Постоялец у колодца

Лицо исказилось. Иван чуть не вскрикнул, отпрянув от люка. В глубине колодца гудело, как в динамической трубе. А на крышку, позеленевшую от старости, расправляя помятые крылышки, одна за другой выползали огромные шипящие осы – шершни...

…Колодец в пору его детства был уникальным - общим. Это потом их наросло. А вначале был один - на все Дольцы, в центральной части деревни. Называли его еще студней (от польского слова «studniа», студеный). Выстроить студню было непросто. Особенно, когда под рукой лишь лопата да топор. Пробирались к жилке осторожно, постепенно выбирая землю и наращивая деревянные устои. Главное было - удержать грунт, не дать осыпаться.

Точный возраст его Иван не знал. Не спрашивал ни мать, ни отца. Наверняка, был ровесником деду: как те же фотографии на стене – всех родных и близких. Колодец постоянно присутствовал в доме в виде вещи, что висела всегда на видном месте – под рукой. Коромысло. Поход к колодцу был всегда связан с ним. Кусок мягкого и крепкого дерева, филигранно обточенный и отполированный, блестел, словно обмазанный маслом. Приспособление должно было плотно прилегать к плечам - как рукава овчинного тулупа, выделанного кропотливым трудом, и не создавать неудобств при хождении.

Им гордились - так же, как сделанными своими руками санями или широкой канапой в гостиной, филенчатым буфетом на кухне или верстаком в подсобной мастерской. Когда Ваня впервые примерил коромысло, то оно показалось ему тяжелым. Детский рост еще не позволял принять атрибут, рассчитанный на взрослые плечи. Заволновался – удержит ли равновесие?

- Ванечка, становись за мной, занимай очередь, -  сказала тетя Маня, дальняя родственница, когда он подошел к колодцу, держа в одной руке коромысло, а в другой – два пустых ведра.

Все обернулись. Ване показалось, что деревенские жители оценивали его возможности. А журавль, поднятый дедом Павлом, скрипнул, словно недоумевая: мальцу рано впрягаться в тяжести?

Колодец стоял в сторонке от центральной улицы, в низинке, что сформировалась естественным путем при деревне. Там легче было выкопать скважину, меньше усилий - затрат. Там было сердце Долец. В низине располагались крестьянские наделы, перемежаясь пограничными полосками, поросшими травой. Землю распахивали по весне, сажая в основном картофель.

Тетя Маня перевела разговор в историческую плоскость. Она рассказывала, как в ее бытность плуг таскали впятером. Это было после войны, когда коней в деревне не осталось. Таскали плуг дети, а самый старший шел следом. Тяжелая работа. Она вызывала потребность утолить жажду, и бежали гурьбой к колодцу, чтобы охладиться затяжными глотками. Пили поочередно, прямо из ведра, подвешенного к журавлю. А он смотрелся издали как рычаг на весах. Что покажет?

Пока человек пил, глаза его всматривались вглубь: что там? Люди пережили страшную беду. Война разделалась, в первую очередь, с их отцами и дедами – как смерч, пронесшийся ураганом. Тете Мане было девять лет, когда уводили ее деда. Она бежала следом и рыдала, не понимая, зачем? А последние, уже немощные мужики, погибли близко к победе, при отступлении фрицев. Их заставили нести военное снаряжение к линии обороны, а потом хладнокровно расстреляли. Кто и зачем отдал такой приказ, Ваня не знал.

Ему часто рисовалось лицо Проски – девушки, которая погибла сверстницей, в летах Вани. Ее замучили в тюрьме, за связь с партизанами. Тетя Шура, соседка, видела ее избитое лицо после пыток, пока та не исчезла вовсе. Хата, где жила Проска, стояла неподалеку, теперь была пустой, безжизненной.

… Шершни лезли один за другим, недовольно шипя. Иван хотел смахнуть их рукой, но не сделал этого. Он жил в другое время. Не было уже ни деда Павла, ни тети Мани. И земельные наделы смешались, поросли быльем. Да и журавль давно упал – его разрезали на дрова. 

…Иван хотел снова заглянуть внутрь – что там? – как в детские свои годы, когда зачерпывал полное ведро, но обернулся. За спиной, на другой стороне деревни, торчала высокая водонапорная башня. Ее возвели, чтобы подавать воду в колхозную ферму – поить животных, которые кормили страну. Башня господствовала над деревней, словно соревнуясь за право долголетия: кто выстоит окончательно – она или старый колодец? На самом верху ее чернело покинутое птицами большое гнездо – это аисты селились, да не прижились, что-то их оттолкнуло, не понравилось. Улетели с колхозной территории, перебрались ближе к крестьянским домам, словно оживляя пространство: верили, чтобудет лучше?

