Продолжение
***
– Лиза, – обратился он к своей сотруднице, – приоткрыв дверь в комнату, где она сидела, – мной никто не интересовался? – И, получив отрицательный ответ, проследовал к себе. До конца рабочего дня оставался час.
– Роберт Антонович, можно к вам?
– Заходи, Алексеи;, что у тебя?;
– Вот, составил порученный мне план работы со средствами массовой информации по теме борьбы с коррупциеий. Галочками в нем отмечены СМИ, с которыми уже удалось договориться.
Вильковский, голова которого была забита проблемами личного характера, долго не мог сообразить, о чем толкует его новый сотрудник. Он даже не предложил присесть. И только пробежав глазами список предлагаемых к публикации тем, которые вроде и не про коррупцию вовсе, но, тем не менее, про нее, потому что в них предлагается рассказать о медицинских благотворительных фондах, людях, в них работающих, вспомнил о данном Алексею поручении. Чертыхнувшись про себя, он более внимательно прочитал написанное и, подобрев взглядом, брошенным на стоящего перед ним сотрудника, с некоторым удивлением в голосе произнес
– Что ж, если нам удастся намеченное тобой провернуть хотя бы процентов на пятьдесят, будем в шоколаде. – И, сделав паузу, как бы, между прочим, спросил. – Думаешь, то положительное, которое ты нарыл про уфимский фонд, достаточно, чтобы местные телевизионщики про него, как в старину говорили, фильму сделали?
– Факты проверенные. Они из почты, поступившей к нам в министерство. Их несколько – три или четыре, независимые друг от друга и все точные. Потом с местными телевизионщиками поговорил. Скинул им по факсу письма и получил обещание сделать об этом передачу. Правда, не за так, – смутившись, проговорил Федяев, отчего его щеки по-детски зарделись. – Пришлось пообещать содействие при отборе участников на Всероссийский конкурс телепрограмм. А вот с главной их газетой, которая не в оппозиции к губернатору, было проще. Для ее редактора звонок из центра вроде приказа. Что касается оппозиционных средств и правозащитников, то с ними я еще не связывался. Честно – не успел.
– Они и без нас знают, где хорошо и где плохо, кого хвалить, а кого с дерьмом смешивать. А еще тебе полезно будет знать, чтобы зря губы не раскатывать. Начальство всех лояльных губернских СМИ, бумажных, электронных, без разницы, лишь для вида голенищами щелкает. На деле без личной для себя выгоды ни черта делать не будет, хоть сам президент скомандует. Вертикаль, она лишь на бумаге вертикаль. А в жизни – от нее один пунктир. По остальным темам пока лишь привязки: тема – фонд, тема – безымянный доктор, безымянная больничка? – Вильковский вскинул вопросительный взгляд на стоящего перед ним младшего Федяева.
– Роберт Антонович! – видно было, как у молодого человека от волнения, сковало лицо. – У меня всего полдня на все про все было.
– Расслабься, – улыбнулся Вильковскиий, – все нормально.
– Роберт Антонович! – проговорил с некоторой дрожью остановившийся у двери Алексей. – Я вот что хотел сказать, зная о ваших отношениях с моим дядей. Никакого шпионства с моей стороны не будет.
– Хорошо, хорошо, – произнес с внутренним удовлетворением Вильковский. – Иди, работай. И знаи;. Главное в нашем деле – доводить до людей через СМИ положительную информацию о подведомственных Минохраннасу учреждениях. Чем лучше они будут выглядеть пред глазами населения, тем сохраннее наши прически, ибо начальство с меньшим озверением станет нам плешь проедать.
Визит сотрудника несколько отвлек его от мазохистского пережевывания событий сегодняшнего дня и, как ни странно, успокоил. Ему ужасно захотелось оказаться дома и унюхать исходящий от двереи; квартиры запах любимого им жаркого, которое когда-то готовила бабушка.
- Не получится, – с сожалением оборвал он приятное воспоминание, от которого рот заполнился слюной. – Откуда Петрушке знать про бабушкины бефстрогановы, после которых тарелка была им вылизана до блеска? Но она научится! Главное, что сегодня он будет ужинать не один, а с любимым человеком. – И эта мысль молниеи; пронзила его душу. – А пройдет время, нас будет трое, четверо, пятеро. Будет у нас с Петрушей детеи; – сколько захотим. “И ели все, и насытились; и набрали оставшихся кусков двенадцать коробов полных”, – закруглил он мысль припомнившейся ему евангельской строкой. – Интересно, о скольких может идти речь? Сегодня же узнаю, – подумал и счастливо засмеялся.
Взглянув на часы (до конца рабочего дня оставалось пол-часа), он придвинул к себе клавиатуру и, воскликнув - Есть время! – начал заниматься сочинением детской рифмоплетки.
Папа ехал на машине, думал сделать разворот.
В это время на дорогу выскочил бездомный кот.
Завизжали тормоза, взвился вверх бедняга.
Все бы стало ничего, если б не дворняга,
Что сидела у кафе, в ожиданье пайки.
В одиночестве, одна, без собачьей стайки.
Приземлившись рядом с ней, жалобно мяукнув,
Кот отпрыгнул, на лету хвостом бабку стукнув,
Та сидела рядом с псом, милостыню клянча.
– Сгинь, антихрист, чтоб тебя не ждала удача.
Паралич тебя разбей. – Ныла, причитала.
Видно, эта нищенка жалости не знала.
Сочиняя, Роберт поначалу не обратил внимания на отключку своего цветового восприятия. Великое чувство любви, захватившее его сердце и сознание, отодвинуло на дальний план нелады со зрением. А они, на тебе, совсем некстати опять напомнили о себе. И почти сразу, после веселои; рифмы про папу, бабку и кота, у него в голове сложилось грустное четверостишье.
Ветер стих, не шелестит листвою.
Смолкли птицы, не жужжит пчела.
Небо замесилось чернои; густотою.
Темень грозовая на глаза зашла.
- Сейчас прои;дет, – принялся успокаивать себя Вильковскии;, – пара-тройка минут, и я опять увижу мир в красках. – Но приступ не хотел проходить. И только на половине пути, когда он уже вышел из метро, к нему вернулось нормальное зрение, заставив облегченно вздохнуть.
- Рассказать об этом Петре или промолчать? – мучительно рассуждал он по дороге. – Если у меня найдут что-то серьезное, не рассказать об этом будет великой подлостью с моеи; стороны. Она-то думала, что выходит замуж за здорового человека, а получилось, что за гнилого.
- Зачем, – терзал он себя, – мы поторопились с заявлением? И приступ этот поганый отчего не случился с утра? Позвонил бы ей по сотовому, что не придет, и разбежались по своим квартирам.
И только когда он открыл дверь и обнял прильнувшую Петру, к нему пришло решение. Он ей расскажет сегодня же про свою болячку, про предстоящее неврологическое обследование, про вероятность негативного прогноза. Надо только выбрать момент.
– Чем таким вкусным у нас дома пахнет? – воскликнул Роберт, принюхиваясь к запахам, несущимся из кухни.
– Ничем особенным. Пока тебя ждала, успела заскочить в магазин, купить свежего судака, шампиньонов и сварганить из него то, что у меня дома любят.
– Попробуем, – стараясь казаться веселым, проговорил Роберт, целуя ее в губы. – Ужасно есть хочется.
– В ресторан не надо ходить, – оценил он кулинарные способности Петры, когда распробовал приготовленное блюдо. – И это только начало?
– Конечно, – рассмеялась Петра, – чтоб тебя, как утверждает пословица, завлечь через желудок.
– А потом, как завлекусь?
– Тогда как у всех. Утром кофе с бутербродами. На обед щи да каша, пища наша. А на ужин – воспоминания о завтраке и обеде. Не таращи глаза. Все в соответствии с принципом здорового образа жизни: завтрак съешь сам, обед раздели с другом, а ужин отдай врагу.
– Невеселую жизнь ты мне нарисовала, – грустно пробормотал Роберт, думая не про еду, а про то, как тактичнее сказать о своей болезни.
– Нет, нет! – попытался он успокоить ее, заметив испуг в Петриных глазах. – У меня про еду вообще ничего в мыслях не возникало. Я, как кокер-спаниель, всеяден до жути. Речь о другом, о чем тебе никак не решался сказать. Что-то со мной не так. И, может, серьезное.
Закончив рассказ о своей болезни, не забыв и про последний приступ, Роберт облегченно вздохнул и, мягко приобняв тревожно вскинувшуюся к нему женщину, постарался успокоить, стараясь при этом казаться как можно беззаботнее.
– Я, когда тебя в больничке встретил, проверяться ездил по поводу этих приступов. Обследование показало, что у меня нет никаких патологических отклонении;, что я типичный трихоматром. По крайней мере, таков был их окончательный диагноз. А ему можно доверять. У Бурчадзе и специалисты, и аппаратура классные. Короче, окулисты полагают, что моя болячка имеет другую, нейрофизиологическую причину.
О том, что во время приступа у него начинается обострение чувств, позволяющее ему чуть ли не проникать в чужие мысли, решил промолчать, сделав своеи; тайной.
– И ты раскис? – рассмеялась Петра, поцеловав его в левый глаз. – Негодник! Задумал, сославшись на болезнь, от меня смыться? Не выйдет. Ты теперь без меня никуда. – И, подведя итог сказанному, потянула в спальню.
Они лежали, прижавшись друг к другу, и тихо разговаривали, замирая время от времени в поцелуе. Ее правая грудь приятно упокоилась у него на груди, а нога, согнутая в бедре и накрывавшая собои; низ его живота, зазывно побуждала к соитию.
– Милый, – шептала Петра, дотрагиваясь губами до его губ. – Уверяю, ничего страшного, даже если у тебя нейрофизиологические нарушения. Есть много надежных методов лечения. Разве тебе Лео об этом не говорил? Или он ничего про это не знает?
– Знает и настаивает на скорейшем обследовании у него в клинике. Может, мне отложить поездку?
– Ни в коем случае! – вскинулась Петра. – Да и как ты себе это мыслишь? У меня закончилась стажировка. Меня дома ждут, на работе. Нет уж, – произнесла она твердо и, увидев, что Роберт пытается что-то возразить, закрыла ему рот пальчиками. – Мы, как распишемся, полетим ко мне домой. Ты – насколько тебя отпустит шеф, я – примерно, на месяц. Хочу за это время все свои дела урегулировать. Не в соседний город переезжать собралась, в другую страну. Или ты ко мне переберешься?
– Ладушки, – успокоил ее Роберт, целуя прикрывшие ему рот изящные пальчики. – Как скажешь, так и поступим. Завтра же поговорю с шефом об отпуске по случаю женитьбы. А как приеду, сразу на прием к Селецкому. По словам Лео, это один из лучших в стране диагностов-неврологов, если не самыи; лучший.
– Иди ко мне, – прошептала в ответ Петра.
И они, соскучившиеся от ожидания, потянулись друг к другу и упали в любовь.
Время подбиралось к одиннадцати вечера, когда, оторвавшись друг от друга, они лежали в бесстыднои; наготе на взбуровленной кровати, опустошенные и истомленные негой, изредка обмениваясь озорными взглядами.
– Про Никитку-то мы забыли, – воскликнула Петра, услышав через приоткрытую дверь собачьи вздохи. – Вместе пойдем. Или ты один, а я приберусь?
– Вместе. Сколько там прибираться? Пару тарелок загрузить в машину, которая сама за нас все сделает.
– Никитка, – прикрикнул он на пса, – потерпи малость, уже идем.
На улице было мокро, накрапывал дождь.
– На тебе! Зонтики забыли. Подожди, я поднимусь за ними, – сказала Петра.
– Не растаем. Он жиденький и к тому же скоро кончится, – ответил ей Роберт, – видишь, звезды проблескивают. Куда пойдем? На площадку или на бульвар?
– На площадку, – решила Петра, опасливо взглянув на небо и зябко поежившись. – Она рядом и, в случае чего, там под навесом укрыться можно.
Однако навеса не потребовалось. Капать перестало, и небо вызвездилось в бесконечной глубине.
– И звезда с звездою говорит, – продекламировал Роберт.
– Это ты придумал? – спросила Петра, подняв головку к небу.
– Лермонтов, – ответил еи; Роберт, удивленно при этом на нее взглянув. И тут же со смехом хлопнул себя по лбу. – Конечно! Я идиот. Откуда тебе знать про наших поэтов, даже великих, если родилась и училась в другои; стране. Разве что от русской мамы. "Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу, и звезда с звездою говорит", – прочел он полностью двустишие.
– О вашем Лермонтове я слышала, даже читала «Демона». Если разобраться, не такая я уж у тебя невежественная.
