***

ПОЧЕМУ НАВАЛЬНЫЙ ПРАВ, или о третьем рычаге демократии


I

О Навальном глухой телефон обывателя говорит, какой же он борец с коррупцией, когда сам хорош, такой-сякой, деньги из подозрительных мест имеет, живет нестесненно, к тому же вечно под судом за какие-то прошлые делишки и т.п. Какой же, мол, лидер, и какова харизма-аура?
Сразу замечу, что с этой штукой, хрисмаурой, пора завязывать. И не только нам, но и всему земшару. Тем более, что ныне, как правило, на выборах видят одну ауру, а после выборов – другую. И обижаются… Ну а у нас, к тому же, на Руси, осиянными бывают только цари, генсеки и им подобные отцы нации. А тут демократия, чего ж о помазанниках-то грезить? В современном муравейнике, где каждый боец по головам собратьев карабкается, на самый верх обязан попасть самый проворный да шустрый, разве не справедливо? Навальный же и проворен, и шустр, чего еще надо? Лидер как лидер. По крайней мере, делом занят, а не злостным растлением общества, как какие-нибудь парламентские жирики.
Ну и деньги, эта наша самая пролицемеренная категория – на Руси они всегда и у всех из подозрительного источника, честные они разве только у пролетария с убыточного завода да у крестьянина из разрушенного колхоза. Ах, да, у Навального они еще и откуда-то – о ужас! – из-за рубежа. Позвольте, господа, но откуда же им еще и быть, если человек серьезно тягается с государством? Он же не думский дьяк, чтобы, сидя на  бюджетной халяве, уютно и безопасно «системно оппонировать».    

II

Я не знаю, что такое коррупция, да и знать не хочу. Судя по всему, это что-то очень нехорошее, но присущее нашей природе. Поэтому в принципе борьба с коррупцией дело, скорее всего, безнадежное, но благородное, как и любая идеалистическая борьба за нравственное усовершенствование человека. Впрочем, в политическом контексте она приобретает характер популистский и даже классовый, антибуржуазный и антибюрократический. Органически пронизывая все структуры и уровни власти, коррупция является удобным вечным поводом для перманентного противостояния Системе.
Что же такое Система? Не пугайтесь, это всего лишь современно-демократическое имя того же государства. Я решил его употребить, чтобы помочь россиянам выйти из-под опасной магии старинного слова «государство», которое этимологически – «господь – господарь – государь» – восходит, как видите, к самим небесам и, похоже, до сих пор оставляет в нашей психике рудиментарный сакральный след, внутренне нас сковывающий: в глубине этнокультурной души мы все еще ощущаем государство как мистическую проекцию нашей коллективной силы, венец родо-племенного творения, бесконечно превышающий каждого из нас как некий трансцендентный абсолют. К тому же мы до сих пор ассоциируем слово «государство» не только, как следовало бы, лишь с чиновниками всех уровней, но и, увы, с «царством-государством», с территорией, с пространством, нами населенном, то есть, считай, с самими собой. Мы и есть Государство (а иначе, как говорится, какая же демократия?!).   
Поэтому, когда кто-то против него, Государства, не дай бог выступает, критикует- протестует-оппонирует, в нашем этно-общественном коллективном бессознательном происходит катастрофическое событие: оскорбляются «Народ», «Бог» и черт знает кто и что еще.
(Впрочем, черт не черт, а бессмертная триада графа Уварова по-прежнему многое объясняет. «Православие – Самодержавие – Народность» это ведь не просто политическое кредо русского XIX века, это формула суперрелигии, которую охотно возьмет себе любая страна земного шара, поворачивающая ныне, как это этнически модно, в сторону фундаментального религиозно-этнического «возрождения»; это троица троиц, которую следует читать как «Бог – Государство – Народ». Сильно подозреваю, что относительно друг друга все три составляющих не синонимы даже, а дублеты, при необходимости полностью берущие на себя функции двух остальных:

БОГ это ГОСУДАРСТВО,
БОГ это НАРОД,

НАРОД это БОГ,
НАРОД это ГОСУДАРСТВО,

ГОСУДАРСТВО это НАРОД,
ГОСУДАРСТВО это БОГ…

Церковь, претендующая на государствообразующую роль, венчает собою эту троицу троиц, ибо она есть Бог, Народ и Государство вместе. Тут теократия, народоправство и тоталитарность полуспят в свернутом виде, так сказать, на стэндбае.
Формула Уварова это еще и жесткая материальная вселенская вертикаль власти – последовательность слева направо равнозначна давлению сверху вниз:

БОГ
ГОСУДАРСТВО
НАРОД.