Птицы облюбовали Дольцы давно. Прилетали каждую весну и выводили птенцов. А вот шершни были из разряда посторонних, никогда ранее не селились в сельских постройках. Встречались по окраинам, в дуплах деревьев, словно таясь пред нашествием.

«Откуда они?» - думал Иван, глядя на крылатых тварей, которые пугали агрессивностью. 

…На противоположной стороне улицы сверкнуло окно – хата смотрела прямо на колодец. Там жил Витек. Раньше сказали бы о нем: «примак». Свою родную хату он потерял – когда колхозы рушились, и народ бежал за легким рублем. Витек тоже съехал, в город, надеялся, что быстро разбогатеет и купит городскую квартиру. А когда решил вернуться обратно, было поздно – его хату в Черницах продали, да и всю деревню снесли. Витек вынужден был искать себе жилье. Бомжевать не стал, а пристроился к Людке Павусевой – одинокой женщине, которая родилась в Дольцах и оставалась там, пожалуй, единственной женщиной - ровесницей Вани, не променявшей село на город. Жила расторопно. Содержала дедову хату и скупала другие избы, от которых отказывались люди, уже не надеясь на возврат. Людке нужен был мужчина позарез – такой, чтобы не только воду носил, но и грядки вскапывал, и крышу мог починить. Так они сошлись.

Людка даже выделила ему отдельную хату, долг за которую все еще висел не покрытый, а Витек обязывался погасить. И даже переписала на него часть жилья.

- Знаешь ли ты, Витя, кто в той хате раньше жил? – спрашивал Иван новосела, радуясь, что будет продолжение истории – что сельский дом еще послужит. Витек починил и крышу, и крыльцо, и даже сруб обновил, заменив подгнившие бревна. И присматривался к заброшенной скважине: не восстановить ли и ее?

- Что случилось? – прокричал Ивану, распахивая окно.

Иван отмахнулся – мол, всё в порядке – и снова обратил взор на колодец, где разминали помятые крылышки готовые взлететь шершни.

Зимой он обрастал толстой наледью, и мужики топорами скалывали лед. А в крепкие зимы мороз прихватывал пальцы, что клеились к металлу… Первый поход к нему врезался в память как ледоруб, скалывающий наросты. Два ведра болтались на коромысле, норовя выплеснуться. Ваня придерживал руками оцинкованные дужки, отдающие металлическим и морозным холодом, и делал неуклюжие шаги. До хаты оставалось метров сто, когда поскользнулся и упал. Вода растеклась, мгновенно застывая. Это случилось как раз на спуске, где жил теперь Витек.

Тогда уже, в детские годы, эта хата обрастала историей. В ней жила баба Лизка, судьба которой переплелась с судьбой всей деревни. Ей было неимоверно тяжело - муж погиб в партизанах, осталась одна, с малолетним сыном, но не сдавалась: держала корову и пахала кусочек земли. К ней, на постой, и определили приезжего – председателя колхоза, назначенного властью. 

Постояльца звали Метелкин. «Метла, да не та», - гуляла о нем молва. Почему не та, Ваня не догадывался. Скорее всего, потому, что своих мужчин не осталось – унесла война. А те, что помоложе, включая Ваниного отца, не считали эту должность многозначимой – работали лесорубами да сплавщиками леса.

Несколько раз Иван видел Метелкина воочию. Тот был неразговорчив, а сходство с метлой выражалось разве что в длинном сером плаще, из-под которого торчали намазанные ваксой сапоги. Понимал ли он что-то в сельском труде? А что там понимать! Главное было – привлечь людей к общественному труду, оповестить об очередном воскреснике или субботнике, и придумать новый способ выколачивания ресурсов.

До Метелкина был Соломон, тот жил в райцентре, в десяти километрах, и в деревне не ночевал. Наведывался днем. Животноводы расслабленно дожидались его, не принимая самостоятельных решений. Только он мог решить, что делать, например, с заболевшей животиной. Когда непродуктивной стала Жидовка – так звали одну телку, очень проказливую (“памаўзлівая” – говорила о ней тетка Ганна, соседка), то ждали Соломона: что он скажет? «Жидовка, так Жидовка», - коротко решил Соломон ее участь. Главное было – надои.

