Спасите. Рассказы о таинственных врачах

                СПАСИТЕ

                (Двенадцать рассказов о таинственных врачах)


                Посвящается светлой памяти врачей анестезиологов, -
                Петра Гусака и Олега Комарцова, погибших на
                рабочем месте при взрыве кислородного баллона.



                * * *

         
                « Вы не врачи, вы – спасатели », - говорили некоторые хирурги об анестезиологах. Насчет врачей мне было обидно, а вот насчет спасателей, – нисколько. Я и представить себя не мог сидящим в душном кабинете, заполняющим амбулаторные карты и больничные листы, уговаривающим бабушек принимать не по половине, а по целой таблетке в день.

                Другое дело – «спасти больного от  хирурга», от его скальпелей, крючков и зажимов. Как здорово, блестяще провести наркоз, сделать самую сложную операцию безболезненной, безопасной, а значит, - вообще возможной, «снять со стола» живой  восьмидесятилетнюю пациентку и выходить ее после тяжелой операции, обезболить роды...

                Экстремальность момента, необходимость мгновенно принять единственно правильное решение, от которого вот именно сейчас, в эту минуту, зависит жизнь больного, пострадавшего, роженицы. Это - «оно, то самое», что притягивало меня к профессии.

                Ореол таинственности окружал все то, что было связано с оживлением умирающего пациента, «отключением» сознания, обезболиванием, «выведением» из наркоза, сложной аппаратурой. Романтика и тайна исчезли лет через пять, осталась просто работа, которую надо делать хорошо, без права на ошибку. Теперь будни скрашивал залихватский профессиональный юмор. У пришедшего в ординаторскую после операции кто
то из коллег мог спросить:
               
                - Ну, как прошло?
                - Нормально. Еще одна жизнь спасена.
               
                Это звучало особенно комично тогда, когда операция была десятиминутной, хотя, конечно, все знали, что «маленьких» наркозов не бывает. Зато бывают большие осложнения. Здоровый цинизм и самоирония помогали не сойти с ума от постоянного общения с «немножечко неживыми» пациентами.

                Нравились мне слова Питера Сафара: « Если вам придется идти по тонкому льду – танцуйте.» Как бы ни было трудно – делай все искусно, «Lege artis», да успевай еще пошутить, приободрить уставшего коллегу, внушить уверенность взволнованному пациенту в хорошем исходе операции и безопасности наркоза. Постепенно становиться профессионалом, - это была цель.
               
                На дежурствах, в минуты затишья, иногда вспоминались разные истории из жизни анестезиологов. Однажды мне захотелось записать их, придав удобочтимый для неспециалистов вид. Я выбрал самые незаурядные, полагая, что они будут интересны не только, и даже не столько врачам, именно описаниями людей в ситуациях, связанных с принятием непростых решений.

                Когда я за это принялся, сама собой стала вспоминаться ранняя автобиографическая проза врача М.А.Булгакова: «Звездная сыпь», «Морфий», «Полотенце с петухом», «Стальное горло», «Вьюга», «Крещение поворотом», «Тьма египетская», «Пропавший глаз».
               
                Так случилось, уважаемый читатель, что я не удержался от соблазна вставить отрывки из нее в свои тексты рассказов о «таинственных» врачах. Надеюсь, что ты строго не упрекнешь меня в этом.


               





                1. Две недели

      

               


                Учи меня глушь! Учи меня тишина деревенского дома!            
                Да, много интересного расскажет старая амбулатория
                юному врачу.
                М.А.Булгаков. «Звездная сыпь»               
               
               


               

                Утро тихо звенит морозными колокольчиками января. Красивая бахрома повисла на березах. Из окна пропахшего соляркой «Икаруса» я смотрю, как поземка перелетает через черный асфальт дороги, несущейся навстречу. В сумке остывают заботливо уложенные Лерой бутерброды с жареной колбасой. Уверения в том, что я никогда не ем в дороге не действуют.
                - Ты будешь приезжать к нам?
                - Не знаю. Скорее всего, нет. И, потом,- ночные дежурства. Вообще, я там один анестезиолог буду, отлучаться нельзя.
                - Как плохо. А почему предыдущий уехал?
                - Нашел другую работу, наверное.
                - Что же ты там будешь есть, а жить где?
                - Не волнуйся. Это богатый сельхозрайон. Столовка накормит до отвала, я знаю, - ездил по санавиации. Поселят где-то, может в общаге.
                - Я теплые носки и второй свитер в другую сумку положила.
                - Хорошо. Пока. Не грусти. Всего две недели.
                В этом городишке с красивым родниковым названием Беловодск я часто бывал в детстве. Проездом по пути в деревню к бабушке на каникулы. Там мелькнет в окне автобуса старинная церковь. Потом, - десятиминутная остановка на маленьком чистеньком вокзальчике с посещением разваливающегося туалета на улице. И все.Теперь я здесь в командировке.
               


                ***
               
                Одинокий дед возле косого заборчика охотно показал направление к больнице. Дорога круто поднималась в гору, и я несколько раз упал, поскользнувшись на льду. Вообще, я сильно волновался. Первая командировка. Опыт работы небольшой, хоть и в областном центре. Но там рядом коллеги, - подскажут, поддержат, заменят, если что… Заведующий заступится, решит проблемы с хирургами. Эта братия любит на нас «кататься». А здесь ты – один-одинешенек. Сам за себя в ответе. Зато грели меня предчувствия чего-то нового, почти романтического, но связанного, конечно, с тяжелыми испытаниями. Пока я карабкался по ледяной дороге, - представлял себя молодым земским врачом, впервые после университета приехавшим в захолустье на участок. Предчувствия…
                Больничка стояла на холме над городом. Несколько маленьких корпусов, один новый двухэтажный, кирпичный. Наверное тут все вместе, и поликлиника на первом, и хирургия с гинекологией на втором. Напротив него, через больничный дворик, располагался невысокий, старинный, одноэтажный флигель с крыльцом и сенями, ставнями, и резным коньком. Это точно, когда-то была сельская больница. «Как они тут жили, как пользовали крестьян?..»
«В трех комнатах занесенного снегом флигелька горели лампы с жестяными абажурами. На постелях бельишко было рваное. Два шприца всего было. Маленький однограммовый и пятиграммовый – люэр. Словом, это была жалостливая, занесенная снегом бедность. Но… Гордо лежал отдельно шприц, при помощи которого я, мысленно замирая от страха, несколько раз уже делал новые для меня, еше загадочные и трудные вливания сальварсана.» 1.

                «Интересно, что теперь здесь?.. Ага, - вот вывеска: «Беловодский родильный дом». Ну, мне не сюда.» Через минуту я нашел ординаторскую хирургии в новом здании. Там было пусто и тихо. Три стола, кресло у окна, холодильник. На стене висел прикнопленный плакат с Валерой Леонтьевым и календарем за прошлый год. Наверное все были в операционной. На столе лежала одна свежезаведенная история болезни поступившей больной. Это была история женщины двадцати восьми лет, местной доярки. Диагноз – тазовый перитонит. Температура – 38.9. Болеет три дня. «Ну, вот, и работа. С корабля на бал. Сейчас будем оперировать. А может это они ее… Нет, не может быть, анестезиолога же нет…»
                - Ликарю, вы йисты будэтэ? - в приоткрытую дверь просунулось улыбающееся красное лицо санитарки.
                - Да нет, наверное. А, вообще, - давайте. Куда идти?
                - Та ни, нэ трэба. Я зараз сюды прынэсу. Як шо добавкы трэба – кажить…
                Обедом можно было накормить троих. На столе появилась огромная миска домашнего борща со сметаной, гора жареной картошки с тремя котлетами, винегрет, кастрюля компота и духовые пирожки с печенкой и с вишней. После зябкого автобуса и последовавшего за ним обжорства я совершенно размяк, плюхнулся в продавленное кресло, и почти заснул.
                «Тут остро мелькнул у меня перед глазами край снежно-белой палаты, университетской палаты, амфитеатр с громоздящимися студенческими головами и седая борода профессора-венеролога… Но быстро я очнулся и вспомнил, что я в полутора тысячах верст от амфитеатра и в сорока верстах от железной дороги, в свете лампы-молнии… За белой дверью глухо шумели многочисленные пациенты, ожидающие очереди. За окном неуклонно смеркалось и летел первый зимний снег…» 2.
                - Ну, слава Богу, прыйихали. Здрастуйтэ, доктор, як мы вас зачекалыся.
                Надо мной стояли двое хирургов. Один гораздо старше меня, седеющий великан. Судя по длиннющему накрахмаленному до блеска колпаку, - явно завотделением. Другой ему по плечо, с желтыми густыми усами и дымящейся папиросой. Они сдержанно улыбались и с интересом меня разглядывали. В глазах их читалась легкая ирония, которую я часто наблюдал у бывалых хирургов, когда они меня видели впервые. Я был очень молод, да еще и выглядел младше своих лет.
               
                ***


- Здравствуйте, а я тут задремал с дороги… Что, - будем перитонит оперировать?
                - Якый? А-а-а..., - гиникология(с ударением на последнее «и»), та ни - и,.. - цэ завтра з утра.
                - Да, как же?.. Перитонит ведь… Час, два на подготовку, - и вперед?..
                - Так вин тазовый, колега. Зараз подывиться жинку, можэ шось назначытэ на пидготовку. А завтра прыйдэ моя жинка. Вона зав гиникологией, так и пидэм на операцию. Вас нагодувалы?
                - Спасибо, все очень вкусно. Все домашнее?..
                - Наши дивчата постаралысь. Можэтэ глянуть опэрацийну.
                И меня ведут в операционную. Ничего особенного. Маленькая только. Наркозный аппарат старый, облупившийся, но работает. Закись азота и кислород есть. Инструменты в порядке. Средств для наркоза в достатке.
                - Я анестезистка, Нина Григорьевна… – представилась крупная женщина лет пятидесяти с голубыми глазами, пшеничными бровям и такими же ресницами. - Михал Михалыч, наш анестезиолог все в порядке оставил, и инструменты и аппаратуру. А если что надо. – вы мне и говорите. Я всегда здесь, в операционной. Если что, - то ночью меня привезут, тут недалеко…
                - Вы, что, - здесь тоже в единственном числе?
                - Да, доктор. Уже двадцать лет. Я же живу здесь.
                Главное, что поразило меня, - это комнатка через стену, рядом с операционной. Сестры сделали из нее уютное гнездышко. Там было все; - холодильник, стол, кресла, большой диван с пледом, телевизор, шкаф, были печь и мойка. Ковры на стенах, и полу.Уютно пахло жареным мясом и кофе.
                - Здорово! Как это вам санстанция такое разрешила прямо в оперблоке?
                - Та шо вы, ликарю? Як жэ бэз цёго?.. А санстанция нас любыть. Буз из нымы договорывся. Вин йихню завидуючу опэрував…
                Буз Николай Иванович, завотделением хирургии, - тот великан в длинном колпаке. Казалось, что он постоянно рискует зацепиться им за низкий потолок. Веселый, простой и подчеркнуто вежливый в общении со мной, Николай Иванович напускал на себя важность и излишнюю строгость, когда руководил медсестрами. Это был очень резкий заметный контраст. Он, как-бы, хотел показать мне, как он устал здесь с  ними, как надоели ему одни и те же лица, - и сам от этого раздражался… Все это усиливалось и было комично, когда Буз, обращаясь ко мне, пытался перейти со своего суржика на правильный русский, но получалось еще хуже. Жена его – Нина Николаевна, как ее за глаза здесь называли, - Бузиха, была заведующей гинекологией на этом же этаже. Второй хирург – Михаил Юрьевич. Их всего двое на район. Ночью они по очереди дежурили на дому по две недели. Если что серьезное – вызывали обоих. Анестезиолог был один – вечный дежурный. Может предыдущий потому и сбежал, проработав пять лет. Николай Иванович  ушел домой, а мы с Михаилом Юрьевичем остались выпить чаю и покурить. Стемнело, пошел крупный снег и в ординаторской стало уютнее. Чай в граненых стаканах с подстаканниками был крепким и напомнил первую детскую поездку на поезде. Михаил Юрьевич - коренастый дядя лет сорока пяти. Закатанные рукава застиранного хирургического халата открывали сильные, покрытые рыжими волосами руки. Лицо, как у белогвардейского ротмистра, с зачесанными наверх редкими волосами и густыми рыжими, почти желтыми усами. Курил он «Беломор», говорил, что не из экономии, - нравится. С папиросой в зубах сходство с ротмистром было окончательное. За чаем как-то незаметно выяснилось, что он тоже большой любитель Булгакова. Он тут же, напамять, стал декламировать целые страницы из «Собачьего сердца», но ни разу даже не улыбнувшись, а как-то трагически. Особенно ему удался монолог профессора Преображенского о разрухе. Когда он переходил опять на свой русскохохляцкий говор, и пытался объяснить в чем здесь сатира, - мне стоило большого труда, чтобы не рассмеяться. Хороший мужик. Жалел, что не может меня угостить выпивкой, и ему нельзя, - его неделя дежурств. В разговоре несколько раз, как бы извиняясь передо мной, или жалея меня, он намекал, что поначалу, дескать, «трудно тебе, доктор, будет в нашей тьмутаракани после областного центра.».
                «- Это что, - говорил Демьян Лукич, деликатно прожевывая рыбку в масле, - это что! Мы-то привыкли уже здесь. А вам, дорогой доктор, после университета, после столицы, весьма и весьма придется привыкать. Глушь!
                - Ах, какая глушь! – как эхо. Отозвалась Анна Николаевна.
               

Метель загудела, где-то в дымоходах, прошелестела за стеной. Багровый отсвет лег на темный железный лист у печки. Благословение огню, согревающему медперсонал в глуши!» 3.


                Потом я оставил его, и пошел смотреть пациентку с перитонитом. Это была бабища килограмм на стодесять, розовощекая и бойкая доярка. Брови и ресницы - почти белые. Здесь у них, наверное, других и не бывает. Оказывается, - она уже три дня ходила на дойки утром и вечером с температурой 39-40, и болями в животе. Ощупал живот – он реагировал как при перитоните, - при резком отдергивании моей руки женщина вскрикивала от боли. - Разве можно ждать до утра? Ладно, - им виднее… Мое дело наркоз провести и не облажаться для начала… Когда она узнала от меня, что завтра операция, а я буду давть ей наркоз, - удивилась и огорчилась ужасно, и стала просить меня дать ей «попится» (попить, значит) каких-нибудь таблеток, от температуры, потому что и так три дойки уже пропустила. Хирурги везде одинаковы. Нашим тоже лень и некогда обьяснять, и уговаривать заранее.
         

                Придут в палату, «потыкают» в живот, - «Готовьте в операционную через час…». Иногда пациента в операционную привозят после такой «подготовки» в состоянии, как будто его только что ударили дубиной из-за угла. Долго все объясняю доярке, и уговариваю, и обещаю, что все будет хорошо. А если без операции, - то все будет очень плохо. Вроде верит.
                «Где-то в глубине моей души, еще не притупившейся к человеческому страданию, я разыскал теплые слова. Прежде всего я постарался убить в ней страх. Говорил, что ничего еще ровно неизвестно и до исследования предаваться отчаянию нельзя. Да и после исследования ему не место: я рассказал о том, с каким успехом мы лечим…» 4.
                Нина Григорьевна с ротмистром отвели меня к месту ночлега. Извиняясь за временные неудобства, они открыли старую однокомнатную хатку рядом с роддомом. На побеленной стене висела странная вывеска – «КИЗ». Оказалось, что это – кабинет инфекционных заболеваний. Меня в два голоса заверили, что последний заразный лежал здесь полгода назад, и уже много раз все заливалось хлоркой и еще чем-то… Было пусто, воняло хлоркой и углем. Печь гудела жарко в белоснежной комнатке с умывальником, кроватью и тумбочкой. На крохотных окнах висели ситцевые больничные пеленки с игриво разбросанными на них надписями «Минздрав СССР». Наволочка и простыни были в том же духе. Вспомнил комнату сестер рядом с операционной, и мне захотелось туда. - Ну что-ж, всего две недели…
                Заснуть не удавалось, - так всегда бывало со мной в дороге и на новом месте. Много раз выходил курить на крыльцо. Полная луна украшала звездный шатер, раскрывавшийся над головой в стеклянном морозном небе. Чистейший январский воздух, казалось, был сладким на вкус, как фруктовое мороженое. Вспомнилось, как когда-то в студенчестве, маясь от неразделенной любви, я накропал один вирш, подражая Блоку.
               
                Полная луна, - серебро и ночь
                Новая весна прогоняет прочь
                Боль твою и грусть
                Из созвездья слез…
                Той весны росток
                Навсегда унес…
               
                Да. Надо было приехать в глушь, чтобы поднять голову и вспомнить, как красивы звезды. Вдруг подумал о предстоящей операции, и тревожно стало на душе. – А если разлитой перитонит, как же я ее здесь выхаживать стану?.. Ведь придется к нам в областную реанимацию везти, если осложнения, не дай Бог, начнутся!.. Ладно, поживем – увидим, нечего себя накручивать заранее.
                А утром, после обильного завтрака, взяли доярочку в операционную. Мои худшие опасения оправдались. Перитонит был уже диффузный - гнойное воспаление брюшины затрагивало не только таз, но почти всю брюшную полость. Это всегда чревато серьезными осложнениями, опасными для жизни. Но, к моему удивлению, сей факт никак не связывался хирургами с отсрочкой операции до утра. Ругали селянку на чем свет стоит за то, что не пришла три дня назад.
                Она ничего не слышит, - она в наркозе. Наши хирурги на операциях поосторожнее в словах, которые могут касаться состояния пациента. Были публикации о серьезных исследованиях, в которых приводились наблюдения, когда больные потом слово в слово повторяли то, что о них говорили хирурги, хотя сами в это время были в наркозе. Свойства подкорки «записывать» информацию, возможно, при этом сохраняется, - мы не точно знаем. Но лучше «плохих» слов о больном в операционной не говорить. Здесь вообще много говорить нельзя, - нас так учили. Еще одно обстоятельство повергло меня в сильное изумление, и усилило тревогу за жизнь женщины. Дело в том, что при перитоните кишечник часто очень значительно  раздувается, и это уменьшает шансы на выживание после операции. Поэтому, принято его интубировать, - вставлять через нос и дальше, через желудок, трехметровую трубку в кишечник, чтобы потом промывать через него и выводить газы. Это, - спасает. Здесь у хирургов такой длинной трубки-зонда с отверстиями просто не было. Они «спокойно» ввели в кишечник, вскрыв его, две толстые и короткие трубки, и вывели их наружу через кожу живота. Я был поражен.
                - Николай Иванович, плохо, что у вас длинного тубажного зонда нет… Не боитесь,что от этих толстых трубок в кишечнике пролежни будут, а потом и перфорация?...
                - Та ни, нэ будэ… Мы на трэти сутки удаляемо, - завжды так робымо…
                Больная проснулась быстро, и была этому очень рада, хотя улыбалась еще очень вяло. Я вывез ее в отдельную палату, и настоял, к большому неудовольствию Нины Григорьевны,  чтобы в палате был индивидуальный пост. Назначил серьезную интенсивную терапию, по всем правилам, с почасовым контролем дыхания, пульса, давления и температуры. Это были еще совковые времена, когда шкафчики ломились от лекарств, бинтов и всего прочего, народного, а значит, - ничейного богатства.
                О, прекрасное и трижды проклятое, благословенное кем-то на погибель, время развитого застоя! Огромная страна сама у себя воровала, проедала, и раздавала «нефтяные» рубли разным голодранцам за приверженность к идеям социализма, не зная, что уже обречена. В получасе езды от этого городишки был другой, граничащий с Россией. И тогда и сейчас два, почти слившихся города разделяла граница двух республик, проходившая по железнодорожной ветке. Российский город, будучи еще большей окраиной, почти голодал. Там на полках магазинов лежали только макароны да плавленые сырки. За варенкой россияне регулярно ездили в эти украинские поселки городского типа, и забивали колбасой   багажники легковушек под завязку, отстояв, естественно, часов по пять в очередях. Вырвавшийся за рубеж в турпоездку от совхоза  работяга, падал в обморок в супермаркете, узнав, что на свете есть не два сорта колбасы, - а стоодин. И что это тебе упакуют красиво, и подадут с улыбкой, а не бросят с ненавистью на прилавок, в сером, похожем на старую портянку, клочке бумаги. Зато все знали, что «мы никому не отдадим наших завоеваний…» А они никому и не были нужны. Капитализм  вокруг просто ждал, как варан с острова Комодо, который укусит жертву гнилыми зубами, и потом ходит за ней неделю, ожидая, когда та сама сдохнет от заражения крови…
                И потянулись дни. Были очень редкие плановые операции, однажды делали кесарево сечение, но почему-то не в роддоме, а все в той же операционной хирургии. Оказалось, что в роддоме вообще нет операционной. Я, ошарашенный, приставал к Бузихе.
                - Нина Николаевна! Как же быть, если экстренное кесарево?..
                - Та нияк! Тягнэмо бабу по двору у хирургию.
                - А после операции?
                - Тягнэмо назад. У родилку.
                Меня прошиб пот, когда я представил, как я тащу орущую роженицу на носилках ночью через заметенный снегом двор на второй этаж хирургии, а потом, после наркоза – назад «у родилку…». Но для рожениц, как в последствии оказалось, это было даже хорошо. Дело в том, что Нина Николаевна, будучи женщиной «приятной во всех отношениях», - была, что называется, «косоруким» акушером гинекологом. В момент, когда нужно было быстро и аккуратно извлечь ребенка из матки на кесаревом сечении, - у нее начиналась паника, и это за нее делал Буз, который, вроде как, ассистировал. От него в свой адрес Нина Николаевна получала тут же у операционного стола довольно точную характеристику своим способностям. В выражениях супруг не стеснялся. Потом она резко бледнела, ее начинало пошатывать, и я уже было пытался поддерживать ее сзади, чтоб не упала, стараясь не расстерилизовать при этом. Еле слышным голосом она сообщала Бузу новость:
                - Коля, я пиду, - шось мэни дурно…
                - Иды гэть! – раздражался Николай Иванович, продолжая ушивать матку.
                Через десять минут она, уже переодетая, розовая и веселая заглядывала в дверную щель операционной, и советовала мужу.
                - Коля, ты ж задренируй брюшную полость. Там выпот був…
                - Сам знаю, - иды гэть, я сказав! Оцэ послидний раз за тэбэ оперую!...
                Она исчезала. И до конца операции сидела у сестер в комнатушке, пила кофе, сплетничала и смотрела телевизор. Операционные сестры, посмеиваясь, потом рассказали мне, что по этой «шоупрограмме» проходят все кесарева сечении в исполнении Бузихи уже много лет.
                ***
                На третьи сутки у нашей доярочки начались осложнения. Вздулся живот, дренажи не функционировали, скакала температура, ухудшались показатели в анализах, говорящие о том, что интоксикация усиливается, а печень и почки уже плохо с ней справляются. Женщина угасала. Я боролся с интоксикацией. Как мог помогал организму. Менял антибиотики на более мощные. Назначал много капельниц. Переливал плазму и альбумин. Подбадривал больную, пропускал к ней родню. Тогда к тяжелобольным не пропускали, и я делал это вечером, когда заведующий уходил домой. Девиз «не пущать» был конечно призван для того, чтоб здоровое население не смогло-бы чего ненужного увидеть: грязи, бедности, скученности…  Второе – при посещении ведь нужно обеспечить халатами, масками и бахилами. - Еще чего!? Тут на самих не хватает! Сейчас люди, насмотревшись буржуйских сериалов, стали требовать посещений родственников. И они конечно правы, за  редкими исключениями. Вообще, вопрос должен решать лечащий врач, а не администратор… Вот, я и решал.
                Но, похоже, что в ее животе перитонит развивался быстрее, чем мои антибиотики успевали его «придушить». Хирурги на третьи сутки удалили дренажи, опасаясь пролежней на кишке. Живот, все равно, постоянно вздувало. Клизмы почти не помогали. И я начал настаивать на повторной операции. Николаю Ивановичу явно не хотелось этого делать. Сейчас, да и тогда, наверное, во всем мире при таких перитонитах живот «окончательно» не зашивают. Оставляют «наводящие» швы, чтобы выполнить еще несколько «вхождений» в него и, что называется, в буквальном смысле «помыть» кишки. Почему они тогда этого не сделали. – не понимаю до сих пор. Может быть не хотели показаться перед городским врачом «несостоятельными» при первой операции, оперируя повторно. Это, по-моему, было заблуждением, и я, как мог, пытался им это выразить. Сейчас, наблюдая, как скандалят до крика наши интенсивисты и анестезиологи с хирургами по таким случаям, - я горько жалею, что тогда не проявил упорства, и не убедил их «взяться за нож» на третьи сутки… Я паниковал и хватался за монографии по интенсивной терапии перитонита, выискивал более эффективные методы лечения осложнений. Я перечитал все, что было доступно, по печеночной и почечной недостаточности, но это все была терапия, а больной требовалась хирургия.
                «Я вытер испарину на лбу, собрался с силой и, минуя все эти страшные места, постарался запомнить только самое существенное: что, собственно, я должен делать, как и куда вводить руку. Но, пробегая черные строчки, я все время наталкивался на новые страшные вещи.    Они били в глаза.                «…ввиду огромной опасности разрыва…»               
«…внутренний и комбинированный повороты представляют операции, которые должны быть отнесены к опаснейшим…  операциям…»
                И в виде заключительного аккорда:
«С каждым часом промедления возрастает опасность…»
                Довольно! Чтение принесло свои плоды: в голове у меня все спуталось окончательно, и я мгновенно убедился, что я не понимаю ничего, и прежде всего какой, собственно, поворот я буду делать: комбинированный, прямой, непрямой!..
                Я бросил Додерляйна и опустился в кресло, силясь привести в порядок разбегающиеся мысли… Потом глянул на часы. Черт! Оказывается я уже двенадцать минут дома. А там ждут.
                «…С каждым часом промедления…» 5.
                Я перебрался в комнату с диваном в оперблоке, чтобы быть поближе к больной, потому, что теперь по ночам приходилось пристально наблюдать за изменением состояния, много раз брать анализы и корректировать лечение. Было тяжело, но, я отмечал, про себя, что комфорта в моей жизни прибавилось. На пятые сутки у пациентки все- таки образовалась перфорация(отверстие) толстой кишки, и перитонит стал каловым, когда содержимое кишечника поступает в живот. Ночью я вызвал Буза и Михаила Юрьевича. Была срочно проведена повторная операция, которая уже протекала не так гладко, как первая. Давление все время норовило «завалиться», пульс возрос до стапятидесяти на фоне температуры 39. Нарастали серьезные проблемы с печенью и почками.  После операции я сразу связался с областной реанимацией, и утром на местной машине сам отвез больную в областную больницу. Мне пришлось проявить втрое больше изобретательности и убедительности, чем я это делал до операции, чтобы уговорить недоверчивую доярку ехать в область. Из реанимации позвонил домой и рассказал,что у меня все хорошо, но что я заехать не смогу, - ждет машина, а там город без анестезиолога… О женщине потом справлялся, - она к тому времени перенесла еще три операции. Дальнейшая судьба доярки мне неизвестна. Честно сказать, я впоследствии боялся звонить потому, что знал, - шансов очень мало. В общении с Бузом стала иногда возникать какая-то натужность. Мы прятали глаза друг от друга, когда заходили разговоры о перитоните. А может, мне только так казалось?..
                К ночи был на месте, и хорошо, что успел… Меня закружил новый хоровод событий моей первой и последней коммандировки в город с родниковым названием…   
                ***
                В комнате с диваном и коврами начался ремонт, и я опять перебрался в пустой обшарпанный КИЗ. Печально. Но теперь я уже научился здесь спать, и ценил каждый ночной час. Днем однажды вызвали в гинекологическое отделение для того, чтобы обезболить аборты. В этот день их набралось больше десятка. Работали на два кресла одновременно, то есть это я работал. Нину Григорьевну пожалел, -  она три ночи почти не спала, дежурила у доярки в палате бессменно. Просто приходилось самому набирать анестетик в шприц, и самому вводить женщине в вену, потом поддерживать челюсть, если плохо дышала. Гинекологов было, естественно две, одна из них – Бузиха. Я и сейчас предпочту провести наркозы на пяти перитонитах, и, чтобы меня еще обрызгало кровью или гноем из раны, вместо того, чтобы провести один единственный наркоз на аборте. А их в день приходилось проводить до пятнадцати… «Почистить», - так это называлось у гинекологов. Какое мерзкое слово в применении к ситуации! Как будто они делали вид, что вычищают из маток занесенную туда поганым способом грязь, а не убивают человека!.. Вот в абортарий, (еще одно пакостное слово) в дверную щель просунулась женская, даже девчушечья головка. Глаза расширены от ужаса, губы дрожат, сейчас ее очередь, но она не может сделать шаг в эту пыточную, вот-вот потекут слезы, - ей очень страшно. Я подхожу к ней.
                - Тебе сколько лет?
                - Висимнадцять…
                - Ты не хочешь?..
                - Так,.. Ни, - ликарю… - И слезы хлынули потоком.
                - Ну, иди, милая, домой, - иди…
                - А шо, можна?!
                - Можно… - она убегает, сбрасывая на ходу больничный халат.
                Через полчаса ее впихивает в абортарий родная мать со страшными словами.
                - А ну иды, гадюко. Нэ зробыш, - додому нэ прыходь…
                Аборты – второе, после эвтаназии, гнусное дело, которое может делать врач. До своего крещения мне иногда еще приходилось в этом участвовать, как анестезиологу, а после, и сейчас, я изобретаю всякие предлоги, а иногда просто прячусь, чтобы не идти на это. Тогда спрятаться было некуда… Женщина лежала на кресле, анестезия была уже в вене, но гинеколога срочно позвали к телефону. Через три минуты женщина проснулась, а гинеколога все нет. Зато следом ушла и вторая. После получаса ожидания, - я понял, что меня бросили… Зашел в ординаторскую с желанием выплеснуть свой гнев. Там сидел Буз.
                - Николай Иванович, а что это за фокусы?  У меня пациентка на кресле в наркозе, а все гинекологи ушли куда-то. В следующий раз меня на аборты не зовите, что хотите делайте…
                - Та нэ кипишуйтэ, доктор… Цэ Нини Николаевни з универмагу звонылы, - цэ ж дило святэ! Вона чэрэз час будэ. Пообидайте пока…
                Оказалось, что так заведено в райцентрах, - когда приходит новый товар, продавцы обзванивают администрацию, школу, больницу, гараж, чтобы нужные люди пришли, и выбрали из товаров, что получше до того, как остальное население хлынет после перерыва к прилавкам. Ну, правильно, какая уж тут работа? Подождет…
                «- Анек-дот?!  Анекдот?! – вперебой воскликнули акушерки.
                - Нет-с! – ожесточенно воскликнул фельдшер, - У нас, знаете ли, вся жизнь из подобных анекдотов состоит… У нас тут такие вещи…» 6.

