Жертва любви

Отряд туристов-романтиков самых разных возрастов устроил ночной привал в долине Привидений у южного подножья горы Демерджи после двадцатикилометрового пешего пути по Крыму.

Срывая зубами нежно-розоватое мясо запеченной утки с косточки, Геннадий Иванович с наслаждением стал пережёвывать его, заедая кусочком белого хлеба, пропитанным ароматным горячим жиром. Освежая сладкий вязкий жар во рту сочными, отдающими последнюю прохладу слегка кисловатыми помидорчиками, он охотно отвечал на очередной тост и после того, как следующий глоток водки разливался приятным теплом в животе, душа облегчённо вздыхала и разворачивалась в поиске собеседников, икнув от сытного ужина.

Был поздний вечер. Горел костёр, душевно звучал Окуджава под гитару, и разливалась в уютном горном ущелье дружеская беседа за тарелочкой с рюмочкой. Школьник Паша Котов выглядел крайне измученным и голодными глазами обозревал неприхотливый, но аппетитный стол с яствами, сам довольствуясь лишь салатиком из овощей и черным хлебом. От Геннадия Ивановича не скрылось упавшее настроение парня и раздраженная реакция на просьбы товарищей подать шампур с шашлыком или передать тарелку с куриными отбивными. Более того, Геннадий чуть не подавился куском, перехвативши взгляд сверкнувших недобрым огоньком  глаз унылого паренька.
– Держи, Пашка, – дружелюбно воскликнул он, предлагая мальчику золотистое крыло, с которого еще капал жир, смешанный с яблочным соком.
Павел нервно замотал головой, а его мать поспешила объяснить:
– Не, Иваныч, то – гиблое дело. Ни в какую не желает нормально питаться. Всё трава да рис с овсянкой. Смотреть страшно, как скукожился весь и похудел. Уже и ругалась и умоляла – бесполезно как перекричать эхо в горах. Будто кто поделал ему.
– Да что ты мама, в самом деле, – возмущенно буркнул парень.
– А в чём же причина такой нелюбви к мясу? – щурясь, поинтересовался Геннадий.
– Ой, – махнула рукой мамаша. – Влюбился,  а девушка, видите ли, сама мясо не ест, и моего парня запутала, веганка она бесстыжая. Вертихвостка, одним словом.   
– Мама! – нервно вскрикнул Павел и обиженно отвернулся к другой группке компании с гитарой.

Геннадий Иванович задумался на пару минут, вздохнул и подсев ближе к парню, обнял его за плечо.
– Знаешь, Павел, я ведь когда-то по той же причине печальной любви стал веганом. 
– Правда? – широко раскрыв глаза, откликнулся мальчик. – И как же вы выдержали?
– Расскажу,  – потягиваясь от удовольствия, ответил Геннадий, ощущая, что привлёк внимание еще нескольких человек. Бородатый гитарист по имени Силантий, пробасил, смеясь:
– Э, Геныч, ни в жисть не поверю, что у тебя – такого всего импозантного, рафинированного учителя английского с аристократическими замашками, вокруг которого постоянно вьются стаи влажных девочек в коротких юбчонках, была печальная история любви!
Компания дружно захохотала. Но Геннадий громко заявил:
– Это теперь они вьются. А тогда… Тогда всё было иначе. Вы вообще будете слушать или я на боковую и спать?
Друг Силантий поднял обе руки вверх:
– Внимание! Прошу тишины. Наш дорогой Геныч поделится сенсационной фантастической историей. 

Геннадий Иванович крякнул, хлебнул соку из пака, подбросил полено в огонь и стал говорить:

– Был я, Павел, твоего возраста, может на пару классов постарше. Шалопай тот еще, не приведи Господи. Никому проходу не давал в школе. Всегда завсегдатай на педсовете или в дверях кабинета директора, а всё из-за чего? То школьный пиджак кому-нибудь сзади обрисую, то косы девочкам свяжу так, что не распутают, то клеем намажу стул, чтобы они колготки порвали. Да мало ли чего еще выдумывал. Домой традиционно приносил окровавленный в нескольких местах дневник с двойками, и ни одно родительское собрание не проходило без того, чтобы мою фамилию не склоняли  в самых разных позициях. Я гордился своими «подвигами». Родители, увы, – нет.
И тут вплыла в наш класс новенькая девочка. Звали её Викой. Когда я взглянул на эту лебединую шейку, нежное ангельское личико и гордый стан, я тотчас лишился дара метко стрелять по стёклам школы. Напрочь! От её зеленых глаз и волшебного голоса в груди становилось тесно дышать, и я вскоре почувствовал, как вырос почти на голову: стал следить за одеждой, чистить обувь и впервые узнал расчёску. Однажды, когда я провожал хрупкую дюймовочку домой, неся чуть ли не в зубах её портфель, она взяла с меня первое слово. И я как на грех пообещал. 
– Что же за слово вы дали? – сухими губами спросил Павел, волнуясь.
– Что перестану дёргать девочек за косы. Вроде бы пустяк, но ведь я их рвал с таким вкусом, что пытался чуть ли не содрать вместе с косой и скальп. Пришлось отказаться от любимого занятия. Наступил ноябрь, и в школу уже приходилось носить сменку. За то, чтобы Вика разрешила надевать на её чудесную маленькую ножку чистые туфли, мне пришлось расстаться со святым – с брызгалкой из детского шампуня «Кря-Кря». Под мои душещипательные стоны и сочувствующие взгляды товарищей я разоружился и раздал им всё в вечное пользование, а также со слезами расстался с пакетом селитры и фольгой для ракет, эх! Что может быть ужаснее для нормального пацана пообещать девушке стать паинькой. Чувствуешь себя игрушкой. Когда же я стал лучше учиться тоже по прихоти моей госпожи, меня перестала уважать дворовая братва, унизительно прозвав «ботаником».
Ну а потом случилось и вовсе трагическое: чтобы Вика согласилась на первое свидание, она взяла с меня слово, что я стану вегетарианцем, да не простым, а веганом. Её семья, видите ли, не ест и не пьёт всё животное, и я должен был подчиниться, если желал быть допущенным в её круг.
– Великая сила любви, – вздохнул Силантий и вывел на струнах что-то очень уж грустное.
– О, не говори! – вторил этой грусти Геннадий. – Стоило Вике заболеть и не прийти в школу, я места себе не находил. Любое слово окружающих вызывало раздражение, любой вызов к доске сопровождался ответной злобой, голова не работала, и хотелось поскорее отбыть в школе и бежать бродить под окнами любимой.
И вот я распрощался с мясом, рыбой, картошкой и перестал пить молоко.
– А картошка почему попала в чёрный список? – удивился Силантий.
– Кто-то в семье девчонки был из Индии, из религиозной общины, по законам которой воспрещалось есть всё, что плодоносит под землёй.
– Изверги!
– О, да! Однако три дня пролетели на «ура». Но на четвёртый я стал уже косо поглядывать на тех, кто при мне ел мясо. Сдерживая гнев, давясь огурцами и захлёбываясь злобной слюной, я доказывал в полуобморочном состоянии людям, что они поедают себе подобных. Друзья лишь пожимали плечами и снисходительно улыбались, а меня их тупое радужное непонимание бесило ещё больше.
Спустя время обнаружилось, что я действительно похудел, хотя и не склонен был к полноте. Но вместе с весом ушёл и спокойный сон. Мне снились вегетарианцы в злобных устрашающих обличьях. Это была секта нервных зомби, от которых брызгало агрессией, особенно тогда, когда в их компании случайно появлялся хотя бы один мясоед. А в лагере самих мясоедов царили мир да счастье. С радостными лицами они встречали любого вегана, и им было совершенно плевать на то  – вегетарианец ты или нет, как и что ты ешь или не ешь. Они милые добродушные люди и скорее пошутят на предмет того, почему ты не пьёшь. Эх, вероятно жировая смазка делает мясоеда гораздо лояльнее и добрее. Когда видишь с аппетитом лопающего еду человека, он напоминает невинного ребёнка, так и хочется его самого тоже съесть. Но когда встречаешь на пути зеленого от луково-репчатой тоски вегана, хочется сразу же вручить ему верёвку и мыло, заверив в том, что верёвка не из хвоста коровы, а мыло, пардон, не из жира собаки.