Ваня не разбирался в производственных тонкостях, да и смысл содержания колхоза его никогда не волновал – он казался несомненным явлением, таким же неотвратимым и неизбежным, как и вся деревня, существовавшая помимо его воли. Мать пропадала в колхозе безвылазно, день и ночь. В четыре утра уже бежала на ферму. Возвращалась на часок, и снова бежала. Изо дня в день. Когда Ваня пошел в школу, мать содержала колхозных кур. Так постановил Соломон. Ей повезло. За место работы шла ожесточенная борьба – среди женщин, задачей которых было воспитание детей, а работа в колхозе являлась очень выгодным подспорьем: находилась под рукой и приносила копейку в дом.

Птиц развели быстро, соорудив курятник на дамбе – между речкой и каналом, прорытым еще в царские времена для спрямления русла и сплава леса. Канал перестал функционировать во время последней войны, шлюзы разобрали, и по дамбе гуляли огненно-рыжие петухи. Ване не раз приходилось отбиваться от них портфелем, идя в школу, потому что путь лежал мимо курятника.

Ел ли Ваня курятину? У них были свои куры. Брать колхозное не разрешалось. Однажды Ваня с двоюродным братом притащили доску, что валялась в кустарнике на Великих Пожнях. Там строили концертные площадки для артистов на время районного фестиваля по случаю Дня молодежи, и съезжался весь город. Подготовка начиналась заранее, стучали топоры и визжали пилы, рождая предчувствие праздника. Дети, пребывая в ожидании, наблюдали за происходящим, хвастались увиденным. Парни решили удивить взрослых добытой ни за что вещью. Но отец Вани пришел в ярость и повелел тащить доску обратно. Все знали историю деда Павки, «награжденного» Сталиным тюрьмой за послевоенную расслабленность. Павка поехал к родственникам на Украину и привез оттуда два мешка зерна. А потом излишки решил продать в городе, чтобы купить на вырученные деньги гусей. Его арестовали и содержали в Орше.

…Метелкин тоже явился из Орши – будто в продолжение истории. Поселился у Лизки как фантом. Зачем его определили к ней, Ваня стал догадываться позже, в более зрелом возрасте. Лизкина хата стояла напротив Павкиной, где кучковались старожилы - родоначальники деревни. Хаты стояли плотно, одна к другой, тесно прижимаясь. Жили выходцы из одного корня – и близкие, и дальние. Еще при царе арендовали помещичью землю, обрабатывали ее. Расплачивались с хозяйкой – графиней Жабой-Плятер серебром и данью. Чинш - серебром, а дань – повседневным напряженным трудом: в виде мёда, гусей, кур, яиц, грибов, пивного хмеля и пепла, рыболовных сетей. Еще и на барщине барабанили: по три дня в неделю, пока не отменили крепостное право. Жен брали в пределах поместья, поколения множились, хаты росли, как грибы, а земли не хватало. Коллективизацию приняли как неизбежность, но вскоре разочаровались и начали возмущаться. Сталину же перечить нельзя было, и многие поплатились, даже жизнью. Война еще более проредила ряды возмутителей, но оккупантов не приняли, держались сообща, помогая друг другу...

Перечить уже было некому, Дольцы зализывали раны, а Метелкин оценивал шансы насчет расширения коллективной собственности. Вместо курятника построили животноводческую ферму - на сто голов, со стойлами и цепями для навязывания. Тогда же вознеслась к небу металлическая башня - как наглядное свидетельство державного устройства. Она поила животных. Ваня помогал матери таскать воду к поилкам.

А колодец хирел, некому и некогда было заняться его устройством. С появлением фермы сократились выпасы домашнего скота, коров приходилось гонять по лесам да оврагам, так как на широких просторах паслись колхозные. Воду для своей скотины привозили с речки. Ее тянули в гору – где громоздился дом.

«Странно, - думал Ваня, - колхоз все делал для большой страны, а деревенцам что он дал?»

…Хата Лизки, как и раньше, смотрела окнами на улицу. Лизка никогда не жаловалась на судьбу, и даже не завидовала Метелкину, который подсчитывал деньги за ее столом. Поражалась только его манере поведения – копил суммы, чтобы увезти в город. Лизка была озабочена добычей пропитания с кусочка приречной земли, в гумне, где испокон веков существовали приусадебные наделы. Таскала оттуда ноши на спине, сгибаясь под тяжестью овощных корзин с картошкой, капустой, морковью или брюквой, а то и утопая в ворохе надерганной травы, завернутой в парусиновую подстилку. Сгорбленная и медленно ступавшая, она, словно тень, проплывала мимо колодца. А иногда задерживалась на минутку, меняя ремни на плечах.

…Иван продолжал стоять у старого колодца, наблюдая за движениями жалящей стаи. Шершни мед не готовили, наоборот, пожирали сладкое и жили не в ульях, а в бумажных гнездах.

