Баба Люба...

   Нынче зима, как то началась не начинаясь. В середине ноября, после затяжного бабьего лета, за ночь похолодало до минус двадцати, под утро снег повалил огромными хлопьями и шёл потом неделю почти не переставая.
  Единственное утешение Бабы Любы, окно, снизу подморозило, затянуло на треть серой плёнкой льда, отчего картина жизни стала приплюснутой и немного перекошенной, но зато в солнечную погоду искрилась всеми цветами радуги. И оттого прохожие выглядели смешными, а машины проезжавшие по улице извивались змеями, собаки тараканами шныряли со двора во двор. Забавно и радостно.

  А ведь было и по другому, года четыре назад, в середине января морозы навалились такие трескучие и любимое окошко из кухни, что на пол деревни с пригорочка, замёрзло напрочь.
  И ладошка, дававшая с каждым годом всё меньше и меньше тепла, не справлялась уже, приходилось подолгу держать её, и всё равно, лёд не таял, а ладошка не мёрзла, всё находилось в равновесии. Бабуля пробовала ставить чайник с кипятком на подоконник и полотенце горячее прикладывало, ничего не помогало.

  Тогда она успокаивалась, нисколечко не сердилась, шла в комнату, включала дурацкий телевизор, ложилась на койку и отворачивалась. Думала о чём то, так в разнобой, потом постепенно окуналась в детство - это самое лучшее, что было в её жизни и самое дорогое, там были молодые все. Жизнь бежала звонким ручейком из глубин её памяти.
  Постепенно реальные картины из прошлого размывались, проваливались, выплывали новые, надуманные, но столь милые её сердцу и она с удовольствием пририсовывала их к предыдущим и жизнь её приобретала новые смыслы. Но потом мозг видимо уставал, выключался и она просто засыпала - легко, свободно, с улыбкой на лице.

    А ныне зима, как зима, которая уже и не вспомнить. После девяностолетия баба Люба потеряла всякий счёт времени, перестала его замечать. Перестал замечать есть у неё деньги или давно закончились. Был бы хлеб на столе да и ладно, а всё остальное прикупит, когда пенсию принесут.
  И ещё, о чём она всё время помнила, это закупить пару машин дров на зиму. А не то замёрзнет окно из кухни в деревню и не увидит она, не порадуется за сельчан бегущих по утру на работу. Ребятишек с ранцами за спиной, неугомонных, краснощёких или распаренных, расстёгнутых после школы, как картошка в мундире потресканная, рассыпчатая.
  Да и вообще она любила тепло. Считала, что пока тепло - жизнь не остановится.

  А когда в тепле, да у окна, она могла сутками сидеть, потягивая чаёк из блюдца, наблюдать звёзды и рассветы встречать, с удовольствием. Только когда глаза уставали, особенно если день был солнечный, то она отворачивалась от окна и уставившись на противоположную стенку, ждала.
  Постепенно глаза привыкали к сумраку в избе и на стене начинали проявляться фотографии. Четыре, в рамочках под стеклом. Потемневшие от времени, но всё ещё белые фоном, они выплывали оттуда, как паруса прибывшего из далека корабля. 
Постепенно проявлялись до боли узнаваемые лица. Можно было даже на двух бескозырках разобрать некоторые буквы.

  Но бабе Любе этого не надо было, она все помнила до мелочей. Помнила живыми, как они уходили на фронт, первыми муж Иван и старший сынок Прокоп, потом погодки Павел и Коленька. Крепкие ребятки, всякую крестьянскую работу делали весело, уставали конечно, но виду не подавали.
 
  И тут она спохватывалась.
- Их же чайком пора напоить, и она спешила ставить чайник на плиту, собирать на стол какую-никакую снедь в виде постряпушек, сухариков со вчерашнего дня.
  Потом они сидели впятером, швыркали чай малиновый и молча переглядывались.
  И опять она спешила - во двор дровишек  наносить к ночи, пол ведёрка воды, да и мало ли ещё чего надо сделать. У неё же четыре мужика в доме.

  Правда под портретами висит ещё один лик, но она почему то никак его не вспомнит, кем он ей приходится.
  Главное, что родной...
 
 
     P.S.
   
   В конце зимы баба Люба ослепла и последующую зиму встречала уже без дров. Не пожелала умирать в тепле, в кровати.
  Нашли её, застывшую, у замёрзшего окна с открытыми глазами.