Каменный Лог

СТАРЫЕ ФОТОГРАФИИ

Я все время тихо вздыхаю, глядя на архивные фото моих друзей с красивыми московскими и питерскими фамилиями. Фотоателье, крепжоржет, изящные руки, дети в в плетеных креслах, в бантах и кружевных воротниках, и с плюшевыми мишками, Ялта и мраморная балюстрада - "это моя мама в Ялте в 38 году", локоны - "эта тетя потом уехала в Париж и связь с ней потеряна"... Тонкие овалы лица, тонкие пальцы, опять красивые платья...
Мои все не такие. Староверы и шихали, вятичи, лица плоские, жесткие, очень простые чаще всего лица, широкие скулы, прищуренные глаза, платки и ватники. Грабли и телеги, серые избы, худые лошади. А иногда - косы корзиночкой, мятый но яркий ситец, взгляд - "хороша не была, а молода - была!"
Иногда - каменные дома в пять окон. Иногда избушки в два окна.
Сельская школа на горе, вокруг сирень, как в кино.
Сибирский тракт, красная глина, полгода грязь по колено, два месяца звенящей жары - оводы, шершни, четыре месяца сугробы по крыши. Печи. Электричество провели уже лет через 20 после войны. Радио не везде.
Вятка, огромные луга, щуки в озерах, мед с пасеки, грибы хоть косой коси, земляника в Каменном логу...
Феоктиста, Илларион, Васса, Матрена, Улита, Исаак, Парфен, Акилина, Гавриил, Феодосий, Агриппина - тетки и дядья, соседи, знакомые, сваты.
Серые фото, где плохо различимы лица.
Тут нет никого из моей семьи, это соседи все.
Но это все мои.
Мое племя.
Я их не люблю, наверное.
Из них выросли глуповатые глуховатые старухи с жесткими сизыми губами, толстые тетки в кримплене с халами, мужики почти стопроцентно спивались, женщины отращивали загривки и, собравшись вместе, выпив водки, начинали плясать "комар на ногу упал" - с визгом и топотом.
Сейчас мне нечего им сказать, у нас только общие воспоминания: а помнишь, тут был сельмаг? А помнишь, в 79 году горела конюшня и лошади бегали по лугам? а помнишь, когда Сереньку провожали в армию, то он ногу сломал - с подловки прыгал пьяный.
Мне нечего им сказать, но это мое племя. Когда я попадаю на Вятку, то начинаю говорить по-вятски, я умею. Меня понимают.
Мое племя. Ничего не осталось - они книг не писали, картин не рисовали, не конструировали дворцы и ГЭС.
Только серые фото вот эти. Ну и мы, Чекалкины, Устиновы, на 99 процентов люди с неразличимо простыми биографиями...
Мое племя.

АНКА
Опёкиш приехал к дому, где была свадьба Анки и Трофима, на мотоцикле. Анка выскочила к нему, уселась сзади и уехала.
Почему его звали Опёкишем, никто не помнил, и как его звали...Мишанька? Федька?
Так-то опёкишем называлась в наших краях большая белая хлебная лепешка, чуть потолще неизвестного на Вятке лаваша. Ее пекли в сковороде, в печке. Говорят, с молоком было очень вкусно.
Может, лицо у него было такое? Дак там у всех такие лица, как у СергейМиронычКирова. Киров - он же Костриков из Уржума, 20 километров от нас.
Анка была девка породистая. Черная вся. Глаза - черные, волосы черные, грудь - во! Плечи - во! В мать.
А жених ее, Трофим, был какой-то лядащий, тощий и бледный.
Анка покаталась с Опёкишем до заката, а потом вернулась. И свадьба пошла своим чередом, и потом все ладом.
Анкин старший сын Федька родился в отца, тоже блеклый. Но нрав у него был в Анку, и все девки в мире были Федькины. Не только от Уржума до Кирова, но и дальше аж от Вятки до Волги.
Три внучки соседки Прокофьевны были в Федьку влюблены. Городские девки.
Иринка, Лидка и Наталья, все друг другу двоюродные. Каждая с Федькой летом на каникудах гуляла и каждая думала, что Федька ее. Пока Лидка не пришла как-то июльским вечером с улицы. Не оглядела мирно пьющих чаёк двоюродных сестер. И не хрястнула по столу кулаком.
- Федька - мой! Мой. Федька.
Ложечки в чашках звякнули, сестрицы онемели, Федька остался с Лидкой. На это лето.
Анка овдовела, когда дети уже были взрослые, когда Федька уже вовсю гулял с сестрицами-кузинами.
И вышла замуж за мужика из Батина починка.
Там около Тюм-тюма было две деревеньки еще - Батин починок и Сухонькой починок.
А новый ее муж был, во-первых, тракторист, во-вторых, ревнивый.
И хотя Анка мужикам очень нравилась всем, - в деревне у нее была репутация нормальная, сучкой ее никто не звал.
Только муж ее второй все сомневался.
Сомнения привели их однажды в лес, в Каменный лог. Как-то они там оказались все втроем. Муж Анкин, Анка и трактор.
Никто не знает, что там было, может, там был кто-то четвертый, а может и нет. Может Анка с мужем о чем-то разговаривали, а может, он и из кабины не вылезал... но земля, перемешанная с первым снегом и пожухлой травой, была вся изрыта колесами трактора, как будто муж гонялся за Анкой по опушке леса.
Он прижал ее трактором к стволу ели.
Так Анка и умерла там, стоя у ели.
Что-то некрасовское... то ли зеленый шум, то ли умершая, стоя у зимнего дерева, Дарья.
Только на самом деле было.

