19. Приглашение
Часть загадки была как будто решена, хотя успокаивал я себя примитивнейше. Ведь сеть моя не только фиксировала параллельные независимые эксперименты-образы, не просто восстанавливала изображения и прогнозировала их изменения, она связывала эксперименты между собой, распознавала в них общие элементы. И все это во временной динамике. На уровне каких синапсов, состояний кубитов и слоев алгоритм учителя и функция времени конструировали столь сложные зависимости, я не понимал совсем.
С некоторым облегчением, оттого, что хотя бы логику расчета возраста удалось мне понять, я выдохнул и огляделся по сторонам. Надо мной нависали Анатолий, Олег Палыч и невесть откуда взявшийся Максим Игорич. Они взволнованно трясли меня за плечи. За их спинами шумела комиссия. Степан Антольич возбужденно и сбивчато доказывал что-то Алевтине Генриховне. Она нахмуренная, со скрещенными на груди руками сидела напротив, на учебной парте. Каюм Шарипыч торопливо нашептывал на ухо замминистра. Отдельной группой стояли ректор с деканом и несколько гостей. Я заметил Машу, озабоченно глядевшую на меня из-за заднего ряда парт. Лилианы и Азара я не увидел.
- Пришел наконец в себя? - услышал я Анатолия.
То, что причиной переживаний коллег являюсь я, стало для меня сюрпризом. Оказалось, до меня пытались достучаться несколько минут, но я совершеннейше не реагировал на раздражители, только смотрел на экран стеклянным взглядом. Олег Палыч с Геннадь Андреичем взяли аудиторию на себя, пока Анатолий пытался привести меня в чувство. Комиссия теперь, после основных вопросов, дискутировала между собой. Уверенно можно было констатировать, что сомнения в научной ценности проводимых на кафедре исследований отпали.
Я глянул на часы. Действительно, десять минут минуло после последнего эксперимента. Я машинально запоминал время каждого теста.
- Все в порядке, коллеги, - с напускной бодростью сказал я. - Со мной все хорошо, просто задумался над некоторой особенностью работы сети.
Ни черта со мной, конечно, не было хорошо. Я ведь не просто отказывался реагировать на зовы и потрясывания, я будто бы действительно не присутствовал, не был в сознании. Глубоко внутри я сосредоточенно калькулировал, допытывался до результатов работы стенда, но для остальных: коллег, гостей, - отключился. Почему-то вспомнился мне короткий обморок у подъезда шестого общежития.
- Вот и наш ученый вернулся, - раздался громкий замедленный голос замминистра. - Ну поздравляю, произвели вы на нас впечатление.
Я счел нужным подняться и снова, как на генеральной репетиции, ощутил легкую слабость в ногах. Да что же со мной такое происходит?
- Прошу прощения, - я виновато оглядел аудиторию. - Задумался о неожиданных результатах эксперимента.
- Неожиданные результаты? - замминистра ухмыльнулся образовав на лбу глубокие складки. Лысина его при этом наехала на глаза. - Видишь, Каюм Шарипыч? Похоже мы с тобой поучаствовали в научном исследовании, раз неожиданные результаты появились.
Он с владетельным скучающим видом огляделся.
- Что у нас дальше по плану?
Дальше по плану Олег Палыч закрывал собрание. Выдвинулся он в авангард и вежливо призвал к вниманию. Сработало это только отчасти. Министерский люд, растерявший сосредоточенность из-за заминки, вызванной неопределенным моим состоянием, организовывался туго. Задние ряды гудели, переговаривались. Лишь ближайшее окружение замминистра, чутко улавливавшее начальственные флюиды, примолкло и обернулось к докладчику.
Олег Палыч повторил тезисы о затруднениях в приложении научных решений к практическим задачам. О том, что ВУЗ работает плотно с предприятиями, но не все исследования востребованы. Что требуется понимать разницу и искать разумные компромиссы между разработками, заказываемыми производством, и фундаментальными научными исследованиями, спонсируемыми государством, а порой и самим образовательным учреждением. Сделал он тут намеренную паузу, чтобы подчеркнуть горькую эту правду о прямой университетской зависимости от министерства образования. Комиссия реагировала на его слова тишиной.
Я ловил на себе внимательный сверлящий взгляд замминистра, как будто интерес его ко мне выходил за рамки шапочного знакомства. Было мне невдомек, чем вызвано такое внимание, ведь оставил я о себе вполне определенное впечатление малопримечательного научного сотрудника с хилым здоровьем, головастого быть может, но и только. Замминистра наклонился к неназвавшемуся широкоплечему члену комиссии и обменялся с ним несколькими тихими фразами.
Заметил я Геннадь Андреича с проректором нашим по учебной части, уединившихся в дальнем углу лаборатории. Проректор стоял хмурый, не совсем видимо довольный разговором, а Геннадь Андреич с видом искательным и даже как будто взмокшим от натуги, словно бы упрашивал его.
Покуда сражался Олег Палыч с расхлябанной, рассеянной аудиторией, я поймал взгляд Маши. Большие ее серо-голубые глаза горели. В них прочитал я укор за безответственное свое поведение, бессилие от невозможности помочь мне и еще как будто облегчение, что пришел я в себя и нахожусь теперь в добром здравии. Емкий другими словами был ее взгляд, и приятно стало мне, и удивительно, что так много можно выразить одними глазами.
Олег Палыч закончил речь на высокой, положительной ноте о светлом будущем отечественной науки и сорвал даже редкие аплодисменты. Дальше в дело вступили великовозрастные наши массовики-затейники — ректор с деканом. Они объявили официальную часть мероприятия завершенной и приглашали комиссию на долгожданный обед.
Вслед за уверенной неторопливой поступью замминистра, народ потянулся к выходу. Члены комиссии предвкушали уже трапезу, и Алевтина Генриховна отмечала в разговоре с коллегой о добротно-ухоженной нашей столовой и накрахмаленных скатертях, на которые обратила она внимание еще утром, а мы, рядовые посетители столовой, не видели никогда.
Перед самым уходом ко мне подскочил Степан Анатольич. Он подмигивал мне попеременно левым и правым глазом, но я к тому времени уже определил, что делает он это не от нервического состояния, а естественно, такой у него организм, со своеобразием. Степан Анатольич тряс мне усиленно руку и рассказывал слабо-связанную историю о том, что сам он тоже по научной части, и с этой специально целью навязался в комиссию; и как работа моя его впечатлила и мысли у него имеются о том, где можно применить машинное обучение в обработке значительных объемов статистических данных в министерстве. В другое время я бы несомненно загорелся, так как практическое применение внутренних университетских разработок всегда было на вес золота. Кроме того, приятное положительное впечатление производил Степан Анатольич, и было мне отчасти совестно, что ошибочно принял я его поначалу за обещанного Никанор Никанорычем науськанного чиновника. Сейчас однако желал я только чтобы поскорее все разошлись, измотался я порядком, особенно эмоционально. Да и необъясненная работа сети моей не давала мне покоя. Я дал Степан Анатольичу телефоны кафедры и с облегчением с ним распрощался.
В аудитории остались только Анатолий, Максим Игорич и Маша, которая сиротливо сидела за партой в заднем ряду. Геннадь Андреич с проректором вышли вместе с толпой, и снова заметил я, как недоволен был проректор.
Анатолий повернулся ко мне как только закрылась входная дверь.
- Борь!.. - выдохнул он. - Напугал ты нас всерьез! Я-то знаю эту твою манеру уходить в себя. Вижу, что губы твои шевелятся, понимаю, что вычисляешь ты свои многоэтажные интегралы, но комиссия-то что должна была подумать!
- С вами все в порядке, Борис Петрович? - громко сказала Маша, и голос ее дрогнул.
Внимание всех присутствующих обратилось к ней. Анатолий и Максим Игорич будто только сейчас заметили, что Мария находится в аудитории. Впрочем, преподаватели со стажем настолько привыкали к студентам, как неизменному фону, что почти не замечали галдящей или напротив молчаливой молодежи, вполне комфортно занимаясь своими делами и переговариваясь в ее присутствии.
- Да, спасибо, Мария, - ответил я с некоторой официальностью, но глазами все-таки постарался улыбнуться более лично. - По-моему, ничего особенного со мною и не было, я только пытался разобраться, как это функции мои пришли к такому неявному результату. А вот оказалось, что неприлично перестал реагировать на внешние раздражители, - я попытался перевести все в шутку.
- Результаты твои это вообще отдельная тема, - подхватил Анатолий. - Я даже спрашивать боюсь, как работает твоя сеть, если она прогнозирует и даже связывает образы между собой. Да какие там образы — это же пиксели, взвешенные пиксели с весами-цветами. Какие тут образы. Чертовщина в общем у тебя, а не нейронная сеть, - ответил он дружелюбно и гордо за меня.
Пропала в Анатолии эта отчужденность последних дней. Снова сделался он прежним, хорошим моим знакомцем, только не связанным больше со мной научной работой. Теперь он отзывался о ней, как о «моей», не «нашей».