                Я рассмеялся, - ярость ушла, оставив вместо себя какую-то странную смесь изумления и бессмысленности попыток понять непосредственность здешних жителей.  Весь последующий операционный день был посвящен обсуждению выгодных покупок…

               
                ***
                В заиндевевшее окошко кто-то изо всей силы лупил кулаком. Я открыл глаза, подскочил  к окну, отдернул минздравовские занавески. Там была тревожная санитарка из роддома. Она кричала сипло, захлебнувшись ночной вьюгой:
                - Ликарю,… Ликарю, скорише,… Бижить у родилку, там жинку прывэзлы…
                Ну вот, дождался и роддома! Не найду второпях выключатель. Одев брюки  наизнанку, кутаясь в куртку в три прыжка я добежал до заснеженного флигеля. Свет ламп после ночной улицы резал глаза. В приемном был переполох, люди в халатах сгрудились у чего-то, лежащего на полу. Я раздвинул толпу и увидел, - на полу билась в судорогах молодая беременная женщина. Лицо ее было серое, губы посинели. Зубы намертво закусили почерневший уже язык, мимо которого из угла рта выдувался пузырь розовой от крови пены. В голове ухнуло, как в колокол, - эклампсия! Надо освободить язык, не то задохнется… Нащупал  в кармане куртки большой ключ от КИЗа и вставил сбоку между зубами, пытаясь  разжать. Челюсти поддались почти сразу, но указательный палец попал под зубы, и в этот момент женщину сотрясла новая судорога. Я взвыл от пронзительной боли, - палец был прокушен. Но язык освободил. Женщина сделала глубокий вздох, обмякла, и губы начали розоветь.  Она была без сознания, снизу растекалась лужа мочи, крупная дрожь била ее. - Соберись!.. Делай!.. Эклампсия, - ведьма в ступе!.. Не дай ей убить бабу… - гудел колокол вголове.
                - Быстро наберите двадцать магнезии, ищите мигом вену, пока не начался новый приступ! Давление немедленно померять… Дайте мне йод на палец.  Кто она, откуда… Что?.. Анестезистку вызвали?!.
                Нину Григорьевну привезли быстро. Она нашла хорошую вену и ввела магнезию, - беременная перестала дрожать, глаза закончили метаться  из стороны в сторону под веками, она зевнула, и захрапела. Мы перенесли ее в родзал на кресло для осмотра и укрыли одеялами. Пришла очередь поговорить с привезшим ее фельдшером.
                - Где ты ее нашел такую на нашу голову? А, - дружище?
                - Та дэ? У Михайливци! Вона сёгодни прыихала до матери з Москви, - з чоловиком полаялысь… Голова увэчэри заболила, - так воны чотыры часа чекалы, шо можэ пройдэ. А потим, колы зрение пропало, – вызвалы скору…
                - Зрение?.. Ты что-нибудь вводил?
                - Рэланиум вколов та повиз…
                - Молодец!.. Чего ж не магнезию?..  Давление хоть померял?
                - Так,.. – було двисти на стодэсять.
                - « На стодэсять!..», - это приступ эклампсии, его могло бы не случиться, если б ты магнезию в вену дома ввел перед тем, как везти.
                - Ой, ликарю, звыняйтэ, я магнэзию у вену боюсь вводыть…
                - Ладно иди, - книжку какую прочитал-бы, что-ли…
                Беременная спала глубоко. Это была мозговая кома первой степени. По шкале ком  Глазго она набирала достаточно баллов, - еще не так все плохо. Только давление кошмарное - двестидесять и стодвадцать. «Поставил» в родзале катетер в подключичную вену, потому что все это надолго. Может и операцией кончиться. Слава богу в роддоме был нитропруссид натрия. Когда я увидел знакомую красную коробочку с двумя коричневыми ампулками, - на сердце потеплело. Это – спасение… Вот сколько я его буду капать в вену, - столько и смогу «держать» давление в нормальных пределах. Но, главное - не ниже 130 и 90. Надо еще рассчитать дозу и скорость введения в минуту на килограмм веса… Мигом все вспомнилось из профессорской лекции. А увидел я своими глазами приступ эклампсии здесь впервые! Как я с ней справлюсь?
                «Я ни в чем не виноват, - подумал я упорно и мучительно, - у меня есть диплом, я имею пятнадцать пятерок. Я же предупреждал еще в том большом городе, что хочу идти вторым врачом. Нет. Они улыбались и говорили: «Освоитесь». Вот тебе и освоитесь. А если грыжу привезут? Объясните, как я с нею освоюсь? И в особенности каково будет себя чувствовать больной с грыжей у меня под руками? Освоится он на том свете (тут у меня холод по позвоночнику…).» 7.
                Эклампсия – опаснейшее осложнение беременности, когда начинается отек мозга, и в нем еще возникают кровоизлияния, вызывающие судороги, мозговую кому и смерть. Меня зовут к беременной. Она очнулась и сказала, что ее зовут Зоя. Только она ничего не видит. Что же это? Вспоминай, - хорошист! Ах,– да! Это «корковая слепота», как говорил профессор. Кровоизлияния и отек затронули затылочные доли мозга, - а там зрительный анализатор. Если она выживет, то зрение само восстановится… Нет,.. - Когда выживет!.. Давление снизилось. Теперь черед акушеров. Бузиха выслушала деревянной акушерской трубочкой плод через живот Зои.  Такие трубочки-стетоскопы лежали у всех врачей в саквояжах в прошлом веке. Теперь они остались только у акушеров. Почему? Надо будет узнать. А саквояж докторский я себе хотел, но они тогда не продавались. Теперь их тоже трудно достать, - раритет.
                «…сумка, в ней кофеин, камфара, морфий, адреналин, торзионные пинцеты, стерильный материал, шприц, зонд, браунинг, папиросы, спички, часы, стетоскоп.» 8.
                Сердце у плода билось ритмично, и частота нормальная, – 146 ударов в минуту. Акушеры вызвали на помощь по санавиации из области консультанта с кафедры. Так положено. Время подождать пока было, если не возобновятся приступы судорог. Ну, это уже моя забота. Вводил большие дозы старой доброй магнезии в вену. Успокаивал беременную Зою, обещал, что после родов она будет все видеть. Ожидание натягивало нервы как струны на гриф. «Чем сейчас помочь, не упускаю ли я момент? Нет. Выждать тоже надо уметь.» Заставлял себя: « не дергайся, не суетись, лучшее – враг хорошего…» Нина Николаевна приходила каждые десять минут и пыталась влезть с ненужным осмотром, тревожа спящую. Даже это могло спровоцировать новый приступ. Я раздражался, но пытался спокойно объяснить ей все, - и она уходила без особого сожаления. В родзале потушили свет, оставили только настольную лампу, - охранительный режим. Но вот Зоя проснулась, - у нее начало болеть внизу живота. Это – схватки. Как хорошо-то, Господи! Есть надежда, что беременная сможет родить без кесарева сечения. Природа сама спасала плод, да и мать тоже. Тянуть ее в оперблок через двор было бы опасно… Скоро привезли опытного акушера гинеколога с областной больницы, она осмотрела Зою и подтвердила, что роды начались. Но надо сделать все немедленно, - наложить выходные щипцы, чтобы быстро извлечь ребенка, не заставляя роженицу тужиться. Иначе есть большая вероятность, что приступ повторится снова. Выходные щипцы – это  две железные ложки, которые обхватывают головку плода с двух сторон, а их рукоятки соединяясь в руках акушера в одну, служат спасающим инструментом. Стоит ли говорить, с какой деликатностью акушеру надо их накладывать и тянуть. Я провел неглубокий внутривенный наркоз, чтобы обезболить Зою, и не вызвать нарушений у плода, и так страдающего от материнского состояния. Щипцы были удачно наложены, и через две минуты недоношенный новорожденный пищал в пеленках. Сейчас мало, кто из молодых врачей акушеров может хорошо наложить выходные щипцы. Зоя спала в наркозе, и хорошо, что спала. Иначе – давление-бы «скакнуло» опять за двести.
                Самое поганое, что с завершением родов, это тяжелое осложнение беременности, которое развивалось месяцами, и так бурно проявилось судорогами, - сразу не излечивается. Организм Зои сейчас весь состоял из сильно, - неимоверно сильно суженных капилляров. От этого страдали прежде всего почки, печень, мозг и сама кровь, которая стремилась свернуться прямо в капиллярах, создавая тромбы. В любую секунду могло начаться сильнейшее кровотечение из матки. Если не победить это тотальное сужение (спазм), то отек мозга усилится снова, и очередной приступ эклампсии, или кровотечение, будут для Зои последними… Мне нужно было обязательно его победить. В родзале я организовал индивидуальный пост. Теперь он стал, по сути, палатой интенсивной терапии. Нина Григорьевна, не успев отдохнуть от перитонита, валилась с ног, дежуря со мной у «опасной» родильницы. Бесконечные замеры давления, непрерывные анализы крови из вены и мочи, постоянная капельница с бесценным нитропруссидом, переливания донорской плазмы и растворов. Каждый час все с надеждой смотрели на баночку, куда капала моча по катетеру, считали капли, - от скорости ее поступления зависел прогноз для почек. Все это в полутемном «охранительном» родзале длилось уже пятые сутки. Но давление, как только отключалась капельница, «лезло» вверх, и Зоя начинала дрожать. Единственное, что радовало – зрение восстановилось полностью, значит отек мозга уходил. Количество диуреза ( объема мочи за сутки и почасово) было достаточным, белок в моче снижался, - значит почечные канальцы восстанавливались. Однако дальше так продолжаться не могло, - мне и анестезистке надо было еще проводить наркозы на плановых операциях, а если бы случилась еще какая-то экстренная ситуация – был бы аврал… Поэтому я вызвал машину санавиации из «области» для того, чтобы перевести Зою в нашу реанимацию. Ночью, почему-то на обычной носилочной машине, приехал старший коллега из областной больницы. Он осмотрел Зою, поворчал, что вот, - «молодой, паникуешь, - лечил-бы сам, чего ночью вызывать?...», но узнав, что я здесь один, и увидев роддом поближе, - успокоился.
                - Ладно, - заберу я ее, заберу, – не сёмайся… Лучше поделись чем-нибудь, - у тебя катетеры подключичные есть, а то у нас совсем беда?..
                - Полно! Еще могу ГОМКа дать несколько коробок… И нитропруссида… - он обрадовался. Сложил мигом «подарки» в сумку, и засобирался грузить родильницу в машину.               
                Таким «рэкетом» не брезговал заниматься и я потом, когда много ездил по санавиации в «нулевые» годы. В общем все остались довольны. Единственной недовольной была Зоя, которую увозили от дитяти, и нам с коллегой пришлось потратить три часа, чтобы растолковать родильнице и ее родне о возможных смертельноопасных осложнениях, которые еще ее подстерегали.
                Вам сейчас хорошо, вы юридически защищены, потому, что родственники теперь дают(или не дают) информированное согласие(расписку) на транспортировку пациента в другую больницу. Это упрощает процесс, являясь, своего рода, разделением ответственности. Однако, трижды подумайте, как вы будете потом спать, если вам вдруг вздумается «психануть» на упирающуюся родню, устать убеждать, и подойти формально, а пациент погибнет, и родственникам останется «на память» их расписка…
                На следующий день я позвонил заведующему реанимации, чтобы узнать о состоянии родильницы.
                - Игорь Ростиславович, - как дела у нашей Зои?..
                - Да, все стабильно почти, чего ты там страху на себя нагнал? Ты же ее почти вылечил. Диурез хороший… Белок и печеночные ферменты пришли в норму… Свертываемость в пределах… С давлением вот боремся, - ну оно еще долго может быть высоким, ты же знаешь… Надо было уже на таблетки переводить, на блокаторы, - и вообще отдавать ее терапевтам. А ты все на себя берешь…
                - Я по принципу: «…лучше перебдеть, чем недобдеть», ну вот и… Знаете. Я тут один в поле воин, - а вдруг еще какая «засада»?..
                - Ох, не завидую я тебе!... Ну, - держись. Если что – звони сразу мне. Будь здоров!
                Если бы вы знали, как успокоил меня этот разговор. Усталость пяти бессонных ночей ушла без следа… Сердце наполнилось гордостью и уверенностью, что все сделано правильно, что вот «еще одна жизнь спасена…», и что стоит жить…
                «Ну нет… я буду бороться. Я буду… Я…» И сладкий сон после трудной ночи охватил меня. Потянулась пеленою тьма египетская… и в ней будто бы я… не то с мечом, не то со стетоскопом. Иду… борюсь… В глуши. Но не один. А идет моя рать: Демьян Лукич, Анна Николаевна, Пелагея Иванна. Все в белых халатах, и все вперед, вперед…
                Сон – хорошая штука!..». 9.
               
                ***
                Все, - отвоевался! Завтра кончается командировка. Прошли мои две недели в завьюженном райцентре. Кому-то другому предстоит бороться в глуши… Завтра получу честно заработанные, - и, домой! Соскучился по цивилизации. Ремонт в «бунгало» при операционной был окончен, и я опять блаженствовал на диване перед телеком. Слева от меня лежала запеченая курица, убиенная в беловодской губернии, справа, - чай с лимоном и пирог… Завтра…
                Зеркало возле холодильника отражало мое, какое-то новое, измененное лицо.
                «Косой пробор украшал тогда двадцатитрехлетнюю голову. Ныне пробор исчез. Волосы были закинуты назад без особых претензий. Пробором никого не прельстишь в тридцати верстах от железного пути. То же и относительно бритья. Над верхней губой прочно утвердилась полоска, похожая на жесткую пожелтевшую зубную щеточку, щеки стали как терка, так что приятно, если зачешется предплечье во время работы, почесать его щекой. Всегда бывает так, ежели бриться не три раза в неделю, а только один раз.». 10.
                Дверь распахнулась от удара, и в комнату вбежала Нина Григорьевна, - она еще не успела уйти домой.
                - Собирайтесь быстрее, доктор, - там в детском отделении дите помирает, машина у порога… Щас… Ага… Я только детские инструменты и трубки возьму… Бегите к машине, - я следом…
               
 «Вот оно. Началось! – мелькнуло у меня в голове, и я никак не мог попасть ногами в туфли. – А, черт!... Что ж, рано или поздно это должно было случиться. Не всю же жизнь одни ларингиты, да катары желудка». 11.

       Детское отделение оказалось в двух километрах от хирургии, и скоро мы уже взбегали по крутой лестнице на второй этаж. Картина, представшая передо мной была ужасна, и напоминала детский чумной барак. В палате, рассчитанной на шесть коек, находилось больше десятка матерей с детьми от года до десяти, - все южных национальностей. Дети лежали в койках по двое, рядом лежали и ходили матери, тут же готовили еду и кормили детей на руках. Одна мамаша курила в форточку. Трескотня, гомон, детский плач, вонь от сложенных кучей на полу пеленок. Наш пациент – мальчик, лет около восьми, был завернут в застиранное белье, и лежал у матери на руках. Он был серо-белого цвета и почти не дышал. Мать, с округлившимися мокрыми глазами, шептала на ломанном русском, что два часа назад были судороги, а вот теперь… Я выхватил детеныша из куколя и побежал с ним в коридор, разыскивая манипуляционную. Уже в ней, несколько раз вдохнув ребенку в легкие «изо-рта в рот», - понял, что это уже глубокая кома. Ручки и ножки висели, как плети, рефлексов почти не было, зрачки расширялись, сердце еще стучало, но глухо, с перебоями… В коридоре были слышны крики сестер и вой матери, рвущейся в манипуляционную. Надо было интубировать и дышать за малыша. Получилось все быстро, только манжетка на трубке, вставленной в горло не раздувалась. В груди закипело: «Дырявая. Не будет герметичности, черт! Стоит начаться рвоте, - и аминь…» 
                Это не нами давно замечено. Лампочка в ларингоскопе будет гореть ярко, немигая, манжетки на трубках будут целые, иглы будут какие хочешь, дыхательный апарат будет весело пыхтеть, кислород не кончится никогда, - но только, если вы будете спокойно проводить наркоз на плановой операции. Когда «припрет к стене» экстрим, и будет стоять вопрос о жизни и смерти пациента, пострадавшего, - половина этой «банды», как сговорившись, подложит вам огромную свинью. И вы горько пожалеете, что после наркозов пошли домой, а не перещупали, пересобрали, презарядили, перепроверили все ваши инструменты, катетеры, иглы и аппараты. Трижды - в педиатрии.
                Начав искусственное дыхание уже через трубку, я вызверился на анестезистку.
                - Нина Григорьевна, зачем мне такие «подарки»?... Эта трубка – говно собачье… Вы же говорили, что Михал Михалыч все оставил в полном порядке… Где это?... Давайте мне теперь влажный бинт, буду тампонировать ротоглотку… Черт!..
                - Извините, доктор, я в оперблоке все знаю. А тут он сам все делал, он говорил, что все есть, я и не проверяла, надеялась… - она подает мне влажный бинт.
                - Ладно. Некогда… Дышите мешком, пока… Где здесь кислород?
                - Не знаю… - она сжалась в комок под моим взглядом.
                Побежал искать кислород. Маленькая врач педиатр показала мне баллон в подлестничном пространстве, весь в паутине, заваленный носилками. Вместе с водителем притащили баллон на второй этаж, и поставили в манипуляционной. Еще три минуты ушло, чтобы найти и прикрутить редуктор, чтоб он был неладен. Пошел кислород в мешок, детеныш порозовел. Пульс есть. Можно осмотреться… Спрашиваю перепуганного врача педиатра.
                - Что это у вас за эвакопункт такой в палате, а?...
                - Это беженцы из Нагорного Карабаха, армяне в основном, есть и азербайджанцы, и русские. Там сейчас резня у них. Вы же слышали… У всех детей ларингиты, трахеиты, пневмонии, - долго добирались сюда по зиме.
                - А с этим что?..
                - Вчера поступили с бронхитом, вроде. Обследовался. А сегодня вот – судороги… Может - менингит… Что делать?!. Что матери сказать?!.
                - Ладно, - понял. Сейчас пока неважно, - менингит, или что другое. Мне надо, чтобы он не умер от кислородного голодания. Мне нужна полноценная вентиляция легких. Тащите сюда аппарат бегом. Вызывайте детский реанимобиль по санавиации, будем транспортировать в детскую областную реанимацию… - мамой занимайтесь сами. Нина Григорьевна, готовьтесь, - будем «ставить» катетер в подключичную вену, а я пока подышу мешком. Живее, пожалуйста!..
                Нина Григорьевна стояла у головы ребенка и делела ритмичные вдохи за него мешком «Амбу». Я, торопясь, начал делать пункцию тоненькой вены под ключицей, чтобы вставить в нее через иглу катетер для введения лекарств и растворов. Без него – беда, тем более, если будет остановка сердца. Ассистировать приходилось себе самому, ну, это не впервые… Сделал  одну попытку, - есть! В шприц стала бодро поступать кровь из крупного для ребенка сосуда… Но, что это?... Проклятье!... Кровь очень светлая, почти алая. Я попал вместо вены в артерию. Она совсем рядышком. Но мне нужна вена! Мысли пульсируют где-то в затылке: - Надави… Теперь все с начала… Возьми себя в руки… Не торопись… Аккуратненько… Это же ребенок!..
                «Я взял нож и провел вертикальную черту по пухлому белому горлу. Не выступило ни одной капли крови. Я второй раз провел ножом по белой полоске, которая выступила меж раздавшейся кожей. Опять ни кровинки. Медленно, стараясь вспомнить какие-то рисунки в атласах, я стал при помощи тупого зонда разделять тоненькие ткани. И тогда внизу раны откуда-то хлынула темная кровь и мгновенно залила всю рану и потекла по шее. Фельдшер тампонами стал вытирать ее, но она не унималась. Вспоминая все, что я видел в университете, я пинцетом стал зажимать края раны, но ничего не выходило.
                Мне стало холодно, и лоб мой намок. Я остро пожалел, зачем пошел на медицинский факультет, зачем попал в эту глушь. В злобном отчаянии я сунул пинцет наобум, куда-то близ раны, защелкнул его, и кровь тот час же перестала течь» 12.
               
