Елена Прекрасная повесть - Часть III

Елена Прекрасная
Повесть

На мне сбывается реченье старое,
Что счастье с красотой не уживается.
И.В. Гёте

Единственный способ определить границы возможного —
выйти за эти границы.
Артур Кларк

Часть III
Как должно

А я не признаю реализма. Я — за магию. Да, да, за магию! Я хочу нести ее людям. Заставлю их видеть факты не такими, как они есть. Да, я говорю не правду, не то, как есть, а как должно быть в жизни. И если тем погрешила, то будь я проклята именно за этот грех — ничего не имею против…
Теннесси Уильямс

Глава 1 Добрая-добрая!


Осенью Елена с удостоверением о повышении квалификации на Ленфильме поступила на восьмимесячный курс по актерскому мастерству в Московский институт телевидения и радиовещания «Останкино» (МИТРО). Она блестяще сдала творческий экзамен и была зачислена на первый курс института. Учеба обходилась не дешево, но тетушка взяла на себя эту «пустяковую заботу». Кольгрима лишь пару раз поморщилась, представив племянницу в амплуа субретки или инженю*, но, в конце концов, смирилась с собственным предубеждением:
______________________
* Субретка — традиционный комедийный персонаж, бойкая, остроумная, находчивая служанка, помогающая господам в их любовных интригах. Инженю — наивная девушка.

— Не люблю лицедейства и шутовства! В жизни шутовство — самая правдивая вещь, а на сцене — самая лживая. Ну да шут с ними! Овладей актерским искусством, оцени его, а там гляди. Думаю, ума хватит сменить нескончаемое ханжество на что-нибудь достойное. Лучше композитором быть. Сочинил песенку, изволь альбом записать и Грэмми получить! Для деток творить — вообще стопроцентный успех. Конечно, если ты мелодист и пишешь «Детский альбом», а не кошачий концерт. Песенку «В лесу родилась ёлочка» больше ста лет поют, а «Танец маленьких утят» вообще прелесть!
До начала занятий оставалось немного времени, и Кольгрима предложила племяннице поехать в Сочи. Там у нее, оказывается, была квартира в новом элитном доме, располагавшемся рядом с санаторием «Актер». Более того, жильцам дома выдавали пропуск, по которому можно было проходить на территорию санатория, пользоваться его услугами и пляжем.
— Мне загорать как-то уже и не к лицу, и без того черная карга, а тебя, бледную поганку, можно малость и подкоптить. Доконает тебя твоя учеба. Вот ведь! Когда надо жить — учишься, а как помирать придет пора — берешься учить других. А когда жить?
Погода была чудесная, то есть чудесная для безделья, поскольку в тридцатиградусную жару мозги перестают варить, так как начинают сами вариться. После семи вечера, на заходе солнца становилось немного прохладнее, и Кольгрима начинала чертыхаться, проклиная пекло, пляж, длиннющую лестницу до него, проходящие вдоль берега поезда, под утро особенно громыхающие, медуз и вообще всё, что вспоминала. Ругалась, впрочем, беззлобно, лишь бы отвести душу. Наполнив атмосферу мелодичными трелями, тетушка смолкала, и они сидели в лоджии, любуясь морем в заходящих лучах солнца.
Третий день догорает, как они в Сочи. Казалось бы, в новом месте свежие чувства — успевай переварить их. Но Елена, совсем не по-девичьи отстраненно поглядывая на южные красоты, не запускала их дальше глаз. Из новых впечатлений она выделила одно: у беспризорных кошек, выглядывающих из кустов, глаза вдруг вспыхивали на солнце, как иконы, и эти вспышки завораживали ее. Лена шла и больше смотрела на кусты, чем по сторонам. Она сказала об этом тетушке, но та пропустила мимо ушей:
— Не хватало мне кошек разглядывать!
Вот и сейчас небо у горизонта, и немногие облачка вспыхнули розоватым цветом, точно зацвела небесная сирень. И так же неожиданно, через четверть часа, сирень исчезла с серого, стремительно темнеющего небосвода. Небесная красота погасла. «Может, она была только в моем воображении? — думала Елена. — Что же она так кратка, была — и нет? Словно кошка глянула из кустов. Если быть поглощенной собственной болью или обидой, ее можно вообще не заметить? Видимо, люди, не замечающие красоты, просто больны? И что, так всегда: на смену красоте приходит серость, а затем темнота?» Вопросы, вопросы, вопросы…
Похоже, и тетушка плавала в мыслях.
— Смотрю я на этот прелестный вид, — подала голос Кольгрима, — и думаю. Что же это получается?.. Хотя ты меня вряд ли поймешь…
— Ну да, дурочка…
— Не дурочка. Мало жила. А думаю вот что: прошлого нет. На что ни взгляну, вижу одну поверхность. Взгляд не проникает вовнутрь, где прошлое предмета. Маму — какой помнишь? Какой она была пять, десять, пятнадцать лет назад? Нет, какой ты ее видела перед поездкой сюда. А той, прежней, словно и не существовало. Правда, страшно жить без прошлого?
Лена пожала плечами.
— Да что я у тебя спрашиваю? Какое у тебя прошлое? Ты вон селфи не делаешь.
— А зачем?
— Вот. В тебе нет еще страха. А все как с ума сошли. От страха, что навсегда исчезнут, щелкают себя. Сами себя — мерзость какая!.. Как же сейчас хорошо в Финляндии! Прохладно, ягоды, грибы, зайчики на дороге, уточки на озере…
— Так поедем.
— Я там дом продала, и вообще, дура была! — буркнула недовольно Кольгрима. — Ладно, проехали. Пошли в «Хуторок», ударим по шашлычку!
— Перед сном? Ты же завязала, тетя!
— Как завязала, так и развяжу. Пошли!
Тетушка и племянница спустились на площадку санатория, миновали самозабвенно играющих во что-то под руководством группы аниматоров, истошно орущих детей и по бамбуковой аллейке углубились в кафе «Хуторок». Обе заказали шашлык из рыбы и печеные овощи на углях. Тетушка изучила меню, щелкнула пальцами:
— Ничего нового. Это хорошо. Вино, голубчик, классику: Абрау-Дюрсо!
— Вам два бокала?
— Сударь, для двух народных артисток два бокала? — возмутилась Кольгрима. — Полноте! Бутылочку. Да не одну! Но не сразу. Посмотрим, как вечер пойдет. Цыгане есть?
— Оборзела бабка! — громко шепнул официант коллеге. — Цыган ей подавай!
— Что-то я подобрела, — сказала Кольгрима, услышав эту реплику. — Раньше он у меня весь вечер бы чечетку бил на столе. Это всё от тебя. Чересчур добрая ты. Рядом с добрым человеком даже ведьма становится добрее.
Через пять минут официант принес вино и направился к мангалу. Кольгрима остановила его:
— Позволь, сударь, что же ты, и обслуживаешь, и готовишь блюда? И швец, и жнец, и на дуде игрец?
— На дуде не играю, — сказал сударь. — На дудуке могу.
— Похож. Похож на Змея Горыныча. Кстати, мой родственник. Расторопный был малый, о трех головах. Как-то одна башка повела его прямо, вторая направо, а третья налево. Разорвало беднягу. Что смотришь, думаешь — бабушка того? В псковских летописях шестнадцатого века о том почитай. Ступай! Помнишь, Елена, в Париже… — тут ее взгляд упал на нового посетителя. — Слушай, не твой ли это сибирский знакомый? Вылитый Моди!
Елена с замиранием сердца скосила глаза. «По новой?!» То был Алексей! Девушка кивнула.
— Точно описала. Алексей! — воскликнула Кольгрима. — Иди сюда!
Молодой человек вздрогнул, глянул на веселую старушку и подошел к ним. Он молча уставился на Елену. Девушка встала и поцеловала его в щечку.
— Господину то же самое! — крикнула Кольгрима. — Садись, Леша! — и вдруг заголосила: — Алексей, Алешенька, сынок!
Алексей засмеялся и сел.
— Вы, наверное, тетушка Лены?
— Конечно, тетушка! Похожа?
Алексей рассказал, что оказался здесь в связи с фотовыставкой, организованной в «Актере».
— Тематика близкая моим фотоработам: «Женщина на грани срыва».
— Тетушка, это ты устроила? — спросила Лена, когда молодой человек на минуту отлучился.
— Я же добрая!
Прошел час, на столе стояли пять пустых бутылок Абрау-Дюрсо. Их Кольгрима не разрешила убирать. Она покрылась непонятно откуда взявшимся цветастым платком и величаво прохаживалась возле столика. Вокруг нее кружилась Елена и блеющим голосом причитала — как приживалка вокруг Нонны Мордюковой в фильме «Женитьба Бальзаминова»:
— Добрая-добрая! Добрая-добрая!
Алексей стучал ножом по бутылкам и тоже орал:
— Добрая-добрая! Добрая-добрая!
— Точно народные! — сказал официант коллеге. — Сейчас на стол полезут!


Глава 2 Pourquoi pas?*
_______________________
* Почему бы и нет? (фр.)

Народные артисты ожидания персонала не оправдали и на стол не полезли. Оригинально помянув легендарных актеров былых времен, троица успокоилась. Вина больше не пила, не хороводила, а калякала и лакомилась мороженым. В одиннадцать извинилась «за темперамент» и отправилась домой. По пути Кольгрима сообщила:
— Завтра выходим под парусом в море. Парусно-моторная яхта забронирована на весь день. Капитан Джек Буль (мой кореш) будет ждать в порту в восемь утра. Лучше выйти пораньше, пока не печет. По погоде покажу, как совершать поворот оверштаг (это против ветра) или фордевинд (по ветру) и переваливать на другой галс. Галс, детки, это движение относительно ветра. Слева дует в борт — левый галс. Справа — правый. Эх, прокачу! Джек разрешит. Сколько лет мечтала походить под парусами! Я ведь старый яхтсмен. Pourquoi pas? Мастер спорта по парусному спорту. В тридцатые годы в парусных регатах участвовала.
— Ну, ты, тетя, даешь!
— Думаешь, вру? Дома фото покажу. Скупнемся в открытом море. Если, конечно, поблизости не будет акул.
— Какие акулы, тетушка, в Черном море? — засмеялась Елена.
— Самые натуральные, с зубами.
Когда зашли домой, тетушка с ехидцей спросила:
— Настроение поднялось? А то кошки, иконы в глазах…
— Хорошо посидели, — зевнув, кивнула племянница.
— Меня не обманешь. Лешка-то, как увидел тебя, так и ошалел. И ты, будто ежик, носик выставила, а сама в колючках.
— Тетушка, давай уже спать!
— Минутку. — Кольгрима открыла чемодан, извлекла из него папку, сверху которой лежала пожелтевшая газета «Известия спорта». Развернула ее и ткнула в заметку и нечеткую фотографию к ней. — Вот, смотри!
Елена пробежала глазами по заметке.
— Поздравляю с победой!
Тетушка удовлетворенно улыбнулась и убрала газету в папку.
— Полагаю, тебе не сложно достать из этой папки хоть «Вечернюю Трою» с твоей фоткой.
Кольгрима рассмеялась и хохотала так, что стала кашлять.
— Дай воды! Ценю юмор! Не сообразила, а ведь сколько раз могла бы предъявить обалдуям, спорящим со мной, экземпляр «Троянской правды»! Умничка! Но должна разочаровать тебя, это так. Хочешь, другие издания покажу — «Известия физической культуры», «Красный спорт», «Физкультуру и спорт»…
— Не надо! Верю!
— Парусным спортом я увлеклась еще до той войны, первой. Потом участвовала во Всесоюзных спартакиадах. И побеждала, да-да, и не раз! Чтоб я да не победила! Дружила с чемпионами — Бальсевичем из Кронштадта, Колей Мясниковым из Куйбышева — какой парень был, он потом тренировал сборную.
— Хорошо, тетя, я рада за тебя, — пробормотала Лена. — Бай-бай.
В семь тридцать позвонил Алексей. На такси отправились в Морской порт. Капитан уже поджидал их на борту яхты. Загорелый и мускулистый пятидесятилетний морской волк, представляясь, хрипло пророкотал: «Женя Булонский. Джек Буль».
С утра море было гладкое, как стекло. Елене захотелось в него шагнуть, как в тетушкино зеркало, и тут же попасть в подводное царство к русалочкам, а то и к самому морскому царю Водянику.
— Неудачный день. Штиль. Жарко будет, — вздохнула Кольгрима. — И под парусом не походишь.
— Ничего, на моторе выйдем, — прохрипел Джек, вглядываясь в горизонт. — А там поглядим. Метеосводки иногда врут. Как бы не заштормило. Тревога в воздухе. Вон облачка. Айда к дельфинам!
Вышли в море. Вскоре заметили дельфинов. Они плыли параллельно курсу яхты, не обращая на людей никакого внимания, прыгали и резвились в основном парами. Лена махала животным рукой, а тетушка фотографировала. Потом капитан остановил судно и предложил пассажирам искупаться. Алексей стал прыгать ласточкой с борта, а Лене больше нравилось плавать в прозрачной воде, ощущая всем телом притягательную и отталкивающую одновременно таинственную жуть глубины, скрывавшей потонувшие корабли, русалок, морского царя… Тетушка уютно расположилась в теньке и потягивала пиво. Джек Буль с беспокойством поглядывал на быстро темнеющий горизонт. Но когда переводил взгляд на красивую девушку, забывал о тучах. Много хорошуль перебывало у него на яхте, бледных и загорелых, блондинок и брюнеток, веселых и заносчивых, но такой грациозной еще не было.
— Родственница? — спросил капитан.
— Племянница. — Кольгрима взглянула на Джека. — Нравится?
— Красавица!
— Других не держим.
— А это жених?
— Вроде того.
Через какое-то время в воздухе стало меньше света. Солнце вроде также ярко светило вверху, но сбоку к нему ползла свинцово-черная туча. Джек крикнул Кольгриме:
— Шторм идет! Надо сниматься!
Мимо яхты стремительно пронеслась стая посвистывающих дельфинов.
— Вон и они почуяли, — бросил Джек.
Поднялся ветер, вскоре задувший порывами и погнавший большую волну. Вода и воздух почернели.
— Никого не тошнит? — крикнул капитан, направив яхту в сторону и прочь от приближавшейся тучи. Однако туча вскоре нагнала судно. Жуткий у нее был вид, казалось, что по воде скользит огромный корабль под черными парусами. В глубине ее сверкали молнии, доносился гром.
Капитан указал на огромную дождевую косу, свешивавшуюся с тучи:
— Ливень будет! О, черт!
Следующая туча, нагонявшая ливневую, вдруг выпустила в воду хобот. Хобот стал на глазах расти и набухать. Под ним образовался конус кипящего пенистого водоворота, который, как магнитом, стал всасывать в себя хобот. Минута-другая, и на яхту с гулом, как экспресс, весь в брызгах понесся огромный, в основании больше яхты в два-три раза, иссиня-черный крутящийся водяной столб. Казалось, небо хочет выпить через него море.
— Все в трюм! — крикнул Джек. В это время сильный порыв ветра накренил судно, и Елена полетела за борт. В следующее мгновение Алексей прыгнул в воду. Капитан кинул спасательный круг, остановил яхту и перекрестился. Кольгрима не спустилась в трюм, а ухватившись за трос, глядела на приближавшийся смерч.
Водяной столб прошел совсем рядом, закрутив затрещавшую яхту волчком, но оставив на месте. Алексей успел до этого поднять девушку на борт. И тут же хлынул ливень. Шквалистый ветер и большая волна помогли гнать яхту к берегу.
Прощаясь, Джек извинился:
— Уж простите, что так вышло. В другой раз. — Он протянул Кольгриме деньги, но та отмахнулась от них:
— Это еще что, Джек!
— А ты молоток! — прохрипел капитан Алексею и крепко пожал ему руку. — Как плечо?
— Пустяк! — погладила Лена ссадину на плече, своей улыбкой смягчив огрубевшую душу старого морского волка. Она никому не сказала, что испугалась не столько падения за борт, а, когда догоняла плывущую по инерции яхту, непостижимого пристального взгляда самой черной бездны.
Вечером перед сном Елена спросила:
— Тетушка, это ты устроила Алексею проверку?
— Pourquoi pas? — улыбнулась тетушка. — Но не ему. Тебе.


