Кремлёвцы

               
               

                КРЕМЛЁВЦЫ
                Путь к офицерским звёздам      
                Повесть

                Пролог

       Вы слышали, как играет на Красной площади военный оркестр во время торжественного марша пешей группы парадного расчёта? Неподражаемо играет! И дело не только в самом оркестре, сведённом в безукоризненно ровные шеренги, вытянутые почти на всю длину здания Гумма и обращённые фронтом к Кремлёвской стене, к трибунам.
       В звуки марша, ритмичные, чёткие, усиленные дробью малых и гулкими ударами больших оркестровых барабанов, вплетается печатный шаг парадных батальонов. Вы слышали этот шаг? А если слышали, то наверняка отметили и запомнили ту особенную, неповторимую поступь словно летящих над брусчаткой парадных батальонов Московского высшего общевойскового командного училища имени Верховного Совета РСФСР, – поступь стремительную и звучную.
       Те минуты, необыкновенные и ни с чем несравнимые, остаются в памяти каждого кремлёвца навсегда. Остались они и в моей памяти, и много лет спустя вылились в поэтические строки:
 
Команда «Прямо!», и под марша звон
Ударил по брусчатке шаг железный,
И сквозь века кремлёвский батальон
Позвал Суворов к маршальскому жезлу.
 
Курсантский строй и статен, и красив,
По площади в стремительном движенье
Проносит славу, честь Святой Руси,
Как будто осенён святым Знаменьем.

Под Знаменем, парящим впереди,
Гром Русской Славы в чётком шаге слышен.
«Солдаты, в путь!» – вперёд зовёт мотив,
Взгляд вправо, подбородочки повыше!

О, древний Кремль! Не раз у стен твоих
Парадный шаг печатал строй кремлёвцев.
Чтоб бой твоих курантов не затих,
Сегодня к славе предков юность рвётся.

И каждый в том строю готов сказать:
«Уж не Москва – Россия вся за нами!».
Всё тот же шаг, в шеренгах та же стать,
И гордо реет Боевое Знамя!

Мне дорог наш кремлёвский, чёткий строй,
Не раз моё в строю том сердце пело,
Когда по Красной Площади родной
Вёл батальоны генерал Неелов!         
               
       И ещё одно памятное место есть у каждого кремлёвца – одно на всех! Это – Золотой километр! По нему мы приходили в училище, по нему покидали его, сверкая золотом лейтенантских погон. И эти новенькие погоны, заработанные в нелёгкие годы учёбы, казалось, освещали Кузьминский лес.
       Этот лес обступает училище, летом укрывая его сочной зеленью, а зимой окружая сугробами с проторёнными сквозь них ровными дорожками, рядом с которыми пролегают лыжные трассы.
       Несколько лет назад я был приглашён в училище на встречу с курсантами. Свернул с МКАД на Золотой километр и не могл не остановиться. Позади остался автомобильный ад, впереди…
       Было начало осени, и впереди расплескалось зелёное море, ещё не тронутое осенней позолотой.
       В тот день километр, залитый солнечными лучами, был поистине золотым. И тут же родилась фраза будущей песни: «Золотая ниточка в прошлое!»
        Я сделал наброски в блокноте:

Золотая ниточка в прошлое,
Луч асфальтовый предо мной,
В желтизне листвы, снежном крошеве
Километр всегда золотой.
Там мечты, порой дерзновенные,
Становились нашей судьбой,
Там, ступив на стезю военную,
Мы Кремлёвцами стали с тобой.

Припев:
Золотой километр, дальний гарнизон
Для Кремлёвцев знакомый путь,
Золотой километр и курантов звон
Ты, Кремлёвец, не позабудь!

Закаляли нас будни страдные,
И под звонкий курантов бой
Батальонами мы парадными
Пред Кремлёвскою шли стеной.
И царил над Площадью Красною
Образ предков, для нас святой,
Освещая дорогу ясную
К Русской Доблести нам с тобой.

Припев…

Здесь мы юность свою оставили
За невидимою чертой,
И оттуда в дорогу дальнюю
Проводил километр золотой.
А за нами с лёгкой грустинкою
Уносился курантов звон,
И согрел сторону Кузьминскую
Яркий блеск золотых погон.
            
       Естественно, самый первый вариант несколько отличался, от того, что привёл здесь. Ведь окончательный текст легче вырабатывается, когда написана на него музыка. А её написали сёстры Ольга и Елена Молодовы, учительницы из Мытищ и вполне состоявшиеся композиторы.
       А ведь именно отсюда, с Золотого километра, начиналась моя курсантская жизнь. И здесь, к стороне Кузьминской, закаляли меня и моих товарищей будни страдные. Здесь закалялась сталь!
      
      Закалялась сталь! А ведь в безнравственный и жестокий период ельцинизма, страшный для наших Вооружённых Сил, когда к руководству Российской Армией приходили зачастую люди, не имевшие базового военного образования, метко названные истинными офицерами пиджачками, кому-то очень хотелось ликвидировать военные училища, чтобы готовить офицеров через пень колоду в гражданских вузах. Ну а это означало бы – не готовить вообще. Видимо, эти призывы были хорошо проплачены зарубежными реформаторов.
       Каждому известно отличие стали закалённой от стали незакалённой. Как-то в начале эпохи ельцинизма и развала приобрёл я видавший виды «Форд-Гранада», у которого из-за какой-то непонятной мне поломки во время поездок срезало пальцы на правом заднем колесе.
        Достать детали природные тогда возможности не было. Я приехал в ближайший автопарк и попросил слесарей изготовить мне такие пальцы. Один из мастеров взял образец и попросил подождать. Наши «Кулибины» сделать могут что угодно, любую самую замысловатую деталь выточить. Вскоре мне вынесли эти самые пальцы, но не четыре, а двадцать штук. На вопрос, для чего мне так много, я получил простое и не внушающее оптимизма разъяснение. Выточены они из незакалённой стали, а потому долго держаться не будут. И действительно, когда я ездил к сыну в Тверь, где он учился в Тверском суворовском военном училище, непременно останавливался в районе Клина, снимал колесо, затем тормозной барабан и менял один два пальца. Ту же операцию производил и в училище. Причём эту более сложную чем замена, скажем, пробитого колеса, я проводил за считанные минуты. Словно норматив выполнял. Тренировка!..
       И только после того, как удалось достать детали закалённые, я увидел свет.
      Вот точно также нужна закалка и человеку. И точно также, как одна закалённая деталь стоила десятка незакалённых, так и один офицер, получивший базовое военное образование, стоил и стоит десятка, а то и более неучей, приходивших после институтов в годы моей офицерской молодости. Я имею ввиду командные специальности. В то время так называемые двухгодичники из незакалённой стали нанесли непоправимый урон дисциплине в армии, да и её боеготовности, тоже.
       Не в тот день родился у меня замысел написать о том, как познавали азы воинской доблести мы, Кремлёвцы, и курсанты других училищ, как закалялись в стенах училища, как продолжали учёбу уже в войсках, как действовали на учениях и на горячих точках, которых немало досталось молодым офицерам нашего поколения?
       Впрочем, на очереди был другой роман – роман, посвящённый тем испытаниям, которые достались нам в годы перестройки и развала. Лишь завершив первую книгу романа «ОФИЦЕРЫ РОССИИ. Путь к Истине», я вспомнил о своём замысле, который опирался не на пустое место.
       В начале восьмидесятых во многих периодических изданиях печатались главы моего романа, посвящённого, как тогда говорили, современной армии, и названного «Стану командармом». Это название родилось не случайно. Мой однокашник Павел Гончаров в курсантские годы нередко шутил: «Если через двадцать лет не стану генералом, застрелюсь».
       Я долго думал над заглавием. «Стану генералом» – не годилось из-за известной шуточной песни, в которой были слова «Стану я точно генералом» или «Буду я точно генералом». Роман же я задумал не шуточный. Многие главы были опубликованы в периодической печати. Вышла даже отдельной книгой повесть «Дорога к земным звёздам», представлявшая собою солидный кусок романа. Был подготовлен к сдаче в набор в одном из издательств и весь роман почти полностью. Но перестройка сделала ненужными книги о Вооруженных Силах России, на которые обрушились кучи мусора.
      И вот теперь, когда ветер истории сметает эти кучи мусора, настаёт час вспомнить о том, какими были наши Советские Вооружённые Силы, и какими были мы, вспомнить честно, без прикрас, но и без желчной злобы, которую, к примеру, излили авторы в фильме «Анкор, ещё Анкор!». Показали в нём, скорее всего, свои личные нравы, ибо таких офицеров, образы которых они выдумали в фильме, в Советских Вооруженных Силах не было. Нет таковых и сейчас. А вот нравы киношников, вполне возможно, отражены точно. Ведь откуда-то брали же они материал. Известно, что каждый судит о поступках других по своим собственным.
      К сожалению, очень часто пишут о военном деле люди, которые вряд ли вообще когда-то надевали военную форму и с успехом, как теперь говорят, «косили» от службы. Знаменитый Клаузевиц отмечал: «Военное дело просто и вполне доступно здравому уму человека. Но воевать сложно».
      Как известно, знатоков военного дело всегда хоть отбавляй именно в среде обабившихся трусов, ненавидящих воинскую доблесть, отвагу и честь в силу отсутствия у них самих таковых качеств.
       К примеру, сцену из кинофильма, когда артист, одетый в форму офицера, поливает с крылечка землю, мне напомнил такой характерный эпизод уже во времена недавние. В годы ельцинизма наши военные здравницы вынуждены были, чтобы выжить, принимать на отдых гражданских лиц. И вот тогда-то в одном из военных домов отдыха случилось невероятно: стали появляться лужи в лифтах, ну прямо как в обычных домах, где проживали люди, освобожденные демократией от совести. В пору хотелось перефразировать известный анекдот о «чухче», где речь шла о водке и т.д.: «В лифте – лужа, в пальмах – окурки, в коридорах – жвачки. Бизнесмены приехали».
   
