XX. Школьный вальс

Вышли на Замковой. Еще в автобусе я сделал попытку позвонить родителям, но встретил лишь смешки в ответ на просьбу о мобильном телефоне. У Тищенко была карточка, но, как назло, до ближайшего автомата было далеко. По счастью, я увидел лицо знакомого мне парнишки. Не то, чтобы мы сильно дружили, но здоровались в коридоре, обмениваясь парой необременительных фраз. Я оставил попытки вспомнить его имя, оставалось надеяться на известную долю фамильярности:

– Эй, дружище, не дашь телефон на минутку? Я отдам деньги. – Аппарат сверкнул на солнце. Мы пожали друг другу руки.

Я даже номер набрать не знал как. Попросил. Услышав голос отца, я предупредил, чтобы ждали за полночь. Я живо представил себе Михаила Дмитриевича, сокрушенно качающего головой со словами: «О, мой сын. Его там напоют… О, сын мой!» И внутренне подивился старику, тем более, что от мамы я узнал – так оно и было.

Толпа все прибывала – оказалось, родная школа воспитывала не так уж мало будущих физиков, спортсменов, политиков, домохозяек и даже лиц без определенного рода занятий. Директор любила повторять цифру тысяча, сейчас передо мной толпилось от силы 250 человек. Зато эти уже знают, что после всего будет лучше. Где-то мелькнуло платье К.С., заметил лицо художника Синицына, полное собственной значимости. Вперед к дверям пробиралась Тамара Филипповна, а я ловко занял пустоту за ее спиной, что позволило довольно быстро и без приключений проникнуть в помещение.

То, что я в нем увидел, несколько разочаровало. Четыре громадных классических стола, узкие в поперечнике и на больших простынях – для четырех классов: математического, филологического, декоративно-прикладного искусства и класса, где собирались ученики, которых и выгнать нельзя – слишком примерные, а доукомплектовать в означенные классы невозможно – не желают лишних часов занятий. Сервировка была в наличии – в основном копчености в виде колбас, рулетов, ветчины, а также свежих томатов с огурцами. В довершение около десятка бутылей безалкогольных напитков. Отрадно, что их было больше, чем горячительных. Да и то лишь шампанское. Но Боже, какое ужасное освещение. Полумрак – слово, которое слишком приблизительно передает всю глубину искажений, господствовавших в зале. Белые простыни в нем казались вишнево-синими, лица людей – какими-то неживыми, трафаретными. Они что-то приветливо говорили, хлопали по плечу друг друга, смеялись и дурачились, пуская брызги лимонада, но мне всякую минуту казалось, что еще секунда – и все эти кукольные персонажи исчезнут бесследно. Одинокий, я буду стоять среди этого огромного зала. Может быть, я узнаю наконец всю правду от самого кукловода? Среди такой полутемноты с исключительной резвостью лезли в глаза лучи прожекторов – и никак не было от них спасения. Даже собственный наш верный оператор к этим раздражающим источникам света добавил еще одну единицу.
Я налил газировки в стакан.

(А не лучше ли уйти, дорогой друг, пока не поздно?)

Мои уши посетила скабрезная музыка ночных клубов, без интеллекта, без удовольствия. Она несла с собой только шум.

– Здравствуйте, дорогие друзья, выпускники! – сказал со сцены лысый субъект в гавайской рубахе и белых вельветовых брюках. – Так. Я думаю, что классы уже определили себе старост и посадили на вершину буквы «П». Нет?

 В чем же дело! Я обнаружил, что сижу, как меня посадила Т.Ф., на самом видном месте.

– Вы староста? – рявкнул лысый. И, не дожидаясь ответа – глаза при этом испытующе смотрели на меня – произнес:

– Замечательно! Сейчас по моей команде те, кого вы сами выбрали, получат по бутылке шампанского и откроют его, – слова были сказаны так, будто говоривший произвел открытие века.

– Он не умеет!.. – раздалось за столом. К сожалению, это была чистая правда. Я никогда не держал в руках штопор, потому как в ситуации, когда его используют, находился кто-то другой, более подготовленный. Так случилось и на этот раз. Выручил меня Александр Львович Зыбкин, имеющий репутацию человека, коим верховодят в жизни две лишь страсти: мотоциклы и женщины, женщины и мотоциклы. Сложно было определить, где кончалось одно и начиналось другое. Учеба в школе никак не входила в планы молодого человека. На ее недвусмысленные намеки о духовной близости, на попытки показать обнаженную правду жизни он не реагировал, так как непосредственно к нему эта правда жизни не относилась. Какое ему было дело до духовного кризиса Пьера Безухова, химической формулы циклометана, разности потенциалов или, наконец, площади криволинейной трапеции? Внутри у Александра находилась своя разность потенциалов – она нашептывала парню: «Так жить нельзя! Неинтересно…» – и верный адепт «продвинутого» взгляда на вещи соглашался с жаром. Его безостановочно свербило.