Педиатр закатила аппарат и я, переключив кислород, подсоединил его к ребенку. Настроил параметры. Кожа малыша постепенно приобретала нормальные цвета. Давление поднялось. Уже легче. Нина Григорьевна освободилась и стала мне помогать. Мы получше уложили дитя на валик под спиной. Со второго раза я попал в вену и ввел катетер. Подсоединили капельницу. Я вышел в коридор, чтобы позвонить в область и доложить. Но вдруг свет погас в коридоре… Шум из переполненной палаты застыл на полукрике…
                Аппарат!!! Я впрыгнул назад в манипуляционную и зажег зажигалку. Нина Григорьевна уже отсоединила захлебнувшийся аппарат и перешла опять на мешок. Появился большой фонарь. С ребенком было все в порядке, только цвет кожи было трудно определить в тусклом мертвенном свете фонаря. Я бросился к телефону. С пятой попытки вызвонил электросеть. Заспанный голос мне ответил:
 - РЭС слухае…
 - Послушайте, РЭС, - когда будет свет в детской больнице?...
 - А хто цэ?...
 - Дед Пихто!!! Я врач анестезиолог, и здесь у меня ребенок тяжелый… Включайте немедленно свет! Что у вас там случилось?!
 - Ликарю, - оцэ в цэнтри,..  Колька пьяный на трактори йихав та опору повалыв… На усий вулыци… Провода… Завтра собэрэм брыгаду и будэмо ставыть. А сёгодни выхидный, - никого нэма…
 - Сволочи!.. Если прямо сейчас не поставите столб, - у меня ребенок умрет… Короче, я подниму на уши всю вашу администрацию сейчас. И у тебя лично, слышишь, РЭС… - будут неприятности…
                Я бросил трубку и, по-моему, сломал телефон. Меня била дрожь и пересохло во рту. Послал педиатра за главврачем, чтоб разбирался со столбом, а сам ушел к ребенку. Давление опять начало снижаться, и я почти плакал от бессилия и злости. Через час свет появился, апарат затарахтел натужно. Потом ритмично задышал… Подсоединили… Ребенок начал дрожать, как-бы готовясь опять выдать судорогу. Пришлось вводить магнезию и тиопентал для наркоза, и предупреждения судорог. Потом понадобились и релаксанты. Под утро примчал красивый детский реанимобиль канареечного цвета, и маленького беженца армянина забрали в область вместе с мамашей.

                ***
                Утром, не скрывая облегчения, я простился с семейством Бузов, Ниной Григорьевной, Михаилом Юрьевичем, оперсестрами, и заснеженным Беловодском.
                Они, стесняясь, и, как-бы извиняясь, благодарили за работу, поглядывая на командировочного доктора немного ошалело. Для двух недель «приключений» было больше чем достаточно.
                Через полчаса я уже засыпал на заднем сиденьи битком набитого «Икаруса». Рядом у окна трое колхозников похмелялись водкой, закусывая сухим печеньем из пачки со странным названием «Шахматное».         
                Впереди меня ждал родной город.




                2. Иди сюда

               
               
               
     ...прииди и вселися в ны,               
     очисти ны от всякия скверны,
     и спаси, Блаже, души  наша...               

     Молитва Святому Духу Царю Небесный               

               
               

               
            Впереди остаток ночи. Нетяжелое суточное дежурство скоро подойдет к концу. Днем Марина проведет плановые наркозы на двух кесаревых сечениях и трех родах. Усталость навалится после ужина. Потом она поболтает с анестезисткой. Та, какак всегда, будет плакать, жаловаться на сына алкоголика, и замучившее всех безденежье. Так тяжело, как в этих «веселых» девяностых, еще никогда на ее памяти не было. И с каждым годом все хуже. Зарплату стали задерживать уже на три месяца. Перед Новым годом объявили, что денег не будет. Зато можно будет в автолавке взять колбасы в долг под декабрьскую зарплату. Веселых вам праздников! Все-таки, заботится о медработниках наша администрация, как ни крути… И вообще о справедливости заботится. Вот недавно на всех этажах повесили ящички для больных, чтобы бросали туда письменные жалобы на врачей, если те вздумают брать деньги за лечение. Ударим по рукам хапугам  в белых халатах!
                Марина самостоятельно работает в роддоме первый год. Ходит на дежурства с нами, старшими, - стажируется. Но недолго. За смышленость и хорошие отзывы акушеров заслуживает право дежурить в одиночку, и только однажды вызывает ночью заведующего на тяжелый случай. В общем – получается у девчонки. Она, - худышка, человечек тихий в бытовой жизни, но обладает редким умением резко меняться в работе. При конфликтах не дает себя в обиду, но никогда не кричит. Может поставить на место и нерадивую медсестру и некорректного врача. С роженицами терпелива всегда. Дежуранты акушеры-гинекологи с кафедры иногда утром после «ночного» удивляются.
                - Смотри, - пигалица еще, - а как разговаривает. Авторитетов среди нас мало для нее…
                Мы Марину поддерживаем, наставляем, и вспоминаем себя молодыми. Что касается меня, то я советую ей то, что давным – давно привили мне. Это, – быть очень осторожным в откровениях с акушерами при обсуждении возможных осложнений анестезии, а тем более если они уже произошли. Все это должно быть нашей внутренней темой потому, что иногда мы становимся свидетелями желания коллег обелить себя при разборе тяжелых случаев. И как правило за счет анестезиолога, используя информацию, полученную от него же. Но, это тема другой истории.
                Марина вяло смотрит телек, пьет «полезный» йогурт, и пытается заснуть в своей крохотной ординаторской. Это не просто. Кто-то по доброте душевной поставил в комнатке три на четыре аж шестнадцать секций в радиаторе. Жара и в январские морозы стоит невыносимая. В носу за ночь персохнет так, что кажется кто-то поработал там грубым напильником. К утру вообще нечем дышать. Марина намочит большую простыню, закроет ею радиатор, - станет немного легче, и она заснет.
                Огромная черная собака, похожая на добермана, шмыгнет из-за угла, остановится, принюхается, заметит ее… Вот она присядет для прыжка, мышцы напрягутся под глянцевой шкурой. Сейчас Марина почувствует, как гладкая туша тяжело придавит ей грудь… Но почему она не прыгает?.. Почему она не прыгает так долго?.. Смотрит и приседает все ниже… Ожидание невыносимо… Марина видит свои худые руки с вздувшимися венками. Эти руки ухватились за челюсти собаки, и пытаются не дать им сомкнуться у себя на шее… Она чувствует, что сил не хватит… Господи, неужели это я?.. За что?.. Хрип, кровь, слюна в огромной пасти… Что-то грохочет в голове…
                Это - стук каблуков в коридоре.
                Цок – цок – цок, - в одну сторону. Тук –тук – тук, - сразу же в другую. Разболтанными колесами забухает каталка по бетонному полу. Ну, вот, началось. Который час? Три. Значит спала четыре часа. И то хорошо. Настойчивый стук в дверь застает ее уже одевшейся, причесанной, и с фонендоскопом на шее. За дверью сонная акушерка с третьего этажа.
                - Марина Петровна, срочно берем на кесарево. У бабы с миастенией воды отошли.
                Беременная Лиля, к несчастью, страдает тяжелым недугом, - миастенией. Это тяжелая неизлечимая патология нервной системы. При нем случаются приступы, когда начинается сильное слюнотечение, потом становится невозможно глотнуть, затем слабеют мышцы грудной клетки, да так, что нет сил сделать вдох. Если не начать искусственную вентиляцию легких, или, как говорят больные – не «перевести на аппарат» - смерть от удушья. Но аппарат спасает, и он же губит. Снять приступ иногда не удается неделями, а каждый день на «на аппарате» приближает осложнения, - воспаление легких и гнойный бронхит, вылечить которые непросто. Приходится делать операцию на горле, вставлять через него трубку… И это еще не самое плохое…
                Больные миастенией всю жизнь пьют таблетки, но это не всегда спасает от приступа, который провоцирует много вещей: психоэмоциональное и физическое утомление, болезнь, роды, даже прием некоторых, безвредных для других лекарств. Поэтому, чтобы уменьшить риск приступа в родах делают операцию кесарева сечения. Лиля давно в роддоме. Она под наблюдением, и готовится к плановой операции. Но раз отошли околоплодные воды, значит вот-вот начнутся схватки. Поэтому надо делать операцию срочно, невзирая на срок беременности. На консилиуме неделю назад определились, какое будет обезболивание. Это – эпидуральная анестезия. Во всем мире эта анестезия успешно применяется много десятков лет, и позволяет как раз избежать перевода беременной «на аппарат», что необходимо при общем наркозе. Эпидуралка призвана спасти роженицу от послеоперационных осложнений, в том числе, являясь «спасательным кругом»  для анестезиолога.
                Марина знает историю Лили, она беседовала с ней раньше. В таких случаях положено вызывать завотделением, и Марина делает это, но пока его привезут, - может начаться приступ, времени в обрез. Акушеры на взводе, торопят. Волнуясь внутренне от предвкушения сложного, но интересного случая проверить себя, от возможности провести изящную анестезию, и заслужить похвалы коллег, Марина спускается в операционную. Там на узеньком столике под большой лампой ожидает ее Лиля. Она слегка постанывает от боли, но бурных схваток еще нет. Марина осматривает, прослушивает, измеряет, беседует, успокаивает. Приступа сейчас нет. Заветную таблетку Лиля вечером выпила исправно. Согласие на анестезию получено заранее, подпись стоит.
                Остатки кошмарного сна улетучиваются сразу, как только Марина берет в руки специальную иглу для анестезии. Хорошо, что пациентка худощавая, проблем с пункцией быть не должно. А бывают «женщины в русских селеньях»… Пункция  у родильницы  весом в стотридцать килограммов иногда сгонит с анестезиолога сто потов. Чтобы ее сделать, приходится усаживать женщину на операционном столе согнувшись, подставлять под каждую ногу по стулу, да еще две санитарки должны держать ее по бокам и за голову. Длинны обычной иглы часто не хватает. «Буржуи» для таких сейчас делают специальные.
                Кожа спины обработана бетадином, сделана местная анестезия кожи. Прокол. Лиля тихо ойкает. Марина чуткими кончиками пальцев «видит», как игла проходит мышцу, потом связку. Рука и игла стали одним целым. И вот оно! Непередаваемое ощущение победы. Игла, как-бы «проваливается» в пустоту после нарастающего сопротивления, она точно введена в нужное пространство, которое у Лили глубоко в спине, между ее позвонками. Это пространство – трубочка, диаметром в три - четыре миллиметра. Но Марина уже точно знает – «она там!» Внутри у молодого доктора разливается теплом успокоение и радость. Полдела сделано. Аккуратно, главное сейчас не расстерилизоваться! Один злостный микроб, попади он в эту тонкую трубочку в Лилиной спине, сделает ее инвалидом на всю жизнь. Теперь Марина вводит через иглу тонюсенький, как рыболовная леска, но полый внутри, катетер, извлекает иглу, присоединяет фильтр, и вводит медленно через катетер Лиле средство для анестезии. Сейчас есть мощные анестетики. Они - гарантия высококачественного и длительного обезболивания, - только сделай правильно укол. Но за такую гарантию можно дорого заплатить. Стоит доктору ошибиться на один-два миллиметра, и не заметить ошибки, - ценный анестетик попадет в вену, где ему не место. И трагедия неминуема – возникнет тяжелая аритмия, вплоть до остановки кровообращения. Буквально - смерть на игле. Марина все помнит, ничего не упустит. Пять раз себя перепроверяет, вводит «тест-дозу», выжидает, разговаривает с Лилей как-бы ни о чем, на самом деле держит постоянный котакт, чтобы по мельчайшим признакам и жалобам заподозрить неладное…
                Все в порядке. Укладка, фиксация, капельница. Мониторы замигали красными цифрами давления, запикал кислородный датчик, поползла зеленая змейка кардиограммы…
                - Лиля, как дела, дорогая. Схваток уже не чувствуешь? Не болит? Хорошо, анестезия уже начала действовать. Как дышать?..
                - Хорошо чувствую, Марина Петровна. Сначала ощущение, как будто ногу отсидела, знаете. Потом прошло, и живот не болит, а какое-то тепло поднимается вверх… Дышать нормально. Скажите, Марина Петровна, а скоро начнете операцию?
                - Молодец, Лиля, так держать! Все у нас получится теперь. Сейчас будем ждать двадцать минут, чтобы анестезия «поднялась» до груди, тогда весь живот обезболится. Ты будешь чувствовать, что к животу прикасаются, как будто гладят, а боли от разреза и укола чувствовать не будешь. Минут через пятнадцать позову акушеров мыться на операцию.
                - Скажите, а спать я точно не буду?
                - Ну, милая, успокойся и вспомни, что я тебе рассказывала. Любой наш препарат, который вызывает сон, для тебя небезопасен. Утрата сознания, мышечное расслабление вызовут приступ. Потом «на аппарат», - дальше в реанимацию. А потом – ты знаешь… Потерпи. Через полчаса достанут тебе твоего…
                - Ванечку…
                - Ну да, ну да, у тебя же мальчик на УЗИ…
 Санитарка с первого этажа, запыхавшись, просовывает голову в двери операционной.
                - Доктор. Вас там у прыёмному якыйсь чоловик клычэ.
                - Скажи, я в операционной, не могу.
                - Марина Петровна, - это муж мой, он издалека приехал, и потом уезжает. Скажите ему, что у меня все хорошо, пожалуйста.
                Марина сбегает в приемный покой роддома. Здесь тишина, горит одинокая лампочка. В полумраке спиной к ней стоит грузный мужчина и кричит в мобильник, в основном матом. Он отборно обкладывает какого-то Толяна за то, что тот задерживается в пути с ящиком коньяка, а поляну пора накрывать. Увидев боковым зрением маленькую докторицу, бычок в кожанке, не отнимая мобилы от уха, стоя вполоборота, говорит.
                - Скока я должен денег за наркоз?
                - Во-первых, здравствуйте. Во-вторых вы мне ничего не должны. Лечение у нас бесплатное, за исключением некоторых лекарств. Если при выписке из роддома у вас появится непреодолимое желание внести какую-то сумму на развитие отделения, или выплатить мне лично гонорар за качественную анестезию, - побеседуете с нашим заведующим, и, поверьте, мы не откажемся.
                - Не, ты не поняла, коза. На эти понты у меня нет времени. Я щас тебе даю бабло, и шоб все по уму было с Лильком. Скока надо?  Только так, шоб моя милая спала и ни беса не слыхала. Поняла?
                - Видите ли, у вашей жены серьезное заболевание, при котором общий наркоз повлечет серьезные осложнения из-за «перевода на аппарат», а это чревато переводом в реанимацию, возможно надолго. Поэтому показана эпидуральная анестезия. Лиле все обьяснено, она дала согласие и…
                - Шо!? Так шо, я не понял, она спать не будет?
                - Нет. Я уже начала анестезию. Через пятнадцать минут…
                - Смотри, устрица. Если Лилёк спать не будет, - у тебя будут большие проблемы, отвечаю. А они тебе нужны?...
                Марина бежит в операционную, а перед лицом стоит морда оскалившегося большого черного пса. Вот он присаживается на задние лапы, пружинится, сейчас прыгнет…
                Акушеры уже помылись и стоят вокруг закрытой простынями беременной женщины с поднятыми вверх белыми перчаточными руками. Скорее, скорее, пока нет приступа…
                - Лиля, как дела?
                - Все хорошо, Марина Петровна. Уже тепло ниже груди. Что там муж?
                - Нормально.
                Монитор, датчики, замеры давления, оксиметрия, уровень анестезии. Часы на кафельной стене курантами отбивают секунды в тишине операционной. Время принятия решения.
                - Начинайте.
                Проходит бесконечные две минуты и акушеры передают педиатру орущего Ваньку, всего в белой смазке и маточной крови. Хорошие оценки выставлены Ваньке педиатром. Аж восемь баллов по шкале Апгар. Хорошо… Анестезия адекватная, достали ребенка быстро, Лиля в порядке, дышит хорошо. Улыбается сквозь слезы, всех благодарит, обнимает сына, акушерка прикладывает его к груди. Он морщится, пищит, и пока не хочет сосать, но у мамы на груди скоро затихает, согреваясь.
                Все как всегда, но каждый раз по-особенному. Привыкнуть к наполняющим ее чувствам Марина не может, и тоже в уголке пускает слезу. Постепенно напряжение спадает. Еще минут пятнадцать акушеры молча ушивают  матку. Потом и они расслабляются немного, начинают шутить, хвалить новорожденного на все три двести, поздравлять молодую маму с сыном и анестезиолога с удачным наркозом… Ночь на исходе.
                Утренняя суета перед пятиминуткой. Акушерки шныряют с бумажками. Всем надо подготовиться к рапорту и сдаче смены. Куча дневников в историях родов подождет. Потом, когда Марина вернется из другого корпуса, где проходит рапорт у начмеда, она займется этой кучей, и уйдет домой часов в десять. Последние распоряжения даны анестезистке, оставленной следить за Лилей в палате интенсивной терапии. Ночной разговор почти забыт, некогда, -  дежурство еще не закончилось. Потом… Бутерброд съесть не успевает. Она выбегает из роддома с ворохом бумажек под мышкой и, запахивая полы пальто, стремится в корпус к начмеду. У порога ее встречают два черных джипа. Рядом братва. На капоте живописный натюрморт из коньячных бутылок, пластиковых стаканчиков, балыковой и лимонной нарезки. Стриженый бычок манит пальцем-сосиской нашу Марину.
                - Иди сюда-а, мормышка…
                - Не хамите, пожалуйста,.. и мне сейчас некогда. Через две минуты на рапорт, я спешу…
                - Ты че, не вкурила, докторица? Я щас с Лилей говорил по мобиле, она сказала, что не спала. Говорит, шо не болело, но она не спала, как я тебе наказал… Теперь слушай, - тем, кто мне отказывает потом бывает трудно сосчитать свои проблемы. Я знаю как тебя зовут, и как зовут твою сестру и племянницу. Знаю, где вы живете. Щас я пьяный, а потому добрый, у меня радость, типа… Но когда я протрезвею через три дня, то на опохмел буду злой и за свои слова отвечу. Пацан сказал, – пацан сделал. Поняла? Дура. Могла бы денег до дому принести… Все, - беги…
                Все в ординаторской искренне радуются за Марину. Еще бы, молодой доктор, ночью, в срочном порядке, не растерялась, здорово эпидуралку при миастении провела! И приступ предупредила! Ну, растешь, Мариша!.. Комплименты, рукопожатия…
                Только Мариша очень бледна. Молчит, слабо кивает, как  перешибленная пополам. Все смотрят с пониманием и участием, - тяжелые сутки. Но она сидит в углу в кресле и мутным взглядом, на дне которого липкий страх, вглядывается в пространство между столом и холодильником.            
                - Мариш, что с тобой, ты чем расстроена, что-то случилось?
                Она вдруг съеживается, и показывая пальцем на корзину для бумаг, почти кричит.
                - Там… Собака… За столом, черная…
                - ?...
                - Ловите ее, поймайте… Она сейчас, ко мне… Позовите… А-а-а-а-аа…
               
                ***
                Ее забрала бригада с острым психозом.
                Потом Марине пришлось еще месяц провести в отделении неврозов.
                На работу она вернулась, но в операционную с год ходить не могла.
                Ночные дежурства убрали.
                Спала дома со снотворными.
                Разговор на улице слышала санитарка и все рассказала нам.
                Мы поговорили с Лилей, и она, выписавшись, видимо, как-то стреножила мужа.
                В общем, все обошлось хорошо.







                3. Спасите

               




                Давно уже отмечено умными людьми, что счастье – как
                здоровье: когда оно налицо, его не замечаешь. Но, когда
                пройдут годы, - как вспоминаешь о счастье, о, как
                вспоминаешь!
                М.А.Булгаков. «Морфий»


               

                В городской больнице, где я начал работать, полноценного отделения реанимации не было. При хирургии имелась послеоперационная палата на пять коек. В ней лежали пациенты после плановых операций на легких и пищеводе, желудке, кишечнике и желчном. Эти плановые операции проводились ежедневно. Еще лежали, конечно, больные, прооперированные по срочным показаниям ( по ургентности), - чаще всего это были непроходимости кишечника, перитониты, прободные язвы, ущемленные грыжи, аппендициты.  Мы, анестезиологи, их выхаживали несколько дней, потом переводили в общие палаты. В этом была сложность работы в городской больнице. Вот, например, - за одно ночное ургентное дежурство могли прооперировать три - четыре обычных аппендицита, один из них с перитонитом, - он «шел» в эту палату, и я должен был его лечить и наблюдать до утра. Но до этого утра могли привезти еще пожилую пациентку с непроходимостью кишечника, -  я проводил ей наркоз, и переводил ее «сам себе» в эту палату. Начиналась интенсивная терапия. Потом могли привезти ножевое ранение или какой-нибудь огромный гнойник, - и опять мне, оставляя лечебный процесс в палате, надо было идти проводить наркоз, затем переводить больного в эту палату, и до утра он был, что называется «за мной». Я не жаловался, наоборот, страшно гордился собой, и был рад возможности хорошей практики. Тот, кто работал на ургентности в городской больнице меня поймет, - это адский винегрет из бинтов, крови, пота, испражнений и гноя. Но я был молод, здоровья  и задора хватало. Оставалось еще и на хорошенькую медсестричку. Смена начиналась почему-то аж в восемь часов вечера. Так, скорее всего, старшим сестрам легче было считать часы в табеле. А так как у нас зима по полгода и темнеет уже в пять, то было ощущение, что живешь где-то в заполярьи, где полгода ночь. Полжизни – ночное дежурство. Это был как раз тот романтический период первых лет послеинститутской самостоятельной работы, когда ощущение «я все могу», идущее от избытка сил и малоопытности, счастливо соединялось с жгучим желанием как можно больше постичь, попробовать. А какие у меня были учителя! Виртуозы. Никто учить других их никогда не учил, но пример интеллигентности и высокообразованности во многих сферах был очень ярким. Достаточно вспомнить Рутберга. Классный профессионал анестезиолог, интенсивист, знал языки, философию, социологию, лингвистику, занимался гомеопатией, разбирался в музыке, кино и живописи, здорово играл на аккордеоне. Он вспыхивал как юноша при всякой новой идее, которую мы ему подбрасывали, и выплескивал сгустки энергии для ее реализации. Правда, иногда быстро перегорал, но только для того чтобы увлечься чем-то новым.
                Так продолжалось три года.
                А в это время в афганской провинции Хост мои однокурсники по медучилищу выполняли боевую задачу. Из всего курса осталось в живых только трое. Одному санинструктору духи отрезали половой орган и запихнули в глотку перед тем как застрелить. Я узнал об этом от Дуба, - Дубовского Сашки, когда уже начал работать, а он, и двое других, кто выжил, только поступали в мединститут. Они были как с другой планеты и в глаза им смотреть было стыдно. Стыдно за то, что спокойно жил и не ходил маршами протестов как американские студенты во время Вьетнама. Лютая ненависть к родному государству, которое растерло в пыль десятки тысяч моих сверстников, - разрушала, но, слава Богу, была отдельно и не мешала мне любить родную землю, людей…
                Однажды хирургию закрыли на ремонт. Надеясь, что это продлится месяца три – четыре, не больше, - я перевелся врачом приемного покоя.  Слово «покой» звучало, применительно к этому отделению по меньшей мере издевательски. Чехарда и уйма, так ненавидимой мною, дурацкой писанины. Больница имела терапевтические отделения в отдельных корпусах, что тоже добавляло мало приятных моментов, особенно в ночное время зимой. Вот пример. Два ночи. Вызывают в инфекционное отделение за сто метров от «покоя», - больному очень плохо. Кутаясь в пальто от пронзающего февральского ветра, крадешься вдоль больничных стен под скрипучим желтым фонарем. Смотришь, стучишь, слушаешь больного, - и начинаешь понимать сонным заиндевевшим мозгом, - что здесь что-то не так… Больной абсолютно здоров. Он – «химик», зек. Так называют заключенных, которые работают на каком-нибудь химическом производстве, а живут в спецпоселениях. Они, чтобы не пахать, а «попасть на больничку», - симулируют, и довольно искусно, разные, чаще заразные болезни. И вот этот биологический объект, дождав

шись, когда сестра выйдет из палаты, начинает меня слезно упрашивать, чтобы я назначил ему реланиум (весьма популярный у некоторых наркоманов препарат). Предлагает деньги, потом получив отказ – угрожает.
                И опять путь назад по студеной ночи.
                А если удастся заснуть, то обязательно приедет дежурный милицейский  воронок под двери «покоя». Из него выйдет товарищ капитан, и откроет в соседней комнате более приятную часть своего дежурства вместе с сестрой приемного «покоя» и портвейном. Я было пытался протестовать, но медсестры упросили, чтоб без скандала: «ну дайте разведенке свою личную жизнь устроить…». И я давал.
                Зато рано утром, когда все мои коллеги анестезиологи жевали на дежурстве вчерашний бутерброд, запивая остывшим чаем, - я, дежурный врач приемного отделения, приравненный в ночное время к главврачу, шел в пищеблок совершать таинство. Оно называлось – снятие пробы. Ночному дежурному по больнице полагался борщ совсем не такой, который потом получала бабушка в хирургии. Он был, конечно, приготовлен отдельно для меня, как и четыре свежайшие котлеты с картошкой пюре и подливой «на чистом машинном масле».
                Хирургию, как оказалось, закрыли не на ремонт, а на реконструкцию, на два года, и я перевелся в «область», - так называли областную больницу.