РЫБНИК

У Ипатьевны пропал пирог. Только что испекла, вот был тут - и нет.
Ипатьевна туда-сюда - нет пирога.
- А чево ты ищещь, маманька? - густым басом спросила ее дочка. Дочке Ипатьевны было лет 16, лицом она была сдобна, как тот пирог, росту в ней было полтора метра, попа у нее была широкая, носик пупочкой, глазки вятские.
- Дак пирог, лихорад ему на болесть ту! - ответила Ипатьевна.
Дочка посидела еще немножечко, потом посопела и приподнялась.
- Мамань. Вот он твой пирог-то. Я чот еще подумала, что чот печет под жопой-то.
Ипатьевна орала, оплеуху дочке дать не успела, потому что та юркнула за печь - и на полати.
Зашедшая за какой-то надобностью Прокофьевна, у которой росло аж семеро дочек, - стояла у притолоки и еле сдерживала смех.
- Смешно ей, - в сердцах сказала Ипатьевна. - Хорошо тебе, твои девки тонкокожие. А моя -то , уууу, лешачиха!!! Сидит!
Ты чож, не чуяла, что горячо под жопой-то? Чо теперь пирог-то куды...
А пирог не сильно помялся.
Это был рыбник. Большой, сильный пирог. В нем запекаются речные рыбки, наловленные Яковом Трофимычем, - и кусать этот пирог нельзя. Надо отрезать корку и отложить ее, потом есть отдельно. Надо по одной съесть-поковырять рыбок, речных, костлявеньких. Потом съесть нижнюю корку.
Дело неторопливое, требующее терпения и несуетности.

ЛЕЛЬКА

Росли только яблони.
В центре сада - китайка с медовыми прозрачными яблочками. Лелька научилась ходить и дошла как раз до китайки. Подняла голову - над ней дышало зеленое колышащееся на ветру небо с золотыми крупными звездами-яблоками. Одна звезда сорвалась и ударила Лельку в лоб. Она заревела. Шишка на лбу, которую целовали по очереди старшие сестры. Пять сестер и два брата у Лельки.
Земли у родителей было мало, Василию-мастеровому не полагалось земли, он и времени не имел на земле-то работать, все в каретнике возился, полозья гнул для саней.. А все равно пришли раскулачивать - в 1936 году. Лошадь увели, а корову оставили. Соседка предложила помочь, мол несите одеяла и подушки нам. Я сохраню, у вас же детей куча, куда без одеял? Отнесли.
Она же, как рассказывала потом Лелькина мать, Акулина, - все принесенное носила к заднему окну в сенях и передавала стоящим там раскулачивателям. Они грузили на телегу. Словом, пропали одеяла. И подушки пропали.
Как жить рядом с такими соседями?
Василий и Акулина бросили дом, собрали младших и уехали в Кизнер, на станцию. Там поселились в темном бараке, Василий устроился в ремонтные мастерские, Акулина в столовую. Старшие дочери втроем остались дома. 20, 19 и 17 лет.
Вот первое, что помнит Лелька, - это как ей яблоком в лоб попало. А второе - как она выползла в кизнерском бараке в темный коридор и там в кромешной темноте на нее наступил татарин. Татарин испугался и сам чуть не плакал, носил ревущую Лельку на руках и причитал по-татарски, непонятно. И-и-и, кызым, кызым, син жылысын - мин жылым...
Через полгода они вернулись домой.

ВАССА

Васса была девка красивая и мрачная. Скулы, узкие глаза, тонкие губы, темные и неулыбчивые. Старшая дочь у молодой матери. Какая там была умелица-хозяйка ее мать в год рождения Вассы? в 17-то лет? Сама еще дите.
Няньку родили, значит. Потом пошли ляльки, много и все на Вассе. Еще 11 детей родилось после. Правда, нянчила не всех. Потому что выросла и сама собралась замуж.
Мать замуж не пускала - надо было дома помогать.
Но в 1934 появился Парфен. Красаавец, высокий, в матицу головой упирается, все обмирали. Кудрявенькая Тинка, соседка, росту в которой было метр сорок, в него влюбилась, аж мелкими зубешками щщолкала. И Манька Исакова, троюродная сестра, квашня-квашней, медленная, глуповатая - тоже решила, что Парфен - для нее.
Но Парфен посватался к Вассе.
Манька простила, а Тинка до самой смерти с Вассой не разговаривала.
Жили недалеко от родительского дома. И Васса собралась рожать первенца.
Тут случилось стыдное, такое, что Васса не знала, куда глаза перед соседями девать. Мать ее, Акулина, старуха ведь, 41 год! - тоже с животом. И отец-то дома толком не бывает, все ездит по соседним деревням, полозья гнет, сани-телеги делает. А вот ведь, когда успели... Акулина и отвар луковой шелухи пила, и с полатей прыгала. Не вышло поправить дело.
Родились две девочки, с разницей в два дня.
Васса свою назвала Ольгой. Ольга Парфеновна, старшая дочка.
Через два дня и мать родила. И как назло, что ли? Тоже говорит: Ольга будет. Лелька!
Вассына Ольга вся какая-то хилая родилась, квелая, тощая, синяя, как куренок ощипаный. И не плачет, а так, скиглит тихонько - мяяя... няяяя- няяяя...
А материна Лелька - ой и хорошаааа... толста, как поросенок, розовая, горластая, орет басом. Крепкая девка.
Васса позавидовала. Тебе, говорит, незачем такую здоровущую девку. А мне надо. Вот что тебе бог дал такое ладное все - а мне - хоть брось! Давай поменяемся! Тебе ить все равно!
Мать засмеялась, иди, говорит, лешачиха безголовая, отсюда, не буду я меняться!
.....
Когда Ольга Парфеновна и Ольга Васильевна - племянница и тетка - ровесницы, тезки, - выросли, то оказалось, что старшая Ольга, родившаяся куренком, - заматерела в щекастую, красную, яркую бабу.Икры крепкие, на щеках ямочки. Румяная, круглая, как репка, кудрявая и бойкая.
А младшая, что крепкой родилась, - выросла бледненькой, слабенькой, болезенной, неказистой. С нежными голубыми жилками на висках
В детстве волосенки были как пух на розовой голове, в юности - запястья и щиколотки тонкие, чуть сквозняк - она кашляла, в голодной общаге в пятидесятые докашлялась до туберкулеза, который лечила в Ялте, в заводском санатории...
Но все родные так и молчат, закусив губу. Может, поменяла Васса девок-то?

