1942 год

1942-й год.  Фронт в пятидесяти километрах . Город объявлен на военном положении. А это значит – пайка хлеба в день: рабочему 500 грамм, служащему 400, детям и домашним хозяйкам по 300 грамм. Люди с ног валились от голода, город горел под бомбёжками, но жил и трудился – «Всё для Победы! Всё для фронта!». Наша река вошла в историю как «Дорога Жизни» в блокадный Ленинград, по которой туда везли продовольствие и боеприпасы, оттуда шли ба;ржи с эвакуированными жителями Новгорода, Ленинграда, Лодейного Поля, везли раненых с фронта. Путь этот – эту ниточку, связывавшую жизнь по эту сторону фронта и по ту, фашисты обстреливали день и ночь; бомбили, уничтожая баржи. А зимой по речному льду отправлялись караваны грузовиков. Водители не закрывали дверцы кабинок, чтобы успеть выскочить, если полуторка провалится под лёд. В городе для раненых отданы лучшие просторные старинные дома: один на углу Советского и Ленинского проспектов, и два – ниже по реке. Берег от моста до Летнего сада забит эвакуированными.
          «Ну, мать, собирайтесь,» -  переступил как-то порог отец (он работал тогда заведующим отдела городского коммунального хозяйства, и потому был в курсе городских забот.): «Сегодня на выгрузку. Баржу прибуксировали – немец разбомбил баржи с мукой.». Отец устало опустился на стул возле стола. Когда-то сильный статный, теперь он выглядел стариком, измождённым, иссоохшим с впалыми щеками; когда-то озорные, глаза его полны тоски. «Зови Татьяну, Шурейку.  Желающих много там, но всех не возьмут. Охрана будет проверять, чтобы не выносили домой без разрешения» - голос его прерывист, дыхание хриплое. Моя мама худенькая, маленькая, постаревшая за эти голодные годы (а было ей и всего-то - сорока ещё не было). «Ну, ладно, может хоть немножко ребятам принесу поесть» - задыхающимся  от бессилия голосом прошептала мама. Добегу сначала к Тасийке а уж как сил хватит то и до Шурейки в гору". Татьяна жила за пожаркой рядом с комендатурой это на улице Вяньгинской, на другом конце города. «...бьётся одна с пятью ребятишками бедалашна, у ей Галинку-то, позавчера завербовали - сказала она папеньке вечером придя домой:...увезли на работы в неведомые Шу;йские края, а  ей и всего-то тринадцать – только-только седьмой класс.  Уехала комсомолочка в текстильный город Южу»
        «…а может и к лучшему -жива будет, накормлена, обута-одета... - Татьяна мысленно обнимала уехавшую дочь. ...даст Бог выживем... вот и Валька -помощник вырос. Оох! – спинушка… и  не старуха ведь – тридцать два и всего-то! Сху;дала только. Ну, да кость мяса наживёт – говаривал свёкор – покойная головушка. А что в людях ведётся…». Дверь скрипнула. «Таси;йка!» - на пороге - Мария.
         «Проходи, проходи!» - отложив в сторону ра;шпиль и резиновую заготовку, вскочила с табуретки: «Вот – клею галоши на валенки - какой-никакой прива;рок, хоть карточки отоварить. Садись, Манечка!  Я сейчас…» - засуетилась хозяйка: «Посиди, а я травки заварю лесной, вчера в лес бегала, ведь в городе-то лю;душки траву уж всю прие;ли»  -«Детишек жалко! Бегу сейчас мимо важни, чей-то дитёнок – видно силушки нету идти, а в школу надо, присел бедненький на камушек, глазёнки прикрыл…» -  «Глони, Манечка, горяченького! Сама-то чего прибежала? Што стрясло;сь -то? Все-ли, хоть, живы-здоровы?»  - «Ночью сегодня баржу надо разгружать. Ты уж, наверное, слышала  – фри;цы  три баржи с хлебом разбомбили» -  «Почему ночью?» -  «Ночью-то поспокойней, не так часто налетают, да и буксир ещё не притащил баржу. Возьми ведро. Мука-то, поди-ко – не мука, а тесто уж!» -  «Спасибо тебе, Мария! Второй день ребята крошки во рту не держали. Давай ещё подгорячу;! У Шурейки была?»  - «Сейчас добегу. Тоже ребята по помойкам побираются. А маминька наша совсем плоха;!» - Мария щепоткой собрала с глаз невольные слёзы.