        Конечно, самым ярким и памятным днём для каждого офицера является день выпуска из училища. Необыкновенная радость и лёгкая грусть. Ведь уже не кажутся тяжёлыми и бесконечными годы учёбы. И уже жалко, представьте, очень жалко покидать казарму, из которой ещё недавно рвались в увольнение или в отпуск.
      Перед тем как сесть за книгу, я перечитал роман Александра Ивановича Куприна «Юнкера». Первый раз я читал его ещё суворовцем. И не заметил того, что отчётливо увидел теперь.
      О, Боже, сколько же оказалось общего между нами – курсантами-кремлёвцами, и Купринскими юнкерами-александровцами. Тем более, ведь наше училище, которое создано было в декабре 1917 года по личному указанию Ленина, явилось восприемницей Московского Александровского юнкерского училища, располагавшегося на Знаменке.
       И вот в 2017 году училищу – 100 лет!
       Московское высшее общевойсковое командное училище дало нашей армии нескольких маршалов и сотни генералов. Немало выпускников училища прошли суровую школу Гражданской войны, боёв на озере Хасан и реке Халхин-Гол, первой схватки с фашизмом в Испании, участвовали в прорыве линии Маннергейма, сражались на фронтах Великой Отечественной войны, во многих горячих точках, стали Героями Советского Союза и Героями России.
       Недаром при советской власти говорили, что это училище – номер один в Советских Вооружённых Силах. Это справедливо и времён нынешних.
      Я долго думал, как быть с образами героев романа. И решил собирательными сделать только образы главного героя, ну и ещё двух-трёх героев, чтобы можно было построить более интересный сюжет. Основные же герои – реальные. Реальными являются и начальник училища генерал-майор (впоследствии генерал-лейтенант) Николай Алексеевич Неелов, и командир первого батальона майор (впоследствии генерал-лейтенант) Николай Тихонович Чернопятов, и командир первой курсантской (в ту пору именуемой «ленинской») роты капитан (впоследствии полковник) Вадим Александрович Бабайцев, и командир второго взвода первой роты старший лейтенант (впоследствии полковник) Виктор Александрович Минин, и командир отделения сержант (впоследствии полковник) Володя Шепелин, и многие мои друзья: курсант (впоследствии генерал-лейтенант) Олег Смирнов, курсант (впоследствии полковник) Павел Гончаров, курсант (впоследствии полковник) Николай Гришаков, курсант Гена Сергеев, с которым мы делили прикроватную тумбочку в спальном помещении роты. Гена, высоченный, очень добрый и отзывчивый паренёк, пал смертью героя в жестоком бою в Афганистане, будучи заместителем командира мотострелкового полка…
        Всё что описано в романе – быль, как быль и то, с чего начинается роман. Просто не всегда корректно привязывать тот или иной эпизод к конкретному человеку, ведь коль скоро мы уж говорим о так называемой свободе, то свобода эта заключается не во вседозволенности клеветы, но и в праве того или иного человека не быть выставленным на всеобщее обозрение ради походи и прихоти нечистоплотных писак.
       Роман не должен обижать людей честных и добропорядочных. Роман должен нести доброе и светлое. Необходимо пронести это доброе и светлое в романе.
      И это доброе и светлое приносят в мою жизнь, помогая в работе, мой командир роты Вадим Александрович Бабайцев, мои однокашники Артамонов Сергей, Вовненко Александр, Гончаров Павел, Гришаков Николай, Пигеев Юрий, Смирнов Олег, Шепелин Владимир и многие другие, с кем удаётся увидеться, поговорить по телефону или переписываться по интернету.
        Я решил сделать главного и очень немногих других героев – особенно героинь – вымышленными, поскольку не нашёл своей жизни таких уж занимательных для сюжетного построения эпизодов. Потому попытался воплотить в судьбе своего героя судьбы нескольких своих товарищей, с которым действительно случалось то, что случилось с моим героем.
      И по примеру, дорогого всем нам: и суворовцам, и кремлёвцам, и офицерам Александра Ивановича Куприна, начал повествование с момента прибытия моего героя в училище, то есть, фактически с Золотого Километра…
      


                Глава первая
                «А из Московского… не сбежите?»            

      Золотой километр! Впервые Николай Константинов увидел его ещё суворовцем, когда их роту во время пребывания в Москве на парадной подготовке, привезли в училище на экскурсию. Впрочем, тогда он вряд ли смог толком рассмотреть эту ровную асфальтовую стрелу из крытого брезентом кузова огромного «Урала». В ту пору для суворовцев выделяли «Уралы», примерно по одному на взвод. На этих автомобилях возили на ежедневные парадные тренировки, проходившие до обеда, затем, в школу, уже после обеда, ну и, конечно, на общепарадные и генеральную репетиции на Центральный аэродром, а также на ночные тренировки на Красной площади. Вывозили на «Уралах» и в увольнение на площадь перед Белорусским вокзалом. В ту пору станции метро «Полежаевская» ещё не было, и добираться до ближайшей станции Метрополитена приходилось бы на нескольких автобусах.
        Экскурсия в Московское высшее общевойсковое командное училище – дело особое. В 60-е годы выпускникам суворовских военных училищ настоятельно рекомендовали поступать в командные училища и прежде всего в общевойсковые и танковые, которые стали высшими, то есть давали высшее общее образование. Правда, военное образование оставалось средним. Высшее военное давали только командные академии. Силком в командные училища не загоняли, с мнением, конечно, считались, но работу пропагандистскую вели постоянно.

        Лишь теперь, направляясь в училище, вчерашний суворовец и завтрашний курсант Константинов увидел во всей красе Золотой километр, о котором к тому времени уже слышал немало. Он рассмотрел его из окна «Волги» своего дяди, который привёз его в училище к назначенному сроку.

       Золотой километр – асфальтовый луч от МКАД до центральной проходной училища. Но почему золотой? Асфальт-то тёмного цвета. Да, действительно, сам асфальт тёмного цвета – даже не назовёшь точно какого. С недавних пор так и стали говорить, мол, автомобиль цвета мокрый асфальт. Но название пришло не от самой асфальтовой дороги, а от её обочин, которые аккуратно посыпались песком, и не просто песком, а где-то и каким-то образом подобранным и привезённым песком золотистого цвета. Отсюда и Золотой километр.
       Чуть больше минуты мчалась машина по пустынному в ранний час Золотому километру, окаймлённому деревьями в сочной августовской листве. Красота. Но Николаю Константинову было не до любований. Вот ведь, казалось бы, и решение принято, и выбор сделан, но так нелегко после отпуска возвращаться в училище, даже в уже ставшее родным суворовское. А тут он ехал в незнакомое, суровое учебное заведение, о котором столько тогда легенд ходило, причём, в основном таких, что напоминали страшилки.
       Машина остановилась на площадке перед КПП. Дядя Николая – Михаил Николаевич – посмотрел на чугунную решётку ворот, на курсанта с красной повязкой на рукаве и штык-ножом на ремне. Покачал головой, да только и сказал:
       – Эк, куда тебя занесло. Ну, давай, – и по-родственному подставил щёку для поцелуя.
       Николай вышел из машины, открыл заднюю дверцу и взял с сиденья увесистый вещмешок, отороченный шинельной скаткой. В ту пору у суворовцев по выпуску форму суворовскую забирали ещё в училище и там же выдавали полностью весь комплект курсантской формы – и шинель, и парадно-выходной китель с брюками галифе, и сапоги, де ещё комплект полевой формы, словом всё, что положено курсанту в военном училище.
        Посмотрев вслед сорвавшейся с места «Волги», Константинов помахал рукой и шагнул к КПП. Дневальный кивнул ему:
       – С прибытием!
       И небрежно буркнул показавшемуся в дверях другому дневальному:
       – Принимай очередного…
       Второй дневальный был более приветлив, наверное, потому, что на груди его сиял знак с барельефом Суворова – тоже, стало быть, выпускник суворовского военного училища.
       – Какое СВУ? – спросил он у Николая.
       – Калининское…
       – Понятно. А я из Ленинградского.
       – Ну и как тут? – спросил Константинов с нескрываемым интересом.
       – Нормально. Привыкнешь… Давай предписание. Посмотрю, в какую роту ты записан. Так… Константинов, Константинов…
       Дневальный взял список, пробежал глазами и объявил:
       – Четвёртая рота, второй батальон… Это в левом крыле здания, на третьем этаже… В главном корпусе. Вот он – перед тобой. Обойдёшь его слева. Вход с тыльной стороны. Через центральный для курсантов хода нет. Запомни…
       – Благодарю, – сказал Николай. – Найду.
       Дневальный крепко пожал руку и прибавил:
       – Повезло тебе… Четвёртая рота… Там ротный нормальный. А вот, кто в первую попадает, не завидую. Там командир – зверь… Не дай боже попасть к нему.
       «Ну вот, хоть тут повезло», – подумал Николай и пошёл к зданию главного корпуса.
       Так началась у суворовца-выпускника Николай Константинова учёба в Московском высшем общевойсковом командном училище.
       Как там у Куприна в романе «Юнкера»? О чём вспоминал юнкер Александров, переступая порог Александровского училища и делая шаг, который явился порогом на пути в новую, ещё не известную жизнь?
       И вот оно, старейшая кузница офицерских кадров – перед глазами.
       Старейшим училище называли потому, что создано оно по личному указанию распоряжению Ленина ещё в декабре 1917 года, то есть примерно за месяц до указа о создании РККА – Рабоче-Крестьянской Красно Армии.
       Лето, прошедшее лето. Сколько всего позади.
       Довелось новоиспечённому курсанту Константинову побывать и в родном Калининском суворовском училище, причём, побывать не просто так. Вот уж действительно родные пенаты. Летние неудачи на вступительных экзаменах в военную академию привели альма-матер, где Николай сделал первый шаг к офицерским звёздам.
        История же такова...
       Тем, кто оканчивал суворовские училища с золотыми и серебряными медалями, предоставлялось право поступления не только в высшие командные училища, куда суворовцев направляли без экзаменов, причём в общевойсковые – сразу на второй курс. Медалистам предоставлялось право поступления в военные академии на некоторые инженерные факультеты.
       Николай Константинов, как кандидат на серебряную медаль, получил направление в Военную академию Бронетанковых войск.
       Выпускные роты сразу после выпускного вечера выезжали на лагерный сбор в знаменитые Путиловские лагеря 32-й гвардейской Таманской мотострелковой дивизии, дислоцировавшейся в Калинине.
       Но Константинов не попал в этот лагерь, коим пугали всех выпускников – мол, то совсем не наши, родные, суворовские Кокошки. Там солдатская служба. Недаром именовался это полевой выход стажировкой в войсках. И суворовцы ещё задолго до выпуска слышали слова на музыку известной песни, начинавшейся фразой: «На меня надвигается по реке битый лёд…» Распевали ту песню суворовцы старших классов:

«На меня надвигается стажировка в войсках,
Там свобода кончается, наступает устав,
Ах, устав, книжка красная, ты повсюду со мной,
Жизнь ты сделал ужасною для кадета давно.

       Но, насколько ужасна эта жизнь, Константинову не суждено было увидеть по двум причинам. Даже если бы он не поступал в академию и не отправлялся в начале июля для сдачи вступительных экзаменов, он бы поехал на соревнования. Близилось первенство Вооружённых Сил по пулевой стрельбе. А он был ведущим стрелком в училище. Не так что б уж очень сильным стрелком, но в числе лучших. Покинули год назад училище все корифеи в этом виде спорта. Теперь уж они являлись курсантами различных училищ.
       Предстояли сборы стрелковой команды, а затем поездка куда-то на Северный Кавказ.
       Абитуриентам предписывалось прибыть для сдачи конкурсных вступительных экзаменов в Бронетанковую академию в самом начале июля. На соревнования Николай не успевал.
       Руководитель стрелковой команды упросил начальство написать письмо в академию с просьбой разрешить сдачу экзаменов суворовцу Константинову позже, вместе с офицерами. Офицеры, поступавшие на инженерный факультет академии, сдавали экзамены в двадцатых числах июля, и можно было успеть принять участие в соревнованиях.
       Ответ из академии пришёл резкий и твёрдый:
       «Абитуриенту Константинову надлежит прибыть в академию к 3 июля…»
       Хотелось, конечно, съездить на первенство, ведь это шанс выполнить норму кандидата в мастера спорта. Он давно уже выполнял её на тренировках. Но на тренировках классификации не присваивают. Для этого нужны соревнования.
        Делать нечего, пришлось ехать на вступительные экзамены.