- Да, очень замечательные результаты, - поддакнул Максим Игорич и фыркнул, - я бы с удовольствием взглянул на ваши математические формулы. Вы, Борис Петрович, похоже взяли какую-то новую высоту в моделировании квантовых нейронных сетей. Я много думал после нашей вечерней встречи. Может быть мне тоже посмотреть в сторону нейронных сетей в моей деятельности?
Я не возражал, конечно, нисколько, чтобы поделиться с Максимом Игоричем. Сейчас однако вовсе не приращением в полку интересующихся нейронными сетями заняты были мои мысли.
- Позвольте, коллеги, я провожу Марию, - сказал я несколько бесцеремонно по отношению к Анатолию и Максим Игоричу.
Толя недоуменно отступил, пропуская меня. Меня чуточку укачивало, хотя в целом я уже пришел в себя. Ощущения мои и здоровье беспокоили меня, но решил я отложить размышления об этом на более подходящее время. Я незаметно оперся о парту, подходя к Маше. Она поднялась мне навстречу и с улыбкой прошла мимо, к выходу. Шагая следом, я обратил внимание, что Максим Игорич уже увлек Анатолия новым вопросом о нейронных сетях. Нисколько мы с Машей его не заинтересовали.
Мы вышли в коридор, который после светлой лаборатории с окнами во всю стену, казался сумрачным. Солнце блестело где-то вдали, с обоих концов тоннеля — со стороны большого окна, в торце здания, и с обратной стороны, из холла перед парадной лестницей. Несколько секунд глаза привыкали к относительной темноте, постепенно выхватывая свет люминисцентных ламп, висячие стенды на стенах, двери, людей.
Напротив нас, у двери в учебную аудиторию, я увидел Геннадь Андреича, все еще осаждающего проректора. На лбу Геннадь Андреича блестел пот, он говорил сосредоточенно:
- Под мою ответственность, Павел Лексеич, под полную мою ответственность!..
Он заметил меня и Машу и некрасиво скривил лицо, будто застали мы его за чем-то неподобающим. Обратил я внимание, что и проректор был утомлен, давно уже по-видимому желая сбежать в столовую с накрахмаленными скатертями.
Мы оставили Геннадь Андреича у двери и пошли в сторону лестницы. Коридор был пуст, студенты толпились где-то позади, у кафедры. Мне захотелось взять Машу за руку, и я сжал ненадолго ее пальцы. Она сжала мои в ответ.
Мы сделали несколько шагов молча.
- А я правильно поняла, что сегодня твоя нейронная сеть показала что-то новое, не объясненное наукой? - спросила меня Маша.
Вопрос ее вынул меня из какой-то хрустальной сосредоточенности. Я утвердительно кивнул и начал было пояснять, но споткнулся на том, что не умею описать случившееся. Запоминание и распознавание образа. Не отдельного кубита-пикселя с прилегающими синапсами, а целой области связанных квантовых состояний из разных слоев.
Маша снова вывела меня из начавшей было нагромождаться цепочки умозаключений о картинах, непересекаемо размещенных в слоях нейронной сети, привязанных к сквозному времени и коррелирующих через эту связь.
- Волнительное наверное чувство, когда создается что-то новое.
Я улыбнулся в ответ и на этот раз взгляд мой задержался на ее лице:
- Почему-то у меня никогда не бывает такого чувства. Когда новое создается, я настолько сосредоточен или отрешен, что ничего вокруг не замечаю, а обнаруживаю, что получилось, только позже.
Мы вышли в залитый солнцем холл третьего этажа. Настроение мое улучшилось. Солнечные лучи играли с волосами и ресницами Маши, мне хотелось разглядывать ее лицо, ее скулы и брови покатым горбиком. Маша была в полосатой шерстяной блузке, с большим вырезом под рубашку, джинсах и тяжелых ботинках. Я отмечал каждую несущественную деталь ее внешности, одежды. Все мое внимание сосредоточилось теперь на девушке, смущавшейся от моих заглядываний, но видел я по крайней мере, что они ей приятны. Вел я себя наверное неподобающе и глупо, и вряд ли выглядели мы как шапочно-знакомые преподаватель и студент.
- Чуть не забыла! - сказала она, останавливаясь. - Этот лысый чиновник, Азар, отчества я не знаю, попросил меня передать тебе записку.
Она вынула из сумки сложенный вдвое листок. Я не глядя сложил его еще раз и сунул в карман пиджака.
- А ты во сколько заканчиваешь сегодня? - спросил я. - Очень хочется увидеться.
- Ты даже не посмотришь? - она посмотрела на меня удивленно.
Очевидно Мария пребывала еще в той стадии знакомства с Азаром, когда до жути было интересно, что же собой представляет этот тип. Мне, разумеется, тоже было интересно, но только интерес этот изрядно был подмочен обреченной уверенностью, что не я выбираю следующую нашу встречу, а сам Азар.
Мы договорились встретиться вечером в вестибюле. У Маши были занятия второго образования до половины восьмого вечера, и я должен был ее дождаться. Она убежала на лекцию, а я не сразу отправился назад, на кафедру. Несколько минут я простоял, разглядывая проглотивший Машу лестничный пролет и деревянную лакированную перилу, гладкую, отшлифованную прикосновением тысяч ладоней, с глубокой продольной трещиной, сбегающей вниз. Осталось загадкой, чем привлек меня этот узкий кривой и продолговатый разлом, но таков уж был мой день, что замирал я и цепенел при каждом удобном случае.
Покашливание из-за спины вывело меня из задумчивости. Я обернулся и обнаружил вездесущего Никанор Никанорыча.
- Добрый день, Борис Петрович, - с привычной своей ухмылочкой поздоровался он. - Отстрелялись, я слышал, как надо. Говаривают, что нужное впечатление произвели. Поздравляю!
Я кивнул в ответ. Определенно, сегодня был удивительный день - я встретил Никанор Никанорыча трижды! Недостижимый прежде уровень частоты наших встреч. Я решил не дожидаться, когда же он уведомит меня о цели своего визита.
- Может чаю попьем на кафедре? - спросил я.
Никанор Никанорыч от неожиданности будто даже зарделся и воодушевился. Я впрочем не мог уже понимать, где эти тщательно выверенные настроения были настоящими, а где притворными.
- Благодарствую за приглашение! - ответил он. - Вынужден однако отказаться, ввиду срочной занятости. Крайне рад видеть вас в бодром расположении духа! Между прочим, нам с вами в ближайшее время предстоит важная, давненько ожидаемая встреча. Не ней и насладимся вдоволь приятной компанией. Вот вы я вижу попусту проигнорировали послание замечательного нашего знакомца — Азара. А оно между тем призвано ответить на многие ваши накопившиеся вопросы.
Никанор Никанорыч указал пухлым пальцем на карман моего пиджака, куда сунул я небрежно переданный Машей листок. Я послушно вынул сложенный вчетверо лист формата А4, и развернул. На нем каллиграфическим почерком была написана сегодняшняя дата со временем - девять вечера, и адрес.
- Сегодня?.. - задумчиво спросил я, больше даже самого себя.
У меня на сегодняшний вечер отказывались фиксироваться в голове любые планы, за исключением встречи с Машей в половине восьмого.
- Именно сегодня, Борис Петрович! - подхватил Никанор Никанорыч. - Машу проводите, и приходите. Это недалеко от шестого общежития.
Он улыбчато заглядывал мне в лицо, удостовериваясь, что усвоил я, не упустил вмененную мне обязанность куда-то явиться. В тот момент, признаться, мне совсем не интересны были ответы на вопросы о происхождении Никанор Никанорыча с товарищами. Первыми приоритетами в моем сознании выстроились мысли о нравящейся мне девушке Марии, и еще необыкновенной моей нейронной сети, ни одна из которых не была связана с моим собеседником. Пусть и условной была такая демаркация, ведь именно Никанор Никанорыч, во многом, поспособствовал последним событиям.
Я послушно кивнул, снова сложил лист бумаги и убрал в карман.
Никанор Никанорыч распрощался и удалился, а я побрел обратно на кафедру. Практическое занятие я отменил, и теперь свободен был до самой послеобеденной лекции.
Остаток моего рабочего дня прошелестел в убыстренном режиме. Будто бы с удвоенной или учетверенной скоростью просматривается видеокассета, изображение пересекают горизонтальные линии, скрадывающие переход кадров; места сменяют друг друга, герои дергано перемещаются, смысл поступков и слов скрадывается, исчезает за скачкообразной чередой кадров.
Геннадь Андреича в кафедральном крыле я не встретил.
В лаборатории Анатолий и Максим Игорич увлеченно расписывали логику работы нейронной сети. Анатолий изрисовал доску схемами нашей старой модели, с экстраполяционными полиномами, рассчитывающими смену состояний искусственных нейронов. Максим Игорич комментировал и задавал вопросы.