      Наутро, хлебнув наскоро кипяточку, заторопились на пристань. На проходной собралось человек двадцать – все с вёдрами. Предупреждены: «Обувь снять!» (А сестрички босы;е -  снимать нечего. Да и обувать – тоже!). Строжат: «Ни грамма за ворота не выносить!» (А это уж как Бог на душу положит! Бог не выдаст…). В запылённом трюме темно, сыро, под ногами чавкает тесто. Медленно движется в потёмках вереница с тяжёлыми вёдрами  к огромному ча;ну.  Наполненные тестом чаны увозят в пекарню: чан за чаном, час за часом… А вёдра всё несут, несут.., руки через силу вздымают их, опрокидывая  через край чана. Плечи ломит от напряжения, руки дрожат от усталости, ноги вязнут в густом липком тесте – оно везде! Всё: стены, потолок, руки, одежда – всё заляпано тестом! Тесто заполнило желудки – сытому работать веселей. Подчистили трюм, перешли в другой: ведро за ведром, чан за чаном – час, другой, третий… Время тянется утомительно долго. От однообразия движений, от бесконечных наклонов, приседаний, сумрака, запаха затхлой муки кружится голова. Живот пучит от, нахвато;к проглоченного, теста. Уже кончаются последние силы, нехватает дыханья, ведро становится неподъёмным!.. 
Всё! – свисток. Слава Богу, рабочий день кончился!
        В окна заглядывал вечер. Кемелё;к на столе поморгал-поморгал, зачади;л и потух – кончился в блюдечке керосин. Мы, в ожидании мамы, засыпаем на одной кровати, тесно прижавшись к друг дружке.  Стук-стук… - сквозь сон долгожданное – стук-стук! «Маа-ма! Ма-маа!» - прыгнули с кровати. Мама развязывает платок, стаскивает кофтёнку, юбку – всё тело с головы до ног облеплено тестом. «Тихо, дети, не шумите!» - усталая улыбка, усталые руки:  «Не надо есть сырое, живот заболит. Я сейчас!» Она быстро растопила время;ночку  и на сухой сковороде напекла лепёшек – тоненькие(чтобы пропеклись) они вспухали, пузырились, подгорали  и пахли хлебом.  В доме витал запах довоенного времени. Забытый вкус хлеба, сытое тепло в животе… В доме витали довоенные запахи сытости и тепла. Спокойная тишина воцарилась в доме на ВЯньгинской. Детям снились счастливые сны без войны, голода и страха.





             ***
     Ребёнку снится страшный сон: вот-вот в ночное тёмное окно влетит немецкий самолёт - кресты на крыльях, и мотор поёт мотив совсем не колыбельный, опасный, страшный звук он издаёт, ужасный звук смертельный. И в детский сон ворвался страх. Ребёнок прсыпается, и к матери родной в слезах он крепко прижимается: как хорошо, что мама рядом – она спасёт! «Ой, мамочка, мне страшно! Мама, ты видела тот самолёт?»
 «Не плачь, родной мой! Это сон, и улетел тот самолёт – вреда тебе на причинит он. Не плачь, мой маленький, усни! К тебе придут иные сны. Ты помнишь, как мы жили до войны? Цвели цветы и птицы пели…» «Я помню, мамочка, мы кашу ели.Ты плачешь? Мамочка, прости!»  «Усни, мой маленький, усни! А завтра на заре нарвём крапивы во дворе и  задымится на столе зелёный суп и тёплый хлеб крапивный. А кашу пусть едят солдаты,чтоб победить войну!»  «Пусть мне сейчас приснится папа, когда усну! Герой мой папа! Он – солдат, и ничего он не боится! А если самолёт появится опять, он храбро с ним сразится!»  «Ты прав, малыш! Ты молодец! Давай скорей закроем глазки! Усни, хороший мой! И твой отец как богатырь из сказки появится на белом боевом коне.» «Да! И тогда конец придёт войне! Мой папа храбрый очень!» «Ты прав, мой маленький герой, войну прогонит папа твой! А ты усни! Спокойной ночи!»