Глава 3 Женщины на грани нервного срыва

После морских приключений все трое зашли в какой-то полупустой ресторанчик (смерч и непогода разогнали публику с пляжей и набережной), пообедали и поехали домой. Алексей попрощался возле корпуса и спустился в «Актер». Лена легла на диван в зале и включила телевизор, а тетушка, укутавшись в плед (прохладно — какая благодать!), уселась на террасе в кресло и слушала дождь, управляемый весьма искусным дирижером. Ливень сменялся моросью, трубный гул — барабанной дробью, солирование отдельных инструментов — взрывом оркестра небесных хлябей. Можно было бы и соснуть, но Кольгриме было не до сна. Небо шевелилось, как монстр, а в голове были такие же мутные гнетущие мысли. Изредка в сознание врывался звук проходящего внизу поезда, шипение машин на трассе вдали, чей-то крик или смех, но они лишь добавляли нотки в минорный концерт ненастья.
Похоже, старушка всё же задремала. Проснувшись от внутреннего толчка — ее во сне окружили кривляющиеся бесы — она усилием воли уняла стук сердца, но тревога осталась. Сон как рукой сняло. «Чего они так беснуются? — думала Кольгрима. — Обманула я их, провела, так чего ж теперь беситься? А, по штату… Ничего, мы еще повоюем! Какая там самая длинная война была в мировой истории?»
— Лен! — крикнула Кольгрима. — Какие длинные войны знаешь? Столетнюю, еще?
Елена выключила телевизор.
— Пуническая между Римом и Карфагеном, больше ста лет. В Китае — двухсотлетняя в период Воюющих царств, тоже до нашей эры. А самая-самая — лет триста — между Нидерландами и каким-то британским архипелагом около Корнуолла. Ее объявили и забыли про то. Она закончилась лет тридцать назад, а начал ее сэр Оливер Кромвель.
— Всё-то ты знаешь! Когда только успела, я вот ни черта не помню! Беру двухсотлетнюю, как в Китае. Я им еще задам, анчуткам!
— Кому, китайцам? Ты это о чем, тетушка?
— Каким китайцам! Есть кто поближе. — Тетушка вдруг сорвалась с кресла, стащила племянницу с дивана и пошла вышагивать с ней танго, голося Besame mucho* своими словами:
— Беса я, беса я мучу. / Знай же, проклятый, оставлю тебя на бобах! / Беса я, беса я мучу, / Чтоб тебе, мерзкому, ночью застрять в зеркалах!
_______________________
* Поцелуй, поцелуй крепче (исп.)

— Вообще-то это болеро, — сказала Елена и, перехватив инициативу, запела по-испански:
— Besame, besame mucho, / Como si fuera esta noche la ultima vez. / Besame, besame mucho, / Que tengo miedo tenerte, y perderte despues.
— Забойно поешь. Чего б тебе в «Голос» не податься?
— Составь протекцию. Аксюте с Градским напой.
— Да они, как услышат, и так повернутся! Алексей бы, точно, повернулся.
— Не подначивай, тетушка!

На следующий день в конференц-зале состоялась презентация работ Алексея под названием «Женщины на грани нервного срыва». Зрители, ожидая зрелища в жанре ню, а то и клубнички послаще, а кое-кто еще подогретый и воспоминаниями об одноименном фильме знаменитого испанского режиссера Педро Альмодовара, в котором жены, мужья, любовницы и любовники переплелись под таким острым соусом, что напоминали скорее не испанское блюдо, а спагетти, забили зал до отказа.
Фотохудожник выступил с часовой лекцией о великих фотографах прошлого, признанных мастерах портрета. Показал на экране фотографии великих политиков, писателей, ученых, артистов. Одно лишь перечисление имен мастеров, снимавших Герцена, Россини, Бакунина, королеву Елизавету, Альбера Камю, Сальвадора Дали, Модильяни, Альберта Эйнштейна, Эрнесто Че Гевара, Вивьен Ли, Коко Шанель и других знаменитостей — Сергей Левицкий, Надар, Артур Сасс, Альберто Корда, Джон Кобал, Сэм Шоу, Максим Дмитриев, Робер Дуано, Сесил Бетон, Нина Лин — впечатлило даже знатоков и мастеров кино- и фотоискусства, кинооператоров и фоторепортеров, которых среди присутствующих было немало. Елена с удивлением, радостью и поминутно возраставшей гордостью смотрела, как тепло принимают Алексея виртуозы киноиндустрии. Похоже, его имя было хорошо известно в их среде.
Портреты, выполненные Алексеем, были просмотрены с воодушевлением. Конечно же, зрителей чрезвычайно впечатлили обнаженные женские тела на грани нервного срыва, что было естественно, поскольку в зале присутствовали в основном люди искусства, хорошо знающие эту грань и всё, что за ней. Популярный режиссер Адам Юрский, известный эпатажными сценами, балансирующими на грани эротики, после просмотра встал и сказал:
— Думаю, выскажу общее впечатление. Фото достойны Vogue, а некоторые и разворота Playboy. Фактура потрясающая! А кто Нефертити? Рядом со мной сидит юное создание, точь-в-точь она. — Райский указал мизинцем на Елену. — Это ваша модель?
— Похожа? — хотел уклониться Алексей от ответа, но Елена встала и громко произнесла:
— Да. Это я! Хороша?
Ответ девушки сорвал аплодисменты собравшихся. Явственно прозвучала реплика:
— Запал! Запал Адам на Еву!
Не меньший интерес вызвали у зрителей ответы фотохудожника на вопросы, иногда с подковыркой от молодых, еще мало проявивших себя в культуре людей. Подкупало, что Алексей рассказывал о мастерах без лишнего придыхания и особого пиетета, а как о своих коллегах и добрых знакомых, уснащая речь интересными подробностями их жизни и творчества, практически не известных присутствующим.
— Алексей! — звучно спросила яркая дама, явно ведущая актриса не самого захудалого театра. А может, и корреспондент областной газеты. Кто их знает, этих вопрошающих женщин? — В чем главный творческий секрет фотохудожника? Ваш секрет? — И так жадно вперила в стройного молодого человека свой ясный взор, что всем стало ясно, чего она хочет.
Алексей не остался в долгу:
— Фотомастера имеете вы в виду? Конечно же, подбор модели. Это гораздо важнее, чем даже подбор полового партнера. Ведь в портрете, даже ню, главное не тело, а душа, не партнерство, а сотворчество. Конечно же, модель надо любить, но любить как созидательницу прекрасного. И как мне кажется, не для Vogue или разворота Playboy, хотя и туда почту за честь попасть. А еще — нужен третий...
— Ага, всё-таки треугольник? — сообразила дама. — Чтоб страсти кипели?
— Да. Третья — Муза! Но кроме этого есть еще пара секретов. — Алексей явно уводил разговор со скользкой темы. — Позволю перефразировать классика. Фото — та же добыча радия. / В грамм добыча, в годы труды. / Нащелкать единого фото ради / Тысячи тонн сплошной лабуды. В поисках ракурса, освещения, цвета, колорита, композиции надо не лениться снимать и снимать. Не вылезать из художественных музеев и галерей. Портреты и скульптуры подскажут, как меньше делать лабуды, имея в руках два фантастических орудия: Photoshop и Corel Painter. И снимать надо только красивое, а для этого надо увидеть в земном ангельское. И еще раз скажу: модель надо любить.
— А если десятки моделей? Сотни? Всех любить? — не унималась дама.
— Всех без исключения, — улыбнулся Алексей.
— А что самое сложное в вашей работе? — задал разумный вопрос начинающий фотограф.
— Поймать момент. Не внешний. А внутренний. Услышать толчок сердца: вот оно, щелкай! Как правило, всегда опаздываешь. Но фальц-старт еще хуже. А еще увидеть образ задолго до того, как появится модель, — Алексей посмотрел на Елену. — Он мучает, не отпускает, не дает уснуть…


Глава 4 Обалдемон!

После душноватой презентации публика повалила на свежий воздух — поостыть, выпить и закусить под черным мерцающим небом взморья. Отдыхающим открыли объятия кафе на площадке перед главным корпусом санатория, кафе на пляже и скрытый в бамбуковой рощице «Хуторок». Туда и повели организаторы вечера Алексея и тех, кто был с ним, а также самых уважаемых гостей санатория, в том числе Адама Райского, яркую даму, охочую до незамедлительных ответов молодых людей, и дюжину известных и неизвестных деятелей искусства. За минуту, пока взрослые шли к месту заслуженного застолья, они едва не оглохли от воплей аниматоров и детворы, победно завершавших на асфальте игру в пионербол.
Ничто не беспокоило отдыхающих посетителей «Хуторка». Разве невидимый комар прожужжит над ухом да укусит в щиколотку — совсем как укор совести подступит к сердцу, а уколет что-то там в голове.
За столиком с Алексеем расположились Кольгрима с Еленой, Адам Райский, яркая дама, назвавшаяся Каролиной, и начинающий фотограф Миша. Тот, как банный лист, прилепился сначала к Алексею, расспрашивая его о тонкостях работы с моделями, а потом к Елене, тут же предложив ей сняться в сессии ню.
— Что, прямо здесь? — спросила Елена.
— Нет, зачем же, тут народ.
Чтоб юноша отвязался, Лена поцеловала Алексея в щечку, и Миша, похоже, аргумент понял.
Каролина объяснила, что ее имя означает «королева», а Райский компетентно заявил, что Адам — это человек из глины, самый первый из людей — «первочеловек», и что имя это носят только великие люди. Елена проиллюстрировала мысль режиссера, назвав экономиста Адама Смита и поэта Адама Мицкевича, начинающий фотограф вспомнил певца Сальватора Адамо, а Кольгрима добавила туда же еще всестороннего деятеля Адама Черторижского и невезучего автомобилиста Адама Козлевича, владельца «Антилопы-Гну».
— Еще у меня семь приятелей в Израиле, и все, как один, Адамы, — сказала тетушка. — А там они все великие, все «первочеловеки».
Каролина усиленно хлопала накладными ресницами, соображая кого бы привести еще в качестве примера, но вспомнила только Адама и Еву.
— А вы, юное создание, — обратился первочеловек к Елене, — как я понял, Елена. Истинно Елена Прекрасная!
— Поняли верно, — согласилась девушка. — Истинно так.
— А вы, Алексей, — не унимался Райский, — удивительно похожи на фотографию Модильяни. Мне даже на мгновение показалось, что это вы.
— А чего казаться. Я и есть, — засмеялся Алексей.
— Вы прямо, как верховный бог, хотите всем дать имена, — съязвила Елена, порадовав тетушку.
— Ну, скажем, не верховный бог…
— Достаточно того, что бог кинематографа, — сказала Лена. — Значит, имеете право.
Райский расплылся в умилении самомнения.
— Улестила, племянница! — шепнула Кольгрима ей на ушко. — Так держать!
— А я верховный жрец, — пошутил начинающий фотограф Миша, — от слова «жрать». Люблю стол с едой!
— Да кто ж, голуба, не любит стол яств? — спросила больше саму себя Кольгрима. — Лишь бы на нем ничего другого не стояло.
Все знали, что они любят, не медля заказали это, и официант быстренько нагрузил стол яствами и выпивкой. Тосты взял на себя говорливый режиссер, умудряясь всякий раз сообщать о своем участии еще в одном международном или российском конкурсе и очередном дипломе или статуэтке. Все поздравляли участника и лауреата и опрокидывали рюмки и бокалы, пока всем не стало просто хорошо. Но вокруг столика пока не танцевали и на него не лезли. Может, потому что рядом спокойно трапезничали другие народные лица.
За ужином Райский сыпал анекдотами, а когда на столе опустело, увел Елену танцевать на площадку перед главным корпусом. Он не отпускал девушку, станцевав с нею три танца кряду. Каролина же вцепилась в Алексея и рассказывала ему что-то жутко интересное, сопровождая щебет порханьем ресниц и улыбками-удавками. Пришлось бедняге танцевать с ней. Когда пары удалились, Миша услаждал Кольгриму пространными рассуждениями о расцвете российского искусства, рэперах и новых версиях смартфонов с двумя дисплеями. Тетушка искусство и певцов еще терпела, но от двух смартфонных экранов пришла в экстаз. С трудом сдержав себя, спросила:
— А зачем два экрана? Одновременно смотреть? Окосеть можно! Моему родственнику Змею Горынычу, может, и подошел бы, хотя ему лучше три дисплея, по одному для каждой башки.
Миша глядел на Кольгриму широко открытыми глазами, не понимая, шутка это (аллюзия по-научному) или иная стилистическая фигура речи. Поскольку трехглавые змеи не укладывались в его жизненную концепцию, он продолжил объяснять, какой смартфон с двумя дисплеями круче — Yotaphone, Hisense A2 Pro или Meizu. Хорошо в это время вернулись пары с танцев, что дало возможность начинающему фотографу в дальнейшем совершенствовать свое мастерство.
За соседними столиками скучно пили, скучно ели, скучно перебрасывались словами, и даже не ходили танцевать. Кольгрима, заметив, что Алексей и Елена оба «хороши» и опасаясь, как бы это не возымело нежелательного развития событий с участием алчных Адама и Каролины, решила слегка позабавить публику.
Когда все уселись за стол и разлили вино, Райский, уже не вставая с места, в пятый раз произнес вариативный тост за прекрасных дам, В этот момент Алексей неожиданно преобразился. На нем оказалась желтая, как лимон, куртка, перехваченная красным льняным кушаком, перед ним лежала синяя папка, а в зубах был зажат карандаш. Преображенный фотохудожник хрипло крикнул:
— Papa Libion! Absinthe avec le champagne!*
___________________________
* Папаша Либион! Абсент с шампанским! (фр.)

Не обращая внимания на удивленных до икоты Адама и до немоты Каролину (Миша и без этого добрался до грани онемения), новоявленный тип вынимал из папки листы бумаги и рисовал на них эскизы. Похоже, он хотел передать что-то одно ему видимое, так как вовсе не смотрел на модель. Райский собирался уже спросить дам, что это с Алексеем, но вместо Елены и Кольгримы увидел молоденькую брюнетку в милой шляпке, в изящном, но старомодном платье вызывающе красного цвета и шатенку, тоже в шляпке, но в более скромном и тоже несколько старомодном платье в крупную продольную полоску. Стол перед дамами был чист, никаких крошек и следов пиршества. Шатенка и брюнетка, тоже не глядя ни на кого, очевидно пребывая в своем недоступном окружающим времени, потягивали из изящных чашечек кофе. И какой там портрет, какие обнаженные тела, господа? Какая ню? Видели бы вы эти белые руки, из-за которых мужчины потеряют головы!
Обомлевшие Адам и Каролина сдулись, как два шарика, и на цыпочках покинули кафе, боясь повернуться и увидеть еще что-нибудь такое, что было за гранью их разумения и выше их эротических и социальных фантазий.
Миша сидел напротив троицы и не иначе как в трансе повторял:
— Обалдемон!.. Обалдемон!.. Обалдемон!..
За соседними столиками спросили друг друга: «Вы что-нибудь заметили?» — и продолжили насыщаться, переваривать пищу и информацию. А вот действительно обалдевший официант, привыкший ко многим закидонам артистов любых жанров и уровней, молча взирал со своим коллегой на трех оборотней и на заколдованное место, боясь подойти к нему и положить на стол счет.


Глава 5 На распутье

Против ожидания, после такой фееричной сцены, способной украсить любой спектакль или фильм, и нервной встряски сексуально озабоченный режиссер и любвеобильная дама не потеряли интереса к Елене и Алексею, а лишь раззадорились. Привычную тягу к свеженькому этот таинственный, необъяснимый случай в «Хуторке» лишь усилил. В киноиндустрии и на театре кого только и чего только нет, но явленное в «Хуторке» чудо с преображением молодого человека и сошествием (а чем же еще?) двух красавиц, разодетых по моде столетней давности, разбудило в режиссере чисто профессиональный интерес: как такое могло произойти, и кто умудрился это сделать? Одна красуля была Леночка, это понятно. Но откуда взялась вторая?.. О старушке Райский, естественно, не подумал. Каролине же было просто досадно, что не успела довести красавчика до кровати. Но ее ложе в ту ночь не пустовало. Покинув кафе и не оглянувшись ни разу, Адам со спутницей не заметили, как очутились у Каролины и, выбрав из трех классических вопросов русской интеллигенции основной — «Что делать?», до утра плотно обсуждали его. На завтраке они попросили посадить их за один столик и окончательно договорились помогать друг другу в освоении нового пространства. Времени для этого, думали они, у них предостаточно.
Преображенная же тройка какое-то время жила своей внутренней, недоступной разумению посторонних наблюдателей, жизнью, а потом, когда практически все посетители разошлись, незаметно исчезла, оставив вместо себя девушку, фотографа и старушку. Миши уже не было, так как он еще до этого как-то незаметно испарился. Бабуля тут же расплатилась за шестерых, троица встала и ушла. Официант хватил бокал коньяку, посидел в глубоких раздумьях ровно одну минуту и, покачивая головой, принялся убирать с покинутых столов остатки еды и посуду.
— Боюсь, поджидает эта халда меня, — сказал Алексей. Лена пожала плечами и фыркнула.
— Да ты не бойся! — сказала Кольгрима. — Она уже давно в постели режиссера. Поверь мне! Лен, пригласим боязливого кавалера к нам. Там кушетка есть.
Лена опять пожала плечами. Она не могла избавиться от испытанного потрясения, когда вновь оказалась в прошлом, а рядом сидел Модильяни! Видя состояние девушки, тетушка погладила ее по руке:
— Не переживай! Всё это гипноз, голограмма, 3D. Я не разбираюсь в физике и технике, вон Алексей наверняка знает, что это. Сама посуди, откуда тут взяться Моди? Тут даже моего зеркала нет.
Алексей прислушивался к ним, но ничего не понял. Он так увлеченно рассматривал в кафе откуда-то взявшиеся рисунки не иначе этого самого Моди, что не заметил перемен, происшедших с ним самим и его спутницами. Молодой человек, улыбаясь и что-то напевая себе под нос, послушно плелся в гости. Как всякий, кто подшофе.
Дома тетушка уложила гостечка на кушетку, а сама решила погадать на картине Васнецова «Витязь на распутье». Она достала ее из своей папки, положила на столе, задумалась. Подошла Елена.
— Что, тетушка, на живопись потянуло?
— Потянуло, племянница. Правда, хороша картина?
— Она как-то связана с сегодняшним вечером?
— Всё-то ты замечаешь! Связана. Вот только как, пока не знаю.
— Зато я знаю. — Лена села рядом с тетушкой, подвинула к себе репродукцию. — Тут же распутье, выбор. А выбора нет. Но он всегда есть. Вот этот боец вместе со своим конем и задумался. И с тобой, заодно.
— Иго-го! — по-лошадиному отозвалась Кольгрима. — Ты права, нет выбора, но он есть.
— Ты же мне гадала уже, тетушка. В самом начале, помнишь? По тарелкам, как по трем этапам моей жизни. От большой к маленькой — по Ремарку, или от маленькой к большой — по Прусту. А?
— А с чего ты взяла, что я собираюсь гадать тебе? Может, себе? Эгоистка ты всё-таки!
— Гадай на здоровье! — Лена встала. — Что я, против?
— Сядь! — жестко произнесла Кольгрима. — Не ерепенься! Сначала с мое поживи!
Лена села:
— Прости!
— Я тебе тогда еще сказала, что в одном пути (по Прусту) сначала страдания будут (скол на тарелочке), а потом взлет и успех, а в другом сразу же успех, и лишь потом падение и терзания…
— Так у меня сразу всё: и терзания и успех, и взлет и падение.
— Вот-вот. Ты выбрала третий путь, чисто русский. В лоб, абы как и на авось, «прорвемся!». Потому я эту картину и достала. Ведь на ней этот камень не три пути пророчит, а один. «Как прямо ехать — живу не бывати. Нет пути ни проезжему, ни прохожему, ни пролетному…». Мхом заросли надписи о двух других дорогах, да и на земле их нет. Одна лишь — вперед, по болоту да по костям, под вороний грай и кровавые облака…
— И что?
— Прорвемся, племянница! Ложись, поздно уже. И я лягу.
Кольгрима легла и думала про то, что камень на картине для всех, кто проезжал мимо него до этого витязя, стал надгробным. Что он и в Финляндии, и в Израиле, и в России одинаково священен. Мимо него, этого «выбора без выбора», не проедешь. А не проедешь, так возле него и помрешь. Вместе с конем. Даже если поворотишь вспять. Надо проехать!
А еще думала о том, что камень-то вроде как один и тот же, но вот в Финляндии выбирают одну дорогу, в Израиле вторую, а в России третью, в лоб! В первый раз такие мысли посетили ее — вот не было заботы! «Куда бы ни пошел у нас человек, — слушала в полудреме тетушка свои мысли, — везде получит по полной программе, мало нигде не покажется. Налево пойдет, семью справа потеряет, направо пойдет, весь народ слева останется. Вот и идет прямо, лбом в стенку, за которой гробешник и плита… те самые… что у Ленкиной тетки Клавдии и дядьки Николая…»