– Давно разобрался, – улыбаясь, проговорил Роберт, нежно чмокнув ее в щеку.
Никита меж тем, сделав все свои дела, вертелся около хозяина, всем своим видом показывая, что ему надоела площадка, где все запахи до отвращения знакомы и где даже за палкой как следует не побегаешь из-за малости места.
– Может, пойдем и погуляем с часок на воле? – спросил Роберт. – Погода вроде наладилась. Ты не устала?
– Пошли, – согласилась Петра.
И они, прицепив собаку к поводку, неспешно двинулись по пустынному переулку, останавливаясь, когда псу хотелось обозначить свое присутствие поднятием ноги или познакомиться с новым для него запахом, оставленным какой-нибудь шавкой.
– Тихо-то как, – прошептала Петра, – Будто мы в каком-то фантастическом мире, а нас окружают призраки.
– Это вечером и ночью, а днем здесь не протолкнуться от машин и спешащих туда-сюда людишек.
Переулок, по которому они шли, был из старых, середины и конца ХIX века, двухэтажных и изредка трехэтажных домов, чудом выдержавших нашествие московских градостроителей-реформаторов. Переданные на правах аренды под офисы и отреставрированные, они, тем не менее, пугали темными провалами окон, за которыми в эти пустынные часы торжествовал виртуальный мир с перемигивающимися огоньками датчиков различной электроники, несущимися по проводам кодированной информацией, шуршащей бумажнои; лентой факсов.
Вильковскому, в одиночестве частенько вечерами бродившему с псом по этому близкому к его дому переулку, с головои;, свободнои; от всяких мыслеи;, замечание Петры зримо высветило в сознании картинку из триллера про функционирующии; инопланетный город, покинутый по неизвестной причине своими хозяевами. И от этой мысли ему стало как-то не по себе.
Он хотел сказать об этом Петре. Сказать о том, насколько она права, подметив мертвенную пустоту некогда кипящих жизнью уголков старой Москвы, но вместо этого задал залетевшии; ниоткуда вопрос: любит ли она поэзию?
– Конечно. И особенно русскую.
– Пушкина?;
– Не угадал. Пушкин – это для вас, русских, все, потому что вы разговариваете на его языке. Я, к примеру, из русских поэтов очень люблю Георгия Иванова.
Эмалевыи; крестик в петлице
И серой тужурки сукно...
Какие печальные лица;
И как это было давно.
Какие прекрасные лица;
И как безнадежно бледны
– Наследник, императрица,
Четыре великих княжны...
– Я тоже люблю наших изгнанников, особенно Ходасевича и Бунина. Прочти мне что-нибудь на словенском. Хотя нет, не надо, – остановил он Петру, приготовившуюся было выполнить просьбу, – сложно, когда языка не знаешь, по одному ритму вникнуть в музыку стихотворения. Вот изучу язык, тогда и начну наслаждаться.
– И когда же это произойдет?;
– Ты и оглянуться не успеешь. Я к языкам способный.
– И много ты их знаешь? – с некоторым удивлением в голосе произнесла Петра, внимательно взглянув на суженого.
– Вообще-то я, как принято говорить, двуязычная особь. Мыслю одинаково на двух языках: русском и английском, причем, в его американскои; версии. У меня дед с бабкой по матери были настоящими янки, приехавшими в СССР почти сразу после войны, поднимать, как говорили, из разрухи, вызванной Второй мировой, союзную для себя страну, да так в ней и застрявшие. Родители были геологами-поисковиками, и по полгода, у них это называлось сезоном, мотались по стране. Вот я и воспитывался старичками. А еще говорю на польском, поскольку отец у меня поляк и учился, как твой, в России. Читаю и примитивно болтаю на испанском, французском, немецком.
– Какои ты у меня талантливыи, – прошептала Петра, нежно прижимаясь к Роберту.
– Ага, – со смешком согласился он. – Теперь надо будет посмотреть, насколько я буду талантлив в производстве детей. Сколько их у нас будет?
– Сколько языков ты теперь знаешь, плюс словенский – столько и будет.
– Годится, – воскликнул Роберт. – И, дернув собаку за поводок, дал понять, что пора домой, приговаривая, что пес, нагулявшись, будет отдыхать, а они всю ночь ребеночка проектировать.
– Дурачок, – проворковала Петра, и, поднявшись на цыпочки, закрыла ему рот долгим поцелуем.
***
Однако, вернувшись после прогулки, он, к удивлению Петры, не переодеваясь, быстро прошел в кабинет и, включив компьютер, начал писать.
– Боб, – крикнула она ему из кухни. – Что-нибудь перекусишь перед сном?
– Нет, – ответил он, продолжая печатать сложившуюся у него в голове, пока они возвращались домои; с прогулки, очередную рифмоплетку. – Разве что капелюшу виски.
Аты-баты шли солдаты, аты-баты на войну.
Аты-баты шли солдаты защищать свою страну.
Сколько их в полях остыло, сколько горя, сколько бед
Выпало на долю сирот тех военных лихолет.
Но опять взывают трубы, собирая люд в полки
Защитить родную землю, супостатов на штыки.
И опять идут солдаты. Аты-баты, аты-баты.
– Теперь, пожалуи;, можно и выпить, – пробормотал он, поставив точку.
Плесканув в стакан спиртное, он бросил в него пару кубиков льда из стоящей рядом с письменным столом, чтоб удобней было, портативной льдоделательнои; машинки, и, на минуту задумавшись, вновь опустил пальцы на клавиатуру.
Кажущаяся беспричиннои; мысль о несправедливостях жизни, когда одним все, а другим ничего, когда одни целуют любимых, мечтают о детях, а другие ушли нецелованные, зазубренным острием зацарапала сердце, заставив кровоточить, не давала удовлетвориться прожитым днем и спокои;но отправиться в кровать. На него вдруг напал писательский зуд.
Ему вспомнилась одна из наиболее грустных и безрезультатных в творческом плане командировок. Было это зимой, в начале февраля, пятнадцать лет назад. Тему подсказал автореферат однои; из кандидатских диссертации; по истории медицины, случайно попавшии;ся ему на глаза. Касалась она работы тыловых госпиталеи;. И в ней несколько слов, может, абзац об участниках войны, так и не вернувшихся домой, навечно приковавших себя к инвалиднои; кои;ке. Он и раньше слышал о подобных госпиталях для покалеченных в боях людей, требовавших особого ухода, от деда, которому, в свою очередь, о них поведал его друг, известный писатель Вячеслав Кондратьев. Роберт маленьким частенько видел у себя в доме этого человека. Знал, что тот, пропоротый немецким штыком во время рукопашнои; и с тяжелой контузией, был комиссован весной 1942 года с медалью "За отвагу" и орденом "Красной звезды". А еще он знал, с каким трудом фронтовик-окопник пробивал через яростное сопротивление писательских бонз К. Симонова и Ю. Бондарева в печать первую свою повесть «Сашка», содержащую, по его словам, лишь намеки на замалчиваемую властью страшную правду о войне. С этих рассказов писателя-окопника тема войны стала для взрослеющего Роберта святой, а солдаты, ведомые в бой бездарными командирами и кровавыми командармами, безусловными героями. И теперь он ехал на «уазике» в недалекое село под Оренбургом, чтобы взять интервью у единственной оставшейся в живых бывшей медицинскои; сестры когда-то расположенного в тех местах интерната для инвалидов Отечественнои; вои;ны.
Солнце продвигалось медным пятаком к самому краюшку зимнего неба, сероватого от надвигающихся сумерек. Высветив красными горизонтальными мазками бесконечную линию горизонта из верхушек сосен далекого леса, оно, пробившись сквозь опускающуюся сверху микроскопическую шугу замерзших в воздухе паров воды, остывало на белых снежных полях, тянувшихся вдоль дорог.
Несмотря на холод, машин, в основном грузовиков и фур, было много. Пятница. Все спешили поскорей оказаться дома. Никому не было охоты к ночи в одиночку застрять на дороге, при морозе за тридцать, да еще в канун выходных, в многочасовом ожидании техпомощи.
Порывшись в архиве, Роберт нашел кассету с пленкои;, решив еще раз прослушать повесть о нелегких днях той, теперь уже далекой и почти истертой в памяти поры.
- Интернат наш для инвалидов войны открыли в начале 50-х в бывшей усадьбе, километрах в двадцати от города. Завезли в него ребят, покалеченных на фронте, которым некуда было податься и которым требовался особый уход.
Сперва я и думать не думала о новом месте работы. Зачем ехать куда-то в неизвестность на общежитскую койку, когда в родном городе и с жильем, и работой порядок. Но судьба распорядилась по-другому. Мама умерла от инфаркта. Хоть в омут прыгай. Бросилась на завод, где она бухгалтером всю жизнь работала. Прошу, чтоб подсобили. А там не слышат. Помог бывший главныи; врач госпиталя, в котором я школьницеи; во время войны наравне с сестрами за ранеными ухаживала, назначенный начальником интерната. Машину выделил на похороны, деньги на крест с оградкой дал. Сказал, что это в благодарность за мой безвозмездный труд. Поэтому, когда пригласил поехать с ним на новое место работы патронажной сестрой, я, недолго думая, согласилась.
Поначалу, честно скажу, жалела. Первые дни все глаза себе выплакала. Как посмотрю на ребят безногих, безруких, слепых, так сердце куда-то вниз опускается. И слезы никак сдержать не могу. Отвернусь, стряхну их рукавом, думая, ну зачем меня сюда судьба затянула, могла ведь и в городской больнице остаться. Не осудили бы. Но кулачки сожму, и за дело. Потом постепенно пообвыкла. Спокойней стала. А иначе нельзя, никаких сил не хватит.
С жильем на новом месте мне повезло. Подселили к одинокои; старушке, башкирке. У нее никого на свете не было. Муж умер, сын, внук, сноха на фронте сгинули. У меня тоже никого. Вот и прикипели друг к другу, стали, одним словом, родными. Я и теперь в ее доме живу, который она мне после смерти оставила. Мы с мужем, он у меня трактористом на машинно-тракторнои; станции работал, его немного подновили. Теплый дом, крепкий. Башкиры для себя хорошо строили. Не то, что наши русаки. Не успеют крышу накрыть, а она уже течет.
Слушая тогда бесхитростный рассказ старой женщины о своей нелегкой, но стандартной жизни для обычного российского человека без особых амбиций и невеликих способностей, Вильковский поначалу приуныл: думал, что на жилу наткнулся (про дома для воинов-инвалидов не писали, по крайнеи; мере, заметок о них ему на глаза не попадалось), а вытянул пустышку. Но то, что он услышал, перевернуло все его нравственные представления о жизни.
Он сидел, откинувшись, слушал запись, и никак не мог решить: каким образом ее предать гласности? Предложить на радио к очередному Дню Победы в первоначальном виде, в каком положил тогда на редакторский стол? Вполне вероятно, что опять откажут из-за, как утверждают, содержащейся в ней этической> невыдержанности.
- А почему бы не попробовать сделать из этого рассказ, который затем и опубликовать к соответствующей дате? – пришла ему в голову неожиданная мысль. – Проза стерпит. Конечно же! Завтра же, не откладывая дела в долгий ящик, и начнет писать.
– Милый! – поинтересовалась Петра, заглянув в кабинет. – Про деток мне все уши прожужжал, а сам ложиться не собираешься?
– Сейчас иду! – откликнулся Роберт, выключая компьютер.
***
– Влас Артурович у себя? – Первое, о чем спросил Вильковскии; у Кати, царственно восседавшей в приемной в темно-зеленом костюме строгого английского покроя, которыи; еи;, обладательнице натуральных каштанового цвета волос, больших выразительных, голубоватого оттенка глаз и стройнои; фигурки, ужасно шел, делая неприступнои.
– На месте и тобой интересовался. Попросил, чтоб зашел, как придешь.
Никак что-то срочное от меня потребовалось? – насторожился Роберт, а сердце обдало тревожным холодком. – Мне ж завтра расписываться!
– Присаживайся, – предложил шеф вошедшему в кабинет Вильковскому, по-доброму на него взглянув. – Как тебе новый сотрудник?
– Да вроде неплохо, – ответил Вильковскии;, у которого на душе полегчало. Значит, ничего экстренного. Иначе бы не начал со второстепенного. – Расторопный. С идеями. Правда, в его нынешней работе это не самое главное. Надо еще авторитетом обладать в журналистской среде, чтобы там к его мнению прислушивались.
– Но у тебя-то он есть.
– Я-то для них свой. Как-никак, на вольных хлебах себе на хлеб с маслом заметками зарабатывал. Для этого опыт иметь надо. А его у младшего Федяева по молодости еще не набралось.
