Новогодняя дорога

      Пронзающий и резкий гудок локомотива прорезал ночную тишь. Отчаянно, ещё раз и ещё. Звук эхом отдавался от сосен, темным забором окружающих железнодорожные пути. За забором — бесчисленные километры сибирских просторов: заснеженные неровные поля, высокие и шумные сосны, замёрзшие болота и гиблые топи. Несколько птиц взлетели с кровлей деревьев, их крылья закрывали безмолвный свет звёзд с небосвода.

     Раздался отчаянный визг тормозов. Уютные купейные вагоны, заботливо украшенные транспортной компанией к празднованию Нового года, длинные вагоны-рестораны, в которых стояли живые ёлки, играла музыка и лилось рекой шампанское, локомотив и почтовый вагон — все замерли в едином возгласе сорванных стоп-кранов. В одном отчаянном и сильном порыве качнулись вагоны, но пьяные люди в первые несколько секунд ничего не почувствовали. И лишь тогда, когда с верхних полок посыпались человеческие тела и вещи, когда последние вагоны резким скачком выбросило с рельс и расшвыряло по сторонам, как кегли, лишь когда металл смялся, как гармошка, и локомотив, отчаянно свистя и тормозя, таща за собой остатки искорёженных вагонов, наткнулся на поваленную сосну на железнодорожных путях и подскочил, лишь тогда…

     Было бы глупо утверждать, что в последние секунды я всё понял, проникся любовью к этому миру, возжелал эту жизнь. Когда человек умирает, он думает о том, что большинство его желаний можно было бы выполнить до конца недели, а мечты остаются лишь мечтами — пустыми, розовыми, родившимися из далёкого детства. Мечты остаются лишь попыткой защититься от одиночества, попыткой оправдать внутреннюю пустоту. Мечты — как барьер между экзистенциальной пустотой, когда мы ночью вглядываемся в пустоту звездного неба и спрашиваем себя: кто я? Чего я добился в этой жизни? Холодный космический свет звёзд будто опустошает нас и тёмной ночью нам не согреться под теплым одеялом. Этот свет промораживает наши души насквозь, и только барьер из мечтаний, планируемых и несбывшихся, может нам помочь.

     Вагон, несколько раз перевернувшись, замер. Нестройных хор криков и стонов смешался со звоном в моей голове. Боли я не чувствовал — лишь отчаяние. Не было страха смерти, лишь сожаление. Перед ликом неизбежности конца пути мы меняемся. Можно ли утверждать, что такие изменения пойдут нам на пользу?

     Я поднялся на ноги. Вагон лежал на боку, электричества не было, и всё вокруг было погружено во тьму. Действуя хладнокровно благодаря шоку, я дотянулся до второй полки. Нашёл что-то тяжёлое на ощупь на полу и начал методично выбивать окно. Наконец, стекло поддалось, осыпав меня осколками. Я начал вылезать, как вдруг позади меня раздался слабый голос.

***

Щелкнула вспышка, я выдохнул.

— Отлично! — фотограф снял фотоаппарат со штатива, — подожди минут тридцать, пока я обрабатываю фотографии.

      Я рассматривал привычный интерьер дома Союза российских писателей. Консерватизм в самом распространённом смысле — приятный, но старый ремонт, комната для фотографирования, оклеенная фотообоями в виде книжных полок, стеллажи с книгами и брошюрами, выпускаемые издательством в соседнем здании.

— Отличные фотографии! — мне пожал руку коллега, журналист. — Ещё раз поздравляю с награждением. Буду гордиться, что работаю рядом с тобой, Оскар.

«Ещё один льстец, — подумал я, — как же мне противны ваши лживые лица, если бы ты только знал, Федя! »

А вслух лишь поблагодарил, стараясь искренне улыбаться.

— Наш зовёт нас на планерку. Будут решать, кто на Новый Год поедет в сибирские морозы, репортажи делать. Это, считай, командировка!

      Через час, мы сидели в кабинете у начальника со строгой надписью на дубовой двери: «Глава РСП». Надписи страшные, кабинеты дорогие, а люди пустые. В полупустом кабинете (шутка ли, три дня до Нового Года!) приглушенно горел свет.

— Я предлагаю выдвинуть кандидатуру Оскара! — начальник подошёл, положив руки на мои плечи.