Глава 6 Хабанера

Утро выдалось тихое и безоблачное. Припекать стало чуть ли не с самого восхода солнца. Отдыхающие, до завтрака побывав на пляже, быстренько перекусили и вновь спешили к морю — занять лежаки, открыть лучам свои объятия и обугливаться на зависть северным друзьям и коллегам.
— Как насчет купаний и загара? — спросил Адам.
— Я бы еще поспала, — отозвалась Каролина. — Пожалуй, вздремну.
— А я наверх, найду Елену с бабулей. Парень наверняка у них.
— Ты знаешь, в какой они квартире? — встрепенулась дамочка.
— На ресепшене скажут. Она Краснова, побеждала в разных конкурсах.
— Я с тобой!
— А бай-бай?
— Какое там!
— Обижаешь, Кралюшка. Я что, schwach*?
— Да нет, Адамчик, тут другое.
— Ясно. Не швах, но не шах. Ну как знаешь. Посиди в теньке. Смотаюсь за цветами.
____________________
* слабо (нем.)

С букетом цветов и коробкой конфет они поднялись по длинной, проклятой не раз Кольгримой, лестнице к дому. В регистратуре им назвали номер квартиры. Лифт бесшумно доставил гостей наверх. Позвонили в дверь.
— Ухажер пожаловал! — Лена увидела на экране Адама. — Леш, открой!
Алексей открыл дверь. Пред ним в цветах и улыбках нарисовалась сладкая парочка.
— Это мы! — представился Райский. — На чашечку чая! Не прогоните?
— Проходите, раз пришли, — послышался глуховатый голос Кольгримы. — Лауреатам и членам всегда рады! Простите, не встаю, ноги слабы.
— Алексей! — звонко воскликнула Каролина, схватив молодого человека за руку, приостановив свою мысль, но она и без того была видна.
— Каролина! — натужно отозвался фотохудожник.
— А где Леночка? — обратился Райский к старушке, сидящей в кресле. — Хочу засвидетельствовать ей мое почтение! — Он открыл коричневую коробку конфет. — Ассорти шоколадно-волшебных бутылочек. С алкогольной начинкой. Для де-евоче-ек! Как съешь конфетку, так и воспаришь духом в эмпиреи! Производитель не абы кто, не «Красный Октябрь»! Сам Anthon Berg, датский шоколадмейстер!
При слове «производитель» Кольгрима ухмыльнулась, уж очень оно подходило этому ходоку! А вспомнив картину «Ходоки у Ленина» старушка и вовсе прыснула от смеха.
— Да ты садись, лауреат! Положим, милок, настоящих шоколадных конфет от фабрики «Красный Октябрь» ты в жизни не пробовал! — сказала она.
— Да чего там! — отмахнулся режиссер. — Совковая продукция!
— Сам ты совок мусорный! — обозлилась Кольгрима. — Весь мусор со своего кино собрал и тут вываливаешь мне! Антон Берг! Антон Берг! Что ты знаешь о нем?
— Вот, ассорти.
— Это был бакалейщик, славный парень, Антон. Знавала его. По Копенгагену. Он там открыл свой первый магазин в самом конце девятнадцатого века.
Райский услышав эту подробность биографии основателя фирмы-«Поставщика Королевского Двора Дании» от живой еще свидетельницы, беспомощно оглянулся, но Алексей кивнул, подтверждая, что, да, именно в конце девятнадцатого века.
«Сумасшедшие все!» — нарисовалось на физиономии Райского.
— Так где же Леночка? — заерзал он на стуле.
— Антон стал использовать лучший шоколад, марципан, карамель, нугу, джем... — с издевкой продолжала тетушка.
— Ее нет? — спросил Адам.
— Нетерпеливый! Одевается! — буркнула Кольгрима. — Это ж девица, а не солдат. Тебе, мужику, штаны натянул и хоть в Госдуму! Но погляжу в нее, там многим и штаны не нужны!
— Я тут! — Из спальни вышла обворожительная шатенка в шляпке, поля которой прикрывали глаза, в несколько старомодном платье в крупную продольную полоску. Красавица сделала реверанс. Райский бросился целовать ей ручку, как замужней даме, запамятовав, что девушке лучше было бы просто поклониться. От божественной руки шатенки Адам и вовсе ошалел.
Кольгрима с ехидцей поглядывала на них, ожидая, вспомнит ли режиссер о второй даме.
— Да, а вторая дама, брюнетка в красном — кто была?
— Фантом! — небрежно бросила Лена, так что тетушка даже крякнула от удовольствия. — Вы, Адам Львович, чересчур заточены на красоток! Смотрите, истончитесь!
Кольгрима подскочила с радостным воплем в кресле и прошлась вокруг остолбеневшего Райского с Хабанерой:
— У любви, как у пташки, крылья, / Её нельзя никак поймать. / Тщетны были бы все усилья, / Но крыльев ей нам не связать. / Всё напрасно – мольбы и слёзы, / И красноречье, и томный вид, / Безответная на угрозы, / Куда ей вздумалось — летит. / Любовь! Любовь! Любовь! Любовь!
Тетушка была уже не тетушка с больными ногами, а порывистая брюнетка в красном платье, чистейшее сопрано. Райский так и сел и стал машинально одну за другой поглощать конфеты, а Каролина и вовсе онемела. Она даже вспотела от потуги прокомментировать как-то эту фантастическую сцену. Был бы тут Миша, подсказал и сам весь день повторял: «Обалдемон! Обалдемон!»
Добила гостей Елена, когда пропела то же самое глубоким бархатистым меццо-сопрано на французском:
— L’amour est un oiseau rebelle / Que nul ne peut apprivoiser, / Et c’est bien en vain qu’on l’appelle / S’il lui convient de refuser. / Rien n’y fait, menace ou pri;re. / L’un parle bien, l’autre se tait. / Et c’est l’autre que je pr;f;re. / Il n’a rien dit mais il me plait. L’amour! L’amour! L’amour! L’amour!
В отличие от тетушки племянница была очень собрана. Собственно, чего ожидать другого от дамы безукоризненных манер? Весь ее облик говорил о большом внутреннем напряжении, которое может вынести только сильная женщина. Был виден тонкий рот, слегка выдающиеся скулы, тонкие очертания лица,
Алексей с восторгом смотрел на поющую красавицу, Едва шатенка замолкла, он выскочил на середину комнаты и стал петь, но не короткую солдатскую песню, как дон Хозе в этом месте оперы где-то на задворках сцены, а куплеты Эскамильо:
— Tor;ador, en garde! Tor;ador! Tor;ador!*
_________________________________
* Тореадор, смелее! Тореадор! Тореадор! (фр.)

— Вам бы, Адам Львович, вот что снимать! — сказала тетушка. — Классику! Любовь! Трагедь! — Она незаметно оказалась в кресле в прежнем облике. — А то снимаете черт знает что! Бабенок на панели! Ладно бы снимали их только себе, а то угощаете ими всех нас!
Райский пощупал слабой рукой сидение стула, встал и на слабых ногах тихо-тихо, не прощаясь и не оглядываясь, покинул пристанище ведьм. За ним вымелась и Каролина.
— Фу! — вздохнула тетушка. — Воздух стал чище!


Глава 7 Последний народный

Через два дня в «Актере» состоялась вечеринка «Герои на все времена». В холле висела афиша: «Неординарный тематический вечер, посвященный героям советского кино. Показ отрывков из кинофильмов. Воспоминания режиссеров, актеров». Перечислялись фильмы 1950—1980-х годов, народные артисты, сыгравшие в них и уже ушедшие от нас, а также знаменитые и не очень деятели современного киноискусства, приглашенные на вечер.
Хотели или не хотели организаторы этого мероприятия и все выступившие на нем, но вечер поверг благодарных (и не очень) зрителей в ностальгию. Именно в нее. Не в грусть или печаль, меланхолию или элегию, а именно в тоску по утерянной родине. Отрывки из кинолент, одиночные кадры, рассказы участников съемок, оценки искусствоведов воссоздали особый волшебный мир советского кино, которого больше ни в каком другом национальном кинематографе не было, разве что чуточку в итальянском неореализме. Все прекрасно понимали, что этого мира больше нет, и уже никогда не будет, как не будет и тех великих режиссеров и актеров, сценаристов и операторов, композиторов и художников, создавших его. Многие собравшиеся в зале неожиданно почувствовали спазм в горле, как от громадной потери, кто-то не стеснялся вытирать слезы, а кто-то просто безутешно рыдал по ушедшему времени и по себе. Даже аплодисменты в конце были, хоть и дружными, но несколько растерянными от тяжести и важности только что пережитого. Совсем молоденький актер с неизвестной фамилией под занавес вдруг вскочил и очень громко и взволнованно воскликнул: «Я только сейчас понял, какое богатство было у нас, и как мы его бездарно растранжирили!»
Из зала выходили притихшие граждане, не такие смешливые и язвительные, гордые собой и величественные, какими они явились на вечеринку, — казалось, это тихонько возвращаются по домам опечаленные и просветленные друзья-родственники с поминок дорогого им усопшего; казалось, все они состарились на целую жизнь.
Когда расположились в «Хуторке» за тем же столиком, что и всегда, тетушка спросила:
— Не перестаралась я?
— Ты о чем? — рассеянно спросила Елена, мыслями оставаясь в зале, в только что виденных эпизодах из фильмов, в чужих воспоминаниях.
— Да создала особую атмосферу зала. Добавила в нее щепотку совести, чтоб каждый зритель вдохнул и добавил ее к своей. Так искреннее получается. Правда ведь?
— Тетушка, как всегда, оригинальна! — с восторгом произнес Алексей, а Елена вдруг остро ощутила потребность остаться в памяти людей таким же истинно народным, искренне любимым, по-настоящему глубоким мастером (не лицедейкой!), как вспомянутые только что — Сергей Бондарчук, Михаил Ульянов, Евгений Евстигнеев, Василий Шукшин, Георгий Вицин… «Но почему говорили только о мужчинах? А, вечеринка посвящена «героям». «Героини» будут, видимо в следующий раз. Хочу быть Нонной Мордюковой или Маргаритой Тереховой! И буду! Как бы еще их совместить в себе?»
— А твоего хахаля, Лен, не видно, — сказала тетушка, обращаясь к молодым людям, сидящим по обе стороны от нее. — И твоей мормышки, Леш, тоже не видать. Ловит кого-нибудь. А может, напуганы оба? Им это на пользу. Миша, похоже, окончательно обалдел. Не встречали его? Ему полезно было бы послушать. Однако народу сколько! Все столики заняты. Сейчас кого-нибудь к нам принесет.
В этот момент в кафе вошел мужчина в годах. Высокий, седовласый, подтянутый. Он открывал вечер, но кто это был, Елена не запомнила, так как в тот момент ее отвлек Алексей. Посетители кафе невольно обратили внимание на вошедшего господина и притихли. Официант, перекинув полотенец через руку, слегка поклонился ему. Мужчина огляделся и подошел к столику троицы.
— Добрый вечер! — произнес он приятным располагающим к общению голосом. — Извините, ради бога, но, к сожалению, ни одного свободного места. Не станете возражать, если я присоединюсь к вашей приятной компании? Я не стесню. Обещаю не докучать.
Тетушка, к удивлению Елены, не стала дергаться и возражать, а, напротив, с самой искренней улыбкой милостиво кивнула господину и изящным жестом указала на место напротив себя.
— Это… — шепнула она Лене, но та опять не расслышала, кто «это», так как в этот момент ее пронзила мысль: «Вот твой шанс!» И мысль-то была вроде как не ее: не «мой» шанс, а «твой» — кто же это ей подсказал?
Официант тут же подошел к столику и, косясь на троицу, принял у мужчины заказ, а потом, отступив на шаг, спросил у Кольгримы:
— Вам как обычно?
— Как всегда, сударь! — благосклонно кивнула ему старушка.
— Вы тут не в первый раз? — поинтересовался незнакомец.
— Можно сказать, завсегдатаи. В третий раз обслуживает этот молодец. Расторопный. Если не бывали тут, попробуйте еще запеченные овощи.
— Благодарю вас. Молодой человек! — звучным голосом позвал тот официанта.
— Слушаю!
— Будьте добры, еще запеченные овощи. Вот, порекомендовали.
— Всенепременно! — ответил служитель.
Когда официант отошел, Елена засмеялась.
— Как выспренно! «Всенепременно»!
— Из таких и вырастают настоящие мастера, — сказал мужчина. — Они всегда точны и… расторопны. Когда снимаешь фильм, главное, не талант актера, это само собой разумеется, а как он точно и расторопно исполняет то, что ему скажешь. Разумеется, раскрывая при этом свой талант. Тогда получается то кино, о котором мы только что вспоминали.
— Лена, Леша, запомните, что вам говорит народный артист. Это дорогого стоит.
Народный артист поблагодарил тетушку. Какое-то время сидели молча или перебрасывались односложными фразами, и расправлялись с блюдами. Впрочем, никакой неловкости не чувствовали. Молчание никого не тяготило.
— Я, правда, сам не снимаюсь, — неожиданно сказал режиссер. — Полагаю, что самодостаточен. Зачем отбирать хлеб у других? Слава — она больше актерам к лицу. Режиссер должен пахать, а не светиться. Сколько суеты даже у начинающих актеров. Как их, бедняг, растаскивают по телесериалам, «Белым студиям» и «Линиям жизни».
— Они сами себя растаскивают, — сказала Лена.
— Верно. Верно… — Режиссер задумался на минуту. Потом обратился к Елене: — Я вас люблю… — У Кольгримы мелькнули искорки в глазах. Народный артист продолжил: — …к чему лукавить?
Алексей насторожился. Лена взяла его за руку и ответила режиссеру с улыбкой:
— Но я другому отдана; я буду век ему верна.
— Счастливчик! — сказал режиссер. — Я вас знаю. Вы Лена Краснова. Поступили на первый курс?
— Да, — сказала девушка.
— Писали сочинение? Или сейчас эссе? Если бы тема была «Мое отношение к Татьяне Лариной», что написали бы по этому тезису: «Но я другому отдана; я буду век ему верна»?
— Да то бы и написала: «Буду век ему верна». Разве можно по-другому?
— Но это же нынче не в тренде. Вы разве не знаете, сколько раз замуж выходила Людмила Гурченко? То ли пять, то ли шесть раз. А Элизабет Тейлор? Семь или восемь. Но это не предел. Дженифер О’Нил и Жа Жа Габор умудрились выйти замуж по девять раз. А нынешние звезды могут и за дюжину перескочить. Хотели бы походить на них?
— Они не героини моего романа.
— А кто же, позвольте спросить?
— Уинстон Черчилль и Клементина Хозьер.
— О! Снимаю шляпу. Но для этого неплохо было бы выйти замуж за отпрыска герцога Мальборо и потом с ним прожить пятьдесят семь лет.
— Если будет Клементина, найдется и Черчилль! — ответила Елена.
— Браво! Хотя и дерзко. Уинстон говорил Клементине: «Любимая моя, за всю жизнь с тобой я часто задумывался, что безумно обожаю тебя, так сильно, что, пожалуй, крепче любить невозможно». Но оставим сэра, как и он оставил нас. Я, Лена, видел вас два года назад, и год назад, и вот теперь. Вы очень изменились за год. В вас раньше была, уж простите за сравнение, Татьяна первых глав «Онегина», а сейчас — завершающих. Словно вы за этот год прошли путь, который Пушкин прошел за семь.
— Это плохо? — спросила девушка звенящим голосом. Режиссер не ответил. Подумал немного и продолжил свою мысль:
— Анастасия Вертинская… Знаете ее? Настя снялась в «Алых парусах» в пятнадцать лет. В «Человеке-амфибии» в шестнадцать. В «Гамлете» в восемнадцать. У нее не было ни кинематографического образования, ни жизненного и актерского опыта. Но как сыграла! Конечно, там еще и фактура. С такой можно и вовсе не играть. Как Васе Шукшину. В ее Ассоль, Гуттиэре и Офелию влюбилась вся страна, ну что вы! Я хорошо помню это время! Сам был молод.
— И хороши собой, я тоже помню, — сказала тетушка.
— Благодарю вас! Так вот, я о том, что кино все возрасты покорны…
— И? — Кольгрима выждала паузу. — Что из этого?
— А из этого вот что... Давно хочу снять «Сцены из «Евгения Онегина»». Не из-за Евгения. Нет. Из-за Татьяны. Пленительный женский образ, не правда ли? Снять не просто сцены романа, и не оперу, а сплавить воедино образы и поэзию Пушкина с музыкой Чайковского, к ним еще, быть может, присовокупив пару-тройку мест из балетов Петра Ильича и его Шестой симфонии. Но это пока так… — режиссер провел в воздухе ладонью. — Лена, вы «Онегина» сколько раз читали?
— Я его знаю наизусть.
— Я так и думал.
— А кого из современных актрис вы могли бы назвать, чтоб на нее глянули хоть в Москве, хоть в дыре и сказали: «Вот русская душа». Не знаете? Я знаю. Есть одна, но она пока не снималась в кино.
Режиссер замолчал, в задумчивости разглядывая бокал. Елена с замиранием сердца ждала продолжения.
— Позвольте пригласить вас, Елена — («Вот оно!») — на пробы. Моя визитка. На обороте место, дата, время. Не сможете, позвоните. Чтобы я оставил затею. Но должен сказать вам, что другой русской барышни на эту роль мне уже не найти в нашем отечестве. Не торопитесь. Подумайте. Посоветуйтесь с вашей тетушкой, если не ошибаюсь, и молодым человеком.
— А кто Евгений?
— С мужчинами проще. Найдется Евгений. Как вы сказали: была бы Клементина… Вы мне глаза открыли! Мне пора. Вы еще посидите?
— Да. — Кольгрима придержала Лену за локоть, та собиралась сорваться от счастья с места. — Тут отличное мороженое.
— Увы, мне нельзя, — улыбнулся режиссер. Он попросил счет, расплатился, встал и, поцеловав руки дамам, распрощался.
— Благодарю вас! До встречи. Да, Алексей, мне нужен художник. Загляните вместе с Еленой.
— Последний истинно народный артист, — сказал тетушка. — Лена, это судьба. Надо выпить Абрау-Дюрсо.


