Чёрный мешок реанимации. Ольга Ланская

В глупую голову что не зайдет? Вот, сегодня с утра зашло отчаянное и злое, колом стало: кто-нибудь у нас в стране следит за ценами на продукты?

Пол-литра дрянного жиденького молока – 96 руб!
4р. скостили из милосердия, вроде как, – не сотня же!
 
У капов научились.
А когда мы в газетах читали про такие хитрости в капстранах, то смеялись и не верили. Оказалось, все – правда.
Капитализм – это обман.
Не обманешь, не наживешься. Всё так.
 
У нас с перестройкой и все веса изменились.
Где было полкило, то есть полных 500 граммов, стало 400 с хвостиком, и т. д. Заметили? Хоть пару граммов, да украсть! А цены только пухнут!

Рваные сапоги свои я уже не замечаю, пока не наступлю в лужу, да и к тому привыкла. Мокрые ноги высохнут, пока жив.

А вот почему живые люди умирают в Мариинской больнице великого города Санкт-Петербурга странным и обязательным образом?
 
Никто, слышите, – никто! – не ответит вам  на этот ваш глупый вопрос и никто не ответит за жизнь человека, которого привезли сюда не умирать. Нет?!
 
Так зачем же тогда срываете вы с него часы, очки, нательный крест, вырываете из рук мобильник, срываете всю одежду до нага – ! – и бросаете на низкий топчан, даже не прикрыв хоть какой тряпицей.

Он держит меня за руку и жмет четырежды – знак нашего с ним SOS, есть в мобильных такая опция, и мы заранее настроили ее друг на друга. Но я не понимаю, я не могу вспомнить об этой нашей договоренности. Почему?
Потому, что это – знак беды, но я же успела довезти тебя до больницы. И со "Скорой" нам просто повезло! Приехали классные профи, в доли минут всё замерили, проверили, протестировали. Никаких осложняющих обстоятельств. Бережно повезли.
Именно поэтому я не думаю о беде. В меня вселилась надежда, и я глупо улыбаюсь.

А он берет мой телефон и снова жмёт на клавишу громкости 4 раза. И летят на отобранный "лекарями" его телефон сигналы: "Я в беде. Мне нужна твоя помощь!"
А я не врубаюсь.
Я не вижу этих сообщений, потому, что телефон они вернут мне только перед уходом домой.

Я смотрю. Я жду, когда придет врач. Рядом толпа пацанов и пацанок. Я не знаю, кто они и зачем здесь.
Я вижу только, как один из них, вроде китаец, пытается сорвать с мужа моего крест.
– Что вы делаете?! – кричу я, – Зачем крест срываете?
 
Меня не слышат и не замечают – меня для них, этих девчонок и пацанов из прибольничного, как кто-то сказал, колледжа, нет.
Я для них не существую.

Ищу глазами врача – никого. Вообще не понять, что за толпа сгрудилась у столика медсестры – одни круглые задницы смотрят на меня.

Ни на одном нет бейджика с фамилией, никто не скажет правды – это я понимаю к концу первого же дня.

– Почему вы не прикрыли больного, вам постельное бельё принести? – спрашиваю я, привыкшая к всеобщей безнадежной нищете. – Где капельницы? Почему вы не помогаете ему?!
 
Не слышат.

– Вам простыни принести? – уже кричу я.
– Нам ничего не надо! Бросают через плечо, не глядя.

В глубине коридора появляется крупный мужик типа "лучший мясник нашей свинофермы", и сразу в крик:
– А вы что тут делаете?

– Как это что? – изумляюсь я. – Вот, муж мой. Вы почему его голым на голый морговский топчан бросили? Вы почему его не лечите? Вы же знаете, что при инсульте, даже частичном, первые минуты оказания помощи…

И в этот момент вижу в углу слева огромный черный пластмассовый мешок, из которого высовываются посиневшие голые ступни.
– Почему здесь мёртвый?

– Уходите!!! – кричит он мне. – Уходите!
 
– Это реанимация, нейрохирургия, здесь нельзя быть! – вторят сразу в несколько глоток, словно только что очнулись. – Уходите немедленно!!!

И я замечаю, что человек, которого засунули в короткий для него черный мешок, лежит на таком же топчане, на который бросили, не заметив меня, того, без которого я не могу жить.