Меня передернуло.

— Оскар, ты работаешь у нас уже семь лет. Я ещё помню тебя мальчишкой, когда ты пришел в этот дом и подписывал контракты с издательствами — тогда тебе только-только восемнадцать было, да! Я всегда видел в тебе талант. Вот и сейчас, присудив тебе премию и почётное звание лучшего работника месяца, я хочу, чтобы ты съездил…

     Я отстранился от внешнего мира и стал рассматривать лица напротив. В свои двадцать пять лет я был самым молодым и успешным писателем среди всего союза. Сначало мне это льстило, я рассматривал красную книжицу-удостоверение как начало долгого и длинного пути. Так было в восемнадцать, так было и в двадцать три. Но сейчас... Что я здесь забыл? Вот взять, например, Федю. Ему тридцать два, но до сих пор живет с мамой, гуляет по утрам с собакой, питается в ресторанах быстрого питания и безуспешно пытается найти любовь всей своей жизни — типичный клишированный персонаж. О чём он мечтает? Фёдор приписан к нам как фотограф-журналист. О чём же он грезит? О повышении? О корпоративе? Или вот, Марта. Серая мышка, юбка ниже колена, короткие черные волосы, с таким обожанием смотрит чуть выше моей головы! Ей бы переспать с начальником, обратить внимание на Федю. Двадцать восемь — и лишь школьные годы напоминают о том, что она была когда-то любима. Или Илья — амбициозный персонаж, доживающий второй десяток лет, но такой зануда! Серые водянистые глазки, сальные волосы, но лицо очень приятное. Если бы ещё и следил за собой, то, может быть, его жена бы не сбегала ко мне каждую пятницу.

— Так ты согласен, Оскар?

«Ненавижу!» — подумал я.

— С большим удовольствием, — улыбнувшись, ответил я.

***

      Устраиваясь в купейном вагоне, я никак не мог оставить чувство мерзости. Авангард двадцать первого века, цвет вшивой интеллигенции, голубая кровь, белая кость — я тонул в ежедневной мерзости, пошлости. Меня покрывал липкий и холодный пот после страшного сна от прикосновений этих людей, от присутствия в этих кабинетах, я ненавидел общество окружающих меня поэтов и писателей, журналистов и фотографов. Казалось бы - писательская элита! Но если приглядеться ближе — пустота и пошлость.

      А может быть, это лишь моя искажённая донельзя точка зрения, может быть, я сам насквозь провонял ложью и сгнил изнутри? Бесконечное раздражение окутывало меня.

      Поезд мягко тронулся. Перрон ленинградского вокзала покидал моё сознание. Медленно падал редкий снег и тут же таял на бетонных плитах — эта зима выдалась слишком тёплой и слякотной. Но там, куда я должен был приехать, всегда царили холода, морозы и снега.

      Я думал о том, куда катится моя жизнь. Амбиции, мечты и планы — в двадцать пять мне казалось, что я уже прожил эту жизнь, что уже не к чему стремиться. Это в восемнадцать тебе льстит подобное и кажется, что дальше будет только лучше. Но из года в год, всё повторялось, и не было никакого движения — лишь бесконечное стояние на месте. Провода и столбы убегали от меня, нагоняли, перегоняли и снова оставались позади — так и дни моей юности, обещающие что-то, уходили. Я давал себе обещания стать кем-то другим, но… снова одинаковые столбы, спереди, посередине и уже позади.

      Через несколько часов, проводница позвала меня на празднование Нового года. До наступления две тысячи восемнадцатого оставалось несколько часов. У меня совершенно не было новогоднего настроения, и я отказался, предпочтя угрюмо бродить по опустевшему вагону. В коридоре слабо дребезжало открытое окно, было холодно. Я зашёл обратно, укутался в тёплое одеяло и, прислушиваясь к равномерному стучанию колес, уснул.

***
     В детстве я всегда ждал декабря. Празднование Нового года было связано с какой-то тайной, с неизвестной магией и волшебством — вдруг, за ночь, дома появлялась ёлка, комнаты и окна пестрели яркими светящимися лампочками и огоньками. За несколько недель до конца декабря дом преображался — родители становились задумчивыми и серьезными, что-то обсуждали по ночам на кухне. По телевизору начинали показывать новогоднюю рекламу, новые мультфильмы, старые советские картины, зарубежные блокбастеры. В доме чувствовалось ощущение настоящего праздника, и когда через несколько минут после боя курантов в дверь вдруг стучали, я не удивлялся. Вся семья весело бежала к входной двери и с неподдельным удивлением из-за двери доставала мешок с подарками.