                * * *

                Остановки сердечной деятельности у пожилых пациентов хирургии были редки, еще меньше при этом было эпизодов успешного оживленя, и каждый такой помню до сих пор. Однажды ночью звонит из хирургии постовая сестра и заспанным голосом говорит: «Доктор, спуститесь пожалуйста. У нас больному плохо.» Через минуту вижу,что больному совсем плохо. Сознания нет, черты лица заострились, зрачки широкие, слабо реагируют, судорожные хрипящие вдохи, пульс нитевидный, давление не определяется, кожа землисто-серая. Первым делом попросил выйти из палаты всех «ходячих.» Потом с сестрой положили дедушку на пол, - на провисающей сетке кровати полноценного массажа сердца не сделаешь. Начал массаж. Сделал несколько вдохов за больного, как это сейчас правильно называется не «рот-в-рот», а «изо-рта-ко-рту».  Сейчас есть современные изолирующие стерильные накладки, чтобы исключить телесный контакт врача с умирающим, вы ими пользуетесь, коллеги. Тогда о них и не знали вовсе.
                Ощущение от «поцелуя» с трупом, да еще многократного, пронзает все существо в первые секунды, а потом в реанимационной горячке притупляется. Конечно рот потом дезинфицируем. А народ посмеивается, - да все они, врачи, спирт пьют каждый день. Ну, бывает, глотнешь. И не каждый день… А что до спирта, если именно для питья, - то приготавливался специальный анестезиологический коктейль. Это дело тонкое. Умельцы делать такие коктейли есть в каждом отделении. Рецепты отличались в основном пропорциями, но состав один: хорошая вымороженная  вода, спирт, глюкоза, аскорбиновая кислота. Были гурманы, которые пытались усилить «полезность» смеси, пропуская через нее чистый кислород из баллона, но это не прижилось, да и лень.
                Массаж сердца только в кино выглядит красиво. Обязательное: «Мы теряем его!» Потом три раза прикоснулись к груди полусогнутыми руками – и, о чудо!... «Он дышит!»
                Если-бы непрямой массаж показали полностью, а он иногда, с перерывами на дефибрилляцию, длится до получаса и более, особенно у детей, то кино так и надо было назвать – «Массаж сердца». При правильном массаже у пациента иногда ломается одно – два ребра, а у пожилых и грудина. У здорового мужика, который делает правильный (эффективный) массаж после семи минут такого «кино» на лбу и кончике носа висят крупные капли пота. Хорошо, если прибежит кто-то, тот же хирург, и сменит. Чаще, - никого. А ведь нужно еще параллельно думать о том, что и в какой последовательности ввести именно этому пациенту, провести анализ кардиограммы, оценить, переоценить, принять решение о дефибрилляции, сделать ее. И опять, как вы говорите, - «качать». Лучше не до «посинения».
                Сестра знает, - без вены все насмарку. Вена – это ее «эрогенная зона».  Хоть какую-нибудь вену жизненно необходимо найти у больного в полутемной палате на полу, и попасть в нее, и поставить капельницу. Опытная сестра сейчас – это моя третья рука. А где же на всех набрать опытных?  Готовьтесь, что самим прийдется возиться. Благо, у вас сейчас есть одноразовые венозные катетеры на иглах всех размеров. А тогда все это совершалось многоразовой, сто раз прокипяченной иглой, в лучшем случае тупой, а хуже, - еще и с загнутым кончиком, который рвет вену. Мне тогда повезло. Тем временем, доверив сестре массаж, вставляю трубку в трахею (интубация), и начинаю дышать за больного мешком. Это, уже кое-что, по эффективности. Передаю сестре мешок, а сам бросаюсь массажировать снова. Надо-бы кардиограмму  записать, да рук не хватает. Появляется более-менее прощупываемый пульс, ставлю надежный венозный доступ – катетер в подключичную вену.  Опять повезло – с первого раза.
                Вы сейчас ужаснетесь: « как, - делать такую сложную манипуляцию с крупной веной, чреватую осложнениями, на полу в нестерильных условиях, без ассистента?»  Юные мои коллеги, если-бы я в эти секунды стал задумываться об осложнениях, стерильности, удобствах, и мифических сестрах-ассистентах, - то, как справедливо сокрушался в любимом кино слуга графа Калиостро, - Маргадон: «…это ж сколько народу-бы в стране полегло!?…» Все это касается и интубации трахеи, о которой я уже говорил. Будьте готовы, что вам прийдется совершать эти священнодействия не только в тишине операционных. Но и на полу, и в подпрыгивающей машине скорой, и на продавленной до пола койке, и в полутьме коридора, и больному спидом, и сифилитику, и в роддоме новорожденному, и алкашу, которого держат пятеро, чтобы он вас не убил, и умирающей в родзале роженице, и попавшей под машину трехлетней девочке…
                Об интубации я вам потом расскажу одну комичную и поучительную историю, которая, впрочем, вначале мне такой совсем не показалась.
                Начинаем вводить медикаменты, после каждого введения вновь оцениваем ситуацию и полученный эффект. Сознания пока нет, но давление уверенно держится на минимально приемлемом уровне. Прошу сестру вызвать из дома своего завотделением. Того, недовольного, привозят через полчаса. Заходит с улицы, как был в одежде, в глазах раздражение, - скорее всего молодой что-то напартачил. Он просит у сестры историю болезни, пробегает взглядом по диагнозу, и говорит:
                - Вы историю болезни читали? Это - хронический больной с бронхоэктазами, злокачественной опухолью бронха и эмфиземой. Реанимация не показана.
                - Почему?
                - Да потому что при таком «букете» неэффективна, полна осложнений, бесполезна и продлевает мучения. Ладно, сейчас переоденусь, пока продолжайте. Запишите кардиограмму.
                Долго его нет. Мысли лезут дурные: «Лег спать там он что-ли, а может сидит курит и ждет, что я прийду и скажу, что всё…» Наконец он приходит.
                - Ну что?..
                - Жив, пульс есть. Давление 100 и 60, уже без дофамина. На кардиограмме – тахиаритмия, посмотрите...
                Удивленно и заинтересованно осматривает, щупает, стучит, выслушивает сердце, легкие.
                - Ну вот, подкожная эмфизема, - это пневмоторакс. Вы во время массажа  «разорвали»  больной бронх и «надули» в полость воздуха. Это – то, о чем я говорил. Дайте мне толстую иглу – я сделаю плевральную пункцию.
                - А как-же, без новокаина, что-ли?
                - Слушай, не умничай, позвал, так учись. Он все равно в коме.
                Толстая длинная игла вставлена между ребрами в плевральную полость.  Дедушка приходит в сознание от укола, открывает глаза, машет  руками и пытается выдернуть трубку изо рта.
                - Быстро его в операционную, кислород, транквилизаторы, вызывайте транспортировку, повезем в городскую реанимацию. Шевелитесь.
                Потом я узнал, что дедушка выжил. Знаете, как гордился!

               

                * * *

                В этой хирургии я взял большой грех на душу, хотя до конца еще не осознавал всего, потому, что тогда был очень далек от веры и понимания многих вещей. Не могу сказать, что угрызений совести я не испытывал, но их наполовину перекрывали чувства жалости и сострадания. Никого я не спасал в обычном врачебном понимании, скорее наоборот, если уж назвать вещи своими именами, – убил. Если мягче, - совершил эвтаназию в лечебном учереждении.
                Днем к больному в торакальную хирургию вызывает меня сестра и просит подколоться в вену, чтобы ввести обезболивающее. Пациент – парень лет сорока, истощен, измучен сильными болями. У него рак единственного легкого с метастазами. Другое легкое удалили год назад. Это приговор, и он все знает. Лежит, скрипит зубами от боли, крупные капли пота на лбу. Глаза мутные. Вен нет. Все в рубцах от инъекций. Он сам себе делал уколы уже в вены у основания пальца кисти.
                - Слушай, доктор! Спаси, умоляю… Я все знаю. Я с-с-сойду с ума. Это мука страшная. Скоро начну задыхаться и задохнусь. Пущу пену изо рта. Я не хочу умирать  как животное… Прошу, дай укол, чтобы я заснул навсегда. Зачем я здесь?..
                - Нет, не могу. Вот и вен у тебя нет… Не бойся, надо потерпеть… Скоро кончится… Сначала ты потеряешь сознание, - заснешь. Давай назначу промедол.
                - Умоляю… Я не могу больше терпеть. Промедола хватает на час, и то не всегда. Бесполезно все. Родственники здесь, они согласны. Сделай укол и уходи. Они меня проводят.
                Ну, в общем, думал я до вечера. Поговорил с его женой и братом. Хорошие, адекватные люди, измученные только. Глаза потухшие. Подтвердили просьбу еще раз. Пообещали, что все останется между нами. Я решился. Сказал постовой сестре, что больному резко стало хуже, и мне прийдется  начинать интенсивную терапию, хоть она и не показана.
                Хорошо, что это было воскресное дежурство, и в клинике было мало персонала. Средства для внутривенного наркоза в то время еще не поставили на строгий учет, и у каждого анестезиолога в кармане всегда была пара флаконов внутривенного анестетика.
                Жена и брат сели у головы, взяли его за руку. Я полчаса искал вену, исколол его всего, но нашел одну, как ниточка. И вот по этой ниточке медленно ввел большую дозу калипсола. Еще в начале введения он блаженно заулыбался, наверняка боль, мучившая его долгие месяцы, стала уходить. Потом он захрапел. Я ввел остальную дозу и вышел из палаты, проклиная себя.
                Ослабленному организму этого хватило за глаза. Через три минуты меня позвала постовая сестра и сказала, что у больного остановка дыхания. Так как реанимация в этих случаях не показана, я констатировал биологическую смерть. Он умер в глубоком наркозе.
                Сейчас в больших городах стали появляться хосписы, где, если все правильно организовано, больные не страдают так. Там есть психологи, священники, обученные сиделки, хорошая специальная служба обезболивания. Эвтаназия, конечно, запрещена. Тема тяжелая, и, на мой взгляд очень неоднозначная. Случается, раковые больные умирают в обычных больницах, после операций, например. Да, - реанимация бесполезна, но если сейчас меня зовут срочно в палату, где произошла остановка сердца у ракового больного, и рядом находятся родственники, которые только-что с ним разговаривали, - я всегда провожу реанимационные мероприятия.
                Долго никому об этом не рассказывал. Потом осознал, или понял, или почувствовал, что я - православный христианин, и покрестился, как просила меня покойная бабушка.  Позже, на исповеди все рассказал батюшке, покаялся, и был допущен к причастию. Когда вышел из Владимирского Собора, и пошел вдоль его ограды к Крещатику, слезы сами полились по щекам…

                * * *

                Да, пациенты бывали разные, а их родственники иногда изумляли своим поведением. Вот история. Дежурю по оперблоку. Опять воскресенье. По коридору из соседнего отделения сердечно-сосудистой хирургии несется крик, от которого волосы дыбом, - нечеловеческий вопль. Прибегаю. На кровати мечется здоровенный мужик лет пятидесяти, орет непрерывно, резко бледен, мокрый от пота, губы белые. Сестра докладывает, что пациент готовится на завтра на плановую операцию по поводу расслаивающей аневризмы аорты. Это попросту говоря заболевание самого крупного сосуда в организме, когда аорта в брюшном отделе теряет свои эластические свойства и на ней образуется полный крови мешок, который может разорваться в любой момент, что и произошло. Дальше - восемь часов операции, во время которой пациент теряет до трех литров крови, переживает две остановки кровообращения, производятся переливания больших обьемов растворов и донорской крови. Хирурги – ассы. «Залатали» аорту. Спасли дядю. Ну, и я помучался изрядно, валился с ног. А до утра еще додежурить надо... Потом, когда его выписывали, пришла жена, и, усадив мужа в машину, зашла поблагодарить врачей. Как обычно - коньяк, торт, фрукты, колбаса. Поразили ее слова: «Спасибо вам, конечно, большое, операция сложная, но, знаете, я так надеялась,что он сдохнет на столе, и освободит меня от себя. Если бы вы знали, какой он скот в жизни, места живого на теле и в душе не оставил. Всю мою молодость испоганил. Впрочем, еще раз большое спасибо, что спасли. Простите...»
                Бог ей судья.

               

                * * *
                Можно всю ночь провести у операционного стола, валиться с ног, еле шевелить языком утром на пятиминутке. Но это все цветочки, ребята, по сравнению с теми страшными минутами, когда надо выйти к родственникам и сказать такое: «Мы сделали все возможное, но…»
                Рядом с больницей на трассе пятилетнюю девочку сбивает машина. Через пятнадцать минут она на столе. Без сознания, без давления, перелом обеих голеней. Это, так называемый, «бампер - перелом». Полный живот крови. Разрывы печени и селезенки. Надо «закрыть кран», первым делом остановить кровотечение. Пять часов работают две бригады вместе с травматологами. Кровотечение остановлено, все ушито, но девочка погибает в операционной.
                «Потом распахнулись двери, повеяло свежестью. Лидку вынесли в простыне, и сразу же в дверях показалась мать. Глаза у нее были как у дикого зверя. Она спросила у меня:
                - Что?
                Когда я услышал звук ее голоса, пот потек у меня по спине, я только тогда сообразил, что было бы, если бы Лидка умерла на столе.» 13.
                В приемном покое ожидают родители, - молодая пара, лет тридцати.
                Хватаюсь за хирурга.
                - Сережа, я один не пойду. Не смогу… Пошли вместе, я тебя прошу.
                - Конечно, пойдем. Но ты начнешь…
                И, снова, - бесполезное: «Мы сделали все возможное…»  А сердце сжимает холодными кольцами змея-мыслишка: «Почему не спасли? Ведь пять часов жила! Может ты что-то пропустил, не заметил, недоделал, напартачил?»  Утром все идут на вскрытие, - самый точный метод диагностики, но, к сожалению, - запоздалый. Да, судмедэксперт ставит все точки над и, - в черепной коробке кровь, мозг пропитан кровью, огромные кровоизлияния в продолговатый мозг. Это - травма несовместимая с жизнью. И твой собственный мозг малодушно тебя успокаивает: «Уф! Расслабься, ты ни в чем не виноват. Это все - твой перфекционизм, мать его!..»   
                Жена говорит, что я иногда кричу во сне.
               

                * * *
                Роддом – большая ответственность. Точнее – двойная. Для анестезиолога  пациентов сразу двое: мать и плод. В критической для матери ситуации он вынужден применять методы терапии и анестезии, которые, мягко говоря, не идут на пользу плоду. Дикая природа сплошь и рядом жертвует матерью-самкой ради продолжения рода. Вспомните лосося. У человечества есть роддома, акушеры и анестезиологи, которые прежде всего спасают мать. Молодая, – родит еще. Гораздо хуже ситуация, когда новорожденный незрелый или глубоко недоношенный, когда эта беременность – последняя надежда неизлечимо больной женщины. Вот тогда анестезиолог – между молотом и наковальней.
                Выезд по санавиации в районную больницу. Приезжаем с акушером-гинекологом. Роженица в первом периоде родов, срок беременности маленький. Беременность и роды протекают на фоне преэклампсии. Это состояние, которое бывает только у беременных, и если оно прогрессирует, то заканчивается судорогами, комой, кровоизлиянием в мозг, разрывами печени, несворачиванием крови и другими «подарками». Во всем мире родильницы умирают от этого. Есть упрямая статистика, и она десятилетиями не изменяется, несмотря на развитие акушерской анестезиологии. Еще никто не вылечил таблетками и уколами тяжелую преэклампсию. Большой шанс на спасение дает только срочное кесарево сечение.
                Операция и наркоз проходят успешно. Неонатолог сообщает,что ребенок извлечен без признаков жизни, на вид глубоко недоношенный. Кожа – папиросная бумага. Взвешивает. Выходит около пятисот граммов. После операции родильнице полагается быть несколько часов в наркозе для восстановления. Тем временем приглашаем в ординаторскую родственников – мужа и свекровь. Подробно рассказываем о состоянии пациентки, успокаиваем, говорим, что в настоящий момент угрозы для ее жизни нет. В дальнейшем могут быть осложнения, но делается все необходимое, в частности сейчас – лечебный наркоз и восполнение потери крови. На вопрос: «А как ребенок?» - даем информацию, полученную от педиатра-неонатолога. По закону неонатолог обязан показать родильнице, а если та в наркозе или без сознания, ее родственникам трупик новорожденного. Если родственники или родильница отказываются от осмотра,- они пишут согласие об отсутствии претензий, хотя, по-моему, сейчас это отменили. В общем – это дело неонатологов. Но свекровь согласилась на осмотр и прошла с мужем родильницы в детское отделение в другое здание.
                Как уже они, педиатры, определяли в операционной критерии мертворожденности, я не знаю. Мне заниматься этим было некогда, как раз надо было срочно снижать высоченное давление у пациентки во время операции и вести наркоз. И вот через несколько минут, когда мы уже заканчивали записи в истории родов и готовились уезжать, в ординаторскую ворвалась свекровь с перекошенным лицом, и закричала, протягивая ко мне руки: «Спа-си-и-тее!»  Выяснилось, что, когда ей вынесли показывать трупик, то из свернутых пеленок раздался детский писк…
                С сильно недоношенными такое бывает, иногда они очень живучи, - плохо, что недолго. Если-бы педиатр это знала, то десять раз проконтролировала ситуацию, и не выносила живого под видом мертвого. Трудно даже представить состояние родственников. Я уже не говорю, как она подставила меня, давшего «ложную» информацию. Всем докторам, работавшим в роддоме, понятно, что такого ребенка не выходить, но по приказам все плоды начиная от пятиста грамм даже при одном признаке жизни должны быть реанимированы. Этим я и занимался до вечера. Когда уезжал, извинившись перед родственниками за педиатров, ребенок чуть-чуть стабилизировался. Правда за него дышал аппарат и проводилась жесткая интенсивная терапия. Прогноз был пессимистичным, и я этого не скрывал. Ребенок умер, не дожив до утра. Это с большой вероятностью должно было случиться, даже при условии начала реанимационных мероприятий с первых секунд после рождения. Чудес не бывает, тем более в районной больнице. Зато там, как и везде, бывает другое… Недодел, недосмотр, непрофессионализм. Однако, ребята, роддом - это дело очень тонкое, требует как нигде соблюдения всех приказов, стандартов и алгоритмов оказания помощи. По моему мнению, гораздо важнее соблюдение этических медицинских норм. Этому вас учили еще на первом курсе и называлось это - деонтология. Но научить этому нельзя. Оно в человеке или есть, - или его в нем нет.
                Я возвращался домой в пыльном, тарахтящем УАЗике, а в ушах еще долго звучал ее крик : «Спасите!»




               



                4. На ваше усмотрение

               






                Вьюга свистела, как ведьма, выла, плевалась, хохотала, все 
                к черту исчезло, и я испытывал знакомое похолодание
                где-то в области солнечного сплетения при мысли, что
                собьемся мы с пути в этой сатанинской вертящейся мгле и
                пропадем за ночь все…
                М.А.Булгаков. «Пропавший глаз»
               




                Вы – элита медицины. Вы – анестезиологи-реаниматологи. Ни один врач не обладает такой широтой знаний в различных областях, а тем более в сфере оживления больного, пострадавшего. Вы умеете применять их мгновенно, что называется «на автомате», иначе, - смерть прямо сейчас. У вас сложная аппаратура. У вас опасные газы и сильнейшие лекарства. Вам знакомы тайны наркоза. Поэтому, коллеги, никогда не бойтесь администраторов, главврачей, начмедов, облздрав и иже с ними. Спокойно, уверенно заходите к ним в кабинеты, «на ковер», на разборки. Это они существуют для того, чтобы вам было удобно работать, а не наоборот. Если у вас в отделении не функционирует аппарат, или вообще нет достойного, – это вы виноваты. Это вы побоялись сказать правду в глаза очередному администратору, потребовать, отстоять мнение…
                Что-то вроде этого говорил нам на лекции наш незабвенный профессор Можаев, а мы наполнялись гордостью за выбранную специальность. Будничная рутина и груз ошибок постепенно сменили угловатый юношеский пыл на закругленный конформизм. Держаться независимо, отстаивать, становилось все труднее, «себе дороже», - и удавалось немногим.
                В феврале поехал я на вызов по санавиации в шахтерский город. Там случилось несчастье – на шахте оборвалась клеть. Это такой большой лифт в подземную преисподнюю на тридцать человек смены. Большинство отделалось переломами голеней, ребер, и ушибами. Только у одного парня был тяжелейший перелом костей лица с глубокими рваными ранами и ушибом мозга. Шахтер в глубокой коме и на аппаратном дыхании уже трое суток. Давление все время снижается. Нужно везти в областную больницу. Там шансы повыше, и до меня уже дважды приезжали наши, но забрать в таком состоянии побоялись. Это сейчас выработали и зафиксировали в приказах четкие алгоритмы и критерии транспортабельности критических больных, а тогда этого не было. Каждый анестезиолог полагался кроме знаний только на собственное чутье в ситуациях, когда «везти необходимо, но везти нельзя.»
                Шахтная травма – есть такой диагноз в нашем индустриальном Донбассе. Лечение ее -дело сложное, и не только потому, что она существует как сочетание многих факторов: механической травмы, баротравмы, обширных ожогов, отравления продуктами горения, и других. Сложность ситуации и высокую ответственность определяют еще ее социальная значимость, общественный резонанс, выражаясь газетным языком. Так и здесь. В больнице, где лежали шахтеры собралось многовато народу для района. Кроме наших областных спецов «всех родов войск» ординаторскую оккупировали начальник горздрава, представители шахты, главврач, начмед, инженер по технике безопасности, еще кто-то в штатском. И все смотрят на прибывшего молодого анестезиолога измученным взглядом просителя, в котором ясно читается: «забери ты его пожалуйста, дорогой, в область, может там спасут, а здесь ему крышка скорее всего, а потом и нам всем, потому как напартачили мы с этой клетью, а у нас ведь семьи…»
                Раздувшись внутренне от собственной значимости иду в реанимационный зал, где лежит бедолага. Лицо и руки у парня в густой шахтной пыли. Не отмоешь сразу. Шахтера после смены и в городском транспорте узнаешь. Лицо бледное, а ресницы, как у женщины, подведены несмываемой рабочей угольной краской.
                Половина лица под повязкой провалено, разбито так, что его как-бы нет. Из бинтов торчат трубки, тихо дышит аппарат. Сознание отсутствует, давление еле-еле держится на больших дозах постоянно вводимого дофамина. Плохо дело. Везти нельзя,- помрет в дороге. За спиной – взгляды.
                - Доктор, вас к телефону, ваш главный.
                - Здравствуйте, как там ситуация?
                - Сегодня везти нельзя, Иван Игнатьевич, он нетранспортабельный. Давление на высоких дозах дофамина, еле удерживают.
                - Да что ж такое? Они его уже трое суток лечат. Наши приезжали и не забрали!
                - Я знаю, - и правильно сделали.
                - Знаешь?! А ты знаешь, что сегодня из облздрава звонили? Приказ – забрать. Мы же вам дали классный реанимобиль «Рено» со всей аппаратурой. И категорию вам высшую дали наверное не для того, чтобы вы тяжелых больных в районах оставляли.
                Это уже удар ниже пояса. Захотелось крикнуть в трубку, что категория в машине в степи не спасает никого, что реанимобиль только снаружи и внутри красивый, а рессоры у него жесткие. Пригнали «Рено» в грузовом варианте, напичкали аппаратурой, и рады… Но они не испробовали, как по нашим дорогам из-за этой жесткости его трясет. Зубодробилка такая, что у здорового врача и медсестры через час езды, - кишки под горлом, а пострадавшему в таком состоянии это уже не нужно совсем.
                - Он на аппарате, в коме. А у нас рессоры, вы же знаете…
                - Решайте. На ваше усмотрение.
              Последние слова сказаны с раздражением, досадой, почти с гневом. Как говорят в Одессе: « Нет, ну вы слышали это – «…на ваше усмотрение».
                И вдруг я слышу, как кто-то моим голосом говорит окружившим меня начальникам: «Будем готовить к транспортировке.» Вздохи облегчения, подбадривающие наставления. С радостью: «Может каких медикаментов дать в дорогу, только скажите…» Забегали. Суета.
                Мы только успели отьехать от города километров на шестьдесят, как сама природа стала сопротивляться затеянной авантюре. Начался сильный снегопад, а затем метель. Машины стояли у обочин, пережидали. Нам – нельзя. Кислород в баллоне закончится и аппарат перестанет дышать, он работает от давления. Без кислорода точно не довезем. Похороним здесь, в машине. Водитель Коля с разными словами останавливался каждые десять минут, чтобы вручную очистить лобовое стекло, дворники не справлялись. Дважды пришлось отрывать колеса из сугробов. Вместо двух часов ехали четыре. Я проклял все на свете и прежде всего свою трусость, пытаясь в этом аду поддерживать жизнь в бедном парне. Вернуться назад поздно – середина пути. И городов по пути нет. Вместе с сестрой стояли согнувшись пополам в подскакивающей машине, держа в одной руке шприцы, в другой болтающуюся капельницу, третьей измеряя давление. Спасали частые остановки, во время которых можно было проконтролировать показатели, отрегулировать скорость капельницы, - не бывает худа без добра.
                Когда подъезжали к областной больнице, я почувствовал, как же я сильно люблю свое место работы.
                «Мело очень редко и прилично, и в редкой пелене мерцал очаровательнейший глаз, который я бы узнал из тысячи, который узнаю и теперь, - мерцал фонарь моей больницы. Темное громоздилось сзади него. «Куда красивее дворца…» - помыслил я и вдруг в экстазе еще два раза выпустил пули из браунинга назад, туда, где пропали волки.» 14.
            Коля видел дорогу только сильно прильнув к лобовому стеклу, и глядя в маленькую «амбразуру» в налипшем снегу, которую регулярно очищал. Цеплявшиеся в руль закоченевшие пальцы он потом долго не мог разогнуть, как и мы с сестрой наши спины. Шахтера доставили в реанимацию живым. Он поправился потом, только лицо было изуродовано очень.
             С той поездки я стал чаще напоминать себе слова профессора о начальниках. И ни разу не пожалел об этом.





                5. Индульгенция

               


               
               

                Рот больного широко открывают, клинок вводят по правой стороне ротоглотки,
                избегая повреждения зубов.
                Дж. Эдвард Морган – мл. Мэгид С. Михаил.   
                «Клиническая анестезиология.  Книга первая.»
               



