Как карта ляжет Часть 2

Продолжаю знакомить вас со своими однокурсниками по ВГИКу. На очереди Андрей Мигачёв. Единственный, кто из наших парней служил в армии. Самый старший. Самый опытный. Занимался каким-то бизнесом, что-то продавал в Юго-Восточной Азии, или наоборот привозил сюда, к нам. Поэтому часто бывал в командировках. Занятия посещал редко. Зато каждое его появление превращалось в небольшое шоу. Кто бы ни читал в мастерской свой текст в тот день, рано или поздно Мигачёв перетягивал внимание на себя. Он задавал какой-нибудь странный вопрос, например: «А почему твой герой носит трусы в горошек?» Читающий терялся, потом мучительно вспоминал, в каком месте у него появляется герой в трусах. В этом время Андрей виртуозно развивал свою мысль, как-то вот так: «Ну а что? Мне кажется, такой персонаж носит именно трусы в горошек. Потому что вся его жизнь это какой-то консервированный горох и его производные. Вы посмотрите, как он одевается, как клоун. Питается салатами в которых главный компонент горох. Мыслит, как шут гороховый. Значит, и трусы у него в горошек».

На каждый текст, комментарий, реплику у него готовы были истории из жизни, часто в них присутствовали злачные места Сингапура и Шанхая. Помню странный разговор, который начался с его легкой руки, почему негры (пардон, афро-американцы) называют по всему свету друг друга братьями, а белых братьями не зовут, а если белый назовет чернокожего братом, могут и обидеться. И Андрей рассказал про случай в одном из ресторанов Гонконга, когда он сказал одному негру «Привет, брат!» А мы все слушали, забыв, зачем мы собрались.

Андрей любил спорить с Натальей Борисовной. Они часто курили вместе в коридоре. Наталья Борисовна всегда носила с собой такую элегантную позолоченную пепельницу с крышечкой. Они стряхивали в изящную вещицу пепел и оживленно обсуждали последние события в мире кино.

Кроме того Андрей единственный из нас был женат. Да ещё и на красавице-актрисе. Он носил очки, но совершенно не был похож на ботана, наоборот, это был самый настоящий мачо, или - человек - убедительно играющий сверхчеловека. При общении с ним всё время приходилось быть начеку, его фразы сочились иронией, едкими метафорами, четкими и безапелляционными определениями. Спорить с ним было всё равно, что человеку с саблей конфликтовать с человеком, в руках у которого пулемёт. Казалось, он умеет стрелять из любого вида оружия, управлять любым видом техники. У большинства из нас не было даже компьютера, а Мигачёва приходил на занятия с ноутбуком.

Все его работы, даже самые лирические и философские напоминали триллеры. Логика повествования железная, фабула лихо закручена, финал неожидан. Не знаю, как остальные, но я всегда слушал Андрея с открытым ртом. Мне хотелось пообщаться поближе, но расстояние между нами было огромней, чем между мной и Кимом Беловым, например. С Кимом Беловым мы жили в разных концах страны, с Максом Воловиком на разных континентах, а Мигачёв реально был пришельцем с другой планеты. Исчезал и появлялся когда хотел. Делал что хотел. И всё же мастера его уважали. По его сценариям уже на третьем курсе стали снимать кино. Короткое, студенческое, но настоящее кино. Круг его друзей был невероятен, нужные связи он выстраивал молниеносно.

Помню ещё его рассказ про путч 91 года. Тогда Андрей служил в армии. Их часть подняли по тревоге. Повезли неизвестно куда. Наверное, в столицу, но по пути остановили, развернули и вернули обратно. Всё закончилось, не успев начаться. Андрей сказал, что если бы ему тогда приказали стрелять по защитникам Белого дома, он бы стрелял, потому что «защитники» были ему никто, а вот ребята рядом близкие и знакомые, с которыми он уже год тянул армейскую лямку, жрал горьких хлеб службы и так далее. Так вот, представили мы все эту картинку – Ким Белов на баррикадах, защищает Ельцина, и Мигачев, стреляющий по Киму из калашникова. Эта невероятная фантасмагория вполне могла стать реальностью в 91-ом. В словах Андрея было столько правды, вескости, и в то же время злой насмешки над жизнью, что он манил как магнит. Но мы всегда подходили к друг другу одинаковым полюсом и нас отталкивало в разные стороны.

