Признаки жизни

Структурно роуд-муви, как правило, распадается на ряд эпизодов, в каждом из которых главному герою (героям) предстоит преодолеть то или иное испытание. Например, в конце фильма герой может остаться в пункте назначения, а может вернуться домой. Некоторым фильмам-путешествиям присущ открытый финал, намекающий на то, что дорога бесконечна. Иногда героя в пути настигает смерть.
— Википедия

Тучи медленно сползались ко мне, а температура воздуха еще никогда не была так равна нулю, как сегодня. Тучи ползли на брюхе таясь, как враги. И действительно, я совсем не заметил, как меня обложили со всех сторон. Исчезли все звуки, кроме шороха и плеска набегающих из-за горизонта волн. Они будто выталкивают меня из воды, и в то же время нежно обнимают за сапоги. Уходи, родной, пока не поздно. Уходи, но помни.

Начинается дождь. Вернее, кажется, будто капли влаги, бойцы мрачной и равнодушной силы, неподвижно висевшие до этого в воздухе, вдруг холодно посыпались вниз. Это ничего, за последние несколько недель я понял, как это – смиренно промокнуть. Я научился. Я узнал, что промокнуть по пояс в +5 не так уж страшно. Промокнуть полностью в -3... тоже не так уж страшно. Я усвоил, что промокает вообще все. Даже резиновые сапоги.

Со слов русских моряков — все, что сухое, однажды промокнет; все, что мокрое, однажды высохнет. Всю прошлую жизнь я даже не представлял себе, как глубоки и дерзки эти слова. И это касается не только моих изящно натянутых отношений с дождем. Эти слова гораздо глубже и дерзновеннее. Настолько, что я могу забыть вообще весь накопленный опыт, отдать кому-то другому анализ и выводы всех своих приключений и переживаний и оставить себе только эти слова – и они будут освещать и наполнять смыслом все, что я делаю, помогать и поддерживать на оставшемся пути вглубь. Земли, воды, себя — куда угодно. Хрустальные струи воды стекают по моему лицу и пробираются дальше по телу, до кончиков пальцев ног в сапогах, но я не замечаю этого, я говорю себе – ты только вдумайся, чувак: все, что сухое, однажды промокнет; все, что мокрое, однажды высохнет. Боже, выжги эти слова у меня на лбу. На моем обветренном, изъеденном солью, исхлестанном ветвями и изрытом годовыми бороздами морщин лбу.

Я снова в пути. Наверное, уже несколько месяцев, но может оказаться, что и лет. Такая неуверенность возможна если не иметь часов, календаря и зеркала (особенно зеркала — солнечные зайчики все равно уже все закончились). И быть за полярным кругом. Хотя полярный день можно считать законченным, и бледное, распухшее, больное солнце еле волочится по небосводу, пытаясь поскорее присесть, пока никто не видит, но мне приходится жить не по привычному календарю дней и ночей, а в коротких промежутках между дождями, идущими длинными, монотонными, грохочущими товарняками через пустынный вокзал моего одинокого бытия. Дождь заканчивается – я иду, начинается – и я останавливаюсь. Время суток не так уж и важно. Так былинный Левша подковывал блоху – сосредоточенное, мгновенное и точное, неуловимое глазу движение руки между двумя ударами сердца. Только у меня пока не получается сосредоточенно и мгновенно. Зато неуловимо ничьему глазу – это пожалуйста. Неуловимое движение между дождями.
Так вот. Полярный день можно считать законченным. Он начался с желания срочно, быстро, во что бы то ни стало куда-нибудь уехать. Я стараюсь следовать таким душевным порывам.

Дороги, люди, города – все меняется чаще, чем я успеваю разглядеть. Оставляю после себя друзей, но уже не помню их лиц и имен. Узнаю что-то новое на кухнях, в вагонах, за стойками, под скамейками, в полицейских участках, в травмпунктах, заправках, аптеках, автобазах, ночлежках, почтовых отделениях, буфетах и вокзалах. И без сожаления забываю. Незнакомые лица становятся знакомыми, затем снова незнакомыми. Такое можно проделывать кучу раз. Взболтать. Повторить. Перемешать. Взболтнуть. Заснуть. Проснуться. Поцеловать. Уйти не попрощавшись.

Когда сидишь дома, то кажется, будто прошлое путешествие было давным-давно, будто оно было и вовсе не с тобой, ты просто слушал рассказы, листал фотоальбомы. Но когда начинаешь новое путешествие, то понимаешь, что старое и не кончалось, и это его продолжение. Однажды начавшись, путешествие уже не закончится. И снова лица, города, дороги. Ночлежки, магазины, хостелы, кухни. Общественные дома и публичные туалеты. Дворовые скамейки и вырезанные из покрышек лебеди чьих-то надежд и упований. Как-нибудь, где-то между парой точек на карте, ты задаешь себе вопрос – где я? И это уже не относится к точке на карте. Где — я? Среди этих лиц, среди этих пар ботинок в углу, среди этой груды грязной посуды в мойке. Говоришь себе, что нужно быть более избирательным, не смотреть или смотреть иначе. А потом снова проваливаешься в бесконечные дороги, диалоги, мысли. Выныриваешь и опять в них, как в сон. Повторить. Перемешать.

Пальцами чувствовать, носом вдыхать, ушами слушать, глазами видеть, мозгами понимать. Беспрестанно, жадно, долго. Чуять, чуять, видеть, видеть, слышать, слышать, осязать, осязать, осязать… Пока не вырвешься, наконец, за пределы. Пока не станет тихо и спокойно. Вот как сейчас. Как было вчера, и как будет завтра. И, надеюсь, будет еще долго, пока не придется снова взболтать.

* * *

От зловещего ветра на побережье Белого моря моя палатка сломалась в первую же ночь. Пришлось созидать из обломков кораблекрушения и проволоки. Сейчас я сижу в перекошенном домике из тряпочек и палочек в краю непуганых птиц и пишу это неуправляемое роуд-муви. Щедро окропляю блокнот чернилами, вываливаю на бумагу свои впечатления как есть, как джазовую музыку. Как Керуак подразумевал, что процесс письма не должен быть полностью осознаваемым действием, а должен направляться исключительно потоком впечатлений от происходящего вокруг. А что еще делать, когда один и тот же дождь, не стесняясь, щедро поливает окрестности уже которые сутки подряд. Которые сутки подряд главный герой сидит под тряпочкой на палочках и меняет свои планы на пути из точки А в точку Б. Может быть это странно звучит, но здесь и сейчас в этой унылой арктической пустыне настолько все так, как надо, будто придумано и создано мной самим. Особо воодушевляет отсутствие комаров, которые в любой другой день без ветра и дождя при каждом шаге поднимаются из-под ног, будто дорожная пыль. Они хором поют мне свою писклявую песню. Я бы послушал, но у меня нет столько крови, чтобы достаточно долго оставаться на улице. Я лезу от них в палатку, которую перед этим как поп кадилом освящал тлеющей головешкой. Комар преследует человека всю свою жизнь. Страшно представить, чего бы мог наворотить человек днем, и каких высот могла бы достигнуть его мысль перед сном, если бы он не тратил столько сил на борьбу с комарами.