О человеке, замурованном ниже, под народом, и не спрашивайте, тут он изначально в расчет не принимается… А теперь скажите, ну какой из социосуверенов откажется от такого «молота Аллаха»? Судя по тому, как трещит по швам Земной шар, еле удерживаясь от окончательного мирового пожара, нынешние демсуверены давно уже тайком под разными именами растаскивают эту суперформулу власти по своим национальным квартирам. А  полевые суверены, вроде ИГИЛ-халифата, – тем более охотно берут ее на вооружение: за тысячу лет до всякого Уварова и его монархического идеала эта формула уже содержалась в глубине ислама.) 
Ну а когда мы произносим слово «система», мы это коллективное бессознательное сбиваем с толку и можем свободнее с властью говорить.   
    
III

В механизме современной демократической жизни мы имеем три рычага: Выборы, Самоуправление, Протест. Рычаги соответствуют социальным силам: Выборы – Системе (государству), Самоуправление – Обществу (цивилизации), Протест – Улице (популяции).
Система, Общество и Улица составляют любой живой социум, в котором все три его силы находятся во взаимодействии и противоборстве.
В идеале Общество как человечески наиболее развитая и вменяемая часть социума должно преодолеть и вобрать в себя Систему и Улицу, максимально увеличив себя как силу, призванную служить человеку. Поскольку природа наша несовершенна, конфликт личности и коллектива будет и здесь, но при благоприятных условиях он будет идти к минимуму. Это был бы, так сказать, максимально гуманический социум, или преддверие свободного гуманического бытия. 
Система – это древнейший механизм силового устройства жизни, всегда тяготеющий к своим традиционным функциям подавления и контроля, поэтому ее «идеал» – тоталитарное, предельное, подчинение себе Общества и Улицы, антигуманический абсолют.
Улица – это наиболее биологическая составляющая социума, ее идеал – инстинктивно антисистемный, она содержит в себе вечный анархический иммунитет против властных верхов (и потому охотно подчиняется Одному – вождю, царю, диктатору, сильному президенту, – делая его олицетворением своей свободы и противопоставляя Обществу, которое склонна отождествлять с ненавистными верхами, окружающими её этнического Вожака).
Таким образом, мы имеем роковой треугольник сил, в реальности представляющий собой ту или иную комбинацию перетягивания каната. 
Примеры из отечественной истории:
Общество и Система против Улицы – это традиционная монархия и крепостное право. В скобках замечу: Разин и Пугачев – это Улица против Системы и Общества, потому это «бунт, бессмысленный и беспощадный» (позже направленный Лениным против Общества), а декабристы – это Общество против Системы, потому автор слов о «бунте» как развитый и порядочный человек признавал себя потенциально присутствующим на Сенатской площади.
Система и Улица против Общества – это «наждачная», неудачная в человеческом плане, ленинская революция (ибо она обрушилась на Общество, которое из трех указанных социальных сил одно только и способно защитить человека как человека, а не как функцию государства или атом коллектива) и сталинский тоталитаризм (постсталинская хрущевско-брежневская эра, хотя и занимает половину советского времени, своего существенного значения не имеет, это всего лишь тоталитарный soft).
Наконец, Общество и Улица против Системы – это «бархатная» революция 1991 года (но она, увы, была половинчата, и результаты этой половинчатости мы пожинаем сегодня, меняя советскую эпоху смеси промышленной модернизации  с квазитеократическим средневековым патернализмом КПСС на новосредневековую смесь демократически выборной монархии с псевдотеократией крепнущего клерикализма).
Эти примеры – комбинации сил, исторически реализовавшиеся и затвердевшие. В повседневной же нашей жизни все силы текут в расплаве, сталкиваясь и оглядываясь на эти затвердевшие образцы прошлого, то есть, по сути, на Социальные Трупы. Оглядываются все, правые и левые, консерваторы и либералы. Но сколько ни оглядывайся, толку нет, ибо, ухватившись за затвердевшее, за труп, никуда не двинешься.
Движение возможно только когда не держишься ни за что внешнее, но держишься на своих ногах, твердо ступая в направлении цели, то есть вперед и вверх, а не назад и вниз: первое есть выражение роста к жизни, второе – упадка к смерти.
Историки тут возразят, что это не трупы, а памятники, ориентиры, вдохновляющие нас быть верными предкам и постольку идти дальше правильным путем – в этом, мол, суть культурной истории.
На это отвечу, что нет памятников без трупов под ними. Сами историки знают, что история ничему не учит, что это всего лишь кладбище социальных проб и экспериментов, а не источник вдохновения. И если они честны, они не могут не согласиться с тем, что возможны лишь два подхода к этим останкам: либо слепо им поклоняться, вновь и вновь наступая на те же грабли, либо учиться зорко обнаруживать грабли, чтобы на них не наступать.
Первый путь выбирают те, кто прежде всего дорожат стабильностью, боятся перемен и видят смысл в простом кругообразном воспроизведении того, что уже есть, они выражают растительный идеал, своей неподвижностью очень удобный и желательный для Системы, стремящейся к контролю и охотно опекающей растительную жизнь, склонную к умственному самоограничению и добровольному сужению внутренней свободы. Люди, идущие этим путем, отказываются от необходимой для личностного роста независимости, компенсируя свой отказ повышенным чувством причастности к коллективу, в «идеале» – к Системе как мощнейшей, осязаемой и зримой, защитной оболочке совокупного коллектива, максимально крупного и совпадающего с этносом и нацией. «Стабильная» растительная социосреда – лучшая почва для взращивания имперских амбиций, ибо здесь  внутреннее самоограничение рядового человека находит себе компенсацию в расширении в буквальном смысле внешней свободы, совпадающем с территориально-суверенитетными заботами государства.
 Второй же путь выбирает тот, кому мало растительного существования и требуется дополнительный, человеческий, смысл жизни, который возможен только в вечном внутреннем движении вперед и вверх, ибо собственно человеческая жизнь, в отличие от неподвижной растительной и даже внешне относительно подвижной животной, подобна езде на велосипеде: ты живешь, пока крутятся колеса ума и воли, и ты падаешь, когда они застывают, ибо так устроено наше сверхбиологическое сознание, дарованное (или выработанное, кому как нравится) эволюцией как навык выживания.      
Во времена кризисов, а ныне именно такое время и есть, указанный выбор между биоидным и гуманоидным образами бытия многократно обостряется.
   