       Военная академия Бронетанковых войск располагалась в Лефортово, в прекрасном дворце на 1-м Краснокурсантском проезде.
       Сдал документы, получил место в офицерском общежитии, что на самой Яузе близ мостика через реку и напротив входа в Парк Московского военного округа. Вечером вместе с двумя другими выпускниками Калининского СВУ сходил в Военный институт иностранных языков (ВИИЯ), который был неподалёку. Даже удалось вызвать к забору из чугунной решётки ребят, которые туда поступали.
        Абитуриенты ВИИЯ за забором, взаперти. Абитуриенты академии – птицы вольные. Николаю Константинову даже не верилось, что теперь он «белый человек». Конечно, существовали как бы и увольнения в город и всё прочее, то есть слушатель (в академиях не было воинского звания курсант – было звание слушатель) не мог просто так гулять по Москве. Разве что до первого патруля. Но от учебного здания до общежития ходили слушатели свободно. Правда, путь лежал в основном через внутреннюю часть квартала, а потом оставалось только перейти улицу.
        Да ещё как будто бы, в парк выходить разрешалось свободно. Ведь, в конце концов, в училищах-то не только классы да казармы. Там ещё и территории, чаще всего в зелени деревьев. А тут. Тут парк. Утром там зарядка. Вечером – прогулка.

        Правда, каков распорядок Николай пока не знал.
        Экзамены! Вот в чём весь вопрос. Первый – письменная математика. И сразу казус.
        Надолго запомнился огромный, просторный и светлый зал, заставленный столами в три ряда. За каждым столом абитуриент. Рассадили по одному, как и положено на экзаменах.
        Раздали задания. Началась работа. Первые два примера и задачку Николай решил быстро и безукоризненно. Но второй задачке застрял. Намертво застрял. Задачка была по геометрии. Итак, и этак подходил к её решению – ничего не помогало. Время вышло. Работу сдал. За три задания был спокоен, но четвёртое провалено полностью.
       После экзамена помчался к родственникам в Малаховку. Застал там и дядю своего, и тётю, которые окончили уже МВТУ. Тётя же и среднюю школу и «бауманку» – с золотыми медалями.
       – Вот, смотри, – взмолился Николай. – Неужели нерешаемый вариант?
      О таких фокусах ходили разговоры. В некоторых высших учебных заведениях, в том числе, возможно, и военных, чтобы сразу уменьшить конкурс, отсекали значительную часть абитуриентов вот этакими нерешаемыми задачками или примерами. Возможно, конечно, какое-то нестандартное решение существовало – это на случай серьёзных разборок – но, если и существовало, что было настолько неожиданным и нестандартным, что найти его мог разве что составитель задачки.
       Смотрели и дядя, и тётка, и ещё кто-то из их друзей, оказавшихся в гостях. Решения так и не нашли…
        – Ну, что ж, – сказал дядя. – Остальные три решил. Может, проскочишь. Главное, чтобы двойку не поставили.
       Вместе посмотрели по черновым записям первые три задания. Пришли к общему мнению, что они решены правильно.
       В назначенный день абитуриенты собрались в той же аудитории, где писали письменную работу. И началось. Зачитали фамилии счастливчиков, получивших отлично, затем – хорошистов. Николай и не рассчитывал на то, что окажется даже в компании хорошистов. Главное, чтобы хоть тройка, была. Тогда можно продолжить борьбу. И он оказался среди троечников. А сколько было двоек!!!
        На устный экзамен по математике пришло народу уже гораздо меньше. Конкурс поубавился.
        Николай ждал своей очереди, когда вышел невысокий вихрастый паренёк в курсантской, как и у него, форме и с суворовским значком.
        – Ну что, как? – обступили его ребята, особенно налегали на вопросы те, у кого был трояк за письменную работу.
        – Да, жарко! – сказал паренёк, проведя тыльной стороной ладони по лбу.
        И к чему это «жарко» относилось в первую очередь – к экзамену или к действительно знойной погоде, сразу трудно было понять. Скорее и к тому, и к другому.
        Всё ждали, что же последует дальше. И последовало не слишком вдохновляющее.
       – Оказывается, у них там негласное указание, – если по письменной трояк, на устном, выше четвёрки не ставить, – сообщил вихрастый паренёк, – можно сказать, ещё суворовец-выпускник, ведь впереди ещё было два экзамена.
        – А ты, что ты получил? – спросил у него Николай.
       Выпускников суворовских военных училищ было много, а потому имена всех запомнить пока не удавалось.
       – Я-то? У меня женщина принимала экзамен, такая суровая с виду. Понравился ей ответ, ну и сказала: «Молодец, отлично, а за письменный что?». Что-что?! Что мог ответить – трояк, да она и сама уже в ведомость заглянула и даже, как показалось, огорчилась: «Жаль, жаль. Выше тройки я вам поставить не могу. А с тройкой вы не пройдёте».
        – Так и сказала? – переспросил Николай, чувствуя, как всё холодеет внутри.
        – Да, именно так. Но потом подошла к полковнику, что сидел в центре стола – видно, главный у них на этом экзамене. О чём-то с ним переговорила. Вернулась и попросила у меня экзаменационный лист. Я и не ожидал… Она поправила тройку за письменную работу на четвёрку, снова сходила к полковнику, чтобы он подписал, ну и за устный – пять!
       – Поздравляю! – сказал Николай. – Вот здорово. Видно ты поразил знаниями.
       – Да, вот так. Тебе нужно тоже постараться поразить, иначе, если получишь четыре, всё…
       – Кстати, а какой вариант у тебя на письменной работе был?
       И Константинов рассказал условие нерешённой им задачки.
       – Точно… И мне тоже самое досталось. Я и не смог решить злополучную задачку…
      – Потому что задача эта нерешаемая. Вот и понятно, почему экзаменаторша решила за тебя попросить – всем же известно, почему ты не получил на письменной отличной.
      Пока говорили, вышел ещё один абитуриент с огорчённым лицом. Это огорчение было написано настолько явно, что ни у кого язык не повернулся, чтобы спросить о том, как он сдал экзамен. И тут Николай услышал свою фамилию. Он зашёл в зал и доложил:
       – Абитуриент Константинов для сдачи конкурсного вступительного экзамена по математике прибыл.
       И надо же – попал он к той же женщине. К той же – потому что просто женщина среди экзаменаторов была одна. Конечно, это бы могло дать какую-то надежду, если бы он не вошёл в аудиторию буквально через одного экзаменуемого после того счастливчика, который рассказал о её нестандартном решении. Здесь была серьёзная закавыка. Даже если удастся поразить знаниями, пойдёт ли она снова ходатайствовать? Ведь может в ответ услышать, мол, пора и честь знать.
        Взял билет, сел на один из столов и приступил к подготовке. Вопросы оказались не столько сложными, если точно, не столь сложными для него.
        Когда отвечал, видел, чувствовал, что преподавательницы ответы его нравятся. Она, внимательно слушая, едва заметно кивала головой.
       Первый вопрос, второй, третий, четвёртый…
       Преподавательница ни разу не перебила, смотрела приветливо, всё также делая едва заметные кивки головой. 
       Наконец, Николай отрубил:
       – Абитуриент Константинов ответ закончил.
       – Отлично… Просто отлично. Сегодня суворовцы меня радуют. Очень радуют. Вот это подготовка. Давайте экзаменационный лист, надеюсь, у вас за письменную отлично или в крайнем случае – хорошо…
        – Тройка…
        – Что? Не может быть…
        Эх, промолчать бы, промолчать бы в эту минуту Николаю Константинову. Как знать, может всё бы вышло иначе, но ему так хотелось убедить в своих знаниях, в том, что не мог он не решить задачу, потому что хорошо подготовлен.
        – Просто мне попалась нерешаемая задачка по геометрии. Первые три задания сделал без замечаний, а вот задачку – задачку эту, как я выяснил, никто не решил.
        – То есть как это – нерешаемая? Что вы говорите, товарищ абитуриент?       
        – Да мы тут обсуждали…
        – Давайте экзаменационный лист, – оборвала преподавательница. – Ставлю вам хорошую оценку… Всё, свободны.
       Следующий экзамен – физика. Но уже прошёл слух, что проходной бал по основным предметам – математика письменная, математика устная, физика – 13. То есть тринадцать из пятнадцати, а значит нужно было получить одну пятёрку и две четвёрки. Ну или две пятёрки и одну тройку. Константинов не проходил ни по одному из таких вариантов. Оценка по физике практически ничего не решала. Но уж раз не отправили сразу, тех кто практически не имел шансов для поступления, надо было сдавать. И он сдал, сдал успешно, и, наверное, можно было поставить отличную оценку, но экзаменатор посмотрел ведомость и вывел в экзаменационном листе – «хорошо».
       Оставался ещё один, четвёртый экзамен – сочинение. Играли он какую-то роль? Возможно играл, но лишь в том случае, если надо было выбирать из тех, кто набрал нужные баллы по основным, но не вписывался в количество мест для поступления слушателей без офицерских званий.
       Сочинения Николай не боялся. Правда, случалось, что в училище страдали орфография и пунктуация, причём, вовсе не из-за знаний, а из-за невнимательности. Вот и здесь…
       Когда уже работа была написана, к нему раза два подходила молодая преподавательница. Она следила за тем, чтоб шпаргалок не было, ну и так далее. Раз подошла, просмотрела страницу и сделал знак едва заметный. И Николай тут же нашёл ошибку. Собственно, она лишь концентрировала его внимание, а правила он знал…
       Результат – единственная пятёрка среди всей абитуры.
       Офицер, который занимался в абитуре суворовцами, просматривая ведомости, с улыбкой сказал:
       – А вы, Николай Константинов, наверное, всё-таки не по адресу к нам. Вам бы в гуманитарное какое учебное заведение – ну хоть во Львовское военно-политическое на факультет журналистики…
       Николай ничего не ответил, лишь плечами пожал, мол, может и так, да ведь только что теперь говорить.
       Во Львовское военно-политическое, именно на факультет журналистики поехал поступать его близкий друг по суворовскому Юра Солдатенко. Но Николай даже подшучивал над ним, мол, теперь всё творчество будет состоять в кратких репортажах:
        «Сигналист протрубил «По-па-ди»! И рядовой Иванов изготовился для выполнения учебных стрельб…»
       Ну и далее в том же духе.
      