Я смиренно мокну под дождем на необъятном каменном плато, одном из бесчисленного множества каменных плато всего Кольского полуострова. В самом центре нескончаемой дикости вокруг. Когда-то я был окружен со всех сторон высокоразвитой промышленностью, культурой и наукой, смартфонами на Андроиде и всевозможными рейтингами. Каждый день я слышал про рейтинг какой-нибудь чепухи. Рейтинг был единственным и последним упованием. А теперь рейтинга у меня нет. И меня нет ни в одном рейтинге. Я вырвался из прежнего окружения. Теперь меня окружают лишь кряжистые горы, протяжные, как поминальный плач. Мне не ставят лайки. Я не модный. Я не крутой. Я не актуальный. И знаете что? Я не собираюсь это обосновывать, но в жизни важно быть неактуальным, в жизни нужно проиграть. Необходимость участвовать во всеобщей истории и что-то объяснять отпала сама собой. Я нахожу себя в бездумном движении вперед и отказе принимать законы закостеневшего общества. Я нахожу себя в густо настоянной тишине. Я нахожу себя на безымянном угоре. Я нахожу себя прямо здесь и сейчас, в этом самом моменте. Я давно здесь сижу, лицо уже лесом поросло.

Русскому человеку не надо ехать в другую страну, чтобы оказаться в незнакомом месте. Ему не обязательно ехать в другую страну, если целью стоит посмотреть на природу и ей себя показать: всё есть и здесь. Его собственная страна — лоскутное одеяло из климатических зон, этнических территорий, культурных пластов и исторических наследий. Жаль только, что в России красота не является ценностью.

Но если быть честным, то ездить вообще никуда не надо, все и так есть в каждой голове. В каждой голове каждого непорочно зачатого дитя вселенной, которая клокочет в своей ненасытной жажде рождать и уничтожать, и бога, что из первичной материи собственного разума создает смыслы, которые овладевают людьми. Вся эта безграничная вселенная вместе с непознаваемым богом идеально помещается и в моей крошечной бестолковой голове. И вот эта влагаемость большой матрешки в малую, существующих только исключительно друг для друга многие миллиарды раз, только и важна, а все остальное — нет.

Дождь заканчивается. Пора собирать барахло и кочевать дальше. Облачный занавес разъезжается, над головой ветер еще треплет звездное полотно, но за сопками уже мерещится тусклый разжиженный свет. Конкретного плана у меня нет, усталости тоже нет. Нет ни определенности, ни желания спать, ни страха. Ни хрена ничего нет. Только тупая радость, что дождь закончился.

* * *

Еще по пути на Кольский, где ходят люди, ездят поезда и плавают корабли, некоторые люди восторженно отзывались о моей затее безвременно пожить в карликовых дебрях за полярным кругом. Я же не понимал, почему они восторженны. В этом нет ничего особенного, если ты умеешь ставить палатку и варить макароны. По всей дороге подходили люди с разговорами о моем происхождении, пути, имени. Почти все считали земли, в которые я направляюсь, красивыми, как древние песни, и мечтали тоже как-нибудь отправиться вот так, наобум, куда-нибудь, как повезет, как сложится. И я видел в их глазах искреннее непонимание, когда спрашивал, в чем же проблема, что они до сих пор не там? Когда-нибудь потом, в лучшие времена.

Я отправился в черно-фурацелиновое место произрастания диковинных и причудливых идей. Я счастлив, что нахожусь здесь по-настоящему один. Одинок, как палец в носу. Но вот сейчас, несмотря на то, что я зарядился бодростью и кофеином, мне немного грустно. Первые солнечные лучи проломили небо и растеклись по горизонту, забрызгав вокруг меня валуны и кривые ели. Шумит безымянный ручей. Перекатывая внутри свои бугристые и упругие мышцы, громко и торжественно обрывается на пару метров вниз. Я несколько дней жил на одном месте – это долго. Спал под дождем в палатке, слушал перестук камней в ручье. Наблюдал, как тихо спеет черника. А теперь долго и изнурительно пробираюсь по курумнику. И камни становятся все больше, будто могильные плиты на развороченном кладбище. Ветер сдувает меня куда-то в сторону Баренцева моря. Но некому сказать: «Как красиво!» Это был бы знак посидеть, отдохнуть, посозерцать. Повертеть головой по сторонам.

Нужно заварить чай от этих мыслей. Чай с травой, как и папироса. По мнению сектантов-хлыстов, от которых я скорбно удалился некоторое время назад, это антихрист решил насеять на земле чай и кофе, табак и картофель. Отлично, это то, чем я питаюсь. Именно это и буду дальше употреблять. Они не признавали чай, а я теперь не буду признавать их. По мнению людей древнего благочестия – чай, конечно, грех, но маленький, хоть и надобно помнить, что всякий длящийся грех рано или поздно приводит к ереси. Я готовлю взвар из ромашки, смородины, морошки и Иван-чая. Замечательные травяные напитки и настои, которые стоит употреблять вместе с беседой в кругу друзей.  В них нет ничего святого, как нет больше вообще ничего святого на всей Земле, да и на небесах мало осталось.

* * *

В беспокойном сне мне чудилось, что рядом бродят менты. Затем я уснул крепче, и мне снилось, что я умею летать — я улетал от ментов, дразня их этим. Мне было даже немного жаль просыпаться. Возможно, потому что это были единственные люди, которых я видел за последнее множество дней. Просыпание походило на всплытие со дна морского. Из глубины еще кто-то пытался что-то приказывать по полицейски, но разобрать уже было невозможно.

Утро выдалось морозным. Я выбрался из спальника и зажег горелку. На горелку поставил кружку со вчерашним чаем. Остался последний баллон с газом. Скоро нужно будет спускаться ниже в зону леса. Я готовлю прямо в палатке, хотя  знаю, что палатки горят со средней скоростью $100 в секунду. Но ведь: не выходи из палатки, не совершай ошибки.

Я довольно долго бродил по плоским вершинам гор и спалил весь газ, даже тот запас, который брал на обогрев тундры. Значит, можно приниматься за дрова.
После чая я берусь за приготовление завтрака. Зачерпываю из ручья воды. Ручей тихо лопочет что-то под камнями. Кажется, по-лопарски. В кипящую воду засыпаю гречку. Обычно я довольно скорбно и аскетично питаюсь, ничем не подслащивая свою холостяцкую пищу. Но сегодня я особенно ленив и чревоугодлив. Хочется чего-нибудь кровавого. Борща, например. Я сыплю в гречку специи. Специи — это краски для чёрно-белой картины, которую часто можно увидеть в туристическом меню. Специи помогают мне есть одни и те же блюда несколько недель напролет.

Я сижу на камне и трясусь от холода. Я знаю, что следует собраться, встряхнуться, сделать несколько махов руками и ногами, и холод отступит. Умыться в студеном ручье, выпить чая — это все, что нужно, чтобы прекратить страдания. Но изо дня в день я делаю все наоборот: долго сижу и смотрю за горизонт, пока мое сознание необитаемо. Проходит немало времени до той поры, пока покинутое жизнью тело медленно и нехотя не порозовеет само собой и ко мне постепенно не вернется ясность мысли. Наверное, так я мимикрирую под окружающую среду, покрытую лишайником и мхом. Я вздыхаю и пытаюсь встать на окоченевшие ноги, будто скрюченные замшелые еловые корни. Все же я немного опасаюсь, как бы самому не превратиться в грибок или лишайник.

Статичность и спокойствие гор, тонкая ткань реальности за полярным кругом, строгость севера, одичание души и обрамляющие это состояние туманно-болотная полуявь-полунавь — мой ретрит.