…Наполненное ведро всегда стояло на кухне. А сбоку цеплялась большая алюминиевая кварта, два черпка которой наполняли котелки с печным варевом - щами или картошкой «в мундирах». О кварте ходили легенды. Она была необычной формы, что скорее всего свидетельствовало об армейской принадлежности. Возможно, она была трофейной. Или найденной на Площадке. За деревней, у развилки большака, в начале войны жили наемники – солдаты славянской национальности, нанятые немцами для охраны коммуникаций. Отец Вани, будучи еще подростком, по приказу старосты, возил им питьевую воду. Чтобы убедиться, что не отравленная, давали глотнуть возничему. А когда наемники ретировались – сожгли Площадку и ушли к партизанам, отец подобрал кружку.

Черпак всегда висел с краю ведра. Дужка была загнута таким образом, что не могла соскользнуть внутрь. А желобок для губ, искусно вписанный в окружность, способствовал рациональному глотку – без потерь.

…Постоялец заходил в дом как хозяин. Он никогда не вытирал ноги. На нем были кирзовые сапоги и армейские брюки. Он бесцеремонно шагал на кухню, где стояло ведро с колодезной водой, всегда под рукой. Зачерпывал полный черпак и долго пил, вертя большими глазами вокруг. Как будто что-то выискивал. Бабушка никогда ему не предлагала сесть за стол и перекусить. Но напряженно всматривалась в мужское плотное лицо и теребила пальцы, сидя в сторонке. А он допивал кружку и бросал на ходу, направляясь к выходу:

- Завтра с косами и граблями в луга!

Бабушка плотно прикрывала за ним дверь, а потом шла в горницу, где в углу стояли церковные образы и висела икона Божьей матери, склонялась над распятием и шептала только ей одной известные слова.

О политике она не говорила. Но Ване врезалось ее беспокойное состояние, когда она не знала, куда деть очередные портреты вождей – Маленкова, Молотова, Кагановича…

Собирались мужчины безропотно, принося острые косы да топоры, да и скашивали луга – где ранее их коровы паслись. Слышны были «жах-жах» - звуки металлических прикосновений к росткам живой природы да пронзительные всхлипы заточных «смычков» - обдирочных камней. В конце дня мужики мыли руки, скидывали пропотевшие рубахи и собирались за «круглым столом» - белоснежной скатертью, развернутой где-нибудь под деревом, выставляли съестные припасы - яйца да сало – и высокоградусные поллитровки. Водку покупали в сельском магазине – его безропотно открывал по приказу председателя Прохор, несмотря на выходной. Приходили домой навеселе, некоторые с подбитыми лицами. Разговоры по окончании бесплатного труда выливались в драки -  таким образом крестьяне выпускали «дым из пороховниц». Нет, они не стояли по разные стороны баррикад и не взирали друг на друга враждебно – они не могли найти ответа на вопрос: почему их жизнь далека от высоких берегов? У каждого за плечами была своя река – с изгибами, поворотами и темными омутами…

Мужики были настолько заняты повседневно, что копать скважины не оставалось часа. Какое-то время деревня вообще оставалась без студни-колодца. Ваня приносил воду из криничного истока. Туда добраться было сложнее – он бил из-под западного берега канала, и требовалось пройти двое кладок, чтобы преодолеть переход: и речку, и канал.

И только, когда в городе возвели ЖБК, люди начали копать глубокие скважины, опуская туда готовые бетонные кольца. Как и ранее, помощи не просили, заботились сами, складываясь семьями, и ставя хотя бы один на несколько хат.

…Иван тяжело вздохнул, пытаясь разглядеть дно старого колодца. Он был пуст. Виднелось только бумажное гнездо крылатых тварей, повисшее на гнилой стене. Вода ушла. Пересохла и речка. Может, в связи с потеплением – зимы уже были не те, и снега выпадало мало, а может, в связи с осушением болот.

Удивительно, что вода истекла к исходу колхоза. Ушла вместе с ним? Испарилась? Но она не могла излиться в безвоздушное пространство. Перетекла по венам Земли? Туда, где из недр высосали ресурсы?

Ваня громко крикнул в раструб, словно надеясь получить важный ответ. Звук не отразился, потонул в мертвой глубине...

А с улицы подходил Витек.

- Что ты там копаешься? – недоуменно спрашивал он Ивана. – Колодец погиб, навсегда, -  и захлопнул подгнившую крышку. Но, увидев выползающих на поверхность больших насекомых, отпрянул и закричал:

- Пойдем отсюда! Нужен новый колодец!

А рой шершней взвился и, жужжа, полетел за околицу, выискивая новое место обитания. Иван перекрестился.


26.12/17