ЕЩЕ РАЗ ПРО ВАССУ

Самая старшая сестрица моей мамы, Васса, родилась в 1912 году. Году примерно в 1933 она вышла замуж за самого красивого парня в деревне - за Парфена. Вся семья Парфена занималась шитьем - и сам он прекрасно кроил, шил - научил шить на "Зингере" и молоденькую жену.
Этим они и зарабатывали.
 
В 1940 у Вассы родился последний сын.
А в 1941 Парфен ушел на войну.
И оставил, кроме "Зингера", который по-прежнему кормил семью, - еще фотоаппарат. Со всеми принадлежностями. И с пластинками, и с мастерской для проявки и печати.
Васса уже умела это делать. В сенях отгородили угол для фотолаборатории. Электричество в этих лесах-лугах появилось только через 25 лет, а у Вассы в сенях была фотолаборатория.
И у нее скатаное в сундуке береглось полотнище для фона. Васса  прибивала его гвоздями к стене амбара.
И фотографировала всех, и на этом тоже немного зарабатывала. Потому что до ближайшего большого села, где был фотограф, - пешком 10 км.
Так что некоторая часть фотографий сороковых годов, которые в сообществе "Чекалки" постят неизвестные мне люди, - сделаны моей теткой Вассой и отпечатаны при свете красного фонаря в том углу сеней, где стояла моя кровать много лет спустя.
Да, важно: Парфен с войны вернулся. В 1946. Его сперва ранило, а потом его год не отпускали, - он обшивал офицеров и их жен. Ушивал или расставлял им трофейные шелковые платья.
Тонкий шелк было очень трудно шить.
Жене он тоже привез три платья. В цветочек.



МИША ИЛЬИЧ

Миша Ильич жил через три дома от нашего,  Все дома в деревне глядели окнами на улицу, и только дом Миши, огромный, высокий, на  каменном подклете, темнел в глубине широкого палисада, почти сада уже. Так что если хозяйка дома, Мишиха, выглядывала на улицу, то это и заметить было трудно.
Как звали Мишиху - никто не помнил, потому что жили они очень наособицу. Выходили редко, в дом никого не пускали. Разговаривали тоже как-то сухо и по-умному, все время казалось, что Мишиха подбирает руки, чтоб не замараться ненароком об жизнь вокруг.
У Мишихи и ее мужа было несколько детей.
Старший сын, Селиверст, влюбился в Шуру, мою тетку.
Ту самую Шуру, которая в старости начала шить себе яркие платья на широких лямках без рукавов и с ярусной цыганской юбкой, говорить басом, петь срамные песни (я, семилетняя, все запоминала, слово в слово. Странно так было - вроде там пелось "звезда" - но как-то вроде и не звезда...).    Приехав в гости к матери летом, старая уже Шура курила тайком беломор, вставив его в темный мундштук. Для этого она  пряталась в каретнике. Потому что даже если тебе 65 лет, то на глазах у матери-староверки курить нельзя.
Бабка Акулина ее гоняла, боясь не столько греха, сколько пожара. Каретнику было лет 80 к тому моменту, дерево сухое, выдержанное, на улице 35..
Каретник когда-то, когда Шура была юная и тоже влюбилась в Селиверста, был  еще коровником. Там стояла единственная корова, то ли Ночка, то ли Дочка. То ли Зорька.

Изнутри к стене коровника-каретника была приставлена стремянка, ведущая на сеновал.
- Мама тут корову доит, помню. Молоко в подойник хрум-хрум. И на корову покрикивает, мол, стой, стой, Ночка, стой, лешак тебя забери! А на сеновале Селиверстка мне целку ломат! - рассказывала старая Шура, тушила беломорину, плевала на нее и коротко взглядывала наверх, там, где был сеновал.
Когда-то.

КАРТОШКА ПО-ВЯТСКИ

Конечно, вам гугль ничего не сказал про этот рецепт.
Потому что нужно..
Нужна бабушка моя, Акулина Прокофьевна. Деревня Чекалки нужна, на Сибирском тракте, у Каменного лога, речки Шечки, в пяти километрах от берега Вятки.
Нужна изба окнами на закат, на Каменный лог. Нужна печка. Нужно, чтоб назавтра был какой-то христианский праздник, когда бабушка, глава старообрядческой общины, собиралась бы уходить на моление в далекую деревню.
Нужен чугунок. В нем, в печке, варится картопка в кожуре.  Мелкая картошка, мелкая...
Еще нужно, чтоб она остыла уже. Еще нужно масло подсолнечное, в бутылке, заткнутой самодельной пробкой из тетрадного листа и куска полиэтилена. Масло должно пахнуть маслом. И нужна соль крупная. И укроп с огорода свежий. И вилка старая такая, с длинными зубьями. И чтоб в тихом доме тикали ходики на переборке. И чтоб по тракту редко-редко грохотали грузовики - не камазы - а простенькие такие, почти как послевоенные...
И вот я просыпаюсь, когда бабушка уже ушла - с раннего утра, взяв батожок, ушла-уехала куда-то - я не знаю, куда.
Достаешь из подпечка чугунок, достаешь картошку, чистишь ее, прям в чугунок бросая кожуру.

Потом в глубокую миску режешь ломтями-краешками - непременно не пластинками, а полукруглыми краешками, сверху пару ложек подсолнечного масла, покрошенного укропа и посолить крупной солью.
Перемешать.

Еще сходить в сени и налить там себе квасу в граненый стаканчик. Эта бутыль - покислее, на окрошку. А эта - с изюмом, послаще квас.
Еще, конечно, можно молока налить.

Достать книжку, сесть у окна и есть эту картошку.
Непременно холодную, не теплую.

Очень вкусно.
До сих пор люблю.
Теперь и мальчишки любят.