– Меня зовут Екатерина, – выжимая меня из палаты селиконовой грудью, заглушая всех, говорит молодая бабёшка. – Ну зачем вы волнуетесь? А что, если его парализует, и он лет 10-15 будет неподвижным на Ваших руках? Зачем вам это?

Как ей объяснить, что мы вместе всю жизнь, и никогда не предавали друг друга. Никогда. Ни по болезни, ни по здоровью! Как ей объяснить?!

– Вы сделайте, – тихо, зло говорю я ей. – Чтобы он не перестал дышать. Он ни разу не потерял сознания! Сделайте хотя бы то, чтобы он не перестал дышать!

Произношу, пятясь, чтобы не потерять из вида этих синих-синих глаз, в которых надежда и бесконечная нежность.

Бабенка по имени Екатерина отправляет меня в аптеки за какими-то срочными покупками:
– Идите, купите всё это, я вас потом с лечащим врачом познакомлю. Идите, идите, идите!

И я подчиняюсь, еще не зная, что мне лгут, меня отпинывают, как дворовую собачонку, и что я больше никогда не увижу мужа.

Купив всё, я возвращаюсь, но моего мужа уже нет в палате.

Из соседней с ней, с тем же названием – "нейрореанимация", где лежал человек в черном мешке, вышел дядька в белом халате.
Я к нему:
– Где мой муж?!

– Он у нас, туда нельзя, – говорит он пятясь в приоткрытую дверь, одновременно забирая из моих рук ворох чего-то, что велела купить бесстыдная Екатерина.

– Дайте мне взглянуть на него, хотя бы издали! – тревога, нет ужас предчувствия чего-то невозможного, заливает меня черным асфальтом.

Я произношу почти шепотом, превозмогая предчувствие:
– Ведь даже Путин сказал о праве родных посещать тех, кто находится в реанимации. Даже он! Всей стране сказал это!
– Вот Путин пусть вас и пропускает.
– Может Путину еще и за вас тут и поработать?! – спрашиваю.

Ушел.

Мне не скажут, что он мертв.
Мне не дадут проститься с ним.
Мне просто даже не позвонят.

А я каждый день буду ходить в эту чертову куйбышевскую-Мариинскую "больницу", и мне будут говорить, что он жив, жив, жив. Но не дадут хотя бы издали взглянуть на него.

А потом опять скажут, что да, жив, а когда я доеду до больницы, равнодушно сообщат, что он  в морге.

В морге меня и слушать не хотят: "Нет-нет! Мы не можем показать вам вашего мужа!"
И тогда я впервые брошусь к управлению больницей. Впервые, потому что там постоянно сидела миловидная девушка Оля и выдавала себя за главного врача, который "очень занят и ничего не может сказать".

Увидев меня, "Оля" вдруг признается, что вовсе она не врач, а секретарша, но есть зам. главного. Его зовут Сергей Борисович.
– Пригласите, – говорю я.
 
– Он жив! – возражает нам Сергей Борисович, зам главврача. – Вот, у меня список по больнице на сегодняшее утро. Сейчас, ведь, утро. Он жив!

- Жив?! - слабая надежда - словно крыло бабочки коснулось измученного моего сердца.

– Нет, – говорит вдруг лживая секретарша Оленька. – Сергей Борисович, он в морге.

Что это?!
Что это за страна, в которой всё так?

Рыночники, капы, лгуны, "забывшие", что такое честь и совесть, что такое, наконец, социализм, эта последняя соломинка, украденная у СССР, на которой держится пока еще не взлетевший в тартарары весь "просвещенный", ороговевший мир. Вы, ограбившие нас, вы что творите, а?
Вы чего от нас ждёте?

…Не  вернуть убитых. Но хотя бы предостеречь еще живых. Меня тоже однажды привезут в эту шикарную больницу и запакуют в черный мешок. В эту, потому, что она – нашего Центрального района Санкт-Петербурга.

Но, может быть, хоть кому-то они начнут помогать, не глядя ни на пол, ни на расу, ни возраст, ни национальность, ни кошелек. А иначе у нас нет даже права на жизнь.Оно никем и ничем не гарантировано.

Я спросила у одного из реанимации – они там все инкогнито.
– Вы не дали мне проститься с мужем. Но батюшку хоть для него пригласили?
– Эта услуга у нас не предусмотрена! – холодно отрезал безродный неопознанный и исчез.

"Услуга", – ошеломленно, как зачарованная, повторяю я. – "Услуга"!..


Санкт-Петербург

Октябрь 2016 - декабрь 2017