религиозный опыт Достоевского

Религиозный опыт Достоевского в контексте
духовных традиций  русской литературы   (2000г.)

Достоевский был убежден в духовном происхождении человека  (Достоевский Ф. М. Полн. Собр. Соч. В 30 т. Л., 1972 -1990. Ссылки даются  в тексте с указанием тома и стр. (29(1),85): "Бог вдунул в него дыхание  жизни (но скверно, что грехами своими человек может  опять обратиться в скота"(29(2),85).
       Творчество Достоевского и  актуально, и генетически связано с духовными, тысячелетней давности, традициями русской литературы, в основании которой лежит  принятие Русью христианства.
       Семантика слова "духовный", по Далю, включает два аспекта —   "все относящееся к Богу, церкви, вере; все относимое к душе человека, все умственные и нравственные  силы его, ум и воля" ( Даль В. И.  Толковый словарь живого великорусского языка. В 4 т. Т.1. М., 1998. С.  503).
        Достоевский открыл Святую Русь на каторге,   среди преступников, к которым принадлежал и сам. Евангелие читалось им четыре года не только как единственная разрешенная книга,  а именно как  Благовестие. (Ф.М. Достоевский, осужденный по делу петрашевцев, просит  М.М. Достоевского  передать Библию ("во французском переводе") в письме от 27 августа 1849 г.  (28 (1), 158 -159). В 1850 г. В Тобольске жены декабристов  подарили ему Евангелие  на русском языке (Евангелие Господа нашего Иисуса Христа Новый Завет. СПб., 1823). Переводчиком Евангелия от Иоанна был митрополит Филарет).
      С Евангелием Достоевский не расставался до самой смерти. Выявление цитат, аллюзий,  внутренних отсылок к Библии  (См.: Сальвестрони С. Библейские и святоотеческие  источники романов Достоевского.СПб., 2001)
  дает  представление о религиозной сфере Достоевского, преломленной в творчестве, но личный религиозный опыт не может и никогда не вмещался  лишь в "текст" (буквально читают Евангелие старый слуга Григорий и любимого Достоевским Исаака Сирина Смердяков). У Тихона Задонского, который следует за Отцами Церкви, есть точные указания, как надо читать Евангелие: "...и ни единого дня не пропусти без чтения; и молися Богу, чтобы дал тебе разуметь то, что читаешь".(См.: Сальвестрони С. Библейские и святоотеческие  источники романов Достоевского.СПб., 2001).

  Евангелие имеет жизненно важный смысл для героев Достоевского. Воскрешение Лазаря (Ин.11:1-44), читанное   Соней Раскольникову-убийце, Послание Лаодийской церкви (Ап.3, 14-17), прочтенное книгоношей Степану Трофимовичу, дает надежду на обновление и духовное перерождение. Видение Алеши Каны Галилейской (Ин. 2: 1-11) у тела  почившего Зосимы утверждает  веру в воскресение. Эпиграф к роману "Бесы" (Лк.8:32-36) определяет главную идею: "...исцелившийся человек, из которого вышли бесы, сидит у ног Иисусовых" (291,145). Романные события могут быть поняты лишь в проекции на Евангелие, но  Священное Писание  Достоевского — не "культурный фон", не "контекст" и не "текст в тексте", а духовно необходимая и единственная реальность, достоверность которой не подлежит сомнению, как и истинность творений Святых Отцов Восточной Церкви, духовных подвигов Сергия Радонежского и Феодосия Печерского, подвижников благочестия. Вглядываясь в сущность современных ему событий, Достоевский рассматривал их с точки зрения православия и народной правды, иногда жалуясь: "я вечно брал темы не по силам себе" (291,145).
Для Достоевского  Христос и народная правда составляют единство, он отстаивает мысль, что "любовь народа  русского есть Христос, и он любит образ  его по-своему, то есть до страдания. Названием же  православного, то есть истиннее всех исповедующего Христа, он гордится  более всего" (глава "Влас" в "Дневнике писателя" за 1873 г.).
           Как  значимо личное признание Достоевского: "Да, народ наш груб, хотя и далеко не весь, о, не весь, в этом я клянусь уже как свидетель, потому что я видел  народ наш и знаю его, жил с ним  довольно лет, ел с ним, спал с ним и сам к "злодеям  причтен был" <...> от него я принял вновь в мою душу Христа, которого узнал в родительском доме еще ребенком и которого утратил было, когда преобразился  в свою очередь в "европейского  либерала" <...> Народ грешит и пакостится ежедневно, но в лучшие минуты, во Христовы минуты , он никогда в правде не ошибется <...> А  идеал народа — Христос" (26,152).
