Плачущие окна

Всё дело в том, что она видит свои действия задолго до того, как совершит их. Потому было не так уж трудно открыть шкаф в прихожей, подставить табурет и достать заветную коробку, которая создавалась для хранения утюга, но спустя три года хранила нитки, иглы, бритвы, пуговицы и ненужные отрезки ткани. Рука её судорожно схватила свёрток с бритвенными лезвиями, глаза одобрительно блеснули, лицо загорелось. И только лоб с подружками ладошками предательски вспотели.
Фая ещё некоторое время таращилась в темноту шкафа,  сжимая в руке свёрток, будто чьё-то сердце, а после, внезапно, собственные ноги сорвали её с места и понесли в ванную комнату.
Расстояние до неё от прихожей было коротким, но девчушка, запыхавшись, сползла по кафельной ледяной стене вниз на такой же неприютный, обжигающий льдом, пол. Ещё восемь раз повертела в руках прямоугольный свёрток, невнятно пошевелила губами, вероятно, сказала сама себе «только не бойся!» и дрожащие пальцы нехотя послушались её.
Блестящие…находились теперь всецело в её власти. Так казалось ей, ибо было всё совсем наоборот. Фая встала напротив сферического зеркала, не выпуская из рук лезвия. Сняла любимую футболку, давящие джинсы. Она, конечно, этого не видела, но из зеркала уставшими чёрными глазами на неё смотрела  тщедушная девочка, покрытая синяками и ссадинами. И она искренне не знала, что же Фая - По - Ту - Сторону собирается сделать на этот раз. Смутным чувством до сознания доходило лишь одно – снова будет больно.
Лезвие сверкнуло пред глазами, словно говоря «пора начинать!».
– Пора! – вторит Фая.
Холодной рукой она провела по пухлым ногам, ощущая каждую внутреннюю впадину, замечая зорким глазом каждую неровность.
Гадко…мерзко…отвратительно…
– Не моё тело! – выплёвывает она и мелкими стежками начинает кромсать ненавистные ноги.
– Не мои ноги! Не моё брюхо! – выдыхает она и замахивается на живот, казалось бы, бритвенным лезвием, но железка, упиваясь тоской и злобным исступлением, приобрела масштабы пилы.
Если бы Фая только видела своё отражение: измученное, кровоточащее, забирающее все слёзы и  боль себе. Наверное, она бы знала, что девочка в отражении способна принять и смерть, стоящую на пороге…
Говорят, жизнь располагает мгновением, а смерть – вечностью. Перед тем как закончиться, жизнь ищет малейшие зацепки продлиться на какое-то время. Знаки, к примеру. Намёки от любимых людей. Или нелюбимых. Неоконченные дела в данном случае не играют никакой роли, только увеличивают желание сдрыснуть с этого мира. И если такие мелочи не дают шансов, не угадывают призрачности бытия, забывают тонкую структуру души, жизнь тотчас исчезает. Без слёз, без боли и крови. Навсегда.
Ещё говорят, что жизнь и смерть идут рука об руку. На пороге Фаиной квартиры мирно и покойно выжидала смерть. Но какие-то четыре оборота в замочной скважине и возможно спасительный скрип входной двери заставил её отодвинуться. Вечно сдвинутые густые брови, кучерявая пышная борода были самыми примечательными частями отцовского тела, а сейчас, заснеженные, они будто несли чудо в дом.
Отец несколько раз обернулся вокруг своей оси, стряхивая зимнюю мишуру, ребячески улыбнулся этой своей безобидной пакости – снег на пороге растает, а убирать-то Файке! Но почему-то дрогнула его улыбка. Уличная сказка резко оборвалась и превратилась в ужас и крик. Сдавленный крик. Отцовский взгляд быстро выцепил не в первый раз открытый шкаф прихожей. Из-под дверей ванной комнаты бил свет.
– Фа-я! – мягко вылетело у него изо рта.
Он кинулся к дверям и рванул ручку на себя. Запотевший кафель, запачканный кровью пол и его дочка, пытающаяся распороть самою себя. Нет времени, чтобы сглотнуть и вдохнуть поглубже. Есть только шаг вперёд. В считанные секунды отец заворачивает Фаю в дублёнку и опрокидывает на пол, прижимая к себе. И только слышится звук лезвия, бьющегося о кровавый пол.
Фая немо смотрит на отца. Слёз как будто не было, но щёки и губы разъедает соль. Крови как будто не было, но из дыр на теле что-то нежно сочится. Боли как будто не было, но душевный крик, подбирается всё ближе к глотке и  вырывается в мир:
– ПА-ПА! ПАПА! БОЖЕ, П-А-П-А! Так больно. Я не могу!
Сухие слёзы, запёкшаяся кровь и тупая боль создают атмосферу нескончаемого дня мгновения жизни.
Отец молча гладит её по кучерявым пышным волосам, прижимается колючей щекой к холодному лбу, раскачиваясь вперёд – назад. На этот раз он не знает, что сказать. Бестолку уверять её в том, что она прекрасна и стройна. Пустым звуком будет и то, что внешность в человеке не главное. Не важно, нужна она живая отцу или нет, да и то, что ждёт её много жизненных чудес, совсем не трогает Фаино сознание. Остаётся только просить прощения за то, что в очередной раз оставил её мучиться на этой гнилой земле.
– Прости меня, Фая. Я тоже не могу. Твоя жизнь – моя жизнь. Я столько снега принёс, дочка. Впору отцу щелбаны ставить. Сколько воды-то сейчас на пороге. Тьма! А если ты её не подотрёшь, то никто не подотрёт. Понимаешь…Один принял решение, а у другого жизнь сломалась.
Так они и сидели, раскачиваясь, а день как будто продолжался.
Отец утонул в кресле, в котором обычно занимался резьбой по дереву, а Фая сначала вымыла ванную, а после – прихожую. Перед тем как уйти спать, она мельком взглянула на входную дверь. Прислушалась. Показалось, что от двери падает странная тень и будто эта же тень шуршит.
– Надо же, – прошептала Фая, улыбнулась уголком рта и убежала в свою комнату, манящую сумраком и тишиной. Но перед сном Фая иной раз любила поиграть. Вот и сейчас не удержалась.
Стёкла окон этой квартиры  показывали её жителям размытый мир.  В любое время года они влажно глазели на бегающую ребятню, субботние свадьбы, выгул собак, ежемесячные заселения или выселения, а также редкие самоубийства.
Фая часто угрожала им тряпкой, норовя вытереть досуха, но отец не разрешал:
– Окна плачут. Оставь их. Само собой пройдёт. Главное, не растирай и не рисуй на них.
Но Фая втихомолку любила играть пальчиками с каплями на стёклах. Подгоняя их, она любила смотреть на то, как скатываются оконные слёзы.
Оконные слёзы – явление так незнакомое и чуждое ей.
– Вот интересно, как долго они плачут? И от горя ли, иль от счастья? – мысленно спросила она, рисуя на стекле глаза.