Раз притащил он на урок физики какую-то безделушку, довольно натурально имитировавшую тот самый пикантный звук человеческого тела, когда его переполняют газы.

Физик, Натан Георгиевич Князько, был человеком солидным и по знаниям, и по комплекции.

– Атомная теория строения вещества, – размеренно говорил учитель, – в ХХ веке нашла свое подтверждение. Выяснилось, что модель А. Резерфорда имела условный характер, поскольку не отражала…

Раздался отчетливо слышимый в тишине пук.

– …реального положения вещей. Этот факт, – невозмутимо продолжал преподаватель, – был доказан Нильсом Бором и его теорией стационарных состояний, объясняющей ряд химических и физических свойств веществ, их принадлежность к классам только лишь количеством…

Опять тот же постыдный звук.

– Зыбкин! – строго выкрикнул Натан Георгиевич, – Марш вон! Другой бы со стыда сгорел, а этот оболтус… Ноль баллов! – мужчина до того был обозлен, что тут же нервно чиркнул в журнале. – Вон! И чтобы завтра с родителями!
Молодой шалун, ничуть не смутившись, прошествовал к выходу, выполняя при этом всякие ужимки, свидетельствующие о его полной несерьезности к происходящему. Раздалось бряцание многочисленных железок, прикрепленных к черной кожаной, потрепанной куртке байкера.

Самое интересное – девчонки его любили. Кто-то за его показную развязность, кто-то за грубые шутки, умение сконфузить всех и каждого, а самому выйти сухим из воды, кто-то за прямоту, хотя бы и бравадного свойства. Но любили все. Поскольку это было близко – сами хотели быть такими же; за необузданностью виднелась импозантность, за капризами и имиджем – яркая личность. В коллективе – эффект толпы, а она непритязательна к нравственному и высокому, она желает мгновенного, бездумного триумфа. За школяра Зыбкина просили, умилялись его дурачествам – и всё дамы. А он словно бы пользовался этим, самодовольно улыбаясь. Правда, однажды Александр Львович изменил линию поведения. Он показал себя другим – безумно огорченным, припертым к стенке, понявшим, что один человек может не всегда повлиять на события. Можно обратить на себя внимание – Зыбкин блестяще умел это делать – но как поступить, когда на пути стоит административный аппарат? Голая экзальтация здесь не работает. Методы убеждения глубоко дипломатические.

Зыбкин попал в распоряжение военного комиссариата. Александр в армию не то, чтобы не хотел, но относился с осторожностью. Когда же увидел узенькие коридорчики, где двоим не разойтись, когда пропустил вперед (!) несколько наглых «сынов прокурора области», увидел «падающих в обморок женщин» (а они-то там откуда?), простояв несколько часов в душной очереди, то его мнение об армии приобрело резко отрицательный характер.

– Какая безответственность! – сокрушался А.Л. Зыбкин. – Вот стой целый день в приемной (здесь нецензурное слово), из-за таких мудаков, как эти (снова нецензурное слово). У-у-у, – пригрозил кому-то Александр. И что-то уж сильно раззлобился и также быстро остыл.

Вот этот самый Александр Зыбкин и получил злосчастную бутылку шампанского. Взяв инструмент, ловко откупорил ее, хлопок – и чудом никто из собравшихся не оказался обрызганным, лужа аккурат поместилась слева от меня. После тоста Александр Львович долго еще обсуждал пресловутый звук вылетающей пробки. Видимо, он ему пришелся по вкусу.

– А сейчас, дамы и господа, Гарик Сукачев! – гаркнул лысый в рубахе. Я начал внимательнее смотреть на сцену. Зазвучала мелодия, которую я узнал сразу – «Бродяга» из альбома «Я обожаю джаз». Естественно, вместо заявленного лидера «Бригады С» вышел некий двухметровый субъект в шляпе и жилетке. Танцевал он хорошо. Но лысому это популярности в моих глазах не прибавило. Что танцевал – другой вопрос. Если чечетку – ботинки у него звучали, как обычные туфли. Не было фирменного каблучка, хотя движения, повороты, ритмика были здорово проработаны. Однако все-таки нужно признаться: когда идет работа не в паре, всегда сложнее. Да и не так давно белые исполняют негритянские танцы – даже сотни лет не наберется. Может быть, свой стиль создадим – White Step, к примеру?

