Язва

Архиповна выла, как белуга. Положила локти на стол, закрыла лицо руками и, раскачиваясь из стороны в сторону, сквозь всхлипы выводила на одной ноте свои, почти как замогильные причитания.
— О-о-ой, лихо мне, ли-ихоо! Лихо лихо-о-оее! Да как же э-э-этооо? Да за чтооо мне? О-о-ой, батюшки-светыыы! Несчастная моя дооолюшка! Отнялии у нищего су-у-умку!
Потом она вскочила, повернулась к бревенчатой стене лицом и начала бить в стену кулаками, то одним, то другим, то обоими вместе. При этом тон её выкриков резко изменился.
— Гад! Сволочь картавая! Я тебе платила, а ты куды глядел? Проспал, змей подколодный! Оппился с вечера! Заплотишь теперь! В суд подам, придурок!
Обессилев, Архиповна повалилась спиной на койку, слёзы полились ручьями, заползая влагой в уши. Теперь она пришёптывала, жаловалась и каялась.
— Горе моё, горькое, судьба моя сиротская… Вот, одна я на свете, так мне все несчастия!.. Кто же мне помогнёть? Суды-рассуды – это ж для богатых да грамотных, а я кто? Доярка-огородница? Что я им докажу? Вся деревня против меня-а-а-а… Ты ж, моя Язвушка, свет мой, кормилица-а-а-а!.. Ругала я тебя, грешница, и прутом била, и матом кры-ы-ылааа! Да как же ж было не ругать? И кто б выдержал, не матюкнулся б? Это ж надо железное терпение иметь!
Горе Архиповны было в том, что потерялась её корова по прозванию Язва. Привёл тёлочку с торгов, по великой просьбе Архиповны, сосед Митяй Вахрушин. Все любовались чёрной, гладкой, кок лаком облитой коровкой с белой розовоносой мордой и белым же пятном вокруг хвоста. Окраска была необычной, причудливой и, подвыпивший «за коровье здоровье», весёлый от удачно выполненной миссии, сосед, сам как назвал телушку, любовно обругав её: «Ишь, язва! Видала, как взбрыкивает! Резвая, норовистая, язва!» Это прозвище как прилипло к тёлке, словно определило её последующую судьбу, если и впрямь судьба – это характер. Такой коровы больше никто в деревне никогда не видывал. Чего стоило хозяйке раздоить её! Сколько раз опрокидывалось ведёрко, и копытом получила Архиповна в бок, хорошо не в лоб, и бегала по двору за  упрямицей!.. Правда, молоко лилось рекой и было лучшим в деревне, чему завидовали другие хозяйки, а потому ещё больше придирались к коровке. Беда была в том, что Язва постоянно отбивалась от стада, бодалась, когда к ней подходили чужие, взбрыкивала, как лошадь и резво бегала. Пастух Данилка требовал с Архиповны доплату, соглашаясь брать самогоном, односельчане осуждали Язву, обзывали всякими словами, и было за что. Ну, кому охота была вечером, когда наработались, расслабились «порцией», тащиться на луг  и тянуть дурную корову из болотца? А по лесу шастать  в поисках беглянки?.. То-то. Нет, никакой суд пастуха не осудит за такую потерю! Во-он сколько свидетелей. Сама Архиповна жаловалась соседкам, сама кляла Язву, даже кричала на неё: «Да, сдохни ты нехай!» Кричала… Желала, не желая…Вот и получила.
Искали все от мала до велика, но Язва, словно паром ушла, отступились. Люди так рассуждали: «Отбилась корова от стада, прибрела к большаку, а тут кто-то её и увёл. Как? Не далась бы! А, видать, цыгане это. Они могут! Накинут верёвку, привяжут к телеге, и – поминай, как звали! Потом пятна позакрасят и продадут.
Не стало жизни Архиповне. Две ночи нету сна ни в одном глазу, есть не может, только водой и живёт. Тоска-а-а… Вот, кляла-ругала Язву, а теперь поняла, будь у неё простая корова, не хар`актерная, скучно бы жилось, неинтересно. А теперь, без никакой коровы, и вовсе нету жизни.
— Соседка, да что ж ты так изводишься, – жалела её Степаниха, – ты ж свечкой стаяла за двое суток! Разве ж так можно? Бабы говорят, скинемся всей деревней, подмогнём другую корову тебе купить.
