Капитуляция

               
               
      Кто не был на войне, тот едва ли поймёт весь ужас трагедии, ворвавшейся в жизнь людей. Планы на будущее, повседневные мирные заботы вмиг оказались за чертой, поделившей жизнь на две категории: До войны и после.
     Тот отрезок жизни, что пришёлся на страшное время, не забудется никогда. Пройдут годы, наслоятся события, пытаясь задавить, стереть из памяти человека кошмар непосильных, неподвластных здравому рассудку событий, а память войны будет преследовать человека по пятам всю жизнь. Она будет врываться из пластов подсознания в сны, пытать грузом свалившихся картин прошлого в минуты размышлений, накатывать страхами в одиночестве. То время – твоя история, твоя неделимая часть прошлого и никуда от неё не убежать. Да и надо ли?
      Еремчук Сергей Андреевич, а попросту дед Серёга – фронтовик, ветеран. Из родных, рядом проживающих – только собака Борзой, пёс дворянской фамилии да строптивого характера, огромный, лохматый, чёрный, с примесью кровей всех известных и неизвестных в природе пород собак. Любит лишь хозяина, преданно заглядывая в глаза, на остальную часть человечества смотрит свысока и пренебрежительно. И не в Сергее Андреевиче дело. Просто пёс раньше служил в сторожевых у соседа деда Серёги по даче. Сидел на цепи, зверел и облаивал проходивших людей с неистовой силой. Хозяин раз в неделю лупил пса плёткой для устрашения и выработки пущего зла у четвероногого охранника, кормил вволю и за искусанные части тел у зазевавшихся прохожих строго не спрашивал. Но бывшего хозяина посадили на  длительный срок за махинации, и пёс оказался не у дел. Провыв на цепи четыре дня и вконец озверев от несправедливости, он положил голову на лапы и решил умереть. Свобода пришла к псу неожиданно. Без палки, плётки, с голыми руками к нему подошёл  дед Серёга – седой, хромой, но с фронтовой выправкой старик и спросил:
      - Ну, всё воюешь? А война-то закончилась семьдесят лет назад, так что принимаю капитуляцию. Ну её в дрын, эту войну. Жить надо, псина!
      Пёс неожиданно заинтересовался размеренной интонацией старика, приподнялся и недоверчиво потянулся к хромому. Ткнулся в ладони и замер. Проходившие соседи тоже замерли, ожидая подвоха злого пса, но тот вдруг вздохнул и смиренно наклонил голову. Дед Серёга осмотрел цепь, хмыкнул и процедил:
      - Ну и зверюга был твой бывший. На такой цепи любая тварь опаскудится.
      И смело скрутил ошейник с шеи пса. Тот обнюхал деда и побрёл за ним. И, если бы дед Серёга в тот момент отправился на Северный полюс, пёс бы смело пошёл за своим спасителем.
      Дома дед накормил пса кашей с мясом, поел и сам; глядел, как псина хватает еду, и перед глазами поплыли картины фашистского плена. Тогда он, как пёс, также жадно глотал баланду и тщательно вылизывал миску. Прошлое вновь напомнило про себя настойчиво, бескомпромиссно. Оно приходило ночами, врывалось в мозг из тайных уголков памяти, жгло и давило. Не любил дед вспоминать то время.
      Пёс наелся и лёг возле деда. Он умильно заглядывал в глаза и пытался понравиться. Дед протянул руку и хотел погладить пса. Тот отскочил внезапно, порывисто, зарычал, запуганно поглядывая на руку деда.
      - Да, натерпелся, бедняга, - протянул дед Серёга и вновь вспомнил, что и он когда-то с опаской поглядывал на руку начальника лагеря, затянутую в кожаную перчатку. Отпрянуть только не мог, не положено было. Так и терпел побои два раза в неделю, такой порядок завёл комендант лагеря – устраивать мордобой заключённым для послушания.
      - Да, брат, тут не угадаешь, что в руке у твоего покровителя. Может конфетка, а может и свинцовая гирька. Похожи наши судьбы, псина.
      За окошком послышались шаги, пёс вскочил и яростно залаял на входившего. Тот быстро закрыл полуоткрытую дверь и закричал:
      - Дедуля, откуда собака?
      А пёс заходился в лае, готовый разорвать подозреваемого ворюгу, проникшего на священную территорию спасителя.
      - Ну, ну, борзой прямо. Это ж сосед, молока принёс, попьём сейчас парного.
