Би-жутерия свободы 1

      
  Нью-Йорк сентябрь 2006 – апрель 2014
  (маркобесие плутовского абсурда)

Глава#1 Часть 1


По матери Суши Мото Цикл Сашико (стороннику политики колесовидного невмешательства в непроезжую колею) не суждено было закончить институт Проктологии по специальности Газометрия, так как он (завсегдатай общественных туалетов) решил стать офтальмологом с единственной благородной целью получения Шнобелевской премии за создание хрустящего хрусталика со встроенным рентгеновским устройством. Эту идею ему ещё в школе навеяла торжественная линейка в руке учителя физики, когда на выборах в гнойную мэрию подавляющим веществом победил расточавший комплименты и сапоги сапожник Прыщавый, доказавший конкурентам, что руководителем должен быть маленький – в него тяжелей попасть. Того же мнения придерживалась мелкая рыбёшка  крутая плотва, собиравшаяся на стрелку и Галактион Анусов – генеральный учредитель издательства «Звуков», которому чаще чем кому-либо попадались женщины, нагибающиеся втридорога. Обладая мозгом проводника пульмановского вагона и соглашательской политики человека, прошедшего стерелизацию раскалённым утюгом, он шёл в обратном направлении с хорошо развитой сигнальной системой, но без цветных флажков. Как публицист, мечтавший о пишущей машинке с каретным рядом, он – охотник до всепозволительных женщин, разбирался в дробях без числителя сo знаменателем. В этом ему мог позавидовать  ядовитый пятнистый осьминог с отравленным настроением. Сашико, защитивший диссертацию «Затяжной тормозной путь поэзии пятидесятых» последовательно голосовал за левостороннюю полноту неразделённых чувств без диеты и нововведений в среде отживающих свой век гетеросексуалов. Их занимало в вечерней школе половых услуг, какой промежуток времени необходим, чтобы добраться от пупка до лобка.

Объясняли в третьем классе,
чтоб себя обезопасить,
воздвигают люди стены
меж знакомым и чужим.
Хочешь – плачь, а хочешь смейся,
мне всегда крутили пейсы,
утверждая, прячем в генах,
то чем мы не дорожим.

Но когда мы в пятом были,
мне блондинку подсадили,
мы не возводили стену – нехатало кирпичей.
Расногласья позабыты,
мои глазки-антрациты
поедом девчонку ели, позабыв, что я еврей.

В рабство впал, сменив свободу,
записался к ней уродом,
излагая изложенья
и диктанты за неё
от девчонки был в укате
шахматист и математик
я решал её задачи, нюхал нижнее бельё.

Но когда в девятом были,
мне брюнетку подсадили –
лупоглазую лягушку
с диастемой меж резцов.
До чего ж умна чертовка,
за меня решала ловко
где шах, мат, где ракировка...
Нет стены в конце концов.

Я определился в классе,
и чтоб себя обезопасить,
развалил глухую стену
меж знакомым и чужим.

Хочешь – плачь, а хочешь смейся,
сбрил ей усики и  пейсы,
чтобы обменяться генами,
тем чем слишком дорожим.

Сашико, здорово пострадавший в боях за неравноправие, не прикасался к женщинам годичной давности, придерживаясь санитарных норм щелевого интереса и неписанного правила «Внедосягаемости», при этом он выступал за «Ветхий завет» без подпорок, заявляя, что в обществе, лишённом нормально функционирующих мужчин, минетчицы живут впроголодь. Сам же он втайне от всех, как фотоаппарат с предвзятостью объектива, искал истиную балерину, стремящуюся бабочкой сгореть в огнях установленной им рампы. Она, осыпающая его лепестками наигранных упрёков, непременно должна была представлять собой запретную территорию, которую хочется аннексировать, а не какое-то там полное ничто – полуторку с пикапом, никогда не скрещивавшуюся с мужчинами. Сашико был не против, чтобы она на нём хорошо зарабатывала, а других поз он и не признавал. Происхождение Сашико, набивавшего себе непомерную «перину», оставалось бы надолго загадкой, если бы он, прочитавший красный яффский апельсин от корки до корки, сам стыдливо не приподнял дымовую завесу над ней.