Своих положительных героев — Зосиму, Тихона, Алешу, Маркелова Достоевский наделяет уникальным знанием Евангельских истин; герои, отверженные жизнью и социумом —  Соня Мармеладова и Мармеладов, Раскольников (в эпилоге "Преступления и наказания"), Таинственный посетитель —  ненаказанный убийца, Митя Карамазов, осужденный за несовершенное им преступление,  по-разному, но приходят к Христу.  Лебедев и Ипполит   толкуют Апокалипсис. Герои, не достигшие покаяния, примирения с собой и людьми, не любящие ни мира, ни себя, мучаются поисками Бога и Благовестия. Карамазовы приходят в келью к Зосиме, чтобы разрешить семейные тяжбы.
        Ставрогин ходил по монастырям и  именно к Тихону — монастырскому старцу идет на исповедь со своими жалкими листками о совершенном им преступлении — надругательстве над ребенком, что по Евангелию является одним из самых страшных грехов.  Дитё само по себе является благовестием, оно связано с тайной жизни и любви, его чистота и незнание-всеведение — отражение младенца-Христа, в  нем надежда и обетование. Надругательство над ребенком —  бунт против Бога и Богородицы (сравни у Пушкина —  слова юродивого о том, что нельзя молиться о царе-Ироде:  "Богородица не велит").
         Ставрогин — трагический "целый социальный тип". Достоевский  толкует его как "наш тип, русский, человека праздного, не по желанию  быть праздным, а потерявшего  связи со всем  родным и, главное,  веру, развратного  из тоски,  но совестливого и употребляющего  страдальческие  судорожные усилия, чтобы обновиться  и вновь начать верить". Основу психологически сложного рисунка духа этого героя автор  видит так: "Это человек, не верующий  вере наших верующих и требующий  веры полной, совершенной" (291, 232).
Опыт Достоевского — зрителя тайных и явных движений души, вмещает знание о бесовском, демоническом, сатанинском и зверином началах человека, и знание об ангельском, непорочно-чистом, духовном, горнем и высшем — обоженном  состоянии, когда земное и небесное, человеческое и божественное сливаются (не в метафорическом, поэтическом, смысле, а конкретно зримом, явленном и выявленном в судьбе). В этом видении писатель-мыслитель  знал точно и конкретно, что всякая душа стенает и плачет, но  ее страдания есть единственный путь к спасению, а значит и счастью.
           Достоевский не судит героев. Они так ярки и жизненны, так мучительно востребованы читательским вниманием потому,  что в них выявлены общие для человека заблуждения и прелести (от "прельщать" — соблазнять, сбивать с пути): идеи золота-богатства как спасения от житейских тягот (идея Ротшильда — у Аркадия в "Подростке",) власти над другими (Раскольников),  сладострастия, гедонизма  как бегства от неминуемой смерти (карамазовщина), превосходства ума над стихией живой жизни, грех высокоумия (Иван Карамазов), наконец, — бунт против Бога и его законов  — бунт окончательный, бесповоротный. "Мы уже давно не с Тобой, а с ним!" (антихристом) — "Поэма" Ивана Карамазова.
          Писатель сохраняет Христову любовь к "малым сим", грешникам и убогим, юродивым, сирым и отвергнутым, во имя которых и пришел Сын Человеческий, что является фундаментальным качеством тысячелетней духовной традиции русской культуры.  (См.: Иванов В. В. Безобразие красоты. Достоевский и русское юродство. Петрозаводск. 1993. С.63 — 118.)

Опыт Достоевского уникален для  Х1Х в., спор писателя с либеральным и демократическим лагерем интеллигенции  продиктован его религиозными  взглядами. Разойдясь со многими современниками, Достоевский оказался близок с истоками православия на Руси.
         Сопоставительный анализ первого памятника древнерусской литературы —  “Слова о Законе и Благодати” митрополита Илариона и творчества Достоевского раскрывает единство  авторов во всем, что касается  русского благочестия, богомыслия и богословия, христианской антропологии, целеполагания частной и государственной жизни.
Название проповеди Илариона, произнесенной в Киевском Софийском  соборе 26 марта 1049 г.( См.: Иванов В. В. Безобразие красоты. Достоевский и русское юродство. Петрозаводск. 1993. С.63 — 118)
 на Пасху, совпавшую в тот год с праздником Благовещения, “О Законе, Моисеем данном, и о Благодати и Истине в Иисусе Христе явившихся; о том, как Закон отошел, а Благодать и Истина всю землю исполнили, и вера на все языки простерлась, и на наш народ русский. Похвала государю нашему Владимиру, им мы крещены были; молитва  Богу от всей земли нашей” соответствует евангельскому  смыслу: “Ибо закон дан чрез Моисея, благодать же и истина произошли чрез Иисуса Христа” (Иоан.1:17).