               ***
           Зимнее солнце завернуло на южную сторону Красного холма и радужками мелкими ярко заиграло в морозных рисунках стекла. Я сижу на столе у окна (на полу холодно, в углах иней). Я разглядываю ладошки – на солнце они просвечивают. Если растопырить пальцы, то пальцы - как пальцы, нормальные белые, чуть голубоватые, наверное от холода. Если же свести их вместе, сжать – красная линия очерчивает пальцы, резко отделяя их один от другого. Растопырила – белые, свела – красные! Свела, развела, свела… Долго разглядываю, изучаю непонятное явление. Белое…красное…Красное! У меня же есть красное сокровище! Вчера под шкафом я нашла ягодку – настоящую клюквинку! Очевидно она ещё с осени закатилась сюда, когда мама ягоды катала – очищая их от лесного мусора: хвоинки там, разные листочки, веточки, попадались и жучки, паучки. А эта клюквинка, наверное, обратно в лес хотела убежать, но заблудилась, и забилась в уголок, где её даже вездесущий веник не смог достать. И вот теперь!.. Я осторожно, чтобы ненароком не раздавить моё сокровище, выкатываю клюквинку на свет, и принимаюсь разглядывать её на солнце. Она такая мягкая, прозрачная и сочная – сглатываю слюну – кислая! Хочется есть. В шкафах пусто – даже запах съестного давно выветрился. Нет, не буду я её есть, просто подержу во рту. «Прослушайте сообщения» - это радио заработало после обеда.У него есть обед. А у меня обеда нет. Радио помолчало, кашлянуло и сказало: «Повсеместно идёт сбор подарков бойцам Красной Армии. С начала Великой Отечественной войны трудящиеся нашего города собрали и послали героическим защитникам нашей Родины  600 киллограмм кондитерских изделий, 165 килограмм белых сухарей, 615 штук яиц, 426 килограмм рыбы, 28 килограмм  масла, 15 килограмм брынзы, 2200 пачек папирос и махорки. Каждый помогает как может. Женщины сшили 936 кисетов 1690 вещевых мешков, связали для воинов 1228 пар варежек. Только по нашему району собрано и отправлено в действующую армию 5350 тёплых вещей, в том числе 184 пары валенок, 67 полушубков, 125 ватных брюк, 114 фуфаек, 74 меховых жилета, 386 шапок-ушанок, 140 пар тёплого белья.» - сообщило мне радио. Сегодня оно ещё ни разу не взвыло протяжно и пугающе, ни разу не сказало «Граждане, воздушная тревога! Воздушная тревога!».  Наш дом стоит рядом с комендатурой – жёлтый дом за нашими грядками на горке под берёзами, и там во дворе стоят зенитки. А когда объявляют налёт, все жители нашего дома прячутся у нас в коридоре за русской печкой, а папа укрывал ещё всех шубами, (это когда он был ещё не на войне, а на броне. Потом его сняли с брони и отправили на фронт, и я так и не увидела папиной брони), а зенитки бабахают по немецким самолётам.  Я уже научилась по звуку угадывать – наш летит или фриц. Фриц всегда с бомбами, и звук у него тяжёлый, медленный, угрожающий. Я внимательно приглядываюсь к чёрной тарелочке радиорепродуктора: как же в нём умещается это всё? И мясо, и… наверное в этой чёрной трубочке, а больше негде! Хорошо, что всё это туда  собрали, значит папа сегодня будет есть яичницу – он же в Красной Армии… Ой! – клюковка во рту, неожиданно для меня, лопнула. Вкусно!- кисло сморщились мои губы.. Жаль только – нет больше у меня аленького сокровища - жмурюсь на солнечные радужки в окне, там  белые морозные цветы на стекле  сверкают сказочными россыпями сокровищ. Я, то приоткрываю глаза, то прижмуриваю – любуясь игрой радуги в морозных тёклах, но скоро они погаснут, скоро спрячется солнышко, и  наступит ночь. Я каждый день с нетерпением жду момента, когда наступит ночь. Не то, чтобы уж очень спать хочется, просто, когда закрываешь глаза (только обязательно чтобы – ночь, и под одеяло!), я закрываю глаза, но здесь, у окна ничего неполучается! А когда наступает ночь, я замираю под одеялом, крепко закрыв глаза, и жду. Вот где-то в зажмуренных веках появился клочёк мятой-мятой газеты… вот он медленно расправился, разглаживается, и превратился в белую шероховатую поверхность. Сначала я долго не могла понять что же это мне на поминает, но было в этом видении что-то очень-очень знакомое. Да ведь это же манная каша! – осенило меня однажды – остывшая манная каша!  