      И дед отвёл собаку в соседнюю комнату да прикрыл дверь.
      Вошёл сосед, поздоровался, поставил бидончик на стол и заинтересованно спросил:
      - Ты дед, собаку что ли соседа пригрел? Зачем? На бойне место ему. Ух и лют, и страшен кобель. Сам иду, порой, мимо и за сто шагов обхожу. Да ещё  хозяин его бывший, неприятный тип, около калитки будку поставил, цепь метров шесть длиной, собаченция рядом с дорогой на тебя рвётся, и сладу с ним никакого не было. Слава Богу, отделались от него. Вот и псину на бойню надо сдать.
      - На бойню, говоришь?
      Пожевал губами, добавил:
      - Пёс-то не виноват, что попал в дурные руки.
      - И что, переделать его думаешь?
      Сосед улыбнулся и смело продолжал:
      - И не пробуй! Как приятель добрый тебе советую. Закусает, иль сожрёт. Я таких псов на своём веку повидал вдоволь. Собаку, натасканную на людей, не переделать. Вот послушай, как разбуянился, прямо борзой!
      Он показал на закрытую дверь, из которой слышался неистовый лай, покачал головой и вышел.
      Дед открыл дверь в соседнюю комнату. Пёс почти охрип от лая, тяжело дышал. Выбежал в прихожую и обнюхал углы. Убедившись, что в доме никого нет, подбежал к деду и лёг у ног.
      - Да, брат, так мы не подружимся, чего же ты хорошего человека облаял, борзой что ли?
      Дед только сейчас заметил, что на протяжении сегодняшнего утра трижды в адрес псины прозвучало слово «борзой».
      - Ну, что ж, быть тебе «Борзым», значит. Твоего настоящего имени не знаю, так что привыкай к новому. Борзой!
      Пёс на секунду задумался и гавкнул.
      - Что, не нравится? Не обессудь, другого не придумал. Борзой!
      Пёс приподнял ухо и удовлетворённо гавкнул в ответ
      - Ну, вот и лады. А я – дед Серёга, постараюсь быть рядом, сколь Бог повелит.
      Пёс Борзой с той поры ходил за дедом по пятам. Что нашёл он в старом, хромом старике, то собачье сердце только знает. Почему пошёл на контакт с незлобивым, видавшим и горе, и смерть человеком – то неведомо людям. Удивляться они станут, да не верить, мол, не бывает этаких чудес. Но жизнь расставляет всё правильно, по местам.
      С наступлением первых заморозков переехал дед Серёга в город. Трудно ему было одному в большой квартире: и сын, и внук жили на севере, а жена давно умерла. Управлялся,  как мог, хорошо, что соседская дочка забегала купить деду хлеб, молоко, продукты. Дед незамысловато обслуживал себя и содержал свои «хоромы» в чистоте, да порядке. Не любил дед неряшества.
      Пёс Борзой сразу понял, что выгуливать старику его трудно, и сам бегал по утрам на улицу, а, возвращаясь, тихо подавал голос у двери. Дед запускал гуляку и кормил кашей с неизменной тушёнкой. Хорошо было псу, привык он к ласке да размеренной речи старика и зимними вечерами прилежно слушал дедовы рассказы. И дед повеселел, даже приосанился, реже стали тревожить старые раны. В доме поселилась тихая радость.
      Прошёл Новый год, рассеялись буйные февральские ветра, отзвенели первые капели, приближалось долгожданное время выезда деда на дачу. Дед договорился о переезде с молочником-соседом на первую половину мая. Дача старая, но вполне добротная, внук недавно в отпуске перекрыл крышу, обновил внутреннюю обстановку, переклеил обои.
      Утром восьмого мая сосед в полной амуниции был у подъезда старика. Посигналил, а затем поднялся к деду Серёги. Борзой нехотя принял «незваного гостя», поворчал, но дал соседу помочь бывшему фронтовику.
      - Смотри-ка, поутих. Ну, старче, ты чудеса творишь, может, кудесник? Слово какое тайное знаешь? – удивился молочник.
      - Слово? Да, можа, и знаю. Только тайны тут нет.
      - Не, ты не говори, пёс переменился, хоть и смотрит исподлобья, не кидается.
      Борзой устал слушать бесполезный разговор и грозно рявкнул, мол, поторапливайся, пришёл помогать, так дело делай!
