Религиозная философия Шестова в свете христианских

АБЛАЕВ МИХАИЛ. РЕЛИГИОЗНАЯ ФИЛОСОФИЯ ЛЬВА ШЕСТОВА В СВЕТЕ ХРИСТИАНСКИХ ИСТИН.

Религиозно-философская составная  творчества Льва Исааковича Шестова (при рождении - Шварцман Иегуда Лейб) (31 января (13 февраля) 1866 г. - 19 ноября 1938 г.) представляет  особый интерес как принадлежащая  крещеному  в сознательном возрасте иудею. Такой интерес вызывает естественные  вопросы:  насколько глубоко  и искренне философ воспринял христианство, что в его вере осталось "промежуточным", как его вера отразилась в "стихии" русской религиозной-философии и в контексте общехристианского творчества? Нам оказались доступны  две специально - "религиозные" работы Шестова:  крошечная  статья "Логика религиозного творчества (Памяти Уильяма Джемса)" и  крупный, знаменитый его труд "На весах Иова" (1929 г.). Рассмотрим обе эти важные для нас работы в свете христианских истин и Истины,  выделим главное в них и в  религиозно-философской составной творчестве  Льва Шестова,  рассудим  проблемные места  этих произведений (они несомненно имеются),  дадим, надеемся, объективную оценку их и указанных произведений в целом. Начнем же!

"Логика религиозного творчества (Памяти Уильяма Джемса)."

"I"

"Вероятно, если бы его (Джемса) спросили, в чем основной грех всех философских и теологических построений, он ответил бы: в постоянном стремлении подчинить вселенскую жизнь одной идее. Фалес первый совершил философское грехопадение..."

В ряде мест приводимых ниже выдержек из Шестова доказывается его приверженность к идее  "дерационализации" философии и, хотелось бы так считать, теологии.

"В Средние века религия умела занять исключительное положение: ей одинаково повиновались и ученые, и короли. Философия была прислужницей теологии. Но это только так казалось. На самом деле религия, прежде чем повелевать и распоряжаться, сама давала клятвенный обет безусловной вассальной верности. И никому другому, как все тому же философскому Адаму - Фалесу. Я возьму нарочно самый резкий пример попытки нарождающейся религии отвязаться от рационально философских предпосылок, чтоб сразу показать, что при всей своей смелости она никогда не дерзала выйти за указанные ей Фалесом пределы и нарушить данный обет вассальной верности."

Парадоксальное утверждение! Можно возразить, что главным в теологии всегда является истина и логика Слова Божия, то есть, во всяком случае текст (!), сам за себя говорящий, который отнюдь не всегда рационально толкуется.

"На первый взгляд, трудно даже нарочно придумать более резкий вызов научным предпосылкам. Религия как бы окончательно и навсегда порывает с наукой, с человеческим разумом. Certum est, quia impossibile est, - несомненно, ибо невозможно: чего, кажется, еще? По-видимому, нужно выбирать между Тертуллианом и рационализмом."
"Но, при ближайшем рассмотрении, нетрудно убедиться, что все-таки религия Тертуллиана осталась в вассальном подчинении у логики. Независимость тут только показная, внешняя. Своеволие тут разрешается только на один раз и молчаливо предполагает затем вечную покорность."

Фигура "бунтовщика" Тертуллиана весьма привлекательна для "верующего разума" - ей мы посвятим в будущем отдельное исследование.
К сожалению, у Шестова ни разу не встречается понятия, образа, символа "верующего разума" - главной человеческой ценности христианства.

"II"

"Если же я взял пример из Тертуллиана, то лишь потому, что на нем можно с особенной отчетливостью вскрыть основные черты логики религиозного творчества."

Действительно, для христианского религиозного творчества необходимо преодоление рационализма   и следование логике высшей Истины, Божией воли, жизни...

 "Ибо написано: погублю мудрость мудрецов и разум разумных отвергну. Где мудрец, где книжник? Где совопросник века сего? Не обратил ли Бог мудрость мира сего в безумие? Ибо когда мир своею мудростью не познал Бога в премудрости Божией, то благоугодно было Богу безумием проповеди спасти верующих..."

Эти слова многое говорят о роли разума как вспомогательного механизма для христианского вероучения, что, к сожалению, отрицает Шестов как принцип. Исключение составляет триадология, которая действительно была "подобна" библейскому откровению о Богу. Проблему и  позор для Церкви составили принятые на "ура" "Ареопагитики", прочно связавшие богословие с античной философией, что составляло цель императорской власти ради примирения "интеллигенции". И некоторое другое - чем дальше, тем больше! Но в самой "соли" высказывания апостола Павла о "безумии проповеди" - едва ли не первое христианское юродство Христа ради, ставшее образцом для многих подвижников в истории Церкви.

"Между прочим, тут, в рассуждениях ап. Павла, как и в словах Тертуллиана, для нас, т. е. для выяснения "истины" Джемса об источниках достоверности человеческого познания, важно выяснить два взаимно исключающих момента. С одной стороны, вызов, бросаемый мудрости безумием, - с другой стороны - союз первой со вторым. Вызов ясно усматривается в словах Павла. Союз требует более обстоятельного обсуждения, ибо обыкновенно проходит незамеченным."

Здесь - ошибка! Апостол с одной стороны говорит о "безумии рационализма", не могущего познать Бога, а с другой - некоем мнимом "безумии" христиан. То есть, для христиан ни мудрости эллинов как ценности, ни безумия проповедников как "реальности" не существует. Суждение Шестова ошибочно и даже абсурдно! Странно, что философ не понимает буквально новозаветного изречения, ни каких "тайн не содержащего...

"Правда, может быть, даже вернее всего, что неукротимое своеволие Павла подчинилось не эллинской идее, а чисто еврейской же; еще в Палестине, или даже в Египте совершенно самостоятельно его предки сорвали яблоко с запретного дерева и, вкусив от понятного единства, были изгнаны Богом из рая, иначе говоря, лишились великой прерогативы свободного выбора. Этого вопроса я здесь не стану касаться."

Заметим, что "безумство мудрости", согласно апостолу Павлу, было связано с христианством, а не с более ранней еврейской культурой.

"IV"

"Но вот Джемс, называющий себя учеником Милля, решается на дерзновенный опыт: он пытается в безумии найти творческую силу. Он собирает материал о переживаниях ненормальных людей исходя из той мысли, что мы абсолютно не вправе утверждать, что требуется определенное состояние умственных способностей для того, чтобы размышления наши дали результаты, заслуживающие быть названными "истиной". Он идет еще дальше: по его мнению, наибольших результатов добивались как раз те люди, состояние умственных способностей которых менее всего внушает доверия врачам психиатрам. Ненормальность, по мнению Джемса, является условием постижения важнейших и значительнейших истин."

Если отбросить глумление таким "опытом" над христианским символом "юродства", то можно возразить, что усиленные способности и стремление к истине "безумцев" связываются с преодолением безумства во время "просветлений", а не с "безумством", имеющим тем более бесовское происхождение.

 "Мне уже пришлось в другом месте говорить о том, что эта мысль была уже за полстолетие до Джемса высказана в русской литературе Достоевским. Она же и проводилась им в художественных произведениях со всей настойчивостью, на которую он был способен."

Возразим: Достоевский не писал что-либо приметное о безумцах и, тем более, об их "творчестве"...

"И мы помним, что эти загадочные слова не могли быть приняты человечеством. Трудно теперь судить о том, насколько сам возвестивший их апостол мог или умел в действительной жизни отказаться от мудрости ради безумия. Вероятнее всего, что если для него безумие и являлось на мгновение просветом в вечность, то все же обыденные условия существования, в конце концов, властно предъявляли и к нему свои требования, от которых он не мог систематически уклоняться."

Во-первых, скажем, что мудрость апостола была иного происхождения и качества: он имел библейскую мудрость, освещенную "умом Христовым". Во-вторых, заметим, что образованному философу не пристало глумиться над христианским символом "юродства". Из материалов этой статьи возникает устойчивое подозрение в "иудейском" отношении, пренебрежении и нелюбви к Христовой Церкви, встречающемся глумлении, намеренном "оскоплении" разговоров о христианстве.

 "По мере того, как христианство приобретало все более и более адептов, по мере того, как приближался момент его мирового господства, медленно, но верно подготовлялось и сближение нового учения со здравым смыслом, веры с разумом, с "мудростью", в том смысле, в каком это слово употребляется ап. Павлом."

В словах о "здравом смысле" - все то же глумление над христианством! Единство веры и разума непременно для Священного Писания, ставшего образцом для христианского "верующего разума".

"...В вопросах об истине последнее слово все же остается не за "безумием", а за мудростью мира."

Спросим у Шестова: что же в словах апостола называется "безумием" - "мудрость мира сего" или "безумие" "юродствующих" скандалистов-христиан?

"V"

"Джемс, как мы помним, отверг идеал рационалистов и с презрением говорил о поставляемых себе положительной философией задачах. Он хотел стать выше противоположности между безумием и мудростью."

Стать выше такой противоположности - значит, признать мудрость "просветлений" таким же атрибутом безумия, как свойственные ему приступы "тьмы".


"...Повторю еще раз - безумие не может, не должно и не хочет получить общественного признания и одобрения. Источник его уверенности в себе - совсем иной. Да, вероятнее всего, и уверенности не дано безумию. Ни оно само, ни люди не видят в нем никакой ценности, и никакой "ценности" в обычном смысле этого слова оно не имеет. Ему, как и всем добродетелям, достались в удел лишь одни лохмотья - все пышные наряды уже давно и неотъемлемо присвоены себе мудростью."

Знаменательно, что здесь Шестов называет христианскую проповедь уже безумством без кавычек!

В общем отметим, что, подобный  подход к "религиозному творчеству" как Джемса, так и его "поминальщика" безоснователен, христианское вероучение не дает ни какого основания для отмеченного обильно глумления, но он ярко свидетельствует о том, что современная философия продолжает преемственность безумия "мудрости века сего", о которой и говорил апостол Павел.

"На весах Иова (Странствование по душам)".

"Если бы взвешена была горесть моя, и вместе страдание мое на весы положили: то ныне было бы оно песка морей тяжелее.
Книга Иова, VI, 2, 3."


"НАУКА И СВОБОДНОЕ ИССЛЕДОВАНИЕ (Вместо предисловия)."


"I"

 "Нужно выучиться твердо ходить по земле, тогда только будет нам обеспечен успех на небе. И наоборот: кто не умеет ориентироваться в нашем мире, тот ничего не найдет..."

Вспомним слова Христа: ищите прежде всего небесного, земное приложится!

"Из этого как будто следует, что Гегель был совсем неправ, представляя свое прославившееся возражение против кантовской теории познания. Он, как известно, сравнивал Канта с пловцом, который прежде, чем броситься в воду, хотел бы знать, как нужно плавать."

Этот "объемный" образ предполагает целый "сноп" характеристик Канта и его творчества, которые можно обнаружить в нашей работе по поводу книги "Этюды о разумной вере": его безумие в отношении здравого смысла, его непроходимую глупость как христианина, несостоятельность и противоречивость его теории, болезненное "притворство" его философии.

"II"

"Вот почему уже в "Теолого-политическом трактате" Спиноза поднимает и без всякого видимого колебания разрешает вопрос о смысле и значении Библии и библейского Бога. В Библии, говорит он нам, Истины нет, и Библия не место для Истины. В Библии есть только моральное поучение. Это мы можем из Библии принять, а за Истиной нужно идти в другое место. Да. Библия на Истину не претендует, и то, что в ней рассказывается, на Истину совсем и не похоже. Бог не создал в шесть дней мир. Бог не благословлял никогда человека, не открывался Моисею на Синае, не вывел евреев из Египта и т. д. Все это только поэтические образы, т. е. вымысел, который разумный человек истолковывает в условном и ограниченном смысле. Да и того Бога, о Котором столько рассказывается в Библии, нет и никогда не было — об этом опять-таки свидетельствует разум, т. е. то Нечто, что безапелляционно разрешает математические проблемы и в математике научает человека отделять истину от лжи. И, наконец, — это, пожалуй, для будущего имело особенно важное значение — не только нет того Бога, о Котором рассказывается в Библии, но и надобности в нем нет." 

Предательство Спинозы по отношению к породившему его еврейскому народу, по отношению к Богу, создавшему этот народ, станет объектом особого внимания для Шестова в самой важной из глав этого труда.

"Да, Бога можно и должно отвергнуть — но благочестие и религиозность нужно и должно сохранить."

Не заметно ли  крайнее развитие такого принципа в ценностях советского строя?