Чугунка - нет. Нет пахучего масла - оно оливковое, без запаха. Картошка красивая, как на выставку, нарядная такая. Соль мелкая.

Нет Чекалок, нет Каменного лога, нет бабушки Акулины Прокофьевны.

Ничего нет уже - есть только в миске холодная вареная картошка с растительным маслом и солью.
Картошка по-вятски.



МОЛОКО

Соседку моей бабушки звали Тинка. Феоктиста. Еще ее звали "Тинка-навозная муха". Была она маленького роста, шустрая и суетливая. На всю жизнь Тинка сохранила ненависть к моей старшей тетке Вассе, потому что Васса вышла замуж за красавца Парфена (а Тинке он не достался). Муж Тинки, высокий бородатый Федор Илларионыч, голос имел как из бочки, низкий, говорил мало, пил много. Был он инвалид войны, хромал.
У Тинки было 18 детей. Но выжило к концу семидесятых годов только трое. Иногда она с воплями бежала в огород и падала на грядки: "Ай, кила, кила!". Это была ущемленная грыжа. Соседи, суровые вятские староверы, и тут не сочувствовали: "Тинка опять со своей килешкой..."
 Она доила корову - мне молоко доила прямо в эмалированную кружку.
Запах навоза и темнота под лабазом.

УПРЯМАЯ

Старшая моя тетушка, Васса, жила в поселке Пиляндыш, на берегу Вятки. Когда шел лед, сообщения с Пиляндышем не было, так мы однажды не попали на похороны моей бабушки, которая умерла 31 марта ,в самую распутицу.
И вот Вассе исполнилось 85 лет, и в письмах она все время писала трем своим детям, что совсем она плоха, стара, помрет одна как перст.
Дети, зная, что у Вассы характер был адекватен имени, долго не решались на какие-то действия. Но на третьем упрекающем письме взяли отпуска на работе за свой счет и поехали за матерью. Из Москвы в Вятку, на жигуленке.
Приехали, говорят: "Мама, мы за тобой приехали, собирайся, поедем".
"Вот еще что придумали. Никуда я не поеду. Ни-ку-да! Не-по-еду!"
Уговаривали, уговаривали. Каждый день уговаривали, а дни отпуска заканчиваются уже.
Дня два осталось, пора ехать назад.
Выходят они из дому, грузят сумки в машину, а тут подходит соседка, Ипатьевна.
И слышат собирающиеся дети такой разговор:
- Вот, Ипатьевна, уезжают мои детушки-то. Да... Уезжают. Ведь не берут они меня, старушонку, не берут. Не нужна мать. Не-нуж-на! Уж я как просила, как просила, так никому старуха-мать не нужна, сдохни тут...
Дети обомлели. Молча развернулись и пошли в дом.
Через два дня Васса устраивалась на новом месте, у дочери, в поселке под Москвой.

ЛЁЛЬКА И ДОКТОРА

Лелька не знала, почему Вассу, старшую сестру, которая давно жила отдельно, с мужем и своими детьми, все младшие дети звали "крёсна". Лельке она точно крестной не была.
Про крёсну все знали, что она чуть не умерла, а спас ее Господь и Самборский.
Еще до Лёлькиного рождения году в 1929 случился с крёсной перитонит Это когда все кишки переворачиваются, думала Лёлька. Перетонит все внутри. Как у кого начнет перетонить - так и умереть можно. Крёсну увезли на лошадях сперва в Шурму, а там врачи сказали, что надо везти в большую больницу, в Уржум.
Так что поехали на телеге еще 20 километров до Уржума.
Мать всех детей бросила и сидела день и ночь со старшей дочкой. Молилась все время, лестовку из рук не выпускала. Спала на полу, меж койками. Ведь19 лет, красавица, первая дочечка, не дай Господь помереть такой молоденькой.
И не дал Господь помереть. И Самборский не дал.
Так хирурга звали в уржумской больнице.
Лёлька сперва думала, что это так зовут бога ("Господь спас, Самборский спас").
А потом поняла, что это просто должность такая: в каждой больнице есть Самборский, если заболеешь, то надо идти к Самборскому, он спасет.
Но в 1944, когда Лёлька уже ходила во второй класс, она знала, что в больнице есть просто врач. Может быть, зовут его Иванов или Кожевников (хотя все равно внутри своей головы привыкла думать про любого врача - "самборский") В их деревню в здравпункт прислали из Москвы Александра Николаевича. Когда у Лёльки что-то случилось с коленкой и на ней появились какие-то большие болячки, врач сказал, что это ничего, вылечим. И намазал Лёльке ногу мазью вонючей. Завтра снова приходи, говорит. Еще намажем.
Лёлька же не дура, она же знает, как лучше. Она домой пришла, вонючую мазь тряпицей обтерла и намазала сметаной. Сметана все лечит.
Назавтра так же сделала. И на третий день тоже.
А потом Александр Иванович посмотрел на ногу Лёлькину и сказал огорченно:
- Что-то я лечу-лечу, а не помогает. Все хуже и хуже. И скажи мне, Лёля, что это у тебя тут такое белое? Никак не пойму, что происходит.
Лёлька губы сжала и решила молчать.
- Лёля?...
-....
- Лё-ля! Что это такое белое у тебя на коленке?
Ну, Лёлька помолчала ещё, посопела, а потом про сметану все же рассказала.
Александр Иванович то ли заплакал, то ли засмеялся, Лёлька не поняла. Но обещала ему больше так не делать.

