняла теперь, что же произошло в феврале в гостинице – почти 3 месяца пыталась это понять. Возможно, он тоже почувствовал несправедливость моих обвинений. Сказал: "Легко ты перешагиваешь через свои слова", – я рассуждала, что буду для него хорошим тылом, но не дала поддержки тогда, когда она действительно потребовалась. А ещё через полчаса понимаю, что не хочу его слышать: зачем?
       Вдруг раздаётся звонок телефона, городской аппарат. Снимаю трубку, догадываясь уже, что это Юра. Снимаю неспешно, но сердце отчего-то колотится вместо того, чтобы просто стучать.

* * *

       В мире животных существует такая гримаса: показать полный оскал зубов; это означает, что "я готов защищать свою территорию". Я говорю сразу:
       – Ты знаешь, если бы сейчас не было твоего звонка, то я бы начала отдаляться. Уже думала, что в Интернете мне лучше не появляться больше.
       – Я бы тебя всё равно разыскал, – отвечает Юра, – от меня не спрячешься. Если только переехать не собираешься...
       – Нет, переезжать не буду.
       – Значит, нашёл бы.
       Хорошо. Он не видит этого, но я удовлетворена теперь.
       – Просто ты меня обидел своими словами.
       – Ты читать разучилась совсем, я же выделял там слова шутливым тоном, скобочками-улыбками.
       – Ты тоже не всегда верно понимаешь меня.
       – Ну, может быть. Кстати, вот не понял, что это ты написала такое? Почему плакала?
       – Ты сказал, что ритуально сжёг листы со своим рассказом. В буквальном смысле?
       – Нет, конечно. Просто выбросил.
       – А почему?
       – В компьютере они есть, этого достаточно.
       – А почему ты просишь меня дописать этот рассказ?
       – Жалко будет, если незаконченным останется. Ведь хорошо получилось, у меня, по крайней мере, картинка перед глазами встаёт, это мне во всех фантастах больше всего нравится.
       – Мне тоже твой рассказ нравится, но он же твой, твоим стилем написан, с твоим чувством юмора, у меня нет такого.
       – У тебя не хуже получится, может, даже лучше.
       – Но почему ты не хочешь?
       – Не хочу и всё. Передаю его полностью в твои руки.
       Мне приходит мысль вдруг: может, он хочет меня проверить? Один раз я предала его ожидания, и теперь он хочет посмотреть, сделаю ли я что-то только потому, что он меня просит об этом? Если так, то я попробую. Поэтому он и сказал "во имя любви"?..
       – Но если у меня не получится? И ты поможешь?
       – Только три раза, как в старых добрых сказках, – шутливым тоном предупреждает Юра.
       – Нет, я не обещаю написать, я обещаю попробовать это сделать, – говорю я. – Вот тогда сразу вопрос: расскажи мне коротко сюжет. Что там должно быть дальше?
       – Не знаю, я не думал об этом.
       – Как же я буду писать?
       – Вот ты и придумай.
       Кажется, мне трудно придётся: выдержать его стиль и предположить, как его герои могут мыслить. Немножко проще оттого, что когда-то мы вместе фантазировали по телефону, теперь я могу оттуда кое-что взять.
       – Знаешь, я стихотворение недавно написала, только в нём последняя строчка очень нехорошая.
       – Какая?
       – "...Мне кажется, что, может, ты использовал меня?" Она очень нехорошая, да?
       – Ну да, вообще-то.
       – Я тогда разозлилась на тебя сильно.
       – Хорошо, что меня не было поблизости.
       Немножко улыбки, по-моему, в Юрином голосе, или я просто хочу её слышать.
       – Понимаешь, просто я в тот момент художественный фильм посмотрела, который произвёл на меня сильное впечатление. И в нём матросы привезли на корабль девушку, за которой гнался мужчина с ружьём, он хотел её изнасиловать. Она была растеряна, а морячки проявили к ней участие, поэтому она и согласилась подняться на их корабль. А в результате они её заперли в рубке и принудили спать с ними. И вот тогда я почувствовала себя грязной. Тоже разозлилась на тебя, написала эту строчку в стихотворении и удовлетворённо легла спать. А с утра проснулась, улыбнулась щенку, с которым спала, и поняла, что это неправда, не использовал. Просто больно мне – понимаешь? Ты говоришь о дружбе, но мне нелегко перестроиться и начать чувствовать к тебе только дружбу. Я ведь ещё люблю тебя.