       Но что уж там говорить о журналистике. У него возникла неожиданная проблема, причём, проблема, о которой он как-то даже и не думал прежде. Действительно! Конкурсные вступительные экзамены! А если не выдержит конкурс? Что тогда?
       И вот такой вопрос возник… 
       Когда объявили имена счастливчиков, зачисленных на первый курс академии, остальных выпускников суворовских военных училищ собрали для беседы с представителем управления военно-учебных заведений Сухопутных войск.
       Молодой, рослый подполковник оглядел собравшихся и сказал:
       – Ну что ж, мы можем вам предложить четыре училища на выбор:
Бакинское и Ташкентское высшие общевойсковые командные училища, а также Ульяновское и Казанское высшие танковые командные училища. Решайте.
       И дал несколько дней для того, чтобы могли посоветоваться с родителями, ну и подумать хорошенько.
       Один из ребят, выпускник Ленинградского суворовского военного училища сказал:
       – Вот дела. И что я затеял? Мог в своё, Ленинградское ВОКУ, мог и в Московское записаться. И никаких тебе проблем… А теперь туда уже поздно. Ни в одно, ни в другое не попасть. Как говорится, в Ташкент, где тепло, где яблоки…
       Николай уж и сам думал, что переоценил свои силы. Но сдаваться сразу не хотел. Приехал к отцу, рассказал о неудаче. Тот позвонил какому-то своему приятелю, а приятель поинтересовался, сколько балов набрал Николай и пообещал узнать, каковы дела в Военно-инженерной академии имени Куйбышева.
        Правда, прежде чем закончить разговор спросил:
        – Есть ли какие спортивные разряды?
        Николай подсказал, и отец поспешил сообщить, что есть первый разряд по пулевой стрельбе, но что уверенно выполняет норму кандидата в мастера спорта.
        Отцовский приятель позвонил через час. Видимо, отлично понимал. Времени нет совсем. Экзамены и в Военно-инженерной академии заканчиваются, если уже не закончились.
        – Вот что, завтра же с экзаменационным листом Бронетанковой академии и с классификационной книжкой спортсмена перворазрядника в лагерь академии. Экзамены проходят в лагере. По баллам Николай проходит. Пусть там, в лагере, подойдёт начальнику физподготовки, подполковнику – и он назвал фамилию, а потом разъяснил, как доехать.
         Ехать пришлось от метро «Сокол» на автобусе и ехать очень долго. Жара, автобус набит битком. А Николай поехал в форме. Уж лучше бы переоделся в гражданку. И объяснить легко – а если патруль? Действительно, документов, кроме экзаменационного листа, никаких, а форма курсантская! Ответственность повыше, нежели в суворовской гулять без увольнительной или отпускного. Можно и на гауптвахту угодить.
        Каких только попыток не предпринимал, чтобы свернуть с пути, единственно верного в жизни. Почему единственно верного, ясно будет потом, позже.
        А пока автобус – лагерь академии – предстоящая беседа. Что касается различия академий, то налицо лишь одно – престижнее носить танкистские погоны, нежели инженерные. Ну а факультеты, что в Бронетанковой, что в Военно-инженерной чисто техническими.
       Начальник физподготовки академии встретил приветливо. Сначала побеседовал сам, внимательно посмотрел классификационную книжку, сделало вывод:
       – Ну что ж, братец, в соревнованиях участвовал серьёзных. Это радует, очень радует. Пойду к председателю экзаменационной комиссии. Жди.
       Через некоторое время показался и генерал. Начальник физподготовки что-то пояснял ему на ходу, поскольку тот куда-то торопился. Николаю запомнилось, что щека генерала была повязана полотенцем – видно, болели зубы.
       До Николая донеслась фраза:
      – Товарищ генерал, мы же хотели усилить команду стрелков. Вот как раз…
      Тот кивнул и что-то спросил негромко.
      Подполковник указал на Константинова. Генерал пошёл прямо к нему. Николай вскочил с лавочки, на которой было велено ждать, вытянулся, ожидая вопросов, но генерал не к нему обратился, а к подполковнику:
      – А почему он в курсантской форме?
      – Суворовец.
       – Что-о-о? Никаких суворовцев.
       – Ну, мы же хотели взять хороших стрелков…
       – Нет, нет и нет. Только не за счёт суворовцев.
       Чем уж так не угодили суворовцы этому генералу, но только поездка оказалась напрасной.
       А между тем, надо было давать ответ представителю управления военно-учебных заведений Сухопутных войск, который снова собрал неудачников.
      И Николай выбрал Ульяновское высшее танковое командное училище, создав себе проблемы для дальнейших действий.
      Поразмыслив, он решил сделать последнюю попытку поступить в Московское высшее общевойсковое командное училище. Не хотелось уезжать из Москвы.
      Но как? Поехал в Калининское суворовское военное училище. Начальник училища знал Константинова. Всё же ротный секретарь комсомольский в течение двух лет, а это немало.
         И вот тут очередной поворот судьбы, подправлявшей его жизненный путь.
         Зашёл Николай в кабинет начальника училища. Доложил, что прибыл.
         А генерал в ответ сказал:
         – Давайте документы, ми их переправим.
         – А у меня нет документов, – ответил он.
         – Где же они?
         Николай рассказал о беседе с представителем Управления военно-учебных заведений и о согласии ехать в Ульяновское высшее командное танковое училище.
        – Значит, документы уже там, – сказал генерал. – Я ничего не могу сделать. Как же смогу забрать оттуда?
       Во время разговора в кабинете находился какой-то незнакомый Николаю полковник – как выяснилось, заместитель начальника Управления военно-учебных заведений Сухопутных войск.
       Он слушал, не перебивая, а потом спросил у генерала, кивнув на Николая:
        – Парень-то достойный?
        – Да, комсомольским секретарём был, Почётной грамотой Центрального комитета комсомола награждён.
        Полковник повернулся к Николаю и спросил:
        – А не сбежите из Московского? Там порядки строже, чем в других училищах. Дисциплина! Бывает, что и бегут… И ваши суворовцы не исключение.
        – Не убегу!
        – Хорошо, Борис Александрович, возьму это на себя. Готовьте предписание. Прибыть в Московское ВОКУ двадцать пятого августа, – и уточнил: – А с документами вопрос решу.
       Так Николай Константинов получил направление в Московское ВОКУ, ещё не зная, что этот поворот судьбы станет одним из важнейших в его жизни. Вот так, одна случайность за другой направляли его к выполнению главного предназначения жизни, к профессии всей его жизни.
 
                Глава вторая
                Приветствовать «макаронника»? Ну дела!

       И вот Константинов, ещё не курсант, но уже не суворовец оказался на территории училища. Он прошёл по боковой дорожке, огибая слева главный корпус. Держался подальше от самого здания, чтобы избежать встреч с офицерами, которых заметил у входа. Впереди показались какие-то деревянные строения. За главным корпусом открылся строевой плац. Вспомнил, что поразился его размерами ещё год назад, когда привозили на экскурсию.
       За корпусом – прямоугольный двор, посреди которого ухоженный сквер с яркими клумбами.
       Константинову пояснили, что справа расположение второго батальона, а слева – первого. В углу справа увидел входную дверь в казарму. Такая же была и у противоположного крыла корпуса. Четвёртая рота размещалась на третьем этаже. Константинов поднялся по лестнице с широким пролётом, толкнул дверь и ступил в коридор. Справа была ещё одна дверь с табличкой: «Четвёртая рота».
       Зашёл в расположение и спросил у дневального:
        – Ротный на месте?
        – Привет, – ответил тот. – Суворовец что ль? – и, указав на кабинет, прибавил: – На месте.
       Константинов подошёл ближе, протянул руку.
        – Да, суворовец. Ну и как здесь?
        – Нормально. Не то, что в первой роте. Их так гоняют… А у нас ротный хороший мужик. Так что тебе повезло.
        Уже второй раз в это утро Константинов слышал, что ему повезло, и что тем, кто попал в первую роту, совсем даже наоборот.
       В роте оказалось не так много народу – основная масса возвращалась с каникул только через день. Ну а почему всё-таки кто-то прибыл раньше интересоваться не стал.
         Зашёл в канцелярию и увидел ротного, который что-то писал в большой амбарной книге.
        – Разрешите, товарищ майор?
       Тот приветливо улыбнулся и кивнул:
      – Да, да, входите, – и тоже, как и дневальный, спросил: – Суворовец?
       – Так точно. Суворовец Константинов прибыл для прохождения службы.
       – Садитесь, курсант Константинов, садитесь. Побеседуем. Предписание давайте сюда. Калининское значит? Хорошее училище. Всегда рады его выпускникам.
       Впервые Николай услышал свою фамилию уже не с приставкой суворовец, а – курсант. Трудно сказать, приятнее, нет ли. Суворовец звучало гордо. Курсант? Курсы, курсант? Впрочем, долго он не задумывался над этим, потому что майор стал задавать разные вопросы об учёбе, о суворовской жизни. И, в конце концов, кажется, остался доволен тем, что услышал.
        Не знал Константинов, что в те же самые минуты, когда проходила его беседа с командиром роты, была и другая беседа, но в кабинете начальника училища генерал-майора Неелова, причём беседа, которая значительно повлияла на его судьбу.
        По удивительной случайности, в тот момент, когда новоиспечённый курсант входил в кабинет командира четвёртой роты, командир первой курсантской роты капитан Бабайцев, остановился у двери кабинета начальника училища, ещё раз поправил и так уж безукоризненно сидевший на нём китель и открыл дверь.
        Доложил:
        – Товарищ генерал-майор, капитан Бабайцев прибыл по вашему приказанию.
        – Да, да, товарищ капитан, жду вас, жду, – ответил моложавый генерал с приятным лицом, причём ответил каким-то особым, проникновенным голосом, немного затягивая фразы. Ответил голосом, который стал до боли знакомым каждому кремлёвцу, каждому, кто учился или проходил службу в Московском ВОКУ в те годы, когда командовал Николай Алексеевич Неелов.
       Ничего это, конечно, ещё не знал курсант Константинов. Он не знал даже имени генерала, и не только имени начальника училища, но и имени комбата. Никого он пока не знал в училище.
       А вот капитан Бабайцев уже успел привыкнуть к этому размеренному, совершенно особенному, приятному голосу. Николай Алексеевич Неелов командовал училищем четыре с лишним года.
       Кабинет просторный, вытянутый в длину, вдоль окон. Перпендикулярно к большому, двух тумбовому столу генерала установлен ещё один, длинный стол с рядами стульев по обе стороны. Собственно, так и обставлялись многие кабинеты.
       Капитану Вадиму Александровичу Бабайцеву не нужно было рассматривать этот кабинет.
       На этот раз его вызвал к себе начальник училища, чтобы подобрать в первую роту наиболее способных ребят из суворовского пополнения. Первая рота – лицо училища. В первую роту зачислен почётным курсантом и командиром Ленин, по личному указанию которого и была создана 1-я Московская революционная пулемётная школа, впоследствии ставшая сначала школой имени ВЦИК, а потому уже училищем.
       Помните кинофильм «Офицеры»? Тот, настоящий, а не недавний, длиннющий и слабенький, сделанный, вероятно, именно для того, чтобы попробовать снять пенки с лучей славы знаменитого фильма? Это известный приём нынешних горе-киношников. Но мы вспомним именно тот, советский фильм. Вспомним красные революционные шаровары, которыми награждён был главный герой. Ну и слова комэска, ставшие крылатыми. Слова-то эти произнёс Министр Обороны СССР Маршал Советского Союза Андрей Антонович Гречко. Ставя задачу по созданию фильма «Офицеры», он сказал: «Есть такая профессия – Родину защищать».
       Но в то время, когда Константинов ступил на порог училища, Министром обороны был ещё Родион Яковлевич Малиновский. Андрей Антонович заступил на этот высокий пост в апреле следующего года.
       Имя А.А. Гречко тоже тесно связано с историей училища, хотя он и не его выпускник. Впрочем, все это ещё впереди.
       В то время история училища начиналась, как водится, с 1917 года, ну, а доходила, естественно, до текущего предъюбилейного года 1966 года. Кстати, это был последний год, когда выпускников суворовских училищ принимали в высшие общевойсковые командные училища без всяких вступительных экзаменов и собеседований, сразу на второй курс.
       Капитан Бабайцев хорошо знал каждую страницу истории училища, курсант Константинов, который в эти самые минуты беседовал с командиром четвёртой роты, не знал об училище пока почти ничего.
        Между тем, разговор в кабинете генерала Неелова коснулся именно суворовцев, которые прибыли в училище на второй курс.
      – Товарищ капитан, – начал генерал всё тем же своим немного тягучим, приятным голосом. – Я вызвал вас, чтобы подобрать вместе с вами в роту наиболее достойных суворовцев-выпускников, прибывших к нам.
       Генерал всегда выражался предельно точно. Он не проглатывал слово «военные», когда речь шла об училищах, которые положено было называть не суворовские училища, а именно суворовские военные училища.
      – Садитесь, товарищ капитан, – генерал обошёл вокруг своего стола опустился на стул напротив капитана Бабайцева.
      Подвинув к себе стопку папок с документами, он стал по одному передавать личные дела суворовцев-выпускников.
      – Я уже наметил для себя, кого стоит определить в первую роту. Но хочу узнать и ваше личное мнение по этому вопросу. Посмотрим, совпадут ли наши взгляды.
      Капитан Бабайцев раскрыл первое личное дело, отложил, затем открыл второе, третье…
      Отложенные личные дела начальник училища складывал в стопку. Это всё – четвёртая рота.
      Капитан уже отобрал несколько дел для своей роты. Генерал мельком взглянул и удовлетворённо кивнул головой.
      Работу завершили быстро.
      – Ну вот, товарищ капитан, во многом наши мнения совпадают. Подведём итог. Я прикажу командиру четвёртой роты передать этих курсантов вам, в первую роту, как только все суворовцы прибудут в училище.
       Капитан Бабайцев встал, поправил китель и ясным и чётким голосом спросил:
       – Разрешите идти!
       – Да, да, Вадим Александрович, можете идти.
       Генерал Неелов, называя того или иного офицера по имени отчеству, показывал своё особое расположение, которое можно было заслужить только делом.
      