"Сколько бы теперь ни говорили о Боге, мы твердо знаем, что речь идет не о том Боге, который жил в библейские времена, который создал небо и землю и человека по своему образу и подобию, который и любит, и хочет, и волнуется, и раскаивается, и спорит с человеком, и даже иной раз уступает человеку в споре."

Как это ни странно, но безумцев не научила масса свидетельств, истины и чудес, приводящих людей к Богу и укрепляющих в вере. Воистину - посеянное при дороге и в тернии, и птицы склевывают драгоценные семена!

"Разум, все тот же разум ... заявляет, что такой Бог не был бы всесовершенным и даже просто совершенным существом, а потому, стало быть, он вовсе и не Бог. Всякого, кто откажется принять решение разума, неизбежно ждет участь Фалеса: он провалится в колодезь и все земные радости станут для него недоступны."


Удивительно, но рационалисты не имели ни каких "документальных свидетельств" о своем некоем "идеальном Боге", кроме откровенной лжи дьявольских мифов, но очевидные и честные библейские источники попирались ими, как "бисер" свиньями.


"III"


"Так учил нас правдивый Спиноза..."

Слово "правдивый" применяется автором явно иронично.

"И, что бы ни говорили историки философии, преемникам Спинозы по настоящее время не удалось вырваться из власти возвещенных им идей. Ни «критицизм» Канта, ни «динамизм» Гегеля, ни наукословие Фихте, ни попытки Лейбница и Шеллинга, ни даже новейшая философская критика не в силах была перешагнуть за линию очерченного Спинозою круга."
"Все после него убеждены, что, когда нам нужна истина, мы должны за ней идти к тому же «неправедному» судье, от которого мы узнали, что сумма углов в треугольнике равняется двум прямым."

Отметить такое следование "позитивной" философской традиции под началом Спинозы, в ослеплении  своем отворачивающейся от действительности, не могущей воспринять жизнь - яркое свидетельство "власти тьмы" нового времени.

"Все верят и в то, что другого «праведного» судьи нет и быть не может, и еще в то, что и сам Спиноза за всеми своими истинами шел к неправедному судье и покорно, даже радостно, подчинялся его приговорам."

Важно, что Шестов называет дающего истины Спинозе судью неправедным без кавычек! Понятно, "кто" является таким "судьей"!

"И вот, мы являемся свидетелями поразительного явления. Философы, т. е. люди, которым истина дороже всего и которые должны были бы быть правдивыми par excellence, оказываются менее правдивыми, чем невежественные женщины."

Иначе быть не может, когда орудие принимают за "Бога", когда кланяются дьяволу античной философии!

"Филоновская мысль даже проникла в Св. Писание и окрасила собою четвертое Евангелие. В начале было слово — это значило: сперва были Афины, а после — Иерусалим. И, значит, все, что пришло из Иерусалима, надо взвешивать на афинских весах. Библейский Бог, поскольку он не соответствовал эллинскому представлению о всесовершеннейшем существе, должен был согласиться изменить свою «природу». Прежде всего ему пришлось отказаться от "образа и подобия", ибо, как грекам это было точно известно, всесовершеннейшее существо не должно было иметь никакого образа и никакого подобия: и менее всего образа и подобия человека…"

Такая мысль о "проникновении" в начало Евангелия от Иоанна "чужеродного тела" (1. 1-18), отчасти уже доказанная нами в работе 2014 г. о "подделках" в  текстах Нового Завета (вспомните: ложь утверждения "Иоанна"  -  "Бога не видел никто", находящаяся и в Евангелии, и в 1 послании), "тела", ставшего  "мостиком" к  отрицанию "безумия"  античной "мудрости мира сего" и примирению с философским рационализмом, подтверждается простой текстологической оценкой начала "Евангелия от  Иоанна". Фрагмент о  Боге-"Логосе" и "Свете" не соответствует дальнейшему тексту ни по стилю (!), ни по содержанию. Очевидно, что эта колоссальнейшая в истории ложь (!) повлияла на образ апостола Иоанна Богослова при  нашей  с ним встрече на Патриаршем подворье в Зарядье: зрелый мужчина,  одет он был в костюм "семинариста-богослова" (которого "учат"!), был обижен,  сердит и грозен.

Говоря о цитате из Шестова, о его откровенном глумлении над христианским учением в последнем ее предложении, стоит все же заметить: не полезно ли быть  не верующим, но знающим, мыслящим и вдумчивым философом, чтобы указать на такое "эпохальное" явление в истории христианства, "солено" заострить смысл своего суждения и подвигнуть освобожденного от предрассудков богослова на эпохальный же вывод?!

"Идея всесовершенного существа была создана в Афинах, и библейский Бог, чтоб приобрести предикат бытия, должен был идти за ним с земным поклоном в Афины, где выковывались и раздавались все предикаты, которые не могут существовать без общего признания."

Такое образное высказывание "на грани  кощунства" тем не менее дополняет вышесказанное.
 
"Спиноза показался не только мудрецом, но и святым. Он для нас был единственным трезвым среди пьяных, как некогда Анаксагор для Аристотеля. И он же был канонизирован в святые — вспомните хотя бы восторженные слова Шлейермахера: "opfert mit mir ehrerbietig den Manen des heiligen verstossenen Spinoza",[7 - Благоговейно принесите вместе со мной жертвоприношение в тени святого отверженного Спинозы (нем.).] и т. д."


Воистину, дьявольский культ! Относит ли  Шестов себя к "поклонникам" Спинозы, употребляя выражение "для нас"? Скорее, он пишет о трезвом "убийце Бога" (смотри ниже)!

"IV"

"Или, как выразился, со свойственным ему загадочным и зловещим спокойствием, все тот же Спиноза: разум и воля Бога имеет столько же общего с разумом и волей человека, сколько созвездие Пса с псом, лающим животным."

Здесь выражен зачаток научных учений о создании человеком антропоморфных "мифов" о Боге.


"Кант, чтоб не глядеть на чудеса... выполнил целиком программу Спинозы: благочестие и мораль он отстоял, а Бога — предал, поставив на Его место понятие, которое создано им по образу и подобию высшего критерия математических истин. И такая философия всем показалась «возвышенной» par excellence."


О подобном мы уже писали в нашей работе об "Этюдах о разумной вере".


"Гегель шел в том же направлении: сколько он ни боролся со Спинозой, как упорно он ни стремился в своем динамизме преодолеть статику своего учителя — он еще более укрепил в людях веру в «автономию» разума. Для него философия была «саморазвитием» духа — т. е. автоматическим развертыванием Абсолюта, который «идеальностью» своей природы и своей неодушевленностью превосходит даже математические понятия. О современных философах я уже не говорю."


Учитывая правильность  такого суждения заметим все же, что "автономия" разума была и остается нужна для прикладных наук и техники, в чем и состоял "подспудный" пафос философии нового времени.


"И все же Спиноза и все те, которые пошли от Спинозы и духовно питались им, возвещали людям ложь. Что и говорить: нельзя безнаказанно пренебрегать здравым смыслом и наукой — это людям открывает их "повседневный опыт". Но есть и другой опыт — он открывает другое."

Здесь впервые Шестов называет учение рационалистической философии ложью!

"За историками стоит и ими движет какая-то иная и непостижимая сила — или, лучше сказать, хотя мне этого не простят, воля. Она-то создает то enchantement et assoupissement surnaturel (194),[9 - Сверхъестественное наваждение и отупение (фр.).] то явно сверхъестественное наваждение, о котором речь идет у Паскаля и о котором ни Кант, ни шедшие по пути Канта гносеологи никогда даже не подозревали. Ни математика, ни равняющиеся по математике науки не могут расколдовать человеческое сознание и освободить его от сверхъестественных чар. Да и стремится ли наука к «свободному» исследованию?"

 Такое утверждение автора говорит о том, что философия должна быть "служанкой" религии, богословия.

"Да и стремится ли наука к «свободному» исследованию? Ищет ли она пути к действительности? Я уже приводил образцы мышления таких смелых людей, как Кант и Юм. Как только на их путях вставало что-либо из ряда выходящее, они сейчас же прятались в свою раковину, решали, что это то, что нужно не видеть, даже то, чего нет, что это — «чудо»."
"Примеров таких суждений я мог бы набрать сколько угодно. Из них явствует, в чем основная «вера» науки и философии, которая все время оглядывается на науку в убеждении, что, если она с наукой не поладит, она неизбежно будет "сметена с лица земли" (взятые в кавычки слова тоже принадлежат не мне, а одному очень известному современному философу). Чудо «непостижимо», так как его нельзя уловить в сети "всеобщих и необходимых суждений". Ergo: если бы оно предстало пред нашими глазами, наша наука нас научила бы не видеть его. Она не может успокоиться, пока все «чудесное» не уходит из поля ее зрения (das Wunder schwindet)."

 Вторая часть такой ситуации - пошлая и лживая уверенность современников в том, что "чудес не бывает". Замечание по поводу "веры" науки и философии также ценно.

"Какой же выход отсюда? Как преодолеть кошмарное наваждение, когда оно ниспослано сверхъестественной силой? И "как может человек препираться с Богом"? Сверхъестественное наваждение рассеивается только сверхъестественной же силой."

Шестову явно не хватает религиозного мировоззрения для того, чтобы сделать реальный вывод о хозяйничанье дьявола в рассматриваемой им философии.

"Может быть, читатель, которого не оттолкнут долгие странствования по душам — давшие материал для этой книги, убедится, что в Св. Писании есть Истина и что Спиноза, во исполнение воли пославшего его, был обречен отнять эту истину у наших современников."


Здесь автор  констатирует, что главная тема его книги - роль Спинозы в философии рационализма и пафос преодоления этой самой "рациональности" в философии. Заметим, что роль в развенчании такого "иудея-вредителя" в рамках мировой цивилизации принадлежит еще одному философу-еврею (смотри выше о нашем  интересе к  соотношению "иудейства" и "христианства" Шестова в его философии), который знаменательно выбрал для своего труда заглавие и эпиграф, касающиеся еврейско-нееврейского библейского праведника Иова.


"Часть первая. ОТКРОВЕНИЯ СМЕРТИ."


"ПРЕОДОЛЕНИЕ САМООЧЕВИДНОСТЕЙ (К столетию рождения Ф. М. Достоевского)."


"I"


"Почему так, зачем понадобилось ангелу столько глаз, — ему, который все видел на небе и которому на земле и разглядывать нечего? И вот я думаю, что эти глаза у него не для себя. Бывает так, что ангел смерти, явившись за душой, убеждается, что он пришел слишком рано, что не наступил еще человеку срок покинуть землю. Он не трогает его души, даже не показывается ей, но, прежде чем удалиться, незаметно оставляет человеку еще два глаза из бесчисленных собственных глаз. И тогда человек внезапно начинает видеть сверх того, что видят все и что он сам видит своими старыми глазами, что-то совсем новое."
"Одним из таких людей, обладавших двойным зрением, и был, без сомнения, Достоевский. Когда слетел к нему ангел смерти? Естественнее всего предположить, что это произошло тогда, когда его с товарищами привели на эшафот и прочли ему смертный приговор. Но естественные предположения едва ли здесь уместны."
"Итак, не в тот момент, когда Достоевский стоял на эшафоте и ждал исполнения над собой приговора, слетел к нему страшный ангел смерти."

"Многоочитый" ангел смерти - персонаж иудаистического предания. Эта художественная символическая находка Шестова, примененная к позднему творчеству Достоевского, свидетельствует о любви к иудейской традиции этого "иудео-христианина" (смотри выше).

"II"

"Это новое «видение» и составляет основную тему "Записок из подполья", одного из самых замечательных произведений не только русской, но и мировой литературы."

Поясним: видение не "необычное" или некое "божественное", но видение в разных плоскостях, с разных "позиций в себе", что буквально соответствует "четырем глазам" писателя. Именно в этом образ Шестова особо ценен.

"IV"

"Бернард Клервоский, св. Тереза, ее ученик Джиованни дель Кроче и кто угодно из святых до конца своей жизни все были в безумном ужасе от своей ничтожности и греховности. Весь смысл христианства и вся та великая жажда искупления, которая была главным двигателем духовной жизни раннего или позднего средневековья, родились из такого рода прозрений. Cur Deus homo? Почему понадобилось Богу стать человеком и вынести те неслыханные муки и надругания, о которых повествуют Евангелия? Ведь только потому, что иначе нельзя было спасти и искупить мерзость и ничтожность человека."

"Блажен муж, которому грехи прощены." Такой критерий в жизни святых должен учитываться в первую очередь. А то, что у монахов в течении их жизни могли быть жестокие искушения относительно себя - тоже не секрет. По поводу последнего возразим: не только (!) искупление человека от греховного плена было целью боговоплощения и страстей Христовых! Существует целый спектр целей и достижений этого.