Я постоял в дверях, разглядывая их выкладки. Они были конечно очень далеки от последних моих изменений. Да и откуда им было знать о них? Только Коля Никитин, помимо меня, мог бы показать, как изменили мы формулы расчета, как функция времени вывернула наизнанку логику, связала между собой операции «обучения» и «умозаключения». В первый раз тогда понятие «умозаключения», как расчет нейронной сетью результата, пришло мне в голову.
Максим Игорич и Анатолий попытались втянуть в разговор и меня. Спрашивали, тыкали в доску испачканными мелом пальцами, но я совершеннейше был не в состоянии и не в настроении вести научную дискуссию. Я вяло отбивался обрывочными малозначительными фразами, навроде: «выглядит логично», «голова совсем не работает», «вроде так у нас и было». В определенный момент, когда стали Анатолий с Максим Игоричем приходить к выводу, что результата, который сегодня демонстрировался, логика работы нейронной сети формировать не может, я ретировался, сославшись на слабость. Анатолий проводил меня взглядом, в котором уловил я отчасти печаль, ведь он-то знал прекрасно, что совсем не ту модель рисовал он для Максим Игорича, которая использовалась в работе стенда; да только та, новая математическая модель, находилась сейчас где-то между фрагментированными записями в моих тетрадях и программным стендом, а я лишь отбивался, уклонялся от назойливых вопросов.
В преподавательской я налил себе чаю в большую чашку, взял несколько бугристых овсяных печений из наполненной по случаю высокого визита конфетницы, и удалился за свой стол. Работой мне заниматься не хотелось. Исключительно формально пробежался я по материалу следующей своей лекции, после чего вынул из портфеля потрепанную книгу «История одного города» Салтыкова-Щедрина. Возвращался я иногда к русской классике, и неизменно совпадали наши встречи с особенным моим отрешенным настроением. За последние пару недель я открывал ее лишь дважды, так увлекшись научной работой.
Читатель мой наверняка задаст мне вопрос или задумается, насколько прилично читать художественную литературу в рабочее время. Не уверен, что сумею как-то обоснованно защитить свою позицию. Да и нет у меня позиции. Просто в определенные моменты, и не всегда это совпадало с обеденным моим перерывом, накатывало на меня состояние при котором ничем другим кроме книги, нельзя было себя отвлечь. В состоянии этом мог я пребывать час или даже два, отмахиваясь от внешних раздражителей. Сегодня как-раз был такой день, сквозь оставшиеся часы которого желалось мне продраться вот так, едва его касаясь, повиснув где-то там, в гротескном и безжалостном «одном городе». Забавный получился каламбур - я скрывался в одном городе, от другого, моего города N.
Уже к концу дня, после моей лекции, когда за окном стемнело, в преподавательскую вернулся запыхавшийся Олег Палыч с новостями. Всю вторую половину дня он проторчал в административном первом доме, где вузовское начальство роилось и обсуждало результаты визита комиссии, выглядевшие на первый взгляд удовлетворительными. Говорил он довольно долго, однако ко мне напрямую не обращался, вообще я заметил, что в тот день, как-то стороной обходили меня коллеги по работе. Я ловил редкие Толины взгляды, Вадим Антоныч попытался было заговорить, но довольно быстро отстал.
В завершении совещания Олег Палыч пообещал в один из следующих дней поподробнее разобрать непосредственно доклады и упомянул наконец демонстрацию нейронной моей сети, в контексте того, что убедительно показали мы новизну, хотя и несколько получилось это «киношно», будто сами мы не были готовы к такому результату. Не ясно пока, насколько произведенное нами впечатление обращено будет нам на пользу. О своих впечатлениях о демонстрации он не обмолвился.
Машу я встретил на первом этаже, в вестибюле. Я разгуливал там с восьми пятнадцати, неторопливо меряя длину и ширину просторной залы с квадратными колоннами. Вечернее фойе было обезлюженно, рабочий день по большей части завершился, хотя и не был еще притушен на ночь свет - до девяти вечера продолжались занятия у вечерников. Киоск с журналами уже не работал, свет внутри был погашен, и за стеклом были видны разложенные на прилавке книги. Глядя снаружи, создавалось впечатление, будто заглядываешь ты украдкой в чужую жизнь, с развешенными плакатами-постерами, канцелярией, электрическим чайником, расставленными томами и коробками. Продавщица не убирала товар на ночь, университетское здание охранялось и книги с журналами так и лежали на полках, спали на рабочем месте.
Маша пришла последней, нарочно пропустив свою группу вперед. Она пошутила по поводу моего непривычного делового наряда с галстуком, который обыкновенно не носил я на работу. Я помог ей надеть полушубок и мы вышли. Снег уже лег на зиму окончательно, на улице стоял хороший декабрьский морозец. Не было моросящего дождя, снега или той неприятной их смеси, которая налетает в конце осени, когда природа словно бы спорит сама с собой, решая, который сезон в настоящее время правильный. Погода стояла тихая, настороженная.
Мы шли пешком по утоптанным белым тротуарам, уже без отпечатков мокрой грязи. Маша виновато и зябко натянула на руки перчатки. У меня тоже в карманах были шерстяные перчатки, но мне не хотелось их надевать, чтобы иногда брать девушку за руку, отчего я периодически прятал руку в карман пальто, отогреваться.
Мы о чем-то говорили, Маша рассказывала мне забавные истории со второго образования, я язвил по поводу гипотез, которые выстраивало наше вузовское руководство на тему результатов визита комиссии. Но все это были эпизоды, незначительные мгновенья, не влияющие на стойкое мое ощущение некоторой важной вехи наших с Машей отношений.
На перекрестке с улицей Толстого, на пятачке между прижатым к зданию крашенным телефонным шкафом и светофором, мы остановились. Я сжимал замерзшими пальцами ее руку в перчатке. Какое-то внутреннее ощущение повернуло меня к ней, мои глаза встретились с ее, большими, раскрытыми. Взгляд ее не сбегал, не уходил из-под моего, напротив, каким-то образом взгляды наши сцепились, переплелись; хотя внутренне я дрожал, желал поскорее отвлечься, что-то сказать, замылить неизбежный этот миг полный непонятного пафоса, неизбежного впрочем, соответствующего животной человеческой природе. Разум здесь отступал, вступала физиология, приятная, щекочущая, и так она была своевременна, так желанна, что лицо мое в какой-то момент без моей воли протянулось к ее лицу, и я почувствовал прикосновение наших губ, неумелое, непривычное, первое.
Было холодно и влажно. Соприкасались наши губы, носы, щеки. Она стянула с рук перчатки, чтобы встретиться с моими пальцами и сжать их. Эта ее отзывчивость, шаг навстречу, подстегнул меня, придвинул ближе, я никак не мог оторваться от ее мокрых, мягких, нежных губ.
Только когда я почувствовал под шерстяной шапкой горячее тепло влажных волос, я оторвался от ее лица. Я взопрел, во вспотевший лоб мой, несмотря на мороз, впился безжалостный ворс шапки. Я отстранился, открывая глаза и ее глаза открылись мне навстречу. Не знаю, искал ли я что-то в глазах напротив. Может быть только инстинктивно, как и все наши реакции в такие моменты. Однако отдался во мне приятной благодарной дрожью эмпатический ее горящий взгляд и прилипшая ко лбу прядь.
Потом был еще один поцелуй, тоже долгий. Читатель наверное удивится и усмехнется от излишней сентиментальности и подробности, с которыми описываю я этот первый свой интимный момент с Машей. Да и предыдущий, с Катей. Возможно, нарушаю я здесь какое-то табу, предубеждение, что описывать это неприлично, чересчур лично, что ломается магия, либо же напротив, изложение скатывается в банальность любовного романа. Здесь я, пожалуй, не соглашусь. Не являясь в любовных делах искушенным специалистом, мой редкий и уникальный опыт всегда был и остается для меня таинством, точкой, где пересекается разумное с животным, химией, которую невозможно описать или перепрочувствовать, она развеивается как дым, оседая лишь всполохами воспоминаний, ощущений, впечатлений.
Остаток дороги, хотя и была она длинной, по вечерним улицам, освещенным тусклым оранжево-желтым оконным цветом домов и задранных в небо фонарей, прошелестел где-то на границе ощущений: вкуса губ, срывающегося дыхания, прикосновения щек и сплетенных пальцев. Говорили мы мало. Смущенно смеялись и переглядывались перед тем как снова остановиться на каком-нибудь углу, у забора или вздымающегося крыльца.
Мы шагали уже по «Дружной», мимо закрытой парикмахерской и миграционной службы, когда я спросил у Маши об улице, название которой прочитал в записке Азара:
- А ведь улица «Узловая», это туда дальше, по «Дружной»?
- Да, - ответила она. - Там здание УВД на самом перекрестке, к нам оттуда приезжала милиция, когда в общежитие чужие забрались. Туда же меня на освидетельствование возили.
Маша ответила будто бы автоматически, не поинтересовавшись, какой у меня может быть интерес к этой улице, в глубине района, в особенности, в девять вечера.
- А ты встречался еще с этим Азаром? - спросила вдруг Маша.
Я вопросительно посмотрел на нее, уж больно связаны были мой вопрос и вопрос Марии.