      А в четвёртой роте шла обычная перед началом учебного года работа. Чистили, мыли, драили, устраняя последствия летнего ремонта.
      Николай Константинов уже узнал, что те, кто прибыл раньше, оказывается, троечники. Вот им и сократили отпуск.
      Приехали и суворовцы. Основная дата прибытия – 27 августа, но где-то что-то перепутали, а потому выписали некоторым предписание на 25 число. Ведь даже представитель управления военно-учебных заведений ошибся с датой, и Николаю выписали предписание на 25 августа.
       После обеда образовалось незапланированное личное время. То есть в распорядке дня такое время определяется в обязательном порядке. Но это уж когда вся рота собирается после каникул, и начинаются занятия.
       Пока же хватало время и на приведение в порядок помещений и на уборку территории и на отдых.
       Собрались несколько выпускников суворовских военных училищ, перезнакомились. И решили прогуляться по территории. Нашли курсантскую чайную с ассортиментом обычным. Газировка, сгущёнка, булочки.
       Подкрепились и пошли назад по плацу.
       А тут навстречу старшина сверхсрочной службы.
       Суворовцы, конечно же, прошли мимо, как ни в чём не бывало. Подумаешь, старшина. В суворовском военном училище командир взвода – он именуется офицером воспитателем – майор. Ниже майора никому честь привыкли не отдавать. Был в этом некоторый лоск. Конечно, не то чтоб заслуживающий поощрения, но не все же поступки и не всегда могут заслужить одобрение. Так уж жизнь устроена. Кто-то нарушает дисциплину, а кто-то наказывает за нарушения.
       Словом, прошли недавние суворовцы мимо сверхсрочника с полным к нему равнодушием, и вдруг:
       – Товарищи курсанты, ко мне.
       Это ещё что такое? Куда ж это «к нему»? Спятил что ли «макаронник»? Так, скорее всего, подумали парни, лишь недавно расставшиеся с алыми лампасами на брюках.
       – Товарищи курсанты, стой!
       Более грозный окрик заставил повиноваться. Один из новых приятелей Константинова, Павел Гончаров, процедил известную прибаутку, касающуюся сверхсрочников: «Эй, вы трое – оба ко мне!»
        – Что вы там бубните, курсант. На гауптвахту захотели?
        Николай и его приятели, с некоторым удивлением рассматривая странного, по их мнению, макаронника, всё-таки остановились.
         – Построиться в одну шеренгу.
         Никто не шевельнулся. Остановились в нескольких шагах и продолжали выражать всем своим видом явное недоумение, граничащее с презрением.
         – Вот вы, курсант, – обратился сверхсрочник к одному из ребят, видя, что его команда игнорируется. – Как ваша фамилия?
         – Гончаров.
         – Курсант Гончаров, а не Гончаров, – резко поправил сверхсрочник. – Постройте курсантов в одну шеренгу. 
         – Простите, с какой стати. Кто вы такой? – спросил Павел, не желая выполнять распоряжение.
         Знали или не знали вчерашние суворовцы положение устава о начальниках по воинскому званию, но в действительности, начальником по воинскому званию мог быть для рядового и сержантского состава только офицер. Ну а что касается сверхсрочника, то его, конечно, положено было приветствовать при встрече, как старшего по званию, нельзя было и грубить опять же как старшему по званию, но вот выполнять распоряжения? Нужно заметить, что встретившийся на улице сверхсрочник, никаких распоряжений и не мог отдавать.
        А здесь, в училище? Кто же этот тип, что прицепился к курсантам?
        – Я комендант училища старшина Любимов! – представился сверхсрочник.
        Любимов действовал по всем правилам. При малейшем намёке на неповиновение необходимо сразу разделить неповинующихся, выделяя так называемого зачинщика. Это прекрасно знали те офицеры и сверхсрочнослужащие, которым не хватало своего собственного командирского авторитета, и которым приходилось брать этот авторитет взаймы у положений устава.
         «Н-да, попали в переплёт, – подумал Константинов. – Что ещё за комендант? Лучше всё-таки не доводить дело до серьёзных разборов».
        Он тронул Гончарова за рукав гимнастёрки и шепнул:
        – Командуй. Лучше построй, а то, чувствую, как бы всё не обернулось худо.
        Гончаров шагнул в сторону, встал так, чтобы строй мог расположиться слева от него, как и полагалось по строевому уставу. Скомандовал:
         – В одну шеренгу, становись!
       Да так, что сам старшина Любимов вздрогнул, удивлённый столь громовым командирским голосом. Не знал, что Гончаров прекрасно поёт и может исполнить даже песни, которые исполняют маститые певцы, отличающиеся басом, посильнее того, что, к сожалению, ныне разменял на попсовые закидоны Басков.
         Вся ещё недавно весёлая компания вытянулась перед старшиной, тоже не ожидавшая такой строевой команды из уст своего товарища.
         Любимов крякнул от удивления, но несколько успокоился. Кому ж приятно, когда тебя в грош не ставят. Однако, это был не тот человек, чтоб прощать подобные выходки.
         – В чём дело? Почему не приветствуете старших?
         Все молчали.
          – Батальон? Рота? – резко спросил он и, не получив ответа, снова обратился к Гончарову: – Курсант, вы из какой роты?
          – Вроде как четвёртая.
          – Что значит, вроде как? Ваш военный билет.
         – А это что ещё за билет? Куда? В театр? – начал прикалываться Гончаров, который являлся юмористом и до некоторой степени «язвой» для нерадивых командиров.
        Увы, увы, нерадивые командиры не столь редки, как и нерадивые курсанты.
         Любимов снова стал свирепеть.
         – Да я вас сейчас же отведу на гауптвахту.
         Ну, уж тут все понимали, что он загнул, причём через чур загнул. Никаких прав арестовать ни у кого из командиров ниже командира роты, прав не было.
         – Сдать военные билеты.
         – Простите, проездные военные билеты на поезд? – спросил юморист Гончаров. – Так мы их в роте сдали.
         Кажется, Любимов начал понимать, что он нарвался на весьма странную компанию и вскоре догадался, кто перед ним. Он не мог не знать, что именно с этого дня началось прибытие выпускников суворовских военных училищ.
         Понял он и то, что нет ещё никаких военных билетов. Ну а удостоверения личности суворовцев уже документами не являются, да и не отдадут они их, если даже при них находятся. Это память о СВУ.
         Он стал отчитывать, говорить о порядках в училище, о строгой дисциплине, но краем глаза заметил в начале плаца какого-то офицера, и предпочёл отпустить проштрафившихся перед ним, правда, приказав доложить командиру роты, что он просит их всех наказать.
         Так произошло первое знакомство с порядками в училище, где и офицеры ниже майора и даже сверхсрочники – все начальники над курсантами.
         После прогулки с в чайную, о результатах которой и доложить оказалось некому, Константинов и Гончаров получили задачу на уборку закреплённой территории. Там и познакомились поближе, пока мётлами махали, сметая грязь, оставшуюся после дождя, да уж и первые листочки, грядущего осеннего листопада, большого раздражителя курсантского спокойствия. Училище утопало в сочной зелени деревьев. Значит, скоро должно было начать утопать в уже подсушенной солнцем за лето и позолоченной осенью листве.
        Вот ведь как. В советское время написал бы в сочной зелени – и всё совершенно ясно. Но ещё в девяностые, в период торжества либерастии, сочная зелень в умах многих перестала относиться к деревьям и сделалась сопоставимой с прокладками, только без крылышек и рожами американских людоедов. Вот бы их – этих людоедов – на прокладки с крылышками лепить – там самое место.
       – Ну как тебе первый день в училище? – спросил Гончаров у Константинова.
     – Скажу одно – это не суворовское…
    – Точно, – отозвался Гончаров. – Приветствовать «макаронника»?! Ну и дела…
       Напротив окон 4-й роты 2-го батальона были окна 1-й роты.
        Ну и выход из противоположного крыла здания просматривался достаточно хорошо. Уже в первые дни Николай не раз убедился, как же ему повезло.
        – Ты только погляди, – сказал Павел Гончаров, когда они возвращались с уборки – не спеша, возвращались, вразвалочку.
        На противоположной стороне внутреннего двора главного корпуса рабочие команды 1-й роты построились, чтобы старшие могли доложить о выполненном задании. Высокий, худощавый капитан что-то долго говорил, медленно прохаживаясь перед строем. При этом фигура его оставалась вытянутой в струнку. Форма сидела так, словно он родился в ней и никогда ничего кроме военного мундира не надевал.
        Подошёл курсант 4-й роты, который поступил в училище с гражданки, и сказал:
        – Видите, тот самый ротный, к которому попасть не дай бог! Это вам не наш… Мы в увольнение – они на строевую, мы в кино – они на полосу препятствий. Так весь год. Весь первый курс. Этот ротный даже на Новый год никого не отпустил.
        Другой курсант, с которым Константинов не успел ещё познакомиться, и сказал:
        – Между прочим, он Новый год с ними встречал. Стол накрыли. Жена ротного пирогов напекла. Вот так.
         Трудно было понять, одобряет говоривший или не одобряет то, что вся рота осталась в училище. А с другой стороны. Домой-то далеко не каждый мог успеть съездить, а в Москве родственники не у всех. Знакомыми же первокурсники не успели обзавестись. Где ж встречать то?
        Константинов даже поёжился: «Новый год в училище? И что, москвичи тоже в училище Новый год встречали?»
        Спрашивать не стал. Подумал только:
        «Ну да что там – повезло, так повезло. В академии порядки куда проще. Тут за забор не выглянуть, там – по парку МВО гуляй – не хочу. Ну и ладно, хоть то, что в четвёртую роту попал, радует».
       