"Так безмерно велика человеческая низость, так глубоко пал человек, что никакими земными сокровищами нельзя было уже искупить вину его — ни золотом, ни серебром, ни гекатомбами, ни даже делами величайшего подвижничества. Потребовалось, чтоб Бог отдал своего единственного Сына, потребовалась такая жертва из жертв — иначе нельзя было спасти грешника. Так верили, так видели, так буквально говорили святые. То же увидел и Достоевский, когда отлетел от него ангел смерти, оставив ему неприметно новые глаза."

Далеко не все человеки были "безмерно низкими"(первое предложение явно глумливо по отношению к еврейскому и христианскому Преданию), известны многие ветхозаветные праведники, и "не праведных(!), но грешных" пришел спасти Христос. Грешники спасались не только благодаря "искупительной жертве" Христа, но и верой в Него, и выполнением Его заповедей, и всем Его учением.

"И есть все основания думать, что в то время, когда он описывал подполье, он очень мало знал книги святых. Это обстоятельство придает особую ценность «Запискам». Достоевский не чувствует за собой решительно никакого авторитета и поддерживающего его предания."

Как любой христианин, где-либо учившийся в 19 веке, Достоевский был знаком с "книгами святых" в нужной степени, не говоря о том, что он в принципе был грамотным христианином, что сполна отразилось в его творчестве.
В "Записках из подполья" больной и сугубый грешник воспроизводит не "христианское видение" себя, но действует под влиянием христианской культуры и христианского окружения: такая "болезнь" приблизительного покаяния может настичь, например, каторжника. Известно, что человек из подполья не отрицает все это плохое в себе, выражает свою промежуточность, свою духовную "недоопределенность", свою неприкаянность. Он - некая "церковная мышь" (из подполья!)...
Перед нами - все то же видение разными глазами "разных сторон" человека.


"IX"

""Записки из Мертвого дома" и "Записки из подполья" питают все последующие произведения Достоевского. Его большие романы: "Преступление и наказание", «Идиот», "Бесы", «Подросток» и "Братья Карамазовы" — только огромные комментарии к раньше написанным «запискам». Везде непрерывная очная ставка между "естественным зрением" и тем сверхъестественным видением, которым его одарил покрытый глазами ангел."

Опьяненный успешностью своего "четырехглазого" образа, Шестов выводит принцип несуществующего. Каждое из произведений его автономно, своеобразно, как ни у кого из русских классиков. Конечно, "зрение" из "Записок из подполья" и объктивация автора из "Записок из Мертвого дома", непременная включенность автора в повествование остались, но ведь это относится к общему творческому видению и стилю Достоевского, а не к его произведениям!

"Св. Иероним учил, и за ним последний католический доктор Лигуори повторял, обращаясь к отрекшимся от мира обитательницам монастыря: Disce superbiam sanctam — научись святой гордости, scite, te illis esse meliorem — знай, что ты лучше других. Монах еще не готов для последней борьбы, даже самый добросовестный и искренний монах. Он еще верит в свои «дела», ждет себе похвалы, он еще может гордиться похвалой. И кн. Мышкин "священной гордостью" не поступится, а стало быть, не пойдет до конца с Достоевским. На это способны, это удел только лишенных всех прав и охран подпольных людей."

Это - другой перекос в отношении католических монахов к себе, другая сторона "диалектического единства", свойственного, очевидно, именно западной Церкви. Но при  чем здесь Достоевский и Мышкин?

"XII"

"Мы стоим пред величайшей тайной, к которой когда-либо приходилось подходить человеку, — пред тайной грехопадения… И, быть может, читатель согласится, что все внутренние борения и напряжения Достоевского имели только один смысл и единое значение: если не постичь, то хотя бы приобщиться к этой тайне… Ибо постичь и овладеть ею нам не дано, как и не дано овладеть Истиной. По самой своей природе тайна такова, что она не может быть открыта, а Истина постигается нами лишь постольку, поскольку мы не желаем овладеть ею, использовать ее для «исторических» нужд, т. е. в пределах единственного известного нам измерения времени. Как только мы захотим открыть тайну или использовать Истину, т. е. сделать тайну явной, а Истину всеобщей и необходимой — хотя бы нами руководило самое возвышенное, самое благородное стремление разделить свое знание с ближним, облагодетельствовать человеческий род и т. п., - мы мгновенно забываем все, что видели в «выхождении», в «исступлении», начинаем видеть, "как все", и говорим то, что нужно «всем»."


Здесь Шестов, очевидно, прибегает к стилю "юродствования", возможно, по примеру Бердяева, не понимая, что это чуждо и контексту книги, и его стилю вообще, что это раздражает и приводит в недоумение.

"XIII"


"Кто «герой» "Братьев Карамазовых"? Если считаться с предисловием — младший Карамазов, Алеша. И еще старец Зосима. Но в таком случае отчего страницы, посвященные Алеше и старцу, — самые слабые, самые бледные страницы? Только раз на протяжении всего романа вдохновился Достоевский, говоря об Алеше, и доверил ему одно из тех своих видений, которые открывались ему в минуты высшего подъема."

С этим  мы опять  не согласимся (опять - нелюбовь к Церкви?), хотя "пафос понятен": у Достоевского получались блестяще именно "подпольные" персонажи...


"НА СТРАШНОМ СУДЕ (Последние произведения Л. Н. Толстого)."


"I"

"Только исключительные люди, в редкие минуты напряженнейшего душевного подъема, научаются слышать и понимать загадочный язык смерти. Это дано было и Л. Н. Толстому. Что ему открыла смерть? Какие невозможности стали для него возможными? Ведь смерть, вопреки здравому смыслу, требует от человека невозможного и, вопреки Аристотелю, вырывает его из общего всем мира."

Сама постановка проблемы видится нам ложной: Толстой, в отличие от Достоевского не имел опыта смерти в своей жизни и творчестве, в своей жизни, если не считать открывшегося в нем "страха смерти" "на кумысе" у калмыков в зрелом возрасте, ослепляющего страха смерти. И нижеследующие рассуждения не соответствуют такой проблеме.

"Среди посмертных произведений Толстого есть небольшой неоконченный рассказ — "Записки сумасшедшего"."

Тем не менее, интуиция, творческое чутье не подводит Шестова, когда он называет "записки сумасшедшего" "посмертным рассказом" (чего не скажешь о других рассматриваемых здесь произведений). 
Главное в нем - бессрочно действующее предложение читателю закончить этот рассказ (хитрость очевидна - ведь незаконченных рассказов (!) в литературе не бывает, но рассказ - самая удобная форма для сотворчества) и приобщиться к "сумасшествию" (одержимости!) персонажа-автора (то есть стать также одержимым -  как стал одержимым  персонаж рассказа, в котором воплощен сам писатель). Гадкая игра! это незаконченное произведение - не "монада", но "луч", бьющий в душу читателя. Очевидна очередная, но на этот раз уже "мистическая" провокация Толстого: о его "бесовской" роли в русской и мировой культуре мы уже писали в работах о его "Четвероевангелии" и книге И. Ильина.

"То, что произошло с Толстым, есть угроза нормальному человеческому сознанию. Сегодня, вдруг, без причины обеспокоился Толстой, завтра, тоже без всякого основания, обеспокоится другой, там — третий, и в один прекрасный день зараза распространится на все общество, на всех людей."

Удивительно: не говоря о "заражающем" предназначении рассказа, автор чувствует этот эффект, четко осознает последствия действия литературного "беса".

"Если серьезно принять то, что рассказано в "Записках сумасшедшего", то выхода иного нет: нужно либо отречься от Толстого и отделить его от общества, как в средние века отделяли больных проказою или иной страшной прилипчивой болезнью, либо, если признать его переживания «закономерными», ждать и трепетать ежеминутно, что и с другими произойдет то же, что с ним, что "общий всем мир" распадется, что люди из бодрствующих обратятся в сновидцев и у каждого человека не во сне, а наяву будет свой собственный мир."


Очевидно, что читатель неминуемо признает "гениальность" толстовской хитрости, тем самым подтверждая, хоть и по-другому, второй вариант развития ситуации. Говоря о том, что, видя сны, человек живет в своем мире, Шестов ошибается вместе с греческими философами: христианское учение истинно свидетельствует о происхождении снов от духов, заставляющих человека жить в их мире или "мирах"(!). Толстовское искусство "забесовления" или погружения в "сон наяву"  в указанном рассказе ставит его в ряд  с теоретиками и практиками забесовления Фрейдом (психоанализ - "гипноз для негипнабельных", "сон наяву") и Ницше, о которых мы говорили в работе о Н. Бердяеве. Их "открытия" близки хронологически - все тот же рубеж веков (смотри также - появление "снов наяву" синематографа одновременно с "открытием" Фрейда), на котором появился уже явный "литературный бес" - роман Ф. Сологуба "Мелкий бес", о манипуляциях с которым подробно говорится в тексте "Роман "Доктор Живаго" Б. Пастернака" (2014 г.).


""Они признали меня подверженным аффектам и еще что-то такое, но в здравом уме. Они признали, но я-то знаю, что я сумасшедший"…"


Эта цитата - четкий диагноз одержимости (!) персонажа-автора.


"И затем, как он сам рассказывает, он инстинктивно боялся "сумасшедшего дома" — и еще больше боялся сумасшествия, т. е. жизни не в общем всем, а в своем, особенном мире. Поэтому он делал величайшие напряжения, чтобы жить "как все" и видеть только то, что не выбивает человека из обычной колеи."


Автор в очередной раз ошибается: сумасшествие - это не "жизнь в своем особенном мире", но болезненное восприятие (!) как внешней, так и внутренней действительности.


"II"


""Записки сумасшедшего" в некотором смысле могут считаться ключом к творчеству Толстого."

Это серьезное заявления в смысле провокативности и "бесовскости" самого "знаменитого" в  поздних творчестве и другой "творческой" деятельности Л. Толстого.

"И в самом деле — самая злая клевета не сравнится с той правдой (!), которую Толстой о себе (!) рассказывает."

Вот он - портрет литературного "беса"!

"Так составил жизнеописание Достоевского Н. Н. Страхов — об этом он сам исповедуется Толстому в опубликованном в 1913-м году письме. "Все время писания, — рассказывает он, — я боролся с подымавшимся во мне отвращением, старался подавить в себе дурное чувство. Пособите мне найти от него выход. Я не могу считать Достоевского ни хорошим, ни счастливым человеком. Он был зол, завистлив, развратен, он всю жизнь провел в таких волнениях, которые бы делали его жалким и смешным, если бы он не был при этом так зол и так умен. По случаю биографии я живо вспомнил эти чувства."

Вот она - "тошная сила"!

 "В новое время многие утверждали, что ложь ценнее истины. Об этом говорил О. Уайльд, Ницше, даже Пушкин воскликнул: "тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман". Но все они обращались к читателю, поучали."

Вот он - пафос "бесовства", произведшая который философия в нем признаться не могла. за исключением Льва Шестова!

"III"


 "Но не в одной России Гоголь увидел мертвые души. Весь мир представился ему завороженным царством; все люди — великие и малые — безвольными, безжизненными лунатиками, покорно и автоматически выполняющими извне внушенные им приказания. Едят, пьют, гадят, размножаются, произносят отяжелевшими языками бессмысленные слова. Нигде ни следа "свободной воли", ни одной искры сознания, никакой потребности пробудиться от вековечного сна. Все глубоко убеждены — что их сон, их жизнь и их "общий мир" есть единственная, последняя и окончательная реальность, хотя никто, конечно, никогда об Аристотеле и не слышал."

Мы уже писали в наших предшествующих работах (смотри работы о Ю. Мамлееве, о книге "Этюды о разумной вере") о порче, о "тьме", лежавшей на мире и в первую очередь - на России в течении столетия, с середины 19 в. (времени написания "Мертвых душ"!) по середину 20 вв. Именно это уникально увидел Гоголь в окружающей действительности Николай Гоголь и уникально же выделил главным у Гоголя Лев Шестов.

"Оттого я так долго останавливаюсь на незаконченных и необработанных "Записках сумасшедшего". В своих законченных произведениях Толстой настойчиво проводит ту мысль, что он считает дело здравого смысла — своим единственным жизненным делом, что вся его задача — дать людям веру в здравый смысл."

Если учесть, что Шестов сравнивает Разум философов-рационалистов с дьяволом, которому они поклоняются, "смысл" "бесовского" творчества  Л. Толстого с его философским "здравым смыслом" тем более становится прозрачным.