Глава 8 Что такое «хорошо»

«Этот день я запомню на всю жизнь», — обычно думала Елена о каком-нибудь неординарном событии, случившимся с нею накануне. Поскольку в молодости такие события происходят поминутно (иногда достаточно слова, взгляда или улыбки избранника), они тут же, тесня друг друга, стираются из памяти, в лучшем случае оставаясь плохо различимыми строками надгробия минувшего, чем-то напоминающего грандиозный воинский мемориал. Но вчерашний день, похоже, мог стать поворотным днем в судьбе девушки, настоящим памятником. Лена долго ворочалась в постели, представляя себе грядущие кинопробы, и в сон провалилась с ощущением сладкого ужаса.
— Как думаешь, тетушка, что надо, чтобы пройти кинопробы? — три раза спросила она за утренним кофе, и тетушка три раза — серьезно, с иронией и со смехом — ответила:
— Думаю, надо пройти кинопробы.
После этого пошли на пляж. На спуске Кольгрима причитала, что от «Актера» до дома поедет только на микроавтобусе. Старушка с первого дня зарекалась подниматься по лестнице, но каждый раз шла потом наверх, морщась от боли и проклиная каждую ступеньку. Лена улыбалась, слушая тетушкины заклинания, а сама всё еще была в плену вчерашнего события.
Алексей уже занял под навесом три лежака, а сам стоял на краю пирса и высматривал меж валунами крабов. Увидев Лену и Кольгриму, поспешил к ним и сообщил, что сегодня полно медуз у берега — должно быть, испортится погода, и тут же поспешил обратно:
— Я там краба заметил. Сейчас достану!
— Кому испортится, а мне так только улучшится, — добродушно заметила тетушка. — Как хорошо сейчас в Финляндии! В следующем году туда на всё лето. Вы как хотите, а я в Сюсьмя.
— Тетушка, ты же продала там дом.
— Как продала, так и куплю. Ты меня бросаешь ради мира кино, что мне делать в этом мире? Только предаваться меланхолии. Но я хочу предаваться ей в Финляндии!
— Мне кажется, что хорошо там, где мы.
— Разве не там, где нас нет?
— Нет, только там, где мы!
— Что же народ говорит так? И Грибоедов?
— Про народ не знаю. А Грибоедов мало ли чего сказал! Сама посуди. Чего ж хорошего мне там, где меня нет? Ведь меня там нет. Я тут. Мне только тут может быть хорошо.
— Мило рассуждаешь. Близко к истине.
— Близко?
— Принимай всё, как оно есть, — цельным и неделимым. Не отделяй тут от там, настоящее от прошлого, а будущее от настоящего — смотри, рассыплется, как песок. Вот как ты сейчас воспринимаешь Питер, Париж, Москву, Новосибирск, Сочи? Как пять разных городов, в каждом из которых в разное время что-то произошло с тобой или как одно место и одно время, в котором тебе было просто хорошо?
— Сейчас? Здесь? Пожалуй, как одно. Я же везде одна.
— Вот! Поэтому одинаково хорошо там, где мы, и там, где нас нет. Пройдет время и всё станет одним холстом твоей жизни, которое, если повезет, нарисует Модильяни. Но лучше ты сама.
— Короче, тетушка, поняла! Хорошо там, где мы, и хорошо там, где нас нет — одинаково хорошо! — Елена встала, потянулась.
— Вот и хорошо. Твой телефон жужжит.
Звонила тетка Клавдия.
— Как стезя? — спросила она.
— Какая? — не поняла Лена.
— Жизненная стезя?
— Нормально.
— А у нас трагедия! Николай пострадал.
— Что случилось? — Лена подумала, что зря родственники так увлекались гробами и надгробиями.
— Помнишь, у нас над баней чердак с досками? Туда отродясь никто не заглядывал. Стебельчатобрюхие шершни там завелись.
— Кто?
— Осы. Их соседка стебельчатобрюхими называет, она зоотехник, ей виднее. Так вот, надоели они мне, эти стебельчатобрюхие, оборзели — в дом лезут, в еду, жалят. Велела Николаю выкурить осинник. Он надел маску с прорезями для глаз, зажег паклю и полез по лестнице, у нас она одна, сколотил, когда Брежнева хоронили. Залез наверх, сунул огонь в дыру, а оттуда — пых! Рой! Коля от неожиданности ногу-то переменил, да, видать, надавил на ступеньку, надо было осторожнее, она и треснула. Так подбородком и просчитал все ступеньки. А по пути еще и волосенки опалил. Заноз насадил везде, куда можно. Черных, мелких, иглой не подцепишь.
— И как он?
— Да что как? Живой! Куда денется? Но ругался, ох, сильно ругался! И не на себя, не на лестницу, а на одну лишь меня. Первый раз в жизни. Даже испугалась за его нервное состояние. Но отошел. А я вот третий день не могу отойти. Оттого и звоню тебе. Телефон-то на твой подарок купили. Вот, опробовала, соседка показала, как набирать цифры. Ну, пока. Родителям привет.
— А ты дядь Коле!
— Тетка звонила? — спросила Кольгрима. — Здоровы?
— Дядь Коль с лестницы упал.
— Разбился?
— Ушибся. Тетка послала его осиное гнездо выкурить под крышей. Он по лестнице полез, да упал с нее. Стал ругать тетку. Сказала, первый раз в жизни так сильно ругал. Переживает сильно.
— До свадьбы заживет. До твоей. Мне поздновато. Мы с тобой только что всякую дребедень обсуждали: там, тут, прошлое, будущее. А смотри, как у них всё цельно и неделимо — за всю жизнь в первый раз поссорились! И из-за чего — из-за сгнившей лестницы! Вот оно, когда хорошо. Как же они счастливы. Завидую. В первый раз серьезно поссориться из-за чепухи. Как же чиста их жизнь, если этот пустяк стал самым серьезным переживанием в жизни — даже позвонила тебе! Повезло тебе, Ленка, с родней! Ну, она и моя родня, понятно, но тебе всё же ближе.
— А я вот подумала, — сказала племянница, — какой смысл рваться в будущее? Едва попадешь в него, оно тут же становится прошлым.
— Вот и не спеши, — сказала тетушка. — Наслаждайся настоящим. Тебя Алексей с пирса зовет.
— Лена! — перекрикивая аниматоров и детей, делающих на площадке утреннюю зарядку, позвал сверху Райский. Рядом с ним красовалась Каролина.
— Принесло. Им мало, — пробормотала себе под нос Кольгрима. — Жадные никогда не насытятся.
Лена махнула парочке рукой, те спустились, произнесли несколько медоточивых фраз.
— А где Леша? — поинтересовалась Каролина.
— Идет, — сказала тетушка. — С презентом.
Подошел Алексей с большим крабом.
— Какое чудо! — воскликнула Каролина. — Какие у него выпуклые глазки!
Дама приблизила лицо к крабу, хаотично шевелящему своими ножками, и ракообразное чудовище, растопырив огромную клешню, цапнуло ее за нос.


Глава 9 «Долго ль мне гулять на свете…»

…Невозможно было понять, белая ли луна стынет и дрожит в черном озере или белый лебедь летит, оставаясь на месте, в черном небе. Завораживали эти белые пятна в ночной осенней тьме. Белый замок, как океанский лайнер, плыл куда-то в страну грёз. Огоньки в окнах мерцали, словно боялись погаснуть навеки. Сзади треснула веточка под чьими-то ногами. Послышался мужской голос, сильный, уверенный в себе, но тревожный:
— Эльза! Не оборачивайся! Я не хочу видеть твоего лица. Стой там. Какой восторг, кузина! Лебедь плывет. Мой лебедь! Луна освещает ему путь. Я Лоэнгрин. Сисси, клянусь моим замком, я продам Баварию, и лебедь умчит меня в царство Грааля! Чу, слышишь: это он, волшебник гений Рихард!
Незнакомец надрывно запел:
— Mein lieber Schwan! — / Ach, diese letzte, traur'ge Fahrt, / wie gern h;tt' ich sie dir erspart*
_______________________
* О, лебедь мой! / Ты в грустный и тоскливый час / Приплыл за мной в последний раз! (нем.).

Елена обернулась. Перед ней стоял высокий широкоплечий, просто квадратный мужчина в плаще. Он прикрыл лицо правой рукой, а левой указывал на озеро:
— Там, там меня утопят! Вон там! Нет, это будет там! — Владелец замка махнул рукой в сторону. Потом сумбурно, видимо, находясь в сильнейшем душевном смятении, заговорил, даже закричал: — Эльза, умоляю, беги одиночества! Бойся людей! Сисси, не езди в Женеву — она пронзит тебя в грудь! — У незнакомца явно мешались мысли. Он махнул на Лену рукой, чтоб отвернулась, а сам вдруг судорожно согнулся и закрыл голову двумя руками, как ребенок, над которым взлетела карающая длань.
Елена поняла, что перед нею (возможно ли такое?!) сам Людвиг Второй Баварский. Король, похоже, принял ее одновременно и за свою кузину Елизавету Австрийскую — Сисси, первую красавицу Европы, в которую был влюблен всю жизнь, и за Эльзу, жену Лоэнгрина, из одноименной оперы Рихарда Вагнера, которую рыцарь вынужден был навсегда покинуть, уплыв на белом лебеде в страну Грааля. Так и выйдет, вспомнила девушка: Людвига утопят в озере, а Елизавету на набережной Женевы пронзят заточкой в грудь…
В этот момент, без всякой видимой связи с происходящим, Елена вдруг поняла, что чувствовала Татьяна у Пушкина, что у Чайковского и что на самом деле. «Какое же это было страшное одиночество! Не только в толпе, но и наедине с самой собой. Но, — тут Елена пыталась разобраться в хаосе мыслей, — оно не было всеохватным, всеобъемлющим, сжирающим. Нет, оно было лишь одной стороной жизни. Да-да, лишь одной стороной, ночной». Видимо, это же самое непостижимым образом чувствовал в героине Пушкина и Чайковского и режиссер. «Недаром он послал меня сюда, чтобы я прониклась настроением Петра Ильича при написании им «Лирических сцен». Почувствовала страшное одиночество и в то же время поняла, что это всего лишь часть чего-то огромного и светлого. То-то наставник хочет к Пушкину добавить не только оперу Чайковского, но и его «Лебединое озеро», и Патетическую».
Проснувшись, Лена рассказала тетушке свой сон и свои смутные соображения о подлинном образе Татьяны Лариной. Та покивала и сказала:
— Думай, племянница, думай! По-твоему, что главное сделал Людвиг?
— Замки.
— Он дал нам всем красоту.
«Как хорошо, что я взяла с собой тетушку!» — подумала Елена, чувствуя, что тут без чародейства Кольгримы не обошлось.
Тетушка была очень довольна: замысел режиссера (ее замысел!) удался на славу. После того, как Лена блестяще прошла кинопробы и уверенно миновала болото неизбежных начальных интриг в труппе, режиссер до начала съемок послал ее на три дня в Баварию «прочувствовать суть балета Чайковского и лебединую суть романтического королевского замка Нойшвайнштайн — Новый лебединый утес». «Там на месте лучше поймешь, что увидел композитор своими глазами и что изобразил», — напутствовал мэтр.
А еще Елена осознала, какую неоценимую услугу оказала тетушка, «командируя» ее то в Париж, то в Новосибирск, то в Сочи. «Несколько лет назад она пустила меня в жизнь, как пускают кораблик по весеннему ручейку. Но когда я оказалась в бушующем море, меня там выловил режиссер. Наверное, он спас меня. Но ведь и его направила тетушка?»
— Что ты там увидела? — спросил режиссер, когда она вернулась в Москву.
— Одинокого короля и одинокую королеву, Людвига и Елизавету, — сказала Лена. — Увидела два одиночества, но они не абсолютны. Они всего пара нот в волшебной музыке Чайковского, озера и замка. Они лишь две складки в монументе красоты.
— Ты нашла истину! Осталось немного, — поздравил ученицу режиссер. — Сейчас отдохни, а завтра поговорим. До съемок надо еще кое-что предпринять…
Неожиданно на следующий день режиссера госпитализировали. Врачи ничего не говорили о состоянии больного, отговариваясь стандартным «стабильным состоянием». Правда, обещали через десять дней выпустить. Елена посетила наставника, тот сказал:
— Не волнуйся. Пока я тут отдыхаю, езжай в Болдино. Путь туда муторный, но так лучше проникнешься той эпохой. Мало чего изменилось в нашей глубинке. Возьми с собой тетушку. Я подумал и взял ее в труппу, как консультанта. Она поболее иных академиков знает. Алексею скажи, пусть готовит эскизы, он знает какие, и покажет мне послезавтра».
…
По приезде в Болдино Пушкин тем же вечером третьего сентября собирался написать письмо Наталье Николаевне, оставшейся в Москве, но смог приступить к нему только на другой день. Не писалось. Тревога, грусть и лихорадочное возбуждение не оставляли его. Каждую минуту ему казалось, что вот сейчас прервется жизнь, а он еще не успел сделать то, это, не успел даже жениться… К тому же опять под утро досаждали бесы, как на пути от Мурома до Саваслейки.
Александр начертал несколько строк: «Ma bien ch;re, ma bien aimable Наталья Николаевна — je suis ; vos genoux pour vous remercier et vous demander pardon de l’inqui;tude que je vous ai cause…»* — и задумался: «А за что, собственно, благодарить? Письма от нее пока еще нет…» Он машинально почесал пером нос и посмотрелся в зеркальце. Усмехнулся: «А мне зеркальце в ответ…» — оттер платком чернила. Затуманенным взором посмотрел на письмо, черные строчки которого вдруг поплыли перед глазами…
_________________________________
* «Моя дорогая, моя милая Наталья Николаевна, я у ваших ног, чтобы поблагодарить вас и просить прощения за причиненное вам беспокойство…» (фр.)