Собачий холод или нудный дождь, сплошное беспросветное молоко или северное сияние, узкая полоса розового солнца между пудовыми серыми тучами и бесконечным каменным полем тех же оттенков. За эту красоту, за эту полоску света я готов отдать все, а прямо сейчас и собственную жизнь вместе с палаткой и спальником. Закопаться в землю, перестать дышать и быть мертвым. Но если эту полоску с первого взгляда не полюбишь и не поймешь, то дальше можно и не стараться.

Нужно продолжать движение. Направление не имеет особенного значения, я имею удовольствие двигаться произвольно. Это моя свобода, и в ней заключается весь смысл моего путешествия. Я лишен тяжкого бремя человека — вечных поисков своего места в мире. Я понял, что эти поиски бесконечны, они никогда не закончатся. На завершение поисков не хватит времени. Или пространства. Или терпения. Или макарон.  Или чая.

* * *

Я спускаюсь с гор вниз, в королевство кривых елей. Топь, трясина, зыбь. Никаких иллюзий, только сырость земли. Найду себе небольшое озеро по вкусу и поживу возле него неделю-другую. Заготовлю чертову кучу дров, сооружу навес и попробую вспомнить, как ценны тепло, стены, горячая вода, мягкая постель, электрические приборы, доступ в интернет. Но вряд ли у меня получится скучать по прошлой жизни, слишком мало времени прошло. Хотя все же важно при возвращении из похода не узнать, что тебя уже объявили в розыск.

Мое небывалое путешествие, моя жизнь в диких условиях очень упростилась и свелась к нескольким простым истинам: сытно завтракать, греться под солнцем, соблюдать гигиену, вовремя лечить тело, сушить вещи при первом удобном случае, принимать витамины, не слоняться в темноте, не жалеть себя, не думать о том, что не коснется в ближайший час, любить плохую погоду, быть готовым к худшему, категорически отрицать возможность смерти, не сожалеть о потерянных вещах и годах. И это уже не дела, это повадки. Это простота времен палеолита. Где нет суеты с банковскими счетами и проблем с общественным мнением, где новый рассвет означает лишь то, что ты еще жив, и самое время сварить кофе, который пока еще остался. Ты жив и имеешь удовольствие отпить кофе из любимой кружки — вот что по-настоящему важно в этом моменте.

По прошествии времени воспоминания о самых тяжелых днях становятся самыми дорогими, несмотря на то, что в момент испытания ты ни за что и никогда не хотел бы повторить его снова.

* * *

Раннее утро сегодня было сухое и строгое. Затем что-то пошло не так. Небо стало сосредоточенно хмуриться, с севера поползли дремучие тучи. С моего лица исчезла улыбка, розовость с щек истаяла. Я выбрал более-менее ровное место и принялся разбивать лагерь. Когда встала палатка, я развалился в ней, как старая телега.
Сначала дождь весело заплясал по тенту. Затем он превратился в нескончаемый тоскливый шум. Я лежу весь сумрачный промозглый день и снова что-то пишу. Преимущественно о погоде — мне нравится говорить о погоде. Да и о чем еще говорить, если все, что вокруг происходит — это смена гнева природы на милость и обратно. От этих разговоров ничего не меняется. Разговаривать только для того, чтобы разговаривать — это сродни древнерусской медитации на угольях, когда человек залипает долгое время на костер, глядя как переливаются в его глубине жгучие потоки и деловито выплескиваются из ниоткуда в никуда. В темноте вселенная сжимается вокруг тебя до размеров освещаемой костром сферы, мир возвращается к прежним, давно забытым формам — к таким, какими они и должны быть в представлении о их размерах в голове первобытного человека. А еще можно откинуться на спину и таращиться в космос, считать звезды без надежды когда-нибудь на полном серьезе закончить это занятие. А ведь за это время можно было бы столько всего успеть — но только зачем?

Ближе к вечеру от несмолкаемого дождя мне становится не по себе. Я откидываю полог палатки и долго смотрю, как густо стелятся бледные и холодные космы. И мне кажется, что не везде так, а только рядом со мной, будто я однажды свернул не туда, пошел не той дорогой, которой хотел. Много дорог приводят никуда, как разговоры о совести. Всегда есть два варианта — тот, который стоило бы выбрать и тот, который уже выбрал ты. И теперь мне тошно, тошно. Звездный дождь где-то там, в небывалой дали, а здесь только холод и мрак.

Чу! Будто кто-то крадется ко мне. Невнятные тени приближаются из неясной мути, из ползущих струй воды, ощупывающих камни, палатку, меня, лежащего под подолом палатки — будто знают, что я там, но не видят, пробираясь наощупь. Ищут, ищут, ищут. От водяной пыли в воздухе витают узоры. Цвета неясной тревоги. Оттенки сумрачного беспричинного беспокойства.

Я выставил котелок наружу. Он быстро наполнился и пузырится, будто кипит. Я поставил его на огонь, я хочу приготовить мутный суп из лужи.

* * *

Я не ел пару дней и не ощущаю никакого беспокойства. В современном мире человек ест много больше, чем ему необходимо. И больше чем хочется. Даже если шагнуть в крайность, голод – это всего лишь чувство. Как страх или любовь. Как любое другое чувство, голод можно преодолеть, обмануть, утолить. Как от любого другого чувства от голода можно умереть. Вы когда-нибудь умирали от любви? В современном мире куда проще умереть от любви, чем от голода. Причем как от любви к человеку, чаще всего неразделенной – разделенная воспринимается слабее, как разбавленная чужой любовью, так и к чему-нибудь другому. Например, вот к этому камню. Я плачу от счастья оттого, что могу быть с ним в мире. И как здорово, что на камне мох. Как это он ничего не делает? Молчит. Великое благо и пример для подражания – молчать. Великая участь – лежать просто так. Низачем, без всякой пользы. Как горят на небе звезды. Как смотрит на нас бог. На камне мох, на небе — бох. Этим и спасаемся.

Я умираю от любви к этому ветру, что час назад валил меня с ног. Я кричал на него, злобно грозил кулаком, боролся и хохотал. Но весь этот бунт был лишь видимостью. Сторонний наблюдатель мог увидеть в этом только свирепую тупую агрессию. Как маленький ребенок, проснувшийся ночью от странного шума за стеной, идет к двери родительской спальни и слышит мучительные стоны и упрямое сопение. Он сделает неправильные выводы и будет верить в них до тех пор, пока не попробует что-то подобное сам. Яростно гвоздящий мужчина, сильными руками безжалостно и властно сжимающий свою женщину, топя ее в сладкой истоме среди то ли криков, то ли визгов изнеможения. Царапающаяся до крови женщина, вырываясь и ревя, от страшного наслаждения забывшая даже о собственном детеныше, особенно красива в этом скотском виде. Гневно сотрясающий кулаками человек на вершине скального гребня, матерясь и безумно хохоча сопротивляется шквальному ветру, вздумавшему во что бы то ни стало сбросить его с крутогора вниз. На самом деле все это танец любви. Настоящей, дикой, смертельной. А любовь к ветру своеобразная штука, и танец тоже своеобразен.

Но вот все вдруг стихло. Я повалился с ног и громко дышал, кровь тяжело стучала в ушах. Самое время закурить, жаль, что я не курю. В целом, доволен собой. Можно бороться с ветром ради развлечения, но делать это привычным занятием я не собираюсь. Чтобы через десятки лет наши встречи оставались такими же яркими и необузданными, трепетными и очищающими. Спасать себя — это такая мелочь для человека в наши дни.