"Толстой «боялся», больше смерти боялся, — своего безумия, но вместе с тем всей душой ненавидел и презирал свою нормальность. И его беспокойная, порывистая непоследовательность говорит нам больше, чем выдержанная и рассудительная твердость тех, кто его обличал."


Хотелось бы верить, что такое "герметическое" "бесовство" в его творческом сознании, связанное с реальной одержимостью, вызывала все же отторжение в его душе, не захватывала его существо целиком.

"IV"

"Непосвященным часто дело Толстого кажется преступным и кощунственным. Он растаптывает то, что людям представляется наиболее дорогим. Он оскорбляет святыни, расшатывает устои, отравляет невинные радости. Он приносит и может принести только одни страдания."
"Так почти все говорят: все готовы признать идеи Толстого оригинальными, интересными, признать за ними какие угодно достоинства, пока он дальше рассуждений не идет. Но как только начинается «воплощение» — все, как один человек, восстают против Толстого…
Не может уступить Толстой свой «особенный» мир и не уступает..."
"Двадцать пять лет жила семья дружно, согласно. Но, с тех пор как Толстой стал жить по-новому, пришел конец и согласию, и дружбе, и любви. Не могли разойтись, но совместная жизнь была жизнью скованных одной цепью каторжников..."

Вот картина "бесовской" жизненной практики Л. Толстого.
"V"

"Многие сравнивали Толстого с Сократом. Между учениками и почитателями Толстого были такие, которые считали его, как древние Сократа, безгрешным и праведником. Но сам он знал и говорил о себе другое. Он сам считал себя великим, величайшим грешником. И не только первая половина его жизни — когда он еще не постиг истины — представлялась ему отвратительной. Его старость так же противна ему, как и молодость. "Божественное орудие", которое он так торжественно прославлял, не выводило на торную широкую дорогу, а чем дальше, тем больше заводило в непроходимые дебри."

Тяжелая проблема -  самосознание  и возможность "покаяния" беса! Насколько они реальны?

"Мир с трепетом и благоговением прислушивался к словам яснополянского старца. Если бы был в наше время всезнающий оракул, он бы, наверное, сказал, что Толстой — мудрейший из людей. Но сам Толстой знал другое, знал, что он слабый, немощный старик. И чем больше росла его слава, тем сильнее мучился он сознанием своего бессилия и ничтожества. Он жаждал славы — это правда. Но слава ему была нужна лишь для того, чтобы получить право и возможность растоптать ее."

Горькие слова, горькое сообщение для христианина, однозначно относящегося к бесам (и к "бесам" тоже!). Так же, как "бес", Толстой относится к своим персонажам: наполняет их "начинкой" своих идей и домыслов, которые в сопоставлении с "натурой" имеют абсолютно подавляющее значение. Выдуманность, нарисованность его персонажей, связанных с ними ситуаций - отличительная особенность всего творческого "реализма" Толстого, делающая его малоинтересным для умного читателя. Поздняя проза имеет близкое сходство с "романами" европейских философов 18-19 веков - такое же "убожество" в художественном смысле! Именно "бесовски" Толстой  лишал своих персонажей свободы и выдавал это за стоящую, "высокохудожественную" реальность. Развеять миф о "великом художнике" и "великом реалисте" Льве Толстом - ближайшая задача христианского литературоведения!


"Часть вторая. ДЕРЗНОВЕНИЯ И ПОКОРНОСТИ."


"II. Откровения."

"И рече безумец в сердце своем: несть Бог. Иногда это бывает признаком конца и смерти. Иногда — начала и жизни. Почувствовавши, что нет Бога, человек постигает вдруг кошмарный ужас и дикое безумие земного человеческого существования и, постигши, пробуждается если не к последнему, то к предпоследнему знанию. Не так ли было с Ницше, Спинозой, Паскалем, Лютером, бл. Августином, даже с ап. Павлом?"

Не мог апостол Павел усомниться в существовании Бога - и все тут!


"VI. Страшный суд."

"Страшный суд, которым мучилось так средневековье и о котором так основательно забыла наша современность, вовсе не есть выдумка корыстных и невежественных монахов. Страшный суд — величайшая реальность. В минуты — редкие, правда, — прозрения это чувствуют даже наши положительные мыслители. На страшном суде решается, быть или не быть свободе воли, бессмертию души — быть или не быть душе. И даже бытие Бога еще, быть может, не решено. И Бог ждет, как каждая живая человеческая душа, последнего приговора. Идет великая борьба, борьба между жизнью и смертью,
между реальным и идеальным. И мы, люди, даже не подозреваем, что творится во вселенной, и глубоко уверены, что нам и знать этого не нужно, точно это нас совсем и не касается! Мы думаем, что важнее всего устроиться получше и поудобнее и что даже философия, как и все создаваемое человеком, главным образом, должна способствовать спокойному и беспечному существованию!"


Кто же осуществляет такой "страшный суд", на котором "судится" даже Бог? Опять "бердяевское" юродство?


"XIV. Смерть и сон."

"Мы привыкли думать, что смерть есть некоторый вид сна, сон без сновидений и пробуждения, так сказать, самый совершенный и окончательный сон. И в самом деле, похоже на то, что смерть есть последний сон. Даже мудрейший из людей, Сократ, так думал — по крайней мере, так говорил, если верить платоновской «Апологии». Но и мудрецы ошибаются: по-видимому, смерть по существу своему есть прямая противоположность сну. Недаром люди так спокойно и даже радостно отходят ко сну и так ужасаются приближению смерти. Сон не только еще есть жизнь — сама наша жизнь, как это ни странно на первый взгляд, на три четверти, если не больше, есть сон, т. е. продолжение первоначального небытия, из которого мы — не спрошенные, а может, и вопреки нашей воле — были вырваны какой-то непонятной и таинственной силой."


Так "похоже" или "прямая противоположность"?
Но откуда могла взяться такая "привлекательная" ложь? Очевидно, из мифов, из этих "чарующих" дьявольских выдумок.
Но Сократ, как  человек умный, говорил все же о посмертном сне души, который ему, очевидно, обещал его "демон". Но  что может быть ужасней сна без сновидений и пробуждения? К чему в своей философии так усиленно готовились античные философы?


"Кто «практичней»? Те ли, которые приравнивают земную жизнь к сну и ждут чуда пробуждения, или те, которые видят в смерти сон без сновидений, совершенный сон, и тешат себя «разумными» и «естественными» объяснениями?"

Господи, избавь нас от этой дьявольщины. Нас, ближних, детей наших! И "дальних"!

"XVIII. Quasi una fantasia.[Вроде фантазии (итал.).]"

"Я думаю — и, по-видимому, вся история человеческих исканий подтверждает это, — что последняя религиозная и философская истина, potenda ordinata или даже potenda absoluta богов, никогда не могла бы, если бы кто-нибудь и открыл и возвестил ее, покорить себе людские умы. Истина — последняя — навсегда останется скрытой от нас: таков закон Судьбы. Блаженный Августин говорит: "ipsa veritatis occultatio aut humilitatis exercitatio est aut elationis attritio" (De civ. Dei XI, 22), т. е. что истину от нас скрыли для того, чтобы мы упражнялись в смирении, либо для того, чтоб наказать нашу гордыню. Может быть, объяснение Августина слишком тенденциозно — не так уже легко разгадать замыслы богов, но факт — occultatio veritatis — остается: истина от нас скрыта. И, повторяю, решение богов неизменно."

Слова Августина - ересь, еще раз подтверждающая наши слова об ошибочном почитании этого еретика (в половине его работ!) Церковью (смотри наши работы о нем 2015 г.). "Последняя истина" не случайно стоит последней в ряду истин Символа Веры - "жизнь будущего века", вечная, с Богом, на обновленной Земле, во спасении и оправдании на Суде Господнем! Картину такой жизни дает "Откровение" апостола Иоанна ("Богословом" его называть уже не следует с учетом вышесказанного).
По поводу текста Шестова скажем, что слова о "богах" - скорее не "юродство", а глумление над христианскими "устоявшимися выражениями".

"XXII. Гордиевы узлы."

"Так что из того, что философы, каждый на свой манер, разрубают гордиевы узлы запутанных метафизических вопросов, можно заключить, что люди либо не сознают принимаемой ими на себя ответственности, либо каким-то инстинктом чуют, что все их решения являются очень незначительными в экономии общемирового духовного делания."

Этот правильный образ еще раз говорит о "человеческом" ("демоническом") характере рационально-филосософских систем, отделенных от духовной реальности "творческой волей", недостатком ума, практическими нуждами философов. 

"Первой его заповедью должно быть не то, о чем говорил Гегель, а другое: ты должен знать, что то или иное твое слово может спасти или погубить твою душу, а может быть, и весь род человеческий. Если бы так было, если бы была восстановлена в своих правах средневековая идея страшного суда, философия стала бы совсем иной. Но как сделать, чтобы люди за свою короткую жизнь на земле научились вести себя или хоть иногда поднимать бремя такой безмерной ответственности? Старые приемы отвергнуты, а новых пока еще не выдумали…"

Философия действительно должна была бы развиваться как "служанка богословия", и "математика" как "инструмент" не является чем-то богопротивным!


XXXI. "Безсознательное".

"И психологии вернет душу, настоящую, живую душу, с ее страстями, радостями, упованиями — словом, со всей той «чувственностью», которую так долго и так напрасно гнали и преследовали лучшие представители человеческого мышления… Вдруг «последнее» станет «первым». Даже высшее существо окажется «страстным» и не только не будет стыдиться своих страстей, но будет видеть в них первый признак одушевленности и жизни. И тоже «вдруг» поймем мы наконец загадочные слова Библии: создал Бог человека, по образу и подобию Своему…"

Шестов говорит по-православному: не искоренение, подавление страстей, но их преображение в любви к Богу "всей душой", исправление "извращений" унаследованных человеком от Бога "сильных чувств" - цель христианской "психологии". Тем более - оставление гадкого (!) "философского аскетизма", особенно актуальное для "работников интеллекта"!

XL. Истина и добро.

"Спиноза в своей «Этике» (part. IV, prop. LXVIII) говорит: "si homines liberi nascerentur, nullum boni et mali formarent conceptum, quamdiu liberi essent".[63 - Если бы люди рождались свободными, то они не могли бы составить никакого понятия о добре и зле, пока оставались бы свободными (лат.).] Это великая истина, возвещенная еще в Библии пророком Исаией и апостолом Павлом, но не принятая человеческой мудростью. И действительно, если бы люди рождались свободными, у них не было бы понятия о добре и зле. К сожалению, Спиноза ослабляет значение высказанного им, напоминая тут же, что "illum liberum esse, qui sola ducitur ratio ne".[64 - Тот свободен, кто руководствуется одним только разумом (лат.).] А нужно было бы идти до конца за Библией и прибавить еще: si homines liberi nascerentur, nullum veri et faisi conceptum formarent, т. е. что, если бы люди рождались свободными, они так же мало нуждались бы в различении истины от лжи, как добра от зла. Это значит, что существо, свободное от тех ограничений, которые выпали на нашу долю в силу исключительных условий жизни на земле (опять напомню библейское сказание о грехопадении — ведь учение Исаии и ап. Павла есть только истолкование этого сказания), даже не подозревало бы, что есть истина и ложь, как не подозревало бы, что есть добро и зло. Или лучше сказать: не было бы ни лжи, ни зла, и стало быть, ни истины, ни добра."

Во-первых, дети действительно рождаются свободными в своей душе и лишь со временем получают стеснения от злого и от зла.
Во-вторых, только обретая высшую свободу, непосредственно познавая Истину, человек истинно же осознает зло в его происхождении, действии и его будущем.
В-третьих, противопоставлять добро истине - не "по-библейски", но "по-дьявольски"!
В-четвертых, последнее предложение сообщает не о чем ином, как о том, что ложь и зло  предшествовали истине и добру. Не так ли?

"И нелепо сказать про Бога, что он sola ducitur ratione. Для Него не существуют ни моральные санкции, ни разумные основания, Он не нуждается, как смертные, в основании, в поддержке, в почве. Беспочвенность — основная, самая завидная и наиболее для нас непостижимая привилегия божественного. Стало быть, вся наша моральная борьба, равно как и разумные искания — раз мы признаем, что Бог есть последняя цель наших стремлений, — рано или поздно (скорее, конечно, поздно, очень поздно) приведут нас к свободе не только от моральных оценок, но и от вечных истин разума."

"Почва" для суждений Бога - Его изначальность, абсолютная истинность, Его "творческое значение", Его всевластие, Его любовь!