– Да, – с мелькнувшеи; в глазах тоской заметил министр. – Молодость вообще соткана из недостатков, которые сами по себе прекрасны, но, к сожалению, быстро преходящи. Ладно о грустном. Как дела с Комиссией по этике и борьбе с коррупцией? Я вчера разговаривал с Красновой, но кроме сетований про сложности в подборе членов Комиссии и всяких иных заморочках, ничего путного не услышал. Там, – Фридляндер показал пальцем наверх, – идею одобрили. Не хотелось, чтобы мы, выдвинув ее, сами же и укатали под асфальт. Может ты, как член моего ближайшего круга, прояснишь ситуацию?
- Ай молодца, наша Валентина Витальевна! – подумал про себя Вильковскии;. – Мыслит реально, знает, что цена всем этим комиссиям рупь в базарный день, вот и тянет резину.
– Дела продвигаются, Влас Артурович. Я, со своеи; стороны, наметил кандидатуры в члены Комиссии со стороны представителеи; СМИ, причем из скандалистов, руководствуясь принципом: врага надо любить, как можно сильней сжимая в объятиях: тогда он не сможет навредить. Ждем первого заседания.
– Толково, – пробурчал Фридляндер, добавив, – и когда же его следует ожидать?
– Влас Артурович! Я бы, конечно, мог бодро отрапортовать: как только, так сразу. Но дело действительно тормозится из-за сложностей с Комиссией. Не хотят наши светила в ней участвовать, всячески увертываясь. А так у нас с Валентиной Витальевной все готово. Есть общее понимание проблем. Есть конкретные наметки того, что надо обсудить на Комиссии в первую очередь. Думаю, недельки через три. А до того, а точнее с завтрашнего дня мне бы хотелось отпроситься дней на десять в свадебное путешествие.
– Негодяй! – притворно возмутившись, воскликнул Фридляндер. – У него такое событие, а начальство не в курсе.
– Да я и сам еще два дня назад был не в курсе, – попытался было оправдаться Вильковский, не ожидая настолько доброй реакции со стороны шефа, – все так внезапно.
– Кто она? Чем занимается?
– Врач-офтальмолог.;
– Где работает?;
- А, была, не была, – решил Роберт, – все одно узнает.;– Словенка она. Вернее, отец словенец, заканчивал медфак в «Лумумбе». А мама русская. Вот я и хочу после свадьбы слетать к ним в Любляну, познакомиться.
– На торжество пригласишь? – с каким-то озорством в глазах поинтересовался министр.
– Естественно.
– Знал, что пригласишь. Но, к сожалению, быть на нем не смогу. Сегодня вечером отбываю в Казань. Хотел тебя с собой захватить. – И заметив испуг в глазах Вильковского, с коротким смешком успокоил: – Так уж и быть, поеду с помощником. А ты, как говорится, с богом. Считай дни отгула от меня свадебным подарком. Не стану скрывать, ты меня таким известием обрадовал. Непотребность какая-то смотреть на неприкаянного мужика, вызывающего похотливую жалость у женской части нашего коллектива.
Из кабинета Роберт выскочил в приподнятом настроении. - По всему видно, – размышлял он, – с Комиссиеи; шеф решил не спешить, иначе озадачил бы – мама не горюй! Пусть Краснова этим занимается. В конце концов, она председатель Комиссии, а я – рядовой член. Зачем мне инициативы проявлять? Что мне, своих непосредственных дел не хватает?»
– Тебе чего, – грубо спросил он, увидев топчущегося у двери в свои; кабинет Федяева-старшего.
– Письма возмущенных читателей, страдающих от врачей-рвачей>, в адрес нашего ведомства, пересланные нам из средств массовой информации. Тут их не один десяток и все лично по твою душу. Прошу, – с улыбкои;, не вызывающеи; у нормальных людей ничего, кроме изжоги, проговорил начальник министерскои; канцелярии, протянув объемистый пакет.
– Это ты для меня весь этот хлам специально собирал? – начал закипать Вильковский.
– А зачем мне их у себя в канцелярии держать? Тебе адресовано, тебе и отписываться, – спокойно возразил Федяев и, развернувшись, направился к себе, насвистывая про «миллион красных роз».
– Вот скотина, – выругался Вильковский. Хорошего настроения, как не бывало. – Лиза, – бросил он в трубку своей помощнице, – Алексей на месте? Если да, попроси его зайти ко мне. У тебя все нормально? – И получив удовлетворительный ответ, пробормотал. – Жду.
– Проходи и присаживаи;ся, – предложил он парню, который войдя в кабинет и сделав шаг к столу, вопросительно уставился на своего начальника.
– Видишь письма на столе? – спросил Вильковский, указав при этом на большую кипу конвертов. – Все они пересланы нам из редакции;. И на все надо ответить, не нарушая установленных законом сроков. Это рутинная часть нашей работы. Привыкай. А когда с ними закончишь, собирайся в командировку. Полетишь в этот самый проклятый поселок. И доложи Владлену Сидоровичу, скажешь, что я отправил. Он только рад будет. Чует мое сердце, что там – все не так, как в статье Загурда навертел. – И заметив, с каким недоумением Алексеи; на него уставился, назидательно произнес, – интуиция. Сам бы полетел, да дела не позволяют. А как вернешься, отчитаешься статьеи; в газетку. А теперь забираи; весь этот пакет с народным творчеством, и вперед с песнями.
Проводив сотрудника, он плеснул в стакан виски и, прихлебывая, набрал номер Шликера. Настроение у него опять начало подниматься.
– Лео, как у тебя завтра с обеда? – первое, о чем он спросил друга. И, услышав в ответ: «Могу быть свободным», –удовлетворенно хмыкнув, произнес. – Свидетелем будешь.
– Свидетелем чего? – Переспросил Леон.
– Моим в загсе. Мы завтра расписываемся. Вот ты и засвидетельствуешь сей исторический для меня акт.
– Вы ж только позавчера заявление, если мне не изменяет память, подали. И уже?
– Если как следует попросить, то уже. А поторопились, потому, что у Петруши стажировка закончилась, и ее ждут на работе. Вот и подсуетились.
– А не боишься одну отпускать?
– Вместе летим. Шеф как узнал, от всеи; души поздравил и в качестве свадебного подарка отпустил попутешествовать с молодой женой на пару недель.
– Герань предупредил о завтрашнем торжестве?
;– Еще не звонил. Тебе первому.
– Где встречаемся?;
– В Пресненском загсе. Церемония назначена на 17.00. Значит, в 16.30 у входа. Знаешь, где?
– Найду.
– Ну, а после, как распишемся, закатимся в какой-нибудь ресторанчик. Но не во французскии; и не в рыбныи;. Для устриц и всяких морепродуктов не сезон – лето, месяцы не с буквои; «р».
– Кто будет?
– Нас четверо, Лика со своим капитаном, Влад с женой или без, но обязательно. Не пригласишь, смертельно обидится. И свидетельница со стороны невесты, ее соседка по комнате в общежитии, зовут Дильнарой. Пожалуи;, и все. Может, еще Денис. Если пребывает в Москве, а не на съемках в какои;-нибудь тьмутаракане.
– А из своих приятелеи;-журналистов никого не позовешь?
– Ну их всех в жопу. Разговоров потом будет на месяц вперед. Заручившись свидетелем на завтрашней церемонии, он позвонил Поскорбышеву, своим известием загнав того в ступор. После чего с легким сердцем отправился домой.
Петра еще не приехала с работы. Выскочив на пятнадцать минут прогулять пса, он сварил чашку крепкого кофе и, сделав бутерброд, сел за рассказ по мотивам своего давнего, так и не прошедшего в эфир интервью с бывшеи; патронажной сестрой госпиталя для инвалидов войны Надеждой Колочкиной.
НАДЕЖДА
Короткий, но сильныи; дождь, который прошел ночью, обильно оросил все окрест. Поэтому в семь утра, когда обитатели бывшего господского дома пробуждались, было еще прохладно, хотя день обещал быть жарким.
– Мальчики! Пора вставать. – В палату на четверых вошла молодая женщина в белом медицинском халате. Подойдя к окну, она распахнула его, впустив в комнату струи свежего воздуха.
– Так-то лучше. А то задохнуться можно. И кому это пришла на ум мысль на ночь окошко закрывать. Или боитесь, что кого- нибудь из вас украдут?
– Вот заноза! – пробурчал человечек, у которого из-под одеяла торчала лишь всколоченая голова. – На войне спать не давали. Думал, хоть здесь отосплюсь. Нет! Надо с утра пораньше разбудить. Будто я себе сам морду с задницеи; не могу помыть.
– Конечно, можешь, – с улыбкои; проговорила женщина. – Только в душевую доставлю. – Сказав, она подкатила к кровати коляску и помогла на нее перебраться безногому по коленки человеку, у которого также не доставало правой кисти. – Поехали.
Интернат для инвалидов войны, в котором коротали век сорок пять изувеченных на фронте людей, чудом оставшихся в живых и не захотевших по разным причинам вернуться домой, располагался в бывшей небогатой дворянской усадьбе. Подремонтированныи; центральный корпус, в котором находились жилые палаты, был кирпичным старинной кладки, а поэтому не отпускал от себя тепла зимой и прохлады летом. Кухня, прачечная, всякие подсобки размещались во флигеле. Персонал был почти весь из ближайшей – в полутора километрах – деревни. Пришлых пятеро: директор, бухгалтер, сестра-хозяйка и две патронажные сестры. Короче – все про всех знали и все были на виду: не схалтурить, не украсть. Поэтому и кормили постояльцев по тому времени прилично. Мясо и рыбку получали, молоко. Не каждый день, но уж раз в неделю, так точно. Остальные постные дни были также вкусными. Ленивые супы и щи, блюда из картошки, овощей, в том числе и со своего огородика. На десерт кисель, компот из сухофруктов, выпечка сладкая.
Бедствовали с кроватями, насквозь проржавевшими, шкафчиками с отваливающимися дверцами, вообще с мебелью; с постельным и нижним бельем, с одеждой, обувью, мылом, которое экономили как могли. Особая нужда была в инвалидных колясках. На весь дом их было всего шесть штук.
Все эти трудности воспринимались людьми как данность, в которой приходится существовать. Поэтому никто не роптал. Руководство интерната выкручивалось как могло, добывая необходимое правдами и неправдами; инвалиды, в большинстве своем до попадания в интернат нищенствовавшие по базарам, да вокзалам, довольствовались тем, что предлагалось, не представляя себе иного.
– Опять Серега свою песню затянул, – пробормотал слепой Фарид Гилянутдинов, опуская ноги с болтающимися штрипками от кальсон с кровати. – Надя! Подожди, не уезжаи; с Николаем Анисимовичем без меня. Я за вашу коляску зацеплюсь и с вами до умывальника дойду, чтобы палкой по полу не стучать. А по дороге певцу по горбу ей пройдусь, чтоб не матерился.
Певец, чей голос разносился из коридора по всему дому, – Серега Горюнов, двадцати восьми лет, передвигающии;ся на костылях безногий по чашечку бедра парень, тугой на уши после контузии, и с поврежденной психикой, которого из жалости не переводили в интернат для больных с умственными расстройствами. Лежать в кровати он не любил, книжек не читал. Слонялся целыми днями, выискивая поводы для зубоскальства. Особенно досаждал женскому персоналу. Как увидит, так начинает песню затягивать про одно и то же: «Маруся, Клавуся, Надюся (в зависимости от имени встреченной им женщины) миленку дала. Раздвинула ляжки *** в руки взяла». Боялся он только начальника дома инвалидов Петра Никитовича Лебедева, полковника медицинскои; службы, никогда не позволяя себе при нем непристойности, когда тот мог услышать, да нянек, которые не раз отхлестывали его мокрыми грязными тряпками за похабщину.
В палате, которая входила в ведение Нади Корочкиной, жили трое. Незрячий Фарид Гилянутдинов с лицом, обезображенным ожогом (горел в танке и чудом остался жить), Николай Анисимович Савченко, пятидесяти шести лет, пехотинец, окопник. Инвалидом стал после отморожения конечностей, когда, раненый разрывной пулей в ногу в одной из безуспешных атак, пролежал на морозе более суток. И бездвижный без двух ног и с руками без кистей, почти по локоть (таких в народе называли «самоварами») летчик-штурмовик Вениамин Подольских. Венечка – так нежно кликали его в доме, был общим любимцем. Тихий, он целыми днями лежал, прижавши к уху наушник, слушая радио. Иногда просил сестру почитать ему что-нибудь из библиотеки. Мог бы и сам книжку держать, да культями страницы переворачивать ему было неловко, а приспособления сделать не догадались. Особенно любил Вальтер Скотта. Ему читают, а он лежит с открытыми глазами, слушает, видно, как переживает события вместе с героями. Четвертая кровать пустовала. Лежавшего на ней сапера Григория Левского, покалеченного снарядом при разминировании, нашли родственники и забрали к себе домой.