Зачем я здесь? Некоторое время назад я не мог ответить на этот вопрос. Сейчас я просто не задаю себе вопросов. Ни этих, ни каких-либо других. Мне надоели дни и ночи и я отправился в полунощные страны. Ну и сама мысль, что огромный мир существует вне меня, повергала меня в возмущение – как и любого человека, склонного к духовному просвещению путём преодоления естественных препятствий и природных перипетий, называемого размытым, бестолковым и неказистым словом «турист». Встречаются порой такие не до конца изученные существа. Есть туристы, которые сидят в свитерах вокруг костра, а есть в лайкре вокруг джетбойла, с айподом вместо гитары. Вот я где-то посередине.
Страна незаходящего солнца – древние видели здесь утопическую Гиперборею, где люди и умирали-то ради спасения от приевшихся удовольствий. Сидя на пронизывающем ветру и глядя на каменную пустыню сложно мыслить о каких-либо удовольствиях и наслаждениях. Зачем я здесь? Где только ветер и камни, и больше ничего нет. И вода. Очень много воды. В жидком, твердом и газообразном состоянии. Как сам триединый бог, из которого мы вышли. Здесь очень много воды. И очень много бога. Наверное, это немного объясняет, почему я здесь. Почему так долго и почему никак не могу собраться обратно, несмотря на всю неприспособленность этих краев к обитанию. Что-то такое знали Герман и Савватий, когда селились на Большом Соловецком острове. Я сделал небольшой крюк и сплавал на него по пути сюда. Может быть, я загляну туда еще раз, если когда-нибудь буду возвращаться домой. Отсюда до него куда ближе, чем откуда-либо еще. К сожалению, все указывает на то, что первоначальная цель Германа и Савватия была похоронена и забыта под ворохом церковных наслоений. До смысла теперь не добраться даже при самых тщательных раскопках. Вместо него осталась только труха.

Я хотел бы ощутить на острове что-то новое. Пусть хорошо забытое старое, пусть что-то еще. Но я не почувствовал ничего. Я прикасался к вековым валунам, представлял себе истории из прошлого, вглядывался в даль. Я ждал и боялся, что явится что-то такое, что человек видит только один раз в жизни. Но ничего не произошло, ничего не явилось. Ощущение древности есть, а ощущения тайны — нет.

Из-за туч на западе сочится красное, будто на небесах зарезали бога. Кто-то добрался до него. Что сулит мне такой закат? Не знаю, как насчет погоды, но, думаю, если его сфотографировать, то такие краски ко многим лайкам в инстаграме.

* * *

Я пишу не романы, не рассказы. Я пишу один сплошной текст, иногда вставляя в него куски тишины. Порой в логичном, даже банальном месте — и от того скучном, порой — в самом необъяснимом. Там всё — дневники, бессюжетное повествование, автобиографические миниатюры. Стихи в прозе разных лет. Тайные материалы о детстве автора, из которого вырастают все остальные подвиги, и проблемы, и приключения. Подозрительная смесь всего подряд проникновенно написанная на чем ни попадя, оторвано существующая до тех пор, пока не будет прочтена. А прочтена будет обязательно, потому что если что-то созидается, то это обязательно пригодится. Хотя бы одному человеку. Не может быть ничего написано, если некому будет прочесть. По тому незыблемому правилу, по которому стреляет чеховское ружье. По которому печально существовал миллионы лет вот этот камень, пока я не посетил его. За миллионы лет его никто в глаза не видел, а теперь я ворочаю его, чтобы отыскать под ним хранившийся смысл и передать его дальше. Согреваю его теплом своих рук. Утешаю разговорами.

Этот единственный человек, быть может, проникнет в потаенное измерение, если вдруг решит проникать туда через литературу. Независимо от меня. Не ставя меня в известность, и неожиданно для самого себя. Никому неизвестно, что станет последней каплей. Для остальных же это все — белый шум с перерывами на пустоту. И это большое благо, с радостью спешу заметить. Здесь мне вспоминается следующая история.

Давным-давно, у меня была аудиокассета. Несколько треков, составляющих альбом, представляли собой различные шумы, звуки города и природы, обрывки разговоров, жизней. В целом, ничего необычного. Эти потоки звуков разделяли несколько секунд тишины, которые на самом деле и были представлены слушателю в качестве композиций. Кассета была без обложки, возможно альбом назывался как-то по-другому, но на самой кассете маркером было написано — Seconds of Silence. Сейчас я понятия не имею, где эта кассета, и проник ли с ее помощью в потаенные измерения кто-то еще. Уже давно нет в продаже магнитофонов и от самого понятия «магнитофон» мало что осталось. Да это и не важно, я научился слушать такую музыку без магнитофона.

Особенно ярко я ощущаю эту музыку здесь. Она почти осязаема, трудно устоять, чтобы не тронуть, нарушив ее. Она отлично ложиться на отливы. И на клубящиеся над морем туманы. На ближние сопки, на дальние света, на запах водорослей, на рваные сапоги, дырявые лодки, ящики с прелью, на полные трюмы, пустые мысли, миски, флешбеки, сны о нежном возрасте, юные голоса во снах о нежном возрасте, пятна соли и спермы, приходы и расходы на приходы, потолки и стены, остановившееся время, поседевшие виски, потеплевшие глаза, заструги и свист ветра в ушах. На все, чем я пробавляюсь здесь. В ожидании, когда стихнет дождь. В ожидании, когда схлынет ветер. Когда комары шырнут, когда рыбы нырнут, небо раскрасится алым. Снег становится талым. Тьма зияет отовсюду. Боги сменяют друг друга, технобоги сменяют богов. Весна, лето, зима и снова весна. И снова сапоги, ящики и лодки. Следы на потолке. Чрезвычайно грязные следы на самом белом потолке. И стены. И у стены звери. Говорят, если звери долго стоят у стены, они скоро умрут. Особенно, если упираются в стену головой.

Осень. Перелетные черти летят зимовать на юг. Весна. Черная, как у Генри Миллера. Сытое перестойное лето со своими соблазнами и одуревшими от зноя, кружащими мухами. Занавешенные тяжкими туманными полотнищами снежники среди каменных обломков. И я среди них. А кто это — я, — разглядеть уже невозможно.
Безграничная тундра вокруг, глазу не за что зацепиться. И не за что зацепиться мыслям, чтобы задержаться внутри головы. Голова рожает мысли с трудом, как и заложено природой человека.

Видно, как вдалеке из низкой тучи свисают косые тоскливые струи дождя. Надо мной же светит солнце, немного простуженное, бледное. Пытается согреть собой перевальные взлеты, мохнатые мерзлые скаты пологих холмов. За всем этим, будто нехотя, поднимается во весь рост гора. Под вершиной я вижу небольшое деревянное строение. Безжалостная сила гонит меня туда.

* * *

Строение оказалось сарайчиком-бытовкой без крыши, но с возвышающейся трубой из полуживой печки-буржуйки. Архитектура заброшенной мечты. Труба источает надежды. Надежды были и до этого момента, но только в виде миражей. Оторванные ветром доски придают вид взъерошенный и жалкий, а валяющийся вокруг свежий мусор говорит о тлеющей внутри жизни. Сарайчик упирается в камни грубо сваренными железными полозьями. Значит, его приволокли сюда по снегу странные люди под видом геологов. Сделали из похмельной драки сани.

А что, если там кто-нибудь есть? Придется просить: пустите погреться, напоите...  жареной картошечкой.
Внутри на прогнивших досках лежал толстый человек в рясе.