"Пред лицом вечного Бога падают на наши устои и рассыпаются все наши почвы, подобно тому как в бесконечном пространстве предметы — это уже мы знаем — теряют свою тяжесть, а в бесконечном времени — это мы, вероятно, когда-нибудь узнаем — свою непроницаемость."


Остается пред лицом Божиим наша любовь к Нему, к самому себе и к ближним!


"XLIII. «Иррациональный остаток" бытия."

"Единственно, что остается нам делать, — отвергнуть дары вместе с дарящим. И дары дурные, ибо будут отняты, и Дарящий — плох, ибо отнимает (!). Хорошо только то, что добыто собственными силами, что не подарено, а присвоено нам "природой вещей", т. е. тем, что не вольно ни давать, ни отнимать..."

"Отнятие" Богом Своих даров можно объяснить двояко: либо это - забирание дара у "ребенка" до времени осознания его правильного использования, либо это - прекращение процесса дарения (подачи даров), что можно отнести, например, к подобию "отнятия" умственных даров.



"XLVIII. Путь к истине."

"Как вода, я пролился, и расторглись все кости мои, сердце мое сделалось, как воск, растаяло посреди внутренностей моих" (Пс. 22:15). Чтоб увидеть истину, нужны не только зоркий глаз, находчивость, бдительность и т. п. — нужна способность к величайшему самоотречению. И не в обычном смысле. Недостаточно, чтобы человек согласился жить в грязи, холоде, выносить оскорбления, болезни, жариться в фаларийском быке. Нужно еще то, о чем вещает псалмопевец: внутренно расплавиться, перебить и переломать скелет своей души, то, что считается основой нашего существа, всю ту готовую определенность и выявленность представлений, в которой мы привыкли видеть veritates ?tern?. Почувствовать, что все внутри тебя стало текучим, что формы не даны вперед в вечном законе, а что их нужно ежечасно, ежеминутно создавать самому."


Псалмопевец рисует в данном псалме в лучшем случае - переходное состояние, в более реальном - страдание, что    никак не может служить примером к состоянию обретения истины. Образ Божий в покое и благоденствии обретается, подобным Божиим! Не самоотречение, но самообладание (!) нужно подвижнику для видения истины! "Самосоздание себя" из растекшегося внутри тебя "всего" - то есть и из образа Божия (!), - воистину дьявольский идеал! Неужели Шестов его ценит?!


"За пределами земного существования человеку приходится самому создавать и цели и причины. И, чтобы научиться этому, человек должен испытывать то ужасное чувство оставленности, о котором рассказывается в начале того же 22-го псалма: "Господи, Господи, отчего ты меня покинул!" Нет Бога, человек предоставлен себе и только себе. Даже нет надежды, которой иногда утешался Сократ, что смерть есть сон без сновидений. Нет, сон посетят видения. И главное видение: Бога нет, человек должен сам стать Богом, т. е. все творить из ничего, все: и материю, и формы, и даже вечные законы."


Последние строчки этого отрывка успокаивают: Шестов "юродствует"!


"Непримиримые враги, основатель иезуитского ордена Лойола и расстрига-монах Лютер, оба учат, что только человек, затерявшийся в вечности и предоставленный самому себе и своему безмерному отчаянию, способен направить свой взор к последней истине."


Образованные христиане не могли учить такому "безумству"!


"XLIX. Sola fide."


"Как объяснить естественно, что маленький, невежественный, бродячий народец мог додуматься до мысли, что величайшим грехом, изуродовавшим человеческую природу и повлекшим за собою изгнание человека из рая и все последствия этого изгнания — нашу тяжелую, мучительную жизнь с работой в поте лица, с болезнями, смертью и т. п., что величайшим грехом наших праотцов было "доверие к разуму"? Что, сорвавши яблоко с дерева познания добра и зла, человек не спас, как бы, казалось, должно было быть, а погубил себя навсегда? Как могла такая мысль, спрашиваю я, прийти в головы первобытным пастухам, которые все свое время и в се свои силы должны были отдавать "борьбе за существование", т. е. заботам о своих коровах и овцах? Какая тонкость и изощренность ума, какая культурность..."

Шестов опровергает рационалистские суждения о человеческом происхождении Библии и "библейской веры".

 "...Наиболее образованные и мыслящие люди не понимали и не понимают сказания о грехопадении. И сейчас никто из нас не понимает, органически не способен понять кроющейся в нем загадки. Почему дерево познания есть дерево смерти, а дерево жизни не дает познания? Ведь весь опыт наш доказывает противоположное. Познание оберегает жизнь, делает для человека — слабого, ничем естественно не защищенного животного — возможным борьбу с другими опасными для него животными. Познание — источник силы и могущества нашего… Казалось бы, так! И вот мы не понимаем сказания о грехопадении — как же могли понять его, да еще «выдумать» невежественные, грубые пастухи? Ясно: не могли они ни понимать, ни выдумать его. Точно так же, как не могли они, конечно, прийти, по оставшимся видимым следам, к заключению, что когда-то был потоп. Легенда о грехопадении была принесена евреям откуда-то извне, досталась им "по наследству" и потом уже передавалась из поколения в поколение."

Так "извне"  или "по наследству"? Шестов снова рационалистически "юродствует".

"Десятки, сотни миллионов людей знали и знают то место из священного Писания, где рассказывается о грехопадении, но понимать — никто его не понимает, и еще меньше можем мы уяснить себе, зачем нам была открыта тайна, которую — даже после того, как она была открыта, — никто постичь не может. Богословы, даже такие, как блаженный Августин, боялись этой тайны, и вместо того, чтобы читать то, что написано было в Библии, т. е. что человек стал смертным потому, что вкусил плод от дерева познания, читали, что человек стал смертным потому, что ослушался Бога."

На тот случай, что в этой цитате есть что-либо серьезное, не произведенное "юродством", возразим, сказав, что Адам с Евой стали смертными не тот познания, но от нарушения запрета Божия, и стали смертными, будучи лишены эдемских плодов с "древа жизни". Но смерть, обещанная Богом за ослушание, была смертью духовной - потерей благодати, унынием, тяготящей греховностью.

"И тогда начинает казаться, что вечность есть только неподвижный образ времени, что имеющее начало не имеет конца, что библейская философия много глубже и проникновеннее современной философии и даже — скажу все — что сказание о грехопадении не придумано евреями, а досталось им одним из тех способов, о которых вы ничего не узнаете из новейших теорий познания…"

Говоря о "кажущемся", Шестов, наоборот, рассеивает "сон" рационалистов. Происхождение их "снов" трояко: от бесов, от собственных (!) "разумений", от ближних "мыслителей".


"Часть третья. К ФИЛОСОФИИ ИСТОРИИ".


"СЫНОВЬЯ И ПАСЫНКИ ВРЕМЕНИ (Исторический жребий Спинозы)".

"I"

"Бог не хочет обманывать людей. Бог не может, хоть и захотел бы, обмануть людей. Над Богом и над человеком есть вечный «закон». Если только ясно и отчетливо разглядеть этот закон, все тайное станет явным, тайна исчезнет из мира и люди станут, как боги."

Есть обман праведный, то есть соответствующий Божией истине, и обман грешный (ложь), противоречащий Божией истине. Очевидно, что "обманывать" свойственно Богу и Его существам, а лгать - было свойственно дьяволу и его существам.


"Точка опоры найдена — новые Архимеды могут уверенно продолжать свое дело. Они уже не молятся: "хлеб наш насущный даждь нам днесь" или "избави нас от лукавого", они только почтительно предлагают Богу не вмешиваться в человеческие дела: noli tangere nostros circulos.[74 - Не прикасайся к нашим кругам (лат.).] Так радостно и восторженно учил, покорный духу своего времени, Декарт. Так, вслед за Декартом и до него, учили и многие другие замечательные люди XVI и XVII столетий. Все были убеждены, что Бог не хочет и не может нас обманывать, что источник наших заблуждений — мы сами, наша свободная воля, что ясные и отчетливые суждения не могут быть ложными: того требовал всемогущий Дух времени…"


Что ни говори, такой выбор был первой ступенью "философского убийства" Бога. Философы "поймались" на "ясные и отчетливые суждения" и поклонились дьяволу. Во главе с философами "разумный" мир отрекся от Бога! Когда же произойдет обратное?..

"Но вот другое. Паскаль был младшим современником Декарта. И, как Декарт, был одним из замечательнейших представителей научной мысли своей эпохи. Провозглашенное Декартом учение о ясных и отчетливых суждениях ему было хорошо известно. Знал он тоже, конечно, что Дух времени был с Декартом, и мог тоже легко догадаться и, вероятно, догадался, что Дух времени требовал от детей своих. Но от выполнения требований этих уклонился."

Шестов считает Паскаля единственным крупным из философов нового времени, не отрекшимся от Бога, чему посвящена целая глава данной книги. Очевидно, что господствующая математика, напрямую сопосталяемая Шестовым с дьяволом, имеет ложные, антихристианские "рычаги" (разрабатывалась эта наука  язычниками, мусульманами и иудаистами!), которые предстоит вскрыть какому-нибудь уверовавшему математику. Вторая господствующая над человеком "сестра" математики, также связанная с Декартом, - медицина, пошедшая в своем антихристианстве еще дальше, породив из себя психиатрию и приняв "клятву Гиппократа".

"II"

"Все знают, что, по учению Библии, Бог создал человека по своему образу и подобию и, создавши, благословил его. Это — альфа и омега Библии, в этом — душа ее или, если позволите так выразиться, в этом сущность библейской философии. Но, вероятно, далеко не все знают, что эллинский мир тоже имел свою легенду или свой миф о происхождении человека, и что этот миф лежит в основании всех почти древних философских систем, и что в замаскированном виде он принят целиком и новейшей рационалистической философией."
"Все, что говорит Гегель в приведенных выше словах об Общем Духе и индивидууме, есть только приспособленный ко вкусам нашего времени пересказ этого мифа. Анаксимандр так передает этот миф. Отдельные вещи, появившись на свет, т. е. самовольно вырвавшись из единого общего лона к индивидуальному бытию, тем совершили великое преступление. И за это великое преступление они подвергаются величайшей каре — уничтожению. "Все отдельные вещи", т. е. прежде всего живые существа, и из живых существ прежде всего, конечно, люди. Не Бог добровольно, как рассказано в Библии, создал людей и, создавши, их благословил; не с благословения, а вопреки воле Бога люди самочинно и преступно вырвались к бытию, на которое они не имели никакого права. И, стало быть, индивидуальная жизнь по самому существу своему есть нечестье, и оттого же она в самой себе таит угрозу величайшего наказания — смерти. Так учил и последний великий философ древности — Плотин: "Начало зла дерзновенное рождение, т. е. появление отдельных существ". Тому же, скажу еще раз, учит людей современная философия. Когда Гегель говорит, что индивидуум принадлежит Общему Духу (на этот раз «понятие» не более, а менее ясно, чем "представление", — и в такой же степени мифологично: оттого я все время пишу Дух с прописной буквы), он только повторяет Анаксимандра. И еще прибавлю для полноты: легенда Анаксимандра не им придумана и даже не греками. Она занесена в эллинский мир с востока — родины всех легенд и мифов, которыми жил и живет, но которые не хочет признавать запад."


В приведенном "философском" мифе видно, как беспардонно дьявол взгромоздил на человека образ возникновения зла и своего "падения с небес", свойственный ему, якобы, с самого его возникновения!

"Как же решить и кто решит, где правда? Создал ли Бог людей для жизни или они сами дерзновенно вырвались хитростью, обманом к жизни? А может, и так: одних людей создал Бог, другие сами, против воли Бога, проложили себе путь к бытию? Ответить на все эти тревожные, роковые вопросы может только, по нашему мнению, человеческий разум. И он отвечает: последнее предположение совершенно неприемлемо. "Не может быть", чтоб метафизическое существо не было одинаковым у всех людей. Тоже очевидно, что люди не с благословения Бога появились на свет."

Заметим, что Шестов зачастую "юродствует", говоря о ценностях античной философии.

"Принять библейское сказание значит отказаться от ясных и отчетливых истин Декарта и сделать свое profession из паскалевского manque de clart?! Больше того: сам библейский Бог, о Котором рассказывается, что Он по Своему образу и подобию создал человека, есть миф и лживое измышление. Ибо Бог, по образу и подобию Которого создан человек, т. е. Бог личный, Бог индивидуум, есть «смутное», т. е. ложное представление. Истинное понятие есть понятие ясное и отчетливое — тот Общий Дух или Дух Общего, о котором мы слышали от Гегеля."
"Так «думали» древние греки, так думали люди, возрождавшие в свое время науки и искусства, так думают наши современники. Но назвал все своим настоящим именем впервые Спиноза."

