6. Прошу повернуть! Исход

      - "Корзина, картонка и маленькая собачонка...", - шепнул мне на ухо Джек,  и я кивнул:  происходящее очень напоминало сюжет любимого с детства стихотворения.   
      Только собачек было даже две, беленьких, остромордых, с хвостом колечком,  плюс клетка с канарейкой,  да и чемоданов, саквояжей и корзин - тоже в два раза больше, чем у памятной всем Маршаковской Дамы.               
      Нас  попросили  помочь:  отвезти на вокзал и посадить в вагон  знакомую Гии Маргвелашвили, художницу-искусствоведа Шевякову Татьяну Сергеевну.               
      Мы, студенты, давно привыкли быть на подхвате.  Еще не забылось, как приобрела новый спальный гарнитур  тетка Джека,  стоматолог,  богатая и прижимистая, настырная, со сверлящим взглядом, буравящим тебя, как ее собственная бор-машина.               
      Она  достала по блату новую мебель, венгерскую, и мы с Джеком все утро разгружали автофургон и переносили  на четвертый этаж новенькие полированные тумбочки, большущий гардероб, который едва пролез через входную дверь и никак не хотел вписаться в поворот коридора, кровать - двуспальную, с громадным вставным пружинным матрацем,  туалетный столик,  низенькие кресла...               
      С матрацем вышел конфуз: снизу, из обтянутого  белой тканью каркаса, предательски торчал гвоздь.  И когда мы опускали матрац в прямоугольную раму кровати,  этот гвоздь прочертил на полировке у изголовья глубокую борозду, с таким скрежетом, что Джековой тетке сразу  стало плохо.               
      Тетку  отпаивали корвалолом, а Джек вполголоса комментировал:               
      - Когда папу,  ее родного брата,  посадили на пять лет,  она переживала гораздо меньше!  - Я с самого начала видел  этот гвоздь...               
      Был еще переезд моей доброй знакомой  Елены  Федоровны,  на  Смирнова, у Черной  Речки,  из двухкомнатной  квартиры на первом этаже в трехкомнатную, в соседнем подъезде...               
               
      Так что теперь, оказавшись в квартире Татьяны Сергеевны, мы со знанием дела быстро перетащили в такси все ее вещи.  Правда, сами в машину не поместились - наняли еще одну.   В поезде на  Москву  у  нашей художницы было забронировано целое купе - да и как могло быть иначе со всеми этими вещами и живностью?       
      Мы помахали ей с платформы;  она ответила нам - одна,  за голубыми занавесками  беззвучно заскользившего мимо нас вагона.         
               
      Это происходило в  первый приезд  Джека в Тбилиси.  Все было  для него тут новым: и воды Лагидзе на Руставели, и подающиеся к ним горячие слоеные хачапури, и крики разносчиков мацони по утрам - мы спали оба в саду под ореховым деревом, и, проснувшись, кололи и ели недозревшие орехи с тонкой, еще горчащей желтоватой пленкой, обтягивающей молочно-белые, похожие на человеческий мозг ядра.               
      Как давно это было! - наши забавы: стрельба из лука, из пневматической винтовки по выложенным на столе в беседке плодам граната, тут же съедаемым в качестве приза за попадание.  Знакомство с моими бывшими одноклассниками,  прогулки  по окрестностям, по Старому  Городу...               
               