* * *

При ближайшем рассмотрении ряса на самом деле оказалась рясой, только самодельной, без каких-либо знаков отличия. С каждого бока совершенно нелепо были нашиты по накладному карману.

При моем приближении человек мгновенно перевернулся, ловко уселся, скрестив ноги и уставился на меня с таким выражением, будто прямо сейчас начнет показывать очень смешной фокус.

— О-о, чрезвычайно рад встрече!

Человека звали Петр Сквозняков и следующие несколько дней я пробыл в разговорах с ним.

Он спросил, не видел ли я Олега. Такого, в разноцветной куртке, сшитой из всего подряд. Я ответил, что пару дней назад видел человека, который выглядел как Олег. Но был ли это Олег или человек, только внешне похожий на Олега, я не знаю. Петр заметил, что действительно, на этих пустынных каменных полях я мог запросто встретить человека, который только с одной стороны выглядел как Олег, а с другой как совсем другой человек, и предложил выпить за осторожность. Я отказался. Я не пью — по делу, а не по моде.
На перевернутом ящике стояла пластиковая бутылка со спиртом и запахом повилики, наполовину пустая. Рядом валялось еще множество бутылок — разной степени опустошенности. В стороне находилось крошечное озеро, тоже наполовину пустое. Я бы не удивился, если бы Петр заявил, что озеро ополовинил он, разбавляя очередную бутылку со спиртом. Я зачерпнул из озера пригоршню воды. Вода была теплая, как моча. Пить ее совсем не хотелось.

— Сегодня еще не грешили, поэтому дождя нет, — заявил Петр.

Он внимательно осмотрел мой потрепанный наряд.

— Кто плохо молился, того и накрывает. Вот у меня крыши нет, — он кивнул на сарайчик, — но с погодой здесь полный порядок. Это потому, что я молюсь и пощусь.

На первый взгляд, крыши у него действительно не было. Я попросил разрешения пожить пару дней рядом с сарайчиком. Все-таки дома хорошо, а в гостях лучше.

— Конечно! Добро пожаловать в отель «Все выключено». Сегодня и всегда вход свободный!

* * *

С этого момента Петр принялся безобразно пьянствовать. А я смотрел на него вместо телевизора, слушал его разухабистые истории и проповеди, и хохотал. Моя скука по развлечениям наложилась на его потребность обезьянничать. Он не приставал ко мне с расспросами про мои дела, зато сам с удовольствием делился репортажами. И всегда было что посмотреть, каждая передача мне нравилась.

Конечно же, никакого прямого отношения к духовенству он не имел. Но это не мешало ему задвигать духовные темы с такой лихостью, что стыдливо примолкли бы на первых каналах, и балансировать на границе между тонкой иронией, остроумным боголепием и самой несусветной дичью, параллельно сверля меня глазами, будто он выдает расклады подробно по каждому пункту бытия. Но я-то невозмутимый, меня взглядом не просверлить.

— Как же ты выжираешь столько, Петр, и не умираешь?

— С божьей помощью!

— А это не грешно ли?

— Грешновато. Но без греха нет и покаяния, — разводил руками Петр и опрокидывал внутрь себя новую порцию теплого бодяжного спирта.

— О-ох, бля… Накажи меня бог!

Что я узнал о Петре? Родился и вырос в городишке Сморгонь, что в Белоруссии. Сам он назвал этот промежуток прозябанием в Кромешноужасске. Потом переехал в Москву. С тех пор родителей ни разу не видел.

— Ты замечал, что чужие родители всегда лучше, чем свои? Зато свои бабушки и дедушки всегда лучше, чем чужие.

В Москве работал в фирме Макдоналдс, пока не стал слишком толстым. Хотя сам себя не считает толстым. Петр не толстый. Петр справный. Петр отлично питается даже здесь — спиртом, водой и духом святым. И того, и другого, и третьего вокруг в изобилии.

Два раза тонул в Клязьме. Два раза побеждал в чемпионате района по Quake III. Два года неуемно панковал и пел песни в панк-группе голосом умирающей псины. Два раза ночевал в обезьяннике.

— За что? Ты будешь смеяться, но ни за что. Ничего не делал, никого не трогал. Но ты же знаешь, как у них все происходит: почему ты шел по улице и никого не трогал?

— Понятно, так и запишем.

В целом, Петр звезд с неба не хватал, ни на что не претендовал. В горы ходил только Воробьевы. Тыкал всю жизнь пальцем в небо, но так и не попал.

Полюбил девушку, а она его. Она его пустила жить в свою квартиру в пределах МКАДа и пристроила на работу к своему отцу в геодезическую контору. Отец жил по своему мнению правильно, по понятиям: ругал ментов волками позорными, плевал через щелку между зубами. Потом Петр девушку разлюбил и ушел, потом снова полюбил и вернулся. Затем она его разлюбила и выгнала из квартиры. Затем снова полюбила, но обратно в квартиру уже не пустила. Петр стоял под дверью и хныкал, мол, если мы любим друг друга, зачем тогда это межевание и сегрегация.

Жить ему стало негде, встал вопрос, как дальше быть: по закону, по понятиям или по библии? И он украл деньги из кассы на работе. Касса представляла собой выдвижной ящик в столе начальника, того самого отца строптивой и ненадежной девушки. Что-то около восьмиста тысяч рублей. И вроде бы все прошло гладко, никто не подозревал его лично, только в числе всех прочих сотрудников в равной степени. И сумма недостаточно большая, чтобы поднимать всех на уши на полном серьезе.

Но деньги не принесли Петру счастья. После произошедшего ему не хотелось ни есть, ни спать. Он решил повеситься. Но когда повис на веревке, тут же понял, что на самом деле не существует неразрешимых ситуаций, кроме той, в которой он прямо сейчас висит на веревке. И самое лучшее, что можно было бы сделать в этом случае – это проснуться, и Петр захотел проснуться изо всех сил, возжелал этого больше всего на свете. Веревка тут же оборвалась, как в кино. Все же он был толстым, а не справным.

После вознесения к потолочной балке он хотел вернуть деньги, но не придумал ни одного безопасного способа сделать это. Тогда он решил сделать что-то непредсказуемое и убежал. Бросил портфель носить, с галстуком завязал и выехал из Москвы. Параллельно всей истории куда-то катился по алкогольной наклонной, все ускоряясь и ускоряясь, пока в конце концов не предстал перед моими глазами в самом жалкой форме и нелепейшем виде.

— Я ведь всегда хотел иметь более-менее нормальные бабки в кармане. Не то, чтобы я хотел стать бизнесменом, но бесполезная пустота моего кошелька вызывала у меня отвращение. И у меня появился такой шанс вынырнуть и осмотреться немного, сообразить, что можно сделать. Но я не увидел там ничего воодушевляющего. Пустота. Там тупик. Первым делом я отправился покупать себе ботинки. Выбрал за очень приличные деньги. Только их носить оказалось нельзя, а то у них внешний вид портится. Представляешь, да?
Я готов был поспорить с этим утверждением, но из песни слов не выкинешь. Особенно, если эта песня поется голосом умирающей псины.