РУБЛЬ

Прокофьевну все знали.
Уважали.
Последние двадцать лет жизни она была глава молельного дома.
Обычно на этом месте стоит отец духовный.
Дак нет отцов.
Умерли все старики, одни старухи остались.
Когда деревня истаяла с северного конца, когда длинная улица домов исчезла потихоньку после смерти хозяев, дом Прокофьевны оказался второй с краю. И все, кто ждал автобуса, заходили попить воды, сказать слово.
И в Тюм-Тюме, где жили только марийцы, - тоже все знали Прокофьевну. И в Батином починке. И в Сухоньком починке.
Когда она умерла - не в своем доме, а за Вяткой, у дочери Вассы, - стояла распутица, конец марта.
Так что похоронили ее там, за Вяткой.
А на этом берегу на старом кладбище ее ждал Василий Димитрич. Уже больше тридцати лет ждал.
Через год договорились перезахоронить. Старухи, которые подхватили истлевшее уже знамя раскольничества, все судили по-разному. Кто говорил, что нельзя никак - грех! И нет таким молитв, чтоб было можно!
А кто говорил, что еще раз помолимся, и можно. Только гроб не открывайте.
Лелька сказала: берем тех, что посговорчивее, привезем сюда, пусть побормочут, а мать все же перезахороним, она тут хотела быть.
- Марийцы хорошие, - вздыхала потом Лелька. - Мы когда гроб везли по Пиляндышу, так никто голову не повернул. Выкопайте все кладбищи, да везите на телеге.
Я -то ждала, что будут говорить: "поли-ка, поли-ка, гроб везут!" - а всем все равно.
А перевезли на лодке сюда, к Тюм Тюму - так лодку марийцы дали. И там телега уже ждала. И люди были. И мы через Тюм -Тюм едем, все выходят, меня обнимают. И мы уже до околицы доехали, как вдруг из одного дома выскакивает марийка. Старая уже. В своем кафтане вышитом, белом. Марийки же в своей одежде там все еще ходили...
Да без галош, в одних чулках. И кричит нам: Стой! Стоооой! А под ногами глина, грязь, лужи. А она так и бежит к нам по грязи. В чулках.
Добежала, в черном кулаке держит смятый рубль.
- На, говорит. Помяните, говорит, Прокофьевну.
Мы с ней стоим, обнялись...
Никогда я с марийцами-то не обнималась. Мы же все отдельно жили, у них свое, а у нас свое...
... стоим, плачем.

ЗАМУЖ

Анку выдали замуж за Трофима. Она красавица, а у него бельмо на глазу.
Любила Анка Опёкиша.
Только семья Анки и семья Никифора были староверы. Шихали.
А Опёкиш - мирской.
За него замуж выйти нельзя - обмирщишься.
Так нельзя из мирской кружки молоко пить, мирской ложкой из мирской тарелки кашу есть.
Мирские все кругом.
Нельзя нам так.
И не пустили родители.
Уже война прошла, уже вот-вот Сталин умрет, а черноглазую девочку не пускают замуж за любимого - а у него мотоцикл! Ветер в лицо, волосы развевает...
... выдают за бельмастого.
У Прокофьевны-то, которая жила напротив, почти все девки разъехались, кто куда - учиться в институты, и там повыходили замуж - за кого пришлось. За мирских, а как же.
Лёлька вообще за татарина вышла замуж. Голова бритая, спасибо, хоть по-русски говорит.

СВАТЫ

Все Шмаковы ушли в луга, сенокос был. Дома осталась Акулина и ее младший братишка. Акулине 16 лет. У нее черная, коса, черные горячие глаза, высокий лоб, высокие скулы, росту в Акулине метр с половиной. Она подоткнула юбку, выскочила во двор - выплеснуть ведро грязной воды. Полы мыла. Бежала назад, коленки голые, щиколотки тонкие, ступни маленькие, нынешний 33 размер. Незагорелые ноги. Белые-белые из-под подоткнутого края темной юбки.
Год стоит примерно 1910, это Вятка, это леса, это староверское село Тушка. Тятенька у Акулины - местный Отец духовный, рядом с домом - большой молельный дом старообрядцев-беспоповцев.
Акулина грамотная, ее учили читать и писать "по-славянски", два года учили. Дать ей обычную газету - прочтет с трудом (да вот нет у староверов никаких газет, грех это), а вот Псалтирь или Иоанна Златоуста черными угловатыми буквами на толстых листах, закапанных воском, в книге с деревянными корками в тисненой коже - она умеет. И крюковые ноты легко разбирает, и поет: "Честнейшую Херувим и славнейшую!"...Это она поет, когда надо, а сейчас просто бегает по двору, по солнышку, босая и что-то мурлычет под нос просто так.
А с той стороны высокого забора с огромными воротами и шатром наверху - подъехали сваты. И сам жених. Василий Димитрич. Василий стоит, смотрит в щелку на невесту, на ее коленки. Ему весело, немножко смешно смотреть, как девчонка прыгает, кур гоняет: все же Василий - взрослый человек, 26 лет, ремесленник-колесник. Телеги-санки делает на всю округу. Он сын вдовы, но невесте - если станет женой,- будет своя печь, своя изба, со свекровью делить ухваты не придется. Не богатый, конечно, но зато и мастер отличный, и глаза у него голубые. И ус пшеничный.
А потом они торкнулись в ворота. Акулина ахнула, засмущалась, подол одернула и убежала в дом. Ужасно было думать, что она прыгала и пела, а они смотрели.
Братишка побежал в луга, звать тятеньку и маму домой.
Сваты приехали! Сваты! Акулинку сватать!