        Главное то, что все, кого встречал Константинов в эти первые дни в училище, могли рассуждать о трудностях, о том, кому повезло, а кому нет, но каждый думал, а точнее, чувствовал на каком-то подсознательном уровне свою незыблемую связь с тем, что здесь, в училище, происходит. Связь с военной службой, сопряжённой с трудностями и лишениями, без которых она немыслима. И каждый был уже предан в душе профессии всей своей жизни.

                Глава третья
                «Направляетесь в первую роту!»

       Все первые дни своего пребывания в училище курсант Константинов не переставал радоваться тому, что попал в четвёртую роту, а не в первую. Четвёртая рота шла в столовую спокойно, чуть ли не вразвалочку. Первая рота нарезала круги на плацу. Кто бы её ни вёл, сам командир роты или кто-то из командиров взводов – все добивались, чтобы и строевой шаг был на высоте, и песня звучала задорно, весело. А ведь учебный год ещё не начался, и курсантам казалось, что можно бы и не спешить с муштрой, как они сразу окрестили то, что происходило с первой ротой.
       То же самое и на вечерней прогулке. В первой роте прогулка была не прогулкой, а внеочередным занятием по строевой подготовке. Для не посвящённого человека может показаться, что вечерняя прогулка – это свободное гулянье на свежем воздухе, что-то типа личного времени только обязательно на улице. Но в армейском распорядке вечерняя прогулка имеет совершенно иной смысл. Это прогулка строем, со строевой песней. Нередко для таких прогулок даже определялись задачи, к примеру, потренироваться перед смотром, закрепить вновь разученную строевую песню.
       Впрочем, в четвёртой роте в первые дни после прибытия Николая Константинова, прогулки всё же были ближе к свободному гулянию, хоть и гулянию строем. Во всяком случае, проходили они спокойно, строевой подготовкой никто не занимался.
       Но в первой роте всё было иначе.
       Через два дня прибыли в училище все суворовцы. Калининцы крайне удивились: «Академик» – так дразнили направленных в академии – Константинов и вдруг в Московском ВОКУ.
       Николай же быстро освоился в роте, успел подружиться с поступившим в училище год назад на первый курс Валерой Бурениным, с выпускником Московского СВУ Павлом Гончаровым.
        А вот друзей-приятелей своих, попавших в первую роту, ещё и повидать не успел ни разу, разве что мельком, издали. Те с завистью смотрели на него и всех, кто попал к «доброму ротному».
        Вот тут и возникает вопрос, отчего же так?
        Казалось бы, выбор сделан, впереди офицерская служба. Так что ж тут рассусоливать? Там лучше – там хуже? Тогда уж лучше вообще забыть об армии.
        Нет, не так. Выбор выбором и даже пусть этот выбор подразумевает готовность к испытаниям, а всё же каждому человеку хочется, чтобы испытания были, по крайней мере, в разумных пределах. И многим в годы учёбы кажется, что педантичная строгость – это уже пределы не разумные.
        За время учёбы и службы Николаю Константинову не раз придётся задуматься над таким, в общем-то простым вопросом. Казалось бы, все офицеры одинаково состоят на службе, все носят офицерскую форму, все получают звания. Словом, со стороны разницы не видно. А ведь это не так. У одних служба проходит в купных городах, рабочие места в кабинетах, после окончания обычного, как на гражданке, рабочего дня, закрыл кабинет и домой. А у других – учебные поля, полигоны, занятия на морозе или на жаре. Все праздники на службе, даже Новый год дома не встретить.
       Ещё удивительнее условное равенство офицерское – да и не только офицерское – на войне. Возьмём простой пример. Воины гвардейских миномётных частей наносили противнику колоссальный урон. Но такой ли они подвергались опасности и таким ли лишениям, как воины стрелковых или танковых подразделений и частей? Жизнь расставляла всех по своим местам, не слишком в итоге равным. Моряки-подводники, уходя в боевой поход, не знали, вернутся ли, поскольку не всё зависело только от боевой слаженности экипажа. Зависело, порой, и от непредсказуемых вещей.
       Словом, примеры можно приводить бесконечно. У Николая Константинова было всё гораздо прозаичнее. Конечно, с точки зрения курсанта, лучше быть в роте, где командир мягче, добрее, даже, можно сказать, требователен не так, как в другой. А что лучше? Сегодня, возможно, лучше именно так. Сегодня, допустим, нелегко учиться в условиях жёсткой дисциплины, не очень нравится жёсткий распорядок, строгие командиры. Тем более, по общему мнению, в Московском ВОКУ всё на ранг твёрже и жёстче.
       Не случайно ведь полковник, решивший вопрос о направлении Николая в Московское ВОКУ прямо в кабинете начальника Калининского СВУ, задал вопрос: «А не сбежите из Московского?»
        Думал ли обо всём этом он, становясь в строй роты, когда услышал команду на построение? Вряд ли. Построения могли объявлять по самым различным причинам.
       Встал в строй. Прозвучала команда:
       «Смирно, равнение на средину».
       Из канцелярии вышел командир роты, махнул рукой, мол «вольно», докладывать не надо, и, развернув листок бумаги, стал называть фамилии:
      – Курсанты …
       В конце списка Николай услышал и свою фамилию, насторожился: «Куда-то на работу что ли отправят?»
      – Выйти из строя! – выдохнул ротный.
      Николай Константинов сделал два шага вперёд и чётко повернулся лицом к строю, оказавшись в шеренге с несколькими выпускниками СВУ, только что зачисленными в роту.
       – Товарищи курсанты. Вы переводитесь в первую роту. Прошу взять личные вещи и через десять минут построиться здесь же. Старшина роты отведёт вас в расположение первой роты. Разойдись.
       Константинов замер на месте. Словно гром прогремел над его головой. Он некоторое время смотрел на дверь, за которой скрылся майор, затем решительно шагнул к ней и, постучав, вошёл:
       – Разрешите? Курсант Константинов.
       Как положено, назвал звание, фамилию и услышал:
       – Да, да, проходите, товарищ курсант. Что вы хотели?
       – Товарищ майор, оставьте меня у себя в роте, пожалуйста.
       Майор даже встал из-за стола, подошёл к окну. Чувствовалось, что он чем-то взволнован, быть может, даже огорчён, но старается не подавать виду. С минуту ничего не отвечал, потом повернулся и мягко проговорил:
       – Не могу я ничего поделать, товарищ курсант. Приказ.
       – Ну, меня же к вам распределили, товарищ майор.
       Константинов ещё не знал, что такие вот разговоры, да уговоры в Московском ВОКУ неприемлемы. Впрочем, он и не узнал о том в тот день, потому что и командиру роты очень не хотелось отпускать от себя и его, и тех других выпускников СВУ, фамилии которых он назвал перед строем.
       – Идите, товарищ курсант. На построение опоздаете. Приказы не обсуждаются. А я получил приказ. Идите.
       – Есть, – сказал Николай, чётко повернулся и вышел из канцелярии.
       Его товарищи по несчастью уже собирались в коридоре, ожидая команды.
       – В одну шеренгу, становись! – как-то очень вяло и равнодушно скомандовал старшина роты, высокий, худощавый старший сержант.
       Дождался, когда шеренга вытянется вдоль коридора, и спокойно сказал, почти без командирских ноток в голосе, да и не по-уставному:
       – Собрались? Тогда за мной, не в ногу. Пошли!
       Курсант Константинов понуро брёл в этом импровизированном строю, веселья в котором не наблюдалось.
       Прошли по коридору, повернули налево, потянулись ряды классных кабинетов первого взвода, затем второго, третьего, четвертого. Далее открылся большой холл перед актовым залом. И снова коридор с классами в обратном порядке.
       В первой роте была тишина. Казалось, можно услышать, как муха пролетит. Старшина четвёртой роты построил приведённых им курсантов в одну шеренгу и приоткрыв дверь канцелярии роты, с порога доложил:
       – Товарищ капитан, группа курсантов, переведённых из четвёртой роты в первую, прибыла в ваше распоряжение. Старшина четвёртой роты старший сержант Николаев.
       Вышел высокий, худощавый, подтянутый капитан, с суровым выражением лица.
       – Вы свободны, товарищ старший сержант, – сказал он Николаеву. – Ну а с вами, товарищи курсанты, – он сделал ударение именно на «товарищи курсанты», – мы сейчас займёмся. Прежде всего, представлюсь. Я, командир первой роты капитан Бабайцев Вадим Александрович. Вы прибыли в первую роту училища. В особую роту! – говорил тихо, с предельно точной расстановкой слов, словно ударом молотка загонял гвозди. – Первая рота училища должна быть во всём первой. Тем более, – снова ударение на сочетании слов и повторение для лучшего усвоения: – Тем более в списки первой роты зачислен почётным красноармейцем и командиром Владимир Ильич Ленин.
        Сказал просто, без пафосных добавлений, что именно это вас ко многому обязывает, это возлагает на вас особую ответственность. Просто и ясно – первая рота должна быть первой!
        Капитан медленно прошёл вдоль строя, вглядываясь в каждого. Он словно сверлил насквозь цепким, внимательным взглядом, от которого становилось немножко не по себе и хотелось ещё раз поправить обмундирование, разогнать складки на гимнастёрке. В ту пору армия ещё не перешла на кителя, в том числе и хлопчатобумажные. Впрочем, ни хлопчатобумажных гимнастёрок, ни хлопчатобумажных кителей в Московском ВОКУ курсанты не носили. Только полушерстяные, офицерские. Ровно, как и солдатские шинели были у кремлёвцев только для полевых занятий и повседневного ношения на территории училища, а в увольнение выдавались шинели из офицерского материала. Это были шинели, которые уже использовались на ноябрьском параде и затем переводились в разряд парадно-выходных курсантских.
       Николай и его товарищи по несчастью, переведённые в эту «строгую роту» были пока ещё в том обмундировании, которое получили у себя в суворовских военных училищах. Вещмешки с многочисленными элементами формы одежды были сложены у входа расположение роты. К вещмешкам приторочены шинели.
       – Познакомимся в процессе учёбы и службы, – завершил свой краткий монолог командир роты. – А сейчас сдать обмундирование и личные вещи в кладовую роты и доложить о прибытии командирам взводов. Они в классах на занятиях.
       «Какие ещё занятия? – подумал Николай. – Учебный год ведь пока не начался».
       Капитан Бабайцев зачитал, кто и в какой взвод определён. Николай попал во второй взвод.
       От знакомства с ротным остались неясные впечатления. Видно было, что офицер суровый, даже очень суровый и немногословный. Видно было, что военную форму любит и носить её умеет. Константинов поймал на себе цепкий взгляд и без слов понял, какие у него изъяны и недостатки во внешнем виде. Не всегда ведь надо говорить, гораздо действеннее указать на недостатки без слов, одним только взглядом. Он ещё не знал этого, но, быть может, именно в те минуты под суровым взглядом командира роты сделал первый шаг к познанию командирского мастерства. Ведь командирское мастерство не может быть преподано на лекции или даже практическом занятии. Оно состоит из множества самых разнообразных элементов, которые просто невозможно включить в предметы обучения. Это мастерство познаётся именно с помощью военного образования, получившего название базового, образования, которое возможно только при сочетании воинского общежития, то есть жизни курсантов в казарме, какой бы ныне усовершенствованной она ни была, познаётся в процессе жизни и учебы, где всё под контролем командиров. Познаётся это мастерство и через самих командиров, которые, особенно в Московском ВОКУ являются примером для подражания.
       Учёба на «домашнем коште», которая когда-то практиковалась в России и была запрещена ещё Екатериной Великой, а в советское время вылилась в институт «двухгодичников» не может воспитать настоящего командира, за исключением редчайших случаев.
       Именно в воинском коллективе человек по-настоящему утверждается, проявляет свой характер, свою волю, учится строить свои взаимоотношения с товарищами. Хлипким не место в коллективе, а уж коли не место в коллективе, то уж тем более не место на командных должностях в войсках.
       Служба в амии, учёба в военных училищах – это как экзамены на звание мужчины. Кто не прошёл казарму, кто не утвердился в коллективе среди равных себе товарищей, кто не испытал тягот и лишений армейской службы, может ли называться мужчиной? Ответ на этот вопрос так по существу и не смогли дать ни педагоги, ни психологи, ни философы. Они оказались не в состоянии решить его, возможно, потому что сами, порой, не носили погон, не знали строя и пытались что-то исказить, опровергнуть, подтянуть под себя. Ответ на этот вопрос можно попытаться найти в романе, но опять же лишь с помощью читателей, особенно с помощью своих однокашников и с помощью тех, чья молодость согласно поговорке, прошла в шинели, а юность перетянута ремнём.
       Что видели Николай Константинов и его друзья до того, как переступили порог высшего военного училища, будь то Московское ВОКУ или любое другое, конечно, в первую очередь командное училище? Конечно, они видели больше, чем их сверстники, ведь в суворовских военных училищах юноша проходит становление и завоёвывает своё место в воинском коллективе без помощи пап, мам, бабушек и дедушек. Причём, любой юноша, из какой бы он семьи ни был. Пусть даже у него отец крупный военачальник, он в коллективе представлен самим собой, а не отцовскими погонами. Это командиры могут поступать так, как подсказывают обстоятельства, а товарищам обстоятельства такие ничего указать не в состоянии. Поэтому в Сталинские времена дети и внуки государственных и военных деятелей оканчивали военные училища, а внук Сталина Евгений Яковлевич Джугашвили – Калининское СВУ, а затем военное училище и завершил службу в звании полковника. Калининское СВУ окончил и внук легендарного Чапаева.
       В более поздние времена дети, внуки, племянники советской «элиты» тоже не гнушались армейского стоя, и только дурман демократии поменял положение дел, да и то не на все сто процентов.
       Суворовское военное училище – великая школа, замечательная школа, закалка на всю жизнь. Всё самое лучшее, что есть в традициях русского воинства, мальчишки в чёрных шинелях с алыми погонами на плечах впитывают в том возрасте, в котором человек ещё не испорчен дурацкой пропагандой СМИ, когда он открыт добру, открыт восприятию мужества, стойкости, достоинства и чести.
        Но переступая порог военного училища, да ещё старейшего и прославленного училища страны, Николай Константинов ещё не представлял, что даже та суровая школа, которая ими пройдена, только самое начало, и что главное у них впереди.

