Утренняя росинка

Каждый год как всегда в этот ноябрьский вечер погода была по-петербургски мерзской: беспросветно чёрное небо казалось навечно опустилось на крыши, сея ледяную морось, промозглый, острый как игла ветер пронизывал насквозь и облеплял лицо липкой влагой, на асфальте лужи и ручьи из водосточных труб то и дело норовили плеснуть студёной воды во внутрь туфель.

Но каждый раз, не взирая на эту атмосферную напасть и мысленно поругивая тех, кто так неудачно рассчитал зачатие их друга, они всегда в течение пятнадцати последних лет в этот день и в этот час( шесть часов вечера) уже сидели за круглым столом, заставленным традиционным российским напитком и не менее традиционной холостяцкой закуской в трёхкомнатной квартире ( если можно назвать комнатой помещение в пять квадратных метров) в одной из хрущёвок на Счастливой улице.
Ещё недавно их было пятеро.

-Время, как жюри,  отбирает лучших,- как-то по этому поводу высказался  Сергей Ильич Неверов, один из оставшихся друзей Владимира Михайловича Коренева, хозяина квартиры, отмечающего  своё семидесятипятилетие.

  Третьим, громоздкой глыбой нависшей над столом, восседал в глубоком кресле с мягкими подлокотниками Старченко Андрей Петрович.
 Ростом под два метра, в плечах косая сажень,( навряд ли кто знает сейчас, что это такое, но, уверен, представляет)мощные руки с бицепсами толще ляжек Владимира Михайловича, выглядевшего рядом с ним подростком из-за своей природной худобы.  Когда-то в молодости Старченко всерьёз занимался штангой.

  Все трое в данный момент были холостяками. Старченко был женат трижды. Первая жена умерла при родах, вторая предпочла его высокооплачиваемому партработнику, третью он оставил  сам без малейшего сожаления и угрызнений совести.

  Сергей Ильич в силу своего чрезмерного женолюбия никогда не был женат и не потому что не хотел, нет, ему не давали такой возможности сами женщины. Они висели на нём гроздьями : уж очень он был заманчив и привлекателен  не только в молодости, но и зрелости своей аристократичной внешностью, французским шармом, тонкой изощрённой изящностью в обращении со слабым полом.

Владимир Михайлович среди  друзей слыл закоренелым холостяком, постоянно подтверждая  их мнение  о себе холодным равнодушием к женщинам. Некоторые из бывших друзей тайно предполагали, что он импотент.

  Все трое были коллегами, бывшими сотрудниками одного из почтовых ящиков, в недалёком прошлом в изобилии разбросанными по ленинградским проспектам и улочкам, но однажды сметённых метлой ельцинско-гайдаровских реформ, как не нужный хлам, но тут же за бесценок проданных в жадные руки партийных дельцов.

  Пережив кровавый передел девяностых, с их бесчисленными челночными рейсами в Турцию, Польшу, в Китай, с унизительной куплей- продажей на рынках под дождём, снегом, с жалкими потугами на организацию собственного бизнеса, они, наконец-то, дожили до пенсий  и теперь подрабатывали вахтёрами в студенческих общежитиях, внося солидную добавку  к своим мизерным пенсиям.

  Они не замкнулись в себя, в свои болячки и денежные проблемы, в отличие от наших вечно скулящих либералов жили болью и заботами страны, переживая за Донбасс, за спортсменов, с вызывающей наглостью лишённых заслуженных олимпийских наград, за Крым, за санкции и прочее, прочее.

И в этот вечер разговор было начался с событий на Украине, с заявления всемирно заслуженного лжеца и пустобрёха, как обозвал  Сергей Ильич украинского президента, но увидев как покривилось лицо Старченко, родом из Ханженкова, уютного, зелёного городка в милой его сердцу Украйне, Владимир Михайлович перебив Неверова, спешно перевёл разговор на вчерашнее телевизионное шоу  со скандально известной балериной, чьё красивое, роскошное тело, без единой складочки( с её слов), позволяет ей тонуть в роскоши, позволительной лишь жене саудовского нефтяного магната.