- Я прочитала адрес в его записке, - пояснила она. - Странный тип. Я всю вашу конференцию наблюдала за ним. Он эту записку при мне написал, позвал меня, выхватил лист из принтера и написал. Я только на секунду отвлеклась, когда ты замер над своим стендом, а его уж и след простыл.
Надо было дать какое-то пояснение. Действительно, в свете нашего общего с Машей знакомства с Азаром, совсем было не очевидно, для чего назначил мне Азар встречу в девять вечера.
- Да, встречался пару раз, - ответил я туманно, - Я тебе рассказывал про наш поход в ресторан «Чайка», так вот он тоже был там. По делам комиссии. Предстоящая встреча, думаю, минут десять-пятнадцать продлится, не больше. Похоже, как раз в здании УВД.
Маша задумчиво замолчала.
Мы расстались на углу общежития. Поцеловались еще раз, я прикоснулся пальцами к ее бархатной холодной щеке. Осталась какая-то недосказанность в нашем расставании, связанная с разговором об Азаре, я замечал повисшую мысль в обращенном на меня долгом взгляде.
Я двинулся дальше по улице «Дружной», мимо детской площадки, огороженных гаражей и бесконечно длинной пятиэтажки-хрущевки с зарешеченными окнами первого этажа. Решетки привлекли мое внимание, они были неаккуратные, разнотипные, будто бы каждый владелец окна придумывал собственный узор. Я видел прутья сваренные в виде кирпичной кладки, частоколом, елочкой, в виде разбегающихся лучей, пересеченных параллельными дугами. Таковой, к слову сказать, была и сама улица «Дружная», она поворачивала, от нее отпочковывались отростки, тупики и петли, каждый из которых тоже был улицей «Дружной». В этом не было логики или смысла, просто так хаотично рос город; это происходило прямо сейчас - я замечал стройки частных домов на параллельной улице «Дружной», окруженные глухим забором дома под снос и магазины-киоски с погашенными вывесками в тупиках.
Мимо промчался милицейский УАЗ и метров через триста свернул налево. Примерно там, по моим прикидкам, должна была располагаться улица «Узловая». Я ускорил шаг, проходя вдоль еще одного металлического забора, на этот раз окружающего занесенный снегом школьный стадион.
Улица «Узловая», на которой прятался обозначенный в записке адрес, начиналась как вполне городская, с многоэтажных зданий и городка УВД. Последний включал в себя собственно учреждение, его четырехэтажную распластанную тушу, и обширную территорию служебного гаража с крытыми постройками за высоким глухим забором. Дальше однако «Узловая» сбегала в запущенный частный сектор, со старыми деревенскими домами выцветшего черного бревна, утонувших в земле, с бойницами окнами и покосившимися заборами, частью заброшенными. Этот поглощаемый городом поселок постепенно перестраивали городские толстосумы, они возводили здесь современные коттеджи с черепичными крышами и панорамными окнами, но торчали они покамест как редкие грибы среди старой выжженной поляны. На обратной стороне «Узловой», смежной с «Дружной», высился небольшой торговый центр, следом шла огороженная многоэтажная стройка, возведенная в настоящее время на половину, и замыкала город сиротливая четырехподъездная «хрущевка».
Сразу за милицейским городком, открывался небольшой пустырь со свалкой. Видимо частники не очень желали строиться рядом с УВД, либо же территорию под милицию расчистили с запасом. Припорошенный снегом мусорный холм, хорошо освещаемый направленным светом прожектора, оставлял впечатление охраняемой государственной границы между вечно подвижной стоянкой у административного здания, и тихой деревенской улицей, начинавшейся дальше.
Я прошел мимо огороженного глухим забором двухэтажного барака под снос. Один створ ворот твердо держался в петлях, второй же лежал рядом, в снегу, открывая проход к мертвой бревенчатой постройке.
Я шагал дальше, миновал новенький трехэтажный коттедж с парой гаражных ворот и выставленной наружу, на огороженную мощеную площадку, дорогой иномаркой, затем утонувший в земле заброшенный деревенский сруб с выбитыми стеклами. Тут я вспомнил, что ищу вполне конкретный номер дома, и вернулся к коттеджу. Судя по номерам, что прочитал я на здании УВД и этом красивом, новом доме, приглашали меня куда-то между.
Между двумя обозначенными адресами разместились только освещенная свалка и заброшенный двухэтажный дом под снос. Глядя на мертвое черное строение, которое не выхватывал даже свет уличного фонаря, мне очень захотелось, чтобы номер спрятался где-то в другом месте - на обратной, нечетной стороне улицы, на ее незаметном ответвлении, в тупике, пусть даже внутри огороженного гаража УВД.
Я сделал несколько шагов назад и остановился у отворенных, вернее выломанных ворот. Глаза мои пробежали по перекошенному, обшитому досками фасаду, рамам без стекол, с сохранившимися кое-где остатками фигурных наличников. В дневное время скорее всего можно было еще разглядеть следы старой краски, но сейчас, поздним вечером, все представало оттенками серого. Крыша дома, темная, с выступающим карнизом, будто бы накрывала улицу тенью. Я разглядел резные украшения на карнизах крыши и слуховом чердачном окне, с отворенными ставнями. С правого торца здания выступал флигель с косым черным крыльцом. К нему вела тропинка, узкая, но протоптанная.
Только тут мне бросилась в глаза табличка с номером дома. Она пряталась за угловым наличником сруба, поэтому я не сразу ее разглядел. Табличка была светлой, с черными контрастными цифрами, совпадающими с номером на пригласительной записке. Я оторопел. Эта старая, заброшенная развалюха и есть тот самый адрес, куда пригласил меня Азар?! Если уж и подходил для чего-нибудь барак, то разве что для воровского или наркоманского притона, да и то, слишком уж заброшен он был, слишком морозно было на улице, чтобы устраивать внутри встречи.
Тем не менее я шагнул внутрь, за ворота, просто чтобы убедиться, что не перепутал я адрес. Вынул из портфеля записку. Нет, номер был правильный. Руки мои начали уже подмерзать.
Я стоял в нерешительности на тропинке. Над забором, через дорогу, замерла в ночи многоэтажная стройка. В шпилях башенных кранов и освещенных углах кирпичной кладки мне померещился образ зиккурата Этеменанки, каким видел его Бильгамешу в последний свой вечер, вступая в строительный двор с улицы Празднеств.
В это время черная дверь над крыльцом отворилась с тягучим скрипом, заставив меня подпрыгнуть на месте. На прилегающую к флигелю стену упала косая полоска света и я увидел выдвинувшееся из-за двери лицо.
- Борис Петрович, я уж подумал заблудились вы, - проскрипела физиономия голосом Никанор Никанорыча. - Ну, заходите скорее!
Я подошел по тропинке к крыльцу, к его изъеденным ступеням без поручней, подступающим вплотную к двери.
Никанор Никанорыч широко отворил дверь, выпуская облако тусклого желтого света. Я поднялся в квадратной формы предбанник, пустой, с досчатым полом и стенами. У входа лежал коврик для обуви, на стене висела узорчатая вешалка под матовым плафоном в синий горошек, в виде бутона колокольчика. Вешалка впрочем не пустовала. На ней висел потертый плащ Никанор Никанорыча, я узнал пальто-шинель Лилианы с серебряными пуговицами и иссиня черный лоден Азара. Внутреннее помещение никак не сопоставлялось с заброшенным видом крыльца снаружи. Доска, которой были обшиты стены, была окрашена то ли морилкой, то ли сама по себе имела желто-коричневый цвет свежего дерева, однако вопиюще не соответствовала она почерневшему, взрытому цвету сруба и флигеля.
- Обувь не снимайте, проходите так, - с видом суетливого гостеприимного хозяина говорил Никанор Никанорыч. - Вы уж нас простите за убранство. Все раздумывали, как бы сделать так, чтобы никто не помешал, и вот, ничего лучше не нашлось.
Я не отвечал, только глазел по сторонам. Никанор Никанорыч плотно затворил за мной дверь, окончательно отрезав ощущение заброшенного безоконного строения под снос. Теперь вполне можно было вообразить, что находишься ты в сенях не старого еще деревенского дома. Мне казалось, что я чувствовал даже особенный деревянный запах. Флигель, судя по всему, не отапливался, однако внутренняя его прохлада была не сравнима с уличной. Я снял пальто, шапку и шарф и повесил на вешалку. Под одобрительным взглядом Никанор Никанорыча поставил на пол и привалил к стене портфель.
Никанор Никанорыч отворил боковую дверь, скрипнувшую тугой пружиной и передо мной открылся длинный узкий коридор с глухими стенами. Бревенчатая стена справа и досчатая слева как и прежде совсем не соответствовали заброшенному бараку с искомым номером. Коридор тянулся до самой противоположной стены, и не имел ни дверей, ни окон, ни мало мальского антуража, только лампы в плафонах в виде колокольчиков.
- А снаружи и не заподозришь, что здесь вполне еще сносный сруб, - сказал я просто чтобы что-то сказать.