     Что я потерял? В последнее празднование Нового Года с родителями, когда мне было восемнадцать, я угрюмо сидел за столом и потягивал шампанское.

— Как же это глупо, — вполголоса пробормотал я, — лучше бы с друзьями отдыхать поехал.

    Что мы потеряли? Мы потеряли суть праздника. Я ведь действительно верил в Деда Мороза и когда на столе, ближе к девяти ночи, появлялись горы закусок, сама атмосфера дома преображалась.

     Невозможно просто так взять и украсить дом, поставить ёлку и ждать, когда придет новогоднее настроение. Суть в том, что мы сами его делаем. И родители делали действительно огромную работу — из ничего, из старых конфетти и советских ёлочных игрушек делали притягательную тайну. В этом мире нет волшебства, и все тайны — уже давно не тайны. Волшебство можно лишь создать, но никак не дожидаться из года в год.

Понял я это слишком поздно.

     Проснувшись от громкого свистка, я рефлекторно схватился за поручень, и это спасло мне жизнь — меня со страшной силой выкинуло с полки. Если бы я не держался, мне пришлось бы гасить силу инерции головой о противоположную стену.

     Мигнув, погас свет. Оставшись в полной темноте, я чувствовал, как меня бросает из стороны в сторону, как несколько раз вагон перекувырнулся, пока не замер, застряв в сугробе.

***

     Из локомотива вытекал дизель, тёмной, маслянистой лужей пропитывая белый снег вокруг. Первые вагоны, превращённые в груду смятого металла, дерева и мяса, загорелись. Огонь потихоньку подбирался к тёмной луже, угрожая заполонить пламенем всё вокруг. Разбив окно и аккуратно вытащив осколки, я выбрался наружу, вытащив за собой проводницу — в последнюю минуту перед крушением она заходила ко мне в вагон, поздравить с Новым годом. Повсюду раздавались крики, трещал огонь и падал снег - противоречивая тишина, смешанная с первобытным ужасом и страхом. Сколько было человек в поезде? Где мы находимся? Скоро ли приедут спасатели?

     Я захромал подальше от поезда — уцелевшие проводники и машинист с разбитым лицом отчаянно собирали уцелевших, вытаскивали пострадавших и гнали людей подальше от состава, опасаясь детонации топлива. Я будто оглох - в голове звенело, мысли путались, картинка кружилась перед глазами.

— Надо помочь, да, — у меня ослабели ноги, я упал на снег. Перевернулся на спину, слабеющим взглядом вглядываясь в звездное небо.

     Я не видел, как возле меня разливалось красное пятно. Как окрашивался снег вокруг.

— Приеду домой, надо будет извиниться перед Федей, Мартой и Ильёй. Я был неправ, да… Надо будет наконец дописать книгу… Надо будет… Надо… Сейчас отдохнуть…

Я медленно закрыл глаза, отпустив все мысли.

***

— С Новым Годом! — незапертая дверь купе распахнулась, и ко мне ввалилось несколько пьяных и счастливых лиц во главе с упирающейся, но не менее счастливой проводницей. — как ты можешь спать! Новый Год!

      Спросонья я вскочил, ударившись головой о верхнюю полку. Рефлекторно схватился за поручень и только тогда осознал происходящее. Выглянул в окно — поезд тихо шёл по заснеженным путям. Мелькали столбы, деревья и провода. Всё было хорошо.

— Господа! — я резво спрыгнул с полки и, залпом выпив протянутый бокал шампанского, радостно улыбнулся, — с Новым Годом, господа! А позвольте-ка мне рассказать вам о моей новой книге! Как говорится, в Новый год с новыми идеями, мыслями и планами.

      Дверь купе плавно закрылась, провожая людей в вагон-ресторан. Закрытое окно слабо дребезжало, и ничто уже не могло напомнить пассажирам о сгоревшем поезде, превращённом в груду металла, мяса и дерева, оставшемся навсегда на этих заснеженных путях.