(  Впервые "Слово о Законе и Благодати" митрополита Илариона было издано  А. В. Горским  по Синодальному сборнику: Памятники духовной литературы времен великого князя Ярослава 1. — Прибавление к творениям Св. Отцов в русском переводе. М., 1844. Ч. 2. С. 1 — 91. Затем "Слово" издавалось в 1848 г, 1873 и 1888 гг. По "Харатейном рукописи" 1414 г. собрания А. И. Мусина-Пушкина "Слово" Илариона было известно Н. М. Карамзину, включившему имя Илариона в "Историю государства Российского", хорошо известной Ф. М. Достоевскому: "Я возрос на Карамзине" (291,153). По мнению ряда ученых, Иларион был преемником Феодосия Печерского (о котором Ф. М. Достоевский сказал как об одном из типов русской святости)   и участвовал в летописании Киево-Печерского монастыря // См.: Словарь книжников и книжности Древней Руси. Вып. 1.  Х1 - первая половина ХУП в. Л.: Наука. 1987. С. 202 - 203. )

          В ней  говорится   о предвечном рождении Бога Слова и Его воплощении, Богочеловечности Христа,  Воскресении Христовом,  радости торжества над смертью, совоскресении с Христом  всей человеческой природы и искуплении мира (что стало основой   православной традиции пасхальных проповедей разных веков,  а также о распятии Господа и  оправдании  это акта  Законом, которому противопоставляется Благодать, спасающая человечество.
(См.: В. А. Никитин. Пасхальный догмат в русском богословии // Богословские труды. Т. 30. М. 1990. С. 279 — 303, а также:  Кюрила недостойнаго мниха на Святую Пасху в светоносный день  Воскресения Христова о пророчествах тайнах сказании // А.А. Мельнiкау. Кiрыл, Епiскап Тураускi. Мiнск. 1997. С.328-333. Поучение в преславный день Воскресения Христова. //Статиръ, или древний проповедник. Репринт СПб. 1883.  М.,1997. с. 189 - 191. Сборник образцовых проповедей, слов и поучений. Сретенский монастырь, 1999. С.5 -9.  Святитель Филарет. Слово в день Святыя Пасхи // Десять слов о кресте. М., 1995. С.116 -122.  Святитель Игнатий (Брянчанинов).Слово в великий пяток на вечерне // Творения святителя Игнатия. Слово о смерти. Аскетические опыты. Т. Ш-1У. Сретенский монастырь. 1997. С.135-140.)

Противопоставление Закона, как почти юридической, договорной формы отношений Бога и человека,  и Благодати  (У Илариона "Благодать" не только происходит  через Христа, но и является  именно самим  Христом: "Бог помыслил Сына своего в мир послать,  и им Благодатью явился"). исключающей всяческое принуждение  и основанное  на Божественной Любви и вере, осознается как выявление  двух противоположных ориентаций, затрагивающих   основы и духовной,  и государственной жизни. Христос являет  оправдание, превышающее человеческое самооправдание в Законе: “Все страны благий Бог наш помиловал, и нас не презрел — восхотел и спас нас, и в разум истинный привел. И в пустой, пресухой земле нашей, идольским зноем иссушенной, внезапно потек  источник евангельский, питая всю землю нашу”(63).
Через противопоставление Закона и Благодати Иларионом раскрывает  два состояния человечества: регламентированное   и подчиненное Закону, т.е. рабское;  и свободное, при котором человек сам выбирает  свой духовный  путь  — или с Богом, Благодатью и Истиной,  явленной через Христа,  или  против Бога  — на путях идольского служения и бесовского прельщения. Важно отношение автора к русскому народу  как единому, соборному началу, просвещенному светом Христовой Истины и Благодати; народ избран Благодатью и хранит Истину.
Достоевский полностью сохраняет эти воззрения, определяющие  его концепцию мира и человека, личности и Христа, народа как единственного хранителя Образа Христа. Проблема закона (в юридическом смысле перекликающаяся с законничеством фарисеев и саддукеев)  и Благодати — Христа ставится  Достоевским в романе “Подросток”: в “английском парламенте, в прошлом столетии, нарочно  назначена была комиссия из юристов, чтобы рассмотреть весь процесс  Христа  перед первосвященником и Пилатом, единственно чтоб узнать, как теперь это будет по нашим законам, и что всё  было произведено со всею торжественностью, с адвокатами, прокурорами и с прочими ... ну и что присяжные принуждены  были вынести обвинительный приговор” (13, 222).