       – Ты это, привыкай уж как-нибудь, – замечает Юра.
       – Я постараюсь. Но пока это сложно. – И осторожно спрашиваю: – Скажи, когда мы в последний раз в Питере встречались, то мне показалось, что ты хочешь меня поцеловать. Почему ты этого не сделал?
       Он молчит немного, потом тоже осторожно отвечает:
       – Подумал, что тебе будет тяжелее уезжать тогда.
       Я говорю мечтательно:
       – Лучше бы ты всё же поцеловал меня... – Мы молчим, и я снова спрашиваю: – А ты мне ещё позвонишь?
       – Конечно. Теперь недельки через две. Всё будет зависеть от того, когда соскучусь.
       Я успокоилась. Листаю странички, на которых у меня то стихотворение написано, на них же и письма к Шалфее распечатаны. Я говорю Юре:
       – Вот, слушай...
       "У меня родители сегодня уехали на дачу. Сестрёнка гуляет до 11-ти вечера, брат тоже где-то пропадает с друзьями. И вот я одна..."
       – Не понял, это ты читаешь? – спрашивает Юра.
       – Да, моё последнее письмо к Шалфее. Слушай, я продолжаю:
       "...И вот я одна. Вечер. Вдруг звонит мой сотовый телефон, я уже так давно не слышала его музыки... Это мамочка, я вижу по АОН (примечание: АОН - автоматический определитель номера). Мы поговорили, они с папой доехали благополучно до дачи. Через полчаса опять звонок. И те мгновения – и в прошлый раз и в этот, – что я тянулась до телефона, моё сердце стучало чаще. А может быть, оно замерло? Я не знала с уверенностью, кто это. Раньше мне так звонил Юра.
       В этот раз оказался брат. Предупредил, что будет поздно, чтобы я не беспокоилась. И пожелал мне спокойной ночи. Я рассмеялась в ответ. Разговаривая с мамой, я не смеялась, а с братом – да. Я была очень счастлива.
       Знаешь, иногда я так чувствую (это касается не только любви или точнее не только любви земной, а любви всеобъемлющей) – я так чувствую, будто вижу сейчас всю вселенную разом. И мне кажется, будто я знаю разгадки всех тайн, заключённые в одной – самой большой, самой громадной. И тогда я могу сказать, что всё нынешнее со мной происходит не зря. Что жизнь подобна восхождению на гору. Чем выше, тем мудрее, тем меньше людей вокруг в разреженном воздухе и тем ценнее встреча с ними, тем труднее дышать и тем легче, тем больше красоты открывается вокруг. И ещё я думаю, что с горы ни спуститься, ни упасть нельзя. Можно смотреть вниз, где много цветных людей, можно смотреть вокруг на холодное и величественное, что вне времени, можно быть счастливым и несчастным одновременно. И я думаю, что мы все обязательно встретимся".
       После паузы Юра говорит:
       – Вот видишь, какие ты хорошие письма пишешь. А говоришь, не сможешь продолжить рассказ.
       – Так это другое совсем... – опять я начинаю возражать.
       – Ладно, короче, я понял.
       Я слышу, Юра отвлекается, разговаривает со своей мамой. Говорит ей: "Да сейчас".
       – Тебя зовут куда-то?
       – Да, все ужинать собираются, – подтверждает он.
       – Значит, будем прощаться?
       – Да.
       – Вот ещё: если ты мне будешь звонить, то у тебя же может не хватить твоей карточки. Там, в нашем почтовом ящике уже давно лежит письмо, в котором есть номера ещё 3-х телефонных карточек. Ты тогда воспользуйся ими – хорошо?
       – Они там есть? Я не видел.
       – Да, посмотри внимательнее. Только просьба: не пользуйся ими, чтобы звонить кому-то ещё. Мне было бы неприятно это. Понимаешь?
       – Хорошо. В общем, я пошёл.
       – До свидания.
       – Пока.