Родился замечательным,
надеюсь, не от трёх,
хотя после зачатия
прошёл немалый трёп.

Неудостопроверенно –
обронено словцом,
какой из двух доверенных
приходится отцом?

Не гоже взрослых порицать,
искать средь них прохвоста.
Кому удастся доказать
совместное отцовство?

Стремясь хоть как-то оправдать
невложенные средства,
сумели трое передать
ряд генов по наследству.

Но лезли в грязное бельё.
Зачем, спроси на милость?
Особенно когда моё
здоровье падло-милось.

Идея в головы взбрела,
чтоб люди не совались,
советом трёх послали на...
развёрнутый анализ.

Неважный вроде пустячок,
и все молчат про это,
а я горжусь своей мочой
соломенного цвета!

Моча, конечно, мочой, но если серьёзно, то и это ни у кого не вызывало бы должного удивления, так как приближённые к Сашико догадывались, что картина Парапета Пожелтяна «Иисус за столом с двенадцатью апостолами», висящая в столовой ассоциировалась у него с обедом безбрачия. Да оно и понятно – в детстве он болел морской свинкой, потому долго не женился. У Сашико, лично знакомого с большинством болевых точек планеты, и поэтому поддерживавшего, до поры до времени, политику толерантности в дружной семье народов, была голубая мечта – надеть голубую каску ООН и отправиться выправлять охотничьи угодья в смехотворном Косово, а в награду за это отдохнуть на Лазурном берегу под Каннами в Вере-Ницце, чтобы там выйти на демонстрацию с лозунгом против диснеевской «Белоснежка и семь гномов» «Гномов – к ногтю!». Возникшее на ровном месте непроницаемое желание он обосновывал коврижкиной любовью к человечеству, притянутой за уши и ниспосланной ему Богом без оплаты при доставке. Сашико – человек, дошедший до ручки и никогда ею не пользовавшийся, находился в пределах интеллектуальной недосягаемости. Особенно ему нравились сказка о Голом короле после того как мимо него прошёл цыганский табор, мелиорация стаканов и последнее стихотворение пролетарского поэта экономии дневного времени Степана Безднищева «Кнут и Пряник», в котором он не только заклеймил, но и изобличил (Bleech #5) обе конфликтующие стороны:

Истые израильтяне
шведский Кнут и тульский Пряник –
оба не по матери евреи,
обожают Палестину,
цимес, шабас и свинину,
выступая против ахинеи,
будто опуская рано
ноги в воду Иордана
мутят бедным палестинцам воду.
Это арафатцев бесит,
и в Ниссан (японский месяц?)
подвергают осужденью шкоду.

Пряник, Кнут противовесят,
утверждая будто кнесет –
побратим японской Фукусимы.
И в поисках навязшей брынзы
ходят Гинзбурги по Гинзе –
верный слух от тёти Хиро Симы.
Палестинцам жизнь не пряник –
не прижился Кнут в исламе,
но не поддающиеся критике,
обрели после скитаний
(шведский Кнут и тульский Пряник)
родину в израильской политике.