IV

Особенность нашей эпохи в том, что сегодня из трех указанных сил демократического социума именно Улице исторически дан карт-бланш творить жизнь –  все революции последних двухсот лет, то есть Нового времени, шаг за шагом подымали её наверх, написав на своих знаменах «Народ», по-гречески «demos». Демократия в самом широком смысле и есть Улица. 
 Улица – это народ прежде всего, народ-сырец, из которого набираются люди и в Систему, и в Общество.
Строго говоря, борьба всегда идет между Обществом, стремящимся к расширению свободы и повышению смысла человеческого существования, и Системой, по определению глухой к этим стремлениям, озабоченной лишь тем, чтобы, опираясь на биологическую мощь Улицы, поддерживать свое внешнее могущество. Система клянется именем Народа, то есть Улицы, которой при этом и лжет в глаза, что она, Система, слуга её. Улица всегда обманута, не только когда проигрывает, что понятно самой собой, но особенно, что не сразу бывает видно, – когда является победителем. Ибо для Системы свобода – пустой звук, а Общество понимает ее не всегда так, как Улица.   
Поэтому, перетягивая друг у друга канат и заигрывая с Улицей, Общество и Система вовсе не стремятся к «свободе народа», а всего лишь стараются привлечь на свою сторону и использовать энергию Улицы, Система – ища сочувствия себе среди  правых и ультраправых этнопатриотических групп, Общество – выводя на улицу молодежь, жаждущую признания «взрослыми» и перемен, расширяющих возможности личностной реализации.
Те, кто полагает, что всё делается только деньгами и  выходящая на площадь молодежь есть непременно жертва подкупа, мыслят мелко-конспирологически и близоруко. Денежная составляющая и «оранжевая активность» могут быть везде, но они не являются источником силы, тенденцией, настроением, духом времени, которые есть только в Обществе и Улице. Все «чуждые» влияния и действия могут лишь накладываться на то, что уже возникло и сложилось здесь, требуя выхода и дела. «Оранжевость», если она есть, лишь помогает быстрее проявиться тому, что без её вмешательства будет созревать дольше и мучительней, грозя в будущем более страшными гражданскими взрывами, по сравнению с которыми нынешние протестные, «болотные» и ему подобные, столкновения покажутся детскими играми.      