* * *

       Я продолжаю для Юры рассказ и всё жду, когда же он по мне соскучится. Пусть это будет побыстрее, пожалуйста.
       Шалфея его видит иногда в Интернете, я у неё спрашиваю тогда:
       – Какой он сегодня был? Расскажи, пожалуйста.
       – Он радостный, но его мучает что-то сильно. И ещё – очень уж он себя обвиняет в чём-то, чем-то грузится.
       – А все эти "что-то", "чем-то" – ты не поняла, что это, да?
       – Он часто извиняется за что-то и считает, что использует людей.
       Вот как... Это из-за моих слов, он запомнил, а я виновата перед ним, что не сдержалась. Я думаю над этим. Если не говорить того, что может огорчить человека, то он не будет знать, будет находиться в сладком неведении, что это уже огорчило меня. Он не будет понимать, почему ему становится всё тяжелее и тягостнее со мной. Я несу много грусти подчас, но он сам причина её.
       Шалфея говорит мне:
       – Когда мы любим человека, мы теряем лёгкость – это так странно.
       – Ты права. Мы начинаем бояться, что потеряем его. Но разве можно удержать того, кто захочет уйти? Нет таких оков. Ничего нельзя удержать, и нельзя хотеть удержать, но, отпустив человека... – я замолкаю на полуслове.
       – Настя, для меня невозможно – отпустить того, кого люблю. Я умру тогда, наверное.
       – Я тоже умираю каждый день, который проходит без Юры, и во мне скапливается горечь этих смертей. А нужно вернуться к истокам, к тем дням, когда я была лёгкой и боялась не потерять, а привязать к себе Юру. Только так может что-то вновь родиться. Не то же самое, что было, а совершенно новое.

       В один из дней Шалфея мне пишет:
       – Знаешь, отнесись к этому как к очередному человеческому чудачеству, но я устала от общения с Юрой. Склоняюсь к тому, чтобы перестать с ним общаться вовсе. Раньше, до тебя, хотя бы интересно и забавно было это общение, но теперь я не могу себе позволить забавляться с ним. Я пытаюсь понять его, чтобы хоть чем-то тебе помочь. А он путает моё нейтральное отношение к нему с симпатией. Подменяет свою благодарность привязанностью.
       – Зачем ты мне это пишешь? Что-то случилось?
       – Да. В свете того, что мне сегодня сказала та девушка... Я тебе говорила о ней, у меня две такие подруги в Сети: ты и она.
       – Ты очень не любишь называть имена, я заметила, но всё-таки сначала: как её зовут? Чтобы я представляла, чтобы это не была сплетня.
       – Татьяна. Но да,  не люблю имён, потому что это нехорошо говорить о человеке в 3-м лице.
       – И что она сказала?
       – Что Юра ей часто звонит в последнее время.
       – Сколько ей лет? – сразу спрашиваю, чтобы определить, младше Юры она или старше. – И из какого она города?
       – Ей 22, кажется. Живёт где-то в Краснодарском крае. Прости, что так... Она мне написала это в письме.
       – Нет, ничего. Я в принципе уже знаю, что Юра ещё одной девушке звонил недавно. Видела её сообщение в Сети, адресованное ему, и из текста догадалась. Хотя я не думала, что он это делает часто.
       Вот, оказывается, почему он не соскучивается по мне: он разговаривает с другими девушками. Конечно, и мне он позвонит, нельзя же так: поговорить раз и бросить. "Мы в ответе за тех, кого приручаем", ведь так?

       Я жду его звонка, 2-я неделя к концу подходит, и тогда решаю проверить баланс своих телефонных карточек. Две оказываются полными, а на 3-ей... автоматический голос отвечает: "На вашем счету 3 рубля". Я не верю – может, это техническая неисправность? – перезваниваю снова. На 4-й раз звоню оператору, повторяю вопрос и, услышав подтверждение, спрашиваю:
       – Боюсь, кто-то воспользовался моей карточкой. Вы не подскажете, куда был сделан последний звонок?
       – 31-го мая (т.е. вчера), в Киев. Номер телефона: ______ .
       Я напрягаюсь: в Киеве живёт Катя, не та, к которой я раньше ревновала, а другая, с которой Юра с недавних пор общается. О сообщении которой я и упоминала Шалфее.
       – А предпоследний? – спрашиваю.
       – 28-го, в Киев.
       – А перед тем?
       – 23-го мая, город Краснодар.
       Он звонил по моей карточке Татьяне и Кате. Я кладу трубку. Почему он так поступил со мной?