…В Муроме на окской переправе, где Пушкин ждал своей очереди, несколько театрально сторонясь подвод и торговок, к нему подошли две дамы в странных, немного вызывающих нарядах, но обе безукоризненных манер. Дама в красном платье обратилась к нему по-французски. Поскольку стоял обычный перевозочный гвалт, произнесла громко и четко, что ее карета не выдержала ужасных русских дорог и сломалась «en miettes — в пух и прах». Что она с племянницей (прехорошенькой шатенкой) спешит в Саваслейку, находившуюся на почтовом тракте в двадцати трех верстах от Мурома, где в селе пребывал при смерти ее горячо любимый брат, управляющий имением графа Сергея Семеновича Уварова. После бегства из России Маленького капрала ее брат, славный и храбрый офицер, по ранению вынужден был остаться на излечение в каком-то подмосковном поместье. Дама сказала, что не видела брата девятнадцать лет и боится, что из-за этой проклятой дороги не застанет его живым. Пушкин выслушал подробности биографии француженки и ее брата, пожал плечами, и по-русски бросив: «Право?» — хотел посочувствовать, извиниться и уйти по своим делам, так как совершенно не знал чем помочь бедняжкам, заброшенным в российскую глушь. Но в то же время его подмывало спросить: «Ну и что? Кто его сюда звал? Что прибавит или убавит один день к девятнадцати годам?» Но дама неожиданно взяла его за руку и жарко, со слезами на глазах, стала просить прощения за беспокойство, которое причинила ему…
— Беспокойство, l'inqui;tude, — пробормотал Александр. Нет, сегодня решительно не до письма! Он в раздражении бросил перо на стол и скомкал лист.
…Однако он не мог вынести умоляющих слов экспрессивной брюнетки и насмешливых глаз прехорошенькой шатенки! И неожиданно для себя пригласил дам к себе в экипаж. Это было, конечно, весьма опрометчиво, неудобно, часа три придется теперь тесниться и поджимать ноги, но это по-христиански. Александр со смятением понял, что обе путешественницы ему посланы провидением. Однако какая у нее не парижская речь, но и не провинциальная!
— Часа за три домчим? — спросил Пушкин ямщика.
— Домчим, барин. Чего ж не домчать? До заката будем, — добродушно пробасил ямщик. — Хоть и лес тут кругом, но разбойников извольте не опасаться, днем они спят.
— Les brigands! Mon dieu! Doubrovsky!* — воскликнули обе дамы. «Понимают по-русски, — подумал Александр. — А чего ж прикидываются? Что за Дубровский?»
_________________________
* Разбойники! Мой бог! Дубровский! (фр.)

Пушкин успокоил дам, что в муромских лесах издревле промышляют не разбойники, а грабители, а это не так страшно, и помог им усесться в кибитку. Поехали. Несколько минут молча разглядывали друг друга. Шатенка улыбнулась и потупила взор, но явно не от смущения, а от воспитания. Потом разговорились. Александра еще больше поразили отдельные выражения и словечки дам, но не пошлостью, а неким упрощенным изыском. Странно, что он не помнит, о чем беседовали они, как только отъехали от Оки, миновав ивняк и перелесок.
Когда въехали по песчаной дороге в хвойный лес, тут же потемнело, стало мрачно. Неожиданно ямщик загорланил заунывную, не иначе разбойничью песню. Дамы съежились и спросили, что это такое. Пушкин, вспомнив о невесте, с усмешкой ответил, что это свадебная песнь ямщика. «Как, в России такие свадебные песни?» — недоумевали дамы, с ужасом глядя друг на друга, но Пушкин успокоил их, что в России и не такое возможно. Дамы затихли, и под непрестанный песенный вой возницы путники задремали.
Вдруг откуда-то издали необъяснимо тихо и быстро подскакал, как подплыл, белокурый всадник в белом кавалергардском облачении на белом коне и стал кружить вокруг экипажа, норовя приостановиться позади Александра. Пушкин откидывал назад голову, и белый человек ускользал в сторону. Ямщик, не смолкая, тянул свою песню. Потом всадник соскользнул с коня и, подхватив неведомо откуда взявшуюся высокую легкую красавицу, стал кружить ее опять же вокруг коляски то ли в мазурке, то ли в котильоне. При этом пара то и дело норовила приостановиться за спиной Александра. Он вновь откидывал голову назад, чтоб увидеть их, и они тут же скользили в сторону. Пушкин пытался ухватить кого-нибудь из них за одежду, но одежда была бесплотна! Он пытался ударить блондина рукой, один раз даже пнул ногой в нагнувшуюся ухмыляющуюся рожу незнакомца. Но не попал, отчего скабрезная улыбка блондина стала еще наглее, а усики хищно подергивались, как у огромного белого кота. В глазах Пушкина рябило. Ему казалось временами, что белый человек вдруг на какое-то мгновение превращался в черного, и вновь становился белым. Вдруг Александра пронзило, что в руках этого беса его Наталья Николаевна! Он хотел разглядеть ее, но бес так искусно кружил партнершу, что не было видно ее лица.
— Что? А? — Пушкина похлопывала по руке старушка, сидевшая напротив. Александр с недоумением уставился на нее. — Вам что-то приснилось? — спросила та.
Рядом с пожилой дамой сидела красавица, которую можно было увидеть разве что в Париже да на дворянских балах Петербурга. «Ужель она? шептал Евгений…» — свалилась откуда-то с неба не раз уже произнесенная и написанная строка. — «Ужель она?.. а точно.. нет... Ужель та бедная Татьяна…»
— Простите, я задремал, — сказал Александр. Сердце его страшно колотилось. Ему казалось, что стук слышат все. Он прижал руку к груди. Так и есть: сердце било в грудь, как набат. Он чуть не спросил, кто они такие, новые попутчицы, как попали сюда, и где прежние дамы? Но почему-то не поворачивался язык.
— Вздремнуть в пути, отец мой, это хорошо! — сказала старушка.
У нее на коленях лежала развернутая книга. Она захлопнула ее и показала Пушкину.
— Вот, поэмами английскими пробавляюсь. Джон Вильсон. «The city of the plague» — «Город Чумы». Не читали?
— Слышал. Говорят, занятная вещь.
— Позвольте презентовать. Я уже прочла. Племянница тоже. О, не отказывайтесь! От всего сердца.
Пушкин поблагодарил, взял книгу в руки, погладил ее, как котенка.
— Нас пугали, что нужно опасаться холеры, — сказала спутница.
— Да, Колера Морбус, говорят, ходит тут кругами. — «Как бело-черный человек кружит вокруг меня», — подумал Александр. — Ходит кругами, у бездны мрачной на краю…
«Куда же они потом исчезли? Как-то быстро приехали в село, и они попрощались. Чего ж не узнал, как их зовут? Что произнесла красавица, прощаясь? А она взглянула на закат и сказала: «Какой закат печальный». — «Прощальный, сказали вы?» — озадаченно спросил он, думая о том, что его, как Онегина, навсегда покидает эта прелестная незнакомка, которая могла бы стать его Музой на веки вечные, его единственной, ускользнувшей от него «Татьяной». — «Да, прощальный, прощальный, — кивнула тетушка. — Прощайте, сударь!»
Прошло два дня, а как настает ночь, ближе к утру, вновь скачет на белом коне белый человек, соскальзывает с него и кружит-кружит вокруг ложа Александра бесовский танец с его Наташей! И не дотянуться до его мерзкой рожи, сколько не бьешь его рукой или ногой, всё попадаешь в пустоту! А он глумится и склабится всё наглее и наглее! «Нагадала же ты мне, ведьма Александра Филипповна!» — с этим криком Пушкин просыпается, встает, вытирает пот с лица и идет пить воду, бормоча: «Мчатся тучи, вьются тучи… Мчатся бесы рой за роем…»
…
Когда Елена вернулась из командировки, она тут же направилась в госпиталь. Режиссер пошел на поправку. Во всяком случае, выглядел подтянутым бодрячком. Первый его вопрос, как и в прошлый раз, был:
— Что ты там увидела?
— Я увидела в его глазах себя, а в его душе прочла, что он видит перед собой Татьяну.
— Мистика! — с облегчением вздохнул режиссер. — Но истинно так!


Глава 10. Синяя папка

Однажды после смены Игорь Ржевский, игравший Онегина, брякнулся перед Еленой на колени и стал биться лбом о пол. При этом он страстно умолял «не гнать его» и почему-то орал во всю глотку ариозо Ленского: «Я люблю вас, я люблю вас, Ольга…» Восприняв это как актерское шутовство «поручика Ржевского» (прозвище Игоря, прилипшее к нему с театрального училища), девушка разразилась хохотом, на который сбежалось полтруппы. Алексей, который терпеть не мог Ржевского, схватил его за грудки, но тот резко ударил художника толоконным своим лбом прямо в глаз. Драчунов разняли. Им повезло, что никто не донес об инциденте режиссеру — за такие штучки тот безжалостно выгонял из труппы даже трижды заслуженных артистов. Появление синяка под глазом Алексей объяснил мэтру своей рассеянностью, а труппе показал портрет поручика-ловеласа в виде коленопреклоненного индюка с павлиньими перьями. Коллеги веселились, а Елену охватило смутное беспокойство.
— Леш, не зарывайся. Ржевский мстительный тип.
— Меня тоже не пимокат делал.
— Кто?
— Пимокат — валяльщик валенок, катальщик пимов. У нас в Сибири валенки пимами называют.
— Успокойся, Леша. Валенок! Дай я тебя поцелую.
В это время как назло появился поручик. Изобразив удивление и ярость, он встал в позу не иначе Арбенина, коего играл в антрепризе, и за неимением своих пристойных слов обратился к Алексею «Маскарадными» репликами: «Видал я много рож, а этакой не выдумать нарочно!», а потом к Елене: «Тогда не ожидай прощенья!»
Алексей, в детстве не знавший гувернеров, поступил просто, но от души: схватил хоть и легонький, фанерный, но всё же стул и обрушил его на голову фигляра. Тот взвыл и отлетел к стене. Неизвестно, чем закончилась бы на этот раз стычка, не появись в этот момент наставник.
— Александр Македонский герой, но за стул вычтем. Роскошная сцена! — изрек мэтр. — Вот так бы на площадке все играли! Вон отсюда! Краснова, останься.
Первым стремительно покинул помещение Алексей, за ним, держась за голову, Ржевский.
— Лена, в двух словах, что тут произошло? Из-за тебя, ясно как день и старо как мир. Но Алексей?
— А что Алексей? Как поступать, когда оскорбляют?
— Ладно, сам разберусь, — сказал режиссер. — Пойдем в кафе, сейчас там пусто. Покажешь еще раз сцену с письмом. Представь, что пишешь письмо не Ржевскому — какой он Онегин, прости господи, сам выбрал! Не ему, а всамделишному Онегину. Или самому Пушкину! Сымпровизируй.
В кафе они уселись за столик в углу. Лена положила пакет на столик, достала папку, открыла ее и взяла верхний чистый лист. Высунув от усердия кончик языка, вывела на нем пером: «Je vous ;cris pour vous — baule? Que puis-je dire?.. Amedeo! O; es-tu?..»*
— С языком смешно, — сказал наставник, — но не знаю, до смеха ли тут?.. И язык французский… А что? Ничего. Можно и отсебятинки пустить. Скажем, это черновик письма… Ты Amedeo написала? Pourquoi? Eug;ne! Или Alexandre, если Пушкину…** Чего ты с пакетом не расстаешься? И спишь с ним?
— Это талисман.
— Да? Папка? Или еще что?
— Папка и еще.
— Покажи, если не секрет.
— Секрет, но вам покажу, — улыбнулась Елена.
___________________________________
* Я к вам пишу — чего же боле? Что я могу еще сказать?.. Амедео! Где ты?.. (фр.)
** Ты Амедео написала? Почему? Евгений! Или Александр, если Пушкин… (фр.)

Девушка извлекла из пакета «еще» — желтую кофту и красный кушак Модильяни.
— Это талисман? — спросил с иронией режиссер.
— Рисунки. — Лена раскрыла папку. — Вот.
Наставник долго разглядывал изображения, словно пытался разгадать что-то в них.
— Хорошие копии, — наконец сказал он. — Кто сделал?
— Это не копии, — ответила девушка.
— Новодел? Однако с претензией на древность.
— Это оригиналы.
— Так. — Режиссер встал, снова сел. — Оригиналы? Ну да, да… То-то я смотрю… И штрих его неуловим. Откуда они?
— На память о нашей встрече, — вырвалось у Елены. Она засмеялась: — Наше фамильное. Семейная реликвия.
— И ты ее вот так носишь, в пакете? Модильяни в полиэтиленовом пакете!
— А что?
— А кто изображен? Я на тебя подумал, но раз Модильяни…
— Прабабка. Она сто лет назад тусовалась на Монмартре.
— Занятно. Очень занятно. Я слышал твою историю, до нашего знакомства. Думал, пиар. Шмотки тоже его?
— Всё его.
— Смею предположить, раз это семейное, ты его биографию, не только творческую, хорошо знаешь.
— Интересовалась им… по молодости.
— А, ну да. Опыт, опыт… Сценарии писала?
— Пробовала. Два раза.
— Попробуй в третий. О Модильяни. Есть одна задумка у меня. Тебе первой откроюсь. Впервые такое, что о планах актрисе говорю…. Но никому! Тетушке можно. Хочу перенести «Пир во время чумы» в начало двадцатого века, в Петербург или в Париж. А там и в начало этого. Время — то же тесто, подошло время. Но пока что это мои фантазии. Надо «Онегина» добить. От тебя — Модильяни. Будут затруднения, спрашивай у тетушки. Она у тебя всё знает.
Режиссер стал снова рассматривать рисунки.
— Да нет, какая прабабка? Это ты! И кто же это тебя начертал так на листе, что от Модильяни не отличишь? И так вырезал, словно навеки…
— Никто. Меня никто не вырезал.
— Не верю. Ну не хочешь говорить, не надо. Но это ты! Короче, пиши сценарий. Особое внимание диалогам Моди-льяни с его моде-лями. Какой поэт пропадает! (Это я о себе). Они должны быть хлесткими, обжигающими. И, конечно же, красивыми. Если получится, опиши, как он вдруг создавал шедевр из ничего.
— То есть, из меня, например?
— Не цепляйся, — засмеялся режиссер. — Пропиталась ты пушкинской пикировкой, пропиталась. Это хорошо, хлестко.
Вечером Елена рассказала тетушке о новой затее наставника. Та с одобрением отнеслась к ней.
— Перенести пир во время чумы в Париж или в Питер, круто! Ну, девушка, свезло тебе, прям, как Шарику.
— Спасибо, тетушка, на добром слове. Сегодня второй раз меня тычут в мое происхождение. Будто я виновата, что не принцесса!
— Да кто тебя тычет? Возомнила! Просто под язык подвернулась. Не вертись возле языка, не попадешь под него. И уж лучше под язык, чем на язык. Не забывай историю Колобка, весьма поучительная. Чем лясы точить, садись, живописуй свои рандэ-ву с Амедео. Интересно, кого он возьмет на эту роль?
— А ты, тетушка, возьми да «предъяви» ему самого Моди! — с непонятной ей самой злостью бросила племянница.
— И предъявлю.
— Предупреди только меня заранее, чтобы куда-нибудь ушла!
— Не дури! Вообще-то я могу и Алексея принарядить так, что не отличит никто от настоящего.
— Конечно, не отличит, — съязвила племянница. — Свидетелей-то не осталось.
— Чего радуешься? Забыла о себе? Ты не отличишь.
У Кольгримы явно улучшилось настроение. Она ходила с ужимками по комнате, поглядывала то в зеркало, то в окно.
— Наверняка задумался! — Потерла тетушка ладошки. — Вовремя ты ему показала папку, вовремя, тесто подошло! Давай начинай писать! Время не ждет!
— Это ты лихо, тетушка, про тесто! Вы с ним, похоже, вместе заквасили его!
…
Уже за полночь Елена нашла Модильяни в сквере возле боен Вожирар. Художник спал на земле, обхватив голову руками и поджав ноги, даже не на скамейке, а за ней, видимо, специально, чтобы не оказаться под ногами случайных прохожих. А может, просто там свалил коварный Вакх. Девушка присела на корточки возле спящего и осторожно коснулась его плеча. Моди вздрогнул, глянул на нее, поднялся. Пошатываясь, прошел мимо Елены и плюхнулся на скамейку. Он пробовал зевнуть, но у него это никак не получалось. Закашлялся. Кашлял долго и натужно.
— Зачем ты ходишь за мной? — наконец произнес Моди. Его всего сотрясала дрожь.
— Я не хожу. Являюсь.
— Издалека?
— Издалека.
— Понятно. Оттуда, — Модильяни махнул рукой перед собой. — Или оттуда, — махнул назад. — Всё равно. Далеко.
— Мне не всё равно, что ты лежишь тут и дрожишь, как…
— Ну, говори, как дрожу. Как собака?! — яростно спросил Амедео. Он взмахнул рукой, намереваясь ударить девушку, но промазал и ударил по скамейке.
— Какая-то чертовщина! — пробормотал художник. — Тебя, что ли, нет?
— Тебе видней, — ответила Елена. — Мне всё равно как ты дрожишь.
— Да? — удивился художник. — Тебе всё равно? А почему?
— По кочану! — рассмеялась Елена. — Пойдем выпьем кофе.
— Лучше абсент.
Шли молча. Модильяни вдруг схватил Елену за руку и, глядя ей в глаза, спросил:
— ОНА там?
— Там. Тебе туда не попасть. Да отпусти ты! Больно.
— Не попасть, — пробормотал Моди. — Я давно уже понял, что вы, женщины, из того мира, где… она.
— Да, мы все оттуда, — твердо заявила Елена. — И тебе туда не попасть. Ни в дурмане, ни во сне, ни наяву. — Она уже точно знала, что сейчас приведет несчастного алкаша в кафе и расстанется с ним навсегда. Сам виноват в том, что всеми брошен, прогнан, высмеян! И неожиданно для себя произнесла:
— Там скоро будут снимать фильм о тебе. Хотел бы увидеть, как это делается?
— Что? Не понял? Какой фильм? А зачем это мне?
Вошли в «Ротонду». Навстречу им направилась женщина. Оттолкнув Елену локтем, она обняла Модильяни, а потом стала трясти и кричать:
— Сколько ты еще будешь мучать меня?!
Амедео отмахнулся от нее, как от мухи, и криво улыбнулся:
— Еще немного. Потерпи. Лучше спроси у нее. — Он кивнул на Елену. — Она точно знает, сколько еще. И вообще, это ОНА… Кажется…
Елена выбежала из кафе. «Всё, всё, навсегда! Больше ни за что!» Ей казалось, что на этот раз она покидает сволочной мир примитивизма, абстракции и экспрессионизма, прокопченный сладкой похотью и горькой полынью, окончательно и бесповоротно. Хотя такое было уже, было — она хорошо помнила об этом, так сколько же раз это должно повториться?! Не пройдя и десяти шагов, она зацепилась за вывороченный булыжник и со всего маха растянулась на земле. «И куда я так спешу? — мелькнула у нее в голове мысль. — В другой, такой же сволочной, но мой модернистский мир?»