Нынешний день, о котором речь, для жителей дома инвалидов войны был знаменательным. День победы, 9 мая. И неважно, что он не отмечается, не выделяется красным шрифтом на календаре. Все равно для них будет праздничный обед, и ужин с фронтовыми ста граммами. А до этого они приведут себя в порядок. Кто не сможет самостоятельно, тому помогут, наденут гимнастерки с заслугами, если их ранее до интерната пропить не успели.
– Венечка, просыпайся, поехали в ванную мыться, бриться и все такое, – обратилась Надежда к неподвижно лежащему с закрытыми глазами молодому человеку, – Не забыл, какой сегодня день? В чистенькое переоденемся.
– Да не сплю я, – улыбнулся он ей, – и к помывке готов.
– Тогда поехали, – деловито ответила Надежда и, ловко пересадив его с постели на кресло, из которого только что выгрузила на кровать прибранного Николая Анисимовича, покатила в душевую...
– Зин, – тихонько начала свой рассказ Надежда подруге, с которои; они вместе работали и, чаевничая, сидели в сестринскои; комнате. – Что я сегодня натворила, теперь не знаю, как быть. Позор ведь какой!
– Матом Светку, нашу сестру-хозяйку, обложила? Так она к этому привычная.
– Какая Светка? Другое. Купаю я сегодня утром Венечку. Лежит он на полке, на которую я его с кресла перенесла, голенький, беленький, худенький. Мне его так жалко стало. Тру я ему мочалкой грудь, живот, спускаюсь ниже. И вижу, как у него «инструмент» встал. Видно, бром не подействовал. Красивый такой. Я возьми и поцелуи; из жалости. Он телом аж дернулся. Дальше – больше. Я с мужем никогда так не поступала. А тут не сдержала себя и... Словом, кончил он. Про то, что выгонят, если узнают, я думать не боюсь. Невелика должность. А как муж узнает? Куда подамся? Вот от чего мне страшно.
– А ты молчи. И мы ему не откроем. Я вот, слушая тебя, что подумала. Сердечно ты поступила. Венечка – геройскии; парень, на которого все жизненные несчастья свалились. Пусть хоть от нас он свое мужское облегченье получит...
– Ты чего лыбишься, как масленичный блин? – поинтересовался Николай Анисимович у Венечки, когда его, чистенького, одетого в парадную форму – китель с подколотыми рукавами при орденах, – вкатил в палату санитар. – Почему не Надежда?
– Не смогла, – отчего-то с хрипотцои; ответил Венечка, внезапно зардевшись, – Петр Никитович ее зачем-то позвал.
– Ага! Позвал? – загоготал Савченко, увидев краску на лице парня. – Она тебе мочалкой в честь дня победы пару раз по яйцам прошлась, ты и удовлетворился.А после смотреть на тебя, срамника, не захотела. Кого обмануть вздумал, безусый? Да, у меня от этих дел, о которых ты понятиев не имеешь, две девки на свет выскочили, – сказал и посерел лицом, вспомнив о близких, которых Бог через фашистский огонь призвал к себе.
– Да хватит тебе, Николай Анисимович, к человеку приставать, – прервал Фарид. – У тебя весь опыт в воспоминаниях. А нам, молодым, еще жить. Слышал я, что ученые скоро научатся протезы всякие делать, лучше природных. Вене руки с ногами организуют. Мне глаза вставят. Так что мы быстро наверстаем, чего по молодости упустили. Ты, вместо того, чтобы шутковать, во двор на природу гляди да нам рассказывай, что видишь. Я ведь только запахи чую, да теплоту, если солнышко мне в морду светит. А Веньке для того, чтобы видами любоваться, надо к окну быть приставленным, фигурой городошной - «бабушка в окошке» называется. А у нас с тобой сил нет поставить. Нельзя же для этого всякии; раз сестру на помощь звать.
– Как же! – запротестовал Николаи; Анисимович, стряхивая здоровой рукой навернувшиеся на глаза слезы. – Держи карман шире. Коляски приличной, чтоб сама каталась, придумать не могут. А ты – протезы, глаза искусственные. Вставят стекляшки, как у тряпочного мишки, и радуйся.
– Да я по радио про это слышал собственными ушами. И Петр Никитович говорил, что недалеко время, когда...
– Мальчики, обед, – перебила их неспешно протекающую беседу показавшаяся в дверях палаты Надя с тележкой, заставленной тарелками с обедом. – Фарид, ты иди в столовую, иначе твой суп простынет, и ста граммов лишишься. Хотя, извини, забыла. Ты ж у нас мусульманин и водки не пьешь.
– Чем нас сегодня угощают? – поинтересовался у сестры Николай Анисимович, садясь на кровати ближе к своеи; тумбочке, на которую Надя поставили тарелки.
– Суп гороховыи; из тушенки, на второе пельмени, которые сегодня вам налепили деревенские хозяйки в честь победного дня, компот и сто пятьдесят геройских.
– Надо же – сто пятьдесят! – удивился Николай Анисимович. – Вместо ста наркомовских. Вень? Слышишь? Сто пятьдесят. Гуляем от пуза. Фаридушка? Ты свои сто пятьдесят не забудь нам принести. Мы с Венькои; их за твое здоровье с удовольствием оприходуем.
– Тебе что, нездоровится? – обратилась Надя к Вене, который, будто не слыша про обед, лежал на кровати, повернувшись лицом к стенке, с отрешенным видом.
– Нормально, – пробормотал он, не желая поворачиваться. Ему было ужасно за себя противно. И она, срамница, воспользовалась его беспомощностью. Теперь весь дом над мним начнет издеваться. А ей хоть бы что. Кормить пришла, зараза, будто ничего меж нами и не произошло.
– Венечка, – нежно тронула Надежда за плечо лежавшего букой молодого человека, хотя ей самой хотелось сломя голову лететь от него прочь, укрыться от всех, чтобы одной пережить стыд. Но она на работе. А поэтому надо взять себя в руки и не показывать вида. И она не показывала. Гладила парня рукои; по стриженой голове, повторяя и повторяя. – Успокойся, все же хорошо получилось...
– А ты, старый козел, кончай ржать, подавишься! Все руки о твою спину отобью, пока ты застрявшии; кусок заново проглотишь, – строго прикрикнула она, обернувшись, на прыскавшего в ладонь Николая Анисимовича. – Да помалкивай в тряпочку. Не то – ты меня знаешь!
– Венечка, кончай дуться. Давай я тебя к спинке подсажу. Выпей за победу. Я из твоего стаканчика чуть пригублю, чтобы как бы вместе.
Она ушла, а Венечка никак не мог успокоиться. Сладостные чувства, которые он испытал нынешним утром, при первом своем интимном контакте, никак не отпускали его. Он и пугался их, одновременно страстно желая их повторения.
День девятого мая, хотя и был обычным, не праздничным днем, тем не менее людьми отмечался. Они собирались друг у друга, ставили на стол нехитрые блюда, приготовленные из того, что было, произносили громкие тосты за героев, пришедших с войны, и молча поднимали стаканы в память о погибших.
Этот свой утренний инстинктивный женский порыв Надежда никак не могла пережить. Как вспомнит, так стыдоба грудь сжимает – не продохнуть, все из рук валится. Даже муж, вернувшись с работы, заметил, что, дескать, она какая-то не своя.
Гости, собравшиеся у них по случаю праздника, давно разошлись, а она все возилась с посудой, в который раз перетирая тарелки, страшась лечь в постель к мужу.
– Надь, ты чего не ложишься? Ночь на дворе, – раздался зовущий голос мужа, которому надоело греть постель.
– Иду, – потерянным голосом ответила она, понимая, что больше отодвигать момента супружеской близости ей не удастся. Она никогда не отдавалась мужу с такой ненасытной страстью, как в этот раз, крепко обвивая его ногами и целуя, целуя, целуя. А когда закончилось, отвалилась в сторону и разрыдалась.
– Что с тобой, – забеспокоился муж. – Смотри, как гостей приняли. Все довольны. А ты в слезы.
– Да причем гости, – сквозь всхлипы прошептала она. – Согрешила я, Сереженька. Ой, согрешила!
– С кем? – сурово спросил ее муж, брезгливо при этом отодвинувшись. Затем встал с кровати, сел на стоящии; рядом стул и, закурив, потребовал: – Давай рассказывай.
И Надежду словно прорвало. Все ему выложила без утайки. Про то, что сделала это единственно из жалости к бедному увечному человеку.
– Говоришь, только раз поцеловала, а потом все рукои; сделала? – переспросил Надежду муж, чтобы еще раз удостовериться в ее словах. А увидев ее подтверждающии; кивок головой, встал и вышел из комнаты.
Что теперь будет? Что будет? Бросит он меня, – шептала Надежда. – И правильно сделает.
А супруг, выпив стакан самогона и потоптавшись в задумчивости у стола, вошел к жене и решительно произнес.
– Я тут поразмышлял и решил не прогонять тебя, если, конечно, ты из жалости и рукои;.
– Клянусь, Сереженька, из жалости. Только от нее, проклятой, – облегченно выдохнула ошалевшая от счастья быть прощенной Надежда.
– Ладно, хватит лизаться, – строго прикрикнул на нее муж и, отстранившись, задумчиво произнес.
– Может, ты и правильно поступила, если из жалости и рукои;. Это, можно сказать, сестринская процедура.
– Да, да, да! Как укол или лекарство облегчающее, – повторяла и повторяла она, напрочь выбросив из головы все предыдущие свои страхи.
Дни катились за днями. Ободренная мужем, Надежда исправно справляла свои служебные обязанности, всякий раз превышая их по банным дням с Венечкой.
Не осталась в стороне и Зина. У нее тоже в комнатах, которые она обслуживала, нашлось двое изувеченных парней, не знавших женской ласки. Только она, в отличие от Надежды незамужняя, допускала их в себя, особо не балуя, по очереди, через субботу.
Но все тайное когда-нибудь становится явным. Прошел примерно месяц, как этих двух не в меру заботливых патронажных сестер вызвал к себе начальник и, внимательно посмотрев, строго спросил.
– Кто вас надоумил этим заниматься? Это ж ни в какие ворота.
– Никто, – храбро ответила Надежда, решив не таиться. – Само получилось.
– У этих ребят, с которыми мы, значит, – подхватила Зина, – нет в жизни никаких радостей. Мы и решили: от нас не убудет, а им в удовольствие. Ее мужик, – она кивнула на Надежду, – об этом знает и не имеет ничего против. А я незамужняя. Какие претензии? Свою работу выполняем справно.
– Тише, тише, – попытался успокоить патронажную сестру начальник. – Действительно, по работе претензий не имею. Но с этим! (Как он понимал этих двух молодых женщин в их неординарном поступке, вызванном состраданием к несчастным, а потому не мог решиться на запрет и мялся со словами) надо бы осторожнее. Не дай бог, узнают! Скандала не оберешься.
– Да мы незаметно, – успокоила начальника Надежда, – мы ж не на людях. А в помывочной, когда никто не видит. Да и кто вам рассказал?
– Нашлись доброхоты, – задумчиво заметил начальник. – Ладно, идите. Я ничего не видел и ничего не знаю, и никогда с вами про это не разговаривал. Случись, уволю сразу.
Однако не пришлось. Слух о женской жертвенности патронажных сестер, может, и гулял по дому, но дальше так и не просочился.
Дом инвалидов закрыли в 1959 году, через восемь лет после описываемых событий, по причине естественного уменьшения контингента. Не хотели увечные солдаты долго жить, и уходили молча с достоинством, один за другим.
Первым из Надиной палаты покинул сей мир Николаи; Анисимович. Вечером заснул, а утром не проснулся. Сердце. Затем, через полгода, – Венечка, прихвативший сквознячка и умерший от воспаления легких.
В новый инвалидный дом Надежда не поехала, хотя и приглашали. Но домашней хозяйкой, воспитывающих детей (к тому времени у нее уже были две дочки), ей быть также не хотелось. Закончив, несмотря на сопротивление главы семьи, бухгалтерские курсы, она устроилась на должность младшего бухгалтера на ту же машинно-тракторную станцию. Потом, когда их МТС, как и все другие, расформировали, а технику передали колхозам, пошла бухгалтером в колхоз, в котором и проработала до пенсии. Такая вот сложилась дальнеи;шая судьба у девочки военных лет, ставшей, судя по трем ее благополучным дочерям, хорошей матерью, а затем бабушкой и даже прабабушкой.