Никанор Никанорыч улыбчато покивал, будто бы я отвесил ему похвалу.
Он прошел в коридор, придерживая за собой дверь. Потоптавшись на коврике, сбросив налипший снег, я последовал за ним. Перехватил у него дверь, пружина и вправду оказалась тугой, я едва удержал ее.
Как только дверь предбанника захлопнулась за моей спиной, я почувствовал тепло. По замерзшим щекам моим и пальцам побежали тысячи иголок, знаменуя отступления холода.
В конце коридора без окон прятался еще один поворот, налево. Отсюда начиналась и тянулась вверх, лестница на второй этаж. Подъем был пологий, с широкими ступенями, и занимал, судя по всему, ширину сруба целиком. Я по-прежнему не видел ни единой двери, будто бы коридоры, на манер кольцевой лестницы в башне, опоясывали некоторое внутреннее помещение. Глухой лестничный проем вел на второй этаж и искусно миновал помещения с выбитыми стеклами, что видел я снаружи. Здесь тоже на стене висели плафоны в форме колокольчиков, освещая при этом только ступеньки, потолок тонул в сумерках. Лестница была крепкой, отзывалась упругой твердостью. К бревенчатой стене была приторочена лакированная деревянная перила.
Мы поднялись на узкую лестничную клетку, с единственной дверью налево. Не было ни коридора, ни площадки с перилами. Только двойная деревянная дверь с фигурной ручкой бронзового цвета.
- Вот мы и на месте, - продекларировал Никанор Никанорыч, и распахнул двери.
Перед нами развернулась просторная зала пышного убранства, по площади вполне сопоставимая с домом. В середине противоположной стены, на массивном каменном постаменте с поленницей, разместился камин. Серый с прожилками П-образный портал обрамлял уютную топку, в которой потрескивали дрова за прозрачной перегородкой-ширмой. Из стены над порталом выступал домоход в форме чуть сужающейся кверху усеченной пирамиды. Камин был оформлен в классическом стиле серого с шероховатостями камня.
С двух сторон от камина стояли пузатые стеганные диваны и кресла. Серо-черная их кожа, проштопанная пуговицами, странным образом сочеталась с асфальтовым камнем камина. Потолок был выше, чем представлялось снаружи, с него свисала двухъярусная люстра серебристого металла с отметинами старины. Вместо ламп на ней горели толстые свечи, освещающие помещение довольно ярко. Такие же свечи горели на придиванных тумбах, журнальном столе и настенных подсвечниках с обеих сторон комнаты. Перед камином лежал ворсистый ковер без узора. На деревянных стенах, помимо двухголовых подсвечников висела какая-то геральдика, щиты с заковыристыми средневековыми оттисками, скрещенные кинжалы и даже портрет в фигурной раме; все полностью соответствующее этому деревянно-каменному мотиву, эклектической смеси древнего замка с охотничьим домиком.
Меня не покидало стойкое ощущение сюрреалистичности происходящего, в особенности оттого, что всего пару минут назад я разглядывал табличку с номером на углу черного барака под снос.
Я вошел в комнату и только тогда заметил остальных. У самого камина, откинувшись на диване, сидел Азар. Он смотрел на огонь и блестящая лысина его будто бы вспыхивала в такт с пламенем камина. Азар был облачен в неизменный свой черный костюм с белоснежными манжетами и воротником сорочки. На противоположном диване нога на ногу сидела Лилиана. Она была в строгом костюме с юбкой, том самом, что и утром, в министерской комиссии. Лилиана задумчиво листала журнал.
Я не поздоровался, только кашлянул, подумав, что сегодня уже встречался со всеми. Никанор Никанорыч, затворил за мной дверь.
- Ну, я прикрою, ради порядку, Сквозняки всякие, уши, мало-ли, - он захихикал.
После этих слов взгляды присутствующих обратились ко мне.
- Приветствую, Борис Петрович, - заговорил бархатисто Азар, - Проходите, присаживайтесь.
Он приветственно протянул в моем направлении открытую ладонь.
- Наверное, нам не требуется представляться, хотя вы, не без основания, с этим заявлением поспорили бы. Вы знаете нас как Азара, Никанор Никанорыча и Лилиану, - он сделал паузу. - и еще, если ничего не упустили вы из ступеней посвящения, как Мардука, Анубиса, Баала, Балу, Иштар и Си Ван Му. Все эти имена однако нисколько не отвечают на вопрос — кто же мы.
Я только теперь обратил внимание на что указывал Азар. Спинкой ко мне, как бы огораживая эту прикаминную область с ковром и тумбами стояло кресло, совершеннейше в стиле прочих диванов и кушеток: кожаное, пузатое, клепаное. Очевидно оно предназначалось для меня. Я послушно обошел его и сел, но не провалился в обволакивающую мягкость, как ожидал, а скорее облокотился о твердую упругость, будто на неудобной скамье на приеме у начальства.
- Ох уж эти имена, - говорил Азар, пока я ерзал и устраивался. - Сколько их было и сколько среди них тех, о ком вы и не слышали. Азазель, Азраил, Белиал, Лилит, - он с ухмылкой покосился на Лилиану. - Отдавая дань забавнейшему человеческому антропоморфизму, мы все-таки стараемся следовать некоторой мифологической традиции, именоваться сообразно времени и месту...
Лилиана недовольно повела бровью.
- Давайте все-таки начнем по порядку, не ударяясь в абстрактные рассуждения, иначе мы окончательно запутаем и без того смущенного Борис Петровича.
Азар замолчал, а из-за моей спины трескуче заговорил Никанор Никанорыч:
- Дражайший Борис Петрович! Если вы припомните, в особенности в начале нашего знакомства, множество вопросов изволили вы задавать в отношении меня, организации нашей, ну и, конечно, какого рожна нам от вас нужно.
Он обошел меня и сел на край кушетки, рядом с Лилианой.
- Я в те времена неприлично отшучивался, отбрыкивался, однако же, в заслугу себе скажу, что не совсем уж вас мурыжил, а сознался, что на вопросы ваши ответы вы получите в строго отведенное время, по плану, - тут он воодушевился, - Вообще разговор про план был первый наш с вами осмысленный разговор. Помните, про «тыщу лет»? Ох и напустил я пыли с этой тыщей лет! И ведь, не поверите, Борис Петрович, совершеннейше не врал. Чистейшую, как слеза младенца, и весомейшую, как вагон угля, правду глаголил!
Я молчал, не умея разобраться в этих пластах набрасываемой на меня информации.
- Э-э, Никанор Никанорыч, - перебил его Азар, - снова тебя понесло. - он обратился взглядом ко мне. - Строго говоря, Борис Петрович, мы собрались здесь, чтобы ответить на ваши вопросы, которыми вы, особенно в начале нашего знакомства, сильно тяготились, а сейчас как будто успокоились, и даже смирились с отсутствием ответов. Как вы могли заметить в предъявленных вам исторических примерах, мы не слишком часто устраиваем вот такие коллективные встречи. Обычно вполне достаточно одного из нас, однако с вами есть определенные, веские причины, чтобы сделать исключение.
Огонь в камине брызнул снопом искр, словно подчеркивая особенную важность этого исключения.
- Борис Петрович, - мелодично сказала Лилиана, - Если не возражаете, я бы посоветовала вам начать с собственной вами сформулированной теории, а мы со своей стороны станем ее дополнять и объяснять.
На меня обратились три прямых взгляда, таких, которые казалось могли прожечь насквозь не хуже лазерной установки в лаборатории «Технической физики». В этот момент однако в них присутствовало дружелюбное любопытство, вовсе не тяжелый укор. От меня ожидали озвучивания развалившихся моих гипотез. Я опустил глаза в пол.
- Мысли путаются, - зачем-то сказал я. - Первоначальная теория моя была довольно простая. По правде сказать, ничего кардинально отличающегося от того, что обсуждали мы в прошлый раз, я не придумал, - я вздохнул. - Теперь как будто поле гипотез моих должно расшириться, ведь вы изложили передо мной три видения, в последнем из которых, герой... кхм... героиня не погибла, но счастливо избежала смерти. Но это меня еще больше запутало. В целом, история моя осталась прежней...
Изъяснялся я сложно и путано, на ходу пытаясь собраться с мыслями. Случаются порой собеседники, к которым готовитесь вы, имеете заготовленную речь, но вот только зыркнут они на вас, переспросят, как тут же слова ваши мешаются, сплетаются, и рассыпаются выстроенные фразы. Не срывалось с моего языка, что не могу, не умею я охарактеризовать эту троицу; не понимаю ни черта, дурачат ли меня, гипнотизируют, либо же действительно являются они древними всеведующими существами, проворачивающими делишки свои в разных эпохах.
- Позвольте, я вам немного помогу, - сказала Лилиана, поднимаясь с кушетки, и огромными своими серыми глазами будто заглядывая мне в душу. - Итак, что вам известно? Имеется Библия, в которой присутствует иносказательное описание некоего плана Никанор Никанорыча. Вы ведь даже перечитали ответственно некоторые главы из тех, что запомнили по закладкам. Ничего толкового впрочем там не нашлось, отчего сделали вы вывод, что план этот по видимому так, абстракция, понятная только Никанор Никанорычу и нам.
