Запах Праздника

               

  Во дворе  располагалось Квасное Заведение - оглодок ленинской НЭПо – Новой Экономической Политики, разрешившей частное  предпринимательство и  Промкооперацию на волне голода 1921 года и народного негодования, чуть, было, ни прихлопнувшего безумные устремления большевиков вместе с самими большевиками, Но, это я высоко забрался.
  Заберусь пониже, на  высоту, доступную моему тогдашнему юному разумению. Например, на покатую крышу Квасной. Красота вокруг неимовернешняя: искрящийся снег, январское, неукротимое солнце, остервенительный мороз с ветерком – около минус тридцати по Цельсию – значит, в школу идти не велено - по радио сказали. Чем не праздник? Ни с чем не сравним мороз, надирающий щёки да красноты.  А сладчайшее дуновение холода?! И не спорьте; морозный воздух пахнет по-особому празднично. Это  вам не какая-то слякотная сырость, когда так и тянет простудиться и пить тёплый малиновый взвар. Нет! Мороз – это мороз – продолжение праздничных новогодних каникул. И кто сказал, что раз в мороз нельзя школу , то нельзя на крышу? Кто мог сказать такую чушь несусветную? Дома что ли сиднем сидеть? Вы ещё скажите, мол, следует взяться за ум и решать задачки по арифметике! И это тогда, когда в нашем полном распоряжении на целый день покатая крыша – чем не горный склон.    У-ух-ух – съехал. И  жизнь можно  всякий раз начинать заново. А почему? Да потому, что свернуть шею, скатываясь с крыши на фанерке, головой в сугроб –это запросто, это пара пустяков.
    И я тут же сочинял в уме; В доме рыдания, отец хочет неслуху ремня всыпать. Но в гробу лежат обычно задницей вниз –  папе сплошное расстройство! При входе в школу красный флаг с траурной лентой. А директриса всё повторят и повторяет: «Лучше бы он пришел в школу за своей двойкой по арифметике – всё равно хуже, чем есть, не было бы». А пионеры бьют и бьют в барабаны.
 И вдруг Витёк семафорит мне: «Айда сюда»! Оказывается, можно оттянуть задние двери, запертые на висячий замок и сквозь образовавшуюся щель  проникнуть в склад Квасного Заведения, который собственно и покрыт наклонной крышей. Дело в том, что зимой Квасная не работала. Это летом здесь гуляла в котлах  закваска, засыпали сахар и совершалось великое чудо рождения пенного просветлённо-коричневого напитка, подобного которому сегодня не сыскать. За бардой – осадком после брожения приезжали откуда-то из ближайшего колхоза матерщинники на лошадях. Они только так и разговаривали и с безответной животиной, и с грузчиком квасной. А квас разливали в дубовые бочонки, прежде промытые и перебранные. Бондарь   Степан Мокеевич прежде обстукивал киянкой клёпки на предмет возможной прорухи, осаживал обручи и забивал деревянную конусную пробку, когда бочку наполняли квасом. Промкооперация поставляла жаждущим чудо-продукцию. Но Хрущев в пылу борьбы с Культом Личности  прихлопнул дело, которое основали на Руси ещё сосланные в Сибирь декабристы.
  Но это я опять забрался в рассуждениях незнамо куда! А в тот момент мы с Витьком забрались в склад Квасного Заведения.. А в складе… В складе пахло праздником. Собственно, мы сразу и не поняли: именно так и должен пахнуть праздник. Шли  мы на запах, и он привёл нас к груде ящиков. Ящики те  сделаны чисто, из ладно оструганных равновеликих дощечек кремового цвета с чёрными вкраплениями Внутри некоторых лежали кусочки белой, нежнейшей бумаги, сохраняющей очертания чего-то округлого, похожего на мяч , только не ясно для какой игры. Ясно, что не футбольный и не волейбольный. Но и не пинг-понговый. На некоторых ящиках недоотрованная синяя этикетка и красный круг, а в нём  похожие на диковинных червячков золотые буквы. А запах! Запах! Ясное дело, так могли пахнуть… Нет. Отнюдь не мандарины. Запах мандарина мне известен. В новогоднем подарке, что принесла мама, поверх ирисок, печенек и кофейно-молочных батончиков возлежал целый один мандарин. Я его тут же очистил и съел. Правда, пытался отделить толику маме, но она отказалась, сказав, что их на работе  угощали. А кожуру забрал отец. Он любил настаивать водку на лимонных и мандариновых корочках. Но здесь пахло чем-то иным, столь же прекрасным, как  мандарины, только вдвое прекраснее. А может и втрое! Всего ящиков было штук двадцать. В ящиках  пусто, но нечто  неведомое нам так сильно пахло, что запах впитался в тоненькие дощечки. Наши с Витьком догадки и препирательства ни к чему не привели. Не было ничего в нашем послевоенном, отнюдь не роскошном детстве в глубинном русском городке, с чем можно было бы связать этот  воистину праздничный аромат. Им пропитаны были  не только дощечки,  на нём, казалось, настоян морозный воздух склада.
   Но, надо  идти домой, потому что намокшие от лазания по снегу штаны замёрзли и окостенели. Я показал маме, вернувшейся с работы, этикетку. Мама надпись не разобрала. Отец поинтересовался, откуда взято, и отругал,  что полезли в закрытое помещение. Назавтра мороз ослаб, и я взял этикетку в школу. В классе никто не смог определить что это и от чего. Но, заграничной красочной диковине позавидовали и мальчишки и даже задаваки-девчонки. На большой перемене ко мне подошёл Толян из параллельного класса. Посмотрел  и сказал, презрительно цыкнув  сквозь щербатый зуб:
- Тоже мне, невидаль! Это от апельсинов. Батя их перед новым годом целых пять кило притащил. Мы  ели-переели. У сестрёнки даже щёки шелудой покрылись.
  Отец Толяна –  фигура тайная, военная. Но в форме мы его не видели никогда. Всегда  в штатском. А служил он, как толсто намекал Толян,  в Сером Доме. В Том Самом, подвальные окна которого, выходившие на улицу, охраняли солдаты с синими петлицами, вооруженные карабинами с примкнутыми трёхгранными штыками.
   А апельсины? Я и не завидовал Толяну. Тем более, он задавака и  хвастун.  Да и не завидуется тому, чего ты не знаешь. Тем более,  шелуда… Другое дело - на закраине крыши Квасной в Старому Новому году после оттепели выросли здоровенные, насквозь прозрачные сосульки. Они хоть  ничем не пахли, но грызть их было одно наслаждение. Вам такое лакомство и не снилось.  Одна беда – горло моё всё не простужалось и в школу приходилось ходить.