Законом мира Христос отвергается, но душой народа и его сердцем — в соборном, высшем смысле —  сохраняется как идеал и высшая святыня, которой-то и определяется и смысл жизни, и ее целеполагание, и телеология истории. Идеи первого  церковного русского учителя и первого русского писателя Илариона и идеи   Достоевского взаимно соприкасаются и бросают яркий свет на сакральное ядро русской духовной традиции.
В “Братьях Карамазовых” указывается на отрицательный результат замены благодатной свободы духа на юридическую свободу  права:  “Мыслят устроиться справедливо, но, отвергнув Христа, кончат тем, что зальют мир кровью”. “Никогда люди никакою наукой и никакою выгодой  не сумеют безобидно разделиться в собственности и в правах своих. Все будет для каждого мало, и все будут роптать, завидовать и истреблять друг друга” (19, 275).
Суд и следствие по делу  давнего убийства, совершенного Таинственным посетителем, даже  не начиналось после его признания,  по неправдоподобию совершенного.  Его предсмертное признание  и   желание убить знающего обо всем  Зосиму свидетельствуют, что Бог, или Благодать, при содействии личной воли  человека выше  закона,  не способного остановить  преступника: лишь “Господь мой  поборол диавола в моем сердце" (14, 283).
Соотношение Закона (суда) и Благодати ( Церкви), или государства и церкви, или — на другом витке —  преступления и наказания, греха и  его прощения до нравственного Воскресения — тема  статьи Ивана Федоровича Карамазова о церковном суде и спора вокруг нее  в келье Зосимы.
 Отношения  “римского языческого государства” и церкви, сущность церкви и государства, конечные цели  развития  христианского общества,  которые понимаются  по-разному —  или обращение церкви в государство, “чтоб в нем совершенно исчезнуть” (третье диаволово искушение), другими словами, подчинение Закону Благодати, или  церковь, вмещающая всю полноту  Благодати,  которая “становится  церковью на всей земле” и включает в себя  преображенное Истиной государство (14,55—63) — развитие проблематики “Слова о Законе и Благодати” Илариона.
Идеи Илариона  отражены и в “Повести временных лет”, и Четиях-Минеях, во всем  основном корпусе древнерусской книжности, которые, в свою очередь основывались на  Священном Писании и церковном Предании. "Если утверждающиеся на законе суть  наследники, то тщетна вера, бездейственно  обетование. Ибо закон производит гнев, потому что, где нет закона, нет и преступления"" (Рим.4:11; 4:15). "Итак по вере, чтоб было  по милости, дабы обетование было непреложно для всех,  не только по закону"(Рим.4:16). Весь смысловой  диапазон формулы Достоевского о полной  вседозволенности при отсутствии веры в Бога связан с этой духовной традицией.
Тема бесчеловечности закона присутствует и в романе "Идиот", в котором князь Мышкин  радуется, что  на его родине нет смертной казни и печалуется о страхе, который испытывает при неотвратимости гильотины  преступник. Закон, оправдывающий  грех, убивает человека. Об этом рассказывает  Макар Иванович в “Подростке”.  Солдат,  повинившийся на суде,  оправдан, но  заканчивает жизнь самоубийством: “Вот каково с грехом-то на душе жить” (эта же мысль и в “Преступлении и наказании”). Дмитрий Карамазов, невинно осужденный, независимо от закона стряхивает с себя “ветхого человека” и перерождается, духовно воскресает.
У Достоевского отмечается соприкосновение с текстом Илариона в случаях прямого сопоставления закона и Благодати. В “Поэме” Инквизитором прямо говорится и ставится Христу в вину то, что  “вместо твердого древнего закона [закона Моисея. — С.К. ]  — свободным сердцем [по Благодати. — С. К. ] должен был человек  решать  впредь сам, что добро и что зло, имея лишь в руководстве  Твой образ  пред собою”.
         По Илариону Лик Христа  — достаточное, но и необходимое условие веры. Вера  отменяет  закон и дает  сородство, сопричастие Отцу и Сыну и Святому Духу. Все верующие, по Илариону,  сыны Божьи, христиане. Эта же мысль лейтмотивна для  всего творчества Достоевского.
         В.Розанов в работе “О легенде “Великий Инквизитор” ухватывает раскрытую  Достоевским  антиномию Закона —  Благодати: “учение, пришедшее спасти мир — своею высотою и погубило его, внесло в историю не примирение и единство, а хаос и вражду.
