Немного иначе

А как часто ты задумывался о предвзятости твоего мнения, как оно повлияет на чью-то судьбу, насколько верным было твое решение вешать определенные ярлыки на тех или иных людей, на ту или иную ситуацию, насколько истинно на самом деле то, что тебе навязано обществом, насколько истинна твоя оценка? Да навряд ли, хоть толика этой простой на первый взгляд мысли посетила тебя когда-либо. Ну что же, теперь слушай мою историю, навсегда перевернувшую мое мировосприятие и мировоззрение.
Что же так кардинально поменяло меня? Обычная поездка на работу, утро. Как всегда, проезжая мимо военного госпиталя, стал свидетелем необычной картины. Территория комплекса корпусов прилегает непосредственно к дороге, огорожена она высоким кирпичным забором длиной метров 400-500. Вдоль всего этого забора стояла колонна автомобилей с траурными лентами на зеркалах, венками в салонах, ну и прочей траурной атрибутикой. Во главе всей этой колонны стоял катафалк. Он был навосчён, и сиял на многие метры вокруг. Казалось, что эта машина даже не подозревала о той работе, которую ей ежедневно приходилось делать. Она считала себя выше всего этого и не мирилась со своей участью.
Как ты думаешь, кого хоронили в этот день? «А, очередной генералишка от инфаркта окочурился!» - подумал я. Кому же еще столько чести и пышностей уготовано в нашем обществе после смерти? Наверняка же какому-то безумно властному и влиятельному человеку, который всю жизнь воровал, да жил на взятки и откаты. Таким людям хвала и слава, костяк нашего общества, каменные спины с отъеденными животами. Станет наше правительство и простой люд превращать в шоу похороны рядового? Да никогда в жизни!
И тут я на мгновение отключился, взор затуманился и глаза закрылись. Открыл я их через какую-то секунду, но уже в совершенно другом месте. Это место было странным даже для аскета. Более походило на тюремную камеру, что ли. Комната была совершенно без окон. Стены были покрашены в лучших советских традициях: побеленный верх был покрыт сверху то ли свечной, то ли печной копотью, нижняя половина стен была окрашена давно облезшей синей краской. Комната была небольшая, метра три на три с низкими потолками. В углу, противоположном от входа стояли две казарменные советские кровати с сетчатым матрасом, составленные уголком голова к голове. Никаких удобств, только металлический каркас. Я сидел на одной из кроватей, обращенный к другой, напротив которой стояла буржуйка, служащая освещением больше, чем отоплением. Напротив печи, на кровати, сидел человек. Он был ростом чуть выше среднего, атлетично-худощавого телосложения. Одет он был в форменные брюки советской армии для  пустынной местности, и в тельняшку без рукавов. Он был очень загорелым и немного в пыли. Лицо его освещалось так скудно, что трудно было рассмотреть детали. На вид ему было около 30, не больше, но на лице не было ни одной эмоции, кроме отчаяния и усталости. Его взгляд был глубоким и пронизывающим. Человек неустанно смотрел на огонь, и казалось, что именно взгляд этого незнакомца, по всей видимости, солдата, поддерживал его, не давая угаснуть.
- Это Афганистан, - заговорил со мной незнакомец, - я умер сегодня, ровно через 30 лет после нашего разговора с тобой. Я знаю, что трудно понять, что сейчас происходит, но ты должен знать, а я должен восстановить свое имя. Я не тот генералишка, о котором ты подумал минуту назад. Я боевой офицер нашей советской армии! Ты не знаешь, что было мне уготовано, ты не знаешь. Через какой ад прошел я и мои боевые товарищи! А вот сейчас я тебе покажу.
В этот момент он взял меня за руку, и мы каким-то чудом перенеслись в пустыню. Неподалеку от нас шел горный хребет, посреди песков был вырыт окоп, в котором находились раненые и мертвые солдаты. Выжженный вокруг песок, блестящие гильзы, останки сгоревшей техники, трупы противников напоминали о недавнем ожесточенном противостоянии. На жаре тела быстро начинали разлагаться, но бросать наших в чужой земле – не в чести. От того стоял резкий, сладковатый запах гниющих тел. Были слышны стоны боли, слезы мужчин, не сумевших смириться с потерей товарищей. Среди них был и он. Все это было невероятно тяжело. Мы стояли с моим проводником всего в паре метров от этого ужаса. И тут я понял, что это только начало.