— Дорогие ботинки, в которых нельзя всерьез шкандыбать по асфальту, потому что сделаны из слишком нежной и красивой кожи. Я понял, что оказался на уровне, где основным товаром является цена, и таким как я там делать нечего. Так жить, конечно же мне не хотелось. Почти год я мариновался в душных обстоятельствах, пил алкоголь, смотрел видения. Ведь все, к чему я стремился, оказалось симуляцией. Я и чудил. От алкоголя дураком не становится только тот, кто изначально им не является. И меня как-то незаметно потащило в духовную сторону. Мне хотелось свалить из Москвы и начать делать все каким-то образом наоборот, не так, как принято. Москва ведь засасывает деньги и людей, а мне уже в другую сторону надо было.

Так, Петр выждал время, заныкал почти все деньги, выпил напоследок немного больше, чем нужно, водки, и случайно переехал для начала в город Коростень под Воронежем. Там чудесным образом поселился у женщины на двенадцать лет старше него. На Петра уже тогда было жалко смотреть: потрепанное платье-ряса, какое-то подобие башмаков — разбитых, но очень дорогих.

— Представляешь, она сначала не хотела называть свое отчество. Я говорю, Ольга, может, у вас длинное или сложное отчество? Нет, говорит, просто некрасивое — Шахтеровна. Отец родился в Воркуте прямо в шахте, там его так и назвали — Шахтер.
Ольга была не первой свежести, но у нее была очень красивая ****а. Именно так, как он сказал, без затушевывания и сглаживания углов. После случки она не стесняясь громко и сыто пердела.

— Она меня привела к богу, эта Ольга Шахтеровна. Она постоянно все сводила к этой теме. Я сначала думал про себя, что нужно осторожнее двигаться в таком деликатном направлении. Зачем мне бог, так и в ад можно попасть, да? Я на тот момент уже убедился, что все пути одинаковы и никуда не ведут. Я ходил многими разными направлениями и никуда не пришел. Но тут что-то новое для меня было. Сам же все больше доводил себя до такого любопытного состояния. в котором Кастанеда однажды обоссал собаку. Алкоголики называют это состояние моментом истины. И все время мне будто кто-то капал прямо в мозг: выброси все вещи и живи в лесу  И в один прекрасный момент я понял, что все, что мне нужно, и то, чего не хватало до этого — это жить где-нибудь здесь и как-нибудь так — Петр широким неровным жестом обвел округу, — Вдумчиво проводить время без чрезмерной спешки. Вскоре подвернулся удачный момент, чтобы свалить. Я обнаружил, что Ольга Шахтеровна пускала в свою спальню и других постояльцев кроме меня.

— Я внимательно слушаю, продолжай.

— К тому моменту окружающий мир стал окончательно чужд мне, и вообще не таким. Оценить его хочется словами Владимира Семеновича Высоцкого – нет, ребята, все не так, все не так как надо. Я видел мир результатом криворукого труда рвотных масс населения. Результатом испражнений. Ничего прекрасного в нем не было. И чем больше я смотрел вокруг, тем больше мерзел сам, пока не сложился такой, знаешь, русский крепкий ****ец, как мороз, только еще видимый и более осязаемый. Непостижимый, как тупик в бесконечности. И в самом центре Ольга Шахтеровна и ее красивая ****а, как русская земля — огромная и милостивая, гостеприимная – примет в себя любого, успокоит и приголубит. Вот тут-то все и встало со своих мест. Вот тут-то мне и стало все непонятно! 

Петр отхлебнул из кружки и сипло продышался открытым ртом, орошая пространство вокруг себя спиртовым духом.

— Если посмотреть вокруг, что мы увидим? Хаос. Но стоит ввести понятие бога, как все снова встает на свои места!

* * *

И вот теперь Петр здесь. Сначала жил с полумифическим местным рыбаком Олегом. Дороги не просыхали, и они не просыхали. По очереди совершали набеги в магазин в ближайшем поселке. Потом Олег вернулся к более-менее нормальной жизни, но продолжает уже целый месяц, примерно раз в неделю, приезжать на Ниве и снабжать Петра спиртом, продуктами и строительным мусором для печки. Но в назначенный срок вместо него почему-то явился я.

— Чтобы жить праведно, надо соблюдать простые правила: не брать у мира больше, чем тебе нужно и не делать ничего лишнего. А я вот взял. Теперь все бросил и приехал сюда. Ничего не делать здесь, конечно, до конца не получается — нужно колоть доски на дрова, организовывать баню, стирку. — Петр поскреб жесткую клочковатую щетину, — бухать опять же нужно, чтобы в голове интересней было. Бухать постоянно нормально, главное, не совмещать пьянство и работу. Но вот перекладывать камни с места на место — уже грех. Здесь все сведено к минимуму, и такая жизнь значительно ближе к богу, чем в городе. Вот так и живу. Не беру и не делаю больше того, что необходимо для выживания. И не привязываюсь ни к чему конечно. Даже к этому месту. Захочу — и уеду.

Я смотрел на его землистое лицо с редкой порослью, потертую рясу, из широких рукавов которой безвольно свисали пухлые руки, а из раструбов грязных штанин торчали дряблые башмаки, и не понимал, как все эти причудливые калейдоскопические метания уживаются в одном человеке — толстом, неповоротливом и удивительно резвом, упругим и легким на подъем. И где заканчиваются его личные вымученные идеи и начинается вздорная нелепица, привидевшаяся в алкогольном бреду?

— Вы там че-то все боитесь: кризис наступит, работа потеряется, цены повысятся. В городе толкотня, пыль, драные коты, паршивые псы, подзаборная ругань, страх, темень и вонь. А меня почти ничего не беспокоит. Пока Олег возит фураж — мне ничего больше не важно. И пока есть деньги на это — у меня все хорошо. Перезимую, наверное, в поселке, а летом снова сюда. Олег вот звал к нему в гости съездить, на день рождения.

— Поехал?

— Не. Тут же это... хозяйство, пьянка.

— И тебе все нравится?

— Абсолютно.

Я не знаю, зачем Петр решил выложить передо мной все карты, особенно те, что касались краденных денег.. Может быть, он не видел во мне никакой угрозы, но видел некую солидарность. Может быть, завтра он и не вспомнит, что все разболтал. Может быть, он планирует меня убить и сожрать.

— А как ты оказался здесь? — спросил меня Петр.

— Ну, это место притягивает туристов со всей Солнечной системы. Что же вы с Олегом не сделали крышу?

— Посмотри на мои руки. Если бы я был создан для работы, вот этот палец был бы похож, например, на отвертку. Или вот этот. А вот этот на напильник. А в моей руке удобно держать, например, стаканчик. Или папироску.

Я натянул тент от палатки на сарайчик, растопил буржуйку и поставил на нее чайник.

— А что у тебя в чайнике?

— Иван-чай

— Гроб господень! Иван-чай, вот это славно! Если в Иван-городе пить Иван-чай, то можно познать Иван-бога.

Вокруг незаметно потемнело. Было уютно сидеть у печки и смотреть, как за дверцей с дырочками мечется пойманный огонь. Убогий домишко без крыши, окон и дверей становился все роднее и значительнее. Петр не мог стерпеть тишины и спросил:

— А ты, стало быть, в бога не веришь?

— Я пошел по пути эволюции. Ничего не могу поделать с тем, что я потомок древних прекрасных обезьян! Я верю, что наши кембрийские деды отважно воевали с трилобитами за наше светлое будущее. А в бога нельзя не верить. Можно либо верить, что он есть, либо верить, что его нет. Все равно никак проверить нельзя. Откуда-то отсюда начинается агностицизм. А эволюция — она как огромный дуршлаг, кастрюля с дырочками, которым бьют по нам. Кто бьет? Возможно, бог. Вот кто в дырочку проскочил, тот жив остался.