      Сосед заторопился, спустил нехитрые дедовы пожитки, помог выйти на улицу деду, опасливо глядя на собаку. Сели в машину. Борзому предложили залезть на заднее сиденье, чем искренне обидели пса: оставить впереди любимого хозяина с «неизвестным типом» было выше сил Борзого. Но хозяина не ослушался.
      - И чего ты, дедуля, надумал сегодня переезжать? – спросил сосед, выруливая на шоссе, - можно было день Победы встретить с друзьями-товарищами, выпить, салют посмотреть.
      - Да нет их никого в живых, моих товарищей, кого война проглотила, а кого Бог прибрал после… А день Победы – он священный, его наедине проводить надо. Вот приедем с Борзым, да и вспомним, как шли к Победе.
      - С псом, что ли? Его тогда и в проекте не было, да и не знает он о дне таком.
      - Не знает, я расскажу.
      - Эх, жаль, нам не придётся послушать. Жена велела, как штык, в обед быть дома, родня с её стороны приедет, будь она неладна! Но ты, дед, не горюй, завтра я свою Розочку – козочку дорогую, от дедов из деревни забираю, вот и приеду, молочка привезу, да продукты тебе прикуплю.
      - Ну, и добре, спасибо, сынок.
      - Да за что, дед? Мы вам должны говорить «спасибо», да в ноги кланяться. Мне мой отец много порассказал о времени том… Одно до сих пор не могу понять, как выдюжили вы против такой махины, ведь воевали-то против Европы всей? Силы-то где брали? Что за стержень такой сидел внутри вас, и не ломался, не гнулся?
      Пёс заинтересованно слушал молочника, проникаясь к тому доверием и, будто, соглашаясь с его выводами, громко тявкнул.
      - Не балуй, Борзой, не у себя дома, - укорил дед.
      Вот и дача показалась за поворотом, домик с верандой ждал хозяина. Первым из машины выпрыгнул пёс, принюхался, громко рыкнул на дом бывшего и кинулся к двери дома, приютившего его. Зацарапался лапами в дверь.
      - Не шали, - остановил порыв пса дед Серёга.
      Неторопливо распахнул двери, впуская молочника с баулами да радостного пса.
      - Ну, до завтра, дед. Ты тут не торопись, вещи я завтра распакую, а еду вот жена передала. А в миске – для Борзого.
      И он положил на стол большой свёрток, завёрнутый в газеты.
      Молочник ушёл, и пёс облегчённо вздохнул. Хоть и хороший человек, плёткой не машет, и еда на столе приятно пахнет, но лишний он здесь. Борзому с дедом душевно!
      Ночью у деда прихватило сердце. Он положил под язык валидол и прилёг на кушетку. Сердце-сердце! Думал, сносу тебе нет. Крепкий парнишка был Серёга когда-то. В лётную школу приняли, как раз в сорок третьем выпуск был. Затем летал Сергей на штурмовике, хорошо бил фрицев, горели дьяволы, как по заказу. Орден дали, медалей много…
      Борзой притих, разлёгся на полу рядом с кушеткой
      - Что, Борзой? Не грусти, не впервой! Оклемаюсь. Много сердце горя видело, перехлестнуло его горе, вот и не выдерживает. Но я долго буду жить, так мне цыган в лагере сказал. Лет сто, не меньше. Я тогда не поверил ему, где там жить! Хоть бы как-нибудь тот плен вынести, не скурвиться, не превратиться в скотину. А, значит, надо было умереть. Но, прав оказался цыган. Зубы золотые, сам кучерявый… Немцы их всех, цыган, отправили в Освенцим. А там – одна дорога, в печь. Ох, и не любили фрицы цыган, может, даже пуще евреев, стреляли, жгли, целыми семьями вырезали…
      Старик прислушался, боль отступала. Дышать стало легче.
     - Ну, вот и лады, Борзой, вот и лады. А ты мне счастье приносишь, болеть не даёшь.
      Борзой взвизгнул и потянулся, зевнул и преданно посмотрел деду в глаза. Затем отбежал к окну, принюхиваясь, злобно рыкнул и вернулся на место.