Подобное "оголение", "заострение" главных идей рационализма - главное достоинство данного труда Шестова. Его собственное отношение к религиозной проблеме скрыто и замутнено: рассмотренные выше афоризмы 2 части - это, в основном, сплошное "юродство", постоянная двусмысленность. Явная причина этого - балансирование экзистенциалиста между христианскими, иудаистскими и философскими ценностями.

"Еще не успел, выражаясь образно, догореть костер, на котором сожгли Джиордано Бруно, — и Спиноза дерзает во всеуслышание заявить, что все рассказы Библии о Боге — чистейшие измышления фантазии. Гегель через двести лет повторял Спинозу (ведь весь Гегель целиком из Спинозы вышел), но он никогда не делал даже попытки говорить так открыто и резко. И не из осторожности: его уже не пугала ни судьба Бруно, ни судьба Галилея. Но у Гегеля не было нужды, не было внутренней потребности так говорить. Спиноза уже до него сказал и сделал все, что требовалось."

"Секрет" уцеления антихристианина Спинозы - в его нехристианском происхождении. Также - в протестантских Нидерландах инквизиция была бессильна.

"Влияние Спинозы на последующую философию было безмерно. И именно потому, что он, в противоположность Паскалю, не уклонился от возложенной на него Духом времени миссии. Думаю, что не будет преувеличением сказать, что не Декарт, а именно Спиноза должен быть назван отцом новой философии, если под философией разуметь миросозерцание в широком смысле этого слова..."

Шестов в данной цитате подчеркивает тот очевидный не для всех факт, что главное в философии - ее религиозная ориентированность.


 "Но пути Господа неисповедимы. Как пророк Исаия, Спиноза услышал голос Бога: кого пошлю, кто пойдет? И он ответил: вот я, пошли меня. И когда Бог повелел ему, пойди и скажи всем народам мира, — Спиноза пошел и сказал им те страшные слова, которые я уже приводил: воля и разум Бога имеют столько же общего с волей и разумом человека, сколько созвездие Пса с псом, лающим животным. Иначе говоря: написанное в Библии "человек создан по образу и подобию Божию" — ложь и выдумка."

Несомненно, что указанные слова Спиноза мог слышать только от дьявола. Очевидно и другое: Бог действительно предал христианскую цивилизацию, стоящую на многих ересях (явных или неявных! - смотри выше и в других наших работах), изрядно согрешившую перед Ним, бывшую чуждой прогрессу, разделившую Церкви и вернувшуюся к языческим ценностям, пролившую море крови и поправшую провозглашенную свободу христианина.

 "Правду знали греки, до которых дошла мудрость дальнего (!) востока. Не Бог создал человека, а человек сам, преступно и нечестиво, вырвался к бытию. Бога, творца земли и неба, свободно создавшего человека, быть не должно. Такой Бог — миф. Такого Бога убить надо. И убить Его должен, по неисповедимым судьбам, тот, кто больше всех других любил его. Мы помним рассказ о том, как Бог искушал Авраама — велел ему принести Себе в жертву единственного сына Исаака. Но в последнюю минуту ангел отвел руку отца-убийцы. Спинозе же пришлось довести до конца страшное дело. Ангел не прилетел и не отдел его руки, и тот, кто больше всего любил Бога, оказался Его убийцей."

Такую параллель можно принять лишь как то, что Спиноза принес в жертву дьяволу "Божий образ" в философии. Очевидно, что едва ли правильно он любил Бога, если разум (!) его был подчинен языческой философии.


"Но еще за двадцать лет до начала нашей эры в Александрии явился загадочный человек по имени Филон. Он не был крупным или оригинальным мыслителем. Это — не Плотин, не Декарт и не Спиноза. И все-таки судьба, или, в терминологии Гегеля, Дух времени, возложила на него колоссальную историческую миссию. Ему было предназначено «примирить» Библию с эллинской философией, иначе говоря, логос с Богом. Филон выполнил свою миссию, Библия примирилась с логосом и после того была принята европейскими народами."

Как было сказано выше, Филон лишь предоставил материал для "примирения", но реальную связь осуществил поддельщик начала "Евангелия от Иоанна", выдавший эллинские формулы за божественное откровение (смотри выше), чему и поверили "ревностные" христиане, привыкшие некритически относиться к содержанию Писания.
Слово "судьба" нельзя всецело относить к дьяволу: он и бесы решают участь лишь сугубых грешников и то по попущению Божию, провозглашаемому через Ангелов. Хотя у язычников было нечто "противоположное".

"В чем же состояло примирение? Учение о логосе, как это сейчас всеми признано, достигло своего расцвета в стоической философии и нераздельно связано с ней. И вообще, стоическая философия в гораздо большей степени определила судьбы европейской мысли, чем это принято думать. После стоиков философу уже нельзя было быть не стоиком. Стоики провозгласили: всякий, кто не подчиняется разуму, — безумствует."

 Именно стоические идеалы предлагал Кант "внутри" своего "христианства" (смотри нашу работу о книге "Этюды о разумной вере").

"Кого послать? Кто пойдет на такое дело? Филон взялся за это. Он, первый апостол языков, подвел Библию к разуму и принудил ее разуму поклониться. В Библии есть все, чему учили наши мудрецы, — так «примирил» он lux ex oriente с тем lumen naturale, который в течение стольких столетий светил эллинскому миру. Это значило, что lux ex oriente должен померкнуть пред бессмертным солнцем естественного разума. В 4-е Евангелие вписали... и культурные народы согласились принять Библию, ибо в ней было все то, чем они привыкли побеждать."


Заметим, что образ "призвания" Филона подобен образу "призвания" Спинозы: первый "заставил" "образ Божий" подчиниться эллинскому разуму, второй убил этот "образ Божий" в угоду тому же "разуму", приобретшему, однако, новые качества в христианскую эпоху. Здесь Шестов солидарен с нами в вопросе подделки в "Евангелии от Иоанна".

"Полторы тысячи лет разум европейского человечества старался всеми способами погасить пришедший с востока свет. Но свет все не потухал. И вот вновь послышался загадочный (!) призыв: кого послать Мне (!), кто пойдет для Меня(!)?"

Слова о "свете с востока" соответствуют христианству Льва Шестова как и его драгоценные, "рубежные" утверждения, рассмотренные выше.

"К великому преступлению, совершенному новым временем, Декарт приобщился. Бог не может обманывать людей — разве это не было первым смертельным ударом, нанесенным Богу одним из многочисленных заговорщиков — если хотите, невольных сомнамбул — эпохи возрождения? Бог не может обмануть, Бог еще многого не может. Над Богом целый ряд, целая система "не может", которые люди, чтоб скрыть от себя их смысл и значение, назвали почетным именем veritates ?tern?. Убивая Бога, Декарт думал, что он только служит науке. И, как помним, радовался, ликовал, пел. Вся эпоха возрождения, последним представителем которой был Декарт, радовалась и ликовала. Окончилась средневековая ночь! Наступило ясное, светлое, веселое утро…"


Это рассуждение подтверждает наши слова о том, что Декарт осуществил "первую ступень" в убийстве "образа Божия" в философии.

"И точно — достаточно увидеть глаза Спинозы, не те, конечно, что на его портрете, а те кроткие и неумолимые глаза, oculi mentis, которые глядят на нас из его книг и писем, достаточно услышать его медленную, тяжелую поступь, поступь мраморной статуи командора, и все сомнения уйдут прочь: этот человек совершил величайшее из преступлений и принял на себя всю нечеловеческую тяжесть ответственности за содеянное."
Вот до чего доводит иудаизм в сочетании с эллинской философией!

IV

"Бог действует только по законам своей природы и без чьего-либо принуждения (лат.).] — говорит Спиноза и тут же поясняет, что значат эти слова: "ех sola divin? natur? necessitate, vel (quod idem est) ex solis ejusdem natur? legibus".[83 - Из одной лишь необходимости божественной природы или, что то же, из одних только законов его природы (лат.).] Это — высшая истина, которую дано постичь нам и постигши которую мы добиваемся высшего из существующих благ — душевного удовлетворения и спокойствия, acquiescentia animi. He думайте, что добродетелями своими вы можете заслужить расположение Бога."

Бог действует прежде всего по "закону" свободы любви. Главное в действиях Господа - Его абсолютная свободная воля.

"Но как же, в таком случае, могло попасть в Библию сказание о грехопадении? И почему Библия начинает с того, что открывает людям совершенно непостижимую для их разума Истину, что их понятия о добре и зле по существу совершенно иллюзорны, что, выражаясь словами апостола Павла, «закон» пришел уже позже, т. е. когда началась история, и пришел для того, "чтобы умножилось преступление", что первый человек не различал добра от зла, не знал закона, а когда сорвал и вкусил плод от дерева познания добра и зла, т. е. когда стал отличать добро от зла, принял «закон», он вместе с законом принял и смерть?"

Очевидно, что до грехопадения человек понимал, что добро - в Боге и от Бога, а зло - в нарушении Его запрета. Дьявол соблазнил Еву узнать (!) зло (Быт. 3. 5) - непосредственно воспринять грех, пообщавшись с ним, падшим духом, как носителем зла.

"Все это сделал Спиноза. Он внушил людям, что можно любить Бога всем сердцем и душой, как любил его псалмопевец и любили пророки, — даже и тогда, если Бога нет, если на место Бога поставлена объективная, математическая, разумная необходимость или идея человеческого добра, ничем от разумной необходимости не отличающаяся. И люди поверили ему. Вся современная философия, выражающая собою, в общем, не то, чем люди живы, а что людям нашептывает Дух времени, так убежденная в том, что ее «видения» или, как теперь говорят, «интуиция» есть полнота возможного видения — не только для человека, но тоже для ангелов или богов (так теперь говорят — это уже не моя выдумка), целиком вытекла из Спинозы."

Здесь Шестов впервые разоблачает лукавую "двойственность" в учении Спинозы, имеющую глубокие дьявольские корни. Как видно, она выжила и в современной философии, преодолевающей (но не преодолевшей!) рационализм.

"Он убьет Бога, он убил для историка Бога, но в глубине души своей он «смутно» чувствует — sentimus experimurque nos ?ternos esse, — что без Бога нет жизни, что настоящая жизнь не в перспективе истории — sub specie temporis, а в перспективе вечности — sub specie ?ternitatis. И это «смутное», скрытое, чуть видное и даже не всегда видное ему самому и другим «знание» сказывается во всей его философии. Не в тех ясных и отчетливых суждениях, которые приняла от него история и которые он сам принял от Духа времени, а в тех странных, таинственных, неуловимых и не учитываемых звуках, которые на нашем языке нельзя назвать даже и голосами вопиющих в пустыне и которым имя — беззвучность."

Пытаясь заступиться за Спинозу - этой нехристианской "любовью" проникнута вся глава, - Шестов тем не менее объемнее обводит указанную выше соблазняющую дьявольскую двойственность его учения, подобие некоего "сонного наваждения". Кстати, о подобной двойственности напоминает взаимодействие государства с РПЦ в "царствование" Д.А.Медведева.


"ГЕФСИМАНСКАЯ НОЧЬ (Философия Паскаля)".

"I"

"Я думаю, что в этих словах разгадка философии Паскаля. Последним судьей во всех спорах являются не люди, а Тот, Кто над людьми. И, стало быть, для того, чтобы отыскать истину, нужно быть свободным от того, что люди обычно считают истиной."

В своих доминантах философия Паскаля представлена Шестовым как по-настоящему христианская.

"Не могу простить Декарту; он очень хотел бы во всей своей философии суметь обойтись без Бога; но он не смог избежать того, чтобы заставить Бога дать щелчок и привести мир в движение; после этого ему с Богом делать нечего".
Совершенно очевидно, что "не могу простить" относится не только к Декарту, но и ко всей прошлой философии, на которой Декарт воспитался, и всей будущей философии, которую Декарт воспитал."
"Паскаль это очень рано почувствовал — и все последние годы его жизни были непрерывной мучительной борьбой против мира и Рима, которые стремились эмансипироваться от Бога. Отсюда столь загадочная парадоксальность его философии, его понимания жизни. То, что успокаивает обычно людей, будит в нем величайшую тревогу, и, наоборот, то, чего люди больше всего боятся, рождает в нем великие надежды. И чем дольше живет он, тем больше укрепляется в нем такое отношение к жизни. Соответственно этому он становится все более чуждым и страшным для людей. Никто не спорит: Паскаль великий, гениальный, вдохновенный человек, каждая строчка его писаний свидетельствует о том, но и каждая строчка в отдельности и все его сочинения вместе взятые — они не нужны, они враждебны людям. Они ничего не дают, они все отнимают. Людям нужно «положительное», людям нужно разрешающее, успокаивающее."