Всех буквально покоробило, как она без малейшей капли стыда, как нечто привычное, обыденное, рассказала миллионам телезрителей такие интимные сексуальные подробности, от которых многих, вероятно, стошнило.
-Вот оно лицо нашей элиты! Красота! Какой пример для подражания юным красоткам! А!? Вот вам наглядный пример как можно добиться успеха в жизни, имея всего лишь роскошное тело. И они следуют ему! Понимаете, сле-ду-ют!- Владимир Михайлович перешёл на крик.

- Успокойся, Михайлыч. Она  единичный экземпляр. Нельзя же огульно чернить всю нашу элиту и тем  более молодёжь, юных красоток. Сегодняшние молодые люди деловые, целеустремлённые  и, между прочим, высоко нравственные,- соболезнующе кивнул головой  Сергей Ильич в сторону разгорячённого Коренева.

-Что! Какая нынче нравственность у молодых! Опустись на землю, Серёжа!  Взгляни на асфальт! Не детским цветным мелком он исписан, а белой красочкой через трафаретики с сотнями телефонных номерочков  разных Наташек, Дашек, Марусек, где они обещают вам досуг, отдых 24 часа, массаж и прочий секс пассаж. Сотни сутенёров по ночам рекламируют на асфальте проституцию. И это где! В культурной столице!
 Город превращается в бордель! А ты говоришь о морали сегодняшней молодёжи. Разве такое было возможно раньше? – снова обратился Владимир Михайлович к Неверову.

Тот, казалось, внимательно слушал гневные тирады коллеги, но мысленно был далеко отсюда и во времени и в пространстве.
 Он вспомнил себя двадцатидвухлетним студентом, приехавшим в Ригу на практику. Мрачное общежитие в Школьном переулке. Узкая комната на две койки. И четыре пары. Девицы все белокурые, шепелявые. Очевидно, латышки. Две пары улеглись на кроватях. Две другие на расстеленных на полу одеялах.
- Ну, что парни, - поехали.
 И это считалось нормальным сексом.
 - Ты о чём это?- вернулся Сергей Ильич из далёкого прошлого, встретив гневный вопрошающий взгляд Коренева.
- О том, было ли возможно такое в наше с тобой время?
- Конечно, нет, дорогой, что ты! Тогда наш асфальт ещё был не качественный, весь в выбоинах и колдобинах. Не для твоих трафаретиков.- Невозмутимым тоном произнёс Сергей Ильич.
 Андрей Петрович сдержанно хохотнул.
- Ты когда-нибудь можешь быть серьёзным?- обиделся Коренев.
.
- Я всегда серьёзен. Я сейчас вспомнил, когда был на практике в Риге, так тогда в те наши незабвенные времена, когда в стране Советов полностью отсутствовал секс, в Риге ходил анекдот: в городе единственная девственница статуя Свободы и только потому, что забралась на слишком высокий пьедестал.
Это мой ответ на твой вопрос.

-Нашёл пример!- возмутился Коренев,- Рига для нас всегда была Западом. А там, на Западе, свои ценности, сам знаешь какие. Не было у нас проституции! Не было! А сейчас уже в газетах обсуждают- не пора ли узаконить и собирать налоги с наших путан. Бюджет пополнять. Уж больно шикарно стали жить.

-Что в этом плохого, дорогой мой?- улыбнулся Сергей Ильич.-Цель нашего государства обеспечить каждому гражданину достойную жизнь. Если путаны достигли поставленной государством цели, то, что здесь аморального? Не понимаю я тебя, милейший мой. Каждый достигает своей цели индивидуальным трудом. Понял? А вид труда выбирает согласно своим способностям и таланту.
Свобода выбора, дорогой, свобода!