Совершенно справедливо между прочим, считаете вы Библию набором легенд, субъективно, однобоко и иносказательно описывающих реальные исторические события, в ряде которых мы, то есть я, Азар и Никанор Никанорыч приняли живейшее участие. Отличные примеры - Вавилонское столпотворение и Египетский исход. В то же время, исключительно Библией участие наше не ограничивается, ведь третья ступень была из Древнего Китая, не имеющего к Библии и Иудее никакого отношения. Я ничего не упускаю?
Она будто бы не говорила ничего нового. Лишь только клубок перепутанных скомканных мыслей моих разматывался, вытягивался одной стройной, логичной, обоснованной нитью. Лилиана словно вещала моими словами, озвучивала мои умозаключения; не приходит мне в голову ничего точнее, чем сказать: она думала мной.
Никанор Никанорыч тем временем эмоционально выдвинулся и навис над собственными коленями.
- Прекрасные, восхитительные рассуждения! И ведь совершеннейше верные! Библия-то, при всей своей ценности, описывает коротенький период времени. А план, о котором талдычу я, как законопослушный параноик, он и до, и после будет. Сквозной он! - Никанор Никанорыч гоготнул, - В Библии-то план описан уж так иносказательно, что я сам порой перечитываю и хохочу оглашенно: ох и загнул этот сумасшедший ссыльный с Патмоса!
Ну вот взять хотя бы эти послания к церквам. Я, стало быть, говорю этому пьянчуге Прохору, мол, дело важное, первостепеннейшее дело; он глаза закрыл, шепчет чего-то, дрожит, как тростник на ветру. Я ему про Ешу, Иисуса вашего талдычу, он не слушает меня. Тогда уж я стал ему про церквы рассказывать, в которых он до ссылки побирался, излагаю с подробностями, чтобы не осталось сомнения в том, что не проходимец я, а имею знание, он отошел вроде: моргает, записывает. А посмотри-ка, Борис Петрович, как обернулось в Откровении-то? Настрочил, понимаешь кляуз в эти, как их, Эфесскую церковь, в Смирнскую, в Пергамскую. Тьфу!
Разве мог я знать, понимать, о чем говорит, отчего вспыхивает потный, рыхлый Никанор Никанорыч в мятом костюме. Он кипятился, потрясал ладонью, поднимался и снова садился нервически на диван. Его слова, будто бы вырванные из контекста, из давнишнего воспоминания, наплывали на меня, перехлестывали. Сумасшедший ссыльный с Патмоса - Прохор, ученик Иоанна Богослова. Авторство Откровения, или Апокалипсиса, которое именовал Никанор Никанорыч «планом», приписывалось именно ему.
- Наличие плана, - раздался бархатистый голос Азара, - нисколько Борис Петровичу не помогает. Разве только самим фактом, что присутствует он и описан; хотя уж до того образно, что не причем здесь ни «тыща лет», ни десятирогие звери. А вот историю Бабили, ты Прохору рассказал напрасно. Он потом столько раз упомянул ее в тексте, что окончательно всех запутал. Пока дорогая наша Лилиана не показалась, так и не сумел успокоиться.
- А книга-то, книга! - кричал Никанор Никанорыч. - Я ему талдычу, что книга его в веках останется, он бубнит мне про провинции римские, про то, как восстание ихнее за Ешу взломает печати - ну наипозорнейший казус!
- Что возьмешь с блаженного, - кивал Азар согласно, - Книга-то, к слову сказать, сохранилась вовсе не за его авторством, а за Йоханоном Бен-Заведи, великодушно взявшим юродивого Прохора в слуги. Весьма расторопный малый, умел сделать выгоду даже из заточения.
Я присутствовал на чужом, не принадлежащем мне разговоре. Однако эти брошенные слова, случайные фразы не пропадали, не исчезали неузнанными терминами и ссылками, они словно бы выкладывали в голове моей кусочки мозаики, порой против моей воли. Я словно бы видел холмистые склоны острова Патмоса, усыпанные корявыми невысокими деревцами, закопченую пещеру с блаженным отшельником Прохором; и несуразно наряженного Никанор Никанорыча заставляющего его записать, зарисовать, зафиксировать план, отягощая, калеча хрупкое, незрелое сознание римского каторжанина страшными картинами прошлого и настоящего. А Йоханон Бен-Заведи — это и было настоящее имя Иоанна Богослова. Он был сослан на Патмос намного позже и забрал блаженного Прохора к себе в услужение.
- А зачем нужен план? - услышал я свой голос, и немедленно повисла тишина.
- Справедливый вопрос, - сказала Лилиана после паузы. - Мы снова чуточку увлеклись, но при этом я надеюсь вы поняли, что план был зафиксирован, хотя и не совсем так как предполагалось.
- А зачем фиксировать план? - повторил я вопрос.
- План фиксировали несколько раз, но по правде сказать, это одна из древнейших сохранившихся версий, которая весьма отлично разошлась, говоря языком современных издательств, - ухмыльнулся Азар. - Зачем? В первую очередь для порядку. План описывает определенный замысел и закон, о котором требуется периодически напоминать. Хотя нельзя не отметить, что с того момента, как зажил он своей жизнью, сначала среди каторжан Патмоса, затем пополз в римские провинции, вспоминают о нем в весьма определенном, церковном контексте.
Азар видимо счел это объяснение исчерпывающим и замолчал.
- Давайте рассуждать далее, - продолжила Лилиана, - К плану мы еще вернемся. Следующее ваше правильное предположение состояло в том, что есть определенное сходство между историческими событиями, упомянутыми в Библии, например в Бабили или Ахетатоне, и тем, что происходит с вами. Я повторюсь, что Библия покрывает лишь ограниченный отрезок времени. План же такого ограничения не имеет и продолжает действовать. Таким образом, вывод, что вы также являетесь частью плана — верный.
Лилиана снова говорила мной, выстраивала в моей голове цепь умозаключений. Я отважился прервать ее и обратиться к Азару, лихорадочно вцепившись в упругие кожаные поручни кресла.
- Наука, которую вы, Азар, не любите, это и есть причина? Именно за ней вы являетесь, если можно так выразиться, в гости?
Азар также поднялся и сделал два шага ко мне, возвысившись узловатой жердью над Лилианой.
- Нелюбовь, пожалуй, не совсем верное слово. Ведь как вы справедливо заключили, наука является предметом неизменнейшего нашего интереса. Я выражусь как обычно витиевато и образно, но струны науки плотно опоясывают наш с вами мир, в особенности наш, и слушать их было бы весьма тяжело и даже мучительно, если бы я и вправду испытывал к ней неприязнь.
Я не мог уловить, понять, о чем говорит Азар. Он будто бы в свойственной своей манере, проводил линию демаркации между наукой как таковой и наукой, в которой не видел он надобности.
- Позвольте мне, Борис Петрович, - вступил Никанор Никанорыч, - я нарисую вам другую метафору. Признаться, я так поднаторел в рисовании метафор, что иной раз осознаю, что не умею уже говорить прямо, только через иносказательность или хохму. Но попытаюсь. Возьмем младенца, только начавшего ходить, весело бегущего по лесной тропинке. На пути его встречается всякая всячина: камни, палки, давайте для пущего антуража, добавим даже что-нибудь съестное, скажем, фрукты! Лежат себе на тропинке, ребенок топает, спотыкается, что-то подбирает, бросает. Ведет себя, в общем, совершеннейше сообразно, начинающему ходить младенцу, - он расплылся в любимейшей своей пухлой улыбке под нависшими щеками, - Вот лежит яблоко! Малыш подбирает его и кусает. Ах, как мило! Но вот лежит... Что же это? Тоже фрукт? Ямайский аки! Знаете, такой забавнейший фрукт, смертельно ядовитый в незрелом виде. Можно ли позволить нашему малышу бесстрашно схватить его и на своем опыте убедиться в его непригодности в пищу? Конечно нет. На тропинке малыша не должно быть никаких ядовитых, вредоносных фруктов. Немедленно устранить!
Ну а, скажем, нож? Возьмем хороший нож, наточенный, финский, ну знаете, такой нескладной, с гардой и удобной рукояткой. Любимейшая постреволюционная игрушка в определенных кругах, после нагана. Лежит себе на тропинке, каши не просит. Малыш конечно прельститься на добротную гладкую рукоятку с блестящим обухом, сужающуюся для удобства захвата и блестящее лезвие. Я бы прельстился!
Я закашлялся, не очень еще понимая узловатой метафоры Никанор Никанорыча.
Сегодня Лилиана выступала в роли голоса моего разума:
- Попрошу все-таки пояснить Борис Петровичу, кто или что скрывается за обозначенными ролями.
Никанор Никанорыч продолжая лыбиться, шумно, по-тюленьи фыркнул.