Из статьи Н.Б. Рязанцевой «Как карта ляжет…»: «А то ведь, бывало, начитаешься - то заунывная помойка, то несмешной стеб. Казалось, босяцкое, матерщинное сознание проросло повсеместно, но нет, "внуки" противятся, сохраняют свое культурное пространство, может, потому и идут во ВГИК - спасаются? Да, спасаются от жизни. Не житейский мотив - ну, кто-то, конечно, спасется на время от армии, а кто-то хочет в Москву, - а коренная, вечная и веская причина: спасаются от невыносимости жизни, от хамства и хаоса, от постылой обыденности. У каждого бегства за письменный стол отдельной неприкаянной, "невписавшейся" души то же происхождение, что у литературы и искусства вообще. Смешно звучит сейчас -- "храм искусств", но убежище, "Ноев ковчег", монастырь, скит, оазис -- все, что напоминает о бегстве и спасении, о чем - ни-ни! - нельзя было говорить еще десять лет назад, что называлось "башней из слоновой кости", а ты - "гражданином быть обязан" и т.д. -все эти "еретические" мысли всплывают вдруг в конкретной ситуации выбора: кого ВГИК возьмет под свое крыло? Меньше всего он напоминает "башню из слоновой кости", особенно сейчас, когда он кипит летними страстями и похож на любой вуз. Но догадливые "внуки", еще не помышлявшие о лестнице в Канне и даже о премьере в Доме кинематографистов, почуяли, что здесь им будет попутный ветер: "Мы тебя выбрали, мы в тебя верим, ты способный, только учись, пиши!"»

Алексей Сашин был тем человеком, который почти стал моим другом. Как и Ким Белов, Алексей - коренной москвич. Только чуть постарше. В очках, высокий, с пронизывающим взглядом. Он даже приходил ко мне в общежитие, а я бывал у него дома. Меня поразили размеры квартиры в которой он жил. Как его семья могла существовать в такой тесноте? Особенно кухня была такая маленькая, что мы едва сели там вдвоём. Знания Алексея тоже поражали. Но больше были связаны с литературой, чем с кино. Спокойный, слегка спотыкающийся голос. Сегодня, он, по-моему, работает редактором на Мосфильме. Женился Саша где-то на четвертом курсе на невероятной красавице из Питера. Помню, по профессии она была гинекологом. Переехала к Сашину. Алексей говорил, что история их так же прекрасна и невероятна как история в «Иронии судьбы».

Алексей поначалу всё тестировал мои вкусы. Мы сошлись на симпатии к Хармсу. А вот Хлебников не пошел. Алексей же им восхищался. Точно так же он был в восторге от Бунина. А меня Бунин напрягал, казался пижоном. Неким гипертрофированным в сторону аристократизма Чеховым. Однажды Алексей спросил, а  нравиться ли мне Довлатов. А я спросил, нравится ли Сашину Шукшин. Алексей поморщился. Только он мог так морщить нос, что становилось понятно: произнесена какая-то глупость. Шукшин – писатель? Не смешите мой Арбат, поберегите мою Малую Бронную. Вот Довлатов – писатель. А Шукшин, в лучшем случае, хороший актёр, ну, может, ещё и неплохой режиссёр. Вообще, казалось, литература не едина, не однородна и не имеет какого-то четкого стандарта качества. У каждого – своя.

Наши споры были насыщены иронией, сарказмом, безжалостными характеристиками, ярлыками, ссылкой на авторитеты, но каждый отстаивал свою точку зрения до последнего. Наверное, Алексей более мягко, но не менее категорично. Я - более эмоционально, но в то же время, я больше был склонен пойти на компромисс. Например, я взялся читать Довлатова, и полюбил его всей душой. И, когда мы с Сашиным рассорились окончательно, я даже чувствовал перед Алексеем какую-то вину: вот человек познакомил меня с текстами Довлатова, вообще с определенной частью хорошей литературы, а я на него так зол. Но Сашин перечитывать Шукшина не стал, и мнения своего, естественно, не менял.

До сих пор мне непонятно, чем я его привлекал, почему он со мной возился? Я не удивлюсь, если это было поручение нашего мастера, что-то вроде шефства над отстающим товарищем. В Алексее не было такта, какого-то чувства меры. Однажды он сказал нашей знакомой, что ей бы надо побрить ноги. И внешне и внутренне он напоминал мне одного нашего преподавателя ВГИКа, которого возмущало, что люди на улице зевают и не прикрывают рот рукой, однажды он говорил на эту тему пол пары. Мы, не выспавшиеся студенты, с трудом сдерживали зевки, прятали лица в ладони. Короче, Алексей Сашин, человек пропитанный культом интеллигентности, мог за столом, человеку, который неправильно держал вилку, сделать громкое, публичное и нелицеприятное замечание. И если вы, после этого замечания, уроните свекольный салат на белоснежную скатерть, Алексей не преминет добавить: «Ну вот, что и следовало ожидать».

Кирилл Олюшкин, единственный из нас, носил в то время бороду. Небольшую, но всё же. Он напоминал домового, тролля и Роллана Быкова одновременно. Его родина Петрозаводск. Однажды я признался Олюшкину, что я на самом деле закончил институт. На что Кирилл сказал мне: «А откуда ты знаешь, что я не закончил институт?» «Какой?» - удивленно спросил я. «Вообще-то, я учился в литературном», - уклончиво ответил Кирилл. Хотя он редко отвечал уклончиво. Он любил резать правду-матку. Но не так, как Алексей Сашин. Есть всё же разница между коркой и мякишем, хотя всё это один и тот же хлеб.

