пожизненный

Хруст пальцев. После письма или игры на пианино, гитаре, рано-рано утром, сразу после пробуждения, так и ждешь, чтобы человек размял свои руки, медленно и с наслажденияем перебирая струны худых пальцев в ладонях. Указательный, средний, безымянный, мизинец и, наконец, самый большой палец, самый громкий и долгожданный.

Хруст первого льда. Лужица, покрытая легенькой корочкой - чертовщина. Нет. Есть нечто прекраснее. Хруст замороженной травы, сначала такой мокрой и блестящей, а за ночь превращающейся будто в седые-седые волосы. Опускаешь ноги в капну, и она издает истошный вопль: божественный, немного щелкающе-скрипящий. Почти совершенный.

Хруст вредной, но очень вкусной еды. Чипсы в кинотеатре звучат так предательски громко, что на секунду кажется, что весь зал, все люди вокруг вот-вот шикнут в твою сторону и попросят жевать тише. В ушах гремит. Этот хруст не похож на своих братьев. Как тот самый человек, идущий в компании и ни о чем не разговаривающий с остальными, потому что считает себя особенным. На самом деле же - просто хруст. Недохруст. Замкнутый в себе из-за своей непривлекательности.

Хруст старого (читать «древнего»), затертого паркета в единственном в городе музее. Не скрип. Хруст. Одна дощечка медленно соскальзывает по другой, под ногой прогибается другая, третья, уже избавившаяся от тяжелой массы подошвы, облегченно и громко выдыхает. На секунду останавливаешься у экспоната, будто бы он заинтересовал тебя, а на самом деле, просто топчешься там, где скопление шумно возмущающихся участков паркета самое густое.

И самый чудесный звук, почти не поддающийся воображению. Дождь среди декабря, мокрые дороги, люди, крыши и, главное, деревья и кустарники. А затем - заморозки. И вот, высокие кусты сирени уже блещут прозрачными ледяными каплями, не успевшими упасть вниз и застывшими крупными детскими слезами на тонких ветках. Начинается ветер, тихо наклоняя высокие растения, он заботливо разминает их уставшие от долгого сна спины, пытается не разбудить их. Как в танце, ветер ласково придерживает их за талии и наклоняет вниз, чтобы поцеловать. И тут, будто передумав, его партнерши выскальзывают из настойчивых объятий и кричат «не нужно, не нужно!». И покрытые льдом ветки, то покорно наклоняющиеся, то резко вскакивающие, хрустят своими нарядами изо льда. Их музыка, нежная, чувственная. Блаженство для человеческих ушей.

Но наручники щелкают, а не хрустят.
Машины воют и шипят, двигатели их
неровно дышат и стучат,
стучат прямо по голове.
Люди вовсе молчат. Просто смотрят
на меня и качают головами.
Я выискиваю в этом неуклюжем
движении легкий хруст их шей.
И двери в тюрьмах скрипят,
так больно, так осуждающе.
Хруст ее позвоночника был еще
прекраснее, чем музыка
отказывающихся от поцелуя ветра
деревьев.