СУД

1.
Девки собрались на вечерку.
И Ганьку позвали.
Ганька была вдова, сын ее, Гришка, не только вырос, но уже и успел сгинуть на финской войне.
Словом, делать Ганьке было нечего, веселись - не хочу.
И парней позвали, и мужики кое-какие подтянулись, кому не зазорно. Тоже одинокие. Миша Ильич пришел. Жена его умерла, сын Селиверстка женился. Чо не гулять?
Часам к пяти утра начали расходиться, кто куда.
Парами.
А Василий Димитрич как раз в этот час - небо только начало светлеть - возвращался с лугов. Он там стога сторожил для дальнего колхоза. Чтоб не растащили сено. Самая подходящая работа для степенного пожилого человека.
Идет он и видит - на тропке, прямо между его домом и соседним, лежат двое и пыхтят. Тут задница - тут ноги белые в воздухе мотаются.
У Василия Димитрича аж сердце екнуло. Дома девки. Тропка у дома. Наша девка?
Василий Димитрич подскочил и начал мужика от бабы отрывать. Тянет, - а мужик-от орет дурниной, не отрывается никак, увлекся. Тот тянет и вдруг видит: это Миша Ильич!
Не, - думает, уж какие-никакие мои девки, а с этим грибом трухлявым не лягут!
Тут бы ему руки -то разжать да идти своей дорогой.
Но Василий Димитрич был очень любопытный. Сидят вот, обедают, а по Сибирскому тракту под окнами телега грохочет. Так Василий Димитрич спросит непременно:
- О, кто там едет и куды?
А Акулина ему:
- Дак побеги на канаву да спроси!
Словом, Мишу Ильича удалось опознать. А баба-то кто? Интересно же?
А у бабы мор... лицо то исть - юбкой закрыто. Не видно. Так что Василий Димитрич рук не отпускает, а продолжает Мишу Ильича трепать, как пес старый ботинок. Юбка с лица сползла.
- Ай, Ганька, сватья, ты?
Ганька вывернулась, юбку одернула, послала обоих по матери, скок через плетень - и по загумнам - домой.
Мише Ильичу обидно стало. Он вывернулся и Василия Димитрича душить начал. Душит и затылком по пыли, по тропке возит. Василий Димитрич уж хрипит.
На шум проснулся соседский Витька. Витька спал молодым здоровым сном на сеновале в соседнем доме. Глянул сверху, понял: драка! Крикнул приятелю:
- Гавря! - и побежал разнимать.
А Гавря спать продолжал. Гавря в сенях уснул, ему не слышно было, что там его родного отца душат.
Витька дрын вынул из плетня да дрыном по башке Мише Ильичу.
Ну пробил голову-от. Кровишша... Драка кончилась, а Витька убежал назад. Никто и не видел его - только дрын валяется в пыли.
2.
Решил Миша Ильич Василия Димитрича засудить.
Они давно враждовали.
Миша Ильич был очень колхозный, а Василий Димитрич - очень единоличный.
Потому, значит.
Перво-наперво, пробитую голову надо было документом обеспечить.
Миша Ильич понес ее фельдшеру Клаве, в соседнее село, в медпункт. Та замотала бинтом, как на фронте научилась. И бумагу написала, мол, да, пришел ко мне больной с пробитой головой.
Тупым предметом.
Миша Ильич пошел в Шурму, в суд. 15 километров шел.
Пришел и говорит:
- Это они меня били по голове. И Чекалкин В.Д., - и сын его, Гавря! (Гаврю он заодно приплел, чтоб сразу двух врагов порушить. Гавря -то только что техникум окончил и приехал на каникулы, перед работой. А хрен ему теперь, а не работа на режимном заводе С судимостью -то!)
- А Гавре как фамилия? - спрашивают в суде.
- А Гаврю.. А Гаврю зовут Чекалкин Иван Васильевич.
Секретарь вздохнула и записала. Мол, Гаврю зовут Иван.
Клава же тем временем побежала спасать Этого Гаврю. Забрала его к себе в медпункт ночевать, а на следующее утро запрягли лошадь и тихо по загумнам увезли его в Шурму на теплоход.
Нет ни Гаври, ни Ивана, никого нет, ищи свищи.
Миша Ильич еще больше разозлился, взял дрын и втихаря перебил Василь-Димитричеву теленку хребетку.
Теленок начал помирать. Его зарезали.
И пошли к одной бабе, которая была тетка шурминской судьи.
- Она берет?
- Дак дадите, дак возьмёёёёт!
Василий Димитрич взял ведро, положил туда куски парного мяса невинного теленка и пошел в Шурму. Стукнулся в двери к судье - уже темно было. И говорит:
- Вот, не откажите уж, я вот вам тут .. покушать принес.
А судья отвечает:
- А вот поставьте свое ведерко тут в сенцах, да и идите себе. Спасибо.
Утром суд начался.
Судья сидит сытая, лоснится. Мясо щепочкой из зубов выковыривает.
И всех опрашивает.
Кто как на тропке лежал? Что делали? А вы что? А он где?
И Ганька показания давала. Мол, стояли, беседовали так просто, а тут сват идет, что уж ему померещилось - дак кинулся как кобель цепной! А сын его с дрыном - вот и голову пробил приличному человеку.
Акулина из зала этой суке бессстыжей в спину крикнула:
- Сватья, лихоманка тебя побери! Моя же Шурка за твоим же Гринькой покойным замужем была! Что ж ты, сучка такая, говоришь -то на нас! Сама по тропке валялася, а сама .. бесееедовали они, как же!
А та задом к судье повернулась и отвечает:
- Да твоя Шурка моему Грине нечестная досталась. Все вы там.. Шурка твоя с сыном Миши Ильича, Селиверсткой, - по всем тропкам повалялася, прежде чем мой Гриня дурак, не тем будь помятнут, с ней связался! А вы Мишу Ильича - дрыном! А он вам почитай почти что сват!
Селиверстка (он с отцом пришел) - сидит весь красный. У него жена молодая, детишки, а тут рассказывают, с кем он когда чего.
Судья стучит по графину, мол, замолчали все, а то всех выведу.
Ушла приговор писать. Ну, сперва домой пошла, мяска с картошкой поела, пообедала.
А Ганька не унимается:
- Да щас им присууудят, ждите! Они же вчера судье полкоровы отнесли.
Тут Витька, который, собственно, главный преступник и был, да никто про это вслух не говорил, - засмеялся:
- Я их корову утром видел в стаде, Агафья Тимофеевна, дак целая была корова! И голова у нее шла с рогам, и жопа с хвостом Целая корова-то была!
Все, что сидел в зале суда, грохнули.
Ганька сплюнула с досады.
Потом судья - сытая и довольная вернулась.
Обоим мужикам присудила по штрафу.
А Гавря, он же Иван Чекалкин, - тут вообще ни при чем. Так и записали.