Дома этого, которыи; за лесом, в полутора километрах от села, где происходили те далекие события, теперь уже нет. Как уехал из него госпиталь, так больше дом и не использовался, стоял заброшенным. Даже мальчишки в него не лазали со своими играми. Потом, когда рушиться от времени стал, его разобрали. Годные кирпичи использовали для местных построек, а битье – для подсыпки при ремонте дорог. Был дом, и нет дома. И некому про него вспомнить, про геройских людей, которые в нем жили и умирали. Разве что в памяти самой Надежды Корочкиной всплывали свербящие трагические картинки из той поры, когда оказывалась с грибным лукошком подле еле заметных из-за порослей кустарников развалин.
Перечитав текст, сделав по ходу кое-какую правку, Роберт бросил взгляд на часы и с недоверием закачал головой. За неполные три часа практически набело готовый рассказ! Никогда бы не поверил, что в писательстве возможна такая скорость. А тут, на тебе, именно с ним, как любила говорить мама, сотворилось чудо чудное! Удовлетворенно гукнув, – ай да я! – он мысленно поклонился старой женщине, много пережившей на своем долгом веку, с лицом, иссеченным возрастными морщинами, но пронзительными, брызжущими лукавством светлячками глаз. Вот она, настоящая сестра милосердия, достойная медали Флоренс Найтингеи;л. Но кому из ее нынешних родственниц по профессии нужны такие примеры?
За размышлениями о поступках, во всяком понимании этого слова, он задремал и заметил приход Петры лишь тогда, когда она, войдя в кабинет, обняла его сзади и поцеловала в макушку.
***
Церемония бракосочетания была скромнои;. Оркестра, как и свадебного авто с кольцами на крыше и иной сопровождающей подобное событие мишуры, не заказывали, поэтому в конце церемонии марш Мендельсона проиграли в записи, выпили по бокалу шампанского и, усевшись в служебный из министерского гаража микроавтобус, отправились в ресторан, где их ждали приглашенные.
Если бы не традиционные возгласы «горько!», то отделенную от остального зала деревянной решетчатой перегородкой компанию можно было бы принять за обычное застолье: невеста не в свадебном наряде, жених также не в смокинге. Много всякой еды, выпивки. И очень весело. Потому что стол держал Рогунскии;. Известный на всю страну актер, любимец публики, он был замечательным рассказчиком, знал бесчисленное количество всевозможных баек и анекдотов.
– Денис! Помолчи, даи; хоть закусить! – всякий раз умолял его Леон сквозь приступы застольного смеха. – Голодными уйдем!
Но не тут то было! Умолкая на минуту, чтобы дать возможность опрокинуть очередную рюмочку и заесть, Рогунский принимался за новую байку.
Было десять вечера, когда, прокричав в последнии; раз «горько!» и выпив на посошок, компания выкатилась из ресторана и, рассевшись по такси, отправилась по домам.
– Какие у тебя замечательные друзья, – шептала Петра Роберту, время от времени поглядывая на кольцо с редким полуторакаратным брильянтом слабо-розового цвета.
– Это кольцо моей мамы, которое еи; перешло от бабушки, а той – от прабабушки. Короче, оно – семейная реликвия. И от нас оно должно перейти на палец нашей дочери. Надеюсь, не подведешь!
– Как можно, – зазывно проворковала Петра и крепко прижалась к мужу, возбуждая желание жаром своего тела.
Но с любовью пришлось подождать.
– Долг зовет, – с ноткои; огорчения проговорил Роберт, цепляя поводок к ошейнику заждавшегося хозяев Никитки. – Я быстро.
Однако мы лишь предполагаем. Не успел он открыть дверь, как его на пороге встретила Гера со словами:
– Мы, когда вы отъехали, посовещались и проголосовали за продление банкета. Так что иди, выгуляй пса, а мы на стол накроем. Разошлись, когда за окнами начало светлеть, пообещав устроить небольшои; сабантуй накануне их отлета в Словению.
***
– Познакомьтесь, – стараясь казаться спокои;нои;, произнесла Петра, когда закончила обниматься с родителями. – Мой муж, Вильковский Роберт Антонович. Прошу любить и жаловать.
– Как муж? – только и произнес ее отец. А мать, заплакав, обняла сначала дочь, потом зятя, потом опять дочь, то и дело стряхивая набегавшие слезы.
– Врач? – спросил глава семейства, когда они, расположившись за столом, выпили по первой рюмке сливовицы.
– Журналист, – ответил Роберт, – но сейчас не активный. Руковожу службои; по связям с общественностью Министерства охраны здоровья населения. Но, чтоб не дисквалифицироваться, продолжаю писать.
– Чиновник, значит?
– Jawohl! – отрапортовал на немецком Роберт, – пытаясь шуткои; свести на нет вопрос, заданный с откровеннои; издевкой. После чего за столом установилось молчание. Ему вдруг стало неловко под пристальными изучающими взглядами родителей жены. А поэтому захотелось поскорей закончить ознакомительное застолье и побыть одному в Петриной комнате, которая теперь была и его, собраться с мыслями.
– Спасибо за угощение, которое было восхитительным, – обратился Роберт к хозяйке. И, стараясь не встречаться с колючим изучающим взглядом родителя, сославшись на усталость, отправился к себе в комнату. Ему вдруг захотелось оказаться дома за своим письменным столом, за сочинением своих любимых рифмоплеток.
- Как же я не предусмотрел возможность подобной, абсолютно очевидной ситуации? – ругал он себя последними словами. – Отчего не заставил Петру сообщить родителям о своем замужестве, глухарь токующий! Вот и случилось то, что случилось.
Бросившись, не раздеваясь, лишь скинув ботинки, на прибранную кровать, он заложил руки за голову и, как всегда делал, желая успокоиться, начал придумывать рифмоплетку.
Можно было бы про цыгана, на которого сильно смахивал родитель Петры. Небольшого роста, с подвижным смуглым лицом, с редкими проблесками седины на висках, запрятанными под густыми бровями, въедливыми черными угольками глаз и длинным с горбинкои; носом, он сидел за столом, молча вертел пальцами рюмку, время от времени задавая новоявленному родственнику нетактичные вопросы. Но про цыгана он уже когда-то что-то калякал.
- Нет чтоб распахнуться перед гостем, предстать радушным хозяином, – выплеснул гримасой Роберт накопившееся у него внутри раздражение от общения с Петриным отцом. – Вперился в меня буркалами, будто ожидая, когда откланяюсь и, пожелав хозяевам приятного аппетита, отправлюсь собирать манатки.
Не дождется! – пробурчал удобно вытянувшийся на кровати Роберт и усилием воли, прогнав из головы порядком поднадоевшую физиономию новоявленного тестя, принялся за сочинительство, за свое, как говорил, лучшее средство от хандры, скуки и всяких раздражении;.
- Зачем мы приехали в этот богом забытый край под названием Хоржуль? – задал он себе вопрос и тут же сам на него ответил. – Чтобы, отдать дань традиции, познакомиться с родителями, будь они неладны, и пуститься на недельку в загул. С загула и начнем.
Загулял, погулял, гулял, гуляли, гуляло, – повторял он раз за разом, пытаясь продолжить. И только, когда на ветку рвущегося в раскрытое окно жасмина присела пичужка и сразу, словно испугавшись, рванула ввысь, фраза неожиданно выстроилась.
Гуляла цапля по болоту, страша лягушек и пиявок, – удовлетворенно пробормотал он, собираясь продолжить. Но был перебит возгласом Петры
- Милый, ты расстроился?
Занятый сочинительством, он и не заметил, как она вошла в комнату. Приоткрыв один глаз и увидев склоненную головку жены, он с мгновенно развеявшимся облачком легкой досады, что прервали, как бы нехотя потянулся к ней своими длинными руками и, обхватив, настойчиво потянул на себя.
– А как войдут? – прошептал он больше для проформы, крепко прижимая ее одной рукой к себе, просунув другую между ног, нащупав ставшие влажными тонкие женские трусики. – Тогда за дело.
– Милый, – спросила Петра, когда они, счастливо обессилившие, лежали в сладостнои; истоме. – Ты расстроился из-за моих родителей? Не обижайся, пожалуйста. Они у меня добрые, особенно папа. Он только с первого раза выглядит колючим, а на самом деле его все любят.
– Совсем нет, – покривил душои; Роберт, и чтоб не портить ей настроение, чмокнул в носик. Он уже успокоился, рассудив здраво, что и сам бы был, мягко сказать, не слишком доволен, если бы к нему в будущем – вот так, явились дочка или сын с подобным известием. Но какой-то осадок все же остался.
- Может, Петра и права, – начал размышлять он, когда она, набросив халат, вышла в дверь на просительныи; стук ее матери. – Ее отец добр, как папа Карло к Пиноккио, и его не туда повело от неожиданности. А может, у словенцев принято поначалу с зятьями так себя вести. Но мать! Русская ведь баба! Подошла бы и облобызала смачно зятя. Нет, подвалила бочком, прикоснулась холодными, как пломбир, губами, прошелестела что-то неразборчивое и пиявкой присосалась к дочери на все время, что-то еи; нашептывая.
Однако, увидев повернутое к нему счастливое лицо жены, вышедшеи; из их спальни на зов матери, решил тему с родителями закрыть.
Освободив таким образом голову от терзающего ее негатива, он полежал несколько минут в месиве всяких необязательных мыслей и, вспомнив про гуляющую цаплю, решил продолжить с рифмоплеткой. Потянувшись, Роберт взял лежащии; на прикроватной тумбочке ноутбук .
Гуляла цапля по болоту, страша лягушек и пиявок, – набил он уже ранее придуманную строчку. А после того, как услышал за окном вой соседского пса, почти сразу выплеснул из себя вторую. И пошло.
Гуляла цапля по болоту, страша лягушек и пиявок.
Собака прогоняла лаем людей, идущих вдоль забора.
Ее бы почесать за ухом, и вмиг вся злоба испарится.
Но на беду хозяин шавки, гаишник местный, Ван Иваныч
Таился с радаром на трассе, в мечтах о денежном клиенте.
А цапля этого не знала и, важно двигая ногами,
Шагала вдоль своих владений.
Сочинение подобных безделиц, всегда улучшавших настроение, Роберт сравнивал с ловлеи; на спининг щук в заросшем водной травой пруду. Бросаешь, бросаешь, и вхолостую. Хорошо, если при этом блесну зацепом не потеряешь. И вдруг, на тебе, одна попалась, вторая! Только успевай вытаскивать.
Теперь, когда первая сложилась, их сочиняи; и сочиняи;. Из десятки – пара обязательно удачнои; окажется. Но не получилось: в дверь опять постучали. И когда он, с легким недовольством, ответил: «Вои;дите», – в приоткрытую дверь просунулась голова тестя и, растянув рот в улыбке, произнесла:
– Приглашаем к столу отужинать, чем бог послал.
– Непременно, – вежливо ответил Роберт, успокоенныи; удачным, на его взгляд, сочинительством.
- Что мне с ними, век челомкаться? – размышлял он, переодеваясь к ужину. – Неделю! Надо будет следить за собой и не давать поводов для открытых неудовольствий. Перебирая возможные вопросы к нему со стороны родителеи; Петры, которые, он не сомневался, обязательно последуют, он и не заметил, как мир в его глазах вновь разделился на два цвета.
- Только этого мне не хватало, – с досадой пробормотал Роберт, зная, что за этим последует. – Но, может, оно и к лучшему. Покопаюсь в потоках родительских мыслишек по поводу новоявленного импортного зятька, прочувствую их, как говорится, до кишок, легче станет выстраивать взаимоотношения.
Но, вопреки ожиданиям, ничего такого не случилось. Войдя в столовую со своим расколотым надвое – на черное и белое восприятием мира, позволяющим различать микроны человеческои; фальши, он не почувствовал ничего, кроме приветливой доброжелательности со стороны людей, которые, как ему поначалу казалось, откровенно не приняли его, всеми силами стараясь не допустить в свой мир.
Рыцарь! Подними забрало.
Посмотри вокруг – какая красота!
Горы, лес, поля – чего не доставало?
Улыбнись – в душе пробудится весна.
Жаворонок трелью вниз прольется,
Девушка венок тебе сплетет,
А потом смущенно улыбнется,
За руку возьмет и в дом к себе введет.
Вдруг завертелись в его голове строчки почти мгновенно сложенной рифмоплетки, снимая разом все ранее донимавшие его страхи.
***
Они устроились на качалках открытои; террасы небольшого родительского дома и тихо переговаривались, сидя за бутылочкои; «Double Black», предусмотрительно захваченнои; Робертом в московском аэропорту. Окрестные виды ошеломляли. Небольшои; городок, в котором жила семья Дорош, располагался в лощине, окруженной со всех сторон ломаными кряжами гор, покрытых густым лесом со скальными проплешинами вершин. Солнце, еще не окончательно уступив место ночному светилу, яркий громадный кругляк которого висел в черноте неба, в обрамлении таинственных мерцаний далеких звезд, продолжало прощаться, высвечивая контуры вершин. И тишина.
