Колюнчик

КОЛЮНЧИК

РАССКАЗ


Скажите, вы верите в небесную кару?  Нет,  не  в  посмертную, с кипящей смолой  и горячими сковородками,  а в  ту, которая постигает при жизни?
Сам я раньше в ответ на такой вопрос только рассмеялся бы. А со временем стал задумываться. Особенно после того, что случилось с моим... ну, другом  не другом,  но и не совсем чужим мне человеком. Как-никак в одном классе восемь лет учились, рыбу  в речушке нашей ловили (это потом уже дороги наши разбежались).
Ему дали имя Николай. Но я не помню, чтобы его так называли.  Называли его Калюнчыкам.  Не Николаем, не Колей, а Колюнчиком.   Колюнчиком он был и в детстве, и в юности,  и в зрелом уже возрасте.
Кстати, я только сейчас, когда начал рассказывать вам о Колюнчике, подумал вдруг о том, на что  раньше  не обращал внимания. В нашей Васильевке  около десятка, если не больше, взрослых, а то и совсем старых людей носят  исключительно  уменьшительно-ласкательные  имена. Например, в деревне живет много Иванов, но только одного из них — Петрикова — называют Иваняткой. Рядом со многими Марьями, Машами  и Марусями  живет одна Машечка и одна Машуня.  Есть в Васильевке  немало Федоров, но  только один Федечка; несколько Борисов, но один Борисок. Одна Галюня,  одна Танюша, одна Надька. И, как правило, этими, на первый взгляд, ласковыми именами сельчане наделяют далеко не лучших своих представителей. Более того: со временем те имена становятся своего рода синонимами слов, которые означают самые неприглядные черты человеческого характера.
«Борисок  ты», — говорит жена своему мужу, который слишком любит заглянуть в рюмку.
«Ах ты... Надька ты!» — ругает какой-нибудь рогоносец свою неверную жену.
галюней   назовут  неряху,  танюшей  — сплетницу,  машуней—  скандалистку, вовчиком  — ворюгу. .
А вот имя Колюнчик, наверное,   никогда в нашей деревне не станет нарицательным.  Есть в жизни вещи, о которых стараются  не говорить:  они непонятные  и   страшные…
Я давно замечал что-то не совсем обычное в поведении Колюнчика. Мы, подростки, не умели оставаться наедине с собой. Как только выдавалась свободная минута, мы бежали друг к другу, придумывали самые разные игры и развлечения. Иногда наши игры носили не совсем безобидный характер и довольно - таки портили людям нервы. Взять хотя бы Михаля (жил когда-то у нас такой бабыль — Михаль). Он собирался ремонтировать свою хатёнку  и привез из леса сосновые бревна, которые  сложил около  двора. Так мы каждую ночь в течение недели перекатывали  те бревна на  противоположную  сторону улицы и раскладывали  их по одному возле каждого дома, пока хватало бревен. Наутро же, спрятавшись где-нибудь поблизости, потешались, наблюдая, как Михаль с  руганью таскает их обратно. В конце концов  Михаль скрепил  бревнам металлическими скобами  и скрутил толстой  проволокой. Ну,  так мы ему за это дымоход куском стекла накрыли. Принесли лестницу и накрыли. Вот уже где Михаль дыма наглотался, пока понял, что к чему! Ну как, смешно? Нам тогда казалось, что очень смешно.  М ы еще  и не то  творили!  Берем с собой скамеечку, заходим во двор к какой-нибудь одинокой женщине, ставим скамеечку  под окно, один из нас на неё  влезает  (обычно это делал я, как ни стыдно сейчас признаваться), второй громко стучит в окно. Хозяйка, которая успела заснуть, встает, подходит к окну и довольно долго вглядывается, прежде чем до нее доходит, что к стеклу прильнуло  не лицо, а чей-то голый зад.  Также смешно, правда?  Если бы нас назвали хулиганами, мы бы обиделись.
Так вот, Калюнчык очень неохотно озорничал  с нами. Его нужно было долго упрашивать, прежде чем он соглашался взять на себя роль хотя бы сторожа. И потом, когда мы после удачно проведенной «операции» умирали от смеха, он не смеялся. Сначала я думал, что он сочувствует жертвам наших шуток, и даже стал немного уважать его за это. Но позже я заметил, что Калюнчык вообще не умеет смеяться. Только в исключительных случаях, когда кругом раздавался хохот, что называется, до слез, Колюнчикавы губы трогала едва заметная улыбка, и то только на какое-то мгновение.