КОЗА
Это не про войну. Про козу история.
Лелькина старшая сестра Шура родила Костика перед войной. А тут война. И с завода пермского, где Шура работала, отпускать домой совсем перестали. А дома Костик двухлетний.
И тогда Шура отвезла Костика матери в деревню. У матери там все равно младших четверо, Лельке как раз шесть лет, вот она с ним будет играть.
Так Костик и рос дальше. Лелька, Любка, Гавря и Клавка говорят "мама" - ну а Костик что, будет говорить "бабушка"?
Словом, Костик рос, была у него мама, сестры и брат.
Мать Шура писала письма и присылала посылки. Мыло присылала хозяйственное, свечи. Костик не задумывался, кто такая Шура, хотя ему и говорили: "Вот, от твоей матери посылка".
И однажды Шура приехала сама. Война кончилась, с завода отпустили, Шура приехала сына забирать.
Костик к ней не подходил, не узнавал, но все бормотали: да привыкнет, привыкнет.
Чтоб кормить Костика в Перми, Шура попросила у матери козу. Собрали вещи, козе обмотали рога веревкой, Костика одели.
Тут Шура сообразила, что с козой, Костиком и двумя чемоданами ей до Перми трудно будет доехать.
- А дай мне Любку, - придумала Шура. - Любка меня проводит, а потом назад приедет.
Любке дали в руки веревку от козы.
И поехали - сперва на попутке до Шурмы, а там по реке.
Сошли в Перми с парохода, Костик молчит, как немой, коза орет, Любка козу тянет, головой крутит, потому что в город первый раз попала, Шура курит беломор и матерится.
Она на заводе осатанела совсем, и еще, говорят, что там была авария однажды, и Шура отравилась. И стала немного с приветом. Странная была. Могла начать посреди улицы матерные частушки петь, послать могла кого угодно в любой момент. Даже Любку могла послать. Ей все равно было, что Любке 12 лет, а Любка все слова знала, хотя дома у них не матерились, грех это.
Дошли до трамвая, а там кондуктор. Ну, вы знаете, в трамвай с котами нельзя, а уж с козами точно нельзя.
Шура с Костиком и чемоданами села на трамвай, а Любка с козой пошла пешком. Через весь город Пермь. Шура ей объяснила, как идти, и адрес на бумажке написала.
И вот двенадцатилетняя Любка, первый раз в городе, шла через него с козой, крутила головой, на трамваи смотрела, на дома, на кучу народа, на нарядных баб.
И дошла ведь. И козу довела.
А потом Шура ее отправила назад, одну на пароходе до Шурмы, а там на попутках до деревни.

ВАСЕНЬКА-КОЛЕСНИК

Про Васеньку.
В начале 19 века появился Чекалкин починок.
Вырос он на Сибирском тракте до конца 19 века в большую деревню из трех улиц: Трактовые Чекалки, Середние Чекалки и Заложные Чекалки.
В документах того времени сказано, что жители деревни - старообрядцы, а занимаются они колесным делом. А те, кто, не умеют колеса, - те бурлаки. Вятка ведь рядом течет.
В 1891 году было 68 семей Чекалкиных, почти 400 человек народу. По 4 головы скота в среднем на семью (крупных голов, не овечек). И по 17 десятин земли.
Васеньке исполнилось два годика, когда тятенька Димитрий Алексеевич умер от чахотки и вдова его осталась с двумя дочками - Мариной и Марфой, и маленьким сынишкой. Было тятеньке 30 лет, а вдове 25 лет.
В шесть Васенькиных лет его дядя, Исаак Алексеевич решил, что пора. И Васенька начал учиться колесному делу.
На тракту такой работы было много. Помогал дяде Васенька, помогал. Год-два помогал.
Однажды ехал через деревню мужик, у которого сломалось колесо. Где чинить? Ему и говорят: Вот там живет Исаак Алексеевич, вот к нему иди. А Исаак вышел, глянул, велел подождать. И вывел крошечного белоголового и синеглазого семи-восьмилетнего тогда Васеньку.
- Васенька, ну-ко глянь.
Мужик оторопел, а Исаак ему рукой махнул, мол, ничо, я отвечаю, если что - я доделаю!
И Васенька, закусив губу, полез рабираться с колесом.
И починил. И дядя Исаак ему отдал деньги за починку. Васенька деньги отнес маме.
Мама плакала и крестилась на темного Николу.
Вот в тот год, когда Васенька первый раз сам колесо починил, как раз в реестре селений и жителей Вятской губернии и указано было, что вот, колесники там живут. И Васенька  - колесник, и его посчитали.
 А когда Васенька вырос - то в 26 лет стал уже  лучшим колесником в округе.
Поэтому неудивительно, что за него, сына вдовы, отдали замуж молодую, на десять лет его моложе, красивую черноглазую Акулину.

РЫБА

Лелька и Любка крутили в каретнике привод токарного станка. А тятенька точил ступицу.
Крутить было тяжело.
Потом из дуба делались "пальцы" и вставлялись в пазы ступицы по окружности. Колесо было похоже на солнышко.
Учить ремеслу тятеньке оказалось особо некого. Два сына только хмурились. Это же не темные дореволюционные времена. Петя хотел стать художником, а Гавря - инженером.
И отца-единоличника-колесника они немного стыдились. Гавря инженером стал, на большом заводе в Казани, уже после смерти тятеньки. А Петя пропал без вести под Сталинградом.
Тятенька делал не только колеса -телеги, но и лучшие саночки в округе. Продавал их в Шурме, приезжал домой с деньгами и с порога протягивал ворох любимой дочке:
- Клавдюнька, считай!
А однажды наторговал мало, и купил огромную рыбину. Притащил в избу, кинул в таз.

Жена Акулина говорит:
- Поди-кось, все деньги-от ухнул, Васенька?
А он отвечает:
- Гли-ко, - говорит, - баская рыба какая! Исти будем!