Глава 11. Фильм снят. Брависсимо! Что дальше? Будни…

В обеденный перерыв режиссер любил посидеть в уголке кафе на своем месте (оно было закреплено за ним «навечно») и, закрыв глаза, подумать в тишине. В эти минуты никто не решался потревожить его. Мэтр напоминал дремлющего льва, спокойного за свой прайд. Неторопливо он сам себе задавал вопросы. «Что осталось? Пара сцен, редактура, дерготня. А что потом? «Пир во время чумы»?..»
В кафе заглянула Елена. Увидела режиссера. Их общение на площадке было скупее, чем хотелось, зажатое в реплики наставника, его ассистента, оператора, в команды «Приготовились!.. Мотор!.. Камера!.. Начали!..», в холодную суету за спиной и жгучие взгляды, которые чувствуешь то ли затылком, то ли лопатками. Пообщаться не на репетиции, а в непринужденной обстановке удавалось редко — из-за занятости мастера. Поколебавшись, она неслышно подошла к наставнику, встала напротив. Тот, не открывая глаз, произнес:
— Как настроение?
— Простите, я…
— Не извиняйся. — Режиссер потер глаза. — Садись. Давно хотел сказать. Я рад, что мне удалось установить в труппе порядок. Гусары не в счет. То, что тебя не съели, это чудо.
— Я несъедобная, — сказала Лена.
— Теперь ты им не по зубам.
— Не думала никогда, что столько завистников среди опытных актеров, — неожиданно для себя разоткровенничалась Елена.
— Да? Любопытное наблюдение! К сведению: среди опытных актеров завистников как раз и больше. Это им опыт подсказывает. Ладно. Бог с ними! Тебе осталась практически одна сцена. Но очень важная! Ты в ней уже не отроковица, как при первой встрече с Онегиным. Но именно в этой сцене ты должна быть и великосветской дамой, и тринадцатилетней девчушкой! Как услышишь «Мотор!», совмести в себе эти два пласта времени, а про себя повторяй: «На свете счастья нет, а есть покой и воля. На свете счастья нет, а есть покой и воля…»
Режиссер с искорками в глазах глянул на актрису:
— Что? Быстро время прошло?
— Да, — вздохнула девушка, — быстро. Жаль…
— Не жалей. Картина будет представлена на Международном кинофестивале. Нет, не в Каннах, там другие любимцы. В Азии. «Да, азиаты мы…» Кстати, в Азии зрителей раза в три больше, чем в Европе и Северной Америке… К моему юбилею намечена еще ретроспектива моих фильмов. Короче, у нас с тобой будут призы. — Режиссер вдруг засмеялся: — Вчера услышал. В сочинении школьник написал: «В образе Татьяны Пушкин отобразил всю полноту русской женщины». Вот, а мы с тобой в фильме показали — поскольку в тебе полноты пока не наблюдается —  одну лишь красоту. Разве можно красоту оставить без наград?
Потом режиссер замолк, закрыл глаза и словно забыл о присутствии Елены. Она уже хотела потихонечку уйти, но он вдруг спросил:
— Сценарий пишешь?
— Пишу. Написала практически.
— С собой? Покажи.
Елена достала из пакета папку, вынула распечатанные листы сценария.
— «Проклятый Моди». Неплохо. Оставь, почитаю. С папкой вместе. Рисунки хочу посмотреть. Сходи, прическу поправь.
Елена впервые рассталась с папкой. Она поднялась, помялась, не решаясь сказать, чтобы наставник случайно не забыл папку на столе.
— Да не переживай! — улыбнулся режиссер. — Папку из рук не выпущу. Не стоит переживать по пустякам. Верещагинский «Апофеоз войны» помнишь? Гора черепов, бездна переживаний… Возле угольных шахт много пирамид отработанной пустой породы. Человечеству нужно лишь то, что горит. А что не горит — в отвал!.. Прости, это я о своем…
…
Премьера фильма произвела на кинофестивале фурор и внесла основную интригу в конкурсную программу. Когда зал от напряженного ожидания сотен любителей кино и десятков претендентов на главный приз, казалось, лопнет, объявили, что заветная статуэтка достается российскому фильму «Встреча с Татьяной». Режиссер и Елена, уже получившая приз за лучшую женскую роль, встали, вышли на сцену. Режиссер поблагодарил организаторов кинофестиваля и жюри за оказанную часть. Зрительный зал приветствовал их стоя, сверкали фотовспышки, слышались крики русских фанатов: «Браво! Брависсимо! Ренессанс русского кино!»
— Клянусь, Алексей, я ни щепотки совести или справедливости не добавила в атмосферу зала! — божилась консультант-колдунья Кольгрима, платочком промокая слезящиеся глаза. — Это всё он и она!
— Ржевский-то, змей, зеленый, обошли наградой! — не без удовольствия произнес Алексей.
— Сам не позеленей! — бросила Кольгрима.
…
Елена думала, что эйфория от победы продлится долго, но уже через день, когда делегация вернулась в Москву, ликование сменилось тихой радостью от хорошо сделанного дела.
Режиссер принял сценарий Красновой практически без доработок. Похвалил:
— Крепко, штучно, зримо. Где накопала столько деталей? Придумала? Или из Интернета? Смотри, там много вранья.
— Кое-что нашла в воспоминаниях современников Модильяни, а много тетушка подсказала. Она досконально знает то время. Жила тогда.
Наставник решил, что ослышался, но ему достаточно было и простой ссылки на Кольгриму, поразившую его еще во время съемок «Онегина» своим познаниями по эпохе Николая I.
— Кого видишь в главной роли? Впрочем, знаю. Его? — он показал фотографию Алексея, на которой тот был точь-в-точь Амедео начала десятых годов.
— Да, его.
— Угу, — утвердил фотопробу мэтр. — Посмотрим еще, как он перед камерой.
Елене он предложил сыграть таинственную незнакомку, ставшую недосягаемым идеалом для художника, красавицу-модель и одновременно Музу, являвшуюся ему в алкогольном бреду и в мгновения творческого экстаза. Режиссер хотел предложить и Кольгриме роль Розали, хозяйки харчевни, не давшей умереть Моди с голода, но та отказалась:
— Не выношу света пюпитров. Пардон, юпитров! Да что я — юпитеров! Мой троюродный трехглавый дядюшка Змей Горыныч, внук Юпитера, чуть не ослеп от них. В дни полнолуния его можно увидеть в небе над Сочи. Взлетает и садится в Адлере, а над морем смерчем: «У-у-у!» Розали! Как же, встречались как-то! Для нее у меня бюст маловат и глотка не такая луженая! Но спасибо, дорогой мэтр, сердечный мой вам книксен! — Кольгрима соскочила со стула, слегка присев и чуть-чуть поклонившись, она, пощелкивая непонятно откуда взявшимися кастаньетами, озорно прошлась в соблазнительной сарабанде. Восхищенный режиссер растроганно поцеловал танцовщице-консультанту руку.
— Вас опасно снимать! — со смехом сказал он. — Отберете хлеб у всех актрис.
— А то! Пусть знают наших! — подтвердила тетушка. — Что вы хотите? Старая школа! Начало двадцатого века! Шимми, Блэк Боттом, квикстеп, кейкуок! А балет Баланчина! Выдастся минутка, столько расскажу о Джордже-проказнике! Помнится, он говаривал: «Чтобы сделать хороший балет, нужно любить красивых женщин». И любил. И кто в него теперь за это бросит камень?
Но тетушка была бы не тетушкой, если бы не завершила спич словами о себе (даже если и до этого они были исключительно о ней):
— И вообще, кем я только не была! Балериной, простой танцоркой, арендатором и заодно премьершей-балериной и премьершей-солисткой в частном театре! А вот премьер-министром не была. Сначала вакансия была занята Петром Аркадьевичем Столыпиным, а потом сэром Уинстоном Черчиллем!
Слушать тетушку было наслаждение! Но надо было и делами заниматься. Режиссер развел руками — дела, дела! — и занялся делами. Их них, пожалуй, главным было то, что он присовокупил сценарий Елены к своему и велел указать в титрах двух авторов сценария — его и Елену Прекрасную-Краснову (именно так). На главную роль в фильме мэтр утвердил Алексея — уж очень тот был похож на знаменитого модерниста, к тому же и сам художник по натуре. Когда режиссеру коллеги указывали на то, что Алексей не профессионал, он возражал: «Ну и что? У Пазолини роль Иисуса Христа исполнил вообще девятнадцатилетний студент!»
…
До съемок Елена считала, что ей будет не просто играть те сцены с Модильяни, которые она прожила то ли во сне, то ли наяву (кто их знает?), и затем еще раз при написании сценария. Похоже, что дается с потом и кровью, описать можно только кровью! К тому же предстояло исполнить роль не просто одной из пассий художника, а единственную, к тому же Музу!..
На деле всё оказалось гораздо легче. Но одновременно и сложнее. Алексей был не Моди, и она с ним была не она, а словно кто-то чужой, квартирант, занимавший уголок ее души, кого, похоже, вовсе не коснулись ее реальные метания. Прекрасно видевшая это тетушка подсказала племяннице:
— У тебя, дорогуша, ничего не получится с ролью, если не влюбишься в Алексея, как в настоящего Модильяни. Я вовсе не призываю тебя прыгать к нему в кровать. Без искренних чувств выйдет белиберда! Без них надо быть или гениальной актрисой или гениальной притворщицей…
— Тетушка, а это не одно и то же? — спросила Елена, но та пропустила вопрос мимо ушей, зацепившись лишь за «гениальных актрис»:
— Ну, гениальных актрис, не считая меня, нет. А тебе в помощь — кто нужен?
— Бог в помощь!
— Не возражаю. А тебе в помощь, если кто и нужен, так это настоящий Модильяни, — сказала задумчиво Кольгрима. — Что ж, рассмотрим, сударыня, вашу заявку и подумаем, как вам помочь. Только не вздумай смыться куда-нибудь. Держи себя в руках! Не девочка уже, в конце концов!
…
Предстояло снять важную сцену в «Ротонде», ключевую для образа Модильяни, когда художник тщетно пытается изобразить то, что ему привиделось то ли во снах, то ли в бреду, то ль наяву. А может, и всегда было перед его мысленным взором. Не исключено, что искусник просто пребывал в наваждении и лихорадочном возбуждении — и не было никакой Музы, а точила его одна лишь тоска по иной жизни. В такие моменты у Моди ничего не получалось, и он с возраставшим раздражением отбрасывал, мял, рвал рисунки. И так тяжко было ему, точно бесы истязали его душу.
Кольгрима и Елена подсказали Алексею (он еще был и художником картины), как выглядела «Ротонда» в начале прошлого века. Когда выстроили декорации, девушка, увидев их в первый раз, почувствовала тоску, но обычная суета заглушила ее.
Алексея принарядили в желтую куртку Модильяни, препоясали красным кушаком, принесенными специально для этой сцены Еленой, и он стал и впрямь (как и обещала проницательная тетушка) точь-в-точь Моди. Тем не менее молодой человек, преображенный стилистами в Амедео, не стал для девушки потрясением, каким стало кафе.
Алексей сел за угловой столик, вынул чистый лист бумаги (разумеется, не раритетной) из синей папки, взял в руки карандаш — но карандаш тот, которым рисовал Модильяни, и воспроизвел один из его рисунков.
— Нет, Леш, не так! — Елена показала, как надо вести линию. — Для него карандаш был как для хирурга скальпель! Он так резал лист, словно спасал чью-то жизнь! «А может, губил?» — мелькнула у нее мысль.
Алексей отбросил неудачный рисунок, взял другой лист, провел линию, но Елене не понравилось и на этот раз.
— Смотри, показываю! — сказала она. — Это важно: руки у него дрожали от нетерпения, а линия вел — ровней не проведешь! И лист отбрасывал вот так, с отвращением, но не явным!
Режиссер, не вмешиваясь в репетицию, одобряюще кивнул Елене и отошел в сторону к Кольгриме.
— Не по дням растет Лена, а по часам, можно скоро ее и ассистентом провести, а там и еще кем-нибудь, — сказал он тетушке, и, понаблюдав какое-то время за шлифовкой сцены, обратился ко всем присутствующим. — Ну что, ребята, снимаем!
Лена попыталась возразить, но наставник оборвал ее:
— Совершенства одними повторами не достичь! Достаточно!
В этот момент на площадке рядом с Кольгримой возник еще один персонаж, облаченный, как Алексей, в желтую, как лимон, куртку и перехваченный красным льняным кушаком. Откуда он взялся, было неясно. Режиссер махнул ему рукой и приложил палец ко рту, но тот и так молча озирался по сторонам, не выказывая особого удивления, и, похоже, не обратил на мэтра внимания.
После команды «Мотор!» на площадке наступила тишина. Алексей стал прилежно исполнять свою роль. Когда рядом с ним появилась Елена и замерла на фоне стены, задрапированной тканью небесного цвета, пришелец вздрогнул и направился к столику Алексея. Режиссер указал помощнику, чтобы тот остановил непрошеного гостя, но Модильяни (конечно же, это был он!) раздраженно отмахнулся от служителя кинематографического культа, плюхнулся на стул рядом с Алексеем, вырвал у него лист и карандаш и стал стремительно наносить на бумагу контур небесной красавицы. Раз лишь бросив взгляд на модель, он рисовал, больше не глядя на нее. Оператор посмотрел на режиссера. Наставник махнул Алексею, чтоб тот вышел из кадра, а оператору кивнул, чтоб снимал.
Когда появился Моди, Елена едва не лишилась дара речи, но поскольку его в этой сцене от нее и не требовалось, она все свои силы отдала не тому, чтобы играть свою роль (впрочем, какая роль?), а лишь бы не разразиться рыданиями или смехом. Взгляд Амедео, как и тогда в Париже, полоснул ее скальпелем, но Лена знала, что и сейчас он видит не ее, а кого-то, кем ей никогда не стать. «ОНА в нем. Она родилась вместе с ним. И вместе с ним она умрет» — решила девушка, и это несколько успокоило ее. Елена вдруг остро почувствовала, что это была последняя ее встреча с проклятым художником. Больше не будет во веки веков! И внутри нее его, увы, больше нет. Там пустота. Но какая она холодная!
Когда сцену сняли, актриса осталась одна у стены. Модильяни исчез, а на его место вернулся Алексей. Молодой человек пребывал в растерянности.
— Лена, это был он?
— Если бы я знала! — ломким голосом воскликнула девушка. Она посмотрела на тетушку, та рассказывала режиссеру что-то весьма интересное, так как тот два раза воскликнул: «Да вы что?!» Потом она объяснила племяннице, что уверила наставника в том, что успешно провела сеанс массового гипноза — для того, мол, чтобы сцена показалась убедительней. А режиссер показался ей весьма озабоченным тем, что случилось на площадке впервые в его практике. Однако просмотр отснятого материала показал, что в кадре действительно находятся только два персонажа — Модильяни и Муза, а третьего нет и в помине. Нет — значит, и не было. Режиссер после этого стал называть Кольгриму «Наша Гарри Гудини», чему тетушка радовалась, как ребенок.
Но Елена всё же позже пыталась (понятно, без тетушки) разобраться, кто на самом деле снялся тогда — Алексей или Моди, но так и не смогла установить. Режиссеру было не до того (во всяком случае, внешне), а оператор лишь пожал плечами, а потом бросил:
— Да не всё равно, Краснова? Вышло круто! А ты ваще отпад! Мона Лиза в Лувре!


