На перепутьи

     "Мы не столько Церковь мучеников, сколько Церковь мучителей. Из нашей Церкви вышло мучителей больше, чем мучеников".

     Сегодня, уважаемые читатели и пишущие коллеги, я предлагаю вашему вниманию злободневные цитаты из стенограммы лекции "Патриарх Тихон и Церковь в ХХ веке" профессора Санкт-Петербургской духовной академии протоиерея Георгия Митрофанова в лектории портала «Православие и мир». Надеюсь, для многих из вас они будут иметь познавательное значение.

     "Напомню вам, что в Русской Православной Церкви, или в Православной Российской Церкви, как она тогда называлась, приходы не имели даже права собственности и права юридического лица".

     "Священников мало. Чаще всего это русские священники, священники из России, многие из которых как тягостное испытание воспринимают свое служение в Америке, пожив там несколько лет.
     Парадоксальное явление в сравнении со священниками советского времени, которые, подобно советским журналистам, мечтали оставаться подольше на бездуховном гниющем Западе".

     "Но этот его период пребывания в Америке делает его, в каком-то смысле слова, уникальным епископом среди наших архиереев. Он приобретает опыт осуществления своего служения в условиях несколько иной государственности, нежели та, которая была в Российской империи, в условиях, когда Церковь не могла рассчитывать на какую бы то ни было поддержку государства, а вы знаете, как у нас любят административный ресурс все, в том числе, и священнослужители на разных уровнях. Он пережил опыт жизни без этого ресурса и достиг, может быть, куда больших успехов, чем это могло бы быть при наличии такого ресурса".
 
     "Но вот, знаете, поражаешься тому, насколько часто все эти наши массовые политические организации зачисляют в свои ряды тех, кто ментально им совершенно чужд".

     "А надо вам сказать, что и сейчас, конечно, московская паства претенциозна, но претензии на чьем опыте основаны? Я не знаю. А тогда великая княгиня Елизавета Федоровна, бывший обер-прокурор Самарин и другие такого рода люди задавали тон московской церковной общественности. Да к тому же не забудем характерный статус Москвы во всем быть оппозиционной Петербургу – что в политическом плане, что в плане церковном".

     "Но примечательно, что в тот период между февралем и октябрем 1917-го года, когда значительная часть нашего православного по формальному вероисповеданию населения занималась черным переделом земли, разваливала армию, в общем, разрушала страну, совершенно не думая о церковной жизни, малая часть наших православных христиан, тех, для которых и в этих условиях церковная жизнь была чем-то значимым, активно и осознанно участвовала и в приходских собраниях, и в благочиннических, и в епархиальных съездах. Поэтому выбирали архиереев люди вполне осознанно. И выбор их был, как правило, очень правильным".

     " Наша традиция такова, что у нас архиереев радостно встречают и еще более радостно провожают с кафедры. Чтобы архиерей, который был на кафедре, был с кафедры смещен и был опять призван на кафедру, – это высшая аттестация архиерейской добродетели".

     "Постепенное осознание того, что в России не только нет монарха, а нет государства, осенью 1917-го года уже пронизало всех и вся, и многие члены Собора стали задумываться о необходимости восстановить патриаршество еще и потому, что в фигуре Патриарха они видели единственное средство спасения России от того кровавого хаоса, в который она погружалась. Недолжное, наверное, обоснование для определения того, каким должно быть высшее церковное управление. Но, с другой стороны, Церковь ведь не могла игнорировать то, что страна неслась к какой-то катастрофе".

     "Выбрать нужно было трех кандидатов, которые имели больше половины голосов, и архиепископы Антоний Храповицкий, Арсений Стадницкий и митрополит Тихон Белавин, который набрал меньше их голосов, оказались теми, среди кого жребием нужно было избрать Патриарха. Это произошло как раз 31 октября 1917-го года, в день, когда в Царском Селе был убит первый погибший от рук большевиков священник протоиерей Иоанн Кочуров, которого митрополит Тихон лично знал по служению в Америке.
     Я часто задумываюсь над тем, почему первым священником, убитым большевиками, стал, в общем, довольно ординарный священник, который просто тихо нес свое служение, иногда даже хочется сказать, тянул свою священническую приходскую лямку и который наконец-то на склоне лет получил такое хорошее назначение в Екатерининский собор Царского Села. Обремененный семьей, имевший матушку, заболевшую, кстати сказать, от тяжелейших бытовых условий в Чикаго, где он служил, он наконец обрел покой, продолжавшийся в его жизни менее года, и стал первым священником, которого большевики убили только за то, что он служил молебен о прекращении междоусобной брани. Вот такое сочетание этих событий в один день: митрополит Тихон – один из кандидатов в Патриархи, а известный ему когда-то священник проливает свою кровь – первую мученическую кровь.
     Ну, а далее 5 ноября 1917-го года – избрание по жребию в Храме Христа Спасителя. Трех кандидатов в Патриархи называли за их спинами самым умным (Антония), самым строгим (Арсения) и самым добрым (Тихона). И вот это то ли какой-то вызов Господу Богу, то ли наоборот – глубокое понимание воли Божией, что самый добрый оказался Патриархом в самый жестокий момент русской церковной истории".