V

Когда в 91 году мы вышли из социализма, казалось, что выборы и есть вся демократия. Участвуя в них, мы постепенно осознали их относительность и сомнительную эффективность при отсутствии или слабости действия двух других рычагов. Мы начали подозревать о важности самоуправления и понимать, что американская, к примеру, демократия потому и развитая, что сильна самоуправлением, а мы хромаем потому, что в лучшем случае имеем пока лишь его ничтожные зачатки. Наконец, мы вспомнили, что нечто похожее на выборы и самоуправление было и при тоталитаризме, то есть два первых рычага формально присутствовали и в нашей народно-партийной «демократии». Но вот чего у нас не было ни формально, ни фактически, так это третьего рычага – протеста, который, видимо, весь поглотился Великим Октябрем,  величайшим протестом широчайших народных масс, когда-либо случившимся в истории. Этот суперпротест как бы духовно опустошил и оскопил несколько поколений, ибо протестовать после Октября значило быть врагом Нового Священного Града, извергом, отрицающим новую семью, новые небо и землю, врагом народа (слово «народ» читай с большой буквы). Судьба «врагов Народа» была известна, поэтому все молчали. И поэтому Бродский справедливо сказал о нас полвека спустя после штурма Зимнего: «В теле, а духом слабы…» («Речь о пролитом молоке», 1967) Поэтому же, выходя из голодного и бесправного коммунизма и присматриваясь по телевизору к миру, в который мы собирались вступить, чуть ли не каждый день видя на западных городских площадях поливаемые из водометов и разгоняемые слезоточивым газом бушующие толпы молодежи с «коктейлями» и петардами, мы удивлялись и недоумевали: «Им то, благополучным и сытым, чего надо? С жиру, что ли, бесятся? И откуда такая злоба?» Поражала видимая ничтожность причин, агрессивно выводящих толпы на улицу против самого, так сказать, Его Величества Государства: то желание повысить студенческую стипендию, то возмущение против сокращения рабочих мест, то просто какой-то непонятный антиглобалистский бунт.
Нам, гордо начинающим реально голосовать и старающимся глядеть на происходящее цивилизованным глазом, казалось, что всё, что приводит к наблюдаемым уличным беспорядкам, вполне можно решать парламентским, профсоюзным и прочими мирными общественными путями, ведь на то и выборы с демократией. К чему тогда она, думали мы, сама эта демократия, если и при ней что-то надо выгрызать у государства на грани насилия? Чем тогда она лучше прежних политических форм?!
Наше наивно-идеалистическое ожидание нового, светлого и человечного, социального устройства жизни упорно отрицало конфликт, выходящий на улицу. Существовавшая до сих пор тысячи лет Улица, с нашим переходом к демократии, должна была исчезнуть навсегда – так напугала нас наша Улица 1917 года. Мы не хотели третьего рычага демократии, потому что не ощущали его необходимости и не понимали его сути. А если учесть, что и второй рычаг у нас только проклевывался, то реально нам оставалась лишь сомнительная игра выборов и странная жизнь между мирами: полуушедшим советским и недопришедшим «европейским».
Так было с 1991 до 2011.
Это было время взаимных ожиданий, порожденных августовской революцией. Мы ждали братских западных объятий под романтическим именем «Европейский дом», объятий, которые должны были бы стать завершающим аккордом исторической Встречи на Эльбе и положить Конец тысячелетней истории этноплеменной розни и резни, по-своему воспетый Фукуямой. А Запад ждал от нас серьезного, культурно-психического, расставания с советской эпохой, подобного германскому очищению от гитлеризма (многие наши люди обижаются, когда европейцы говорят им об этом, ставя хоть и начальника ГУЛАГа, но Победителя в один ряд с автором Освенцима, но обижаются напрасно: очищение и расставание неотвратимы. Впрочем, Освенцим и ГУЛАГ сопоставимы, оба являются черными подвигами Государства, «вершинами» человекоуничтожения, первый – военной, второй – революционной.).
Ожиданий не оправдали обе стороны, оказавшиеся неготовыми начать новую эру. Вместо новой психологии они возродили ментальность времен Гаврилы Принципа – ста лет, и каких лет! как не бывало.
Сложившаяся на базе противостояния Гитлеру и Советам, новая, атлантическая, империя Янкинато, прикрываясь ярлыками «демократия» и «глобализм», начала сперва военную этно-культурную переделку ближайших к ней бывших пророссийских территорий, а затем перекинулась на значительную часть европейского колониального наследства, от Магриба до Залива.
Соответственно, и Россия, возвращаясь к дооктябрьской психологии, прошлась по Кавказу, подтверждая свои имперские границы.