                Глава четвёртая
                Здравствуй, второй взвод!

       Нехитрое курсантское имущество перекочевало в кладовую роты – попросту в каптёрку, – и курсанты отправились по своим взводам. Опять тот же коридор. Небольшой холл, поворот направо и по правую руку первая дверь – первый взвод. Двое вошли туда, вторая дверь – второй взвод, в который был назначен переведённый из четвёртой роты один Николай Константинов.
       Стучать не стал – ведь это же классная комната, то есть своя, которая должна стать родной на долгие три года.
      Открыл дверь с вопросом:
       – Разрешите войти?
      Прямо перед собой увидел старшего лейтенанта, который сидел полуоборотом к двери, положив ногу на ногу, и что-то читал в большой амбарной книге, лежавшей перед ним. Оглядев вошедшего, он сказал:
       – Заходите курсант, заходите. Пополнение?
       – Так точно. Курсант Константинов прибыл в ваше распоряжение.
       – Калининское СВУ?
       – Так точно, Калининское, – подтвердил Константинов, хотя, видимо, и вопрос и ответ были излишними, поскольку командир второго взвода старший лейтенант Минин Виктор Александрович конечно же знал, кто прислан в его взвод на пополнение.
       – Ну, так садитесь, курсант Константинов, вот ваше место, – и указал на третий стол в центральном ряду, за которым пока сидел один человек – суворовец-калининец Лебедев.
       Лебедев был из «семилеток», то есть из тех, кто проучился в суворовском семь лет, поступив в училище после четвёртого класса в пятый класс. Ну а «трёхлетками» звались те, кто поступил после восьмого в девятый класс. Вместе с первой в истории училищ ротой «трёхлеток» покинула калининское СВУ и последняя рота «семилеток», правда, как оказалось, не последняя в истории. Кто знал тогда, как будет развиваться суворовское образование в будущем!?
        Николай прошёл к столу, но не успел ещё сесть, как услышал:
        –Вот ваш командир отделения, – указал командир взвода и уточнил: – второго отделения второго взвода, сержант Владимир Шепелин.
       Шепелин поднялся со своего места, кивнул вновь прибывшему и придирчиво осмотрел внешний вид. Был он ростом примерно с Николая, может, чуть выше. Плотно скроен. Лицо приятное, открытое, располагающее к себе. Взгляд внимательный, пытливый.
       – Ну а на первом ряду, заместитель командира взвода ефрейтор Суровой.
       Да, в тот день Вячеслав Суровой был ещё, как ни странно, ефрейтором. Впрочем, дела с воинскими званиями очень быстро поправили. Уже к 1 сентября были присвоены звания младших сержантов тем, курсантам, которые командовали отделениями или являлись заместителями командиров взводов.
       Константинов не сразу понял, что за занятие было, когда он вошёл в класс. Видимо, просто знакомство командира с прибывшими в училище суворовцами-выпускниками. Каждый кратко рассказывал о себе. Вот поднялся из-за стола крепыш спортивного вида, как впоследствии оказалось многоборец. Назвался:
        – Курсант Юрий Дьяченко. Киевское СВУ!
        Несколько слов о себя, и эстафета перешла к другому, третьему, четвёртому…
       Николай старался запомнить:
        «Курсант Сергеев, курсант Макаров.., курсант Ефремов.., курсант Трошин.., курсант Михайлов.., наконец, его сосед курсант Лебедев.
        Командир взвода слушал краткие рассказы суворовцев с неподдельным вниманием. Константинов уже знал, что старший лейтенант Минин – выпускник Ленинградского высшего общевойскового командного училища имени Ленсовета, что прибыл он из войск, а потом выяснилось, что и заместителя командира взвода ефрейтора Сурового он привёз с собой и даже помог ему поступить в училище.
        Но никто тогда не ведал, не только Николай и его новые товарищи, но и сам Виктор Александрович Минин, насколько удивительно и необыкновенно сложится военная его судьба, что в будущем он станет сначала адъютантом, а затем порученцем Министра обороны СССР Маршала Советского Союза Андрея Антоновича Гречко. Мог ли кто-то и даже сам Виктор Александрович Минин представить, что будет при Министре обороны вплоть до последнего часа, а точнее до последней минуты жизни маршала. 
Причём, на всю ту удивительность и необыкновенность окажет огромное влияние то, что он оказался здесь, в стенах старейшей кузницы офицерских кадров страны.
        Если командир роты показался очень суровым, неприступным и жёстким, то Минин, напротив, выглядел совсем иным, хотя, конечно, первое впечатление могло быть и обманчивым.
        Что особенно бросалось в глаза, так это уверенность в себе, какая-то внутренняя сила, сочетавшиеся с высокой внутренне культурой, тактичностью. Минин никогда, как говорят, за словом в карман не лез. Когда состоялся приказ о назначение на должность адъютанта Министра обороны произошёл забавный случай. Минин, тогда уже капитан, прибыл для представления. Ну и доложил по всей форме:
        – Товарищ Министр обороны, капитан Минин, представляюсь по случаю на должность адъютанта….
        – Минин, Минин, – усмехнувшись, повторил Маршал Советского Союза Гречко: – А где же твой Пожарский?
        Минин тут же нашёлся:
        – Товарищ Министр обороны, я его, с вашего позволения, оставил на Красной площади.
        Андрею Антоновичу Гречко ответ понравился. Он заговорил приветливо, расспросил Минина о службе, а потом сказал:
        – Идите, товарищ майор. Приступайте к исполнению обязанностей.
        Минин вышел из кабинета, где его уже ждал полковник Пушкарёв с новенькими майорскими погонами.
        Тут могут удивить некоторые неуставные обращения и странные обороты. Ну почему, скажем, капитан Минин обращался к Маршалу Советского Союза Гречко не по воинскому званию, а по должности? Так было заведено. Маршалов Советского Союза в ту пору было много, даже заместители министра были Маршалами, начальник Генерального штаба был маршалом, а вот Министр обороны только один. Ну и выделяли таким образом. А кто придумал подобные неуставные словесные эквилибристики, уже вряд ли могли вспомнить. Правда на военных парадах и командующий парадом в докладе называл Министра обороны Маршалом Советского Союза, и войска, отвечая на приветствие, тоже называли Маршалом Советского Союза.
         Кстати, аналогичное нарушение устава было негласно введено и при обращении к командующим округами и армиями. Тоже, видимо, на основании того, что генералов много, а вот командующий – есть командующий. И вряд ли кто-то мог вспомнить, почему вдруг стали добавлять в ответах Министру обороны вот это странное «с вашего позволения». Но, тем не менее именно так и было.
       Но в тот день, когда курсант Константинов вошёл в класс второго взвода, Минин был ещё старшим лейтенантом. Впереди ещё предстояло ему командовать курсантской ротой, и уже с должности ротного взлететь столь высоко.