                И вот сидел я тогда, друзья мои, в ординаторской, как пень, страшась выйти в отделение хирургии. А случилось вот что… Непоправимая вещь случилась… Но теперь уже расскажу все с самого начала.
                Пролетел целый год, как миг, как молния. Первый мой год в областной больнице. Многообразный, сложный, страшный, курьезный, интересный год. Я в ординаторской один, - все на плановых наркозах, а меня в любую секунду могут вызвать в приемное отделение. Сегодня я, -  ургентный анестезиолог. Сижу, жую бутер, и смотрюсь на себя в зеркало.
                «Но вот в зеркале я смотрю и вижу след, оставленный им на лице. Глаза стали строже и беспокойнее, а рот увереннее и мужественнее, складка на переносице останется на всю жизнь, как останутся мои воспоминания. Я в зеркале их вижу, они бегут буйной чередой. Позвольте, когда еще я трясся при мысли о своем дипломе, о том, что какой-то фантастический суд будет меня судить, и грозные судьи будут спрашивать:
                «А где солдатская челюсть? Ответь, злодей, окончивший университет!»
                Как не помнить!...» 15.
                Уметь интубировать для анестезиолога, - первейшая обязанность. Это значит, - уметь при помощи специального инструмента под названием ларингоскоп, вставить трубку в дыхательное горло(трахею) больного, - выполнить интубацию. Зачем? Затем, чтобы гарантировать, что воздух, кислород, или наркозный газ точно попадут в легкие, и ничего лишнего туда не попадет. А нужно это в двух случаях: при оживлении умирающего и при операциях.
                Диспозиция такая. Если очень упрощенно, то действо это в общем технически несложное, однако очень ответственное. Для того, чтобы его произвести, нужно расслабить больного полностью, - сначала «отключить» сознание и обезболить, а потом «отключить» дыхание. Среднестатистический индивид без ущерба может задержать дыхание секунд на двадцать – двадцать пять. Больному, пожилому, беременной и ребенку и десяти секунд много будет. Значит, -  цейтнот, строгие временные рамки на манипуляцию. При ее затягивании наступает кислородное голодание(гипоксия), и все связанные с ней «прелести», о которых тома написаны. Осложнений при этом, которые сами по себе могут стоить жизни больного множество. Самое опасное, как вы знаете, имеет красивое название – синдром Мендельсона. Название красивое, только умирает во время его развития до семидесяти процентов больных. Недалекие хирурги, когда хотят подколоть, - называют нас «интубаторы». Мы тоже в долгу не остаемся. А так как их больше, чем нас, то и кличек побольше: «живопыры», «живодеры», «костоломы», «коновалы», - конечно, беззлобно, в ответ…
                Меня учила интубировать женщина анестезиолг в родильном доме. Когда я рассказывал об этом коллегам, они хохотали, как зарезанные, и потом долго напоминали мне: « ну что, щель видишь? Суй!!»
                Эта моя первая учительница была средних лет, незамужняя, с бельмом на глазу, но очень обаятельная и душевная. Она умела широко и приветливо улыбаться, и при этом бельмо каким-то чудесным образом исчезало с глаза. Напуская на себя некоторую суровость во время работы, она была еще очень чувствительна, часто до истерики. Конечно, она волновалась за меня во время моих попыток интубировать беременную для операции кесарева сечения в сто раз больше, чем я сам. Если бы я тогда представлял себе хоть малую часть тех опасностей, которые подстерегали пациентку, сделай я грубую ошибку… А она знала, и видела много, и брала всю ответственность на себя…
                Мужики учили проще, по принципу «жить захочешь – поплывешь…». Это происходило примерно так:
                - Иди, интубируй…
                - А вы будете тут, рядом?
                - Конечно, не бзди…
                Пока шло введение в наркоз, «раздыхивание» маской, - он стоял за спиной. Сестра вводила релаксант, наступала остановка дыхания, и вот он, «момент истины», - у тебя десять секунд на все про-все, - а учитель заходил за угол, чтобы его не было видно, и оттуда наблюдал за учеником, готовый, конечно, в любое мгновение подскочить и все сделать сам. Большинство начинало метаться и просить сестру срочно позвать доктора… Та была в теме, и невозмутимо сообщала, что  релаксант введен, и что надо поторопиться. Независимо от того, получалась потом интубация, или нет, - похвалы они не дожидались. Те, кто молча, сцепив зубы и затаив дыхание, спрятав свой страх подальше, делал попытку, - получали слова одобрения и похлопывания по спине, даже если не получалось. Герой приводился в ординаторскую, и всем торжественно сообщалось важное известие: «…мой сегодня сам заинтубировал в первый раз…» Все посмеивались, вспоминая свои первые шаги, кто-то шутил: «…ну… что-же, сгодится нам этот фраерок…» А у «фраерка» руки еще трясутся. И видит он перед собой глотку; - совсем не такую яркую и огромную, как в учебнике, а узкую и серую в тусклом свете ларингоскопа, и не может вставить этот громоздкий клинок, мешают зубы, и язык лезет куда не надо, все собой закрывая… - Вот надгортанник, слава Богу, нашел. Значит под него… Где же эта треклятая голосовая щель, черт бы ее побрал, я наверное уже двадцать секунд копаюсь!?… Посмотреть на больного?... Может уже посинел?... Нет, потеряю время… Вот она!!! Ах, какая красивая, беленькие створки. А за ними темнота трахеи… Трубку!!  Почему я не могу попасть!?... Все, щель потерял,.. Опять этот язык… Все сначала…
                Нина Антоновна, женщина анестезиолог с бельмом, - учила меня по другой методике. Это шоу напоминало старт самолета или ракеты по степени напряженности момента.
                - Премедикация?..
                - Ввели…
                - Метацин не забыли?
                - Нет.
                - Сколько не забыли?
                - Ноль пять…
                - Маску приготовил?
                - Да.
                - Апарат проверил?
                - Да.
                - Кислород, закись?..
                - Проверил…
                - Чем вводный?..
                - Сомбревин.
                - Сколько?..
                - Пятьсот…
                - Какой релаксант?...
                - Тубарин.
                - Сколько?..
                - Как учили!...
                - Ану, не умничай!..
                Когда, наконец, доходит дело до самой манипуляции, и Нина Антоновна, и я, и акушеры, застывшие возле операционного стола, и анестезистка, и даже санитарки, наблюдающие из-за двери, находятся уже в состоянии полуобморока, как госкомиссия перед стартом Гагарина. Взмокшая от волнения, Нина Антоновна пытается помочь с первых секунд, сначала хватает меня за руки, потом пытается заглянуть вместо меня в глотку, чем сильно мешает. Я почти борюсь с ней. Она хрипит мне на ухо:
                - Отодвинь язык…
                - Ага…
                - На зубы не опирайся. Что ты, как рычагом работаешь?..
                Она уже  почти кричит:
                - Нашел?.. Нашел?!...
                Часики на руке анестезистки тикают в вязкой тишине операционной обратным отсчетом, - десять, девять, восемь, семь…
                - Нашел!
                - Щель видишь?!!
                - Ага, вижу!..
                Она подает трубку мне под нос и в экстазе уже вопит.
                - Су-уй!!
                Я вставляю трубку в трахею с первого раза и присоединяю шланги пыхтящего аппарата. Нина Антоновна слабым, изменившимся голосом говорит акушерам.
                - Можно начинать…
                Кажется, что сам родильный дом делает длинный облегченный выдох…
                Хорошая, мудрая и заботливая женщина. Она всегда вступалась за нас молодых перед заведующим, если мы где-то напартачили. Я ей очень благодарен…
                Дедушка, которому в тот злополучный день предстояла операция на желудке, был «позвоночным», или по другому, - «от главного». Это значит, что главврач накануне позвонил нашему заванестезиологией, и попросил, чтобы наркоз провел он лично. Мне об этом было неизвестно. На пятиминутку я опоздал. И когда вбежал к Семенычу в кабинет с извинениями за плохую работу транспорта, - застал его в плохом расположении духа… Что уже там у него с утра переклинило в голове я не знаю, - может на докладе коллеги расстроили, может вчера осложнение какое было...
                - Пойдешь в хирургию сегодня. Там дедушка, лет семидесяти, будет резекция желудка. С интенсивкой я уже сам договорился, - переводи. Место есть… Доложишь потом…
                Обычно просьба главного приравнивалась к приказу, и выполнялась всегда. Конечно, «зав» был чем-то расстроен, и забыл, но я об этом не знал.
                Я с пациентом побеседовал. Дедушка, как дедушка, - ничего особенного, худощавый, лицо в глубоких рытвинах морщин, селянское такое простое лицо. Стесняется, волнуется. Непривычно ему. Наверное в больнице последний раз был лет тридцать назад, когда палец серпом порезал… Ну, хирургия, так хирургия. Там мужики веселые, если будет все спокойно, - можно и анекдоты «почесать», не то, что с угрюмыми, нервными гинекологами. Уложили деда, капельница, мониторы, премедикация, вводный, релаксанты, - «ключ на старт…» Заинтубировал за пять секунд, еще секунда на контрольный осмотр, нужно убедиться, как стоит трубка, потом вынимать инструмент. Пренебрежение этой золотой секундой – самая распространенная ошибка молодых. От радости, что с первого раза получилось, молодой анестезиолог поспешит вынуть клинок из ротоглотки, не проверит, куда он таки попал. А попал он в пищевод вместо трахеи. И вот уже его больной синеет, и уже живот его раздувается на глазах от килородной смеси, которую аппарат исправно закачивает в желудок. Опасно это, и очень! Особенно при срочных операциях. «Festina lente» - торопись медленно.
                Но что это!? Я вижу, холодея, что на дне глотки, возле вставленной как надо трубки, лежит окровавленное и белое что-то…
                «Тут у меня екнуло сердце, потому что предмет этот превышал по объему всякий зуб, хотя бы даже и солдатский коренной. Вначале я ничего не понял, но потом чуть не зарыдал: в щипцах, правда, торчал зуб с длиннейшими кореньями, но на зубе висел огромный кусок ярко-белой неровной кости.
                «Я сломал ему челюсть…» - подумал я, и ноги мои подкосились. Благословляя судьбу за то, что ни фельдшера, ни акушерок нет возле меня, я воровским движением завернул плод моей лихой работы в марлю и спрятал в карман.» 16.
                Вмиг вспотев, я схватил корнцанг(самый длинный зажим), и осторожно в три приема вытащил что-то… Положил его рядом с дедовой головой и прикрыл салфеткой. Нужно было присоединять трубки аппарата, начинать наркоз, хирурги уже одевали халаты. Как только анестезистка села за столик заполнять наркозную карту, я поднял салфетку. Зубы! Я так и знал! Целых три!... Боже, за что мне это? Наверное сильно оперся клинком. Вот дура-а-а-к! Олух! Что теперь делать будешь? Как деду в глаза посмотришь? Да он, с его пенсией новые зубы теперь век не поставит, а если поставит, то года через три. По году на зуб. Потому, что в район к «зубнику» за девяносто километров ехать… Надо заглянуть ему в рот, может кровить. Я раздвигаю сморщенные губы и вижу, что крови набрался полный рот. Манжетка на трубке раздута хорошо, а то бы залилось бедняге в легкие. Заслонил голову деда своей спиной от анестезистки, удалил кровь и сгустки салфетками досуха. Электроотсос не включал, чтобы не привлекать внимания. Придавил и долго держал на лунках салфетку с перекисью, кровить перестало. Зубы положил в полиэтиленовый пакетик и в карман… Операция прошла успешно. Отрезали деду часть желудка с язвой, и я благополучно прикатил его еще спящего в интенсивную терапию. Так сейчас стыдливо называют то, что раньше звалось реанимацией. Может, для сбережения нервных клеток у родственников больных?.. Спустился на первый этаж. Вышел на улицу покурить. Скурил уже третью, несколько раз доставал пакетик с зубами, смотрел, и опять, и опять, проклинал свою неосторожность.
                «Нелепые картины рисовались мне. Вот солдата начинает трясти. Сперва он ходит. Рассказывает про Керенского и фронт, потом становится все тише. Ему уже не до Керенского. Солдат лежит на ситцевой подушке и бредит. У него – 40. Вся деревня навещает солдата. А затем солдат лежит на столе под образами с заострившимся носом.
                В деревне начинаются пересуды.
                «С чего бы это?»
                «Дохтур зуб ему вытаскал…»
                «Вон оно што!»
                Дальше – больше. Следствие. Приезжает суровый человек:
                «Вы рвали зуб солдату?..»
                «Да… я».
                Солдата выкапывают. Суд. Позор. Я причина смерти. И вот я уже не врач, а несчастный, выброшенный за борт человек, вернее, бывший человек.» 17.

                На улицу вышел покурить анестезиолог Саня. Я быстро спрятал пакетик в карман.
                - Ты что там ховаешься, взятку дали? И не стыдно, от друга удачу прячешь! А ну, колись. Сколько?
                - Саня, там такая «взятка», что и врагу не пожелал бы. Я деду в хирургии при интубации три зуба сломал.
                - Иди ты!?
                - Какие шутки, смотри…- и я показал ему три зуба в пакетике.
                - Лихо, а зачем же сразу три, или это все, что у деда было?...
                - Тебе «гы-гы», а вот мне чего теперь делать?
                - Подожди. Это не тот ли дед, на которого Семеныч собирался сам сегодня идти. Я еще подумал на планерке, наверное «от главного»? Ну, ты попал по самые не балуйся…
                - Чего ж он не пошел, а меня направил, - забыл что-ли? Вот говорила мне мама: «…не опаздывай на работу…»
                - Забыл, конечно! Он сейчас затурканный страшно, - отчет годовой вымучивает.
                - Чего делать-то?
                - Могу посоветовать, но с тебя пузырь…
                - Давай, не тяни кота…
                - Значит так, - дед до утра будет сонный. Ты купишь в аптеке крем «Корега» для зубных протезов. Видел рекламу по телеку?..  Вечером, когда будет пересменка, прокрадешься в реанимацию, и приклеишь дедугану зубья на место. Когда его завтра переведут в хирургию с зубами он будет счастлив. Потом есть начнет и они выпадут. Подумает, что от старости. Чистое дело…
                - Ты че, серьезно, что-ли? Ржешь?.. Да пошел ты!
                В общем, ничего я сегодня делать не стал. Решил завтра пойти к Семенычу и все рассказать. У нас так принято. Что бы не натворил, – не скрывай. Скроешь, - или больного потеряешь, или коллегу подставишь. А в этом случае, получается, я самого Семеныча подставляю. И надо же было мне выломать зубы именно у «позвоночного» деда, - беда!..
                Ночью не спал, потом сидел полдня, собирался с духом, днем зашел к заведующему.
                - Семеныч, я деду три зуба выломал…
                Он поднял от отчета отстраненный непонимающий взгляд.
                - Зачем?...
                - Да, не специально я, - когда интубировал деда вчера в хирургии. Наверное сильно оперся клинком.
                Смысл страшного преступления стал постепенно доходить до Семеныча, как и то, что это был тот дед, провести наркоз которому он обещал главврачу сам, но забыл, и отправил молодого… Это было видно по тому, как постепенно округлялись его глаза, направленные на меня поверх лекторских очков.
                - Ё – моё! Как же я забы-ыл? А ты, гаденыш, почему не напомнил?
                - Да я не знал, я же на планерку опоздал…
                - Еще одно опоздание, - и будешь вечно дежурить по ургентности. Ночами!..
                Он закуривает, успокаивается.
                - Вообще, ты везучий. Главный сегодня в отпуск ушел. Докладывать пока не прийдется. Теперь думай, что с дедом решать. Вообще, если по плохому, тут судом может кончиться. Надо как-то замять… Неси деньги, извинения готовь. Иди прямо сейчас, потом доложишь. Что ты мнешься? У тебя денег нет? Ну, конечно!.. На, - потом отдашь, как сможешь. Скройся костолом, у меня отчет…
                Поднялся я как сомнамбула в хирургию. Спросил у хирурга, как у вчерашнего деда дела.
                - Нормалек. Уже час, как из интенсивки перевели. А ты че, за гонораром пришел? Смотри, я бы не брал, он «от главного». А там сам смотри.
                «Ну да, гонорар, - только в другую сторону», - сказал я сам себе и нашел нужную палату. Перекрестился, и вошел. Палата одиночная, крутая: ковры, холодильник, телек, микроволновка.
                Дед лежит веселый и гордый, с зондом для питания в носу. Вокруг него - человек пять родни. Сидят чинно на скамеечках и с благоговением наблюдают, как медсестра огромным шприцем Жанэ (как из «Кавказской пленницы») промывает их родственнику зонд. Я здороваюсь, стою в углу, пока сестра не закрывает за собой дверь. И начинаю. Я говорю долго, стараясь быть искренним и честным. Я извиняюсь за свои грубые действия, которые привели к таким тяжелым последствиям, я выражаю надежду и уверенность, обращаясь ко всем присутствующим, что процесс восстановления после операции пройдет гладко, и желаю всем, и в первую очередь дедушке долгих лет счастливой жизни. Я рассказываю, что у меня здесь есть однокурсник стоматолог, и он мог бы посодействовать с протезами… В завершение своей покаянной речи лезу в карман за деньгами. Но дед машет на меня руками и, проглотив с трудом слюну, скопившуюся из-за зонда, шамкает щербатым ртом.
                - Дорогой ты мой! Шынок, не надо ижвиняться, я понимаю… Все не так шовсем…
                - Как же, - не надо?… Вот, я немного приготовил, это на первое время… И я снова лезу за деньгами, но перепутал карман, и, к явному неудовольствию родни, вытаскиваю на всеобщее обозрение три желтых зуба в пакетике. Наступает неловкая пауза, которую опять, замахав руками, нарушает дед.
                - Пойми, шынок, я тебя благодарить хочу! Если-бы ты жнал, как они меня жамучили, именно эти жубы. Понимаешь, дёшны шлабые, и кровят, и жубы шатаются, и болят чашто. Уже шешть лет мушяюсь, надо-бы вырвать, а к жубнику не ходил, боюся я их штрашно. Я вобще больниц боюшя… Так что, шпашибо тебе, шо так полушилошь. И под наркозом еще!.. – он взглянул на родню. Те удовлетворенно закивали, как по команде. Я с трудом понимая, что происходит, откланиваюсь и выхожу.

Когда я возвращаю Семенычу деньги с рассказом о чудесном избавлении от неминуемой кары, - он забывает про отчет и смеется минут пять. Потом наливает коньяк в пузатые стаканы и мы пьем.
                - Ну, что ж, теперь жаловаться никто не пойдет. Это ясно. Считай, что дед выдал тебе индульгенцию. Однако-же будь внимательнее впредь. От меня индульгенции не получишь никогда. Заглядывать в рот пациенту надо первый раз при осмотре в палате, а не в операционной. Если-бы ты этот вопрос с шатающими зубами утряс до операции, - не пришлось - бы сутки ходить и мандражировать.

Все, вали домой, у меня отчет…



                6. Совпадение



               

                Первое, что я услышал в первый день своей работы
                в анестезиолого-реанимационном отделении, были слова
                заведующего: "Хочешь ты этого или нет, однажды по твоей вине
                умрет человек, оставив ту семью и целый мир. Если ты не готов
                принять это и двигаться дальше, становясь лучше, - тебе среди
                нас не место."

                Michael Hammer


               
               

      Цена нашей ошибки очень велика. Иногда она кажется непомерной. Я всегда это знал, но с годами стал более осторожен в рассуждениях о чужих ошибках. А эту грустную историю рассказал мне анестезиолог из соседней области, с которым я познакомился на одной конференции. Вот она, с сокращениями, касающимися узкоспециальной терминологии.
      
      Проработал я к тому времени анестезиологом в роддоме больше двадцати лет. К моему мнению прислушивались. Завреанимацией при моем появлении подкалывал: «Внимание, к нам эксперт пожаловал…». Однажды по приказу облздрава я выехал в командировку в районную больницу по трагическому поводу. Во время кесарева сечения умерла родильница и предположительная причина смерти, - осложнение при анестезии.

      Я был направлен вместе с областным акушером-гинекологом и судмедэкспертом для проведения аутопсии (вскрытия) трупа родильницы. Предполагалось еще ознакомление с документами и, в последствии, составление рецензии на историю родов, и заключения по случаю смерти. Весна на улице, абрикос в цвету, солнышко, а мы едем втроем на такую работу, которую и врагу не пожелал-бы. Разбор ошибок своих коллег всегда неприятен, мягко говоря, но нас учили корифеи, а их другие, что если ты не понял, в чем ошибся сегодня,- завтра ошибешься снова.

      По приезде выясняем, что беременная из этой деревни, с тяжелым осложнением течения беременности (преэклампсия) была в срочном порядке оперирована. Наркоз обеспечивал молодой анестезиолог, который побоялся проводить общую анестезию, так как для нее была необходима интубация, а он сомневался в том, что у него получится, - у беременной было сильное ожирение. Акушеры настаивали на экстренной операции, и он принял решение делать спиномозговую анестезию, которая тоже в принципе была возможна. Но вот тут начиналась цепь организационных провалов, ошибок в принятии решения, и трагических стечений обстоятельств. В результате всего этого молодая женщина «осталась на столе», а муж остался без жены, с ребенком на руках.

      Начинающий анестезиолог оказался виноват в том, что переоценил свои возможности, старший по службе в том, что не было контроля за ситуацией и соответствующего обеспечения безопасности, акушеры в том, что настаивали на немедленном начале операции, хотя необходимости в такой срочности тогда не было. Молодой врач не имел времени, чтобы вызвать подмогу из области по санавиации.
    

      Потом было вскрытие. Оно не выявило «находок», в том смысле, что не было найдено таких изменений, которые бы расходились с обычно видимыми на вскрытии при таких осложнениях. Не было обнаружено невыявленных при жизни заболеваний. Родственники умершей были родственниками главврача этой больницы, и с его слов заявление в прокуратуру не должно было поступить.

      Я долго писал и переписывал рецензию, стараясь разделить ответственность между самонадеянным сопляком и нерадивым администратором.  На первый взгляд мне все было ясно. Правда, было «одно обстоятельство, позволявшее сказать, что ошибки в ведении наркоза не было.» Но технически доказать это на тот период было невозможно. Не было аппаратуры, методик. В научно-исследовательских центрах это было возможно сделать, но никто этим не стал бы заниматься, да и не знали. Прошло время.

     Был совет по родовспоможению, где как всегда «вправлялись мозги» всем. Опять возник довольно жесткий спор между анестезиологами и акушерами как раз на тему экстренности кесарева сечения в такой ситуации. Администраторы отделались выговорами, а парню вообще ничего, но оно и понятно, - он молодой специалист, и первое время за его ошибки несет ответственность начмед больницы. Я не беру во внимание, конечно, что-то преднамеренное, или халатность. Этот молодой анестезиолог, проработавший в своем родном поселке всего полгода, к окончанию всех разборок стал совсем черным. Ану-ка, - деревня, все тебя знают.

    Мы, устроив сначала ему профессиональную головомойку, - потом успокаивали, подбадривали. Советовали, несмотря на заверения главврача, собрать манатки и уехать подальше. Он и рад бы, но не мог, - его жена недавно родила. Решил пока остаться. На три месяца его отправили в столицу на какие-то серьезные курсы. Потом они перебрались на север, чтобы получить квартиру.
               
    А через несколько лет, когда я уже ушел на пенсию и работал на кафедре, - узнал, что в нашей же области у опытного анестезиолога, во время анестезии умерла родильница. Совпадение? Но ведь их не бывает, мы же знаем… Тенденция? Поселок гудел слухами. Люди шептались, напоминая друг другу похожую трагедию, произошедшую давно у соседей.
               
    Он не стал дожидаться результатов вскрытия и повесился у себя в саду.
               
    После вскрытия родильницы заподозрили и выявили настоящую причину смерти. Аппаратура и методики уже были доступны в областном бюро судебномедицинской экспертизы. Было доказано, и это подтвердили независимые столичные эксперты, что произошел несчастный случай во время операции.

    Случилось редчайшее, но почти всегда смертельное осложнение родов, не зависящее от наркоза – обширная эмболия околоплодными водами. Это было как раз то «обстоятельство, которое позволяло сказать, что ошибки во время проведения наркоза допущено не было…».


 
                ***



      Прошу вас, - не давайте никогда волю «праведному» гневу, когда дело касается врачебных ошибок. Не спешите бросаться в суды за морально-ущербными компенсациями. Вспомните о другом суде, который высший. Помолитесь за себя и за тех, кто не успел исповедаться. Я думаю, так будет лучше всем. И я молюсь.
               
               
               
                … ослаби, остави, прости ми согрешения моя,
                елика Ти согреших, аще словом, аще делом, аще помышлением,
                волею или неволею, разумом или неразумием, вся ми прости,
                яко Благ и Человеколюбец.





                7. Кровит

   


               

                Кровит, сангвит, хлещет, льет, свистит, сандалит, заливает.

                Как только не называют это анестезиологи и хирурги всех мастей? Кровотечение. Для большинства людей, не из медицинской касты, все просто, - зашил, заштопал, залатал дырку, - порядок. Если бы все так просто! Пациент, если он в больнице, крайне редко умирает от самой потери крови, которую всегда можно восполнить растворами, донорскими эритроцитами и плазмой. Он умирает от осложнений. Организм реагирует на потерю крови так, что все «второстепенные» органы получают крови гораздо меньше обычного, чтобы обеспечить ею жизненноважные.

              Лучше всего должны кровоснабжаться  мозг, сердце, почки, печень, легкие. Если кровотечение массивное и быстро не остановлено – они, как мы говорим, «страдают», и часто необратимо. Не «хватает» защитных механизмов. Сама кровь, как ткань, старается изо всех сил повысить свою свертываемость. Если кровотечение долго остановить не удается, происходит срыв компенсации, и кровь перестает свертываться вообще, - льется отовсюду. Суперкровопотеря вызывает суперзащиту, которая имеет обратную, фатальную сторону. Из этого состояния  вывести удается  не всех. Хирург должен быстро «закрыть кран.» Борьба с осложнениями, часто месяцами, часто безуспешно, - удел анестезиолога и интенсивиста.