      Прошли годы.  Джек исчез из нашей жизни, старые друзья разъехались по разным городам.  Я жил теперь в новом районе, на 7-м этаже 14-этажного дома. Недавно у меня родился уже третий ребенок, девочка.               
      Жена сидела дома с детьми - какая служба с тремя малышами на руках? Мне приходилось искать какой-нибудь приработок.               
      Помогло, что мы оба умели печатать. И то, что дома стояла пишущая машинка. Мы стали брать работу на дом - печатать чужие статьи, переводы, сметы на строительство.               
      Вот тогда появилась в моей жизни вторично Татьяна  Сергеевна.  Появилась опять благодаря Гие - оказалось, она ищет, кто бы перепечатал рукопись ее новой книги - "Монументальные росписи церкви  Спаса на Нередице".               
      Она сильно изменилась:  тогда, на вокзале, мне запомнилась круглолицая румяная женщина с быстрыми, четкими движениями.  Теперь передо мной была старуха, сгорбленная, с козьими щеками, только глаза ее оставались молодыми, блестящими. Мы  сидели на  кухне;  рядом с нею на желтом пластике  стола лежали сотни страниц, исписанных не слишком разборчивым почерком.               
      Работа оказалась непростой.   И проблема  была не только в почерке.  Новыми, не всегда понятными были многие слова, выражения.  К примеру, "Христос, Ветхий  денми" - оказалось,  так называют  изображение  Христа  старцем,  изображение редкое, противоречащее факту окончания земной жизни Спасителя в возрасте тридцати трех лет.               
      Вспомнилось, что мы - почти соседи: ее однокомнатная квартира на первом этаже находилась в соседнем, пятом квартале. Телефона у нас  не было,  мобильники появились лишь 20 лет спустя.  Приходилось встречаться,  обсуждать написанное.  Слог,  сбивчивый и очень насыщенный профессиональными терминами,  поражал почти полным отсутствием пунктуации.  Предложения растягивались на страницу,  на две, и в этом кружеве описаний и примечаний постепенно утрачивалась нить повествования.               
      Скоро  Татьяна Сергеевна поручила мне не только печатание,  но и правку,  и разбивку -  редактирование текста.               
      Мы обсуждали рождающуюся книгу за чаем - кофе Татьяна Сергеевна любила меньше - за чаем с кизиловым вареньем,  и постепенно я узнавал все больше об этой необыкновенной женщине.               
      Это сейчас она писала о своем любимом храме - новгородской церкви  Спаса на Нередице, сохранявшей до Войны уникальные росписи 12-го века. Храме, о котором Николай Рерих сказал: " Спешите зарисовать , снять, описать красоту нашей старины" - сказал, словно предчувствуя скорую гибель уникального творения, "абсолютно законченного неповрежденного фрескового цикла".               
      До этого  десятилетиями  ездила она по всем уголкам  Грузии  и снимала копии  разрушающихся от времени и небрежения фресок Средневековья. Работала, чаще всего в одиночку, на лесах, под куполами древних храмов, нередко в сырости, всегда без нормального освещения. Результат этой работы настоящего подвижника Культуры - копии практически всех ныне утраченных фресок - хранится теперь в Историческом Музее Грузии, а моя собеседница стала Заслуженным Деятелем Культуры:  "За 62 года работы ею исполнено более 600 квадратных метров копий - факсимиле фресок - неоценимый вклад в исследование и сохранение Мировой Культуры".       
      Как трагически складывалась ее судьба до этого - до переезда в Грузию!  Урожденная Княжна  Щербатова,  Рюриковна,  из древнейшего рода - на стенах ее комнаты я видел чудом уцелевшие портреты предков, царедворцев и сановников Империи - она чудом уцелела после Революции.  Муж ее, художник и искусствовед Шевяков, был сослан и казнен в Соловках.  Убитую горем молодую женщину "органы" не оставляли в покое, навязывали "сотрудничество"...               
      Удивительно, откуда у нее взялась смелость ответить на это предложение:   
               
      - Вы знаете, в нашей семье все всегда были монархистами.  Но жандармам руки никто не подавал!               
      - Вы сравниваете нас с жандармами?               
      - А вы думаете - вы лучше?!               
               
      По-видимому, ее сочли полоумной. И оставили в покое, на свободе.          
      Она не любила вспоминать ту,  Прежнюю Жизнь.  Но некоторые ее фразы удивляли.  Как-то  она обмолвилась о практически полном исчезновении  Старой  Знати в России.
               
      - Ну как же, - попробовал возразить я, - вот недавно моя московская кузина Ирина вышла замуж за Александра  Ланского.               
      - А, - откликнулась Татьяна Сергеевна с явным пренебрежением в голосе. - эти, графы...               
      Да, графский титул был введен в России уже при Петре Первом, а Ланскими получен /вспомним Лескова!/ только в царствование Екатерины Второй.             
      Встретить это отношение Родовой Знати - что там к Ланским, даже к Романовым, как к выскочкам, встретить эту усмешку на 60-м уже году Советской Власти!...               
               
      Вскоре, однако, и эта власть зашаталась.  На проспекте Руставели стояли палатки,  в них сидели голодающие студенты-националисты,  требовавшие для Грузии независимости.               
      Какое дело было им до Татьяны Сергеевны,  жизнь положившей на изучение и спасение памятников их же собственной родины?  До остальных русскоязычных?   Чемодан, Вокзал, Россия!...               
      Это не просто выкрикивалось, писалось на заборах.  Возбужденные рассуждениями о том, кто тут "гость", а кто - "хозяин", соседи забили Татьяне Сергеевне гвоздями входную дверь.  Несколько дней несчастная не могла выйти из дому. Когда мы ее навестили, она, потрясенная, в растерянности от происходящего,  даже не узнала меня.               
      Это была наша последняя встреча. Мы уехали, вернее, бежали из когда-то родного Города в конце 90-го года, бежали, чудом успев продать свою квартиру.  Татьяна Сергеевна свою бросила. И уже девяностолетней доживала оставшиеся дни у дочери в Подмосковье.               
      Что сталось со всем, что встречало меня в ее Дигомской квартире - случайно  уцелевшем островке Старого Мира - с этими старинными портретами, книгами, с ее собачками, птицей?  Не знаю.