На похороны

Саня сидел в своем летнем «кабинете», под который он переоборудовал сарай.

После смерти отца денег сильно не хватало. Мать пускала квартирантов в дальние комнаты, а сами втроем теснились в двух других. Саня спал в проходной на раскладном кресле.

В «кабинете» пахло нагретой пылью и сережками-червячками вётел над оврагом, что засыпали задний двор. Вётлы шумели, как шумели всегда, даже в безветренную погоду. И на всю жизнь Сане родной дом запомнился в первую очередь этим шумом. Шумом и необходимостью лезть на верхотуру, спиливать нависшие над домом ветви, а то проломит крышу. Это давно уже стало его обязанностью.

Саня раскачивался на стуле и штриховал карандашом дырку в дерматине стола. Вспоминал недавнюю их с матерью и Маруськой поездку в Екатериновку.

В Екатериновку гостить у материной старшей сестры теть Марфы ездили обычно летом. Но вдруг умер от удара Марфин муж, пожилой мужчина, потерявший на фронте ногу. Вернувшись с войны, часто уходил в запой. Буйно, с криками, с проклятиями Гитлера и… жутко подумать даже кого еще. Тогда Марфа валилась на него полным телом, заслоняла, затыкала пьяный рот, чтоб не слышали дети.

Долгой вышла поездка. Передали о смерти ночью. Мать решила ехать – с сестрой они держались друг друга. С Саней укладывали вещи, под утро растолкали Маруську – теплую, мягкую, с кошкой в обнимку. Кошку – на двор, Маруську – в сапоги, не куксись, торопимся. Дальше с узлами: трамвай, вокзал, билеты с рук. В поезде сидели по очереди, на узлах. Хлеб с салом, яблоки, вот и конечная, и день к вечеру. И разлившаяся Медведица, нужно искать перевозчиков, потому что апрель, кроме похорон ехать незачем. Мать ругается с мужиками – жулики, у людей беда.

Наконец, поплыли. Деревья растут прямо из воды, Медведица,  Аткара – все слилось. Ночевка в какой-то деревне, с раннего утра на телеге уже до места.

Сразу на кладбище, грязь, всюду грязь. Вой Марфы над могилой, хмурые овалы – лица взрослых сыновей. Поминки, Маруська, наконец, наелась, да и Саня мел пироги под тяжелым взглядом матери. Их разморило, вспомнил себя на сундуке, сквозь сон женщины пели. «Ничь яка мисячна, зоряна, ясная» – что на свадьбы, что на поминки, одни и те же песни, и вновь уснул. Проспал до вечера следующего дня, а наутро уже уезжали. Реки опали, опустились, высохла объездная дорога. Добрались быстрее, веселее. Солнце вышло, выстрелило из облаков – весна!

Пролески сиреневели подснежниками-хохлатками. Попутчики ожили, голоса зазвенели, забубнили, загундосили простудой, запищала-затараторила детвора.

Отощавшая на вольных хлебах кошка встретила ором. Орала, как тогда, когда отец лежал уже посеревший, твердый. Когда Сане пришлось выбить створку окна – замутило, окатило холодом сердце – на ватных ногах подойти, открыть изнутри дверь все понявшей матери.


Хрясь! Стул, крякнув, развалился под Саней, карандаш улетел под стол.