     "Тогда на Соборе (хотя Собор и пытался в Патриархе обрести того самого иерарха, который станет новым Гермогеном, который объединит и русскую Церковь, и Россию в православном единстве) большевиков всерьез не воспринимали. Они казались авантюристами, которые очень быстро сгинут, когда соберется Учредительное собрание, против созыва которого большевики формально не возражали".

     "Ведь Временное правительство было, собственно, правительством благонамереннейших русских интеллигентов, пытавшихся предложить России европейский способ правления – максимально свободный, в максимально, впрочем, опять-таки, по-русски, неподходящий момент войны, в условиях, когда российская демократия могла сохраниться только при условии, если бы она смогла защищаться от радикалов, прежде всего слева".

     "По существу, схематично говоря, при таком развитии событий в России должны были бы установиться примерно такие же взаимоотношения между Церковью и государством, как в США. Единственное, что было бы существенным отличием, это то, что вряд ли у нас бы формально Церковь отделили от государства".
   
     "Но это если бы Учредительное собрание не было разогнано. А большевики его разгонят, как вы знаете, в начале января 1918 года, и члены Собора, да и сам Патриарх столкнутся уже с совершенно другой реальностью. Но тогда казалось, что Церковь переживает свой очевидный успех. Тем более что 21 января 1918 года многочисленные крестные ходы, которые потянулись к Успенскому собору в день интронизации патриарха Тихона, вбирали в свои ряды и многих красногвардейцев, еще совсем недавно зверски расправлявшихся с юнкерами, а теперь готовых, так сказать, вновь крестить свой лоб, видя такую диковину, как всероссийский Патриарх".

     "Ведь к не имеющему авторитета Патриарху и не будут обращаться, пускай лучше всё идет своим положенным чередом через Синод. А если этот личный авторитет есть, значит, возможно такого рода решение вопросов.
     И надо сказать, что патриарх Тихон как никто другой подходил именно к этой роли. Его личный авторитет был высок даже у людей, которые смотрели на него свысока".

     "Патриарх Тихон был совершенно не похож на своих предшественников – Патриархов Московской Руси, которые были полными господами в Церкви по всем вопросам, и одна только инстанция могла их смирять, это, конечно же, Государь".

     "Вы сразу все вспомните декрет о свободе совести или отделении Церкви от государства. А должен вам сказать, что был и другой декрет, вызвавший на Соборе не меньшее возмущение, – декрет, передававший государственным органам регистрацию рождения, браков, разводов и смертей.
     Вы скажете: а что это такое? А это означало следующее: отныне в России законным признавался только брак, заключенный в органах государственной власти. При этом вводилась предельно упрощенная процедура расторжения брака, и можно было таким же образом расторгать и церковные браки. Масса людей устремились, наконец, освободиться от постылых супругов в эти самые новоявленные исполкомы при советах.
     Процедура расторжения и заключения нового брака была максимально упрощена. По существу, эти декреты были направлены на то, чтобы реализовать один из основных замыслов догматического марксизма – ликвидировать институт семьи. Об этом до середины 1920-х годов будут рассуждать большевистские руководители. Члены Собора, среди которых были, в большинстве своем, представители потомства нашего духовенства от профессоров-канонистов до приходских священников, очень хорошо почувствовали, что этот декрет разрушает и без того не очень сильную русскую семью.
     Большевики давали еще одно право на еще одно бесчестие. Не только право убивать помещиков и буржуев, не только право грабить, обворовывать их как классовых врагов, но и право не иметь семьи. Это, конечно, был очень опасный декрет. Но, повторяю, не только в этом было дело. Дело было в том, что за эти полтора месяца, что не работал Собор, в стране усилился разгул насилия и террора. Причем ужас этого насилия и террора заключался в том, что власти его всячески разжигали, подстегивали. Но творился он руками русских православных христиан, дезертировавших из вооруженных сил матросов и солдат, заполонивших собою страну.
Вдумайтесь в это. Ведь у нас в 1917-м году почти тринадцать миллионов человек было под ружьем. Кем они стали, эти люди, уставшие от войны, ощутившие вкус крови? Резервуаром сторонников большевиков, которые дали им право силой осуществлять то, о чем мечтали они многие годы, – не знать государство и творить свою черную передельскую вольницу в христианской стране.
     Происходили массовые эксцессы. Причем убивали не только солдат и офицеров, пытавшихся воспрепятствовать их бегству с фронта, не только помещиков, которых сжигали с их поместьями в деревнях, не только буржуев, то есть хорошо одетых людей на городских улицах, но грабили храмы и монастыри, всё чаще происходили нападения на лиц, связанных с Церковью, и даже на представителей духовенства".