Паскаля можно сравнить с великим пророком Илией, осуждавшим весь свой (!) народ-отступник и терпящим от него поношения и гонения, и горячо проведывавшим верность Богу. Он очевидно "заклял" современный ему  и будущий рационализм мировой цивилизации. в чем совершил свой христианский подвиг.
Со слов этого "заклятия" начинается следующая цитата:

"Смертные муки Иисуса Христа будут длиться до скончания мира — а потому все это время нельзя спать! Сказать такое можно, сказать все можно — но может ли человек поставить себе и выполнить такое задание, и, стало быть, имеют ли эти слова хоть какой-нибудь смысл?"

Слова эти имеют, наряду с указанным выше, смысл стенания от "убийства Бога" (Его образа!), недавно еще описанного Шестовым. "Убийство" такое действительно должно было продолжаться еще долго, до последних времен, в чем мы можем еще убеждаться спустя более чем 300 лет после написания этих великих слов. Отнюдь не "отторжения", "неприятия", но признания святости (!) достоен Паскаль Блез! Это мы постараемся доказать в отдельной работе над текстами этого философа.

"Стало быть, по неисповедимому решению Творца, наместником Бога на земле может быть только тот, кто умеет так крепко спать (!), кто так вверился разуму (!), что не пробуждается (!) даже и тогда, когда в кошмарном сновидении отрекается от Бога."


Образ апостола Петра, спавшего во время "кровавого плача" Христа и трижды отрекшегося от  Него после Его осуждения, Шестов пытается разглядеть в характере власти Католической церкви.

 "Бл. Августин, как известно, и был отцом fides implicita,[Вера внедренная (лат.).] т. е. того учения, в силу которого человеку нет надобности самому приобщаться к истине Неба, что для него достаточно придерживаться тех принципов, которые возвещены Церковью как истины."

Такое учение "великого еретика" делает необязательным духовный опыт личности, лишая ее "ревности о Господе", полноценной любви к Богу по первой главной заповеди.

"Нужно быть заранее готовым в тот или иной момент отречься от права спрашивать и подчинить свою явно ни для чего не нужную, опасную индивидуальную свободу какому-нибудь лицу, учреждению или незыблемому принципу. В этом отношении, как и во многих других отношениях, бл. Августин остался верным заветам эллинской философии. Он только на место общего принципа или общих принципов, совокупность которых древние именовали разумом, поставил идею Церкви, так же с его точки зрения непогрешимой, как с точки зрения древних был непогрешим разум."

История христианства показывает, что далеко (!) не всегда авторитет и "разум" Церкви был так непререкаем, как того желал бы Августин.

"«Исторически» значение бл. Августина в значительной степени определялось его готовностью и умением создать для людей уже здесь, на земле (о небе ведь мало думают; даже верующие люди, в гораздо большей степени, чем то кажется на первый взгляд, ценят землю), устои, которые бы были или представлялись настолько прочными, что и врата адовы их не могли бы одолеть."

В этом своем качестве Августин может быть назван в определенном смысле "отцом западной цивилизации".

"Августин боролся с Пелагием и добился его осуждения. Когда же выяснилось, что Церковь, как и все учреждения, не может существовать без эллинской морали, которую проповедовал Пелагий, сам бл. Августин встал на защиту положений, которые он прежде так вдохновенно оспаривал."

Еще один шестовский "камень" в огород Августина! Философ, как и в  ряде других ситуаций, правильно "нащупал", "вычленил" больной место в христианских религиозной философии и богословии.

 "Даже в отрывочных Penses Паскаль нет-нет да и вспомнит о державных правах разума и спешит тогда изъявить пред ним свои верноподданнические чувства: боится прослыть пред ближними и самим собой глупцом. Но эта покорность у него только внешняя. В глубине души он презирает и ненавидит этого самодержца и только и думает о том, чтобы свергнуть с себя иго ненавистного тирана, которому так охотно покорялись его современники и даже сам великий Декарт."

Не нужно забывать, что Паскаль был кроме прочего крупным естествоиспытателем - физиком, и "державность" разума носила для него "относительно-объективный2 характер. Другое дело - философия, которую он воспринимал не иначе, как христианскую, будучи настоящим христианином.


"III"

"Мы видим, что не только Рим, но и самый разум Паскаль привлекает к Божьему суду. Именно к Божьему суду, а не к суду разума, как это делали до Паскаля (это делается и теперь) другие философы, которых Паскаль знал — а знал он, правда, очень немногих."

Воистину христианская философия, возможно, единственная реально-критическая в силу своего исторического значения.

"Голос его, суровый и повелительный, доходит до нас из загробного мира, где нашла себе приют его не умиротворенная на земле душа." 

Очевидно, что на земле этот тяжело болевший мыслитель достойно выполнил свое предназначение.

"Рим и разум приказывают: стало быть, этого делать не нужно: такова «логика» Паскаля. То же было, очевидно, когда-то и с Тертуллианом, когда он в своем De carne Christi, словно предчувствуя Паскаля, воскликнул: "Crucifixus est Dei filius; non pudet quia pudendum est. Et mortuus est Dei filius; prorsus credibile est, quia ineptum est. Et sepultus resurrexit; certum est quia impossibile est"… T. е. там, где разум говорит — постыдно, стыдиться не нужно; там, где он утверждает — бессмысленно, нужно ждать истины, и где он видит совершенную невозможность — там, и только там, последняя несомненность. Так говорил живой Тертуллиан без малого две тысячи лет тому назад."

Очевидно, что оба эти  философски-"юродствовавшие" мыслителя -  максималистски-символические фигуры в масштабах всей христианской цивилизации. Возможно в предвидении результатов нашего христианского исследования текстов обоих философов в ближайшем будущем, хочется предложить для канонизации на Вселенском соборе кандидатуры этих святых людей (для сравнения смотри уже состоявшуюся "странную" канонизацию Спасителем праведного литератора Владимира Даля, который также проявил свое истинное христианство в ключевой, с ним напрямую связанный исторический момент).

"От Паскаля не ждите мягкости и снисходительности. Он бесконечно жесток к себе, он так же бесконечно жесток к другим. Если вы хотите искать с ним — он вас возьмет с собой, но он вперед заявляет вам, что эти искания не принесут вам радостей..."
Стоит ли принимать всерьез слова о "бесконечной" жестокости Паскаля?!

"IV"

"И еще мы знаем, что Паскаль свое дело перенес на суд того Бога, Который Сам добровольно принял на Себя самое постыдное из всего, что почиталось постыдным людьми."

Иначе и быть не может с истинным христианским мыслителем? Не является ли праведный скандализм Паскаля примером для "скандалиста" Шестова?


"Не следует забывать, что Паскаль не так уже добровольно избрал свою судьбу. Судьба избрала его. Прославляя жестокость и беспощадность, Паскаль прославлял самого Бога, который послал ему, как некогда Иову, столь неслыханные испытания. Воспевая «бессмыслицу», он опять же воспевал Бога, который лишил его утешений разума. И даже когда он возлагал свои надежды на «невозможное» — только один Бог мог вдохновить его на такое безумие. И точно, вспомним, какая была жизнь Паскаля..."

 "В течение всей его жизни его недуги почти никогда не оставляли его без боли."


Не очевидна ли призванность Паскаля к святости в восприятии столь "просвещенного" философа, как Шестов?!



"Но для Паскаля, как и для мифического Иова, как и для жившего между нами Ницше, тут, именно тут и скрываются все вопросы, которые могут иметь значение для человека. Если мы не верим «отсталому» Паскалю и полудикому Иову, обратимся к свидетельству «передового» Ницше. Он нам расскажет: "что до моей болезни, я ей несомненно большим обязан, чем своему здоровью. Я ей обязан всей моей философией. Только великая боль — последний освободитель духа."

Автор напрасно проводит "параллели" между Паскалем и Ницше. Не то!

"(Некую "закономерность") когда-то выразил монах Лютер в своем комментарии к Посланию к Римлянам, написанном им задолго до разрыва с Церковью: Blasphemi?… aliquando gratiores sonant in aure Dei quam ipsum Alleluja vel qu?cumque laudis jubilatio. Quanto enim horribilior et fedior est blasphemia, tanto est Deo gratior".[115 - Богохульство… иной раз приятнее звучит в ушах Господа, чем само Алилуйя, либо какая угодно божественная хвала. И чем страшнее и отвратительнее богохульство — тем приятнее Господу (лат.).] Сличая horribiles blasphemi?[116 - Ужасные богохульства (лат.).] Ницше и laudis jubilationes[117 - Ликующие восхваления (лат.).] Паскаля, столь разные и столь безразличные для уха современного человека и столь близкие и ценные для Бога, если верить Лютеру, начинаешь думать, что на этот раз «умная» история была обойдена."

Лютеру в этом богохульстве (!) верить нельзя, как нельзя сопоставлять столь противоположные фигуры указанных философов. Хотя... нельзя отрицать того, что оголтелый антихристианин Ницше - это пламенный христианин  Паскаль "наоборот".

"V"

"Вера должна предшествовать разуму, — это разумный принцип. В самом деле, если это правило не разумно, то оно противно разуму, от чего упаси Бог! Если же, стало быть, разумно, что вера должна предшествовать разуму, чтобы достичь еще недостижимых для нас высот, очевидно, что тот разум, который нас в этом убеждает, сам предшествует вере."


"Убеждающий" разум не предшествует, но сопутствует вере, являясь естественной принадлежностью человека обычного и добросовестного. Как и вера, такой разум - принадлежность образа Божия в его подобии в человеке (во всяком случае, в "уменьшенном" масштабе).


"Ведь разум и есть воплощение середины. И никогда, ни при каких условиях, он добровольно не подпишет акт своего отречения. Его можно свергнуть с престола насильно, средства же убеждения на него не могут действовать, ибо он, по самой природе своей, есть единственный источник всех доказательств. И менее всего, вопреки бл. Августину, разум склонен уступить свои державные права исконному врагу своему — «вере». Лучшей тому иллюстрацией служит знаменитый спор Августина с Пелагием, который был исходным пунктом размышлений Паскаля."


Отнюдь не враг, но друг и "брат" разум для веры! А доказательством в реальной жизни часто является опыт (например. восприятия чуда!).


"И не один Гегель: любой «мыслящий» современный человек, если он решится говорить откровенно, принужден будет повторить слова Гегеля. Иначе говоря, как древние, так и мы в своем философском миросозерцании живем и питаемся идеями стоицизма…"


Спросим у правдивого Шестова: неужели христианство ничего не принесло в философию после таких "переломов", после стольких веков "сожития"?


"Порицание разума — самое ужасное для человека. Может ли быть иначе? Можно ли в философии преодолеть стоицизм, можно ли отвергнуть пелагианство? И, обернувши приведенную раньше мысль Паскаля, сказать: Хозяин требует более повелительно, чем разум. Ибо, ослушавшись разума, ты окажешься только глупцом, а ослушавшись Хозяина, погубишь свою душу?.."


Весьма странная прагматика!


"VI"

"(Философия) древняя ли Эпиктета и М. Аврелия, новая ли Канта и Гегеля — черпает всю силу свою в ненависти к человеческому Я."

Отнюдь не ненависть, но - отвращение и отторжение, впрочем, мнимое!


"VII"

"На самом деле, как я уже говорил, историческая победа была не за Августином, а за Пелагием, мир соглашался существовать без Бога, но не мог существовать без «закона». Можно чтить ап. Павла и Св. Писание, но жить нужно по морали стоиков и сообразно учению Пелагия."


Спор Августина с Пелагием можно назвать вторым из главных рубежей "рационализации" христианства. Так считает Шестов.


"VIII".

"Мы стоим перед величайшими трудностями, которые знает история человеческой мысли. Уже самая постановка вопроса, как я уже указывал, кажется недопустимой. Что лучше? Точно «объективная» истина считается с тем, что лучше и что хуже! Точно от людей зависит — выбрать ли Бога, всемогущего Творца, по своей воле создавшего все из ничего, или «закон», т. е. вечный и нематериальный принцип, из которого с той естественной необходимостью, с которой в математике вытекают все теоремы из определений и аксиом, вытек и мир и заселяющие мир люди! Имеют ли значение все человеческие «лучше» и «хуже» пред лицом объективной истины?"


Это - отнюдь  не серьезный вопрос, но отражение немощного прагматизма в данном случае "эллинов", ставших столь ничтожными в духовном плане в результате столь длительного  культурного "сожительства" с дьяволом (мифы, религии, "философемы" других языческих народов исходили от "князей бесовских", эллины же "удостоились" подобного "сотворчества" с самим дьяволом. не случайно избравшим этот "избранный" из языческих народов).