– А дальше? – торопил Геннадия Ивановича вспотевший Павел. – Ведь сейчас вы снова едите мясо. Значит…
– Не спеши, мой юный друг. Потом я стал ненавидеть себя. Во как! Всё потому что мне безумно хотелось уже не съесть, а сожрать хотя б кусочек колбаски в любом застолье, но ведь все окружающие знали, что я как бы мяса не ем. Далее я стал замечать, как постепенно портился мой и без того неустойчивый характер, мания достигла того, что я стал думать лишь об одном: как не съесть чего-нибудь запретного, особенно в присутствии Вики. А как-то ложась ночью спать, я услышал фразу по радио, мол, страх животного, когда его убивают, передаётся человеку, съевшему мясо этого зверя. И мне всю ночь снились кошмары, проснулся же в липком поту за секунду до того, как сверкающее лезвие топора мясника уже приближалось к моей шее.

Целыми днями я бродил как тень, огрызался родителям и стал настолько рассеянным, что однажды, перенося Вику через лужу, от слабости опустил её в грязную воду, и она нервно завизжала. Еще долго я не понимал, почему она на меня обиделась. На наших свиданиях мы ходили молча, потому что у меня исчезли вдруг темы для разговора. Понятия не имею, куда они все улетучились, но я перестал радоваться жизни и веселить мою девушку, страдая каждый раз, когда Вика требовала: «Расскажи что-нибудь интересное». А я всё бубнил что-то о защите кузнечиков и о всякой другой ерунде, убеждая Вику отказаться от употребления мёда, считая его продуктом эксплуатации труда бедных пчёл. Я устал от себя, ото всех и даже уже от Вики. Исчезло в ней что-то ангельское и сердце моё уже не трепетало при появлении юбочки, развевающейся над округлыми бёдрами. С ощущениями вечного голода к горлу подкатывала и ненависть к девочке. Предел наступил, когда мне эта фифа заявила, что нельзя носить одежду из животных и задрав нос, потребовала, чтобы я немедленно избавился от ботинок из крокодиловой кожи.   

Павел воскликнул:
– Дядя Гена! Дядя Гена! И как? Что дальше?
Геннадий зевнул и стал забираться в спальный мешок.
– Дальше я услышал какого-то учёного дядьку по телику, который вполне убедительно доказал, что вегетарианцу на подкорку подаётся сигнал, который затем способствует отмиранию детородного органа. О, как! И оно мне надо?            
Терзающий струны Силантий ухмыльнулся:
– Вот уж поистине от вегетарианства недалеко и до резиновой женщины.
И с остервенелым скрежетом зубами сорвал с шампура сочный кусок свинины с луком, поспешив тотчас его прожевать и проглотить. На всякий случай еще и перекрестился.   

Павел всё продолжал допытываться у полусонного Геннадия:
– И вы после этого возненавидели Вику?
– Неа, – глухо проговорил тот из мешка и печально добавил: – Я возненавидел её чуть позже. После того, как увидел её с другим парнем, который преспокойно жрал мясо, и Вике в тот момент было наплевать на это, – она сама подкладывала ему большие куски говядины в тарелку и радостно смеялась. Понимаешь? Радостно смеялась. Вот так, друг мой. Такие превратности любви.
Компания охнула. Вроде бы хотелось смеяться, но глядя на озадаченного и расстроенного Павла и испытывая глубокое уважение к Геннадию Ивановичу, все молчали. Наконец парень растерянно спросил:
– Что же мне делать? Есть мясо? Или не есть? Вы же говорили про страх, который передаётся вместе с убитым животным человеку и….
Геннадий резко повернулся и с уже серьёзным выражением лица отпарировал:
– Чёрт возьми, парень! Будь собой! В конце концов, ешь курицу, потому что она безмозглая дура и не догадывается о том, что её ведут убивать. Но никогда не ешь людей. И другим не позволяй есть себя. Слышишь? Никогда!

В горной ночной тишине послышались гитарные переливы, и каждый в компании думал о своём: Геннадий Иванович – о любимой жене дома и детях, Силантий – о том, что завтра споёт всем новую песню, а Павел – о том, что постарается запомнить слова Геннадия Ивановича на всю жизнь. Он робко потянулся к миске и взял в руки соблазнительный шампур, сгибающийся под тяжестью аппетитного мяса. Настроение улучшалось.