— Ага, понятно, что в дырочку попадают самые умные!

— В дырочку попадают самые примитивные, а не самые умные. Ум у нас уже давно вменяют в вину. Лощеные румяные дебилы, самые упрощенные организмы, которые руководствуются только тягой к размножению и доминированию, легче всего достигают результата. А чем умнее человек, тем он более асоциален. Он обременен моралью и этикой и обречен на вечные муки рассуждения — как нужно жить, с богом или без такового?

Петр с трудом поднялся с камня и стал шарить руками вокруг себя в поисках бутылки. Он был уже изрядно пьян и, безумно вращая глазами, попытался сфокусироваться на мне.

— Так я не понял, ты что, хочешь сказать, что я тупой?

Я поднял мятую полторашку из под его ног.

— Еще одну осилишь?

Петр утвердительно уронил голову на грудь: мол, давай, наливай. Я наполнил стакан и протянул ему.

— О-ох, бля… Грехи мои тяжкие...

— Видишь ли, ты допускаешь ошибку в рассуждениях. Ты, как любой религиозный человек, православный (а православие – это всего лишь твои настройки по умолчанию), разделяешь все на добро и зло, на хорошо и плохо, тогда как предмет рассмотрения всегда цельный. Создавая положительную или отрицательную оценку ты создаешь систему координат не относящуюся к вопросу, и действуешь уже в ней, никак не соприкасаясь и никак не воздействуя на обсуждаемый предмет. Добра и зла не существует.

Я знал, что Петр уже не слышит, что я говорю. После последнего стакана, который я ему налил, он, размягченный, попал на другую планету. Видимо, масса ее была столь велика, что он пошел изучать ее с усилием переставляя отяжелевшие ноги, внимательно вглядываясь куда-то вниз, и мыча.

— С богом идти рядышком надо. Христос он не вовне, им каженный содеяться может! — будто жалуясь, еле внятно бормотал Петр.

Шагов через десять он грузно и неуклюже рухнул на камни и провалился в сон как в могилу.

Наконец закипел чайник. Он давно уже стоял на буржуйке и теперь радостно бряцал крышкой. Я с трудом отыскал свою кружку. Она валялась на земле, как и все вокруг, и налил Иван-чай. Вряд ли Петр присоединится к чаепитию. Я подошел к нему,  приподнял голову посмотреть как дела, не потекли ли слюни. Не усоп ли. Не окаменел ли. Я притащил пенку и перевалил Петра на нее со стремительно остывающих камней и укрыл каким-то подобием грязного одеяла. Петр счастливо улыбнулся не размыкая век и пробормотал: «Cдается мне, я все ещё пьян». Ладно, спи. У нас вполне конкрентные планы на будущий день — встаем, во сколько сможем, а дальше как получится.

Ядрено топилась печь, весело пузырился совместно нажитый кипяток в чайнике. С погодой тоже повезло. Тяжко и нехотя меркло небо, на котором уже вовсю высыпали звезды. Хорошо, что Петр сегодня молился и не грешил. Я наконец-то за долгое время смог до конца просушить все свои вещи и привести их в порядок.

Теперь мне оставалось лишь попить чай да побороться с самим собой. Я откинулся на грубые доски сарайчика и стал вглядываться в высокое небо, усыпанное звездами так, как только может быть усыпано ими небо в горах. Им нет числа, им нет имен.

Бог, конечно, есть. Но дело в том, что влияние этого фактора на жизнь человека очень сильно преувеличено и переоценено. Бог существует как существуют созвездия, его аспекты независимы друг от друга и никак не взаимодействуют, и лишь только в голове человека складываются в единый осмысленный узор. А религиозные проповедники как астрологи, только портят впечатление от равнодушного и прекрасного сияния вечности.

Я забрался в спальник, напившийся чаю, успешно перехитривший самого себя.

* * *

По такому сценарию прошло несколько дней. Мы бездельничали, разговаривали, спорили, ели, спали, бродили по карликовым лесам, пронизывали взглядом просторы, уныло прогибали спины под плетями холодных дождей, наблюдали закаты медные, как военный марш. У некоторых людей есть удивительные интересы, а у некоторых самые обычные, в которых только они способны увидеть удивительное. Это про нас.

Каждый день Петр Сквозняков напивался до изумления. До треска земли под ногами. Окаменевший ломоть, отлетевшая подметка. Бесчувственный, промокший насквозь. С утра ему следовало быть зеленым, его должно бы тошнить и руки должны  были трястись. Но вопреки моим ожиданиям Петр с утра просыпался как ни в чем не бывало, бодрый и незамутненный. Настоящий космонавт. Будто всем своим видом говоря: «Ну, гляди, какой я интересный!». И снова начинал медленный, но неотвратимый полет под лохмотья грязного одеяла.

Однажды к нам все же наведался Олег со своей женой, Зиной Кукурузиной. Олег оказался мутным типом, вокруг которого по орбите вращались всякие подозрительные вещи. И жена его неопределенного возраста и жизненной позиции. В ней остались еще кое-какие намеки на былую стройность, и было заметно, что она сама относит себя к тем, кто еще ничего, но изо рта уже попахивает старостью и одиночеством. Ее контузило сразу же после первой бутылки и она стала угрожать станцевать голышом. Кроме жены Олег приволок кусок старого корабля на растопку, несколько банок консервов, пачек макарон, сухарей, новостей, спирта и даже немного пива. И бутылку виски для изготовления «Ирландского ерша» — извращенных грез Петра Сквознякова. Приканчивал ее все же Олег один, попутно запивая какие-то колеса. Закончилось все банально и ожидаемо. Олег смог уехать только в сумерках следующего дня, погрузив безжизненное тело падшей жены на заднее сиденье авто из мрачной кузни Автоваза.

До сумерек речи Петра оставались внятными и осмысленными, но  по мере опустошения очередной полторашки делались все причудливее, превыспреннее и невероятнее. В своей скоморошьей рясе Петр к ночи нес уже такую веселую удалую ересь, которую я не возьмусь переносить на бумагу, ведь несмотря на то, что я невообразимо оторван от мира, я все еще продолжаю познавать Российскую Федерацию вокруг себя и помню, что закон об оскорблении чувств верующих не плод чьего-то больного воображения, а самая что ни есть материальная действительность.

Каждый вечер Петр лежал в лишайнике беспомощно и глупо. Он сам почти превратился в лишайник, его габитус клонился от человеческого к грибам и водорослям. Его, словно дерево, выдрали с корнем из благодатной почвы обещаний и надежд и забросили сюда, в молчаливую пустыню, где он безуспешно пытается пустить свои мягкие розовые корни. Я подпирал его камнем сбоку, чтобы он беспечно не укатился в туман, пока спал. Или не спал, а только притворялся, чтобы избежать ответственности за то, что происходило вокруг. Я уже ни в чем не был уверен.

Иногда он поднимал голову и глубокомысленно смотрел мне в глаза, будто его вот-вот накроет огромная волна мудрости, которой он обязательно поделится со мной, но после продолжительного молчания он разочаровано произносил очередную околесицу, а я так и не понимал, накрыло его или нет.

А что делал я? Ничего.

Когда не находишь себя ни в какой движухе, когда не видишь смысла ни в какой идеологии, когда не попадаешь ни в какую струю, и струя не попадает в тебя. Когда ты в зоне, свободной от коммерции. Когда не нужно выживать среди этой смертной любви… и вредных привычек. Ты так благодарен этому пространству за то, что ему всё равно.