      - Ну, чего бегаешь? Ты послушай, что я расскажу. Завтра – день наш великий, Борзой, мы все праздновать будем. И я поведаю тебе, пёс, почему я в плен попал. Самолёт мой загорелся… То над Латвией было. Снаряд от зенитки в мотор попал. Падает самолёт, мой брат стальной, шлейф дыма за хвостом, и прыгать нельзя – низко. А тут боль резкая ногу обожгла, видать, пуля немецкая достала. Ну, рухнул на ели, ветки удар смягчили, и… чернота. Очнулся, самолёт невдалеке догорает, а я встать не могу. Видно, при падении отбросило меня. Боль дикая в ноге. Говорок немецкий, лающий слышен, и собачки вторят ему. Подошли ко мне двое фрицев, подняли, как могли, и в шеренгу пленных повели на дорогу. Идти не могу, тут меня солдатики наши подхватили, шепчут, держись, мол, иначе пристрелят. Так мы и шли-ковыляли. К вечеру в костёл пришли разбомблённый, заперли нас. Вскоре слышу, кто-то подполз, ногу мою щупает. А меня так боль сморила, веки не могу разлепить, чую, что больно и всё. Чувствую, за плечо кто-то теребит. Открываю с трудом глаза, всё двоится, купол костёла качается, будто я после большого выпивона, в похмелье нахожусь. Смотрю, человек в очках, объяснить что-то пытается, мол, ногу спасать надо. Понял я, что это – врач мне на везение здесь оказался. Говорит, что пуля застряла в бедре, резать надо. Ну, режь, говорю, согласен. А у него из хирургических инструментов один нож перочинный… Вот он этим ножичком и разрезал мне ногу, пулю вынул и на память отдал. Свою рубашку разорвал, да перебинтовал меня. Как я перетерпел то, и сам до сих пор не пойму. Вот она – зарубочка на сердце. А потом и другие были…
      Дед встал и попил воды, призадумался и продолжал:
     - Ты не смотри, собака, что стар я и зубов стало вдвое меньше, что волосы поредели, да силушка не та. Скоро девяносто, а я ещё на своих ногах, могу и с тобой поговорить. Хочешь дальше слушать?
      Пёс понимающе тявкнул и, снова рыкнув на окошко, приподнял одно ухо.
     - Хочешь. Ну, слушай. Соорудили мне наши пленные носилки из скамеек в костёле да понесли дальше. Благо, нести немного надо было. Лагерь наш был на территории Латвии. Начальство узнало, что я – лётчик, трогать не стало, пусть, мол, живёт, ежели выживет. И я выжил. На костылях прыгал на одной ноге, в конце войны и на ноги встал. Правда, потом коменданта дюже лютого поставили, всем подряд морды расквашивал, манера у него такая была, порочная. Но вскоре увезли нас в Германию, а там другой начальник был. Бравый такой, щеголеватый, фон Бютер, как сейчас помню. С нами, пленными по божески обращался, даже питание усилил, а как же – конец войне не за горами. Наши уже в Германии фрицев били. А потом…
      Дед загадочно улыбнулся и хитро посмотрел на пса. Тот с умильной мордой внимательно слушал рассказ, словно одобряя сказанное.
     - Вот не знаешь ты, пёс, главного. Про то никто не знает, не говорил я этого никогда… А тебе скажу. Девятого мая сорок пятого пришла Победа, Нам сказали на поверке. А затем спросили звание каждого пленного. И ты знаешь, псина моя дорогая, что я оказался старшим по званию. Лейтенант я был в то время. Вот вызывает меня начальство, фон Бютер подходит и говорит, что я – солдат и он – солдат, военные, значит мы люди. И действовать в такой ситуации надо по-военному. Я стою, ничего не понимаю, куда он клонит. А он и говорит, мол, капитуляция Германии подписана, и у нас, тоже, в лагере должна быть капитуляция, и принимать её должен я, как старший по званию. Вот какие дела.
      Борзой присел и навострил уши. Снова поворчал на окно, подошёл к деду и лизнул ему руки.
      - Да. Назавтра, значит, обрядили меня в лучший гражданский костюм, военного-то не было, всё начальство лагерное при параде, за мною двое старших сержантов, как свита, тетрадь, где по-немецки да по-русски написаны условия капитуляции. Всё чин-чинарём! И подписал я ту капитуляцию. Расписался, что лейтенант Еремчук Сергей Андреевич принял капитуляцию у немецкого командования лагеря. А там вскоре и наши войска вошли в лагерь. А потом….
      Дед нахмурился и тяжело вздохнул. Борзой тоже негодующе рявкнул, опёрся лапами о подоконник и зарычал. Отбежал, уткнулся деду в ладони, как в первый день.