- -Свобода,  свобода,- передразнил его Коренев.- Какая, к чертям, свобода! К чему она приводит? К совокуплению тринадцатилетних школьников и смакованию этого по телеку!- он стукнул кулаком по столу.- Уж этот телик! Гнездо и рассадник разврата! Что? Не так?! Возьми «Дом два»! Комедии клаб, где с утра до ночи шуточки ниже пояса.

 А «Пусть говорят»! Мордобой! Запикивающий мат! Кухонная  скандальная грязь! Ужас! Всё это смакуется, преподносится как образ нашей жизни. Кошмар! Мы сами себя унижаем, Серёжа, и на этом унижении воспитываем молодёжь.
- Ты, Влад, прав,- вступил в разговор Старченко, до этого молча слушавший  перепалку друзей,- не вразумлю я, хлопцы, не вразуметь никак. Всё смешалось, всё с ног на голову. Раньше, помните картину Федотова, кажется, «Неравный брак». Осуждали ведь всем скопом.

 А сегодня что? Наше артистическое старичьё под восемьдесят и старше женятся на девахах, кои им во внучки годятся.
 Нынче такое модно. Не осуждается, что вы, напротив, воспевается. А бабьё!? Наши попсовые звёзды по шесть-семь мужей сменяют и этим бахвалятся. Не стыдятся за свою распущенность. В народе о таких бают- пошли по рукам, гулящие.-

-Селёдка гниёт с головы, господа. Тот, кто с экрана просит хранить семью, сам на глазах миллионов разрушает свою собственную.
- Мужики, ну охладите пыл.- Сергей Ильич с укоризной взглянул на возбуждённого собственным красноречием Старченко.- Будьте снисходительны к чужим порокам. Они в нас самих пока глубоко  запрятаны, но в какой-то подходящий момент могут вырваться наружу.

 Мы сейчас возмущаемся чьим -то пороком, но только потому что наш по какой-то причине ещё не вылез на поверхность. Вы осуждаете жажду роскоши  нашей элиты, но окажись в ваших руках миллиард долларов, вы тут же утонете в роскоши, не задумываясь о морали. Не стоит оправдываться, Михайлыч, и не стоит себя винить. Это порок всего человечества, а мы с вами его члены.-

- С каких пор ты стал набожным?- не столько возмутился, сколько удивился Андрей Петрович.- Проповедуешь нам христианский постулат первородного греха. Это по нему мы ещё до рождения грешны, ибо зачатие происходит в грехе. И потому мы все порочны.

- Ты верно мыслишь, Андрюша, молодец. Все наши грехи  взращены женщиной. Ради её красоты мы лжём, грабим, убиваем. Ты думаешь почему еврейский бог Яхве изгнал Еву из рая? Она познала слабость мужскую и теперь тысячелетия использует это для себя. Она познала, что между мужчиной и женщиной возможна только плотская, телесная связь и больше ничего. Всё остальное- слова, слова.

- Чушь собачья!- рявкнул возмущённый Старченко.- Грязь жизни делает нас порочными, а рождаемся мы чистыми  как утренняя росинка.-
 Владимир Михайлович вдруг вздрогнул, лицо его словно окаменело.
-А куда она скатится,- продолжил Старченко,- на лепесток ромашки или в навозную жижу, это уже решает судьба. Свою судьбу  каждый творит сам. Давайте ещё по рюмашечке.-
 Владимир Михайлович отрицательно махнул ладонью, медленно встал из-за стола и отошёл к окну. Раздвинул занавески. Тёмное стекло искрилось капельками дождя.
- Утренняя росинка,- беззвучно прошептал дрожащими губами.
 Эти два слова, произнесённые Андреем Петровичем, вызвали в нём воспоминание, которое он благоговейно  и стыдясь хранил в памяти, тая от всех.