– Йон, можно я так вас буду называть? – спросил Роберт, сделав приличный глоток виски. Ему было удивительно легко и спокойно и, главное, уютно в этом ладном, без изысков, старом каменном двухэтажном домике с небольшим палисадом, с кустиками жасмина по периметру и дедовскои; на века мебелью. Говорили в основном на смеси русского и немецкого. Йон русскии; знал, все-таки учился в России, но с тех пор прошли годы, и язык без практики основательно позабылся. Что касается немецкого, то в Словении этот язык – наследие австрийского присутствия – впитывался людьми чуть ли не по инерции.
Роберт уже забыл про свои первые и совсем не радужные впечатления от знакомства с родственниками, которые по мере общения незаметно сами собой рассосались. Как он и предполагал, родительская настороженность была вызвана лишь стремительностью дочернего выбора: явилась в дом с орясиной под два метра, старше на двадцать лет и притом из погрязшей в коррупции российской чиновничьей братии. Поневоле загрустишь.
– Разумеется. А я вас – просто Бобом, и без отчества. У нас не принято.
– Без вопросов, – откликнулся Роберт. – Я вообще никак не могу понять, отчего лишь среди русских принято обращаться друг к другу по имени и отчеству. Спрашивал у историков, этнографов. Кивают на традицию, пускаясь при этом в неубедительные объяснения. А по мне, так ничего лучшего в обращениях, чем сэр и мэм, людьми не придумано.
– Конечно, – согласился И;он, – так проще. И уважительность не теряется. Тебе налить? А то, смотрю, стаканчик успел просохнуть.
– Да нет, на сегодня, пожалуй, хватит. Хорошо у вас здесь: тихо, спокойно. И не подумаешь, что в каких-то пятнадцати километрах от столицы.
– Семнадцати. Если быть точным. А тихо, потому что Хоржуль наш городок небольшой, одноэтажный, в котором проживают всего-то порядка трех тысяч человек, находится не на магистрали, соединяющей Любляну с морем, а чуть в отдалении, на высоте трехсот тридцати метров. Местность, как видишь, у нас тут холмистая, поэтому урбанизация с ее шумами и дымами почти не коснулась нашего городка.
– Что верно, то верно. Посмотришь вокруг, и не верится, что где-то, совсем рукой подать, крутятся колеса машин и механизмов, перемалывая природу. А не скучно?
– Нисколько. Конечно, Любляна – не центр мировой культуры. Но и там можно найти средства против заплесневения мозгов. Да и культурные центры рядом. До Рима всего час лета. А потом, я очень люблю свои; дом. Его еще мой прапрадед построил. Конечно, многое пришлось переделать. Но стены, основная планировка сохранились в первоначальном виде. Петра мне сказала, что ты всего на декаду. На больше не отпустили?
– Мой босс предпочитает меня всегда под рукой иметь.
– А как ты, извини за бестактность, на такую должность попал? Вроде у тебя анкета неподходящая. Я, когда в Союзе в «Лумумбе» учился, слышал про всякие строгости. Дед с бабкои; – американцы. Отец из польских дворян. Как тебя в МГУ на журналистику приняли?
– Да нет, – улыбнулся Вильковскии;. – Когда я школу заканчивал, с этим уже стало проще. Чекисты почти перестали вмешиваться и определять, кому и где можно учиться. Дело ведь не в образовании, а в дальнейшеи; работе. А потом, я был золотым медалистом. И закончил не журфак, а философский. Журналистикой занялся случайно. Начал с небольших зарисовок еще на третьем курсе. Получил денежки. Понравилось. И потекло: заметки, очерки, сценарии для телевидения. Критикой почти не пробавлялся. А если и ругал кого или что, то, как говорили, в конструктивном плане. Во всяком случае, обвинения в диффамации мне никогда и никем не предъявлялись. Попутно защитил кандидатскую диссертацию по философии, которая, не прибавив денег, дала лишнюю степень свободы. Короче, знание языков, ученая степень, некоторый опыт в журналистской работе и привели меня на нынешнюю должность. Такая у меня биография.
Меж тем долина погрузилась в ночь, и как-то незаметно мир наполнился различными звуками: нежными шорохами листьев под легкими порывами ветерка, пересвистами ночных птиц, далеким лаем недовольнои; чем-то собаки, слабым гудом мошкары, облепившеи; в вихрящемся танце плафон потолочнои; лампы, освещающеи; террасу, и нескончаемым, пронизывающим пространство стрекотом цикад.
– Мужчины! Не пора ли в дом? – раздался голос хозяи;ки, нарушившии; привычную звуковую гамму ночи. – Наши молодые собрались на море, так что им надо пораньше встать.
– И то правда, – пробормотал И;он, поднимаясь с кресла. – Засиделись.
– А сколько нам до Порторожа добираться? – поинтересовался Роберт.
– От нас не долго. Всего сотня километров или чуть больше, точно не помню. Нормальным ходом, если не гнать, часа полтора. Надеюсь, ты не из любителей скоростной езды?
– Какой там! – засмеялся Роберт. – Я вообще машину водить не умею. У меня и прав нет.
– Власта! – воскликнул Йон, удивленно посмотрев на Роберта, – ты слышишь? У нашего зятя нет водительского удостоверения.
– Вот и хорошо. Нашелся хоть один, кто на машинах не помешан.
– Надо же, – продолжал веселиться Йон. – У них в России взрослых мужиков без водительских прав на ответственные должности назначают!
– А все потому, – улыбаясь, парировал Роберт, – что нас, ответственных, другие возят. На работе – водитель. Дома – жена. Для чего она иначе? Неужели не поняли?
– Как же, раскатал губу. Наша дочь – девушка с норовом. На нее, как там у вас говорят, где сядешь, там и слезешь.
– А у нас тандем, – не уступал Роберт, желая оставить по- следнее слово за собой. – Жена держит ногу на газе. Я – на тормозе. Где его педаль расположена, я примерно знаю.
– У тебя замечательный отец, – постарался успокоить жену Роберт, увидев еще с порога обращенные к нему ее встревоженные глаза. – Я с ним сразу после первого стаканчика поладил. А вот с тещеи; не удалось, поскольку с ней почти не общался.
– Мама тоже к тебе расположена, – ответила Петра, благодарно посмотрев на мужа.
– С чего бы?
– А я ей просто рассказала, как мы с тобои; познакомились. – И было достаточно?
– Конечно. С нами произошло почти как у них. Папа был на четвертом курсе, мама – на третьем. Встретились в клинике, посмотрели друг на друга и больше не расставались.
– Ну, тогда понятно. Это у вас семейное, – произнес со смешинкои; в голосе Роберт. – Пришла в клинику, увидела красавца мужика, в смысле – меня, и, недолго думая, окрутила. А если бы я не пришел в тот день и в тот час?
– Все равно бы не спрятался, – улыбнувшись, ответила она. – Не в клинике, так в другом месте, но обязательно бы отыскала.
***
Дорога из Хоржуля до Порторожа, как и предсказывали, заняла полтора часа. Петра оказалась приличным водителем. Вела машину плавно, на разрешенном максимуме, выдерживая скорость, без рывков и провалов.
– Красиво у вас тут, – заметил Роберт, фотографируя глазами окружавшие дорогу картинки: холмы с редкими выходами на поверхность скальных пород, притулившиеся на склонах небольшие поселения городского типа с колокольнями церквей. – Пытаюсь отыскать нечто подобное у нас в России – не получается. Я ведь основательно погулял по ней, матушке: практически по всем ее регионам. Может, нечто похожее найдешь в Приморье на Дальнем Востоке. Те же лиственные холмы. Да нет, – продолжал он размышлять вслух. – Здесь ухоженное человеком, там дикое естество. Здесь цивилизация, там разгул стихии. Здесь аккуратные из-за светлого камня домики с красно глиняной черепицей, там седые от времени дворы с вросшими в землю деревянными срубами, крытыми дранкой, иногда жестью. Да и люди! Тут – открытые лица, с приветливыми улыбками, там суровые – вечно чем-то озабоченные. Наверно во время воийны здесь было много партизан, – задал как бы сам себе вопрос Роберт. – Налетят, постреляют и в горы – поди поймай.
– Были. В моеи; семье почти все с немцами воевали. Дед партизанил, его братья. Мужики с ружьями, бабы на подхвате. А в Хорватии, которая рядом, – все по-другому. Там усташи заправляли. Они и немцев ненавидели, но сотрудничали с ними из-за сепаратистских идей. Теперь вот независимыми стали. – И, чуть помолчав, раздумчиво добавила. – Не знаю, к лучшему это или к худшему, что страна наша распалась. С одной стороны, нет единого государства, объединявшего в целое родственные народы. С другой, став самостоятельными, мы, словенцы, стали определенно лучше жить.
Роберт вполуха слушал жену, а сам думал про Россию, которую, похоже, как и Югославию, ждет полный развал, если, конечно, не произои;дет чуда, в которое Роберту никак не верилось. Занятый невеселыми мыслями о будущем страны, где ему суждено было родиться, он и не заметил, как по бокам дороги замелькали аккуратные одноэтажные и двухэтажные домики, а за очередным поворотом засинела бескрайняя гладь воды с запятыми белых парусов скользивших по ней яхт.
– Вот мы и на месте, – перебила Петра поэтический ход его мыслей, вернув к жизненной прозе. – Порторож городок маленький, чисто курортный, с массой приличных отелей.
– Надеюсь, что на пять с плюсом, – важно проговорил Роберт, стараясь при этом не рассмеяться, поскольку бронированием номером по его просьбе занималась Герань, что гарантировало класс.
– Про плюс не знаю, но я поспрашивала у подруги, она гидом работает, говорит, что отель, где у нас номер, вполне приличныи;.
– А ты вообще здесь бывала?
– Ни разу. Здесь для нас дороговато. На побережье есть много мест не хуже порторожских, но куда дешевле.
– Так уж и много? – рассмеялся Роберт. – Вся республика – три часа медленнои; езды из конца в конец. А по берегу, так пешком.
– Да, много, – рассердилась Петра, сверкнув глазищами, – потому что мы из того малого, которое у нас есть, умеем делать многое, а вы у себя в России из многого – мизер, да и от него морду воротите. Вот и раскатываете губы на заграничное.
– Вляпался, – рассмеялся Роберт. – Не успел жениться на иностранке, как пошли разногласия. Предупреждали ведь. Говорили: жену должно брать из какой-нибудь рязанскои; глуши, чтобы не умела ни читать, ни писать, а только любить. Такая всегда будет молчать, во всем слушать мужа и почесывать ему за ушами.
– Привыкай, – снисходительно ухмыльнулась Петра и, потянувшись, чмокнула мужа в подставленную им щеку.
Гранд-отель «Бернандин», в котором им предстояло провести медовую неделю, с трех сторон окруженный зеленью платанов и неизвестных Роберту деревьев, выходил фасадом на роскошный песчаный пляж. Из их люкса с видом на море и террасой со столиком и парой плетеных кресел открывалась бескрайняя притягательная синева Адриатики с бесчисленными корабликами, медленно скользившими по глади вод.
– Побежим купаться немедля или поначалу отдохнем? – крикнул Роберт с террасы, добавив в восхищении. – Красотища какая!
– Лучше после четырех, – ответила она ему из спальни, нежась на огромной постели. – Солнце у нас днем очень злое. Надо бы переждать. Да и торопиться некуда. Иди ко мне.
Они лежали обнаженными и молчали. Мир вокруг них застыл. И им было настолько хорошо в этом недвижном безмолвии, что они и не заметили, как начало смеркаться.
– Милый, – прошептала Петра мужу, – ты не проголодался? Время к ужину, а мы даже не обедали.
– Пойдем, – машинально проговорил Роберт, вынырнув откуда-то из мысленных глубин.
– В город? Или попробуем тутошнюю гостиничную кухню?
– Даваи; сегодня никуда не пойдем, – предложил Роберт. – Поужинаем и полюбуемся видами, открывающимися из нашего номера. Или ты хочешь побродить перед сном?
– Нет. Мне тоже интересно, как готовят в ресторанах пятизвездочных отелеи;. Я ведь, к своему стыду, никогда в них не была.
– И ничего не потеряла. В них готовят обычные блюда, где-то более вкусно, где-то менее. Говорю со знанием дела. Настоящие изыски скрываются в других, менее заметных на вывеску ресторанах. Завтра я тебе докажу. А теперь даваи; одеваться или, может, закажем еду в номер, и дело с концом?