     - Потом… Не поверили мне в НКВД, не простили плена. Почему оказался там, почему живой ещё? Настоящие герои в земле спят, а не капитуляцию с фашистами подписывают. В общем… Семь лет меня проверяли, семь лет я уголёк на шахте откатывал уже в нашем лагере. Медали, орден отобрали, звания лишили…
      Слеза невзначай упала на лапу пса, и тот заскулил, вылизывая деду лицо.
     - Но ничего, Борзой, правда победила. Она всегда побеждает, правда-то!  Награды вернули, домой отпустили. А где он, дом-то? С Белоруссии я родом, на месте села угли одни остались, родных постреляли да в Германию угнали. И поехал я в Сибирь, здесь когда-то корешок мой жил, тоже лётчик, только убили его за неделю до моего плена в одном бою со мной. Он ведомым у меня был. В том бою много нашего брата полегло, я чудом живой остался. Фрицы тогда на нас  новую эскадрилью бросили – любимцев Геринга, умели воевать те фрицы, драконы да другие чудища у них на фюзеляжах нарисованы, и сами, как чудища поганые. Тьфу, вспоминать пакостно! А здесь, в Сибири, на сестрёнке друга женился, на завод устроился, жизнь вроде наладилась, сынок народился. Да не привелось моей Татьяне пожить, убили её, когда сыночек наш ещё малой был. Шла после работы под вечер, да и напал на неё изверг недобитый. В тот год много заключённых из лагерей выпустили, и политических, и убийц, воров. Вот на такого и попала моя Танюшка.
      Голос деда дрогнул, горло сжалось.
      - Сколь лет прошло, а горькая та пора не забывается, не лечит время мою рану. Уже не военную, мирную, а рану великую…
      Борзой снова ласково взвизгнул и ….вдруг замер. За окном послышались вкрадчивые шаги, словно кто-то невидимый пытался незаметно проникнуть к деду. Борзой зашёлся в лае, рванулся к двери, и столько неистовства было в его порыве, что старик не на шутку встревожился.
      - Ну, Борзой, угомонись! Всюду тебе воры чудятся. Может, какой бедняга заблудился, всю ночь проплутал, а ты в панику! Гляди, светает уже, день наш наступает, в такой святой праздник даже лихие люди становятся добрее.
      Старик отвёл пса в соседнюю комнату, прикрыл дверь стулом, подошёл к входу, откинул крючок и осветил веранду. Перед ним стоял бывший сосед по даче, в драной фуфайке, угрюмый и злой.
      - Ну, старик, вот и встретились!
      - Так, знамо, встретились, только ты откуда, сосед? Говорят, что посадили тебя? Али врали люди?
      - Нет, не врали, что было, то было. Сидел я, да надоело, нашлись добрые дяди, помогли бежать, вчера вечером сюда припахал, взять кое-что, что следаки не нашли! А тут вы, да с моим псом! Не разорвал тебя, дед, мой Троян? Или ты теперь Борзой его зовёшь? Я ж весь твой рассказ до последнего слова слышал, под окошком стоял, махрой натёрся, чтобы пёс не учуял, а он всё же заметил, мой Троян. Грозная собака! Уже и уходить собрался, да последняя речь твоя уж больно заинтересовала, потому не зайти я не мог. Не имел права!
      Дед присел на скамью, заинтересованно поглядывая на соседа, тот гоголем прошёлся по комнате и неожиданно круто развернулся к старику:
      - Татьяна Еремчук – твоя жена? Сколько же лет я искал тебя, дед, а ты вот рядом оказался. Правильно говорят – мир тесен! Два года я жил бок о бок с тобой и не знал, кто истинный враг мой!
      - Враг? Ты о чём, соседушка? Уж не повредился ли ты умишком в тюрьме? Я-то знаю, почём там фунт лиха!
      - Да нет, дедуля, и ум, и финансы при мне! А я-то искал Поплавского, Татьянина-то фамилия – Поплавская!
      - Да, мы так договорились, пущай она братову фамилию оставляет, геройскую, Поплавская она осталась до конца жизни.
      - А я пацаном поклялся найти её родных и наказать. Настоящего-то убийцу потом через пять лет нашли, а папашу моего расстреляли тогда, как же третья ходка с убийством! Не повинен он был, а раз сидел, да по мокрому, на него всё и списали… И я рос, как пожухлая трава на пустыре. Мать умерла от горя, меня – в детдом…Да что ворошить? Тот приговор всю мою жизнь переломал.