  Дело в том, что он был вдовцом. Его жена погибла в авиакатастрофе 52 года назад. Все эти годы он утаивал свою боль потери от чужих любопытных глаз, от банальных вопросов и соболезнований, оберегая даже от друзей.
 С той жуткой минуты, когда он получил известие о её гибели, он замкнулся в себя, наглухо запрятав в душе свою первую и последнюю любовь, как прячет жемчужину раковина за намертво сжатыми створками.

  С Юлечкой он был знаком ещё с первого класса.
  Жили оба на Моховой, учились в одной школе, в одном классе. На тощенькую девочку с крысиными косичками, в огромных выпуклых очках сквозь линзы которых выглядывали в чёрной оправе густых ресниц маленькие голубенькие глазки, мальчик Вова не обращал внимания. После уроков она почти каждый день бежала к трамвайной остановке и куда-то уезжала. Изредка они оказывались вместе по пути домой, но она так быстро семенила своими цыплячьими ножками, что он ни разу даже не пытался догнать её.

 Но когда  первого сентября в девятый класс впорхнула тоненькая незнакомка с огромными сверкающими голубизной глазами, с золотистой чёлкой над смуглым от загара лбом, он вначале даже не узнал её и даже чего-то испугался, тогда ещё не поняв, что уже влюблён в неё.
 Теперь она не носила очки, (как оказалось- лечебные) так уродовавшие её раньше.
 
 В отношениях с ней ничего не изменилось. Она всё также была занята, но он уже знал чем : художественная гимнастика, скрипка, курсы иностранных языков. По вечерам, когда она возвращалась с курсов, он встречал её на трамвайной остановке на углу Невского и Владимирской, сначала как будто случайно оказываясь с ней в трамвае, но потом уже систематически на остановке у Дома офицеров. Как ему казалось, ей было это приятно.

 Он провожал её до дверей подъезда. Расставаясь, она всегда перед тем как закрыть дверь оборачивалась к нему и стрельнув обжигающей синью глаз, с какой-то загадочной интонацией произносила неизменное :- Пока, Владик.- Кроме неё никто так не звал его. В этом было нечто обещающее, что заставляло млеть от острой вспышки радости и лететь домой, не чувствуя под ногами асфальта.

  На уроках, когда её вызывали к доске, он не сводил с неё глаз, следя за каждым движением её губ, глаз, ловя каждое слово, вызывающее ликующее чувство необъяснимого счастья. На переменах он всегда уединялся, уходя на школьный двор, если позволяла погода, или поднимался этажом выше. Он боялся, что кто-нибудь из ребят заметит его чувство к ней. Оно было неприкасаемым для чужого взгляда и слова и осталось им на всю жизнь.

Он поступил в Политехнический, она –в консерваторию. Встречались теперь редко, только в театре, в кино, на выставках. И всегда на всех этих культурных мероприятиях, чтобы не пришлось им увидеть, услышать,  всё вызывало в ней искрящийся восторг, искреннюю детскую радость и такое же детское удивление.

  Его всегда умилял её полураскрытый в удивлении рот и восторженный испуг в распахнутой синеве глаз.
  Музыку она боготворила и могла без устали рассказывать о композиторах с их симфониями, рапсодиями, сюитами, с их удачами и горестями в личной жизни. Он даже ревновал её к этим бесчисленным Чайковским, Бахам, Паганини, Григам и прочим, сделавшим свою судьбу и карьеру на семи нотах.

  Он ни разу не слышал её игру на скрипке и почему-то боялся попросить её сыграть для него. На это была причина. Он сам ещё не понял в чём дело. Он боялся не разочарования её игрой, в этом у него не было ни малейшего сомнения - он верил в её талант. И в этом таилась какая-то пока неведомая ему опасность для него самого. Да, она талантлива. Она совершенство.
Она чиста как утренняя росинка. Он боялся прикоснуться к ней и любовался как бы со стороны, как любуются и восхищаются музейной драгоценностью, прикрытой стеклянным бронированным колпаком.