"Все, что Паскаль рассказывает в своих Penses, сводится к описанию пропасти. Происходит на наших глазах чудо из чудес. Паскаль постепенно приучается любить пропасть. Нет почвы под ногами — это страшно, безумно страшно. Не на что опереться, чувствуешь под собой раскрывшуюся бездну, готовую поглотить тебя, и ужас неминуемой гибели, из груди вырывается страшный вопль: Господи, Господи, отчего ты меня покинул, — кажется, все кончилось. И точно, что-то кончилось, но что-то и началось. Пришли новые, непостижимые силы, пришли новые откровения. Нет почвы под ногами, нельзя, как прежде, ходить по земле — значит: нужно не ходить, нужно — летать."


Несомненно, работнику "разума", ученому, философу враждовать с "гордым разумом"  науки и философии действительно очень трудно и больно! Но таково было его призвание, такова его святость!




" Высшее достижение человека — покорность законам разума и рожденной разумом морали. И Бог, сам Бог требует от человека прежде всего и после всего покорности и послушания.
И вот, Паскаль один из тех редких и для людей вечно непостижимых избранников, который почувствовал или которому дано было почувствовать, что «повиновение» есть начало всех земных ужасов, начало смерти."

Паскаль очевидно отрицал повиновение "законодательствующему" разуму, но никак - не Богу. Ошибка ли это Шестова?


"IX"


"Вдохновляемый библейским откровением, Паскаль создает совершенно своеобразную "теорию познания", идущую вразрез с нашими представлениями о существе истины. Первое основное предположение, или аксиома познания: истину, если ее показать, может увидеть всякий нормальный человек. Паскаль, для которого Библия была главным источником познания, заявляет: "on n'entend rien aux ouvrages de Dieu si on ne prend pour principe qu'il a voulu (Пор-Руаяль, конечно, опустил voulu!) aveugler les uns et ?clairer les autres" (566).[156 - Ничего нельзя понять в творениях Божиих, если не исходить из того, что Он хотел ослепить одних и просветить других (фр.).] Думаю, что во всей истории философии никто не дерзал провозглашать «принцип» более оскорбительный для нашего разума, и даже сам Паскаль не доходил до большего дерзновения... Основное условие возможности человеческого познания, повторю еще раз, ведь в том, что истина может быть воспринята всяким нормальным человеком. Декарт это формулировал в словах: Бог не может и не хочет быть обманщиком. Паскаль же утверждает, что Бог и может и хочет быть обманщиком. Иногда некоторым людям Он истину открывает. Но большинство Он нарочно ослепляет, чтоб истина им не открылась."


Паскаль будто смотрел в будущее время, в сегодня, когда, лишенные власти над собой дьявола, бесы призваны служить Богу (!) в деле погубления и "ослепления" злодеев, не достойных спасения в этой жизни (!).


 "Наш разум своими собственными, почерпнутыми из себя истинами создает из нашего мира завороженное царство лжи. Мы все ходим словно зачарованные, чувствуем это, но больше всего на свете боимся пробуждения. И свои усилия, направленные к тому, чтобы сохранить это сонное оцепенение, мы, ослепленные Богом или, лучше сказать, теми «истинами», которые сорвал наш праотец с запретного дерева, принимаем за наиболее естественную душевную деятельность. И тех, кто помогает нам спать, убаюкивает нас и прославляет наш сон, мы считаем своими друзьями и благодетелями, тех же, кто пытается пробудить нас, — своими злейшими врагами и преступниками."


Отнюдь не от Бога, но от дьявола идущее ослепление описано в этом ярком фрагменте.


"В этом и было «обращение» Паскаля, как видно из сохранившейся записки, которую он носил зашитой под подкладкой своего платья. В ней он решительно отрывается от эллинской истины. "Dieu d'Abraham, Dieu d'Isaac, Dieu de Jacob, non des philosophes et des savants" (Op. 2, 13),[160 - Бог Авраама, Бог Исаака, Бог Иакова, а не философов и ученых (фр.).] так формулирует он в кратких, наскоро набросанных словах то, к чему он пришел."

Очевидно, что  в принципе истинности христианской философии Паскаль шагнул даже дальше богословия, как было доказано выше, "поклонившегося" эллинскому разуму.


"Паскаль, мы помним, в противоположность Декарту и другим философам, под истиной разумел не то, что может всякий увидеть, если ее показать ему. Он утверждал, что Бог так устроил мир, что одни люди осуждены быть зрячими, другие — слепыми. И что слепота и зрячесть вовсе не в нашей воле: кого хочет. Бог обманывает, а кого не хочет — не обманывает, и принудить Бога всем показывать истину у нас нет никакой возможности."

На принцип "слепоты" и "зрячести" возразим, что Бог всем желает спастись и прийти к познанию истины. Паскаль здесь явно путает Божье мироустройство с историей зла в мире.


"«Мысли», как он передает, случайно к нему приходят и случайно от него уходят. В стройные ряды трезвых рассуждений, из которых составлено его пари, внезапно врывается пьяное и бессмысленное "s'ab?tir". На одной странице он восхваляет разум, на другой он его грубо и презрительно осаживает. И le moi, о котором говорится, что оно ha?ssable (455) и что la vraie et unique vertu est donc de se ha?r (485),[162 - Настоящая и единственная правда в том, чтобы ненавидеть себя (фр.).] становится самым драгоценным из всего, что есть в мире..."

По поводу "ненависти к своей душе". тем более "к себе" вспомним о том, что соответствующие слова в Евангелии - подделка, соответствующая эллинской философии, что было доказано нами в работе о книге "Этюды о разумной вере".

В отношении главных "борений" Паскаля нужно по-христиански заключить, что разум - это вспомогательное орудие (!) для  осуществления воли Божией, воли духов, творческой и иной воли человека.
История с "воцарением" разума подобна ситуации с "воцарением" и "самоутверждением" вспомогательных для Бога небесных духов, как первичное зло приведшее к их низвержению и превращению в дьявола и бесов.



"ЧТО ТАКОЕ ИСТИНА?"


"II"


"Если признать, что в философии самое существенное уметь поставить вопрос — а это вряд ли кто станет оспаривать, — то становится совершенно ясным, что основная и огромная заслуга Гуссерля в том, что он имел смелость противопоставить философию мудрости. Философия должна быть и может быть строгой наукой, а строгая наука так же решительно отвергает мудрость, как и все виды релятивизма, тайного и открытого."

Есть надежда, что такая тенденция в философии, противоречащая самому ее названию ("любовь к премудрости"), тем не менее поставила разум во вспомогательное положение как раз во время появления и расцвета "религиозной философии" именно в период "тьмы" над миром и, особенно, над Россией с середины 19 по середину 20 вв.(смотри выше).


"VI"

"Чтобы постигнуть истинную реальность (III, 8, 9) — "разум должен как бы отступить назад". "Откуда лучшее у Бога? От мышления или от Него Самого? Если от разума, то, стало быть, Он Сам ничего не значит или мало значит, если же от Него Самого, то, стало быть, Он до всякого мышления совершенен, и не мышление Его делает совершенным" (VI, 7, 37). На наших глазах происходит нечто казавшееся совершенно невозможным. «Проснувшийся» Плотин свалил разум, о котором и он сам, и все до него думали, что он непреоборим. И именно свалил, т. е. одолел его, перенеся борьбу в какую-то новую плоскость, которая для нас как бы совсем и не существовала. Разумные, для всех очевидные доказательства потеряли власть над ним. Он точно расколдовал мир и людей от навеянных сверхъестественными силами чар."


Удивительно, но подобно паскалевскому заклятию антихристианского рационализма нового времени Плотин в своем 3 веке н.э. заклял рационализм   античный, должно быть, невольно делая относительно "безопасным" его использование христианством. Конечно. для этого не надо было быть особо "гениальным", просто всерьез принять ценности, заключенные в Священном Писании, ставшем тогда вполне доступным в римском мире, всерьез принять учение христиан и по зову сердца записать свои "выводы" на папирусе.


"Только такое дерзновение, только неизвестно откуда пришедшая вера в себя и свое высшее назначение (me pr?stantioris sortis esse), вера, пришедшая на смену привитому мудростью смирению, дала Плотину смелость и силы начать свою последнюю и великую борьбу с тысячелетней традицией философии. Пока его запуганное, загипнотизированное, почти парализованное мудростью Я в самоотречении видело свой высший идеал и, чтоб удостоиться похвалы мудрости, подавляло в себе все живые порывы — не плакало, не смеялось, не проклинало, — разум и разумные истины казались вечными и непреодолимыми. Но наступило пробуждение, рассеялись навеянные сном чары — и человек заговорил свободно и властно. Плотин не то что потерял доверие к разуму — он превратил разум в своего слугу и раба.
Истина лежит по ту сторону разума и мышления — это не разрыв с древней философией, как говорил Целлер, это — вызов ей. Это значит, что действительно существующее отнюдь не определяется самоочевидностями разума, что оно ничем не определяется, что оно само все определяет. Область истинно существующего — есть область безграничной свободы, не «разумной» свободы, навязываемой людьми даже Богу, а безграничной, складывающейся из тех своевольных «вдруг», которые у Плотина пришли на смену прежних "по необходимости"..." 


Возможно. это самые вдохновенные строки в труде Льва Шестова: они воспроизводят принятие библейской истины как истины эллинской, а - не наоборот.


"А может быть, или вернее всего, произошло обратное: когда Плотин почувствовал, что созданное нами имеет только условную и относительную ценность, а главная, настоящая ценность — она же и есть истинная реальность — в том, что не нами создано, — тогда наступило «пробуждение»; он постиг, что в возвышенном sub specie ?ternitatis таились основная ложь и роковое заблуждение человечества. Отрекшись от мудрости, он оторвался от почвы, за которую все так судорожно цепляются. Зачем почва тому, у кого выросли крылья?
Плотин утратил доверие к разуму, т. е. к philosophia vera, к принудительной, принуждающей истине, увидел в разуме, дерзнувшем отречься от Единого, начало зла, возвестил, что душам предстоит великая и последняя борьба. Может ли философия остаться в стороне от этой борьбы?.."


Повторяя по сути то же самое (это яркое свойство книги "На весах Иова"), автор словами Плотина говорит о грядущем свержении власти разума, подобному чему то среднему между свержением дьявола с неба, лишения его власти над миром и ликвидации "державы смерти" уже в наше время.


"Моя задача состояла в том, чтобы показать, что власти, на которую претендует разум, у него нет. Психологически возможно то, что логически бессмысленно. Истина приходит в жизнь, не предъявляя никому оправдательных документов. И отдельные живые люди, когда они, пробудившись от чар вековых a priori, обретают желанную свободу, идут за истиной не туда, куда ходил Спиноза узнавать, чему равна сумма углов в треугольнике. Истине не нужно никаких оснований — разве она сама себя не может нести! Последняя истина, то, чего ищет философия, что для живых людей является самым важным, — приходит «вдруг». Она сама не знает принуждения и никого ни к чему не принуждает. — "Тогда только можно поверить, что ты ее увидел, когда внезапно в душе засияет свет". К этому привела Плотина эллинская философия, в течение тысячи лет пытавшаяся покорить человеческий дух...".

Такие славные слова Шестов завершает "бякой" ("не расслабляться!"): не эллинская философия, но Божье вмешательство и "светоносная" христианская вера привели Плотина к единственной абсолютной Божией истине!



Лев Шестов - референт, представляющий нам для осмысления и оценки знаменательные, весьма ценные места из философии и художественной  культуры, но сам не могущий сделать из них "последних" выводов, ошибающийся по причине отсутствия богословских представлений и творческой проницательности (яркие примеры - непонимание провокационного, "бесовского" характера творчества Л. Толстого или нахождение ошибочного "единства" в произведениях Достоевского). Его не подводит начитанность и интуиция, но интуицию он применяет зачастую превратно, неправославно, если говорить о восприятии Истины. К подобным превратностям можно отнести "юродствования" Шестова в его "афоризмах" - они "темны", неговорящи, близки к глумлению. Также стоит посетовать на "неожиданные" глумления в рассмотренной сначала статье. Главная тема рассмотренной нами главной книги  Л. Шестова - страдание живой библейской духовности под властью "философского рационализма" (они отражено в образе Иова Многострадального - библейско-нееврейского праведника, одного из прообразов Иисуса Христа). "Весы" - символ балансирования между философией, христианством и иудейством и оценки выводов.
В заключение отметим очень большое значение рассмотренной книги в контексте русской и мировой религиозной философии.