Дело осложнилось и тем, что Россия не сумела очиститься от советизма, не сделала своего глубокого ленинапада, напротив, торопится поднять имя Сталина, замещая им подпачканное Октябрем Дедушкино и ментально водружая усатого ленинского боевика рядом с канонизированным Николаем II. Трудно представить себе более  шизофреническую национальную психологию! Такой наскоро лепимый в социальном сознании чудовищный исторический блин комом не сулит общественному нравственному здоровью ничего хорошего. Зато сильно отдает грядущей гражданской катастрофой.
Чего же удивляться растущей с Запада русофобии?
Если мы как подавляющий электорат, то есть пресловутые 85% населения, остались в душе советскими, то, разумеется, скорее полуосманская Турция войдет в ЕС, чем мы. И скорее Саудовская Аравия с ИГИЛом в душе станет частью НАТО, чем мы сольемся с братьями европеями в единой армии от Лиссабона до Уэлена. Увы. ЗА СТОЛЕТНЮЮ БОРЬБУ С «МИРОВОЙ БУРЖУАЗИЕЙ» ПЛАТИТЬ СЛЕДУЕТ СЕРЬЕЗНО, А НЕ ОТДЕЛЫВАТЬСЯ ЛЕГКОЙ РЫНОЧНОЙ КОСМЕТИКОЙ. Мы ведем себя легкомысленно. Мы сегодня всё еще пытаемся шапками закидать мировую гуманитарную пропасть, которую вырыли вчера наши отцы.
Мировая же общественность «Запада» (в который, как известно, входят также Япония, Южная Корея, южный Китай, Сингапур, Австралия, Новая Зеландия и т.д.), как бы мы ни брыкались и ни презирали ее, подмятую начальствующим Янки, ждет от нас прежде всего этой ничего материально не стоящей  платы: не репараций, не денег и т.п., а именно перемен внутренних, Изменения Духа.
Это не пустые слова. Эксперимент Ленина и компании был уникальным в мировой истории. Нигде и никогда больше мы не найдем столь радикальных, резко губительных в нравственном отношении изменений массовой психики в столь краткий промежуток времени – на чисто политической основе была создана светская квази-суперрелигия для силового преобразования всего земного шара.
И как на Западе после 1945 вырос единый хозяин, Янки, так внутри коммунистической ойкумены естественным единым хозяином был Русский, наследник к тому же императорской России. Этот массовый Русский законно гордился мощью ленинско-сталинского национального подвига, так же, как Немец тридцатых-сороковых годов гордился национальным подвигом Гитлера, так же, как массовый Янки последних десятилетий гордится национальным подвигом своих политических лидеров, насаждающих свою полиэтнодемократию (америкратию) на Земном шаре. Всё это –  примеры законной гордости племен, что-то крупное сделавших в мире, примеры великого этнического самоутверждения… Совсем другое дело – цена и последствия этого «крупного» и «великого» для мира в целом, для будущего, для человека.
Цену Гитлеру мы уже знаем, ибо благо от его дела ощутил лишь один германский этнос, вред, нанесенный им миру, был очевиден, возмездие наступило быстро.
Цена дела Ленина-Сталина выше гитлеровского (хотя сталинская составляющая и сходствует с ним), благо от их дела распространялось на многие народы (хотя и ценой раскола); вред же, нанесенный ими миру, не столь явно виден и до сих пор, так как это был вред в первую очередь античеловеческий, а не антиэтнический, заключавшийся не в отрицании, как у немцев, других народов, а в отрицании свободной человеческой личности и стремлении её радикально переделать. Это зло более глубокое, чем просто милитаризм, но снаружи менее заметное (на том веками стояли все инквизиции, которые тоже хотели переделать человека). Поэтому иные народы, вовлеченные в орбиту коммунизма, те же, к примеру, кубинцы или северокорейцы, до сего дня сохраняют своеобразную верность коммунизму за иллюзию благ, к которым он поманил, и не догадываются об уроне, который он нанес достоинству человека (но племена, этносы, нации, видимо, и никогда не подозревали о том, что у человека может быть достоинство – ведь человек с точки зрения популяции есть всего лишь клетка ее, популяции, организма). Но если это так происходит с народами, достаточно поздно примкнувшими к идее коммунизма, то, вероятно, странно было бы ожидать от русского как коренного, первокоммунистического, этноса столь же быстрого исцеления от собственного безумия, как это было у немцев, которым, к тому же, как и японцам, быстро исцелиться помогло военное поражение.
Потому мы и видим сегодня русский парадокс: переходя от Ленина к Спасу, мы храним верность практике лениниста Сталина, то есть отрицая революцию и отбрасывая ее духовность, мы дорожим ее материальным результатом и ностальгируем по Советскому Союзу, который символизирует этот результат. К ностальгии присоединяется Дух Победы, который уж никак не привязать к Октябрю и Дедушке, зато имеет прямое отношение к Усатому и несомненно повышает его этнический рейтинг.
