Суть беспамятства

От центра огромного поля, куда ни кинь взглядом, стелилась земля с поросшей растительностью, уже смирившейся с участью надолго оказаться под снегом.  И лишь рядом с их окопом тянулась к небу березка, каким-то чудом занесённая ещё семенем. 
- Если не скосили, значит долго не было хозяина, - сказал Тит Семёныч, уроженец Смоленска, проследив взгляд товарища.
Они лежали рядом в большом окопе, Семён и Егор. Но Егор не думал о деревце, он удивлялся тому, что был только в шинели на глубине, тьфу-тьфу, можно сказать «в земле», и мысли о кровати, собранной руками сельского мастера, казались нереальными. Какая кровать, когда при каждом передвижении вперёд, бывало и назад, уходили в не продуваемые ветрами землянки, где были печи, которые они всегда таскали с собой? Он думал о том, что отдал свою кровать Арине с ребёнком, и лишь иногда она перекладывала сынишку на широкие полати, чтобы пригласить к себе мужа. Они долго примерялись друг к другу, словно ещё не испытавшие греха, но уж потом…
Через год Егор узнал, что вот так перед войной они зачали ещё одного сына. Но увидеть Степку ещё не довелось, когда уже Ванька научился стоять, держась за мамину юбку.
Почему он здесь, а семья далеко? Почему он должен умереть от чего-то немецкого, а не в своей кровати на склоне лет? Ну, полежать в окопе для мужика, это не испытание. В засаде на кабана приходилось и в лесной жижи у реки, а здесь какое-то непотребство, словно куча мужиков сбежала от жен и детей, чтобы поиграть в войну…
- Если она выживет, - рассуждал Тит, - то возле неё поднимутся ещё деревья и появится  березнячок, ведь деревья, что люди, тянутся друг к другу.
Он ещё говорил о чём-то «березовом», пока не послышался надрывный звук мессершмитта, и тотчас же откликнулись зенитки, спрятанные в километре от их позиции.
Тит прекратил рассуждать и заработал сапёрной лопаткой, углубляясь в землю. Разумно, подумал Егор, и тоже стал обирать землю вокруг себя.
Но немецкий самолёт не испугался зениток, потому что был не один, а был первым, как вожак стаи птиц, заработали их авиационные пушки, хотя это просто тачанки на крыльях, только калибра тяжелее: уж очень им хотелось крушить технику русских и косить пехоту.
Пехотой был Егор. Тит вскинулся, будто в атаку, но поник, дернувшись руками и ногами. Но Егор не видел смерти товарища, контузии Соленова, крика узбека Ровшана. Кто ещё был в окопе? Кто ещё не увидит дома и своих родных?
Егор надышал на сырую землю до тепла, и она запахла парным молоком. Словно грудь Арины и ему захотелось страстно жить, не взирая ни на что, и на слова о судьбе. Он не может просто исчезнуть с этой бескрайней земли, уйти в небытие от неба, солнца и проклятого осеннего ветра!
Атака самолётами была отбита, потому что уже летели свои самолёты, зенитки замолкли, а наши артиллеристы посылали снаряды вражеской пехоте, пусть и они размышляют о сути жизни, пусть перед ними мелькают образы их домов и лица их родных. Пусть они возненавидят своих гитлеров и гебельсов, офицеров и фельдфебелей, врущим о блаженстве после войны!
Он, Егор, не сдастся смерти ни в мыслях, ни в своих действиях! Он будет жить и радоваться каждому мгновению прикосновения к себе и к тому, что рядом, что вокруг. Он поднял голову и увидел березку, дрожащую ветками с двумя-тремя листочками, державшимися за жизнь, как живые люди в окопах.
Их, оставшихся после обстрела, подняли в атаку, словно на поверку численности и состояния на жизнь. И они поднялись, крича от злости-радости, от ненависти к врагу. Тем там это не понравится, а он ещё будет косить автоматом, другие - пулемётом, артиллеристы - стрелять гранатами и минами. Но останутся егоры, которые дойдут до их домов, до их семей, разрушат бестолковую воинственную суть государства настолько долго, до тех пор, пока новые поколения, воспитанные в беспамятстве, не возьмутся снова за оружие.