Но в общем-то Израиль с его защитно-экспансионистской политикой мало интересовал Сашико. Однажды его (единорога) засекли около мужской клиники хроников «Неблагополучные» в очереди для разжижения крутых яиц, где он, как тот пакостник, который ждёт, когда же наконец начнут чернить золото, стоял в очереди заебонцем в набедренной повязке на лбу, долго искавшим встречи с близким ему человеком, и в итоге познакомился с собой – антропологически неприемлимой особью. Сашико с нетерпением и восковидными ушами ждал, когда подешевеют октановый бензин и весёлые женщины напрокат из породы камышовых кошек. В такие минуты он представлял себя циркачом, бросившим гуттаперчивую женщину, выстаивавшей за ним как в очереди за салями,  в пользу полистероловой. Необходимо отметить, что когда женщины валили к нему валом, мужской пол прогибался, содрогаясь. Некоторое время Сашико разъезжал с ней по весям с гостиничным номером в цыганской повозке. Дама отличалась от всех других тем, что, глядя на клоуна, её тело содрогалось от смеха в то время как ноги оставались неподвижными, потому что в отделе «Резиновые сапоги» она неизменно искала житейские «За боты». Она путешествовала с клоуном два сезона, но потом её перестали привлекать в нём два огромных лепестка ослиных ушей.
По субботним вечерам, поглотившего жаркое «Объятия», доставленного из ресторана по соседству, и уставшего от осуждений самого себя Сашико видели околачивающимся на танцах святого Витта в Клубе Заштопаных Сердец, припечатанным к стене тамбовским пряником. Там к нему применили санкции, но в святые не зачислили, что дало возможность досрочно закончить престижный Иняз по специальности денежные переводы, хотя он изо всех сил стремился в политические камикадзе, после того как ассистировал сокурсницам и соплемянницам в совокупном сексе, под дрожжевым грибком, скрываясь от солнца. Вскоре амбициозные мечты обаятельного шармилы отошли расщепленными и мечеными атомами накоси Фук-куси-мы на второй недокуренный план (а разве можно определить цену нескончаемому удовольствию, когда смеёшься в кулак из вежливости к нему, заплакав капли в водянистый глаз болотоного цвета?)
Так что в некоторых случаях я, объявив амнистию неприязни, вполне могу говорить от имени Сашико Сашими и вести себя наподобие хамоватого хомячка на распутье перед памятником предусмотрительному поэту без респиратора вдохновения Сирано де Бержераку с использованным презервативом на бугристом носу, напоминающим сладкую американскую картошку. С младых ногтей  накрепко привязанный к женьшеню последовательный поклонник театра абсурда с лёгкой облачностью в голове, Сашико любивший зразы постепенно и проводивший амбулаторные исследования среди подростков-грибов, размножавшихся, схлестнувшись в спорах, нередко  посиживал вечерами в бельэтаже грязно-бельевого ящика, называемого большинством населения планеты телевизором. Там он распевал караоки в унисон по продовольственным карточкам и постигал, почему кредит – это то, что порабощает наше завтра.

Я, готовый понести потери,
в койке перебарываю зверя,
вспоминая день давно вчерашний,
ввязываюсь в бой нерукопашный.

Мы в постели жизни треть проводим
в похотливо-лунном хороводе.
Сбрасывая джинсы от Версачи,
наслажусь-ка визгом поросячьим.

Та со мною или же не та
исполняет танец живота,
я ж подтягивая плоский,
на пленэре делаю наброски.

В чём-то я пошёл намного дальше,
как солдат любви и он же маршал,
награждаю, искренне любя,
орденом «За взятие себя».

Жан-Поль Сартры, Верберы, Вианы –
все вели себя как павианы,
потакая в простынях голубкам,
пели оправдания проступкам.

Подражаю сильным в этом мире,
есть и у меня свои кумиры:
Кеннеди, любвеобильный Клинтон,
он теперь, как мумия, забинтан.

В чём-то я пошёл намного дальше,
как солдат любви и он же маршал,
награждаю, искренне любя,
орденом «За взятие себя».

В области постели я не трутень,
быть хочу как всемогущий Путин,
правда, пальму первенства по стону
уступаю Осику Кобзону.

Я в мозгу запутался в нейронах,
с лютнею представившись Нероном,
с Джозефиною неугомонной
выгляжу почти Наполеоном.

А на прошлой, праздничной неделе,
развлекался сам с собой в постели,
награждая, сущность теребя,
орденом «За взятие себя».