* * *

       Перезваниваю Юре, очень трудно дозваниваюсь, очень долго, меня трясёт, но я не плачу.
       Трубку снимает его сестра, обычно она в разъездах, на гастролях, а сегодня дома. У неё голос добрый, самый ласковый из тех, что у них в семье – я имею в виду женские голоса. Она меня узнала, как всегда, и зовёт брата:
       – Юрка, тебя.
       Его обычное "а, привет" в трубке. И тогда я говорю, что у меня серьёзный разговор к нему. Что у меня на карточке почему-то 3 рубля всего.
       – Ты же, я знаю, звонишь другим девушкам, каким образом это делаешь?
       – Не по твоей карточке, – отвечает он.
       – Почему же мне тогда оператор перечислила звонки в Киев и Краснодар? Последний – вчера по номеру такому-то (называю его), время соединения 9 минут, предпоследний – 28-го туда же, перед тем...
       – Да, – соглашается он просто и коротко.
       – Почему?
       – Тебе не повезло, что твоя карточка оказалась у меня под рукой в неподходящее время.
       Он смущён, я загнала его в угол. Знаю, что мы разговариваем в последний раз, потому не хочу класть трубку. Будто меня, как рыбу, вытащили из воды и положили на суше, и я бьюсь ещё, надеюсь почувствовать влагу; но чем дальше по оси времени, тем слабее я становлюсь; я борюсь, я не хочу на сковородку.
       – Почему же ты соврал сейчас насчёт звонков?
       Он молчит подавленно, потом произносит:
       – Не думаю, что ты захочешь, но если дело в деньгах, я их возмещу.
       Я не отвечаю на это. Просто больно.
       – Ты говорил, что не играешь в чувства, что это подло и жестоко. Ты врал, значит?
       – Да нет...
       – Но почему ты так поступил?
       Он растерян немного, пауза, потом я слышу всё те же ноты смущения:
       – Просто...
       Он не знает, что сказать, и я не знаю, о чём сказать. В подобную минуту в последние месяцы Юра предлагал закончить разговор и разойтись по своим делам, а сейчас он не кладёт трубку. Сейчас он пытается говорить всё же. Я его спрашиваю:
       – Скажи, почему тогда, в феврале, накануне перед тем, как я тебя обидела в гостинице, мы ехали в автобусе, и ты говорил: "Мне никогда с тобой не расплатиться за то, что ты для меня делаешь". А на следующий день или через день, когда я звонила из Москвы, ты был холоден со мной, не попытавшись даже "расплатиться", не попытавшись понять и меня тоже, как я старалась понять тебя? Почему не пошёл навстречу? Потому что так было легче?
       Он задумывается, потому что тишина в трубке, а потом снова его тихий голос:
       – Да, так легче.
       – То есть легче отпустить, чем пытаться сохранить то, что у нас было? Ты действительно это думаешь, не отмазываешься сейчас, просто повторяя за мной моё предположение, потому что сейчас тоже проще повторить, чем подумать?
       – Нет, наверное, это так, – подтверждает он. – Легче было отпустить.
       Это значит, он не любил меня. Был влюблён, может, но не любил. Любовь не отпускают, не поборовшись. Но как же тогда...
       – В декабре, когда тебя твой папа успокаивал, что нельзя полюбить по Интернету, или когда ты пьяный домой пришёл в старый Новый год, потому что я уехала в Москву, или когда с моим зайцем под рукой спал – тогда ведь ты меня любил.
       – Да, тогда любил, – подтверждает Юра.
       Но почему же не боролся, чтобы сохранить это? Называл меня, как Горлум кольцо всевластия: "моя прелесть"; боялся, что я взяла такую же власть над ним, какую и то кольцо; боялся, что я использую её во зло. Но почему отпустил меня? Я старалась даже через себя переступить, чтобы ему не причинять боли. Привыкла к его изображению на фотографии, привыкла к нему реальному, выглядящему как брат для меня. Мы вместе учились танцевать, вместе учились целоваться. Всё впервые было для каждого, и всё вместе, одновременно.
       Раньше я боялась обидеть его своими сомнениями, теперь он стал толстокожим, как и хотел.
       – Понимаешь, я же смогла к тебе привыкнуть. А такое поведение для меня несвойственно.
       Он отвечает:
       – Не надо было. Любовь должна сама приходить.
       И голос его такой, что я понимаю: даже если он меня и любил, то сейчас не любит.
       – Любви нет в этом мире, – говорю растерянно.
       – Есть. До этого я тебя любил.
       – Вряд ли любил. Ты бы меня тогда не обидел бы. Понимаешь, значит нельзя верить людям?
       – Вокруг много хороших людей, – возражает Юра, – это я один такой оказался.
       – Но как я могу поверить?.. – пауза, – если и ты говорил, что не играешь в чувства? Я воспринимаю слова людей за чистую монету.