— Другу-у-у-ую? Не хочу я другую! Я ж свою любила-а-а! Кормилицу мою! Она ж умная была, только резвая-а-а! А корова ж не собака-а-а, никому зла не сдела-и-и-ит! А вдруг её съели-и-и?!
Эта мысль разрывала сердце, но возразить ей было некому. Да, могли убить коровку лютые людишки, много таких по деревням промышляет, по хатам шарят, стариков убивают. В их Новосёлках не так, тут всё-таки мужики есть, а неподалёку… И в газетках пишут, и по телеку передают… И то, прошлой зимой у крайнего соседа Митрофанова залезли в хату, иконы покрали. Пронюхали как-то, что он в Москву к сыну гостить поехал, про иконы, опять же знали… Не свои ли? Или каким чужакам кто разбрехал?.. Мог и сам. Как выпьет, ну выхваляться! И того припас, и такой урожай у него, и детям помогает!.. В соседних деревнях в гостях бывал, родичей в округе много.
Архиповна не помнила, как день прожила, погасила свет, легла в койку, уставилась в потолок. Тяжкие её вздохи, видать, мышей пугали, не шуршали они, как обычно, в стенах. Так тихо было, так нудно! А тут вдалеке чья-то корова мыкнула. Это протяжное далёкое «му-у-у», словно голос памяти, снова растревожил душу Архиповны. Она сама себя стала мысленно уговаривать: «Ну, хватит уже! Что ж теперь поделаешь? Надо ж как-то свыкаться, а то, не дай Бог, с ума сойду. Страхи какие-то началися, вот, словно под окнами кто-то ходит. А кому я, бабка старая нужна, чтоб под окошками моими ходить? И нищая почти что, – слукавила сама с собой Архиповна, зная про коробочку от монпасье, куда складывала «на смёртное», – могут бандиты какие залезть, и убить могут. Пускай убивают! Отмучусь и всё. Ой, правда, кто-то бродит возле хаты!»
Страх холодным лезвием пронзил сердце, тело затряслось, а глаза крепко зажмурились.  Архиповна лежала так с час, не меньше. Вся спина замлела до того, что мурашки побежали когда, не выдержав, она осторожно повернулась на бок, лицом к стене. Полежала, подождала, но никто не ломился в хату, не шёл её убивать, и постепенно она снова раздумалась о своей коровке, поплакала тихонько и, впервые за это время, задремала. Сон был мутный, глупый. Снился луг, по нему коровы бегали, что козы, подпрыгивали, фыркали. И сама Архиповна носилась, как угорелая, в какой-то дикой радости, смеялась и пела на один лад: «Вот, моя коровка! Вот мой дом родной!» Во сне она так прыгнула, высоко и неудачно, что упала на руку, и почувствовала боль в плече. Она проснулась, рука была неловко вывернута и вправду болела. Архиповна повернулась на другой бок, и страх совершенно парализовал её. «Всё. Я сошла с ума», – чётко прозвенело в мозгу. Из окна, явственно прорисовываясь на сером предрассветном фоне неба, смотрела на неё чёрная коровья голова с прозрачной луной на рогах. Архиповна откинулась на подушку, лежала, как мёртвая, ощущая холод в ногах. Потом решилась и скосила глаза на окно. Луна так и висела на месте, никакой головы под ней не было.
Как дожила до рассвета, Архиповна не чуяла. Но утро позвало встать. Она надела юбку с кофтой и вышла на крыльцо. Рассвет, как всегда, приукрасил деревню, наполнил влагой и сверканием, свежестью и жаждой жизни. Архиповна вдруг обрадовалась, что жива, что вот – всё на месте, курочки квохчут в сарае, поросёнок хрюкает, а посреди двора… «Да, что же? Да как же это?» – глазам не верит Архиповна, коровья лепёшка свеженькая, душистая, к завтраку приготовленная, лежит, золотится под солнышком. Поглядела Архиповна в сторону, где окно её спаленки было, а там коровка стоит. Ну, Язва  и Язва, только вся чёрная. Так и села Архиповна на крыльцо, так и сидела, пока Степаниха её со своего двора ни окликнула.
Митяй провёл рукой по крупу у хвоста коровы и показал ладонь. Она была чёрная.
— Точно, цыгане. Закрасили белые пятна, продавать, видать, вели, а она сбежала! У, Язва, растудыть тебя! Молодец! Наша, русская, кровь! Наливай, Архиповна! Ну, бабы, за тех, кто не сдаётся!