- Ну ядовитый фрукт или нож-финку, я полагаю, Борис Петрович раскусил уже, уразумел. Наука прелюбимейшая его выступает в качестве небезопасного предмета.
- Итак, - разжевывала Лилиана, - случайным и опасным ножом выступает наука.
Очевидно себе Никанор Никанорыч, равно как и Лилиане, и Азару, отводил роль спасителя неразумного дитяти. Наиболее же интересной оставалась роль малыша. Слово взял велеречивый Азар:
- Я возьму на себя смелость предположить, что вы, Борис Петрович, уже знаете ответ. Лишь только боитесь его произнести. Немного пугает масштаб, правда? Помните мой рассказ об индийских друзьях - Аннирадхе и Ратнаме? Примечателен он не только тем, что прекрасно подошел к случаю прелюбодеяния нашего с вами общего знакомца Иннокентия Валерьевича. Тут особенно важна была перемена в восприятии Ратнама, ведь верил он до последнего, что вернейший его товарищ через минуту рассмеется, обнимутся они как братья, и снова станут неразлучны. Вот он сражается уже с Аннирадхой, парирует удары, которые тот наносит, а сам сквозь слезы смеется, просит «брата» образумиться. Но Аннирадха натянул уже на себя наряд Раджи, воина-кшатрия. Не осталось в горящем взгляде его, в перекошенных чертах, жалости, только презрение. И словно в шутку наносит Ратнам ответный удар, не задумывавшийся совсем как смертельный, но вот хватается Аннирадха за шею, падает на колени, и заливает алым пышный его халат. Только тогда будто прочитали на ухо Ратнаму подсказку, что реальность — вот она. Мрачная, правдивая, многогранная. Размером и ценою в жизнь.
Он смотрел на меня прямо.
- Примите и вы реальность, Борис Петрович. Кто же тот младенец, из рук которого необходимо периодически вынимать такую безделицу, как непредсказуемо опасная наука? Я сделаю разумеется оговорку, что вовсе не всякую науку требуется отнимать у младенца. Некоторая наука, которой ребенок наш обучен, имеет полнейшее право на существование, с ней можно играться, состязаться и исследовать сколько угодно. Речь в первую очередь идет о той части любимейшей вашей науки, которая несет откровенную нерассчитываемой силы опасность.
- Че-человечество? - почти шепотом сказал я.
Масштаб и вправду не укладывался в голове.
Лилиана кивнула с серьезным видом преподавателя, убедившегося, что студент заучил урок.
Я молчал под обращенными на меня взглядами. Давным-давно спрашивал я Никанор Никанорыча о том, на какой службе он состоит, с какой целью меня преследует. Теперь, если только считать, что меня не обманули, что открылась передо мной сегодня правда, был я ему даже благодарен за скользкий, ничего не значащий ответ. В голове моей не умел уместиться обозначенный масштаб деятельности, круг обязанностей такой службы.
Мысли мои прыгали. Разумное в моей голове боролось с тем, что воспринимал я органами чувств. Разве может быть подвластен контролю такой размах и объем? «Струны науки». Глупость, чушь, мистификация! Но между тем, все необъяснимые факты, свидетелем которых я был, манеры появляться и исчезать ниоткуда, глубинные знания, и нарочно выстроенные нелепейшие события, как например эта невесть откуда выпростанная комната в заброшенном сарае. А видения, картины, ступени, что показывались мне? Все эти люди, что гибли, что тоже встречали эту троицу? Что это было? Гипноз? Наверное гипноз, ведь я не испытывал ни малейшей трудности в понимании древних, мертвых языков. Да что далеко ходить, даже моя встреча с Марией как будто была подстроена. Но ведь это реальная, моя жизнь. Маша и губы ее сегодня, что чувствовал я реальнее этого? Подсказки, важные направления в разработке модели сети, все это было гипнозом? Даже то, чего еще сам я не придумал, не исследовал?
Я уставился в одну точку, туда, где цилиндрической формы ножка журнального столика втыкалась в ворс ковра. У меня бешено стучало сердце.
- Ну-ну, Борис Петрович, - услышал я голос Азара. - В последнее время вас становится все опаснее оставлять наедине с собой, с вашими скачущими с неистовой скоростью и спотыкающимися гипотезами и мыслями.
Никанор Никанорыч заерзал.
- Да уж, такая служба. Прямо скажем, не заскучаешь!
- Давайте вернемся к нашему разговору, - размеренно сказала Лилиана, выступая ответственным арбитром. - Ведь это далеко не все ответы, которые желал услышать Борис Петрович.
- Разрешите в таком случае начать с закономерного вопроса: как мы это делаем, - предложил учтиво Азар. - Как можете вы догадаться, наши возможности пошире, чем «у органов», как вы, Борис Петрович, изначально предположили. Однако, говоря прямым языком все сводится к простейшим вещам — манипуляции и декорации. Ведь декорацией, условно, можно назвать все, что нас окружает. Возможность с декорацией сыграть — подвинуть, задержать, немедленно сменить, - открывает широчайшие перспективы. В том числе и для манипуляции. Декорацией в общем смысле вполне может выступить чья-то смерть. Мое представление Анубисом в Ахетатоне. Глумливый Балу в Бабили.
Но, конечно, не только в декорации дело, хотя и играет она значительную роль. Есть и более тонкие возможности, например, сны и видения, настроения и игра в эмоции. Все это вы прочувствовали на себе, все это доступные нам средства, призванные к обозначенной цели — не дать ребенку налететь на случайно брошенный нож или откусить ядовитый гриб.
Мысли мои вернулись в более спокойное русло.
- Чем же опасен был Бильгамешу? - спросил я. - Тем что учил свой народ языкам и развивал гончарное дело?
- Был опасен, - твердо сказала Лилиана. - Хотя и невозможно было это ему пояснить. Не столько тем, что уже успел сделать, сколько тем, что только собрался. В медицине и военной науке. Пока держался он у власти, это было менее важно. Но выпущенное из рук его достижения грозили уничтожить междуречье и шаткие и слабые народы Африки и Азии. Армии его уже не было равной, а вассалы выжигали и вырезали целые города. В третьем поколении, Междуречье грозило вымереть, оставив за собой горстку разрозненных, напуганных племен.
Я помолчал.
- И его смерть была единственным выходом, для спасения «ребенка»?
- Парадоксально, Борис Петрович, но это лабиринт с весьма ограниченной возможностью выхода, - сказал Азар. — Часто, чтобы выйти, нужно принести в жертву все, во что вложил душу, а сделать это может далеко не каждый. Душещипательнейшее зрелище, доложу я вам, этот лабиринт вероятностей.
- Выражаясь любимейшим моим фигуральным языком, - добавил Никанор Никанорыч, - требуется обоснованно убедиться, что персона, уронившая по неосторожности на дорогу ядовитый фрукт, не сделает этого снова. И это «удостоверивание» зачастую весьма неприятно.
- Но если ваш «ребенок» - это миллионы и даже миллиарды, как вы может уследить за тем, что они делают, что происходит где-то там, на оборотной стороне земли?..
- Мы можем уследить, - тоном не терпящим возражений ответила Лилиана. - Это часть наипрямейших наших обязанностей и возможностей.
- В большинстве случаев все гораздо прозаичнее и проще рассказанных вам историй, - заверил меня Никанор Никанорыч. - Иной раз, не поверите, глупая ссора с начальством или же неосторожная выходка решают проблему на корню. Отношения между полами опять же открывают величайшие возможности для манипуляций. И действуют безотказно.
- Я все-таки подчеркну, - поднял палец Азар, - чтобы не быть понятым превратно, что речь не идет о борьбе с научным прогрессом как таковым. Он неизбежен, хотя с его замедлением в отдельных обществах и государствах люди самостоятельно борются куда успешнее и... кхм... кровавее нас. Прогресс - это прекрасная долговременная цель. Мы занимаемся как раз тем, чтобы не помешать ее осуществлению. К величайшему сожалению статистически иногда приходится приносить жертвы.
- Я вернусь к отменнейшей моей аналогии, - подхватил Никанор Никанорыч, - Ребенок растет, развивается, равно как и усложняется, развивается дорога, по которой он ковыляет. Или правильнее сказать, уже не ковыляет, твердо шагает и переходит на бег. То, что вчера было опасностью, сегодня - сущая безделица. Для молодого человека уже не страшен фрукт аки, он умеет его готовить и знает возраст плода, когда тот безопасен. И нож тоже нашел широчайшее применение, без того, чтобы стать орудием саморазрушения, - он вскинул брови, - То есть опасности являются таковыми в определенных условиях, временных эпохах, этапах развития нашего чада.
Лилиана снова высказала мою мысль:
- Справедливо будет сказать, что в жертву на определенном этапе приносятся лучшие, ярчайшие, чтобы остальные подтянулись до необходимого уровня, чтобы научное открытие перестало быть угрозой.