            История не закончена; и между тем, она должна закончиться, именно этого ищут народы в своей жажде найти предмет  общего и согласного  поклонения <...> Христианство не ответило  этой потребности человеческого сердца, предоставив все  индивидуальному решению, ложно понадеявшись на человеческую способность  к различию добра и зла. Даже древний, не столь высокий, но точный и суровый закон более удовлетворял  этой потребности: побиение  камнями низвергало всякого, кто отступал от него, и люди оставались  в единстве, хотя насильственном”. ( Розанов В. В. О великом Инквизиторе. Достоевский и последующие. М., 1991. С. 149.)

Инквизитор отказывает человеку  в возможности свободной любви к Христу, в свободном принятии Благодати. Он не знает Благодати и не верит в Нее, и потому так низко судит о возможностях человека. Он не с Христом, а “с  ним”, князем тьмы.  Хлеб из камня — замена любви и свободы, Благодати.
У Достоевского  эта  мысль повторяется неоднократно, например в “Подростке” человеческие судьбы  ставятся в контекст   всеобщего процесса “окисления”,  или  царство закона, заканчивающееся лжеапокалипсисом: “Неужели все так материально, неужели только от одних финансов кончится  нынешний мир?”
 Этот вопрос Аркадия не так наивен, он затрагивает суть антитезы Закона и Благодати в современном мире; “женевские идеи”, или “добродетель без Христа” — современный путь  воплощения в жизнь идеи Инквизитора, или Антихриста, его обращение камней в ненасыщающие хлеба, которые порабощают законом безблагодатное человечество (13, 172; 173).
Принципы номизма отвергаются Иларионом как отошедший в прошлое  факт  истории, как тень, а не сама Истина. Достоевский распространяет отрицание номизма и на римско-католическое учительство, подменяющее Благодать и Свободу человечески утвержденными законами с лицемерными  ссылками на Истину, которая земной властью внутренне не принимается, так как   мешает утвердиться по собственному  плану.
Иларион и Достоевский в центр аксиологической системы помещают Христа, “дающего  жизнь всему миру”(95). Шкала ценностей земной жизни  и истории становится христоцентричной. ( О христоценричности художественно-философского мышления Достоевского см.: Буданова Н. Ф. Достоевский о Христе и истине // Достоевский: Материалы и исследования. СПб., 1992. Т. 10.С. 21 -29. Котельников  В. А. Кенозис как творческий мотив у Достоевского // Там же. СПб., 1994. Т. 13. С. 194 - 200. С. Ермилова Г. Ф. Христология Достоевского //  Достоевский и мировая культура. СПб., Вып. 13. С. 37 — 44.  Лосский Н.О. Достоевский и его христианское миропонимание // Бог и мировое зло. М., 1994. С. 83 — 107. Преп. Иустин (Попович). Достоевский о Европе и славянстве. СПб, 1998. С. 122 — 134.)

         Христос становится центром, на который проецируется  все бытие, личное и государственное, мировоззренческие системы, эстетика и этика. 
У Достоевского провиденциальное и историческое,  персоналистичное и универсальное, широчайший фон русской жизни видится и понимается через Христа.
Высшей целью исторического развития Достоевский считает обожение и встречу с Христом: “И не заключается ли все, все, чего ищет он [русский народ. — С. К.] в православии? Не в нем ли одном и правда и спасение народа русского, а в будущих веках и для всего человечества? Не в православии ли одном сохранится божественный лик Христа во всей чистоте? И может быть, главнейшее предызбранное назначение  народа русского в судьбах всего человечества  и состоит лишь в том, чтоб сохранить у себя этот божественный образ Христа во всей чистоте, а когда придет время, явить этот образ миру, потерявшему пути свои!” — писал  Достоевский (21, 59).
Эта же мысль звучит и в словах старца Зосимы: “Образ Христов хранят пока в уединении своем  благолепно и неискаженно, в чистоте правды божией, от древнейших отцов, апостолов и мучеников, и, когда  надо будет, явят его поколебавшейся  правде мира. Сия мысль великая. От востока звезда сия воссияет” (14, 284).
 Первый русский проповедник  благовествует о  цветущей церкви, растущем христианстве, столице, освященной иконами святых. Церковная,  культурная и государственная  политика слиты воедино, Благодать дает “симфонизм” жизни — “Бог всему тому Строитель” (97).  Для Достоевского этот тип жизни,  истории и культуры  становится чаемым идеалом.
Участие Христа в  реальной жизни и для Достоевского — неотменяемая истина. К свидетельствам богопознания относятся  слова матери Аркадия Долгорукова из романа “Подросток”: “Христос, Аркаша, всё простит: и хулу твою простит, и хуже твоего простит. Христос — отец, Христос  не нуждается и сиять будет даже в самой глубокой тьме”(13, 215); признание Макара Ивановича: “Всё в тебе, Господи,  и я сам в тебе и прими меня! <...> всё равно и по смерти любовь!..” Именно у него, Макарушки, делает вывод Аркадий Долгорукий, есть  “твердое в жизни”, а  "бродяги — скорее мы с вами"(13, 300 — 301).