       – Напрасно.
       – Значит, людям нельзя доверять.
       – Ты доверяй, но проверяй.
       – Это доверять наполовину, это значит: не доверять вовсе, – я опять становлюсь увереннее.
       – Совсем не так, не зря же придумали все эти пословицы.
       Я упорно молчу, тогда он продолжает, заполняя паузу:
       – Любовь есть, раз существует такое слово. Иначе можно и к таким философским вещам прийти, как нет любви – нет и смысла жизни.
       – Но любви нет, понимаешь, ты любил, а оказалось, что нет.
       Юра иногда произносит легко свои фразы, отчего и они сами становятся лёгкими, хотя смысл в них глубокий заложен; но он не кладёт трубку, несмотря на тягостность разговора. Его голос то звучит равнодушно, то робко. Это тоже происходит в первый раз для нас: подобное объяснение.
       – Эти девушки, – интересуюсь я, – которым ты звонишь... Почему?
       – Затем же, зачем и ты Шалфее: внутренняя потребность.
       – Но они все старше тебя. Что это?
       Он смеётся весело:
       – Дай мне развлечься.
       Значит, и они для него несерьёзны? Никакая из них? Даже эта Татьяна? Мы уже долго разговариваем, я осмелеваю потихоньку, чтобы спросить:
       – В прошлый раз, когда ты звонил, я тебя спросила: "Мне показалось, что в мой приезд в Питер в мае ты хотел меня поцеловать, почему ты этого не сделал?" А теперь спрашиваю по-другому: "Если ты меня не любил, то зачем вообще хотел поцеловать?"
       – Кто, я хотел?
       Он удивился, и я теряюсь сразу.
       – Мне так показалось. Значит, я неправильно поняла...
       Пауза. Он вдруг отвечает:
       – Было жалко тебя.
       И снова тишина, теперь с моей стороны.
       Я рассказываю ему о его рассказе, я закончила первую часть его как раз сегодня, но, наверное, ему теперь это не нужно. Он возражает вдруг решительно:
       – Всё остаётся по-прежнему, ты музой моей была, этот рассказ тебе посвящался, и ты должна его закончить.
       – Нет, – говорю тихо, – то, что я уже написала, раз ты хочешь, я тебе отправлю по электронной почте, но дальше писать не смогу. Теперь, как и у тебя, у меня тоже нет музы. Скажи, зачем ты, когда просил меня продолжить рассказ, произнёс слова "во имя любви"? Я ведь стала надеяться.
       – Потому что ты сказала, что любишь, значит во имя любви. Твоей.
       – Ты не говори другим девушкам таких слов, – прошу его. – Знай, что они, как и я, тоже станут надеяться на то, что совсем не обещаешь. Конечно, ты не сможешь задеть их так сильно, как меня. Так у тебя не получится, потому что вы вряд ли сойдётесь так же близко.
       У меня заканчивается время на телефонной карточке, и я спрашиваю у Юры:
       – Мне перезвонить ещё или уже прощаться будем?
       Он говорит:
       – Наверное, пора закругляться уже.
       – Тогда прощай.
       Он удивляется:
       – Даже так? Не "до свидания"?
       – Нет, всё правильно, "прощай".
       – Но то, что я говорил на Марсовом поле, остаётся в силе.
       Это, видимо, о дружбе.
       – Какие из нас друзья? Друзьям доверяют.
       – Ну да, – вздыхает он.
       Я попрощалась с ним, но не кладу трубку, жду, когда и он будет готов положить свою. Говорю:
       – Знаешь, ты стоил всего того, что я делала. Действительно этого стоил.
       Юра удивляется.
       – Вот и сейчас, – продолжаю, – если бы ты сказал, если бы захотел что-то поправить... Но ты не говоришь.
       – Нет.
       – Значит, мы прощаемся.
       Он молчит, потом очень осторожно произносит:
       – А если я когда-нибудь захочу исправиться, что ты сделаешь?
       – Я буду просто счастлива.
       – Тогда до свидания, – говорит Юра.
       – Хорошо, пусть будет так. Клади ты первый трубку.

Написано 21.03.2003 – 18.07.2003

                "Эпилог"

       Юра прочёл этот текст, когда был проездом в Москве 22-23 августа 2003 года. Мы сидели в первый из этих двух дней на скамейке на Измайловском острове. Солнце светило в лицо чуть с левой стороны, и за время чтения я успела изрядно загореть на эту сторону.
       По окончании прочтения, когда Юра перевернул последнюю страницу, я увидела в его глазах стоящие слёзы. Он сказал тихо: "Может, я и рад бы полюбить тебя снова, да не получается..."
       В последующем ещё несколько лет я буду преодолевать свою боль, и эти Юрины слова будут служить для меня утешением.
       И только тогда, когда я действительно достигну душевного спокойствия, то, перечитав текст снова, смогу, наконец, осознать, насколько же эгоистичной я была в любви в то время.