Человек в шляпе покинул сцену. Из угла выплыл лысый, которого я терпеть не мог уже после десятиминутного знакомства. Что будет через пару часов, я не хотел и представлять.

Микрофон объявил, что сейчас будут танцы, но уже не по заказу, а собственного сочинения.

– Все классы, милости просим на площадку! Настало время растрясти себя! – надрывался лысый.

Но до него уже никому не было дела. Если бы не скрылся – смели бы. Столы мгновенно опустели, словно люди только и ждали команды. Александр Львович сорвался одним из первых. Он быстро схватил меня за руку и потащил вперед. Мне оставалось только поддаться его напору. Колонки бухали что-то несуразное; удивительно, что под такой аккомпанемент можно было танцевать. Хотя то, что происходило на площадке, вряд ли можно было назвать танцами. Я был настолько ошеломлен, что даже забыл, что стою неподвижно среди толпы. А всякого разбора народ усиленно двигался. Каждый в отдельности мало задумывался над тем, как он выглядит. Какое-то броуновское движение, да и то достаточно ленивое. У первого вид такой, словно в штанину неожиданно залетела оса и жалит, жалит. Второй явно сильно и безнадежно хочет в туалет, но не знает, где. У третьего повышается прыгучесть, отключается сознание, хочется подвижничества. Четвертый хочет есть и глотает слюнки; надеется, что после дискотеки подадут первое. Пятый – хотя бы второе. Шестой совмещает упражнения и разговоры. Шестой – это я, поскольку рядом прыгал, длинными ногами выписывая пируэты, Арсений Никифорович Тищенко. Дико ревели колонки.

– При-при-при-при-вет! – скакал я по полу.

– Здо-до-до-рово жи-жи-вешь! – закричал Арсений мне в ухо.

– И долго мы будем скакать?

– А?

– Ну ведь мы же не шуты-ты…

– Не слышу.

– Не шуты, говорю.

– Да я и не шутил.

– Что?

– Не шутил.

– И я не шутил.

– Но кто-то ведь сострил же?

– Неудачно.

Музыка оборвалась.

– Попрыгали. Теперь и отдых нужен. Перевести дух.

– И правда. Козлики-то, оказывается, бывают и при галстуках.

– Да, Арсений Никифорович. Но чаще – с рогами.

Мы оба расхохотались.

– Представляешь, нашлось место. И не где-нибудь – во главе угла.

– Еще бы! Кто-то еще говорил про какие-то деньги.

Зазвучала «Money, money, money» швейцарок из АББЫ.

– Так и сейчас поговаривают. В стихах. На разных языках, – кивнул я в сторону колонок.

Из-за кулис вынырнул лысый. К своему имиджу он изволил добавить темные очки.

– Разогрелись? Не слышу! Математики, где вы?

Гул приверженцев буквы А.

– Филологи здесь?

Шум с нашей стороны.

– Искусствоведы?

Значительно менее слышная возня.

– Философы… – резюмировал конферансье.

Г-класс?

Затем выступал артист цирка, накачанный молодец в чалме. Он подносил к самому телу факелы огня и демонстрировал, что он не чувствует боли.

– У нас без обмана, – комментирует человек в темных очках. – Факир выбирает девушку из зала, трюк проделывает она сама!

(Вой голосов означает, что претендентка уже в действии.)

Не стесняйтесь, артист цирка подготовлен! Поднесите огонь к самой его груди. Так, так, девушка.

(Огромный огненный шар от факела. Зал восхищен.)

 А теперь, дамы и господа, йог возьмет девушку на руки
 
(улюлюканье)

 и встанет босыми ногами на платформу из острейших пластин. Это можно проверить незамедлительно! – Лысый передал платформу по прямой. Она действительно была наточена. Шипы, хоть и острые, но одинаковой длины. Может быть, все дело в том, как правильно распределить вес? Факир с девушкой на руках занимает место на платформе, поднимает и опускает девушку. После показывает ступни залу – на них нет и царапины.

– Мастерство! – заявляет гавайская рубаха. – А сейчас, друзья, – лысый выдерживает театральную паузу, – медленный вальс. Дамы приглашают кавалеров! Классический элемент программы. То, ради чего мы здесь сегодня собрались! Маэстро, звучит музыка. – Для меня существовала только одна дама, дама сердца, моя К.С. Но как сказать ей? Сама она не подойдет, понятное дело. Я лихорадочно искал ее глазами.

– Давай потанцуем?

(И это говорю я, который и посмотреть в ее сторону не решался? Что делает влюбленность!)