И я жду, жду наступления ночи.  А вчера мне приснилось… Я настороженно кошусь в правый угол комнаты – там ещё одно окно, и сейчас оно тоже искрится радужными зайчиками, а ночью станет чёрным непроницаемым. Вчера мне приснилось, будто в это окно заглядывает самолёт с чёрной свастикой на прямоугольных крыльях. Нет! – я решительно отворачиваюсь – лучше туда не смотреть! Скоро мама придёт! Скорей бы уж! Так есть хочется! Мама ушла давно, ещё утром с дядей Мишей и тётей Маней. Взяли саночки-дровёшки и ушли. Сказали, что пошли бабушку в последний путь провожать. Я не знала где это. А бабушка жила за ручьём на горе; у тёти Шуры. Есть так хочется, хоть бы лепёшек крапивных… Травяной привкус и запах крапивы для меня сейчас почти желанны, но сейчас зима всё замела: ни ягод, ни цветов!  Олашки из крапивы без соли. Лучше бы с солью! – вновь вспоминаю  я о  крапивной диете – мама говорит –  «витамины».  Я верю маме, но хоть бы крошечку хлеба! И с солью! Но соли, почему-то, тоже, как и хлеба.нет . Хлеб выдают по карточкам. Карточки! Я соскакиваю со стола, открываю стеклянную дверцу го;рки – вот они карточки, на месте! Под блюдечком серые бумажки с буковками. Это из-за них, нет это из-за меня! – терзаясь поздним раскаянием, я вновь залезаю на стол, вожу пальцем по морозным узорам: искрящиеся леса, озёра, цветы – совсем как летом, только белые, сказочно красивые, но такие холодные! – сую в рот озябший палец. «Нельзя быть такой доверчивой!» - выговаривала мне утром Люся, завязывая шнурки на ботинках (она собирается в школу – она уже во втором классе, и всё-всё знает!) Я соглашаюсь молча, потому что нет мне оправдания! Да, я поверила – добрые люди пришли! А как же? Вчера они накормили нас картошкой… Это случилось осенью, тогда я тоже сидела одна дома. Осенью в нашем городе было много беженцев и эвакуированных. Я думала, что это цыганы. «А это эвакуированные, беженцы от войны» - сказала сестра. Люди сидели, лежали прямо на земле по берегам реки. Весь берег – люди, люди, люди… - от разводного моста и до переходного. Их расселяли на постой. Почти в каждой городской квартире жили беженцы. Уже нехватает крыши (так сказала наша соседка), а они всё прибывали и прибывали.  Потом одних увозили куда-то дальше, и привозили других. И все жители нашего города, у кого была возможность, пускали их на ночлег. У нас тоже жили беженцы: поживут-поживут, и уедут, и всё хорошо. А тут попросились поздно вечером три мужика – весёлые такие, добрые: наварили картошки… Утром попрощались. Все разошлись кто-куда: мама на работу, Люська с Валькой в школу. Я – дверь на крючок, сижу у окна. И тут в дверь постукали. Спрашиваю: кто там? «А это мы. Помнишь картошку-то с нами ела?» Ой – обрадовалась я – заходите, никого дома нет! «А где у вас деньги лежат?» А нет у нас денег! – весело гляжу в лица шутников (придумают же – деньги какие-то!) «А карточки есть?» А как же, вот они в шкафу! И ни тени сомнения в моём детском сознании. «Хсподи!» - обняла, обхватила меня, вернувшаяся вечером с работы мама: «Да хоть сама-то жива осталась!». А я не понимала её волнения, отирала, бежавшие по впалым щекам её слёзы, гладила прикрытые тёмными веками провалившиеся глаза, всем телом ощущая её тепло и любовь: Мама, не плачь, мама!