Таким образом,  русский этнический дух, удовлетворяя свои инстинкты, лепит для себя тот ком самоидентификации, на который государственные политики пытаются опираться как на неписаную идеологию. В итоге неороссийская нация имеет доминирующий ментальный православно-советистский винегрет, который угрожает нам однажды навсегда встать поперек горла, ибо всем известно, что у нас не только не все этносы православны, не только не все они с Советами ладили, но и сам «государствообразующий» этнос не всегда и не весь ладил с Советами и уж далеко не весь является фактически православным. Страна не покоится, как грезится властям, в сладком незападном мультикультурализме, а, скорее, замерла в состоянии спящей гражданской войны.
Советская власть обижала всех, и если больше всех досталось самим создавшим ее русским, то обижаться тут не на кого.
Если не лезть глубоко в историю, в которой взаимный мордобой народов и царств   есть, так сказать, само безнадежное условие их бытия, и ограничиться последними – как более близкими и просматриваемыми – десятилетиями, то видим, что наша обиженность, норовящая переложить вину в бедах и страданиях с себя на вечное коварное зарубежье и вообще на других, это всё та же болезнь национального инфантилизма, среди иных причин привитая нам также не лучшей русской литературой позднесоветского периода, лепившей миф о невинно замученном народе, и церковной обидой на ушедшую эпоху. Все эти вещи небезобидны и, как бикфордов шнур, продолжают тлеть внутри воспаленного русского сознания, едва ли суля населению страны благополучное национальное единство.
 Последний же козырь для объединения россиян в нацию, Память о Победе, как шагреневая кожа тает на глазах, ибо ветераны, помнящие именно победу, умирают, а простой памятью о войне, то есть о бывшей страшной вынужденной ситуации, долго вместе не протянешь.
Людям, чтобы жить вместе, нужна  общая цель.
Однако с общей целью дело обстоит так же, как с «Богом», который «един» и «истинен»: когда «общих целей» скапливается много, они сталкиваются, и начинается резня – все защищают свои национальные интересы, которые при этом сомнению не подвергаются, они святы, они высшая инстанция, сам «Бог» у них на побегушках.
Но кризис Земного шара именно в том, что экономическое, научное  и технологическое время, оно же сознание, изменилось, а отношения между группами людей, называемыми народами, странами, государствами, от него отстают. Всё национальное, долгое время бывшее общей целью и общим смыслом для каждой из исторически разрозненных групп населения земного шара, перестает быть таковым, превращаясь в гири на ногах человечества. Жизнь требует немедленного выхода из затхлых национальных трущоб на простор планетарной архитектуры, которая и должна стать ближайшей целью землян, следующим шагом свободы, смысла и приближения к человеческому образу.
Говоря религиозным языком, Бог ждет от нас планетарного мышления, и тот, кто сопротивляется этой тенденции и продолжает настаивать на своем национальном, становится врагом Бога.
Но вопрос о планетарном и национальном не решается прямолинейно. Например, явными врагами Бога на наших глазах стали и доказывают это своими делами миссионеры американизма (глобальная америкратия) и исламизма (всемирный ИГИЛ-халифат). Как в ХХ веке было два искажения и две карикатуры на демократию в лице советизма и  национал-социализма, так и в ХXI веке, вот сейчас, перед нами два искажения и две карикатуры на планетарность: религиозно-мусульманская и светско-американская. Наш возможный выбор между этими монстрами так же напоминает выбор Запада между монстрами Второй мировой. Чтобы победить относительно более опасного хищника (Исламизм), нам так же необходимо вступить в тактический союз с менее опасным (Американизм). Но ныне ситуация гораздо сложнее – масштабы несопоставимо крупнее, а разница между более опасным и менее опасным снаружи не столь ясна, как тогда, да и в союз с третьими силами нынешний менее опасный вступать вовсе не рвется, полагаясь на свою суперэтническую мощь.
Поэтому бороться с Двумя Зверями наступившего века, цепляясь за веками обжитые трущобы национального существования, источающие местническую слепоту, никак нельзя – это   прямой путь взаимного уничтожения и окончательной гибели.
Даже если представить фантастически благополучный вариант – в горячих войнах побеждены оба кракена! – это почти ничего не значит, это лишь повязка на язве, причина которой лежит глубоко в организме человечества, ибо пока на Земле сохраняется прежний – национально-религиозный – политический уклад, страшилища будут автоматически воспроизводиться. 
Победить зловещие пародии на планетарность можно только с позиций подлинной планетарности, развивающей неполитические (или «неополитические», преследующие сверхгосударственные и сверхнациональные цели) способы объединения планетян и навязывающей свою позитивную логику миру, находящемуся в состоянии перманентной войны всех со всеми.               