– Потом как-нибудь…

(Ну, что еще ты ожидал услышать, несчастный? Как ты смел предложить?)
Ее уже уводил какой-то франт черно-белый. Секунда приглашения, кивка, слова или движения. Прошла, и мне не улыбнулась удача. Я ожидал слез разочарования, но вместо этого до конца номера я неотрывно смотрел на кружащихся в менуэте, и не было никого счастливее меня в целом свете. В тот момент моя любовь достигла такого шквального напора, что он уже не мог отвлекаться на ревность, мелкие ссоры и дрязги. Меня трясло мелкой дрожью – я чувствовал безумие одного одинокого сердца и миллиардов равнодушных, и уже не мог держать его в себе. Но плакать я тоже не мог. Поэтому я только наблюдал. Возможно, именно в этот момент зародилась мысль написать эту книжку, поскольку мои печали и радости не ей были нужны, а мне. Я должен был их все прочувствовать, пережить заново, открыть в них новое. А поскольку я жил только мыслью о К. А-ной, то это были печали и радости о ней. В этом горек мед любви – он заставляет забыть тех действительно лучших людей, кому судьба твоя небезразлична. Но хоть мне и казалось в то время, что К.С. я люблю больше, чем родную мать, и хоть даже это и было правдой, но я вовремя провел ограничение между двумя этими видами любви. Осознав его, я часто вспоминал мысль Зигмунда Фрейда – она до сих пор мне представляется верной – о том, что мужчина всех небезынтересных для него женщин, а первую в особенности, сравнивает с матерью, что происходит не явно, но в удаленнейших уголках души его. А женский идеал – не в отце, иначе было бы все слишком просто. Здесь тайна, ничем не обусловленная тайна. Женщина «собирает» свой идеал, он не существует для нее в виде готового макета, она примеряет его на себя. Мужчине остается довольствоваться тем, какова его мать.

Вальс медленно угас. Опять знакомый, громыхающий, как пустая телега по камням, голос:

– Вы не поверите! Брейк-данс докатился и до нас. Ха-ха. Шутка. Вы увидите, они умеют не только кататься по полу, но и кое-что покруче. – Лысый почти ревел, за что ему наверняка хорошо платили. – Встречайте, шоу-балет «Гранд Отель».
Загремела дьявольская смесь трип-хип-попа. Агрессивный речитатив. Для улицы, наркоманов, черного квартала. Но не для нас. У нас «ветер в голову надуло. Ту-лу-ла». Такая культура. А ведь обидно. Но могла ли быть молодежная культура иной?
Что было дальше, помню взрывами в сознании и треплением себя изнутри. Увидел ходящего неподалеку Александра Зыбкина, вручил ему фотоаппарат-«мыльницу». К. я обнял за мягкие плечи – снимок сделан. Смешной он получился до ужаса. Вышедшая яркой вспышка вся ушла на оправу от очков, глаза мои потому видны нечетко. У моей дамы помадная лошадиная улыбка; каждую ворсинку можно разглядеть на одежде, каждую неровность на теле, но глаза закрыты и вид такой, будто с губ сорвется торжественное и громкое «и-го-го» вместо слов.

Без десяти двенадцать подали второе. Сухая котлета в сухарях, картофельное пюре. Такую еду предлагают, когда народу много и есть никто не собирается – укрепляют организм танцами. К.С. пробовала. Одна была за столом. Я глядел на нее – и самому расхотелось трапезничать. Я отставил тарелку. А-на не замечала быстрых взглядов в ее сторону. Наверное, потому, что слишком многие в тот день обращали на нее внимание. И, конечно же, чудовищно голодна. Вон как мелькают ложка и вилка – изобретения интеллигентов. «Руками, руками еще», – веселился я внутренне. Девушка в несколько приемов успевала то отойти в сторону, то начать светскую беседу, то снова вернуться к поглощению обреченной котлеты.

(Перемена слагаемых означает, что наполовину она сыта и тут же сжигает другую половину в действии)

Вдруг лысый объявил на сцене, что прощается с нами. Радости моей не видно конца. Это даже неприлично, господа, расплыться в такой подобострастнейшей улыбке, какую сыграл я.

– Напоследок, тинейджеры, – моя улыбка несколько потускнела, – летка-енька. Поскольку танец коллективный – безучастных нет!

Удивительно, но мне попалась спина Казимира Борисовича Акотича. За мою браться упорно не желали – так и пробегал весь танец в хвосте. Историк же волею обстоятельств (не специальных!) ощутил счастье человека, которому периодически наступают на ноги и не извиняются, потому что шумно. Акотич предложил мне взяться за другого. А тут и танцу конец.

Внутренний хронометр мой сработал на команду «Покинуть помещение!» На последнем троллейбусе я добрался домой.

2006