  Макар Иванович знает, что безбожники суетливы,  ум их празден, в сердце у них тоска и они готовы стать идолослужителями: “Все погибли, и только  каждый хвалит свою погибель, а обратиться  к единой истине не помыслят, а жить без Бога — одна лишь мука. И выходит,  что чем освящаемся, то самое и проклинаем, а и сами того не ведаем. Да и что толку: невозможно  и быть человеку, чтобы не преклониться; не снесет  себя такой человек, да и никакой человек. И Бога отвергнет, так идолу поклонится — деревянному, али златому, аль мысленному. Идолопоклонники это всё, а не безбожники, вот как объявить их следует” (13, 302).
Прямая и практически дословная связь Достоевского  с Иларионом, который рисует два пути: один  путь — идолослужение, бесовское прельщение, ведущий к кровавым человеческим жертвам и гибели, другой путь — путь веры и служения Богу, ведущий в жизнь вечную, обусловлена общей духовной традицией православия.
          Ставрогин, посвящающий Шатова и Кириллова в идеи русского мессианизма при  личном сомнении, а потом и явном отрицании  существования Бога,  становится на путь отпадения от Благодати  и заканчивает самоубийством. Характерно, что Петр Верховенский, стремящийся самоутвердиться через  смуту на Руси, видит в  Ставрогине  своего и общего идола: “Вы мой идол! <...> Вы предводитель, вы солнце, а я ваш червяк...” (10, 323-324).
Достоевский  создает широчайшие художественные полотна, динамика движения которых и психологическон напряжение  пропорциональны поиску идеала, центра и  истины. “Я не мог не представлять  себе  временами,  как будет жить человек без Бога и возможно ли это когда-нибудь, — признается Версилов. — Сердце мое решало всегда, что невозможно; но некоторый период, пожалуй, возможен” (13, 378). Он предчувствует “великое сиротство” людей.
Эта картина в воображении ”деиста” Версилова  заканчивается образом Христа и  его Воскресением: ”Я не мог обойтись без него, не мог не вообразить его, наконец, посреди осиротевших людей. Он приходит к ним, простирал к ним руки и говорил: “Как могли вы забыть его?” И тут как бы пелена  упадала со всех глаз и раздавался  бы великий и восторженный  гимн нового и последнего воскресения”(13,379). Утвердительна и пророчески точна осанна Зосимы: “Образ Христов храним, и воссияет как драгоценный алмаз всему миру... Буди, буди!”(14,287).
Значение крещения Руси трактуется Иларионом как Воскресение: “Не мертвые тела воскресающий, но нас, душою мертвых, умерших недугом идолослужения, воскресивший” (97).
Проблема духовного воскресения, возрождения и преображения в Духе — центральная  в творчестве Достоевского, лично пережившего момент перехода от смерти по закону к жизни по благодати и духовному воскресению, внутреннему перерождению, о чем он писал брату вскоре после казни на Семеновском плацу: “Ведь был же я сегодня у смерти, три четверти часа прожил  с этой мыслью, был у последнего мгновенья и  теперь еще раз живу! <...> Теперь переменяя жизнь, перерождаюсь в новую форму” (28, 161-165).
Пасхально-воскресная сверхметафора  становится для Достоевского не культурно-символической, а жизненно-экзистенциальной реальностью. Крестившиеся, или родившиеся духовно, по Илариону, и есть  люди Божьи, новые христианские люди; русские стали “сынами Бога и  причастными Христу" (49) ( Иларион ссылается на авторитет Евангелия: "А тем, которые приняли Его, верующими во имя  Его, дал власть быть  чадами Божьими"(Иоанн. 1:12). В Деяниях Апостолов сказано о Христианах, названных так первый раз ( в Антиохии, 1 в. н.э.), как о тех, кто  принял учение о Христе. "Целый год собирались они в церкви и учили не малое число людей; и ученики в Антинохии в первый раз стали называться Христианами"  ( Деян.11: 26). )

      Достоевский  же утверждал: "Пока народ наш хоть только носитель Христа, на него одного и надеется. Он назвал себя  крестьянином, то есть христианином, и тут не одно только слово, тут идея на всё его будущее" (26, 170).