Глава 12. Когда земля уходит из-под ног, или Апофеоз над пропастью

Однажды режиссер пригласил Елену с тетушкой и Алексея к себе домой. Жил он не в элитных зонах — Жуковке или Баковке, Барвихе или Грязи, и даже не в «Клубном доме на Смоленском бульваре» или Москва-сити, а в одном из тихих извилистых переулков, в самом обычном, правда, «сталинском» доме с потолками под четыре метра и толстенными стенами, не пропускавшими уличный шум. Гостей несколько удивило, что квартира располагалась на первом этаже, но как только вошли в огромную металлическую кованую дверь подъезда, напоминавшую ворота замка, а затем в такую же высоченную дверь квартиры, то удивление прошло, сменившись чуть ли не смятением. Визитеры попали не в обычную прихожую с половичком, зеркалом и вешалкой, а в просторный зал, по центру которого на черном вздыбленном коне рыцарь простер к входу руку с мечом. Конь был в барде из металлических пластин, рыцарь в доспехах также из пластинчатой брони. Алексей застыл на месте, а дамы невольно попятились пред грозным всадником; Кольгрима даже перекрестилась, что было неожиданно с ее стороны.
Хозяин квартиры усмехнулся:
— Не бойтесь, не сомнет. И хоть это могучий жеребец фризской породы, а рыцарь дворянской, ну да игрушка это. Проходите так, тапочек нет. Сюда, к окну. В квартире всего одна комната, этот зал. И тут всё есть для жизни. Старому вдовцу много места не надо. Там книги, альбомы, вон стол, плита с холодильником, лежанка за ширмой, простая, как у Николая Первого — Елена знает.
Кольгрима, как знаток, оглядела, поджав губы, лошадь и небрежно бросила:
— Какой у фриза экстерьер! Еще бы, гордость голландцев, «Черная жемчужина»! А масть! По ногам видно. Иссиня-черная вороная! Истый Буцефал! Александр Македонский на такой коняке гонял персов по Малой Азии.
— Тетушка, ты и там была? — спросила Елена.
Тетушка в ответ пфыкнула:
— А то!
Режиссер достал вино и рассказал о том, что изначально первый этаж дома занимал магазин, потом контора, которую сменил детский сад, а при Лужкове помещения перестроили под квартиры и выставили на продажу.
— Вот он, — мэтр кивнул на всадника на коне, — мое альтер эго, если угодно, стоял в сарае на даче. Ради него продал квартиру, дачу, купил этот амбар, перевез его сюда. Морока была, не пропускали гаишники. Камин соорудил, хорошо дымоход был, опять же больше для него, вот так…
Елена подошла к конному рыцарю и долго разглядывала его со всех сторон.
— А где взяли, купили или подарок?
— Где-где? Где ты взяла рисунки Модильяни? Достался от хороших людей. Der Oberb;rgermeister einer der preu;ischen St;dte gab — бургомистр одного из прусских городков подарил. Я делал картину в его городе, а потом снял ролик о вотчине барона, весьма потрафил ему. Вот, отблагодарил от своих щедрот. Пытался объяснить ему, что негде держать это чудо, не поверил. «Не может быть, — сказал, — такого не может быть. У вас замок на Яузе». Откуда-то он про Яузу знал. И про мой замок, которого отродясь не было. Дареный конь — он и есть дареный, да еще с рыцарем в придачу. Пришлось взять. Как-то в осеннюю ночь, уже здесь, я включил фонарь, вон тот, он на днях перегорел, и понял, что на коне, знаете, кто? Я. Я, и никто другой. Правда — несуразица в городской квартире? А моя жизнь, жизнь режиссера, разве суразна? Она несуразна априори. Вот я и решил: пусть торчит тут, как символ моей нелепости. Авось предостережет от совсем уж абсурдных поступков.
— Но ведь символ, дорогой мой, не абы кто, не кнехт какой — рыцарь! — с вызовом произнесла Кольгрима.
— И это верно, — вздохнул режиссер. — Каюсь.
— А как таможенники пропустили реликвию? — спросил Алексей.
— Да какая реликвия? В отличие от Лениных рисунков новодел. Барон сказал, что средневековые доспехи в музеях, да и в частных коллекциях уже не часто встретишь. А на эти документы были, пропустили груз вместе с моим реквизитом.
…
Елене казалось, что она идет через анфиладу помещений и пространств не меньше ста лет. Сначала она увидела Пушкина. Александр был взбешен. Он держал письмо, которое вынул из двойного конверта. Видимо, это была анонимка, погубившая его. Девушка догадалась, что Пушкин видит ее по тому, как он, закрыв глаза ладонями, замотал головой и глухо и зло бросил: «Скройся! Ты мне сейчас не нужна!» Потом она оказалась перед лежанкой государя Николая Павловича. Тот бредил и умолял кого-то не отдавать Севастополь врагу. Царь неожиданно устремил на красавицу тяжелый взгляд и жестко приказал: «Прочь! Не мешай мне удерживать Крым!» После этого Елена оказалась на берегу озера, в котором, как лебедь, плавала луна, и отражался белый замок. Несколько человек пытались удержать Людвига Баварского силой. Но монарх, на голову выше и в два раза толще каждого из них, не давался в руки и в бешенстве восклицал: «Предатели! Изменники! Всех вас повесить! Ее, — он вдруг указал на Елену, — утопить в озере! А Баварию продать!» После этого Елена очутилась в «Ротонде», там она увидела мертвецки пьяного Модильяни. Художник поднял голову со стола, мутно глянул на нее, махнул рукой и простонал: «Проваливай! И без тебя тошно!» От того, что она никому была не нужна, Елену пронизала тоска.
Она вдруг очутилась в пустынном месте, был вечер — тихий, безоблачный, синий, не такой, как все. И не вечер еще, а ясное предвечерье, пронизанное предзакатным настроением… Кто-то взял Лену, как маленькую, за руку и повел куда-то по убитой дорожке вверх, в гору. Это была тетушка. Шли долго, молча, сосредоточенно. Кольгрима оступалась на камешках, чертыхалась, пыхтела, но шла упорно, точно надо было поспеть к определенному часу.
Дорожка незаметно превратилась в тропинку, по ней уже трудно было идти рядом, и тетушка пропустила Лену вперед, а сама пошла следом. Усталости, однако, не чувствовалось. Рододендроны, облака, мох, папоротник, еще что-то красивое накладывались, мешались, как краски на палитре, сменяли друг друга.
Лена вдруг вспомнила, как лет в шесть, может, в семь, она задала матери странный вопрос (по-настоящему он ее никогда не волновал, всё получалось как бы само собой): как делать карьеру. Мама ответила тогда: «Ступай за город. Когда закончится асфальт и пойдет свалка, а затем болота, тропинка поведет тебя по унылой местности в гору, всё выше и выше. И когда ты окажешься на высоте, с которой будет страшно глянуть вниз, тебе то и дело придется с этой тропинки сталкивать всех, кто идет тебе навстречу или обгоняет тебя. Не сбросишь ты, сбросят тебя. Вот это и есть карьера».
«Постой. А мама ли то была? Она никогда так не сказала бы! Тетушка? В шесть лет? Откуда она взялась в шесть лет?»
Внезапно оглушила мертвая тишина, какая настает перед грозой. Девушка огляделась. Кольгрима исчезла, но Елена отнеслась к этому спокойно, так как была уверена, что при опасности наставница всегда окажется рядом с ней. Но какой открылся вид! Неоглядные дали в сизоватом мареве, внизу зеленые луга и серебристая змейка реки под сине-золотым куполом небес, а на западе ослепительно белые верхушки далеких гор позолотил ярко-желтый, как куртка Модильяни, шар солнца. У Лены перехватило дыхание. Показалось вдруг, что эту красоту она видит в последний раз. И сразу тоска, как лед, легла на сердце — откуда только она взялась?
Подъем окончился, но что-то вело путницу вперед. Она не оглядывалась более. Тетушки позади нет — это она уже знала точно! «Но я под ее присмотром! На свете счастья нет, а есть покой и воля…»
А вот и ровное место. Можно передохнуть. Или это уже приют скиталицы? Площадка, чуть ли не над всем миром. Ровная, гладкая, вырубленная, как ступень в каменной горе, в форме подковы, нависшая над бездонной пропастью. Она опоясывала гору и исчезала за поворотом. Девушка с любопытством глянула вниз. Там, в страшной глубине был иной микроскопический мир, заманчивый, притягательный, но и такой отталкивающий, что она невольно отшатнулась от края. И тут с удивлением Лена увидела, что на площадке, во всю ее видимую длину стоит ряд столов на четыре, шесть, восемь, десять кувертов, с холодными закусками и горячительным напитками, обещающими при смешении создать нормальную температуру общения. Вместо кресел и стульев стояли вырубленные из камня сиденья, покрытые шкурами и меховыми накидками, которыми обычно устилают сиденья автомобилей. «Видимо, шкуры для господ, а накидки для дам», — подумала Елена. Один ряд каменных кресел, между каменной стеной и столом, шел с приличным зазором. Елене показалось, что сидеть на этих местах будет крайне неудобно, придется стоять. Зато другой ряд сидений по краю площадки, был впритык к столу, из-за чего трудно будет выбраться корпулентной персоне, если вдруг приспичит отлучиться по какой-либо надобности. Два ряда изящных табличек призывали каждого гостя сесть на предназначенное ему место и никуда более.
Вдоль стола и над ним (да-да, не показалось) бесшумно носились то ли тени, то ли бесплотные фигуры, видимо, наводившие порядок на столах. Они не обращали на Елену внимания, будто ее и не было вовсе.
Девушка почувствовала себя тоже бесплотно, отчего вдруг обрадовалась и подпрыгнула. Она легко пронеслась над столами, заглянула за угол скалы, там череда столов продолжалась и уходила за очередной поворот. «Это же сколько сюда пожалует гостей?» — подумала Елена.
Первым на площадку ступил величавым шагом очень высокий мужчина в военном мундире. Его прекрасной выправке и атлетической фигуре мог бы позавидовать любой записной красавец Голливуда. Голубоглазый господин огляделся окрест.
— Так мы за границей? — спросил он властным звучным голосом невидимого кого-то. — В Альпах? — И тотчас же преобразился. Вместо военного мундира без эполет, потертого на локтях от долгой работы за письменным столом, на нем оказался синий сюртук и серые брюки. Выпуклую грудь обтягивал темно-коричневый жилет с цветочками. На голове был цилиндр, в руке тросточка с набалдашником. На площадке воцарилась мертвая тишина.
— Всемилостивейший Государь! — прошелестело в этой мертвой тишине. — Ваше место здесь!
Карточка развернулась к незнакомцу в партикулярном платье и снова водрузилась на крайний к входу стол. На ней было написано: «Император Всероссийский, царь Польский и великий князь Финляндский Николай I Павлович». Незабвенный монарх покачал головой, снял цилиндр и отдал его вместе с тростью и перчатками кому-то невидимому. Он протиснулся за крайний столик со стороны пропасти и сел на овчину.
Едва он уселся, появился еще один не менее величественный господин, столь же внушительного вида, покрытый мантией из пурпурного бархата, расшитого по краю золотой нитью и подбитого белым горностаем.
К нему развернулась табличка: «Баварский король Людвиг II Отто Фридрих Вильгельм Баварский», и «лунный король» со вздохом втиснулся на свое место за одним столиком с российским императором, снял мантию и уселся на нее. Потом вдруг приподнялся и протянул руку Николаю. Николай ухмыльнулся в усы и крепко пожал руку царственному брату.
Конечно же, Елена узнала обоих монархов, хотя поначалу не поверила собственным глазам — возможна ль была встреча двух государей разных эпох в одном месте?
Следующим зашел пружинистой походкой невысокий голубоглазый господин (или это голубое небо отразилось в его глазах?). Это был Пушкин. Он без раздумий сел напротив императора, глянул на табличку, развернул ее и показал самодержцу — «Камер-юнкер Александр Пушкин». Пощелкал по ней пальцем. Вместе с ним вошел мужчина с волевым подбородком, смахивавший на ворона, тоже голубоглазый. Без лишних слов он сел рядом с Пушкиным и показал всем карточку, на которой было написано: «Реформатор оперы Рихард Вагнер». Не успел он сесть, как со своим раскладным стульчиком возник Модильяни и со словами: «Эти глаза напротив! У всех голубые глаза!» — втерся между композитором и поэтом, хотя его карточки на столе не было. По всему было видно, что она ему особо и не нужна. Художник хоть и был легок, как перекати-поле, но мог и притулиться, словно плющ или мох, где ему вздумается, и тогда его нельзя было отодрать от этого места.
За следующий столик на четыре персоны незаметно уселись Анна Ахматова, фотомастер Нина Лин, художник Верещагин и наставник Елены — последний народный артист.
Потом повалила толпа. Елена с любопытством провожала каждого до его места. Почему-то все знали свои места, словно где-то в неведомой прихожей им сообщали, за какой столик, и на какое место следует каждому сесть, чтобы не создать в присутствии царственных особ плебейскую суматоху. Ее, кажется, никто не видел. «Но почему?» — не могла успокоиться девушка.
Далее за столом на четыре куверта сидели Эдуард Аркадьевич, его секретарь-референт тайка Ради с двумя родственниками, способными на любую грязную работу.
Еще дальше за восьмиместным столом расположились Адам Райский, Каролина, Миша-Обалдемон, дама с собачкой Изольда, первооткрыватель актрис меценат Георг, поручик Ржевский, клоун телеведущий, полузабытый ухажер-пошляк из Останкино.
Затем стоял длинный стол на десять персон, за которым уютно расположились художник-фотограф Алексей, тетка Клавдия и дядька Николай. Федора Наливайко зажали с двух сторон жена Люська и русалка Валька с Цветочной. О чем-то спорили говорливый Гриша и Валя-продавщица, первая любовь Алексея. А папаша Либион из кафе «Ротонда» увлеченно рассказывал пикантные анекдоты не знавшему ни слова по-французски капитану Джеку Булю. Морской волк, тем не менее, поддакивал сотрапезнику: «Йес, галс, леер, каботаж!»
За ними, ближе к повороту собралась компания черных, серых, невзрачных фигур. Беспокойно ерзал на месте, похожий на пуму, тип из Лениного сна. В невидимую точку перед собой уставился мужчина в сером костюме из кафе. Парни в серых капюшонах из электрички сидели на столе и на коленях друг друга и утробно гоготали. Развалившись, восседали два охранника в форме без погон. Два мордоворота в цивильной одежке тягалась в армреслинг. Темнел еще кто-то…
За следующим столиком угадывались актриса из кафе, официант «Хуторка» и его коллега, нервный господин со второго этажа дома, в котором застрял опухший Эдик, капитан-сталинист и полковник полиции, безымянная художница, директор Михайлов Александр Карлович…
За поворотом сидели гости, которых Елена встречала когда-то, но имена которых не запомнила. Среди них были и те, кого вырвал ее взгляд из толпы на Каменноостровском проспекте в Питере или в Останкино непонятно когда и зачем, и оставил навсегда в памяти.
Над площадкой был еще один вырубленный уступ, небольшой, на котором вплотную стояли два стола. За первым собралась странная компания: Татьяна Ларина из «Евгения Онегина», Белый человек из Пушкинского сна, брюнетка и шатенка с тарелочек, писец из Египетского зала Лувра, одноглазая царица Нефертити. За вторым сидели родители Елены, Василий и Ольга Красновы, Кольгрима и Черный человек Колфин (оказывается, он был вполне материален). На этих столах не было приборов, еды и питья. Но стояли цветы в вазах и кактусы в горшочках. Вроде как это были ложи для автора и избранных лиц, но не царские, нет. Потому что вместо царской ложи стоял первый от входа стол.
По всей видимости, в гостиной на открытом воздухе царил дух демократизма. Речей никто не произносил, всё катилось естественным путем, куда катилось. За горячими закусками последовали несколько перемен блюд, и резвый остроумный Аппетит сменило глуповато-вялое Пресыщение.
Монархи изволили слегка подтрунивать друг над другом и спорить ни о чем в благодатной атмосфере всеобщего лицемерного внимания. Но вот они уперлись в некое недоразумение. Сначала убеждали в чем-то друг друга спокойно, но потом оба возвысили голос.
— Продам Баварию за тот замок для Вагнера и Сиси! Запросто! — баварский король указал на великолепный замок на берегу Лебединого озера в лучах заходящего солнца.
— А я не отдам Крым ни за какие коврижки! — стукнул Николай по столу кулаком.
Людвиг подскочил, опершись о столешницу двумя руками. Кольгрима тут же смахнула вниз кактусы на столик, за которым восседал благодушный Эдуард Аркадьевич сотоварищи. В тот же миг Эдик превратился в гигантскую черную тушу то ли животного, то ли просто грязи. Грязь брызнула на его слуг, превратив их тоже в черные комья.
Неожиданно столешница царского стола накренилась, и вместе с ней наклонился весь каменный уступ. Монархи попытались удержать столешницу, но она и вместе с ней вся площадка продолжала крениться, так что со столов поехали блюда, а люди схватились, кто за что мог, удерживаясь от падения в пропасть. Лишь два стола оставались в покое. Словно в них что-то сломалось, вроде запавшей клавиши в пианино. Застыл стол, за которым собралась компания из Сибири, папаша Либион и Джек Будь, а также стол Анны Ахматовой, Нины Лин, Верещагина и мэтра. Казалось, сидящие за ними даже не заметили того, что происходит по соседству, где буквально уходила земля из под ног. Там творилось нечто невообразимое. Невзрачные, только что гоготавшие типы, соскользнув с площадки, превратились в серых ворон и с хриплым криком «Nevermore» скрылись из глаз. Огромный черный ком непонятно чего, в который превратился Эдуард Аркадьевич, ухнул вниз, а три его помощника — три комочка грязи прилипли к столешнице, как жвачка, и не падали. Адам Райский, Каролина, Миша, Георг, поручик Ржевский обернулись в надувные шарики, полетели и лопнули над пропастью.
Еще можно было спастись — по тропинке, которая всех привела сюда. Но на выходе оказался камень с высеченными словами о трех путях, причем две надписи были скрыты мхом. Да и как пойдешь вбок, если с одной стороны пропасть, а с другой утес! Оставалось бежать с уступа только прямо, «в лоб», но впереди заслоняла путь огромная пирамида черепов, точь-в-точь как на картине Верещагина!
Елена инстинктивно метнулась к первому столику. В этот момент она хотела одного — спасти Амедео, как свое дитя.
Русский самодержец из последних сил удерживал столешницу, вены надулись у него на шее и на висках. Он хрипел кому-то: «Держи всё, держи всё!» Видно было, что царь будет удерживать всё до конца. Людвиг Баварский безумно хохотал и от души стучал ладонями по крышке стола. В этот момент Пушкин и Вагнер взглянули на парящую над ними Елену и, словно увидев ее, оперлись локтями о столешницу и стали быстро записывать слова и ноты, а Моди и вовсе вскочил на стол и, усевшись задом к венценосцам, стал наносить на лист наконец-то пойманный им образ.
Чудо ли произошло или под весом этих трех художников столешница вдруг выровнялась, и вся площадка вернулась в свое естественное первоначальное положение.
Лена оказалась на верхнем уступе. Она села рядом с тетушкой, и та, небрежно кивнув вниз на площадку со столами с остатками яств и питья, спросила ее:
— Хочешь быть с ними? Их всех сюда привела карьера, одна лишь карьера. И еще алчность — дитя всякой карьеры. Кроме тех, кто за царским столом, нас на этом уступе да вон тех двух столиков, что не накренились…
— Там рядом с Ахматовой и другими, кто уже давно умер, сидит мой наставник. Тетушка, — с трепетом спросил Елена, — а что, и он умер?
— Посмотрим, племянница, посмотрим. Бог даст день, Бог даст и ночь…