      Дед Серёга наконец понял, о чём речь. Он искоса посмотрел на беглого зека и вкрадчиво спросил:
      - Так, а я в чём повинен перед тобой? Не я судил, не я приговорил. Мне и самому в жизни досталось по горло, только я не виню никого в моих мытарствах. Знать, по судьбе так полагалось пройти мне те испытания. Пройти да поверить в справедливость на земле.
      - В справедливость? Где же ты её видел, праведник ты наш? Это справедливость, когда меня, мальчишку малого пацаны в детдоме лупили, все на одного? Когда в институт не приняли по анкете об отце? Мне одному пришлось выживать, выкручиваться, в люди выбиваться, чтобы не хуже, чем у других дом был, чтобы не в лохмотьях щеголять, чтобы…. Да что ты поймёшь, старый пень?
      Сосед скрипнул зубами, рванул фуфайку так, что на пол посыпались пуговицы и забросил её в угол.
      - Как теперь я могу тебя винить? Теперь-то я вырос из мальчишества, понял, что не в тебе дело, да жизнь исковеркана, изломана…
      - А у кого жизнь целенькая, нетронутая? У всех свои беды, свои огрехи. Дальше жить надо. Ты, сосед, обратно вертайся, отсидишь, что положено, повинишься, и дальше живи. Не стар ещё, много хорошего в жизни сделать можно.
      - Вертайся? Ну нет! На север подамся, документы выправил, завтра меня  не Ивашкой звать будут, а Семёном! Да тебе-то зачем знать?
      - А, ежели, найдут? Поди, не дураки в полиции работают?
      - Не найдут! А придут, угощу!
      И с этими словами он вытащил из кармана наган.
      - Ну, прощевай, дед! Хорошо, что не нашёл тебя раньше, убил бы. А так, живи.
      Ивашка подхватил фуфайку, вскинул вверх наган…. и отлетел к стене, сбитый зорким Борзым. Пёс выбрался из комнаты и ждал момента разобраться с бывшим хозяином. Он чутко уловил миг, когда бывший вскинул оружие, и, хотя с наганами знаком не был, каким-то неуловимым чутьём понял, что эта игрушка опасна для деда. Он прижал своим телом Ивашку к полу и залаял яростно и громко.
      - Троян, да ты с ума сошёл! – прохрипел бывший, - сойди с меня, злая псина!
      Троян-Борзой на уговоры не поддался, слюна капала на лицо Ивашки, мощные клыки виднелись из оскаленной пасти собаки, готовые в любой момент сомкнуться на горле. Дед суетился рядом, пытаясь отогнать Борзого, но пёс вошёл в раж и не слушался. И бывший, поняв, что дело плохо, поднял наган и прицелился в пса. Дед перехватил руку Ивашки, да силы были не равны. Сосед рванулся, дед упал, рука Ивашки дрогнула и, отклонившись на долю градуса, уперлась в грудь деда. Раздался выстрел.
      Дед вздрогнул, вздохнул и медленно закрыл глаза. На лице блуждала детская улыбка:
      - Обманул цыган…, не дожил до ста лет….
      Борзой вгрызся в руку Ивашки, тот взревел и выпустил наган. И собака впилась в горло. Вся униженная собачья натура бунтовала в Борзом, он чувствовал, что с дедом что-то не так, что тот лежит неподвижно и жизнь утекает из его тела, и ещё неистовее грыз ненавистные шейные позвонки убийцы. Наконец, Ивашка перестал подавать признаки жизни.
      Борзой лёг рядом с дедом и завыл, скорбно, с придыханием, словно рыдая. Неизбывная собачья печаль сквозила в стылом вое. Он вылизывал грудь и лицо деда и плакал навзрыд. Ненависть к окружающему миру давила собачье нутро, и он задыхался в лютой ненависти….
      Ни в тот день, ни на другой Борзой не позволил никому подойти к любимому хозяину. Он рвался к двери при попытке проникновения внутрь. Он готов был загрызть ещё сотню людей, переломить хребет любому в отместку за смерть хозяина. Он ненавидел этот мир…
     На третий день вызванная из города полицией бригада кинологов после нескольких попыток наладить отношения с псом, вынуждена была расстрелять Борзого в упор. Он упал на пороге и ещё две минуты полз к телу своего деда. Он лёг рядом, с трудом положил голову на грудь старику и умер. На свете был только один человек, перед которым он капитулировал – дед Серёга.