                ***
              Сначала расскажу историю, которая вообще-то могла плохо кончиться. Едем мы по санавиации в сельскую больничку, чтобы транспортировать тяжелобольного к нам в реанимацию. Едем как белые люди, на новеньком реанимобиле с вентиляцией и всей портативной дыхательной аппаратурой, с мониторами. Блеск! Подъезжаем к селу. Водитель дороги в больницу не знает. Останавливаемся у обочины и пристаем к полупьяному деду на велосипеде. Он путанно на чудовищном суржике рассказывает, как проехать. И тут из памяти у меня выплывает картинка, увиденная из окна машины минуту назад. Водитель сбрасывал скорость, чтобы затормозить у деда, и я увидел мальчика лет двенадцати. Он брел по обочине, склонив голову, и, казалось, плакал. Ну, плачет мальчик, и плачет, мало ли, - может подрался с пацанами. Но теперь мне, почему-то, кажется, что там что-то похуже, - тревожно становится. Прошу водителя: «Коля, поворачивай назад, подъедем к мальчику на обочине.» Коля ерепенится: «Доктор, мы уже опаздываем, а нам какого-то из управления везти, он у облздрава на контроле…» Но поворачивает. Скоро мы видим пацана. Он идет по селу и ревет, размазывая слезы по грязным щекам. В руке у него авоська с большими дырами, еще совковая. Из нее торчат разбитые бутылки из-под портвейна, - видимо отцовский заказ. Но самое главное, - за ребенком сзади тянется полоса крови, смешанная с дорожной пылью. Увидев нас он падает на колени и от страха пытается реветь погромче, но получается слабый стон. Мы с медсестрой выпрыгиваем из машины и видим, что носочек и весь сандалик пропитались кровью. Снимаем все, рана глубокая, разрезан сосуд, струйкой  вытекает темная кровь. Это – вена. Жгут можно накладывать только ниже раны, иначе кровить будет сильнее. Но ниже уже некуда. Наложили давящую повязку и мигом довезли в больницу. Персонал изумлялся: «Обычно вы приезжаете, забираете тяжелых, и нам работы меньше. А тут сами работу привезли.» Когда пацана везли в операционную, он стонал:
                - Тикы батькови не кажить, бо забъе…
               

                ***

            Акушерские кровотечения одни из самых опасных. Вспомните, как умирает у Толстого в "Войне и мире" после тяжелых родов княгиня Болконская. Это же классическое описание смерти от осложнений  после  массивного кровотечения. Да, роды закончились, но все ходят и говорят тихо, «чтобы не спугнуть». Только прислуга мечется с кровавыми простынями. Все тогда знали, что роды иногда кончаются смертью родильницы. Из-за неразвитости медицинской науки такой финал разыгрывался гораздо чаще, чем теперь. Хоть организм беременной и «запрограммирован» на потерю в родах до полулитра крови, но это безопасно при абсолютно нормальном течении беременности. В городской, хлипкой, изнеженной женской популяции «нормальное течение» встречается все реже и реже. Эти кровотечения внезапны, обильны, часто трудноостановимы и быстро приводят к тяжелым осложнениям. Видел я их много, а иногда не успевали даже доехать в район по санавиации, - родильница погибала, давали отбой. Но два счастливых случая врезались в память навсегда.
               
         Вызов в район поступил вечером, поехали сразу после работы. По тому, какую бригаду собрали: акушера, сосудистого хирурга и анестезиолога, всем стало ясно, - там тяжелое кровотечение. И это надолго. Заехали на станцию переливания. Взяли с собой эритромассу и плазму. Прямые переливания крови от непроверенных доноров запрещены законом. Кровь должна пройти карантин на ВИЧ и вирусы гепатитов. Ехали почти молча, уставшие после смены, предвкушая веселенькую ночку. По приезде разобрались в ситуации, и наши самые худшие опасения оправдались. У беременной были небольшие кровотечения в последний месяц, но от предложенного кесарева сечения она категорически отказалась. Почему не уговорили – загадка. У нас в роддоме уговорили-бы, подключили родню. Врач должен быть психологом, должен уметь убеждать пациента с любым уровнем интеллекта, на «его языке», испугать, наконец. В общем женщина сразу после рождения ребенка теряет до литра крови. Ребенок жив. Консервативно остановить кровотечение им не удается, матка уже не сокращается – атония(полное расслабление). С целью спасения жизни родильницу берут в операционную и удаляют кровоточащий орган – матку. После операции кровопотеря оценивается в два с половиной литра. Массивная кровопотеря. Перелито много донорской крови и плазмы, однако состояние не стабилизируется. Гемоглобин очень низкий, давление не определяется, мочи нет, зрачки широкие, несмотря на огромные дозы медикаментов, перелитых растворов и препаратов крови. Тяжелейший шок. Пульс прощупывается только на сонных артериях… И то - хлеб. Значит мозг минимально кровоснабжается. Как долго все это тянется?...
                «Я взял безжизненую руку, привычным уже жестом наложил пальцы и вздрогнул. Под пальцами задрожало мелко, часто, потом стало срываться, тянуться в нитку. У меня похолодело привычно под ложечкой, как всегда, когда я в упор видел смерть. Я ее ненавижу.» 18.
                В анализе крови на свертываемость – свертываемости нет. Из наркоза не выводят, «дышит» аппарат ИВЛ. Живот большой. Подозреваем продолжающееся кровотечение. Акушер распускает пару швов, и из брюшной полости фонтаном брызжет кровь. Значит - полный живот излившейся крови. Так бывает после удаления матки. Нужно вмешиваться сосудистому хирургу и перевязывать веточки крупных подвздошных сосудов. Акушер рвется в бой, комадует: «Мыться на операцию!» Я с ним спорю, я против операции прямо сейчас. Считаю, что без запаса крови, и при отсутствии свертывания, операция ее убьет. Мою сторону принимает и сосудистый хирург. Он не хочет оперировать труп. Покричали, повздорили, потом сели в ординаторской, выпили по пятьдесят коньяка, успокоились.  - Хорошо, а какая у нее группа и резус? Первая, положительная? Так, у меня такая, я сдам четыреста… Погоди, и у меня такая,… и у меня!..
                Редкая удача. Как будто сам Господь собрал нас троих вместе у родильницы той ночью. В общем, по нашему приказанию, «скачали» с нас по триста миллилитров, что называется, теплой крови и, в нарушение всех приказов, струйно влили родильнице. Потом пошли оперировать. Кто-то подал идею поднять со смены несколько шахтеров с нужной группой-резусом, что и было сделано. У них «взяли» еще чуть больше литра. Тут привезли плазму, перелили, и появилась свертываемость. Сосуды перевязаны, кровотечение остановлено. Середина ночи. Давления как не было, так и нет.
                Огромные дозы поддерживающих сердце и сосуды лекарств, но зрачки широкие, пульс только на сонной артерии, мочи нет.
                Понаблюдали, сделали записи, а тут и утро. Дали рекомендации по ведению. Прогноз для жиненноважных органов крайне плохой. Надо ехать домой. Спустились на улицу к машине и тут я вспомнил, что забыл свой чемоданчик с неотложкой в операционной. Поднимаюсь туда и вижу такую картину, – анестезистка обращается к родильнице: «тебе больно, родная, трубка в горле не мешает, подвигай рукой.» Женщина кивает. Пожимает руку. Пришла в сознание! Бросаюсь мерять давление – есть 90/50, есть пульс на запястьи! Победа! Срочно дополняем рекомендации, но ехать надо, - сегодня у всех с утра плановые операции. Я узнал, что ее назавтра перевезли в нашу реанимацию и она выжила. Акушер-гинеколог потом рассказывал мне о своем разговоре с главным областным специалистом. Это выглядело примерно так:
                - Ну, Саша, доложи, как было дело.
                - Да, как. Если-бы не теплая кровь наша и шахтерская, - бабу похоронили-бы. Я знаю приказы, а что было делать? Кровопотеря сумасшедшая.
                - В истории родов об этом не писали?
                - Нет, конечно.
                - Ну и хорошо. Победителей не судят.

                ***
                Следующая история почти фантастическая. Но я сам все это видел. Однажды в роддоме на плановое кесарево сечение приготовили беременную. Осматриваю ее перед операцией. Знакомлюсь с документами. А там, – засада. Кроме доношенной беременности еще четыре конкурирующих диагноза и ни один полностью не подтвержден. Может кончиться экстирпацией (удалением) матки. Это значит, - готовься к большой кровопотере. Ну, как готовиться-то мы знаем: анестезия планируется только общая, готовится минимум два венозных доступа, один – центральный (в крупную вену для струйного введения больших объемов плазмы и эритроцитов). Делается большой запас замороженной донорской плазмы и эритроцитной массы, различных растворов и спецмедикаментов для предупреждения и лечения осложнений, «бронируется» место в реанимации, предупреждаются пациентка и родственники.
                С утра на душе погано, предчувствия скверные, хоть на работу не иди, - всем знакомо. А тут еще сотрудники кафедры со студентами будут присутствовать. Операция «показательная», значит, -  толпа в операционной. Оперировать собираются заведующая роддомом  и профессор. В общем все приготовили, помолились, кто умел, - начали. Через пять минут, когда акушерам уже нужно было извлекать ребенка, я заметил, что у них изменились голоса, и глаза, расширившись, поползли на лоб под шапочки. Заглянул в операционную рану и вспомнил слова из миниатюры Хазанова: «Я видала всякого, но чтоб ТАКО – ГО?!!»
                Ребенок(плод) находился отдельно от матки, то-есть вообще отдельно! Он преспокойно лежал вне матки, в свободной брюшной полости, имел пуповину и плаценту, которая была приращена к брыжейке кишки. Как космонавт в открытом космосе получает кислород по шлангу из космической станции, - так ребенок получал питание из крови матери по сосудам ее кишечника, находясь в свободной брюшной полости. Матка была маленьких размеров. Оказалось, что до операции на УЗИ акушеры принимали ее то-ли за опухоль, то-ли за удвоенную матку.
                Новорожденный был извлечен, живой, доношенный, и передан неонатологам, скоро закричал. А вот с пациенткой все пошло не так гладко. Нарушенная анатомия прикрепления плаценты привела к такому кровотечению, какого на кесаревом сечении за двадцать лет работы в роддоме я еще не видел.
                «Тут я вышел из оцепенения и взялся за ее пульс. В холодной руке его не было. Лишь после нескольких секунд нашел я чуть заметную редкую волну. Она прошла… потом была пауза, во время которой я успел глянуть на синеющие крылья носа и белые губы…» 19.
                Кровило так, что вместо положенных тринадцати больших салфеток в конце операции я насчитал около тридцатипяти. Для остановки кровотечения были привлечены еще один профессор гинеколог и сосудистый хирург. Я тоже позвал своих на помощь. Работы хватило всем. Подробно не буду рассказывать, да это уже есть в журналах, почитаете. Скажу только, что для того, чтобы как-то «удержать» давление на приемлемых цифрах, в три большие вены около двух часов струйно вливалось огромное количество плазмы, эритроцитов, растворов, которое потом опять терялось родильницей из-за невозможности окончательно остановить кровотечение. Почти вся кровь пациентки была заменена на донорские препараты крови. Сейчас в крупнейших медцентрах есть селсейверы, - сложные дорогие аппараты, которые собирают излившуюся кровь, сепарируют, подогревают ее, и возвращают больному в вену. Нам бы такой тогда!
                В конце концов, когда наступил критический момент, сосудистому хирургу, мокрому, как мышь, и седому профессору удалось остановить этот поток. Вообще, - то, что делалось в душе, наверное, у каждого трудно передать словами, а то, что звучало – чаще было из ряда нецензурной лексики.
                Когда зажали фонтанирующие сосуды, ушили, так называемое, плодовместилище, - постепенно все начали успокаиваться, извиняться. Часов этак через пять после тщательного набюдения и контроля забрезжила надежда, что СПРАВИЛИСЬ!  Так оно потом и оказалось. Выходили, выписали родильницу живую с ребенком домой. И без дорогущего селсейвера.
               

               
                ***
Такая патология называется «брюшная беременность». Если сказать, что она крайне редкая – значит ничего не сказать. Чаще всего – это нечаянные находки при срочных операциях по поводу развившегося внутрибрюшного кровотечения у беременных. Обычно это происходит в ранних сроках беременности. В этом случае много беременных умирает от кровотечения в операционной или от осложнений. Плоды гибнут все. Эпизодов же, когда женщина доносила до срока брюшную беременность в мире зафиксировано еще меньше, (что-то один на несколько миллионов родов), а смертность гораздо выше. Случаев, таких как наш, когда выжили оба, и мать и доношенный плод, который рос вне матки, за всю историю цивилизованного акушерства - единицы! Диагностировать крайне трудно. Это еще больше затрудняет ситуацию – не знаешь на что идешь. Полностью, даже психологически, быть готовым к такому невозможно.
                Написали мы статью в журнал. Через год сняли  про всех нас сюжет на местном телевидении, где счастливая мама у себя дома с девочкой на руках говорит: «Большое всем спасибо, что спасли меня для дочки…».
               


"- Все в порядке, - сказал я, - можете больше не приезжать.
 - Благодарю вас, доктор, спасибо, - сказала мать, а Лидке велела: - Скажи дяденьке спасибо!
Но Лидка не желала мне ничего говорить.
Больше я никогда в жизни ее не видел…" 20.



8. Женский день
               
               
                - Видишь ли, Лена, ясная, после вчерашней истории
                мигрень у меня может сделаться, а с мигренью
                воевать невозможно…
                - Ладно, в буфете.               

               
               
               
                М. А. Булгаков «Белая гвардия»



               

           С утра сыплет мелкий дождь со снежной манной. Под ногами прохожих она превращается в серый, хлюпающий кисель. Не празднично на улице седьмого марта сего года. Может быть завтра, на выходной, будет сухо.Только в отделении, чем ближе к концу рабочего дня, тем оживленнее лица медсестер и женщин врачей. Они сегодня с новыми прическами, в полном боевом макияже. Запахи лака, духов и еще чего-то, смешанного с резкими мимозными от букетов на столах, перебивают больничные «ароматы». Сегодня плановых операций нет, профессор все отменил на радость оперблоку. «Это лучший подарок!» - шепчутся операционные сестры  и анестезистки. Хирурги и мы, анестезиологи, уже несколько часов не знаем куда себя деть. Обход сделан. Сыграны десятки партий в нарды, выкурены все сигареты и куплены новые. Галстуки непривычны и натирают шеи. Санитарки в чистых передниках по случаю, - таскают блюда и вазы с салатами наверх, в актовый зал. Там ароматы цветов и духов уже смешались с запахами салата «Оливье» и винегрета в дурманной предпраздничной чехарде, похожей на новогоднюю. Вечером отделение отмечает женский день.
                Женщин врачей у нас двое. Анестезиолог Елена Витальевна и хирург Алла Борисовна. Их, и сестер утром на пятиминутке поздравил профессор от лица, так сказать,.. – и следом букеты,.. и поцелуи,..и шампанское с грильяжем… Завхирургией в галстуке, длиннющий, с полуметровым крахмальным колпаком похож на останкинскую телебашню, только с бородой. Он читает стихи и дарит микроволновку в оперблок, а чайный сервиз на пост.
                Нашу Леночку, Елену Витальевну, ждет в ординаторской огромный букет роз. Лена еще молода, работает всего три года. Я пришел в отделение недавно, и был сразу удивлен контрасту внешности и поведения, который она производила. Все в ней было удлиннено. Высокая, худощавая, почти стройная, с удлинненными пальцами, можно сказать, - с красивым лицом, и ровным греческим носом. У нее были каштановые волосы до плеч и миндалевидные добрые глаза, которые становились узкими щелками, когда она сердилась. Манера вести себя с коллегами мало отличалась от той, которая присуща большинству мужчин хирургов и анестезиологов. Я много раз был свидетелем таких скандалов и разборок с криками и угрозами в отделении и операционной с ее участием, что диву давался. Говоря спокойно она слегка картавила, а когда кричала, - это было незаметно. Мало того, что она превосходила многих мужиков в логике, простой практичности и доказательности, - так она еще и за словом в карман не лезла, могла и по-матушке. Любила нарды и хорошо играла в длинные, много курила, могла дернуть разведенного спирта. Дежурила сутками, как все. Но все это не огрубляло ее нисколько. Лена могла вносить и вносила в наш мужской коллектив что-то незаметное, успокаивающее, все-таки женственное. Потом я встречал все эти качества понемногу в разных женщинах анестезиологах и хирургах. Но в ней все они уживались в одной.
                Вот она, сидит в кресле возле букета роз, удобно поджав под себя ноги, в одной руке бокал с красным вином, в другой вечная сигаретка в тонких пальцах. Волосы собраны сзади. Она улыбается всем счастливой улыбкой виновницы торжества. Но не знает она пока, бедная, что через полгода ожидает ее большая трагедия. Та августовская страшная трагедия, которая только может присниться анестезиологу в самом кошмарном сне…
                Однажды посреди ночи я услышал настойчивый и громкий стук в двеь. Сон слетел: «Что же они в дверь-то?.. Звонка не видят, что-ли?»
               

                «Тук, тук… Бух, бух, бух… Ага… Кто? Кто? Что?.. Ах, стучат… ах, черт, стучат… Где я? Что я? В чем дело? Да, у себя в постели… Почему же меня будят? Имеют право, потому, что я дежурный. Проснитесь, доктор Бомгард. Вон Марья зашлепала к двери открывать. Сколько времени? Половина первого… Ночь. Спал я, значит, только один час. Как мигрень? Налицо. Вот она!» 21.


                Это приехал за мной сын профессора, юный хирург. Он взволнован. Скороговоркой объясняет мне, что нужно немедленно собираться и ехать в больницу, додежурить до утра вместо Елены Витальевны, потому что у нее случилось осложнение на наркозе, - умерла молодая женщина. Он говорит:
                - Там приехал ваш заведующий, они закрылись в ординаторской с Еленой Витальевной. А меня ответственный хирург послал за вами, у нас уже три аппендицита ожидают на очереди…      
                Скоро мы едем в разболтанном УАЗике по мертвенному пустому городу и молчим. Душная, глухая, августовская ночь. Дурная мысль застряла и не хочет убираться из тревожного мозга: «… вспомни о законе парности, жди новой «засады», и в ближайшее время…» Кто-то другой внутри успокаивает: «…ничего, прорвешься, просто сконцентрируйся, - тут до утра осталось всего пять часов. Проведешь аппендициты, всего и делов - то…»  А из мозга вылезает скрипучее: «Ну-ну…»  Резанула черная печаль, когда подумал о Елене: «Бедная. Бедная. Бедная Ленка. С любым могло случиться, но зачем это сталось именно с ней?.. Больная погибла!!. А если еще детей осиротила?.. Хуже ничего и не бывает. Тяжело-то как… Есть ли ее вина?.. Что она должна сейчас переживать? Хорошо, что Рутберг приехал. Он сумеет успокоить. Он – мастер. Он – виртуоз. Скорее всего научит, как вести себя у следователя, подготовит, что сказать…Оформит правильно документацию. За-ва-ал! Следствие…
                О чем они говорят сейчас в полутемной ординаторской, разделеннные большим столом и зеленой лампой? Скорее всего, пока ни очем. Лена не может. Она уже отрыдала, теперь только всхлипывает на диване, уткнувшись в подушку. Он сначала обнимал ее за плечи, пытаясь успокоить поток, возводимых на себя саму, проклятий. Теперь он сидит за столом и курит, читает что-то… Он ждет… Наконец она садится и уже может дышать. Сигарета в тонких пальцах долго не может попасть в огонек зажигалки. Он вглядывается в ее опавшее лицо с размазанной по щекам тушью.
                - Соберись. Расскажи все по порядку. До утра мы должны оформить историю болезни. – он старается говорить как можно мягче, глядя ей прямо в расширенные зрачки. Лена, иногда всхлипывая, рассказывает, что это была женщина тридцати лет, которую взяли на срочную гинекологическую операцию. В анамнезе(истории жизни) все вроде спокойно, - тяжелых заболеваний раньше не было. Давление снижалось, но не сильно. До операции ставился диагноз - небольшое внутреннее кровотечение из разорвавшегося яичника. Подготовила, провела предварительно переливание растворов. Вводный наркоз прошел гладко. Начала интубацию, вставила трубку, проверила, подключила аппарат. Хирурги попросили пододвинуть пациентку пониже. Как только подтянули, - заметила, что губы у женшины посинели и возросло сопротивление в аппарате. Послушала легкие и услышала много хрипов, - дыхание резко ослабело. Она решила, что трубка вышла из трахеи, когда двигали женщину. Извлекла трубку, выполнила вторую попытку, и вставила ее заново правильно. Дальше все полетело к чертям… Аппарат не может «продышать» и начинает гудеть, из трубки слышны шумы, хрипы, - пошла пенистая мокрота. В легких клокочет… Губы синие, лицо серое… Отек легких?.. Очень быстро!... Неужели аспирация? Ну да, вот она… Наверное в трахею мимо трубки попало содержимое из желудка… Лена подробно рассказывает, какие лекарства вводились посекундно, что делалось,… То, как состояние неумолимо ухудшалось, пока не наступила остановка сердца… Реанимировали ее вместе с хирургами минут тридцать, один раз «запустили» сердце, но потом вновь остановка, - и больше не «запустили…»


                "Я успел обломать конец ампулы и насосать в свой шприц желтое масло. Но вколол его уже машинально, протолкнул под кожу девичьей руки напрасно.
                Нижняя челюсть девушки задергалась, она словно давилась, потом обвисла, тело напряглось под одеялом, как бы замерло, потом ослабело. И последняя нитка пропала у меня под пальцами.
                - Умерла, - сказал я на ухо врачу." 22.


                Они до утра сосредоточенно заполняют карту анестезии, пишут посмертный эпикриз(резюме) и посмертный диагноз. - Знаете, у нее двое детей осталось… Как же?... Чтоб я сдохла, криворукая!... За что?... А – а – а –ах! Проклятый Мендельсон…». Ничего не исправить. Молодая женщина лежит мертвая на каталке, накрытая простыней. Операцию сделать не успели. Что это? Несчастный случай, грозное осложнение при интубации – синдром Мендельсона. Даже, если его вовремя распознать, своевременно и правильно лечить, -  умирают семь из десяти пациентов. Ошибка была, и она знает, какая.
                Лена сидит на стуле в кафедральном коридоре и ждет прихода профессора. Рядом лежит история болезни с заполненной графой:  «Дата перевода, выписки, смерти: -------.  -----.».  Голова на руках. За углом ее караулит приставленная «на всякий случай» санитарка. Сокрушенные, сочувственные взгляды коллег, бесполезные слова… Подбежала и села рядом дымчато-серая, почти синяя, кошка Гипоксия. Прижилась на кафедре и получила кличку от анестезиологов за окраску. Она всматривается желтым взором в серое лицо врача с тенями вместо глаз. Опять текут слезы: «Что, Гипа, что, кошечка, хорошо тебе, детки скоро будут, - а у той женщины уже не будет деток… Нет ее… Гипоксия ее погубила… Я ее убила. Я виновата… Я- а – а!..» 


                И снова, теперь уже профессорское, - «…расскажи все по порядку…»
                Об этом много говорили, спорили, обсуждали... Может ли для врача служить оправданием одной ошибки в жизни, за которой смерть, - сотни жизней спасенных пациентов?..  Я думал тогда, что нет, - не может, если у этого врача нет способов заглушить совесть. Потом поменял, и опять поменял свои суждения, когда это коснулось меня.
                Лена больше не смогла ходить в операционную. Говорят, пыталась наесться таблеток, но муж спас… Следствие было, но сейчас не помню, чем закончилось. Знаю только, что она не сидела. Скорее всего, – условный срок… Потом уволилась и уехала в Киев. Там сбылась ее давняя мечта, - она родила наконец девочку. Роды были очень тяжелые и тамошний анестезиолог дал большую дозу препарата для лечебного сна-отдыха. Такое применяется при утомлении в родах. Во сне Лена прислонилась к радиатору отопления и получила сильный ожог руки. Больше о ней я ничего не слышал.
                В начале моей практики однажды случился тяжелый синдром Мендельсона у пациента с ножевым ранением в живот. Тогда я малодушно пошел на поводу у хирургов. Они торопили быстрее начать операцию, - и я не опорожнил желудок у порезанного женой мужичка, хотя знал, что тот принимал пищу час назад. На всю жизнь запомнил картинку, как при повторной попытке интубации глотка пациента наполняется доверху содержимым желудка, как меня, испуганного, буквально отбрасывает от больного к стене, как я кричу: «Позовите кого-нибудь!..» Помню, как я радовался, что это случилось днем, и заведующий успел прибежать, выхватить у меня ларингоскоп, заинтубировать, и спасти пациента.Фамилию его помню до сих пор – Конончук. Ему повезло – он попал в статистические тридцать «выживающих» процентов и вышел из больницы своими ногами. Хотя в первые дни после операции он был очень тяжелым. Тогда впервые я не спал пять ночей подряд. Жил, что называется, с ним в палате и выхаживал, как своего родственника. Больной до самой выписки не мог понять, - чем он, простой слесарь-сантехник заслужил такое внимание молодого доктора. Зато, я знал…
               
               
                ***
               

                Женский день в отделении хирургии плавно перетекает в женский вечер с танцами под магнитофон. Остались уже только те, кому предстояло дежурить в эту ночь. Дежурство было не ургентным, то есть скорая сегодня везла аппендициты в другую больницу. Две молодые операционные медсестры, большие любительницы позажигать, -  выплясывали под диско, разогретые шампанским. Пора было заканчивать, - завтра предстояла беготня за букетами и подарками по «кисельным» улицам. Мартовский дождь к ночи все больше усиливался.
                Дверь в актовый зал резко открылась и вошли двое. Это были два пожилых доцента с кафедры хирургии. Они были в халатах и выражения их лиц не предвещали спокойствия в предстоящей ночи. Действительно, оказалось, что родственник одного из них, у которого профессор отложил плановую операцию на сегодня, - отяжелел. Его нужно было оперировать срочно. И они решили провести операцию сами. Первой моется операционная сестра Ира, она накрывает стерильный стол. Я вхожу в комнату и вижу, что Ира моет руки, но ее слегка покачивает от шампанского и долгих танцулек. Спрашиваю: «Ты сможешь до конца отстоять?...» Весело взмахивает накрашенными ресницами и почти поет: «Ничего. Не волнуйтесь, доктор… Уже поехали за Валей, через час привезут, она на даче… Начнем…» Валя – самая опытная, «личная» операционная сестра профессора. Вот кому праздник испорчен, это точно…
                В середине операции Ира начинает угасать в жаре халата и марлевой маски. Шампанское делает свое дело. Я с ужасом наблюдаю, как она разжимает пальцы, держащие инструмент еще до того, как один из доцентов, взял его в свои. Зажим падает со звоном на пол. Обычное дело, нужно просто учесть его при подсчете в финале. Но Ира делает такое, от чего у меня и доцента холодеет внутри. Она присаживается, поднимает инструмент стерильными руками с пола, и молча протягивает его хирургу… Тот машинально протягивает руку навстречу, но резко отдергивает, и даже прячет ее под мышкой. На ум приходит студенческая шутка: «быстро поднятая вещь не считается упавшей…» Но только не в операционной. Я с разбега хватаю Иру с зажимом в охапку и выволакиваю ее в предоперационную… Все, она нестерильная! Нужно перемываться, а это задержка минут на пятнадцать. Слава Богу, - привозят Валю. Она скоро готова, и операция продолжается. Доценты смотрят друг на друга, ушивая кишечник..
                - Коллега, что это было? Вы видели?..
                - Не обращайте внимания, Николай Павлович, они тут все пьяные, - женский день. Ну, простите их. Ничего страшного пока не случилось. Шейте уже!.. И заканчиваем.
               