Глава 13. О сне и о яви…

Утром Елена рассказала тетушке, что ей приснился длинный-предлинный сон, из которого она никак не могла выйти, как из лабиринта.
— Снова увидела Пушкина, Николая Первого, Людвига Баварского, Модильяни…
— Заметь, не Минотавра, не монстров каких-нибудь... — Кольгрима назидательно подняла указательный палец вверх, а потом прикоснулась им к своему виску. — Так что не стоит жаловаться на то, что снятся всякие ужасы…
— Я и не жалуюсь, тетушка… Но мне горько стало, когда я вновь встретилась с ними. До сих пор горечь во рту…
— Это моя желчь, — пробормотала наставница. — Продолжай, продолжай!
Помолчав немного, Елена справилась с волной воспоминаний и рассказала об уступе над бездной из сновидения.
— Интересный сон, — произнесла Кольгрима. — Говоришь, и я там была? На уступе? Сверху смотрела, как пируют? А сама слюну глотала? Так это не я была! На пирах я не пощусь. Постой, не думаешь же ты, что этот сон показала тебе я?
— Не думаю, — неуверенно ответила племянница.
— И что тебя поразило в наваждении? — спросила тетушка.
Елена пожала плечами.
— Да, собственно, всё. Но и… ничего. Занятно было. А, ну то, что я летала. Вернее, парила. И никто не видел меня, кроме тех, кто сидел за первым столом, Моди и другие.
— Положим, сверху я отлично всё видела… — сказала Кольгрима.
— Так это ты! — с облегчением сказала Елена. Потом осторожно спросила Кольгриму: — Тетушка, это что было, конец света? Никогда не думала о нем…
— Она не думала о нем! Он сам подумает о тебе! Когда не ждешь его. Зачем тебе всеобщий конец света? Ты свой не торопи.
— А что случилось с моим наставником — он был за столом среди умерших?..
— Жив твой наставник, но вчера опять увезли в госпиталь, не успела сказать. Прессует беднягу не только пресса, но и артистическая ваша братия, и чиновники, и политики. Ты телек не смотришь, а зря, там не рыдай моя мать, что творится! После того, как мэтр приз получил — не у нас, не на Лазурном побережье, а где-то в Азии, «непонятно у кого» (сказал один комментатор), все как с цепи сорвались. Мало, мол, либерализма в нем и консерватизма, демократизма и республиканизма, патриотизма и космополитизма! Сдохнуть можно от одного их паразитизма! Суть-то одна: завидуют. Страшно завидуют ему! Даже тому, что ты его любовница…
— Да какая же я его любовница?! — возмутилась Елена.
— А такая! За тебя давно уже всё решили. И теперь с этим в гробешник ляжешь! Ты профессию выбрала! Я тебя хотела в музыканты определить! Хотя там еще хлеще… — пробормотала старушка и плюнула. — Не получилось у меня разом с этим покончить, в предыдущей моей общественной деятельности, теперь уж что, терплю... Али в Госдуму податься и терпеть там, в тепле и резонерстве? Одного боюсь: не выдержу графика их напряженной работы.
— На последней съемке, — вспомнила Лена, — когда он со стула встал, видно было, как ему больно. — Девушка поежилась от внутреннего холода и, чтоб отвлечься от тягостных мыслей, продолжила расспрашивать наставницу:
— Во сне секач, Эдик, вроде как не распухший был… Он, что, опять в человека превратился? Это как же, тетушка?
— Обыкновенно! Распух, погрузили в самолет и отвезли в Израиль, теперь обследуют в клинике Ассута. Денег у него вагон, но и за них животное в человека не превратишь! В видении же своем ты увидела, как этому отличнику российского искусства — за заслуги дали / пару пенделей к медали… Не переживай. Ты заглянула малость вперед, в заключительную сцену фильма. Мэтр… хотя, что это я? Ты будешь снимать это. Ты-ты. Никуда не денешься! Ты теперь, как бильярдный шар, должна катиться в лузу, а не биться в стенку. Это называется: правду нести. Как он нес. Иначе, какой прок от тебя?
— Тетушка… — спросила племянница. — Так он, что… он ушел от нас?
— Я же сказала: в больнице он. И на этот раз надолго. Лен, сходи, купи торт. Сладкого хочется.
— Иду за твоей сладкой правдой, тетушка, — сказала Елена, хотя по большому счету, она хотела уйти от тягостных предчувствий правды горькой.
Племянница пошла в кондитерскую, а Кольгрима вдруг вспомнила, как большую часть жизни только и занималась, что обманывала людей, а когда впустила в душу Елену, дала зарок — отвратиться ото лжи и лицемерия. Почему? Совесть ли проснулась?.. (Хотя совесть не спит в человеке, а, как глас вопиющего в пустыне, день и ночь тщетно взывает к нему). Жаль стало потерянного впустую времени?.. (А как накопить его, не израсходовав?) Она не знала, почему. Поначалу волшебница, как Шура Балаганов, тщетно взывала к людской справедливости, а потом стала эту справедливость вбивать каждому в башку — тоже без толку, котелки у всех чугунные! Кольгриму охватила ярость, какую она испытывала часто в прошлом, от бессилия что-либо изменить в мире. «Каждый человек хочет по своему пути идти, — подумала она, — а не получается. Мало кто в лузу попадает, больше в стенку да за борт. В лузу надо. Попадешь — выиграешь, причем не ты сам, а тот, кто тобой играет…»
…
Тем временем неведомый простому зрителю серый кардинал российского киноискусства допытывался от продюсеров и иных деятелей и чиновников культуры, что делать с незавершенной картиной последнего великого режиссера эпохи советского кино, дни которого были сочтены. Собственно, надо было либо закрыть фильм, распустить труппу и забыть об убытках, либо назначить исполняющего обязанности режиссера-постановщика и довести съемки до конца. Кардинал склонялся ко второму варианту, причем у него был готов и достойный кандидат — заслуженный артист РФ Игорь Ржевский. Однако мэтр спутал все карты. Узнав о подковерной возне, он прислал в комиссию сразу три документа: письмо и видеозапись, в которых аргументированно и безальтернативно поручал завершить картину ассистенту Елене Прекрасной-Красновой, и проект приказа, назначавшего Елену его восприемником. Кандидатуру же Ржевского он категорически отверг, как неспособного к режиссерской деятельности. Более того, рекомендовал Ржевского уволить из труппы, как не справившегося с незначительной ролью приятеля Модильяни, художника Мориса Утрилло. Кинодеятели вынуждены были прислушаться к мнению мэтра, обладавшего непререкаемым авторитетом в министерстве культуры, обменялись мнениями, что «эта Краснова далеко пойдет», и назначили ее временно исполняющей обязанности режиссера-постановщика картины «Проклятие проклятых». Скорее всего, на их решение повлияла маленькая приписка мэтра в конце письма о том, что в его распоряжении имеются три ходатайства представителей высшей российской власти и духовного лидера. «Не удивлюсь, что от патриарха или от папы римского, — задумчиво произнес серый кардинал, — Против пентхауса не попрешь», — и отказался от своей затеи. Ржевского увольнять не стали, препоручив это новому режиссеру.
После того, как в труппе узнали о назначении Красновой, часть возмущенных коллег намерилась покинуть коварную фаворитку режиссера. Елена не стала никого уговаривать остаться, а лишь уведомила, что с каждого нарушителя контракта будет взыскано в полной мере.
Ржевский рвал и метал. На репетиции он напоказ выпил из горла бутылку шампанского, поздравил коллег с началом новой эпохи Возрождения куртизанок и упал перед Еленой на колени с воплем:
— Мэтр умер, да здравствует метресса!*
___________________________
* Метресса — любовница или содержанка, которая состоит в интимных отношениях с состоятельным мужчиной.

Краснова тут же предложила продюсеру уволить поручика-скомороха из-за творческих разногласий и за систематическое пьянство. Кольгрима приложила к докладной копии двух выговоров за срыв съемочных дней, объявленных Ржевскому мэтром в текущем году. После столь решительных шагов наставницы (пока это слово все заключали в кавычки) разногласия и недовольства в труппе угасли сами собой, а многим членам коллектива было даже приятно, что их метресса не только пассия великого режиссера, но и толковый жесткий руководитель.
…
В больнице режиссер провел две недели, потом настоял на том, чтобы его отпустили домой. Больному назначили сиделку. Елена навещала наставника каждый день, рассказывала ему о делах, консультировалась, играла на фортепиано и пела. Тот час, который они проводили вместе, сказывался благотворно и на самочувствии мэтра (во всяком случае, он так говорил), и на настроении его ученицы.
Как-то Елена спросила режиссера без всякой задней мысли, почему он не женился во второй раз.
— Почему-почему? Не смог, — ответил тот. — Не зная тебя, можно подумать, брачные сети плетешь. Ты знаешь мое отношение к многобрачию, бессмысленной чехарде жен, семей, детей. Винегрет получается, а не жизнь. Лена, оставим эту тему. О фильме лучше поговорим. В твоем сценарии Модильяни никому не нужен, да и ему никто. Разве что его Муза. А Муза не на Парнасе, она тут обретается! — Наставник постучал себя по груди. — Может, еще в нем! — он указал на рыцаря. — Она или есть в душе, и тогда есть художник, или ее нет, и художника нет. Теперь о главном. Ты это знаешь, но на всякий случай. Зрителя нельзя кормить только прошлым. Надо показать ему и его будущее. Тогда у человека появляется надежда. Ее Аристотель называл сном наяву… Тебе снился когда-нибудь сон наяву?
— Да, — ответила Елена. — Мне кажется, что он снился мне всегда. Снится он и сейчас. И тревожно так, тревожно. Вроде как меня ждет где-то мой корабль, мой белый лебедь, а я боюсь на него опоздать.
— Не спеши на свое судно, Лена. Не опоздаешь. Без тебя оно не отойдет. В любом случае оно отправится вовремя, так как в твоем распоряжении будет, как и у меня впереди, целая вечность. Также как и у него, — режиссер указал на всадника, устремившегося к выходу из его последнего жилища. — Видишь, он рвется в неведомое, а остается на месте…
Дома Елена рассказала тетушке о том, что наставник совсем плох. Потом по наитию, словно и впрямь услышала это, добавила:
— Он оставляет мне квартиру. Оформил дарственную. Об одном просил — оставить в ней конного рыцаря.
— Ну, это уже не его забота, куда денется рыцарь, — задумчиво произнесла Кольгрима.
…
На день рождения режиссера, почти все члены труппы собрались в обеденный перерыв в кафе. Не сговариваясь, все заказали любимые мэтром эспрессо и кекс с изюмом. За столик режиссера никто не сел. Расселись вокруг него и поздравили отсутствующего наставника и пожелали ему скорейшего выздоровления. Кольгрима задержалась в бухгалтерии, помогая разобраться с договорами. В это время в кафе появился, как черт из табакерки, Ржевский, пьяный и агрессивный. Увидев своих недавних коллег, поручик не стал оригинальничать. Он был верен своему амплуа: скуп на собственные мысли, зато щедр на слова чужие. Глаза его грозно сверкали, грудь вздымалась, голос звенел. Просто джигит, настоящий мачо, но не джентльмен, нет. Видно было, что обуреваем молодой человек нешуточными страстями и готов к бравурным подвигам. Встав возле стойки и подняв вверх руку, Ржевский взвыл к присутствующим изуродованным им самим монологом «дяди Вани» Войницкого:
— Ушла... — поручик ткнул пальцем в Краснову. — Когда же было это? Один черт!.. Тогда ей было семнадцать, а мне, нет, не тридцать семь лет. Неважно! Отчего я тогда не влюбился в нее и не сделал ей предложения? Ведь это было так возможно! И была бы она теперь моею женой… Да… Теперь оба мы проснулись бы от грозы; она испугалась бы грома, а я держал бы ее в своих объятиях и шептал: «Не бойся, я здесь». О, как я обманут! — Ржевский ткнул пальцем на место, где всегда сидел мэтр, а потом в пол. — Я обожал этого режиссера, этого жалкого подагрика, я работал на него как вол!..
Елена очень быстро, словно подлетела, оказалась рядом с декламатором и ударила его по щеке. Тот ничтоже сумняшеся ответил ей оплеухой. Все вскочили с мест, зашумели. Алексей бросился на обидчика и ударом кулака сшиб того на пол. Поручик поднялся и, схватив горшок с цветком, ударил художника по голове. Взглянул на неподвижно лежавшего Алексея, Ржевский попятился и выскочил из кафе. За ним погнались несколько человек. Хорошо, что на месте оказался врач, который консультировал режиссера и оказывал медицинскую помощь актерам. Елена вызвала «Скорую» и полицию. Через полчаса раненого увезли, а Краснова с Кольгримой, которой актриса успела рассказать о случившемся, уединились с капитаном и лейтенантом в кабинете мэтра.
В тот же день о случившемся стало известно не только на киностудии, но и далеко за ее пределами. Один из доброжелателей Елены прислал мэтру эсэмэску о «поножовщине у Красновой, со смертельным исходом». Режиссеру стало плохо. Сиделка вызвала «Скорую помощь» и позвонила Елене. Та тут же бросилась к учителю. Кольгрима с ней.
Когда они подъехали к подъезду дома, где жил наставник, массивная дверь вдруг распахнулась, и в проеме показался всадник в рыцарском облачении. Он словно выплыл на коне, как Лоэнгрин на белом лебеде. И в то же время рыцарь своим державным обликом чрезвычайно напоминал самодержца российского Николая I Павловича.
— Лен, снимай! — скомандовала Кольгрима.
Девушка успела снять на телефон, как всадник прежде, чем свернуть в переулок, вдруг остановился, развернул коня и помахал им рукой. В этот момент в просвет облаков скользнул солнечный луч. Свет ударил в рыцаря и лошадь, и они оба вспыхнули не то синим, не то лиловым пламенем, будто сгорели в небесном золотом огне.
— Ушел, — произнесла Кольгрима.
…
С кончиной мастера окончилась и поддержка труппы Красновой влиятельными кинодеятелями. Последнее детище режиссера решили «заморозить». Труппу расформировали, завершение фильма отложили «до лучших времен». Безработная Елена было впала в уныние, но тетушка провидчески сказала:
— Я тебе говорила когда-нибудь неправду? — и сама же ответила на этот вопрос: — Никогда! Вот и слушай. Этот фильм выйдет на экраны, прокатчики соберут невиданные доходы, он завоюет кучу премий. Уж поверь мне!
— А как же тарелочки? — вспомнила племянница.
— Забудь о них. Детский сад это, тарелочки твои. У тебя впереди всё по-взрослому.
— Тетушка, чего ты не превратила Ржевского в жабу?
— Он сам превратится в нее. Буду я еще заботиться о всяких земноводных!
— Ой, тетушка, не зарекайся, знаю тебя!
— Много ты знаешь, как я посмотрю. Всё, больше никаких чародейств! Начинаю нормальную человеческую жизнь. Собирайся, племянница, едем в Финляндию, в Сюсьмя!


                КОНЕЦ

Из серии новых рисунков Pete Revonkorpi (Интернет)


                ПОСЛЕСЛОВИЕ

Об истории Кольгримы на Проза.ру можно почитать еще в сказочной трилогии «Приключения Юстаса и его друзей» http://www.proza.ru/2017/05/20/345, в которую вошли три повести: «Добрый край» http://www.proza.ru/2017/04/27/1521, «Кольгрима» http://www.proza.ru/2017/05/14/389 и «Нет худа без добра» http://www.proza.ru/2017/05/20/341.