VI

В один из дней, когда у нас кончался коммунизм и близились перемены, я поразился, увидев учебное занятие милиции. Отряд силовиков репетировал действия во время предполагаемых уличных волнений. Мое внимание привлекли не действия их, а то, что они были в касках, со щитами и дубинами-«демократизаторами». Это было ново, раньше такое мелькало только в телевизоре как деталь «их нравов». Ясно было, что государство по-своему готовилось к переменам и церемониться не собиралось: при наступающем «буржуазном строе» оно могло уже не прятать свою бесчеловечную суть, как это было при прежнем, семейно-патерналистско-тоталитарном, режиме, где звериное рыло левиафана во всей красе засвечивалось лишь в редкие страшные моменты, вроде новочеркасских событий 1962 года. А тут был сигнал, что война начальства с населением будет теперь делом обычным, то есть, мы входим в семью современных народов, в которой свобода протеста – или самовыражение Улицы – есть прямое следствие свободы слова, собраний и шествий… Но двадцать лет, до осени 2011, было тихо. Общество надеялось и ждало, сначала – исхода событий «первоначального накопления капитала», напряжений вокруг парламента и на Кавказе, потом –  наступления эпохи процветания и братского слияния с человечеством… Новое время началось в России 4 декабря 2011 года. До нас наконец дошло, что значимых политических перемен в стране опять долго не будет. И люди вышли на столичные площади и улицы протестовать против превращения выборной демократии в механизм поддержания бессменного авторитарного моноправления. Вышли не в самое удачное время: уже почти год как в арабских странах полыхали «оранжевые революции», бросающие неверный свет на любую уличную активность. И тем не менее, переходное время ранней демократии только выборов и зачатков самоуправления кончилось:  включился третий рычаг – Уличный Протест.
Мы взрослеем. Поколение  безбашенных зацеперов и фристайлеров не загнать в благопристойную атмосферу времен Александра III. Пуськи Riot варварски нарушили эту атмосферу в храме, здесь современная улица встретилась с чеховским человеком в футляре и оскорбила его чувства. Ржавые зубы авторитарного судопроизводства всегда держат сторону прошлого, поэтому они незамедлительно откусили от жизни пусек кусок, в полсотни раз превысивший срок, который они заслуживали. 
Полусонный российский обыватель наказанием пусек доволен, ведь он убежден, что они сделали это по наущению и при денежной поддержке коварных забугорных лиходеев. Он склонен и гей-парады (состоявшиеся даже не у нас!) записывать на счет всё той же зловредной западной пропаганды, якобы целенаправленно разрушающей нашу нравственность. Он раздраженно спрашивает: «Зачем эти парады? Что они хотят этим сказать?» Да ни зачем и ничего, ответим мы обывателю, просто пришла пора и  появились парады. Политика была всегда, а гей-парады появились тогда, когда люди, освобождаясь от мелочной опеки общества над человеком, реабилитировали ту часть своей природы, которая раньше третировалась родо-племенным сознанием, всецело подчинявшим человека своим биологическим целям. Обыватель, презрительно и осуждающе смотрящий на ЛГБТ, даже не подозревает, насколько он смотрит на вещи не личными глазами, а растительно-коллективными.
Парад же является одним из шествий, свобода которых, как мы знаем, прописана в конституции; это праздничная демонстрация, в которой ее участники, внушительная ли военная сила страны или маленькая пляшущая группка какой-нибудь новоявленной субкультуры, равным образом заявляют о своем хорошем самочувствии, о радости жить и быть признанными. Я вполне представляю геев и лесбиянок, пляшущих в свите Диониса с веселыми розовыми латексными приапами в руках и пилотками на головах – не сомневаюсь, что и дядюшка Вакх их бы одобрил. 
  Протест не парад, но и в нем должно быть больше карнавального, нежели баррикадного, тогда и власть, по природе бесполая и агрессивная, будет меньше шарахаться от этого выражения человеческой свободы. Нам следует учиться весело заявлять о своих правах, желаниях и нуждах, брать пример с тех солнечных народов, которые, протестуя, танцуют и улыбаются – у бразильцев, у индейцев. Но чем выше широты, тем, почему-то, труднее дается сочетание политики с веселостью – что уж говорить о нас, гиперборейцах, если даже парижанам, с их  двухсотлетним опытом «голосования ногами», явно не хватает сплава их улицы с венецианским карнавалом. Впрочем, однако, и на самых хмурых широтах возможны  прорывы из сплошь зараженного политикой пространства в очеловеченный воздух: в России уже лет пятнадцать как в ряде крупных городов, начиная с Новосибирска, люди регулярно выходят весной на монстрацию, честь и хвала ее изобретателям и организаторам!