ДОМОЙ

В первый день зимних каникул сестра Вера вывела пятнадцатилетнюю Лельку на середину Вятки, где по прочному уже льду, занесенному снегом, вилась едва видная тропинка. Все инструкции были простыми: вон туда иди.
Лелька собиралась дойти домой, к матери.
От Аркуля до Чекалок идти надо было километров 60.
Лелька тянула за собой саночки, черное небо становилось серым, светало.
Лелька больше всего боялась встретить человека. Тропинка вильнула к берегу, и тогда на белом снегу под обрывистым краем издали стало видно - куст, еще куст. Каждый куст казался чужим мужиком, злым, опасным, сердце ухало куда-то вниз. Нет, показалось, это куст, куст, Лелька, это куст.
Часов у Лельки не было, так что когда снова начало темнеть, Лелька подумала, что надо искать ночлег.
Над берегом как раз показалась деревня. Лелька поднялась наверх и сообразила: это Дергачи.
Феня Гребнева, - тут живут родители Фени Гребневой, - вспомнила Лелька. Феню она ни разу не видела, но сестра Любка, которая уже училась в Казани, рассказывала, что учится с Феней из Дергачей.
Лелька прошла по улице. В окнах уже зажигались огни, повалил снег.
Встретилась баба.
Всмотрелась в Лельку:
- Дак девка, ты куды идешь-то?
Лелька сказала, что идет в Чекалки и спросила, где дом Гребневых.
- Дак девка, дак у нас вся деревня Гребневы, дак тебе которы Гребневы?
Лелька такого поворота не ожидала.
- Дак у которых Феня в Казани учится в техникуме.
- Вон туды.
Дом этих самых Гребневых был большой, на каменном подклете.
Хозяйка как раз шла через двор из каретника.
Вся темная, в платке, повязанном по-староверски.
Лелька снова начала было про сестру Любу, про Феню, но хозяйка, недослушав, махнула рукой в сторону высокого крытого крыльца: -
- Иди давай в избу, чё колеть-то на улице?
Лелька поднялась в холодные сени, потянула на себя тяжелую обшитую дверь, шагнула в жарко натопленную избу. По стенам стояли крепкие лавки, потолок был темный, на перегородке тикали ходики. На кухне в большом чане плавал огромный медный ковш. Такого ковша Лелька никогда не видела.
- Йисти садись, картопница вот готова, - сказала хозяйка.
Лелька поела горячей картопницы, нерешительно двинулась было, чтоб помыть миску, но хозяйка миску забрала:
- Не барабайся девка, ступай-ко.
В комнате на кольце, ввинченом в потолок, - для колыбели, - висели на толстых веревках две оглобли. На них была натянута крепкая холстина. Пока Лелька соображала, что это и для чего, раздался шум от дверей.
Появился огромный мужик, шумный, пьяный, краснорожий, с рыжевато-пегой бородой. Матерясь и что-то выкрикивая, он пошатался по комнате, а потом улегся вдруг на эту холстину, как в детскую колыбель, и принялся качаться, распевая что-то срамное, грубое и громкое.
Лелька боязливо глянула на хозяйку, но та продолжала ходить по дому, поджав сухие губы, и даже не смотрела в сторону мужа, ни слова не говорила. Она вообще говорила мало.
Постелила на полатях.
Утром Лелька поела молока с ломтем кисловатого хлеба, попрощалась с матерью Фени.
И пошла дальше.
Впереди до Чекалок было еще 30 километров по руслу реки, - и пять километров от берега потом. Там ждала мама.

ШУМЕЛ КАМЫШ
А назад уже было веселее добираться. Мимо окон шел сибирский тракт. Так что мать просто вывела Лельку на канаву и они дождались попутку до Уржума. А от там уже было близко Всего 20 километров.
В узкой кабине полуторки сидели два мужика.
Они махнули рукой, мол, пусть лезет в кузов.
Мать постояла, глядя Лельке вслед.
Еще много месяцев будет одна. Васенька умер в том году, девки и Гавря - все учатся-работают в городе.
...В кузове лежали какие-то круглые железяки и по углам валялись клочки сена. Лелька подгребла сено, уселась, уцепившись за борт. Машину кидало на ухабах, снег летел в лицо, Лелька подумала, что до Уржума она на ветру-то проколеет.
Вдруг полуторка остановилась в чистом поле и один из мужиков вышел наружу, облегчиться.
Он глянул на Лельку снизу вверх, от колеса и махнул рукой:
- Лезь в кабину, поместимся как-нибудь.
Лелька была тощая, у нее и прозвище было "щучка", за худобу, так что она и не сомневалась, что поместится.
В кабине она быстро согрелась, только из носа текло, и Лелька переживала, что приходится вытирать нос рукавом ватника.
А мужики были пьяные и потому веселые.
Они разговаривали о своем, не обращая внимания на шмыгающую носом попутчицу, а потом затянули длинную песню.
Песня начиналась со слов "Шумел камыш". Лелька ее тогда услыхала в первый раз.
В стекло секла ледяная крошка, небо светлело, от мужиков пахло брагой и потом, до Уржума можно было немного подремать.

ЛАПОТКИ
Тятенькин дядя Исаак Алексеич к старости уже колесами и санями заниматься не мог. И плел лапотки.
Лапотки были баские. У других лапти получались грубые, страшные, а Исаак Алексеич плел их как шелковые.
И веревочки были хоть и из лыка, но нежные, мягонькие. И краешки у лапоток ровненькие. Игрушечки, а не лапотки. Золотые-серебряные.
Мама смотрела, как Лелька и Любка надевают лапотки, чтоб идти в школу, и кусала губы. Конечно, хотелось, чтоб после валенок весной можно было бы надеть на детей кожаную обувь. Но не было денег в тот год. И война еще шла.
Так что она вырезала из овчины стельку, мездрой вниз, а мягонькими кудрявыми колечками шерсти наверх, к ступне.
Было тепло и радостно. Лелька, надевая лапоток, касалась ладонью мягких белых завитков и гладила их тихонько.


(текст дополняется)