     "Самое главное, что здесь было важно, – это понимание того, что большевики творят разрушение страны руками православных христиан. И если православные христиане (а в России было более ста миллионов православных христиан) не будут участвовать в этих деяниях, большевики исчезнут. Исчезнут так же, как они появились. Причем Патриарх, обратите внимание, надеется на то, что православные христиане, вовлекаемые в роли солдат и матросов в преступления большевиков, ощутив себя подпадающими под отлучение от Церкви, устыдятся и остановятся. Он обращается именно к ним. Но при этом не предлагает им чего-либо другого, кроме как не участвовать в делах тьмы, не участвовать в этих насилиях и убийствах".

     "Нас сейчас, уже проживших ХХ век, это послание, мне кажется, должно оставлять в чувстве глубокой грусти по поводу того, насколько даже Патриарху не было ведомо, в какую глубокую бездну уже упала страна. Он был уверен, что в стране, где сто миллионов православных христиан, кучка большевиков обречена будет на неудачу, если хотя бы большинство этих христиан просто отстранится от них и не поддержит. Даже бороться с помощью оружия не надо, просто отстраниться – и у них не будет никакой основы. А этого не случилось".

     "Существуют данные о том, что, впервые получив возможность причащаться по желанию, а не по обязанности (я имею в виду причащение на Страстной неделе перед Пасхой 1917-го года), военные чины нашей армии причастились примерно в количестве 10%. До этого, когда причащение было обязательным, в 1916-м году речь шла о 95-96%. Вот такой факт, он очень выразителен. Наверное, надо было встревожиться. А Патриарх, происходивший из народной православной толщи, пребывал еще в убеждении, что помочь людям, православным христианам ужаснуться тому, что они делают, вполне достаточно, пригрозив им анафемой. Безусловно, требовалось что-то другое".

     "Они просили Патриарха передать письменное благословение вождям Белого движения – генералам Корнилову, Алексееву. Патриарх отказался, аргументировав это тем, что Церкви не должно в надвигающейся на русскую землю междоусобной брани так определенно принимать чью-то сторону.
     Вот как объяснить эту позицию Патриарха? Гражданская война выразительно продемонстрирует всем, что поражение белых стало поражением не только белых, а поражением и России, поражением Русской Церкви. И не только потому, что белые защищали Церковь от красного террора, но еще и потому, что белые, которые, как мы с вами знаем, были всегда в ничтожном меньшинстве по сравнению с красными, представляют собой ту часть русского народа, которая, далеко не всегда руководствуясь религиозной мотивацией, готова была защищать страну от разрушения, от гибели, от извращения её исторического пути этой страшной большевистской утопией. Таких людей окажется мало".

     "Патриарх не мог вместить в себя, что православная Россия оказалась в ситуации, когда одни православные будут убивать других православных".

     "Нам ли с вами этого не знать, потомкам тех, кто знает, что может происходить в нашей стране и какой может быть террор в нашей стране.
Мы уже заведомо рождаемся с генами трусости и конформизма на фоне тех, кто жил тогда".

     "Но что такое политика? Это составная часть нашей жизни. И когда Патриарх, как многие русские патриоты (в хорошем смысле слова, в полном смысле слова), с возмущением реагирует на Брестский мир, он остается архипастырем. Это нормально, когда Церковь по какому-то общественно-политическому, внешнеполитическому вопросу вдруг высказывается со всей полнотой своей возмущенной совести".

http://www.istpravda.ru/opinions/13873/