Некоторая картина начала складываться в моей голове. Она была неприятной, пугающей, все эти «необходимые жертвы», «один ради всех», однако угадывалась в ней логика, события с самого первого дня выстраивались в ряд. Не допустить, защитить абстрактного ребенка, которому и дела-то нет до всех этих разбросанных опасных безделушек: фруктов и ножей. Вот только несколько вопросов по-прежнему оставались открытыми, нерешенными.
- Я так понимаю, что я попал в этот выдающийся список со своей нейронной сетью?
Лилиана кивнула, скрестив на груди руки.
- Именно так, - она помолчала, словно раздумывая, стоит ли ей продолжать. - В модели нейронной сети, разработанной вами, имеется несколько опасных принципов, которые в приложении к моделям искусственного интеллекта, применяемые в отечественном ВПК, могут иметь катастрофические для человека последствия.
Я усмехнулся.
- Чересчур интеллектуальная нейронная сеть?
- Я бы сформулировал иначе, - ответил Азар. - Чересчур слепая и логичная интеллектуальная нейронная сеть. Некоторое время спустя, буквально два-три десятка лет, это перестанет быть проблемой. Похожих решений, будет несколько, равно как и средства их контроля подтянутся до необходимого уровня. Говоря языком любимейшей вашей литературы, Азимовские законы робототехники «не навреди», будут формализованы и реализованы.
- Речь о том, что ребеночек наш, весьма уже самостоятельный, еще не дорос, к сожалению до вашего открытия, - добавил лучезарный Никанор Никанорыч. - Надеюсь вы простите мне мою аналогию, но я бы сказал, что он пока на уровне Анатоль Саныча. Подрастет, конечно, никуда не денется, но рановато ему пока играться с функциями времени.
По-касательной пронеслась мысль. Я не озвучил ее немедленно, отложил очевидный, незаданный вопрос: на кого работала служба с такими возможностями и полномочиями? Вместо этого у меня вырвался другой, более личный:
- И что же, никогда не случалось так, что ученый избегал вас? Что вы упускали своего подопечного?
Я говорил это глядя в пол и не услышал ответа. Молчание было куда красноречивее любого ответа.
- Вы ошибочно воспринимаете это некоторой прихотью здесь присутствующих, - выдержав паузу сказал Азар. - Это не так. Как бы пафосно и зловеще это ни звучало, я был назвал нас непреложным и неизбежным законом. Постулатом.
- Закон, которому подчиняется процесс, - вспомнил я наш старый спор с Азаром в третьем доме.
- Или наоборот, - подтвердил он.
Повисло молчание, и я почувствовал внутренний тремор. Это пояснение в третьем лице, словно обсуждали мы кого-то отдельного, киноленту или воспоминание, ведь касалось меня в непосредственную первую очередь. Я ведь не в роли наблюдателя выступал за «непреложным» этим законом. Я был той самой «необходимой», сакральной жертвой, которую живоописали мне гостеприимные хозяева.
Мысли мои заметались, задрожали пальцы. Я живо представлял себя на на плахе, в обществе палачей, к которым явился я в день казни для консультации. Впрочем, можно ли было к ним не явиться?
- А п-почему кстати ученые? - нервически отозвался я, - Ведь эти опасные фрукты, ножи, встречи, речь может идти о сумасшедшем политике, вовсе не человеке науки. Ведь кнопки, которые приводят к страшным последствиям нажимают именно они, они принимают решения об атаке.
- Прежде всего потому, что наличие катастрофического оружия у диктатора, либо его вернейших главнокомандующих, это слишком поздняя точка вмешательства. Мы вступаем раньше. Вторая же причина состоит в том, что к моменту появления некоего серьезного опасного научного открытия у диктатора, оно несет в себе весьма локальную угрозу, до которой нам нет дела.
- Статистика - весьма страшное слово, однако применение ядерной бомбы, как примера, о котором вы подумали, в границах отдельно взятого среднего государства, нанесет безусловный вред, но статистически не станет действительной опасностью для ребенка в целом. Он продолжит идти.
Снова пауза. Я не думал уже о других, незаданных вопросах. Меня накрыло ощущение, что разговор подходит к логическому, зловещему концу. Будто бы не о чем было больше разговаривать, хотя в действительно я не успел даже скомпоновать, структурировать в голове услышанное.
- Что-же вы теперь убьете меня? - вырвалось у меня.
Никанор Никанорыч эпатажно вскочил, но заговорил Азар.
- Что за мысли, Борис Петрович! Разве предыдущий опыт нашего с вами общения не показал вам, что простое убийство - это абсолютно чуждое нам ремесло, - он замолк, что-то припоминая, потом продолжил. - Не желая вас обманывать, скажу, что случаи бывали всякие, но все-таки давайте считать, что мы несколько изящнее того, чтобы просто физически убить. С этим нелицеприятным действом люди справляются куда профессиональнее. Да и стоило ли звать вас сюда за такой безделицей? Не слишком ли сложно?
И вправду, это был весьма изощренный способ, чтобы достичь пустяка, исходя из перечисленных мне возможностей. Но тогда зачем?..
- Подумайте, Борис Петрович, - сказала Лилиана, глядя на меня своими огромными глазами.
Я попытался остановить скачущие свои идеи.
- Убедить меня в том, чтобы отказаться от моих исследований?
- М-м, - протянул Никанор Никанорыч, - Интереснейшая мысль. Убедить вас бросить замечательные свои нейронные сети и превратиться в забронзовевшего Вадим Антоныча. К сожалению, выглядит она маловозможной. Если припомните, я взял на себя смелость обозначить в одну из наших встреч ваш психологический портрет. С высочайшей долей уверенности, исходя из достаточно обширного опыта, я могу сказать, что не сумеете вы остановиться. Если вернуться к разговору о моральной ответственности ученого, при том, что будет вам нарисована весьма неприятная картина будущего при успехе и распространении вашей нейронной сети, вы конечно постараетесь сжечь мосты, отказаться, уйти во внутреннее подполье, однако давайте смотреть правде в глаза. У вас ничего нет, кроме вашей работы. В какой-то степени она держит вас на плаву, защищает от низин и синусоид вашего настроения. Вы из тех, кому, чтобы не провалиться в темноту, мало плыть по течению. Вам нужна, выражаясь образно, нить прелестнейшей Ариадны, барышни трудной судьбы, которая тащит вас на поверхность, к свету. В определенный момент такой нитью могло бы стать что-то другое, отличное от каверзной вашей научной работы, однако на данный момент, функции ваши учителя и времени так глубоко застряли в вашей голове, что даже уволься вы, покалечься, вы будете прокручивать в голове эксперименты, выводить, фиксировать, перепроверять повторенные опыты, чтобы в итоге вернуться к тому, с чего начали. Допускаю что тайно, допускаю что и себя вы сумеете убедить, но нашему ребенку это не помогает.
Говорил это все Никанор Никанорыч размеренно и крайне доброжелательно, с некоторой скромной жестикуляцией, этакий разумный чиновничишко, вот только смысл сказанного отзывался во мне щемящим утробным страхом. Я не умел правильно сформулировать, что это был за страх. Присутствовало в нем нечто эсхатологическое. Может быть такой страх испытывает прогуливающися по пустынному берегу мечтатель, который замечает совсем рядом накатывающее многометровое цунами или фермер в американском штате Оклахома обнаруживший за спиной вдымающуюся в небо ревущую пыльную воронку. Со всей отчетливостью, где-то на уровне внутренних ощущений, я понимал что это не шутка, со мной не играют. Три обращенных на меня взгляда были взглядами древнегреческих Мойр или славянских Суджениц.
Ответ Никанор Никанорыча не оставлял мне выбора. Из него следовало, что в моем персональном лабиринте, выхода не существовало вовсе. Но тогда что я делаю здесь, зачем ведутся эти разговоры?
Помимо этого несоответствия, что-то еще крутилось у меня в голове. Что-то важное, будто бы я упускал некую очевидную деталь, нелепицу, вокруг которой велось все действо. Эти встречи, пояснения, ведь в историях, виденных мною прежде, не было всех этих долгих разглагольствований, там обстоятельства как будто сами определяли путь в лабиринте вероятностей, по которому шел невольный его пленник.
- Так что же в таком случае я здесь делаю? - просил я тихо, обращаясь к Лилиане.
- Получаете долгожданные ответы, - ответила она, - И это тоже один из обязательных этапов плана. Важно лишь правильно обозначить предмет поиска. Ведь ответы порой несут вовсе не понимание, а всего лишь новый поворот лабиринта, новые вопросы. Те, что вы еще не задали.
С правой стороны ее черной тенью возвышался Азар. Теперь они втроем стояли, нависали надо мной, хотя не сделали ни шага ко мне, восседающему на жестком кожаном кресле.
- Ничего не попишешь, Борис Петрович. Четвертая ступень посвящения, - Азар растянул губы в улыбке, не изменив взгляда.
- Ч-четвертая? Но зачем? - спросил я. - Разве трех не достаточно?
- Смотря для чего! - взвихрил пухлый палец Никанор Никанорыч.
- Четвертая ступень посвящения, - настойчиво и бархатисто повторил Азар. - Третий рейх!
Свидетельство о публикации №217122700131