VII

Доволен наш сонный обыватель и тем, что тогда, в 2012, власть бойко расправилась с началом протестов. Куриный страх и растительная жизнь всегда будут сопротивляться человеческой тяге к переменам, они всегда держатся за вековых идолов, ибо не понимают человеческой сущности и боятся ее. В этом они отвека солидаризуются с государством. По их мнению, человек не должен превышать общий уровень болота природы.
Как бывают «говорящие» фамилии, выражающие свойства их носителей, так по иронии жизни случаются и места общественных событий, своим названием обличающие современников этих событий. Власти сами силой вынудили протестующих весной 2012 года вместо намеченных теми площадей оказаться на Болотной – так эта улица и последовавшее за ней «болотное дело» навсегда вошли в историю как позор российского общества. Не того, которое вышло с белыми лентами, и не того, которое, по мнению конспирологии, «из-за кулис» непременно «толкало» белоленточников под дубинки полиции, – это всего лишь части общества, партия и её «соблазненные жертвы». Нет, это позор всех нас, нас с вами, всего российского общества, которое, получая от выходящих  на площадь сигналы, что надо изменяться и итти в будущее, продолжает терпеть насилие государства и его клевету в адрес сигналящих, по-прежнему предпочитая вместо работы над будущим простое традиционное деление (стократ ложное: это подверждает весь ХХ век!) на Народ и Интеллигенцию, на которую всегда можно удобно свалить ответственность за любой социальный конфликт (сегодня это треклятые «либералы»), а Народ  и Государство получить как всегда сухими из воды.
Ну да, ведь Народ и Государство Едины. Они всегда и вечно едины, с пещерных времен едины. Это мы помним и по коммунистическим фронтонам, гласившим: НАРОД И ПАРТИЯ ЕДИНЫ. Кто тогда жил, знает, что «партия» значило «государство». Это была формула тоталитарного молота, которым гвоздилось всё лучшее и живое в обществе. Сейчас попы мечтают, чтобы эта формула возродилась как НАРОД И  ЦЕРКВИЯ ЕДИНЫ.
Мы же, гражданское общество, должны противодействовать мечтам о подобном коллективизме, возвращающем в трясину равенства в рабстве. Человек потому и человек, что обретает смысл жизни лишь превышая уровень ряски и плесени, реально трансцендируя к чему-то над ними высшему. Но когда ему, особенно часто это бывает в юности, не удается достичь смысла жизни одним прыжком, он судорожно цепляется за наркотик или за проходящий поезд, бросается на доске со скалы, вообще старается выключить мозги, только чтобы не быть наблюдателем собственного гниения, ибо ничего нет мучительнее сознания, обнаруживающего вокруг себя круговую бессмысленность. Человеку нужен смысл.
Поэтому то, против чего снаружи протестует демократическая улица, имеет меньшее значение, чем то внутреннее, ради чего она выходит на площадь. Она выходит ради перемен, с которыми связывает возможность обретения или повышения смысла жизни. В частности, молодежь, которую можно упрекнуть в равнодушии к прошлому и недостатке исторического чувства (зачастую, впрочем, и не без основания: «школа всё наврала»), имеет компенсацию в мощном чувстве момента, исходящем из биосилы и желания жить сейчас, не откладывая, то есть в инстинктивной тяге к современности – она не может жить по школе и потому революционна по определению.
Да, протест пахнет революцией, и это хорошо. Плохо другое, то, что слово «революция» в наши дни третируется и облыгается так же, как слово «анархия», они практически сливаются в одно как названия крайне нежелательного «антиобщественного» (называя так враждебные для себя вещи, Система лжет, маскируясь под Общество)  явления – это в сгущающемся мраке нового средневековья искажается социальное зрение,  вместо истины предлагая нам её уродливые подобия, призванные замедлять время в угоду отживших форм Системы и сопутствующих ей других, вроде церкви, властных структур. Но еще сто лет назад поэт справедливо сказал: «Разве воды текут обратно?» Конечно, новые кесари и инквизиторы прольют еще немало крови, но вод времени им не остановить… VIII
   
Разговор зашел далеко, и вы резонно спросите: А что же Навальный? Почему он прав?
Отвечаю: Навальный прав потому, что он и есть Улица, которой нам сегодня  не хватает.

 20 декабря 2017


Рецензии