  У него никогда не возникало к ней физиологического желания, свойственного его возрасту: обнять, поцеловать. Такие мысли и желания ни разу не возникали в нём. Он только постоянно и страстно жаждал видеть её, слышать голос, смех, любоваться ею и наслаждаться воспоминанием о каждой даже мимолётной встрече.

  Однажды, в её квартире, она сама предложила сыграть ему что-то из репертуара Паганини, какое-то каприччио  что ли, за давностью лет он забыл. Эту вещь она должна была играть на выпускном экзамене.
 Он стоял в двух шагах от неё, онемевший и  испуганный, не сводя взгляда с её лица. Ему казалось, что не её пальцы, мечущиеся по струнам, а она сама, судя по мгновенно меняющемуся  выражению лица, голосом скрипки изливает свою боль, тоску, радость, гнев.

Лицо её то светлело, сменяясь мрачностью, то искажалось в пугающе  злобной гримасе, и тут же озарялось нежной улыбкой и вновь застывала в мучительной скорби  Она жила в музыке, в её стремительной смене чувств, в её потустороннем и волшебном мире, где нет ничего обыденного и материального.
  Он не был вхож в этот мир. Он был чужд для него и он почувствовал, что она удаляется, как недосягаемая, несбывающаяся мечта.

  Сознавать это было мучительно.  Но мучался он недолго. Оказалось, его переживания и страхи были напрасными. Он всё чаще замечал на себе  задумчиво нежный взгляд её лучистых глаз. Они действительно иногда почему-то буквально лучились. Тоненькие голубые лучики, как лучик лазерной указки, тянулись к его глазам и, проникая сквозь зрачки во внутрь, обжигали грудь неистовой радостью.

И однажды, он не выдержал и как-то самопроизвольно у него вырвалось наружу то, что он страшился все эти годы сказать ей, что он любит её безумно.
  Она потупилась, застеснялась. Лицо её порозовело. Она умоляюще взглянула на него.
- Я уже взрослая, да?
 Он растерялся, не поняв смысла вопроса и машинально кивнул головой.

- Значит, я могу уже выйти замуж за тебя? Как это интересно. Я буду женой. У нас будут дети. Первый- мальчик. Он должен на тебя похож. Только я не знаю, как это всё…- Она в недоумении развела руки.
 Медовый месяц они провели на черноморском побережье в Кабулети. Половину его не вылезали из моря.

 Вторую- не вылезали из постели: за окном день и ночь ни на секунду не переставая, монотонно выливались из зацепившейся  за горы тучи струи воды толщиной в палец. Лавируя между ними, они бегали в кафе. Вернувшись, прыгали в постель, продолжая свой медовый месяц.
 Как-то ранним утром он проснулся и услышал плач. Горький, жалобный.
 Юлечка сидела, обхватив руками ноги и уткнув лицо в колени.

  Плечи её сотрясались от подавляемых рыданий. Он приподнялся в испуге.
-Юлечка, что ты? Что с тобой?- Она кинулась к нему, прильнув мокрой щекой к плечу, крепко обняв.
- Бедненький ты мой. Что с тобой? Я боюсь,- шептала она, вся дрожа.
- А что со мной?- удивился он.
-Не обманывай меня. Я видела.
 Что ты видела?
 -Ты болен.

-Я? Болен? Да я здоров как молодой буйвол!- воскликнул он, сразу успокоясь и смеясь.
-Не обманывай. Ты болен. Болен,- упрямо твердила она.
 -С чего ты взяла? Чем я болен?- не переставал удивляться он.
- Ты ещё не видел.
- Чего я не видел?
- А вот посмотри сам.- Она откинула простыню с его ног. – Ты видишь, он болен. Он как тряпочка.
 Он остолбенело уставился на неё.
 Ей тогда было уже 23 года. Его утренней росинке.
 Через две недели её не стало. Тела не нашли. Она исчезла, испарилась как утренняя росинка в лучах солнца. .