В целом, Кольский полуостров сейчас весьма популярное (в определенных кругах) место, и эти круги с каждым годом все шире и шире, как годовые кольца. Сюда приезжают за арктической экзотикой. Но стоит свернуть с наезженных дорог вглубь, с хоженых троп вовнутрь — как тебя встретит огромное пространство наполненное тем самым чувством, ради которого ты однажды покидаешь свой дом, несмотря на то, что всю жизнь делал его таким, чтобы уходить из него никуда не хотелось; чувством, ради которого все странствия и приключения и происходят. Ощущение, что тебя, наблюдателя, это наблюдаемое, воспринимаемое, ощущаемое пространство вовлекает в себя осознать, увидеть, почувствовать тебя. Стать частью твоей жизни, наполнить ее собой, растворив тебя в нем. Туманно? Конечно туманно, но разве мне не все равно? Разве не все равно тому, что от меня осталось? Глазным пуговицам, волосяным луковицам, отпечаткам пальцев, цветными картинкам под веками, короткометражным снам, звукам шагов, строчкам слов, забытым на батарее варежкам, неудаленным файлам про любовь?

Я в порядке и в заполярном покое. По-прежнему идет время и дождь. Только дождь не обманывает ожидания.

Зачем люди путешествуют? Тут, на краю земли, в лесных глубинах и на протяжных кряжах, в болотах, непроходимых, как человеческая тупость, среди криков чаек и повышенной влажности, каменистых дорог и дремучих мифов, белых ночей, холодных морей и теплых воспоминаний — каждый ищет свой собственный смысл. Петру все меньше нравились люди, все скучнее было с ними пить и он отправился сюда. Мне стало понятно, что ничего другого ему просто не оставалось делать.

Как-то Петр потерял меня. С вечера он валялся под тряпьем лицом вниз, свалившись недалеко от озера. Я вновь попытался растормошить его. Иногда это помогало и он кое-как выбирался из обломков колючих и тяжких похмельных снов и перебирался ближе к огню. Но чаще он отмазывался, протяжно вздыхая:

— Полип Полипыч я…

— То есть, домой не пойдешь?

— Нет…

А тем утром он бодро обошел несколько раз вокруг сарайчика, ни разу не заглянув в него.

— Где ты?

— Здесь, — неубедительно ответил я из сарайчика, будто уже и сам не был уверен до конца, здесь я или нет.

В этот момент мне нестерпимо захотелось уйти, и в начале октября я покинул сию станцию утешения.

* * *

Я снова пишу. Мысль упрямо загибается в сторону, теряется контроль над неуправляемым повествованием. Так и надо, так и должно быть. Если писать не для себя, а за деньги, то, как утверждал Юнгер, писатель должен изучать настроения масс и подстраивать свой труд под господствующие банальные мнения.

Писать вообще нужно редко и никогда не браться за что-нибудь актуальное. За что-нибудь выверенное и правильное. И главное — вовремя закончить. Нет ничего более прекрасного, чем конечное. Коли тут всё — пойдем дальше. Заполнять собой неоткрытые земли. Занимать еще свободные строчки.

Два дня назад я распрощался с Петром. С тучи по обыкновению свисал тоскливый долговязый дождик и уныло раскачивался из стороны в сторону. Петр тепло жал мою руку и хлопал по плечу.

— Ну, прощай. Даст бог, еще увидимся. Не на этом свете, так на том. Ты, конечно, не самый лучший собутыльник. Так сказать, без особых отличий, без особых примет. Но зато решительно не похожий на меня. Я это ценю.

— Так-то и ты парень хоть куда, левую ноздрю пальцем затыкаешь, из правой соплей стреляешь.

Потом я мучительно долго и однообразно брел по курумнику, и еще дольше отлого спускался по осыпающемуся склону. Я вышел к полуживому руднику — лишь по брани из разбитого окошка и свежим окуркам у входа можно было догадаться, что там еще теплится жизнь. Черные птицы ковырялись в чермете. Разбитый фонарь источал кромешный свет.

Отсюда вела асфальтовая дорога к рабочему поселку, и дальше, дальше, к городам, в которых проживает невероятное количество людей. Я с удивлением бродил между ними, будто впервые увидел. Я вновь с удовольствием бродил по подворотням, искал слова — горемычные и удалые, случайно оброненные в задумчивости изо рта, как забытая папироска, растоптанные безжалостными сапогами. Я подбирал их и аккуратно заносил в блокнот.

* * *

С тех пор, как я ушел с берега Имандры, к которому слишком надолго прилип, я стараюсь держать себя в руках и не грешить. И сегодня, все утро проторчав на причале в Рабочеостровске, пока еще не нагрешил. Поэтому с небес ничего не льется, и море тихо шевелит своими волнами. Но, чувствую, держать равновесие становится все труднее. Уже хочется вон ту ужасную порочную девку. Вообще, порочная девка присутствует в уме всегда, особенно она назойлива при отсутствии аналогичных физических раздражителей. Это хорошо чувствуешь в уединении на краю земли, когда женщину видишь как и надежду — только в виде миража. Когда, забывшись, выпав из реальности, заметишь ее будто случайно за поворотом, и сразу тащить собираешься в ближайшие кусты. Хватаешь, а ничего в руках нет, только мысль одна туманная и заблудшая. А она все лезет и лезет в голову, вышибает искры, вышибает пробки, мозги и все остальное, что может вышибаться, когда замыкаются друг о друга оголенные провода.

Теперь я здесь, снова со всеми вместе, как полагается быть приличному гражданину. Вокруг все так, как и должно быть. Птица крикнула на меня. Двое усталых мужчин дали в морду долговязому умнику, сломали ему google glass и отобрали телефон. Я их даже не могу осуждать — на понты кредиты брать глупо. И менты кого-то тормозят небрежно. И порочная девка стоит. И рядом трется детина в модных штанах и татуировках. И, судя по всему, у него в кармане есть излишества похлеще девицы. Скоро мне грузиться на корабль, стало быть, стоит поспешить совершить сделку. Завершить все дела на берегу. Деньги, деньги, деньги, профурсетки, метрески, мармозетки и их половые уста… Кажется, дом так близок, и прежняя жизнь — комфортная и понятная — на расстоянии вытянутой руки. Но я руку недоверчиво прячу в карман, мой корабль идет в другую сторону. Он равнодушно и устало гудит, а чайки равнодушно и устало смеются над ним. И ясно, что морские черти будут выть, а волны крушить все вокруг. И будет хлестать мне по телу холодными струями дождь. А я буду улыбаться, вспоминая, что ничего не бывает без воли бога, кроме абортов и пидарасов. Это цитата Петра из моей еще ненаписанной книги — единственного и исчерпывающего документа о том, что я был. Где все совпадения с реальными людьми не случайны. «Посветит солнце и на собачью жопу» — это тоже выражение Петра Сквознякова, зачем-то скрупулезно занесенное в этот блокнот.

Закончить хотелось бы строками из стихотворения 30-х годов певца философских окраин Г. Иванова.

Хорошо, что нет Царя. Хорошо, что нет России. Хорошо, что Бога нет. Только желтая заря, только звезды ледяные, только миллионы лет. Хорошо — что никого, хорошо — что ничего, так черно и так мертво, что мертвее быть не может и чернее не бывать, что никто нам не поможет и не надо помогать.

К о н е ц