Закон и Благодать символизируют два типа жизненного поведения: одни утверждаются, радея о земном,  другие спасаются, думая о небесном: “христиане же истиной и Благодатью не утверждают себя, а спасаются”. Самоутверждение  “скупо от зависти, ибо не простиралось  оно на другие народы”, а “христиан  спасение  благо и щедро простирается  на все края земные” (41—43).
            (Игнатий Брянчанинов, современник Достоевского, писал в "Аскетических проповедях":  "Иудеи, будучи  всецело заняты своим земным значением, данным на время, мечтая  о необыкновенном земном преуспеянии, ради этих значения и преуспеяния, ради одной суетной мечты  о них, отвергли Мессию. Очевидно, что мнение о временном  значении и мечта об обширнейшем  гражданском развитии составляли собою самое грубое и нелепое заблуждение. Что было обетовано  в духовном значении, того иудеи  ожидали  для себя  в значении  вещественном, временном, унизительном для Бога, бесплодном для человека"// Беседа в неделю тринадцатую. О причине отступления человеков от Бога. —  Творения  Святителя Игнатия. Т. Ш-1У. Сретенский монастырь, 1997. С. 208.)   

        Не отсюда ли мысль и излюбленная  идея Достоевского о братстве народов?
          Он выделяет две формы жизнеповедения — личное своеволие,  утверждение  своей “самости”, что ведет в “подполье”, и кротость, смирение, вера, ведущие к  спасению.
          О язычестве Иларион говорит как  о дочеловеческом состоянии: “прежде были мы, как звери и скоты”(65), для героев Достоевского путь к Истине и Благодати — единственный путь от “зверя” до “внутреннего” человека, который есть образ и подобие Божие.
В святоотеческой традиции Свобода связана с Христом и  Святым Духом: “И познаете истину, и истина сделает вас свободными” (Иоан. 8: 32). “Всякий, делающий грех, есть раб греха. ... если Сын освободит вас, то истинно свободны будете”( Иоан. 8: 34-35).
          Достоевским раскрывается, как безблагодатный закон в исторической метаморфозе становится беззаконием Великого Инквизитора, целью и программой которого является  “овладение людской свободой”, что выявляет  разницу между видимыми лжедарами “страшного и умного духа, духа самоуничтожения и небытия”   и  Благодатью Христа.
 В этой  разнице  заключена “вся  будущая история  мира и человечества”. Инквизитор упрекает Христа в том, что Он   возложил  на человека выбор между  “невыносимой свободой” и хлебом, но сам же объясняет основу  христианской свободы: “какая же свобода, рассудил Ты, если послушание куплено хлебами?” И  не случайно Инкивзитор говорит  о  язычестве, кумиро- и идолослужении: 
“И так будет  до скончания  мира, даже и тогда, когда исчезнут в мире и боги: все равно падут перед идолами”(14, 231—232). Христофания (явление Христа) сопровождается народной любовью и ненавистью законника.   "Рассердись, я не хочу любви твоей, — исступленно говорит Инквизитор, — потому что сам не люблю тебя <...> Поцелуй горит на его сердце, но старик  остается в прежней идее".   (Сделаем предположение, что словосочетание "поцелуй горит на его сердце" является контаминацией "И они сказали друг другу: не горело ли в нас сердце наше, когда Он говорил нам на дороге и когда изъяснял нам Писание" (Лк. 24: 32), Это тем более вероятно, что Евангелистом описывается общение учеников с Христом после его Воскресения, но до Вознесения: "Тогда открылись у них глаза, и они узнали Его; но Он стал невидим для них" (Лк. 24: 31).
            Достоевский раскрывая все современные  соблазны отпадения  от веры: самоутверждение через кровь другого ("Преступление и наказание"), надсмеяние над традициями быта и истории и приобретение через смуту неограниченной власти   ("Бесы"), отцеубийство как восстановление "справедливости", что является инвариантом "крови по совести" и проецируется на восстание человека  против заповеди "Чти отца...", и тем самым —  на Отца небесного ("Братья Карамазовы"). Ряд интерпретаций полиморфен, как полисемантична и сама художественная ткань произведений, но центральная идея у Достоевского всегда ясна и укоренена в духовной традиции православия.
У Илариона об искушении Христа в пустыне сказано: “Как человек, постился сорок дней, взалкав, и, как Бог, победил искушающего”(51). Христос побеждает и Великого Инквизитора, лукавого  законника, символизирующего все земное Зло.
Достоевский находит удивительный духовный жест — поцелуй Христа, который воплощает главную заповедь Любви и является высшим  духовным символом  христианства, Благодатью. Разница между  христианской  свободой и безблагодатной “свободой”  законников-инквизиторов, которые во что бы то ни стало стремятся к уничтожению самой идеи Христа и  фальсификации  Истины, чтобы  построить мировые общества на тотальном обмане всех “духом небытия”, отражает современное состояние общества.