– Ну уж нет. Мы приехали сюда не для того, чтобы все время в постелях валяться. Хочу хоть раз выйти на люди в новом вечернем платье. Кстати, давно хотела спросить, – она повела рукой по спальне номера, – что, более скромного номера нельзя было заказать? Обязательно люкс? Это ж какие деньги!
– Да бог с ними. Не в них счастье, – перевел стрелку разговора Роберт с финансовои; колеи на житеи;скую. – Жизнь дается один раз, и прожить ее надо с удовольствием. А поэтому быстренько одевайся и пошли кутить.
– Ну, тогда выметайся из спальни и дай мне привести себя в порядок.
– Ой, мама моя дорогая! – воскликнул Роберт, уставившись на показавшуюся из спальни жену. – Beautiful!
На Петре было чуть приталенное, переливающееся сиреневой гаммой цветов легкое шелковое платье. Косо скроенное по низу, на бретельках, оно как бы скользило по ее ладнои; фигурке, интригуя слегка прикрытыми тканью женскими прелестями.
– Где достала? – поинтересовался Роберт, продолжая в восхищении оглядывать жену. – С каким кутюрье у тебя тайная связь?
– Не скажу. Ну, может быть, как-нибудь потом, под настроение.
– Да, теперь я понимаю, почему ты не хотела еды в номер. Здесь у твоих ног я один. А там – весь этот чертов ресторан. Где мои наручники, чтобы приковать тебя к ножке стола, если я вдруг отлучусь на пару минут?
– Нагляделся? – смеясь, спросила Петра опешившего мужа, – тогда пошли.
– Не могу понять, – бормотал Роберт, когда они стояли у лифта, – как оно в чемодане, который мы вместе укладывали, незаметно для меня оказалось? Мы вроде не договаривались тут на светских раутах шампанское потягивать.
– Но и ты согласись. Не могу же я с таким, как ты, мужиком на модном курорте все время в легких платьишках да в тертых джинсах! В момент отобьют.
Народу в ресторане набралось прилично, но не под завязку. Проведя гостеи; к столику с видом на море, метрдотель пригласил официанта, который передав меню, начал объяснения на английском.
– Тебе что-нибудь легкого, или проголодался?
– Легкого, – ответил Роберт, пройдясь глазами по меню. – Карпаччо из оленины и салат. А тебе?
– Ну, и мне того же.
– Из спиртного – бутылочку «Натаниэля» из подвалов барона Ротшильда. Осилим?
– Думаю да.
– На десерт, наверное, как обычно, кофе.
– Только мне гляссе, – подытожила Петра, влюбленно при этом, посмотрев на мужа.– Как здесь хорошо, – прошептала она.
– С однои; стороны, да, – согласился Роберт. – Это потому, что мы вдвоем на отдыхе у моря, и нам все до лампочки. А с другои;? Чего хорошего? Все мужики оставили свои тарелки и едят тебя глазами, стараясь представить, что там у тебя особенного под твоим восхитительным и весьма откровенным платьем, одновременно недоумевая, что такого нашла такая хорошенькая девица в старом засранце, сидящем рядом с ней за столиком. Поэтому предлагаю, не отвлекаясь на постороннее, поужинать, а потом захватить с собои; бутылку «Периньена», нарисованного в меню, правда, без года розлива, и отправиться к себе в номер.
– Может, возьмем такого же? – кивнула она на бутылку, стоящую у них на столе.
– А чем тебя «Периньен» не устраивает?
– Ценои;.
– Началось, – фыркнул Роберт, с нежностью посмотрев на жену. Не успел жениться, и уже.
– Что уже?
– А то, что мрачные предсказания сбываются. И мне придется распрощаться со столь милым мне разгульным образом жизни.
– Естественно, – улыбнулась Петра, – настала пора образумиться.
– Но не теперь, не на своеи; медовой десятидневке. Поэтому, несмотря на цену, мы уйдем с «Периньеном». А если начнешь упорствовать, я тебя в нем искупаю.
– Слушаюсь, ваше великолепие, – прошептала Петра, встала из-за стола, подошла к Роберту и, обняв его на глазах всего зала, прилипла своими губами к его губам, проникнув язычком в рот и начала им там играть.
...Завтракали они в номере, вернувшись с моря, куда залезли с первыми лучами солнца, справедливо решив, что ранним утром море всегда споконее обычного, людей на пляже меньше, а солнышко не так припекает и не надо искать от него спасительной тени под тентом.
Они сидели в шезлонгах на террасе, потягивая из бокалов апельсиновыи; сок, охлажденный кусочками льда, и обсуждая различные сценки, разыгрываемые на пляже, раскинувшемся внизу практически перед фасадом их отеля, когда раздался звонок мобильного.
– Кого это черти несут, – недовольно пробурчал Роберт, направляясь за трубкой.
– Не бери, – предложила Петра, – тебя ведь может и не быть на месте. Если что серьезное, перезвонят.
– Нельзя. Я хоть маленькое, но начальство. А к тому же лицо подневольное. Вдруг у шефа срочное образовалось.
– Да? – бросил он в трубку. – Случилось что? Не будешь же ты меня по пустякам в мой медовый отпуск доставать? Это Владлен Поскорбышев, – бросил он Петре, обеспокоенно заглянувшую в спальню. – Говоришь, министр интересуется моим отдыхом? Скажи, что у нас, как у всех молодоженов, все в лучшем виде. О том, что история с гландами – туфта, знаю. Мне об этом еще до отъезда сообщили.
– Вот сука. Все настроение мне испортил! – выругался Роберт,распрощавшись с Поскорбышевым.
– Владлен?;
– Нет, Федяев.;
– Твои; новыи; сотрудник?
;– Да нет. Лешка – парень хорошии;. Его дядя, наш завканцелярией. Представляешь! Узнав, что врача оболгали, никого не предупредил и затеял войну против газеты, напечатавшей несостоявшийся компромат. А босс, как я понял из слов Влада, его вроде бы поддержал.
– И что? Конец нашему отдыху?
– Ну уж нет! Насладимся по полнои;. Меня отсюда раньше времени клещами не выдрать. Даже если в моем кабинете наи;дут пачку тротила и коробку с взрывателями.
– За тебя, – поднял бокал с соком Роберт.
– За тебя, милыи;, – подхватила тост Петра. – И сверкнув с хитринкои; глазом, проворковала: – А где мы сегодня обедать будем? Ты обещал настоящую кухню.
– Раз обещал, значит сделаю. Но сейчас всего одиннадцать, до обеда как минимум часа три. Я вот что предлагаю. Если хочешь, можешь пройтись по здешним магазинам и подобрать себе что-нибудь из тряпья, косметики. Расплатишься, – Роберт протянул ей кредитную карточку, – этим. А можешь завалиться на койку и предаться мечтаниям о чем-нибудь приятном – дешево и безвредно. А я, пока ты от меня отвлечешься, чуть поработаю. Мне надо кое с кем связаться.
Звонок Поскорбышева его расстроил. Прежде всего неожиданностью. Чего-чего, а судебного процесса против газеты по поводу происшествия, не стоившего выеденного яйца, он не ожидал.
Да и Алексей Федяев тоже хорош. Вынес сор из избы. Ни на кого положиться нельзя. Да и толком узнать тоже. Свяжусь-ка с Загурдои;. Он – автор, ему и первый кнут за диффамацию.
– Петра! – крикнул он жене, шлепая себя по карманам. – Случайно не видела, куда я дел этот чертов айфон?
– Он на террасе, на столике.
– Твою мать! – ругнулся про себя Роберт, набирая номер Загурды. – С этой работой только мозги себе компостировать.
Как ни странно, журналист оказался на месте. Выслушав в свой адрес нелестные высказывания, он с несвойственным ему спокойствием в голосе, как бы невзначай, заметил: «Пусть врач не вырезал гланды. Он только простым надрезом гнои; выпустил, чтобы снять воспаление, поскольку делать тонзиллоэктомию на воспаленных, горячих гландах не отважатся и светила в самых современных клиниках, тем более в больничке на краю света. Но деньги-то он взял, не объяснив, что к чему. Да еще громко оскорбился недодачей к договоренной сумме. Значит, врач, о котором статья, кто бы что ни говорил, как бы ни оправдывал его действия, – взяточник и должен понести наказание. Что касается неточностей в статье, то он за них готов принести извинения в письменном виде». Более того, Роберту дали понять, что газета, по словам ее главного редактора, замалчивать данное дело не собирается и будет внимательно следить за его развитием, не давая минохраннасовским чиновникам возможности слить его в помойное ведро.
Положив айфон на столик, он некоторое время посидел в задумчивости, потом встал и, плеснув себе в стакан с кубиками льда изрядную порцию виски, вышел на террасу, где в качалке с бокалом сока в полной безмятежности восседала Петра.
– Милый, что случилось? – вскинулась она, увидев озабоченность на лице мужа. – Неприятности на работе?
– Не то, чтоб, – постарался успокоить ее Роберт, сделав приличныи; глоток из своего стакана. – Там, видно, хотят, чтобы я все бросил и прилетел на работу разгребать говно, которое они без меня наваляли. Не получится. Я все дареные мне дни догуляю, даже если они там все на голову встанут. Правда, догуляю, – повторил он специально для жены, чтобы успокоить.
– А я бы тебя и не отпустила ни под каким видом.
Поставив стакан на столик, она прошла в спальню одеваться, добавив, как бы между прочим, что пока он занимался своими чертовыми делами, она уже успела созреть для обеда.
***
Таксист, дежурившии; у двереи; отеля, согласно кивнул, когда Вильковскии;, коротко назвал ему адрес: «К Луке Фрасу». И, вырулив на дорогу, повел машину к выезду из городка.
– К какому Луке? – спросила у Роберта немало удивленная Петра, когда их машина пробиралась по узким улочкам вверх по дороге от моря. – Ты же здесь никогда не был, а руководишь, будто местный, которому известна каждая подворотня.
– А нюх! – сквозь улыбку ответил еи; Роберт. – Я, как хищник, нахожу еду по запаху, роскошество которого по приближении к источнику начинает все сильней и сильней ощущаться.
– Так я и поверила! Лучше скажи, кто такои; этот Лука Фрас, о котором я, коренная словенка, и слыхом не слыхала.
– Увидишь.
Ресторан, с линялым рисунком пасущегося барашка на воротах, стоял в потрясающем по красоте месте. По левую сторону, метрах в ста от него начинался крутой спуск к морю. По правую – небольшое плато с немногочисленными домиками из белого камня под красными черепичными крышами, окруженными зеленью акаций, пирамидальных тополей и туй, ограниченное расположенными по ранжиру от малого к большому горными кряжами. И все это было освещено пробивающимися сквозь марево струй нагретого воздуха лучами стоящего почти в зените солнца.
– Боб! – Воскликнул хозяин заведения, встречая с раскинутыми руками гостеи;. – Вот ты какой! Ну, здравствуи;. – Обняв гостя и галантно поклонившись даме, он жестом пригласил их пройти в беседку с накрытым столом.
Ошарашенная приемом Петра покорно плелась за невесть откуда взявшеийся молодои; женщиной, проведшей ее в дамскую комнату, чтобы она смогла привести себя в порядок.
– Петра, познакомься, – представил Роберт жену, когда та вернулась. – Это Лука, хозяин заведения, в котором кормят – пальчики оближешь, а потом съешь, не заметив.
– Не стыдно? Весь вчерашнии; день мне мозги пудрил про то, не знаю что. А вы, оказывается, давно друг с другом дружбу водите. Ну, погоди, я тебе тоже сюрприз устрою. Будешь у меня стоять час с квадратными глазами.
– Это для интриги, чтоб интересней было. Лука не со мной, а с Лео дружбу водит. Что касается меня, то я здесь впервые. Я правильно говорю?
– Точно, – засмеялся хозяин. – О том, что вы нагрянете, меня предупредил Лео, назвав не только день, но и час. А теперь прошу к столу. И чтобы не забыть – обед этот за счет заведения. Друзья Лео, которому я многим обязан, – мои друзья. Вы не будете возражать, если я вам помогу с выбором блюд? С чего хотите начать?
– С сыров, – предложил Роберт, ничуть не удивившись подобной щедрости, поскольку был заранее предупрежден другом. – С прекрасных словенских сыров и молодого красного вина из Посавья, слухи о которых, как эхо в горах, долетели до моей скромной московскои; квартирки. Петра, ты как?
– Можно, – пробормотала она, все еще продолжая удивляться столь неожиданному гостеприимству.
– Потом,–Роберт вопросительно взглянул на Луку, – что-нибудь из национальнои; словенской кухни, которую я совсем не знаю.