                Но основное приключение этой ночи было впереди. Когда они закончили с кишечником и приготовились ушивать брюшную полость, произошло вот что. Я сидел на круглом табурете у головы больного. Утро серело косым дождем, веки мои тяжелели и в глазах щипало… Я отодвинулся от стола и потянулся, чтобы отогнать дремоту, поднял голову вверх. На потолке прямо над больным, точнее прямо над большой открытой операционной раной росло и расширялось на глазах огромное, метр на метр, пятно. Крыша протекала. Но протекала она очень подло. Трехметровой высоты лепной потолок старого здания начал провисать именно над незашитой брюшной полостью больного. На выдувшемся пузыре его уже видны были белые меловые капли…

                «Посмотрите вверх!..» - закричал я, и попытался сдвинуть стол с больным в сторону. Но у меня ничего не получилось. Это был любимый стол профессора, на нем он делал операции на легких, и лет ему было немало. Скорее всего он был установлен еще до второй мировой. Тяжеленная станина фиксировалась неподвижно специальным винтом, который давно заржавел, и никогда на нашей памяти не крутился. Хирурги оцепенели поначалу, потом, поняв, что мне не удается сдвинуть стол, - стали укрывать брюшную полость салфетками и своими спинами. Пузырь на потолке выдулся еще больше, капель стало много, пошли радиальные трещины. Сейчас он упадет прямо в живот больного!.. Мы не успеем даже переложить беднягу на каталку. Перитонит обеспечен…Тошнота подступила к горлу…
                Внезапно Валя мигом оттолкнула в сторону свой столик с инструментами. Она схватила двумя руками тяжеленный неподвижный операционный стол с больным, с уцепившимися за него хирургами, с подключенным к больному наркозным аппаратом и, с криком: «Твою дивизи – и – ю – у – у!..» в три секунды перетащила все это на два метра в сторону. Через мгновение на место, где только что был живот больного обрушился водопад из грязной меловой воды и глины.
                Когда через несколько дней дыра в потолке была заделана, и надо было ставить стол на место, мы попросили Валю повторить на бис. Она, конечно, не смогла. Пошутили насчет «женщин в русских селеньях», повосхищались. Но подвиги на бис не делаются. Пятеро не слабых хирургов-интернов, отдуваясь, в два приема, подвинули стол.
                Кафедра походатайствовала, и администрация наградила Валю премией в сто рублей. Это было тогда чуть меньше ее месячной зарплаты.



9. Коллега

                Не приидет к тебе зло, и рана не приближится телеси твоему, яко Ангелом Своим заповесть о тебе,
                сохранити тя во всех путех твоих...
                Псалом 90.               

               


                «Какие у вас, у анестезиологов, всегда дружные коллективы. Я вот смотрю, если у вас  осложнение какое, или запарка, - то прибегают все, кто может, всей гурьбой наваливаются, помогают. Спасают больного, выручают коллегу. У нас не всегда такое увидишь…».

                Так с завистью говорила мне одна врач гинеколог. «Точно», - отвечал я ей, - «Все верно. Это идет, во многом, от специфики работы. Если ваши ошибки видны не сразу, и их можно потом в большинстве своем исправить (откорректировать лекарствами, поменять процедуры, наконец, сделать еще одну операцию), - то наши осложнения внезапны, смертельно опасны и непоправимы… Неписанный кодекс взаимовыручки, - немедленной, действенной, вводится в организм анестезиолога как прививка еще во время интернатуры, стажировки, и остается там, в сознании, как второе «я». Если вы увидите, что по коридору больницы бегут врачи и медсестра с чемоданчиком, то знайте, - это бегут анестезиологи, и значит где-то умирает больной… Мы – бегущие врачи.»
               
                Он поступил к нам на работу, приехав из-за границы. Из Африки, где, как немногие, работал по контракту два года. Лева был старше меня лет на шесть, с красивым тонким лицом, сединой, и с серыми рыбьими глазами. Росту среднего, стройный. Разговор тихий, как-бы ласкающийся. Во взгляде была какая-то неуверенность, пришибленность. Даже на фоне наших бравых интернов первого года, которые, конечно, страдали «суперменством», и панибратствовали с нами, - он вообще смотрелся студентом первого курса, несмотря на то, что стажа имел около двадцатипяти лет и высшую категорию по специальности.

                С ним учился в институте наш Володя, всеми любимый великан и незлобный грубиян. Когда Лева, после представления его заведующим на планерке, высказал желание походить, присмотреться с месяц по разным операционным, вроде как постажироваться, войти в курс, - Володя не выдержал:
                - Лева, может я ослышался? Месяц? У тебя же высшая категория, стаж… У нас интерны первогодки на нейрохирургических и кардиохирургических операциях наркозы проводят. Ты че, с дуба упал?... Месяц!.. Три дня, - освоишься, и в ярмо…
               
                Он «стажировался» две недели, и за этот срок постепенно становилось ясно, что это за устрица. Нет, поначалу он не вызывал ничего к себе, как ничего к себе не вызывает холодная рыба, кроме радости видеть ее красивую раскраску. Всегда корректен, правильноречив, галантен со слабым полом. Но ощущение того, что не была введена ему в свое время та прививка, о которой я говорил гинекологу, возникало у всех, кто с ним соприкасался. Это становилось видно сразу, - такая у нас специальность. Мы рискуем чужими жизнями и своей свободой.
                Не прошло и месяца, как мы оттягивали от него Володю, чтобы тот не испортил красивое лицо коллеге. Выпив немного спирта и остыв, Вова поведал такое: «…представляешь, захожу я в нейрохирургию, а Иришка сидит в предоперационной и плачет. Спрашиваю, - в чем дело? А она рассказывает, что, на интубации чуть больную не потеряла. Женщина стодесять кило, шея короткая. Почти нет шеи… Сделала три попытки интубации, - заинтубировать не может, а пациентка уже почернела. Маской не «раздыхивается». Вот-вот будет остановка сердца. С четвертого раза вслепую получилось… Спрашиваю, а где же был Лева, он же к тебе «стажироваться» ходил?… К тебе, врачу первого года работы, - он, врач высшей категории со стажем… Говорит, - а он все время за спиной стоял и молчал, сам не помог, и даже не позвал никого…»   Ну, пожурил его Семеныч на планерке, и все. Но с этих пор он окончательно стал «не наш», «бракованный», «ущербный». Вспоминались известные слова про разведку.
               
                Оказалось, - это были еще цветочки. Я все не мог понять, кого мне напоминает его жест, когда он, стоя у стены, складывает ручки перед животом и потирает ладонью об ладонь. Помогли институтские  воспоминания  Володи о нем. Оказалось, - в институте Лева был председателем комитета комсомола курса, и регулярно закладывал своих же комитетчиков. Всё! Картинка вырисовалась отчетливо. Это – чеховский «Беликов», «человек в футляре», «…как-бы чего не вышло…».

                Через год  Лева начал подсиживать нашего заведующего, - попросту стучать на Семеныча главврачу, о чем главный сам ему и рассказал. Мы хотели сексоту начистить рыльце, но наши дамы упросили, «не вымазываться в дерьмо…» Вот такой сослуживец, - коллегой его назвать язык не поворачивался.
               
                Казалось, он не чувствует презрения, или не обращает внимания на плохо скрываемое отвращение окружающих. Случались и у него на наркозах тяжелые осложнения. Кто был рядом, - конечно помогал, но гурьбой не бежали. Скоро анестезиологическая служба роддома отделилась от общебольничной, и я остался в этой, заново созданной, группе. Семеныч с радостью и ко всеобщему удовлетворению «сплавил» к нам Леву.
               

                Там проявилась еще одна сторона его натуры, - патологическая любовь к денежным знакам. Благодаря этой его черте, мы иногда оказывались в глупейшем положении. Лева мог часа по полтора беседовать с каждой беременной накануне предстоящего кесарева сечения. У нас на это уходило около получаса. Как оказалось потом, он убеждал женщину не покупать медикаменты, всякие шприцы, бинты, капельницы, и многое другое, что полагалось приобретать пациенткам для проведения анестезии. Он просил дать на это деньги ему, уверяя, что все обеспечит сам. Женщина с готовностью платила.  Лева собирал пакет медикаментов для этой пациентки из сэкономленных с прошлых анестезий лекарств и всякой мелочи, вроде шприцев и капельниц, кое-что выпрашивал у старшей сестры, как-бы для себя лично. Пакет хранил у себя в столе под замком. Так он немного зарабатывал. Этим способом некоторые выживали тогда. Подчеркиваю – выживали, а не обогащались.

                Но роддом не хирургия. Кесарево сечение – операция условно запланированная. Роды ведь могут начаться когда угодно. Ночью наркоз проводит дежурный. И вот на смене другого анестезиолога, у этой беременной отходили воды, начинались роды, и ее нужно было оперировать срочно. Анестезистка в операционной, зная, что женщина готовилась еще неделю назад на плановую операцию, спрашивала у нее: «Вы приобрели пакет для анестезии? Где он?» Роженица стонала: «Нет, доктор сказал, что все будет…» Но Лева никогда никого не предупреждал. Суета, скандалы, нервозность… Потом он редко извинялся, иногда возмещал старшей сестре использованный для пациентки «нз», но, как говорится – «осадочек-то остался…»
               
                Если беременная просила меня, чтобы я провел у нее наркоз на плановой операции, то на такой экстренный ночной случай четко оговаривался план доставки меня в роддом. Обменивались телефонами. Ближе к сроку родов я отменял все поездки, - на дачу, например. Мне звонил ночью, а затем привозил муж, с медикаментами вопросы я решал сам, никого не «напрягая» и не подставляя, потому что все знали – меня привезут. Гонорар заранее всеми силами старался не брать, ну только если уж совсем зарез…
               
                Вот там, в роддоме, и произошла эта история, которая открыла мне такую сторону человеческой гнили, о которой я даже не подозревал.
               
                ***
               


                Утренняя маршрутка изматывает за сорок минут езды так, что надо полчаса отдыхать. Давка, вонь, грязь, дребезжание, шансон… Впервые приехавшие к нам иностранцы не могут понять, почему по утрам лица у граждан на улицах такие, как будто их всех ведут на расстрел. Нет же. Просто это они идут на остановку маршрутки, чтобы добраться на работу.
                Сегодня я приезжаю всего на полчаса позже. Работа сменная, уйти вовремя, если сменщика нет, - из роддома нельзя.  Лева почти ласково, понимающе улыбается, - он великодушен. Сидим, пьем чай, сдаем-принимаем смену. Я ухожу покурить. А когда возвращаюсь, - застаю его еще в ординаторской.
                - Ты чего еще здесь? Уже начало десятого…
                - У тебя есть несколько минут?... Я хотел тут… с тобой поговорить об одном деле.
                - О каком? – спрашиваю, невольно пряча руки в карманы.
                - Знаешь, я недавно начал заниматься одним делом,.. ну, - одним бизнесом… Можно за короткое время сделать хорошие бабки. Только нужно начать прямо сейчас, - потом ничего не получишь… Значит, одна фирма выпускает репродукции картин мировых художников в высоком качестве. Ты покупаешь большую партию, и сразу выходишь на первый уровень. Это – сто баллов. Потом я тебе помогу найти покупателей оптом, когда их наберется десять человек, - ты выходишь на второй уровень, это пятьсот баллов. Картины уже нафиг никому не нужны, только набирай людей. Обзванивай друзей, знакомых, родственников! А за тысячу баллов уже…
                - Хватит, Лева. Это пирамида. Я там уже побывал. «Тянь-Ши», слышал? А ты вообще знаешь, что большинство пирамид – это деструктивные секты?
                - Да ну, - ты преувеличиваешь! - он обаятельно улыбается, и во мне закипает…
                - Послушай, я-то попал в это «гэ» по глупости и от безденежья. Слава Богу, вылез, когда разобрался,.. - когда мне стали намекать, что прийдется бросить основную работу. А как же, - чтобы выйти на третий уровень необходимо управлять уже сотней таких же остолопов, большая часть которых заведомо потеряет вложения. Ты, я вижу, осознанно готов записать в такую команду своих друзей, знакомых и родственников.
                - Ну, хозяин – барин… Только, смотри, - через две недели будет уже поздно. Ладно, я тебе оставлю вот эти две книжечки. Классные, почитай… Это нам на тренинге продавали… Только не потеряй…
                - Сразу – нет. Забирай. Вообще мне надо идти. Сегодня кесарево, - двойня у бабы с тяжелым диабетом, пора готовиться. – он изменился в лице.
                - Подожди, это какая, из восьмой палаты? Ее же на следующей неделе планировали. – он побледнел.
                - Да. А что?...  Позавчера был консилиум, - перенесли на сегодня. Она попросила меня провести эпидуральную анестезию.
                - Как же?.. Я же с ней договаривался… Бли-и-ин! И остаться не могу, надо на тренинг…
                - Расслабься, уже все вчера утрясли. Если деньги заранее брал – отдать женщине  прийдется. Не буду врать, что я сожалею. Такое и со мной бывало. Женщины, знаешь …
               

                Он остался сидеть с книжками в руках, глядя сквозь стену. Я ушел в операционную. Там уже начиналась бодрая возня. Неонатологи (детские врачи по новорожденным) готовились к приему двойни. Это всегда радостно, но для них большой напряг. Нужны две бригады «врач – сестра», нужно подготовить два инкубатора-кувеза, настроить два аппарата искусственного дыхания, с лаборантом договориться, чтоб был готов. Тяжелый сахарный диабет – это не шуточки. Новорожденным часто требуется реанимация. Особенно при недоношенности. Особенно при двойне. Рутинной проверкой своей аппаратуры я остался доволен: кислород в системе, мониторы, аппарат, инструменты, - все работало. Начал анестезию, все идет относительно хорошо.

                Анестезия эпидуральная, женщина не спит, и не должна. Она волнуется, хочет поскорее увидеть свою двойню. Она знает – это ее последний шанс выносить беременность. Диабет тяжелый..
                Акушеры извлекают первого, - это мальчик. Кричит вяло, почти стонет. Извлекают второго, - девочка. Она висит на руке акушера как тряпочка, крика нет. Педиатры что-то долго возятся. Она не кричит. Такое бывает со вторыми. Ничего. Сейчас дадут кислород через маску, «раздышат».
               

                - Килорода нет! – педиатр Коля поворачивается ко мне от столика с ребенком.
               
                Я, леденея, выбегаю в коридор, - здесь кран открыт. Слетаю на первый этаж. – вентиль на стене открыт. В мозгу что-то лопается и просачивается липкий страх. «Дума-а-ай!!!  Подожди, есть же еще один вентиль в приемном роддома, но он почти под потолком. Его никогда не закрывают, только когда ремонт…» Впрыгиваю в приемное, становлюсь на табурет, - и открываю закрытый кран. Кислород тихо шелестит в металлической трубочке на стене. Пока добегаю до операционной оба новорожденных уже розовые и орут в два горла так, что заглушают все вокруг. «Слава тебе, Господи!..»
               

                Операция закончена. Дети в инкубаторах, относительно стабильные, мать в палате. Теперь я сижу в ординаторской и смотрю сквозь стену: «Как же так? Я отчетливо помню, что открывал вентиль на своем наркозном аппарате и кислород шуровал под давлением.

                Черт!.. А почему не проверил вентиль в коридоре? Да, не проверил!.. Значит, - перед мойкой роддома в приемном кислородчики завернули вентиль, а потом не открыли снова. А ты понадеялся… Давление могло быть остаточным… Ты проверил, выпустил остатки, а когда кислород понадобился – система была пуста. Краса-а-а-вец, чуть не угробил двойню на глазах у матери…» Так я казнил и съедал себя много дней. С детьми было все нормально.

                Выписались через две недели, минуя реанимацию. Утром на выписке молодая мамаша, стоя в приемном с двумя желанными конвертами на руках, дожидалась меня после ночного дежурства, чтобы сказать теплые слова. Их всегда хочется услышать.
               


                "- …Ну, а вы, доктор, молодец. И хладнокровно так делаете, прелесть!
 - М-да… Я, знаете ли, никогда не волнуюсь, - сказал я неизвестно зачем, но почувствовал, что от усталости даже устыдиться не могу, только глаза отвел в сторону. Попрощался и ушел к себе. Крупный снег шел, все застилало, фонарь горел, и дом мой был одинок, спокоен и важен. И я, когда шел, хотел одного – спать…" 23.
               
               
                Прошло полгода и роддом опять закрылся на мойку. Лева к этому времени давно рассчитался, наверное влез в «пирамидальные» дела по самое горло… Говорили, что он почти ежедневно обзванивает всех, кого знал по больнице. Не стесняется звонить даже домой.
               

                ***
               

                Я собрал вещи и спустился в приемное, чтобы идти в анестезиологию. В дверях столкнулся с кислородчиком, сухощавым мужичком, лет шестидесяти. Он загружал пустые баллоны из-под закиси азота. Я решил попросить его насчет злосчастного вентиля, и сказал:
                - Филиппыч, я вас очень попрошу, в следующий раз, когда будете закрывать кислород здесь в приемном, - открывайте его после мойки. А то я в прошлый раз забыл проверить…
                - Доктор, претензии не ко мне. Я этот вентиль в жизни не трогаю. Да он, вишь, как высоко. Я и не достану. Нужен он мне,.. я закись азота вожу. К закиси претензий нет?...
                - Да, то есть нет, Филиппыч. Спасибо. Извините…
                Я шел в другой корпус, и пока шел, остатки моей веры в то, что хороших людей на этом свете больше, чем плохих и подлых, таяли стремительно. Я вспомнил тот наш разговор с Левой, и понял, что это он завернул вентиль, чтобы насолить мне за «отнятый» наркоз… Но дети?... Господи, что же творилось в мозгу у этого «Беликова», чтобы удумать такое?..

                Через год Лева  привозил, говорят, свою новую жену рожать в наш роддом. Ему очень повезло, что я в это время был в отпуске.
               
                Хотя… - нет, я бы просто не стал с ним говорить, - совсем.


               




                10. Выгорание
               

               


                А тогда вы придете уже в состоянии полного душевного
                развала. Вам, голубчик, в сущности и практиковать нельзя…
               
                М.А.Булгаков. «Морфий»
               

                Господи, спал я или нет. По-моему, видел в темноте коридора красные цифры 4:10, когда вставал. Всякая дрянь лезет в голову. Полночи думал, а надо – ли было вчера везти эту девицу в коме с септическим абортом из одной реанимации в другую? Теперь у нее кровотечение, матку удалили. Сепсис. Скорее всего помрет. Разборок будет хоть отбавляй. Акушеры такую рецензию напишут, мало не покажется. Ничего, наш «зав» защитит. Да что я про рецензии. Девчонке же всего восемнадцать. Мать проводница, дома бывала раз в три дня, - вообще не догадывалась, что дочь беременна. И это в наше - то время; - ну пойди в больницу, и будешь живая. Нет, надо втихаря спицей все сделать, а потом с температурой сорок лежать три дня … Везем ее, а за реанимобилем на мотоцикле мчит молодой парень и размазывает слезы по лицу. Нет, все-таки у нас больше шансов, что выживет. Понятно, что транспортировка ей здоровья не добавила, но довез же. Ладно, надо будет сегодня в реанимацию зайти. Как вставать не хочется. Январь. Самый нелюбимый месяц. Встаешь – еще ночь. Приходишь – уже ночь. Собака бедная выходить не хочет, - опять вязнуть в сугробах. Сегодня в хирургии «показательная» операция. Областной хирург и начальник облздрава, мой однокурсник, будут оперировать старушку с желтухой и камнями в желчном. Набежит человек двадцать студентов, к больной не подойдешь, суета. Эти двое «простых» не берут. Оперируют редко, но метко. Прошлый раз мужик вообще остался на столе, - кровопотеря огромная. «Пошли» радикально удалять опухоль, а она неоперабельна технически оказалась, «влезли» в брюшную аорту, - и аминь. Сегодня не то что опаздывать нельзя, а надо за полчаса раньше приехать. Ага, - раньше. Всю ночь шел снег, заносы будут такие, что автобусы и фуры поперек дороги встанут. О маршрутке только мечтать. Прийдется такси брать. А денег до зарплаты с гулькин нос. И так всегда. В прошлом году вообще перед Новым годом зарплату колбасой и консервами выдавали. Заходите, люди добрые, берите в долг. Ни в чем себе не отказывайте, праздник же! А сейчас денежек в казне нетути. У нас перестройка. Потерпите еще лет пять, обещаем, - в последний раз. На что ты скопил? На машину, или сыну на образование, или на отпуск в Турции? А списка твоих хронических болячек хватило бы на двоих. Может сегодня желтушная бабушка выживет, и родня какую копеечку принесет. Однажды пожилая женщина выписывалась после тяжелой операции. Приносит завернутый в газету презент со словами благодарности. - Ну, спасибо, мать. Ушла. Развернул газетку, - и ком к горлу. Там – старенький томик, «Три мушкетера», - подписное издание. Это ее самая большая ценность. Она, чтобы его достать, в совковые времена, ночью к магазину отмечаться ходила. Ненавижу январь. Чаю крепкого надо будет напиться. Не хочется. И есть не хочется. Почему нет безопасных психостимуляторов, - выпил таблетку, и ты огурчик, но чтоб потом без депрессии и хронической усталости. Нет, не придумали. За все надо платить. Есть захочется страшно, до дрожи в руках, как раз тогда, когда из операционной выйти нельзя будет. К середине дня выскочишь за куском сала с горчицей, и опять в хирургию – смотреть больных на завтрашние операции. Один хирург рассказал стишок: «Утром не кушай, времени нет. Днем позабудь про горячий обед. Вечером водкой утрой аппетит. Вот и допрыгались – панкреатит.» Сам худой, как щепка, но режим блюдет. И холерик тот еще, - не говорит, а кричит тебе в ухо, ржет все время. А я не холерик. Мне бы его веселье. Заведующий пристает, - мы же клиника, надо на очередной съезд по экстремальной медицине тезисы в журнал написать. Показать прогрессивной общественности, что мы тоже «не лаптем щи…». Как надоело от съезда к съезду высасывать из пальца эти цифры и втирать очки. Это какя-то феерия абсурда, игры отсутствия разума, но все знают правила, - научены. Имеются даже лучшие писаки. Графоманы от медицины. Родители псевдонаучных статей и тезисов. И я туда же. Что за слово такое отвратительное? А-а? Понятно откуда – «Апрельские тезисы». Скорее бы апрель. Откроют роддом после ремонта. Хотя ничего и там веселого нет. Начнутся бесконечные никому не нужные пятиминутки с «акушерским бредом», бабскими разборками при сестрах и санитарках. Заведующая будет орать, постепенно заводясь и переходя на визг. Хочется иногда закричать в ответ, или наоборот гаденько так, тихо сказать в паузе: «…ведите себя прилично, женщину украшает скромность…». Так у нее не бывает пауз. На что я трачу свое время! Почему я здесь, почему я должен это слышать! Как было хорошо в анестезиологии, среди мужиков в основном. Все просто, ясно, по быстрому доложились, пошли пахать. С утра начнут ныть сестры-анестезистки, что вот зарплата, что вот погода, что вот в анестезиологии у сестер своя комната. И приготовить и поспать есть где. А в этом роддоме им и приткнуться негде, ищут свободную палату, чтоб отдохнуть. Скажешь что заведующей, - в ответ: «…а вы без права сна…». Становится стыдно за то, что у тебя в распоряжении ночью ординаторская. С завроддомом говорить бесполезно. Вообще с ней надо поменьше говорить. Она – энергетический вампир. Напитается твоей злостью, и – кайф. Потом у нее настроение целый день хорошее. А ты ходишь, как обгаженный. Акушерки – народ особый. Есть такие – если не сцепилась с кем-то или не насплетничала – зря день прошел. Бабский коллектив. Если ты простоял в операционной всю ночь, и лег на часик забыться перед утренним докладом, - будь уверен, что в полпятого утра возле твоей двери санитарка лупанет об бетонный пол пустым железным ведром и заорет, обращаясь к акушерке на другом конце коридора что - то вроде: « Таня, я оцю палату мыты нэ буду. Хай з другого мыють, курыци…» И даже если после этого удасться заснуть, тебя обязательно разбудит цокот каблуков по тому-же полу в ритме галопа. Они не ходят, - они почему-то скачут. В реанимации, бегать просто так запрещено. Если кто-то бежит по коридору, значит у кого-то остановка (или дыхания, или сердца, или все вместе). Хуже всего, когда начинается мандраж. Страхи. Они наползают после сообщений о смертельных осложнениях на наркозе из других клиник или из нашей анестезиологии. Ждешь подтверждения «закона парности.»  И, когда он, не дай Бог, подтверждается у кого-то, малодушно себя успокаиваешь, хорошо, что не у меня, - пронесло. Но все-равно начинаешь «дуть на холодную воду», двадцать раз перестраховываться, не доверять анализам, коллегам, пациентам. Всем. Самое пакостное – себе. Тот наркоз, который проводил много раз годами, и много раз в срочном порядке, и по ночам, и чуть не с закрытыми глазами, кажется теперь сулящим кучу осложнений. Дома все чаще хочется врезать сто грамм. Начинаешь внутренний, трусливый, никому не нужный монолог, в котором нет просвета, нет выхода. Да, я наверняка немного спал. Мне что-то приснилось, и это надо побыстрей забыть. Как же не хочется вставать!
                Всей этой бодяге сейчас приклеили научно-психологический ярлык, – выгорание. Раньше мы называли это понятными всем словами: «Пора в отпуск.».