Все во мне говорило, что нельзя, не нужно делать так, чтобы другие страдали и умирали! Нельзя просто так идти на другого с оружием такой силы, которая способна разрывать на части, вытряхивать все внутренности, делать из человека, имеющего свои мысли, занимающего определенное положение в людской экосистеме, фарш. Все неправильно! Непостижимо! Но увиденная картина не вызывала отвращения, рвотного рефлекса. По всей видимости, я тоже способен на такое. Жаль…
Только мне показалось, что я не хочу больше видеть все то, что стоит передо мной, как мы снова перенеслись в новое место.
- То, что ты видел первый раз, лишь начало моих моральных страданий, - внезапно ожил голос за спиной, - это лишь бой, на последствия мы совсем не обращали внимания. Но это только вначале. Затем нас направили сюда. Пока было относительно спокойно, мы должны были убрать последствия зачистки. Пройди по моим следам и все поймешь.
Поле вокруг меня было залито засохшей кровью. Запах мертвечины был настолько резким, что после каждого вдоха, который я пытался осуществить, хотелось опустошить желудок. Зачистка велась, видимо, при помощи авиации, хотя в этом я разбираюсь достаточно плохо, поскольку вокруг были глубокие воронки, около который лежали тела убитых. Телами это было назвать сложно. Не было ни единого целого тела, да что там тела, ни единого целого члена! Я отыскал глазами незнакомца и последовал за ним. Каждый шаг, который я делал, погружался в мягкую, липкую субстанцию. Я боялся смотреть под ноги, все мое нутро сопротивлялось этому. Но любопытство одержало верх. Господи, зачем я это сделал! Каждый шаг погружал меня в чьи-то внутренности. Я шел по телам. Они здесь были вместо земли. Это были люди! Не важно, что враги! Это были люди! Я иду по телам! Как это безбожно, противно, страшно. Солдат вокруг тошнит прямо на разорванные осколками туловища их врагов. Как мне пережить увиденное?! Как тот, кто стоит передо мной, сохранял рассудок еще 30 лет после нашего разговора?! Это просто страшнейший памятник человеческой глупости, несостоятельности дипломатии, желании неимущих власти ее приобрести.
Солдат не стал меня долго мучить, и мы перенеслись в другое место. Я не хочу останавливаться на описании баталий, происходивших там. Просто было много убийств людей. Как много эмоций сомнения, нежелания, страха читалось на лице моего друга каждый раз, как его палец касался спускового крючка. Как он ненадолго закрывал глаза каждый раз, когда выпущенная из его орудия пуля, пронзала грудь или голову противника. Каждое закрытие глаз – маленькая скорбь по убиенному. Это просьба простить его за то, что не по своей воле делается все это, а лишь чтобы спасти собственную шкуру. Он дал всем своим видом прочувствовать все его эмоции на себе. Не дай боже, их испытать самостоятельно.
Здесь я попросил пощадить меня и отпустить. Он покорно послушался, и через миг мы снова оказались в обшарпанной комнате.
- Я, Андрей. Я прошел все ужасы афганской войны от начала и до конца. Я – боевой офицер. Все, что ты обо мне думал – ставь под четкое сомнение. После войны я действительно дослужился до генерала, но я не был элитой. Я не снимал сливки со своей поганой жизни, потому что после войны у меня не было ее. Она вся осталась в поезде, перед отправкой в Афганистан. Я не брал взяток, не перед кем не лебезил. Я служил верой и правдой своей родине. Среди тех, кто пришел со мной проститься, нет ни одного из высших чинов, все простые люди, которые знают, что я когда-то сделал, через что мне пришлось пройти, и те, кто стоял со мной плечо к плечу перед лицом смерти. Только ты, поганец, смог своей гадкой мыслью осквернить мой дух. Повесил на меня ярлык! Герой! За кого вот только воевал?..
Он закончил речь строгим укорным взглядом в мою сторону, плавно переводя его на огонь в буржуйке. Лицо, бывшее в монологе красным, злым, воспаленным, вдруг снова помутнело и закаменело в выражении всей усталости и печали.
Комната медленно начала растворяться, и перед глазами снова стала проноситься траурная процессия. По моему лицу покатились ужасно горькие слезы, на груди лежала огромная бетонная глыба, сдавливавшая дыхание и кровоток. Я смотрел на весь этот размах скорби, но уже совершенно иначе.