– Тогда на первое рекомендую суп с колбасками «чеван-чичи», или щи из кислой капусты на бульоне из копченого мяса, Мы называем его «вилавская йота».
– Милый, попробуи; щи, – предложила Петра, – это очень вкусно. Я их давно не пробовала и теперь поем с большим удовольствием. Их очень любит мой папа. Но ему нельзя их есть из-за давления.
– Давай щи, – согласился Роберт.
– Из вторых блюд, – начал перечислять Лука, – готов предложить пельмени с баранинои;, гуляш «бограч», колбаски «чеван-чичи» с луком и белым хлебом, стейки из ягненка на огне, седло барашка. Его можно подать с гречневои; кашей – нашим национальным блюдом.
– Мне колбаски, – сделала выбор Петра.
– А мне «бограч», – попросил Роберт, добавив, что для пробы стащит кусочек с женинои; тарелки.
– Из выпивки, – Лука на секунду задумался, – предложу собственного изготовления семидесятиградусную черничную настойку по старому дедовскому рецепту. – И, заметив опасливый взгляд Петры, добавил: – Не пугайтесь. Она ласково горячит рот и, проваливаясь внутрь, оставляет после себя во рту вкус спелой ягоды. Впрочем, если хотите что-нибудь послабей, могу предложить грушевую «Вильмовку». Но ее подадут вам в каждом словенском ресторане. А моей, черничнои;, можно угоститься только здесь.
– Уговорили, – улыбнулась Петра. – А что даме на сладкое? Про мужа знаю. Ему, если у вас есть специальная жаровня, кофе по-восточному, сваренное в песке. А мне, если у вас есть «гибница», то ее мне будет вполне достаточно.
– Есть и то, и другое. Мы, хоть и на некотором отшибе, но в выборе блюд не отстаем от столиц, – с некоторои; долей хвастовства заметил Лука. - И, подозвав жестом молодого человека, дежурившего неподалеку, видимо, официанта, что-то ему сказал, а потом, повернувшись к гостям, добавил: – К сожалению, я вас вынужден покинуть, дела. Народу нынче много. Но проведывать буду.
Посетителеи; действительно набралось под завязку. Осталась, может, лишь пара свободных столиков, да и то не на террасе, а в зале.
Солнце прошло уже примерно три четверти своего дневного пути. И хотя тени несколько удлинились, оно продолжало весело палить с голубых безоблачных небес, загоняя люд жаром своей ослепительной улыбки под навесы и сень густоты деревьев.
В беседке, сплошь обвитой виноградной лозой, где сидели молодожены, было прохладно. Легкий ветерок, скатываясь с гор и запутываясь в густоте виноградных побегов, приятно холодил кожу. Солнце, пытающееся, как кот лапкой, проникнуть сквозь любую дырочку среди шевелящейся под легкими струйками ветерка листвы, играло пятнышками на темной скатерти стола.
– Как здесь вкусно и уютно, – прошептала Петра. – Так сидеть бы и сидеть.
– А что я тебе говорил? Истинное волшебство кухни скрывается не в ресторанах, отягощенных мишленовскими звездами. А в таких, неприметных с виду, без всякого налета холодного аристократизма незаметных заведениях, но с набором нескольких вкусно приготовленных блюд и с искреннеи; предрасположенностью хозяев.
– В нашем-то случае Лео постарался, – критично заметила Петра. – Кстати, он тебе не говорил, чем зацепил ресторатора?
– Да нет. А я и не спрашивал. Наверно, оказал услугу по своей медицинской части. Впрочем, какая разница. Нас здесь приняли по высшему разряду. И точка. Что-нибудь еще закажем или будем собираться?
– Воды. Холодной, чтобы в ней плавали кубики льда. И посидим еще, пока солнце не зайдет. Здесь так уютно, – проговорила Петра и, взяв ладонь мужа в свои руки, нежно посмотрела на него.
– Слушаюсь и повинуюсь, моя пери. Жан, – кликнул он официанта, дежурившего неподалеку от беседки. – Дама пожелала воды со льдом, а я бокал посавьского.
– Как отдыхается? – за разговором они и не заметили, как в беседку вошел хозяин.
– Спасибо. Здесь у вас чудесно. И накормили! Я так вкусно давно не ела. А место! – окинула Петра взглядом беседку, открывающиеся за неи; гористые дали и раскинувшееся внизу темной синевы море с редким белесоватым пунктиром бурунчиков.
– Завтра быть небольшому волнению, – проговорил Лука, поглядев поначалу на горы, а потом на море.
– С чего это? – заметил ему Вильковскии;. – Вроде прогноз хороший.
– Не знаю. Но будет. Кожеи; чувствую. Что-то неуловимое носится в воздухе, предупреждает.
– И ошибок не бывает?
– Отчего же, бывают. Но редко.
– Жаль. Мы весь завтрашний день решили провести на море. Теперь вот придется в бассейне.
– Вы сколько еще у нас пробудете? – поинтересовался Лука. – Я до конца недели, а жена задержится. Ей надобно закруглиться с делами на прежней своей работе, да и вещички собрать.
– Откуда вы, если не секрет, – поинтересовался Лука у Петры.
– Из Хоржуля.
– У меня жена оттуда. Эва! – окликнул он небольшого роста, седовласую, но моложавую на вид женщину, проходившую по двору. – Наша милая гостья из Хоржуля!
– Дороши мы, – объявила Петра, – хоржулевские. Там наши корни.
– О Дорошах слышала, – сказала Эва, приветливо при этом улыбнувшись. – Но лично ни с кем из них не знакома. Теперь вот случилось. Извините, что не представилась раньше. Лука, – обратилась она к мужу, – ты их к ужину пригласил?
– Еще не успел. Ты опередила. Предлагаю, – обратился он к гостям, – не сидеть в беседке, а нагулять к ужину аппетит, пройтись по поселку, полюбоваться с обрыва морем. А как отужинаете, так на такси домой. С транспортом у нас проблем не бывает. Так как?
– Спасибо. Но мы, пожалуи;, поедем, – попыталась отказаться Петра, боясь выглядеть бесцеремоннои;.
– А я бы остался, – возразил Роберт. – Торопиться некуда. Погода изумительная. Отчего не спуститься к морю, побродить голыми ножками по песку, посидеть на какой-нибудь коряге? Здесь на берегу есть коряги?
– Коряг нет, – расплылся в улыбке хозяин, – пляжи чистые. Но есть практически ничего не весящая циновка, на которои; можете расположиться, и которую я вам презентую вместе с литрово бутылью вина. Так как?
– Я понимаю, что отказы не принимается?
– Совершенно верно.
– Тогда уговорили, – притворно выдохнул Роберт, подмигнув жене, которой самой не хотелось уезжать. – Но с одним только условием. За ужин будем уже расплачиваться мы.
– Сопротивляться не буду. – И, подозвав официанта, распорядился. – Принеси гостям циновку, которая лежит у меня свернутои; в кабинете. Да не забудь захватить корзину с вином и фруктами, чтобы гости до ужина не могли соскучиться. И даи; им телефон вызова такси, чтобы к нам наверх ногами не топали. Понял?
– Жаль, что мы не захватили купальников, – заметила Петра, – а то бы искупались.
– А мы, когда чуть стемнеет, укромное место отыщем и голышом окунемся. Я за всю жизнь таким купался всего пару раз. Непередаваемое ощущение.
– Не много ли? – спросил он по-английски официанта, когда тот протянул им циновку и накрытую белым полотенцем корзину с провизией. – Собрали, как в девятнадцатом веке на пленер для знатных особ!
– Хозяин сказал, что в самый раз.
– Тогда, жена, дай руку мужу и вперед с песнями.– А может, вызовем такси? Смотри, сколько нам вниз к морю топать придется!;
– Жан! – остановил он официанта, собравшегося уже было улизнуть. – Как у вас с доставкой на такси к пляжу?
– Просто. Перед рестораном всегда машины дежурят.
Солнце уже давно ушло за горизонт, очерченный линией дальних изломов горных кряжей, напоминая о себе лишь светлой каемкой по их краю да подсветкой лениво плывущих в вышине легких перышек облаков. В городке, примерно в километре от места, где они расположились на песке пляжа, зажглись огоньки. Здесь же единственным, но довольно сильным источником света было полукружье луны да мерцающие в ночном небе звезды. И тишина со всех сторон, не нарушаемая ни верещанием проснувшихся к ночи цикад, ни мерным шорохом легкого морского прибоя.
– Вроде мы одни. Обнажимся – и в воду, – распорядился Роберт.
– Брр, – машинально вылетело у Петры. – Мне не то чтоб страшно – непривычно.
– А ты отринь путы цивилизации. Представь, что мы в палеолите. Сбрось одежду, издай утробный звук – и в воду. Как я. - Закончив фразу, он стремительно разделся и, подхватив на руки зардевшуюся от наготы жену, бросился в воду.
– Удивительное, неповторимое ощущение от воды, от воздуха, когда ты – вот так, без всего, – прошептала Петра, когда они вышли на берег. – Не знаю, удастся ли нам повторить такое. Но день этот я никогда не забуду.
– И я, – согласился Роберт. – Ничего подобного мне никак не ожидалось. Но, к сожалению, все хорошее когда-нибудь заканчивается.
Был поздний вечер, когда они вошли в ресторан. Основной народ уже успел разойтись, оставив занятыми лишь пару столиков.
– Ужинать будете? – поинтересовался Лука.
– Спасибо. Отужинали тем, что в корзинке отыскалось, – ответил за двоих Роберт. – Не хочется произносить дежурных слов о потрясающем хозяйском гостеприимстве. Скажу лишь, что этот день нашего свадебного путешествия, проведенный у вас, нам надолго запомнится. Засим, разрешите в знак благодарности крепко пожать вам руку и откланяться.
– Ну, нет, – возразил Лука. – Как в России говорят: “А на посошок?”!
– Ох уж, эта традиция! – засмеялся Роберт. – Никуда от нее не деться. Но только по одной.
– По одной, так по однои;, – пробормотал Лука, разлив по рюмкам черничную.
А затем, когда они выпили, закусив ломтиками сыра, добавил, кивнув на оплетенную лозой большую, литра на три бутыль, приготовленную в подарок от заведения, чтоб дорогу не забывали:
– Привет Лео от меня передайте!
– Привет Лео от Луки мы, конечно, передадим, – рассудил Роберт по пути в гостиницу. – Расскажем о приеме. Только ему раньше нас обо всем об этом доложат. Сегодня – нет, учитывая, кажется, двухчасовую разницу во времени, а завтра, смею утверждать, Лука поутру обязательно с ним свяжется, чтобы рассказать о своих впечатлениях. Как нам начнет икаться, так считай, они о нас судачат.
Оставшиеся дни в Портороже чета Вильковских провела стандартно: утром пляж, вечером с пяти до восьми опять пляж с прогулкои;, потом часиков до одиннадцати посиделки в кафе отеля. Знакомств не заводили, хотя многие из отдыхающих хотели бы сойтись с эффектной парой, жившей; в одном из верхних люксов.
– Неужели уже прошло два месяца? – заметила Петра, когда они сидели на террасе, вслушиваясь в ласковыи; шепот воды и песка и любуясь огромными вечерними разводами небесных красок. – А кажется, что знакомы целую вечность, – сказала она, накрыв руку Роберта своими ладошками. – Обещай.
– Что?
– Обещай, что за кучей дел, которые сразу свалятся на тебя при выходе на работу, не забудешь про Селецкого.
– Обещаю, – несколько недовольным тоном ответил Роберт. – Как прилечу, на второй, нет, на второй не получится, на третий день обязательно покажусь. И давай, пока мы в Словении, не думать о болячках, тем более когда они о себе не напоминают. Ты лучше мне вот что скажи: открывать нам бутыль черничной здесь, на моем прощальном перед отлетом ужине, или увезти с собой, дабы угостить в Москве сим славным напитком наших немногочисленных друзеи;.
– Здесь открывать не будем. Мама не пьет, а папе вредно из-за давления. Поэтому заберешь бутыль с собой в Москву. И пусть там лежит нетронутой – меня дожидается.
Последний вечер перед отлетом домой Роберт провел в основном в компании тестя, за стаканчиком вина. Пили мало. Зато много говорили, обмениваясь впечатлениями по самым разным, подчас, не связанным друг с другом вопросам. И это было естественным. Каждому хотелось узнать о своем визави как можно больше. А времени для узнавания у них было, по сути, всего два вечера: первый для знакомства, второй для прощания. Тем не менее, мужчины остались довольны друг другом и при расставании искренне обнялись.
Пробуждение. Роман. Часть 1
© Copyright: Валерий Деков, 2017
Свидетельство о публикации №217122501211
Свидетельство о публикации №217122501211
Рецензии