               
                ***
      Вот так, ребята. Вы молоды и еще мало видели. Так что «рвите сердце» и дальше, -  спасайте людей, если чувствуете, что умеете и любите это делать… Не забывайте двух вещей: первая, - «большие переходы, - большие привалы…», и вторая, - на свете есть очень много терапевтов, работающих после шестидесяти, а анестезиологов – единицы. Не доживают. Для себя я все уже решил. Выйду через месяц на пенсию по выслуге лет и займусь КВК. Вы спросите, - что это такое? Это – кролики, виноград, клубника. Адью…









11. Воспитательная клизма, мозговые бульки, и змея в банке

               

               
                Так вот, друзья мои, есть среди вас интерны, которым все скучно. Мамочка-врач заставила пойти в эту муторную медицину… Быстрей бы день прошел. Их не трогают, - и хорошо. Классными профи они не станут никогда. Ходил один такой интерн-анестезиолог на ургентные дежурства к нам в отделение. Интерн, - это стажер. Дежурство суточное, но это «светило анестезиологии» приходило к шести вечера. Первым делом оно плотно ужинало. Ну ладно, студент, режим. Потом вяло работало. Надо сказать, что мы, будучи интернами, аж тряслись, - только-бы нас взяли ассистировать на операцию, очередь устанавливали. А этому вполне хватало участи типа «подай-принеси». Но это еще полбеды. Он исчезал.
                Иногда посреди ночи самая запарка, - везут и везут аппендициты. Работа на две операционные. Чаю попить некогда. Тут его помощь очень нужна, - анализы принести, больного переложить, истории заполнить, лист назначения написать. А он, красавец, одевает пижаму в цветочек и ложится спать на свободную кровать в палате рядом с больными.       
                Однажды, часа в три ночи, когда бригада, только размывшись, села наконец поесть, позвонили из приемного, чтобы посмотрели шахтера, доставленного с подозрением на аппендицит. Ответственный хирург глотает целиком бутерброд и говорит:
                - Где этот помощник хренов? Пусть сходит пока…
                - Так он спит в палате.
                - Опять?! Ну, хватит! Позовите сюда тетю Машу.
                Зовут санитарку тетю Машу, женщину мускулистую, что называется «в теле», которая смотрит на хирурга влюбленными глазами, - он ее когда-то прооперировал.
                - Теть Маш, я вас прошу, надо помочь. Там в десятую поступил молодой парень с кишечной непроходимостью, вы же знаете, у вас было. Тяжелый случай и на вас вся надежда. Нужно поставить хорошую сифонную клизму литра на три. Если не поможет, тогда операция. Только, я вас прошу, он спит, а когда просыпается , - то не в себе. Бредит, кричит, что он, дескать, врач. Вот, что удумал… А сам он продавец. Интоксикация выраженная, знаете. Так что не будите. Потихоньку.
                - А как я его узнаю?
                - Вы одеяло поднимите, у него одного пижама в синие цветочки.
                Исполнительная санитарка прокрадается в палату. Обнаруживает цветочки и, потихоньку стянув с него штаны, вдувает сонному интерну полную кружку Эсмарха холодной воды. Тот бьется в конвульсиях и орет, что он врач-интерн, просто лег спать здесь… Но вырваться из санитарских тисков непросто.
                - Тихо, тихо, милок, больных вон разбудил. Щас вторую волью, терпи, родной. А то в операционную возьмут. У меня такое было… Ну, что я сказала, тихо торгаш!
                Нечеловеческими усилиями милок вырывается и со спущеными штанами несется в туалет. А там конечно занято кем-то из бригады… Больше он на дежурствах не спал, даже когда было можно. Тетя Маша, сама не подозревая, сделала будущему анестезиологу очистительную клизму в буквальном смысле слова.
                Но есть такие, которых мы очень любим. Тех, которые, что называется, -   «безмылавзадницу». Им все надо, они везде, они вечно под ногами, пристают с расспросами, и всему верят. Сами такими были. Именно таких грех не разыграть. Любителей этой невинной забавы полно в каждом отделении. А если у них есть сообщники, - все превращается в веселое шоу.
                Была у нас одна интерн-анестезиолог. Звали ее Олеся. Прекрасной души человек с детским взглядом. Но - «чертик в юбке», и очень доверчивая. Дежурим. Затишье. Пьем чай, смотрим телек. Обязательно вбежит Леся и спросит: «Ну, что? В приемное не вызывали? Жалко.» Поначалу отшучивались: «Вызывали час назад. Просили подойти Лесю Игоревну.» Потом просто мягко выгоняли вон со словами: «Типун тебе на язык…» После двух розыгрышей она стала менее доверчивой.
                Вот однажды забегает она в реанимационный зал, где анестезиолог делает спиномозговую пункцию. Вся накрахмаленая, розовая, как поросеночек, с горящими глазами, парочкой книжек под мышкой и новеньким фонендоскопом на шее. Умученный тяжелыми больными, мокрый от усердия доктор уже полчаса пытается сделать пункцию стодвадцатикилограммовому пациенту, которого держат на боку трое санитаров, так как тот в коме. Олеся начинает некстати, под руку, приставать:
                - Павел Николаевич! А скажите, я вот читала и не поняла. Как вы узнаете, или определяете, может я неправильно говорю… А, вот, – идентифицируете… Она нашла в справочнике термин. Она сияет. - Как вы идентифицируете, что попали в спиномозговой канал?
                - Попасть, Олесичка, можно только в горводоканал, а я вот делаю спиномозговую пункцию, да будет вам известно.
                - Да, Павел Николаевич, поняла, но,.. не поняла…Расскажите, – как это?
                Доктор поднимает уставшие глаза от иглы и, не меняя выражение лица, начинает делиться бесценными крупицами знаний с подрастающим поколением.
                - Вот вас, Олесичка, учили уже, как определять, «попали» вы в желудок или нет, когда «ставите» зонд в желудок?
                - Конечно! - она рапортует. - Нужно поставить зонд, а потом присоединить шприц Жанэ и ввести немного воздуха. При этом нужно трубкой послушать в районе желудка и, если будет булькать, - значит зонд стоит в желудке.
                - Умница, Олеся Игоревна! Анестезиологу наконец удается технически тяжелая пункция и ликвор уже закапал из иглы в пробирку. – Так вот. Мне нужна ваша помощь. Сейчас я введу немного воздуха через иглу, а вы плотненько прислоните ваш красивый фонендоскоп к середине лба пациента, только точно посередине, иначе не услышите. - Один из санитаров бросает держать больного и, согнувшись, убегает в коридор. Павел Николаевич, не сморгнув, продолжает. – Вы внимательно слушайте, будет-ли булькать. Если будет, сразу скажите мне. Это значит, что ваша первая пункция удалась.
                Он вводит немного воздуха шприцем (это безопасная процедура). Олеся исправно начинает слушать лоб. И, когда ей что-то слышится, - она, расплывается в улыбке и говорит: «Да-а!» Санитары перестают держать больного и лезут под кровать. Игла выходит, и разъяренный Павел Николаевич орет на санитаров, чтоб держали, предвкушая новые мучения с пункцией.  Олеся тут же узнает,что у нее у самой булькает в мозгу, и будет булькать еще долго, если она будет доставать старших коллег вместо того, чтобы читать книги.
                Лето. Конец рабочего дня. Реанимация полупустая. Кондиционеров нет. Все мучаются от жары и скуки. И тут, как подарок, - Олеся. Без книжек, немного помятая после суточного дежурства и уже настороженная. Но глаза горят.
                - Павел Николаевич, новых не привозили?
                - Да, Олеся. Вот, кстати, что ты пришла. Полчаса назад привезли молодую девушку с анафилактическим шоком. Еле-еле подняли давление. Мама ее сообщила, что бедняжку укусила на даче пчела, может оса. А когда она сама смогла разговаривать, то рассказала, что ее укусила какая-то змея, и что брат змею эту поймал потом. Мы конечно связались с ним, и вот сейчас только позвонили из приемного отделения и сказали, что брат привез эту самую змею в банке к нам в больницу.
                - А зачем нам эта змея, Павел Николаевич? Олеся недоверчиво косится на токсиколога, который зашел покурить с коллегами. – Что мы с ней будем делать?
                - Ай-яй-яй, Олеся Игоревна, как-же вы сдали экзамен по токсикологии? Надо будет обратить на это внимание вашего куратора с кафедры. Мы вот даже специально токсиколога из дома вызвали, чтобы он помог. Так же, Иван Викторович? Токсиколог раздувает щеки и вещает:
                - Змея – это вещдок, Олесичка. Как же мы будем проводить антидотную терапию, на которую у нас всего час, если мы не знаем вида укусившего девушку гада. В настоящее время мы нигада не знаем этого вида, извините за каламбур. Сейчас все санитары заняты и поэтому мы просим вас, Олеся Игоревна, смотаться в приемное и принести эту злополучную банку со змеей сюда. Только быстрее, нам ведь еще противоядие заказывать, а девушка может умереть. Конечно, если вы змей не боитесь…
                - Нет, почти не боюсь, я мигом…
                И она убегает. Все довольные уходят на перекур, предвкушая новое шоу. Но Олеся отлавливает свободного санитара и посылает  в приемное его, потому, что змей боится страшно. Естественно, через десять минут санитар гоняется за Олесей по всей реанимации, чтобы повторить все то, что услышал в приемном, и добавить кое – что от себя.
                Но упорная Олеся ему не верит. Считая минуты, оставшиеся до конца «трагического» часа, она бежит в приемное и отыскивает там мать и брата потерпевшей.
                - Вы банку привезли?
                - Да, но?…
                - Некогда разговаривать. Мало времени. Давайте срочно. Только заверните в газету, а то я боюсь их немного.
                - Да, но?... 
                Родственники, отдавая в дрожащие Олесины руки завернутую в газету банку, не могли потом взять в толк, зачем так срочно понадобился салат из кальмаров, и почему молодая доктор их так боится.
                Потом было памятное торжестванное вскрытие банки в ординаторской, на котором я присутствовал, и после которого Олеся потеряла остатки своей сверхдоверчивости и суперисполнительности. А жаль… Кальмары затем пополам с шутками и прибаутками были съедены. Пострадавшей от укуса пчелы пациентке, по общему мнению, такую пищу употреблять было никак  нельзя.




                12. Я буду рядом


               

               
               
                Свет ясен. Как ясен и беловатый рассвет раннего декабря.
               
                М.А.Булгаков. «Звездная сыпь»               


               

                Декабрьская ночь опустилась быстро на старый город и укрыла собой родильный дом. Мы медленно сошли на две улицы вниз, разгребая ногами сугробы блестящего под луной нетронутого снега, и позвонили у дверей приемного покоя.

 Я заканчивал  интернатуру  по анестезиологии как раз в этом роддоме. Готовясь достойно обезболить роды у жены, я перечитал все монографии по теме, но роддом был ровесником царя Гороха, и этой роскоши там не знали. Все же, я раскопал на складе  допотопную поломанную  триленницу и покрытый слоем вековой пыли НАПП – Наркозный Аппарат Прерывистого Потока. Притащил в предродовую палату баллон с закисью азота. Испробовал на себе – голова кружилась, и от сладкого газа подташнивало.
                Лера в последние дни истерила.
                -Ты будешь рядом со мной?  Я так боюсь, мне будет больно, я не выдержу, ты мне дашь обезбаливающее? – и так по нескольку раз в день со слезами  и заламыванием рук.
                - Только, - обезбОливающее… Ну, конечно буду, любимая, все будет нормально, ты выдержишь, все выдерживают. Я дам тебе подышать веселящего газа и боль уменьшится. Я все время буду рядом, Леруся.
                Я прислонял губы к бледному круглому животу с голубыми прожилками вен.
                - Привет, малыш. Я твой папа. Смотри, смотри,- ножкой толкается. Я его за ножку  ухватил! Здорово!
                Снова слёзы, объятия, обещания, клятвы.
                А снег все сыпал. Ветер поднимад  маленькие торнадо у закрытых дверей старого кинотеатра. Желтые сугробы горбились под желтым фонарём.  Я сидел  в подвале роддома у Васильича в слесарке  и смотрел в малюсенькое окошко на снег. Я уже выкурил полпачки вонючей «Примы» и выслушал успокоительные  речи доброго слесаря. Мне страшно невыносимо ожидание чего-то. Плохие мысли, как черви лезли в голову: «Скоро истекут сутки, как Лера в родах. Я знаю акушерскую поговорку: «Солнце не должно дважды вставать над роженицей». Не дай Бог еще кесарево предстоит.»
                В предродовой палате кроме Леры еще три, стонущих на все лады, роженицы. Днем, когда начались серьезные болезненные схватки, буфетчица принесла в палату тарелку борща и поставила на тумбочку. Я начал давать закись азота через маску. Аппарат был устроен так, что подавал закись и кислород в соотношении один к одному только тогда, когда роженица делала вдох. Это предохраняло от передозировки газа и нарушения дыхания. Лера немного  успокоилась на зависть соседкам. Потом внезапно начала хихикать и, взмахнув рукой, опрокинула  на пол железную тарелку с борщом. Подушка и постель заалели буряком. «Вот хулиган-наркотизатор, толком роды не обезболил, устроил цирк в предродовой… Ладно, держи себя в руках, не вздумай показать жене своей растерянности.» На шум прибежала акушерка.
                - Это что еще такое!? - акушерка показывала на пыхтящий аппарат и баллон с закисью, прикрученный цепью у стены. - Вы кто?
                - Я – врач-интерн, анестезиолог. Это моя жена. Я провожу обезболивание первого периода родов закисью азота. Эта методика разрешена.
                Я злился на себя, помогая Лере прибрать залитую борщом наволочку.
                - У нас она не разрешена! – акушерка переходила на визг. Вот я сейчас позову дежурного акушера.
                - Зовите, зовите. У меня свой начальник, завреанимацией, - с ним согласовано…   Вот черт!
                - Юрочка, не надо, не ссорься с ними. Я потерплю. А-а-а-а-а-а-а-а…
                Уже восемь вечера. На улице властвует новая снежная ночь. Роды идут медленно, как у большинства первородящих. Схватки такие, что я вижу, как Лера чтобы не кричать цепляется зубами в железную спинку кровати. Врач не пришла, она на тяжелых родах. Я снова сижу в подвале у Васильича. Тот не пошел домой и угощает меня крепким чаем. Каждая секунда отщелкивалась в мозгу нарастающим страхом и маятником старинных ходиков на задымленной стене. «Тик – так, так – так,..  Вот – так. - Поскорей-бы…» Когда я в сотый раз поднимаюсь в предродовую к Лере на третий этаж, меня на лестнице хватает за руки запыхавшаяся акушерка.
                - Юрий Георгиевич, скорее, там на втором роды тяжелые, ребенок загибается, нужно Крестеллера срочно делать!
                - Маша,у меня жена рожает на третьем, вот-вот в родзал  возьмут. Я должен…
                - Ну, Юрий Георгич, сегодня Кукуенко  дежурит, а в ней в самой  всего пятьдесят  килограмм, мы с ней не потянем, там бабища на стодвадцать будет. Дуться не хочет, зараза, а у плода уже сердцебиения единичные. Если что, у Валерии роды Екатерина Кондратьевна примет, она очень опытная, тридцать лет в роддоме. Ну пожалуйста!..
                Через минуту мы в родзале.
                Здесь переполох. Огромная роженица на кресле, она вся мокрая и почти невменяемая. Периодически орет как белуга и подкатывает глаза. Вокруг кресла бегает маленькая врач акушер и пытается трубкой выслушать сердцебиение плода. Его нет. Она тоже мокрая от пота.
                - Слава Богу, - пришли… Пуповина, наверное, короткая. Кесарить поздно, сердца не слышу, баба не помогает, педиатра-неонатолога везут, давай Крестеллера срочно!
                Мы  становимся по обе стороны кресла, накладываем роженице на верх живота простыню, а сами повисаем на ее концах, давя на живот, иммитируя потуги. Баба орет. Акушерка орет на бабу.Тянем так, что темнеет в глазах. Когда я почти перетягиваю Кукуенко и Машу на свою сторону, наконец рождается ребенок. Синий. Не дышит. Без рефлексов. Сердце - единичные сокращения. Холодом вонзаются заточенные малодушием мысли: «Все плохо… Максимум будет 1 - 2 балла по шкале Апгар. Могли травмировать шею. Крестеллер - жизнь спасает, но прием грубый. Прийдется интубировать, а я ведь новорожденных ни разу…»
                - Да дыши-же!
                А и ничего пока. Раздышали маской. Кислород дали. Массаж сердца, лекарства в пуповину ввели, - задышал через минуту, порозовел, машет ручками, сучит  ножками, стонет. Шапочки и белье у всех мокрые, хоть выжимай.
                - Давайте неонатолога. Зафиксируйте шею, обезбольте. Кислород постоянно. В кувез его. Я побежал на третий.
                - Спасибо, Юрий Георгич! - и потом к «очнувшейся» родильнице: - Ах, ты, корова, не говори потом, что  это ты его родила. Если б не анестезиолог, то капец твоему ребенку. Почему не дулась как надо, зараза. Теперь еще неизвестно, какой он будет….
                Крики акушерки стихают за моей спиной, когда я взлетаю по широкой винтовой лестнице на третий этаж. Здесь в родзале тишина, прерываемая сопением и кряхтением Леры. Она лежит на кресле и тужится. Внизу в межножьи у Леры сидит сухонькая  Екатерина Кондратьевна и, кажется, спит.
                - Как дела, Лерочка?
                Акушерка, маленькая пожилая женщина, просыпается  и улыбается  виновато. Такая, - настоящая деревенская повитуха в белом чепчике.
                - Где ты был? Ты же обещал быть рядом!...Уф-уф-уф-уф! А-а-а… О - о – о!.. - в глазах стоят слёзы обиды.
                - Да не мог я раньше, прости. Там на втором роды тяжелые. – и уже к акушерке:
                - Как у нас дела?
                - Все идет своим чередом, касатик, - через три-четыре потуги  будем рожать тебе сына.
                - Откуда вы зна…
                - М-м-м-м-м-м… Уф-уф-уф-уф…
                Такую Леру я вижу впервые. Я даже не подозревал, что это хрупкое тельце способно на такие подвиги. Она сосредоточена. Шея согнута и напряжена так, что кажется каменной. Лицо то багровеет, то мертвенно бледнеет, губы синие, сцеплены, из них вырывается сипение. Потом звериный оскал и хрип. Вены на лбу вздулись. Руки вцепились в поручни до дрожи, пальцы побелели. Потуги. Тяжелая работа.
                Вначале ковыряет иглой чувство жалости к жене и вины, за что-то тайное, невысказанное. Хочется как-то помочь. Потом некстати лезет  в голову всякая дребедень. Вспоминается дурацкая студенческая шутка: «Если хочешь расстаться с девушкой и не можешь, - представь ее лицо, когда у нее запор…» - Ах, да, как же  я забыл, надо оглаживать около пупка, это отвлекает и усиливает потуги. И я пытаюсь произвести манипуляцию, за что получаю от Леры по рукам.
                - Иди вон! 
                Повитуха хихикает в углу, прикрывшись корявой ладонью. У нее вид мудрой колдуньи, которая знает, что все проходит, - пройдет и это… И явится на свет чудо из чудес. От ее улыбки мне становится спокойно и тихо, и я улыбаюсь в ответ. Поскорей-бы…
                Дальше – смутно.
                Из снежной немой пелены вырывается тонкий детский крик. Почти писк. Выплывают перед усталым взором как стоп-кадр картинки из родзала.
                Вот кукольная детская ручка со сморщенной как у старушки кожицей ухватила шланг электроотсоса, и акушерка осторожно разжимает крохотные пальчики и освобождает шланг.   
                «Почему же они так похожи эти две ручки, одна старческая, увядающая, и другая, только родившаяся, еще не расправившаяся, еще не наполнившаяся силой?»
                Вот мне дают в руку загнутые ножницы, чтобы я перерезал пуповину, и я никак не могу попасть из-за дрожи, - мою руку направляет Екатерина Кондратьевна…
                Вот я целую милое лицо и поправляю сбившуюся в потугах прическу.
                - Поздравляю…
                - Спасибо тебе. Фу,… Накурился как. Где ты был?..
                Я смотрю на розовый комочек плоти, барахтающийся на белых железных весах, и понимаю, что стал сейчас свидетелем великой тайны.
                «Господи! Это же МОЙ СЫН!
                Я всегда буду рядом…»



                - 2014г.-

… ЧТОБЫ НЕ БЫЛО МУЧИТЕЛЬНО БОЛЬНО…

Избрав стезю врача, он прошел ее от интерна до заведующего акушерской
анестезиологией – вероятно, самой непредсказуемой и ответственной сферы
критической медицины. Игорь Скориков, которого большинство врачей и медсестер
принимают за типичного интроверта, защищающегося флегматизмом от повседневных
мелких и не очень невзгод, лишь в кругу близких людей открывается талантливым
артистом, остроумным рассказчиком, ненавязчивым проповедником. Сменив
ларингоскоп и белый халат на перо и одежды «молодого пенсионера», он решил –
решился! – сказать себе и многим то, что держал в сердце, лишь иногда выплескивая
тихим и оттого слышимым всеми голосом коллеге-интерну на ночном дежурстве,
попутчику-консультанту по санитарной авиации…
Сборник рассказов – жанр условный. Автобиографическая повесть,
производственный роман, мемуары, Бабель и Шолом-Алейхем, Булгаков и Веллер…
Мозаичность сюжетов, их апостольское число (двенадцать!) дают представление о
современной медицине в целом и анестезиологии в частности гораздо более глубокое, чем
новомодные мегасериалы об интернах. Конечно, в любой клинике можно найти циничного
завотделением, пропитанного коньяком элитного врача, медсестру – рупор больницы,
интернов, слабо понимающих свои мотивы пребывания в пространстве и времени, но
разве в этом дух Медицины – науки и искусства?!.. Игорю Скорикову удалось с
фотографической точностью передать характер не только и не столько этих
персонажей, сколько обычных героев и героинь каждодневного труда врачевания – будь
то в районной больнице или университетской клинике. Нисколько не стремясь придать
им черты святости, автор дает нам – потенциальным пациентам – возможность
заглянуть в душу медицинского работника и, наконец, понять, чтО роднит священника,
врача и военного. Не только принятие клятвы или присяги; не только форма, будь то
мундир, ряса или белый халат, но и Служение – слово, которое большинство современных
компьютерных редакторов выдает как ошибочное, несуществующее…
Живы Николай Павлович и Рутберг, Игорь Ростиславович и Семеныч, даже Лёва
продолжает осваивать новые коммерческие проекты (слава богу, вдалеке от пациентов).
Нет с нами уже Шефа, профессора Г.А.Можаева, который приобщал нас к
анестезиологической вере и ее таинствам… И в одно мгновение на своем боевом посту –
у постели тяжелого больного – погибли анестезиологи, наши коллеги и друзья, П.В.Гусак
и О.С.Комарцов, когда рядом внезапно взорвался кислородный баллон, разрушивший
полбольницы…
Прочитайте эту книгу, не скрывая эмоций. Смеясь, удивляясь, восхищаясь, плача,
утирая ручьи слез. Сочувствие – способность воспринимать то, что ощущает ближний.
И если анестезиолог, ведущий борьбу с болью и смертью, ежедневно и еженощно все это
сопереживает, сострадает, может, это и есть воплощение формулы Николая
Островского о том, как надо прожить жизнь?

Юрий Иванович Налапко,
Декан факультета последипломного образования,
к.мед.н., доцент Луганского государственного медицинского университета.
2014г.



  Приложение




1 - 2.                М.А.Булгаков. «Звездная сыпь»
3.                М.А.Булгаков. «Тьма египетская»
4.                М.А.Булгаков «Звездная сыпь»
5.                М.А.Булгаков. «Крещение поворотом»
6.                М.А.Булгаков. «Тьма египетская»
7.                М.А.Булгаков. «Полотенце с петухом»
8.                М.А.Булгаков. «Вьюга»
9.                М.А.Булгаков. «Тьма египетская»
10.                М.А.Булгаков. «Пропавший глаз»
11.                М.А.Булгаков. «Крещение поворотом»
12.                М.А.Булгаков «Стальное горло»
13.                М.А.Булгаков. «Стальное горло»
14.                М.А.Булгаков. «Вьюга» 
15 – 16 – 17.    М.А.Булгаков. «Пропавший глаз»
18.                М.А.Булгаков. «Вьюга»
19.                М.А.Булгаков. «Полотенце с петухом»
20.                М.А.Булгаков. «Стальное горло»
21.                М.А.Булгаков. «Морфий»
22.                М.А.Булгаков. «Вьюга»
23.                М.А.Булгаков. «Стальное горло»