Обидеться на Кирилла было невозможно. Он обладал особым обаянием. И еще такой, как мне кажется, маской (тогда это называли имиджем) человека из народа, как говорится, от сохи. Он выражал коммунистические взгляды: все люди братья, все равны, буржуев надо взять к ногтю. Ко всему прочему Олюшкин – бард. Поэт. Мы обменялись сборниками стихов. Кирилл улыбался, читая мои творениями, думаю, они казались ему излишне романтичными, изнеженными, сопливыми. А мне его стихи и песни – колючими, сделанными по какому-то чёткому шаблону, но, тем не менее, настоящей литературой. Мы высказали друг другу взаимные комплименты.

Всему начало – узкая тропа,
От города горшечников к востоку
Лежащая среди дерев упругих
В густой траве. Неспешен шаг, и долог
Привычный путь от камня и до камня.

Мы – дети – повторяем свой урок.
И светел день. И нам, как прежде, внятна
Знакомых слов классическая строгость:
– Запомните: всего превыше мера. (К. Олюшкин)

Олюшкин, в отличие от Сашина, Шукшина уважал. Каждый раз, когда мы вместе выпивали, он брал гитару и пел «Расскажу про тот край, где бывал я, Где дороги заносят снега, Там алтайские ветры бушуют, И шоферская жизнь не легка». Но пределы сходства наших взглядов, безусловно были. Например, однажды я чего-то начал критиковать Пушкина. Ну, прошу прощения, сказал что-то вроде «Некоторые его стихи, особенно ранние, невозможно читать сегодня». Олюшкин поднялся над сковородкой с недоеденной яичницей, которая стояла на повидавшем виды когда-то лакированном журнальном столике, над невероятным творческим беспорядком в обещанной комнате, он был страшен, как скандинавский бог. «Прослушай, Серый, не трогай Пушкина! Можешь меня тронуть, я  стерплю, а Пушкина, будь другом, не трогай!» Да я тоже Пушкина люблю, воскликнул я, стал читать стихи Александра Сергеевича. Олюшкин подхватил. Изумленный Тихон смотрел на нас, как на людей у которых поехала крыша. А мы не могли остановиться, мы читали Александра Сергеевича взахлеб. Тихону иногда удавалось привлечь наше внимание к стаканам с водкой. Мы прерывались на тост в честь солнца русской поэзии и снова принимались за его строфы. А потом у заляпанного жиром и краской холодильника, на котором стоял мутный аквариум с водой цвета крепкого чая, куда Кирилл стряхивал пепел сигареты, так вот, у этого холодильника, у этого аквариума, стояли мы, упираясь в друг друга лбами, и признавались друг другу в невероятном, бесконечном, полном, взаимном уважении. При этом Кирилл держал меня за шею руками.

Это аквариум с мутной водой я запомнил на всю жизнь. Туда бросали остатки еды, иногда носки, чайные пакетики, выливали остатки алкоголя, но там продолжалась жизнь. Водоросли росли, ползали по стеклу улитки, и даже плавали какие-то мутанты в выпученными глазами. Я сам себе казался мутантом в этой невероятно мутной и отравленной воде 90-ых.

Тихон Корнев – вот кто был близок мне по духу. По возрасту я был старше его лет на семь, а  по таланту отставал. Тихон мог написать историю про что угодно, про кого угодно, и этот рассказ захватывал, его фразы были отточенными, как карандаши хорошего художника. Эти фразы хотелось пробовать на вкус и произносить много раз подряд. Я был уверен – вот кого надо и кого будут снимать. При этом мы оба тянулись к мистике, к загадке, к многослойному тексту, в идеале к тексту из которого читателю не выбраться, в котором он останется навсегда, как в лабиринте, и будет вечно блуждать и удивляться всему, что увидит. При этом у Тихона такие тексты выходили легко, по крайней мере, без видимых усилий, напряжения, а мне довались тяжело, я часто бросал начатое, потому что понимал, что конструкция, которую я  задумал, переживет меня, я не успею её закончить, как Гауди свой знаменитый собор Саграда Фамилия. А Тихон мог прервать свой текст просто потому, что ему было лень идти дальше.

Вот такие мы были разные совершенно, но оказались в одной мастерской. Впереди были четыре года. И полная неизвестность.

Из статьи Н.Б. Рязанцевой «Как карта ляжет…»: «Я так скажу ребятам, которые поступят: "Пишите -- и станете писателями, плывите по медленной литературной реке, и рано или поздно это случится, будут у вас и книги, и переводы на тридцать три языка, а кино -- если уж само к вам придет и попросит, если найдется "свой" режиссер, если, если... В общем, если карта ляжет. А я загонять вас в эту душную трубу не стану, там всегда "пробка" и нет ни покоя, ни воли"».

Сергей Решетнев ©