Древнерусский   автор  утверждает единство  божественной и человеческой природы Христа. (Иларион, говоря о Христе—Богочеловеке, вступает в   полемику с последователями учения Мани (Ш в. н.э.), которое получило широкое распространение в период раннего христианства. Это учение отвергало догмат  воплощения, то есть представление о Христе-человеке, явившемся на землю во плоти, утверждало  явление Христа в видении. Иларион неоднократно  обращается к мотиву  воплощения и  высказывает знакомство с христологическими спорами на Вселенских соборах.)

        Достоевским ставится вопрос, выдержит ли сознание усеченность догмата о Богочеловечности Христа, возможно ли отбросить Божественную природу Спасителя и присвоить Ее себе, став, таким образом, человекобогом. Этот "эксперимент" раскрывается в диалоге Кириллова  со Ставрогиным (10, 189).
Христос своей  жертвенной смертью спасает мир, побеждает  саму смерть, самозваный бог из человеков логически приходит к необходимости убить себя. Достоевский раскрывает трагедию самоволия, гордыни и богоотступничества, нелепость и трагическую абсурдность антропоцентризма в целом. (Генезис  проблемы человекобожия уходит в далекое прошлое. В "Кинических диатрибах" звучит вопрос: "Что должен делать человек , чтобы стать богом. Тот ответил: "Такого человек сделать не может, даже если будет пытаться" //  Антология кинизма. М., 1984. С. 272.)

   Человекобожество ведет к антропофагии. Эта мысль Достоевского раскрыта в “Бесах” со всей  отчетливостью.
Одна из основных идей тысячелетней истории русской культуры — идея о призвании Руси в общемировом развитии. Национальное самоопределение Руси, по Илариону, связано с принятием православия, обильным источником Благодати и Свободы, что рождает и особое отношение между Русским государством  и теми  национальными образованиями, которые раньше Руси приняли христианство.
        Иларион,  проповедуя о “великом и дивном” крещения Руси,   высказывает  идею равенства Руси по Благодатным дарам, которые “простираются на все края земные”(43).
          Мотив  равенства народов перед Богом звучал  и в речи Константина Философа на диспуте в Венеции перед “немецким”, т.е. католическим священником, и сторонниками “ереси триязычия” ( Пространное Житие Кирилла (Константина) // В кн.: Родник златоструйный. Памятники болгарской литературы 1Х — ХУП вв. М., 1990. С. 124.)
Равная среди равных, Русь, по мысли  Илариона, обладает преимуществом “новых мехов”, куда вливается “новое вино”. Она не знала Закона и греха Закона, язычество преодолено по Благодати, теперь — по Благодати Русь  несет Христа.  В этом — мессианизм  русской нации. И  Достоевский разделяет эту точку зрения, страстно  отстаивая достоинство, величие  и духовную красоту  русского народа.
 Иларион  провидит новые  исторические связи между народами — не  родо-племенные, а духовные, через обетование, данное “всем языкам”. Эту концепцию разделяет Достоевский, и она глубоко современна и на пороге третьего тысячелетия.
  Вера в духовное единство человечества не допускает нетерпимости, мести, античеловеческих злодеяний. “Окончательную сущность русского призвания” Достоевский видит  в “разоблачении  перед миром  русского Христа, миру неведомого, и которого начало  заключается в нашем  родном православии” (291, 30).
 Отсутствие национального эгоизма привело к тому, что, по словам Версилова: “у нас создался веками какой-то нигде не виданный  высший культурный  тип, которого нет в целом мире, — тип всемирного  боления за всех” и он “хранит в себе будущее России” (13, 376).
 Идеал русского православия, по Достоевскому, есть “сначала  духовное единение  человечества во Христе, а потом уж, в силу  этого духовного соединения всех во Христе, и несомненно  вытекающее  из него  правильное  государственное и социальное единение” (Дневник писателя. 1877, май-июнь).
И в этом огромная сила Божьего промысла и провиденциализма, о котором так горячо благовествовал Иларион, и с такой проницательностью писал Достоевский. “Народ встретит атеиста и поборет его, и станет единая православная Русь. Берегите же народ и оберегайте сердце его. В тишине воспитайте  его. Вот ваш иноческий подвиг, ибо сей народ — богоносец” (14, 285). <Ср.: "Ибо все вы сыны Божии по вере во Христа Иисуса" (Галат. 3:26).
Сопоставление первого авторского памятника Древней Руси с творчеством Достоевского заставляет по-новому оценивать значение религиозного опыта писателя в контексте духовных традиций русской литературы.