Знаете, я до сих пор настороженно отношусь к людям, которые никогда не смеются. Мне кажется, тот, кто не умеет смеяться, не умеет ни жалеть, ни ненавидеть, ни любить.
— Знаешь,— сказал мне  однажды Колюнчик  по дороге в школу,— я вчера  вырвал  у лисы зубы и выпустил ее. Как ты думаешь, будет она жить или нет?
— У  какой лисы? — удивился я.
— А я тебе разве не говорил? Я ее в сарае поймал.
— А зачем же ты так ее?
— Пусть теперь попробует кур  есть,— жестко ответил Колюнчик.— Я сегодня еще одного вредителя  наказывать буду.
— Лису?
— Да не лису. Кота. Яйца на   насесте  жрет, гад.
— Так ты что, и ему зубы выдергивать будешь?
— Не.  Для  него  я другое придумал.  Хочешь — приходи, посмотри.
Хотя услышанное  неприятно поразило меня,  за день, заполненный обычными мальчишескими  заботами, я забыл  слова Калюнчика  и под вечер решил заглянуть к нему, чтобы позвать на рыбалку.
Подойдя к его  двору, я услышал пронзительный кошачий визг и вспомнил о каре, обещанной  коту за совершенные на нашесте злодеяния..
«Прутом, видно, порет»,— решил я (так у нас дома мать иногда угощала шкодливую  Мурку). Я открыл калитку  и крикнул:
— Хватит, Колюнчик! Пойдем на речку!
В ответ мне донесся уже не визг, а какой-то леденящий душу вопль. Я бегом бросился через двор за дом.
Под старой яблоней горел небольшой костер. Возле него на корточках сидел Колюнчик. В одной руке он держал ремешок, к которому был привязан белый кот с серыми пятнами на боках, в другой —  палка. И тут мне бросилось в глаза   страшное: у кота были отрублены нога и хвост. Вот этот окровавленный и все еще живой обрубок, который совсем недавно был красивым пушистым котом, Калюнчык  палкой   толкал в  костёр. Лицо у него было спокойное, только немного озабоченное, как у человека,  который  занят  обычной  работой.
Я не мог произнести ни слова, только почувствовал, как  мой лоб стал мокрым. Я выскочил на улицу, и здесь, у ворот, меня стошнило.
Через год мы закончили восемь классов. Я поступил в дорожно-строительный техникум. Колюнчик остался работать в колхозе. Нас одновременно забрали в армию, но служили мы далеко друг от друга и не переписывались.
Потом я стал горожанином, женился. Не забывал я и о том, что родители мои уже немолодые, и поэтому, когда приезжал в деревню  - хотя и не так часто, как хотелось бы - старался или заготовить дров, ли что-то подремонтировать. На крестьянском дворе всегда найдется работа, поэтому на улицу выходить приходилось редко. Да и из бывших моих  приятелей  в деревне почти никого не осталось. Разве только Колюнчик.
Жил он один, как некогда бобыль Михаль, и возле его двора (я даже засмеялся, когда увидел) лежала около десятка бревен.
Он и теперь ходил на работу в колхоз.  Случалось ему иметь  и дополнительные заработки: время от времени кто-то из сельчан просил  его заколоть кабана, зарезать теленка или овцу. Правда, почему-то Колюнчика приглашали только тогда, когда не находили никого другого, хотя никто лучше, чем он, не умел разрубить на куски свиную тушу, разобрать телячью или овечью. Почему-то...  Это  «почему-то» можно было если не объяснить словами, то понять, стоило  только взглянуть на  Колюнчика,   когда  он начинал свое дело. Обычно  апатичный, в такие минуты он  заметно   оживлялся,  и  а взгляд его небольших желтовато-серых глаз приобретал  какую – то  одержимость, что ли. От  этого взгляда  присутствующим становилось неловко, словно они случайно подсмотрели что-то для постороннего глаза совсем не предназначенное.
Мне однажды довелось увидеть его в такую минуту. Именно тогда я подумал, что  сплетня  о том,  будто  Колюнчикова мать умерла не без сыновьей помощи,  вовсе не сплетня.  Мне стало жутко и захотелось  бросить  ему в лицо самые жестокие и оскорбительные слова, после которых и встречаться уже нельзя больше. Я тогда еще не знал, что мы и так видимся последний раз.
Через неделю то, что осталось от Колюнчика, собирали на железнодорожном полотне недалеко ка от станции. Что это было:  его неосторожность, какая-либо случайность или чье-то преступление — выяснить никому не удалось.
«Так уж ему, видно, суждено было,— сказал кто-то из сельчан об  ужасной   Колюнчиковой  смерти .— Судьба. А судьбы своей не обойдешь, ни на коне не объедешь».