        Объявили перерыв, и все поспешили в курилку. Курилки, как таковой не было. Разрешалось курить на лестничной площадке, которая была довольно большой, ну или выходить на улицу, хотя если бы все сразу туда вышли, картина получилась бы не очень приглядная. Курящая толпа.
       Константинов не курил, но на лестничную площадку вышел вместе со всеми, чтобы поискать ребят из своей суворовской роты.
       Сизый дым уже висел над площадкой. Тут и курить не надо было – всю порцию канцерогенов человек получал от других курильщиков. Даже с лихвой получал.
       Подошли Миша Сомов из третьего взвода, Володя Верещагин из первого, Серёжа Леонов и другие ребята.
       – О-о, и ты здесь! – воскликнул Миша Сомов, обнимая Николая.
       Это был худощавый, подтянутый паренёк, довольно высокого роста, а потому немного порой сутулившийся.
        Плотный крепыш Верещагин прибавил к сказанному Сомовым:
        – Я ж предупреждал, что все в МосВОКУ встретимся. Тоже мне, академик. И зачем эта академия?
         – Только что жизнь там легче, – сказал Сомов. – Дисциплина не та, что здесь. Но зато до лейтенантских звёздочек пять лет чапать.
        Верещагин прибавил:
        – Правильно Садыков говорил: нечего «прогрессивными» училищами себя тешить. Наш удел – общевойсковые, да танковые. Только проблем себе создал.
        Подполковник Садыков был командиром роты в Калининском суворовском училище.
        Верещагин всех удивил в выпускном классе, когда началось распределение по высшим военно-учебным заведениям. Имел право, как золотой медалист на любой выбор – а он шёл на медаль твёрдо и получил её – так вот всех удивил, что, не раздумывая, записался в Московское ВОКУ.
       Но просто не все знали одну тайну Верещагина, которая была так же тайной и Константинова.
       В ту пору все мальчишки были взволнованы, взбудоражены и, даже можно сказать, очарованы кинофильмом «Щит и меч». Этот фильм потрясал воображение. Этот фильм даже в позднейшие годы, когда появились знаменитые «Семнадцать мгновений весны», не утратил особого зрительского интереса и горячих симпатий.
       А тогда!? Тогда, в середине шестидесятых редкий мальчишка не мечтал стать разведчиком, послужить Родине. Завораживала песня «С чего начинается Родина». И Николай в гостях у родственников, когда слышал разные немного провокационные, порой, вопросы, которыми испытывали его, отвечал: «Поставьте мне песню: «С чего начинается Родина», а потом приказывайте. Пойду за Родину. Если нужно – на смерть!»
       Да он ли один так думал? Нет, не только он и далеко не только он, так думали многие, многие и очень многие.
       И вот задумали Константинов и Верещагин, которых сдружила комсомольская работа в роте, попробовать поступить в Высшую школу КГБ. Что они знали о ней, что могли знать-то? Только то, что есть такая школа и что один из учебных корпусов находится возле Белорусского вокзала на Ленинградском проспекте. Это серое, приземистое здание манило Николая, когда он проезжал или проходил мимо.
       Но куда там?! Установка была твёрдая – суворовцы должны идти в высшие командные училища, прежде всего общевойсковые и танковые, затем – артиллерийские, связи и так далее, но командные. Поступать же в академии или высшие инженерные училища, приравненные к ним, право предоставлялось только тем, кто оканчивал училище с золотыми и серебряными медалями. Ну а что касается учебных заведений других ведомств, то есть КГБ, МВД, то туда путь был закрыт. Даже в высшие военно-учебные заведения других видов Вооружённых Сил вырваться было почти невозможно. К примеру, в высшее военно-морское училище из роты ушёл только один выпускник. И только один в Ленинградскую военно-медицинскую академию.
      Что же делать? Николай заговорил на эту тему с соседом по подъезду, капитаном КГБ, служившим в Управлении Комитета Государственной Безопасности по Калининской области. И тот посоветовал написать письмо на имя Председателя КГБ Семичастного.
       Обсудили они с Верещагиным этот совет, да и написали. Письма друг другу не показывали. Уже началась своеобразная секретность. Константинов постарался, всю душу вложил в письмо. Запечатали конверты, и он отправился, когда отпустили в очередное увольнение, прямо на Центральный почтамт. Оттуда и отправил письма заказными.
       Это было в апреле. До выпуска оставалось около двух месяцев.
       Отправили они с Верещагиным свои письма, но ни ответа, ни привета. Записались пока так: Константинов в академию, а Верещагин в Московское ВОКУ. И вдруг. Внезапный вызов к начальнику училища. Такое бывало редко, да практически и вообще не бывало, чтобы, минуя ротного, взводного, суворовца вызывали прямо к генералу, да ещё с занятий.
        В приёмной Константинов нашёл Верещагина – он был в другом взводе, и приказ прибыть к генералу получил отдельно. Но это по крайней мере ожидаемо. А вот то, что вместе с ними был вызван и Миша Сомов, для обоих оказалось неожиданностью.
       Отдышались после бега на короткую дистанцию от расположения роты до кабинета генерала, стали ждать, причём ждать молча. О чём тут говорить? Секретность!!!
       Ждали недолго. Пригласили в кабинет. Вошли все вместе, втроём, остановились перед столом для совещаний, но доложить не успели. Генерал махнул рукой, мол, не надо, и сказал:
       – Я вас вызвал по просьбе начальника особого отдела Калининского гарнизона.
      Он даже назвал фамилию, но никто из троицы её не запомнил, настолько велико было напряжение.
      Полковник с чёрными петлицами, именно с чёрными, а не тёмно-синими, как у сотрудников КГБ, начал очень мягко и вежливо.
       Он сказал, что ему поручено из Москвы дать ответ на письма. И он отвечает, что письма суворовцев рассмотрены на самом верху, что там… благодарны за такие искренние, патриотические мысли, в них высказанные, и что таких ребят с удовольствием бы взяли в своё ведомство. Но… Существует строжайший порядок. Время рассмотрения заявлений всех, кто желает поступить в учебные заведения КГБ, строго определено. Отбор кандидатов закончился месяц назад. И это твёрдое правило никто не может изменить. Но пояснил также, что будут приветствовать, если суворовцы не изменят своей мечте, и в последующем, уже после окончания военных училищ или академий снова подадут рапорта о направлении их в это ведомство.
        Когда он закончил свой краткий монолог, генерал встал из-за стола, с раздражением бросил на стопку бумаг очки и стал распекать всю неугомонную троицу. Никогда прежде и никогда в будущем Николай Константинов не видел генерала в таком вот раздражённом состоянии. Генерал говорил, что каждый военный знает о порядке обращения в высшие инстанции. Такое обращение, согласно уставу, может быть только строго по команде.
        А всё же чисто интуитивно чувствовал, что раздражение это немного нарочитое, что не так уж генерал, которому, вероятно, полковник рассказал о содержании писем, серьёзно негодовал. Ведь не куда-то в тихую гавань просились, а туда, где служба не мёд и не сахар.
        Когда возвращались от генерала, встретили в вестибюле главного корпуса командира роты подполковника Садыкова. Он спешил к начальнику училища и лишь спросил на ходу:
        – Что, по поводу «прогрессивных училищ»?
        Никто ответить не успел. Да и так, вероятно, ротному было всё ясно.
        И вот все три несостоявшихся чекиста оказались в одной роте Московского высшего общевойскового командного училища, которое в те годы иногда ещё называли по привычки МКПУ – Московским Краснознамённым пехотным училищем. Пехотным! Кстати и на Боевом Знамени училища была выведена золотыми буквами именно такая надпись!

       Перерыв краток. Снова занятия. Теперь уже строевая подготовка. До обеда оставалось чуть больше часа. Плац Московского ВОКУ в ту пору был, наверное, самым большим из всех подобных сооружений военных училищ.
       А как иначе? Ведь училище парадное. Два батальона два раза в год выходят на Красную площадь! Два батальона, две парадные коробки по двести человек каждая.
       Ни первая, ни четвёртая роты на парад ещё не ходили. Первый курс к парадам не привлекался. Но этой осенью обе роты должны были войти в парадный расчёт, первая в парадную коробку первого батальона, четвёртая – в парадную коробку второго.
       Что ж, суворовцем Константинов ходил во второй парадной коробке. Дело в том, что Калининский парадный батальон суворовцев был поставлен сразу за батальоном Московского суворовского военного училища.
       «Продвигаемся вперёд!» – подумал он, правда, без особого энтузиазма. Никак не мог прийти в себя после столь внезапного перевода из четвёртой роты в первую.
       Четвёртая рота вроде и не занималась пока. Что-то там делали курсанты по хозяйству, готовились, ну а занятия – занятия 1-го сентября. А в первой роте, как понял он, ни минуты покоя.
       Ребята во взводе были вроде бы совсем не плохие, но из калининцев только он и Лебедев, да и то оба из разных рот. Потому, наверное, на первых порах тянуло к своим, к тем ребятам, с которыми он повёл бок о бок три года.
       Койка Константинова оказалась рядом с койкой Лебедева, а прикроватную тумбочку он делил с выпускником Киевского СВУ Геной Сергеевым, высоченным парнем доброго нрава, отзывчивым и проницательным. И в то же время не очень многословным.
       Вечером, в личное время, Константинов заглянул в Ленинскую комнату. Там был заботливо, с любовью оборудован стенд, посвящённый выпускникам прошлого года, которых и сменили в этой казарме те ребята, в чей коллектив влились суворовцы.
       Красная Площадь, цветы, золотые лейтенантские погоны, родственники, девушки, поздравляющие с необыкновенным праздником, смотрели с фотографий. И вдруг он со всей остротой подумал: «О, как же, как же далёк тот светлый день выпуска! Как бесконечно далёк!»
        Суворовцы не торопили день выпуска из суворовского военного училища. Ведь что он давал? Очередной летний отпуск, а потом снова казарма, снова жизнь и учёба за забором. А тут, тут всё – выпуск полная свобода. Никаких тебе подъёмов, зарядок, никаких хождений строем в столовую. Никаких вечерних проверок и прогулок.
        Какое заблуждение! Какое юношеское заблуждение! Ведь служба лейтенантская, если она проходит в войсках, в настоящих мотострелковых войсках, по сути мало отличается от казарменной жизни. Подъём, конечно, самостоятелен, да и завтрак самостоятелен, к примеру, в общежитии. А дальше – дорога от общежития до части. Порой долгая дорога, если дивизия дислоцирована, к примеру, в таком городе как Калинин, а общежитие находится на другой стороне Волги, и трамвай до него тащится около часа. А дальше занятие, чаще в поле, на стрельбище. Обед снова самостоятельный, в офицерской столовой. Ну а ужин, где придётся. Смотря по тому, ответственный ты по роте офицер или нет, и когда можешь уйти со службы. Вечерняя прогулка получается в трамвае, а отбой? Команду на отбой подаёшь себе сам, предварительно поставив будильник, который с успехом заменит утром дежурного по роте.
      Откуда мог знать обо всём этом курсант Константинов, откуда могли знать его товарищи. А вот курсант Виктор Швырялов, смуглый, расторопный паренёк, у которого отец был комбатом в гвардейской Кантемировской дивизии, кое-что знал. Правда отец был уже комбатом! И жил с семьей. Ну а лейтенанту ещё долго надо было жить, хоть и не на казарменном положении, но почти как в казарме.
        И ведь на все эти, да и другие невзгоды и тяготы, о которых мы ещё поговорим, юноши, избравшие ратный путь, шли по собственной воле, сознательно погружая себя в нелёгкие испытания. Шли, следуя своей мечте, мечте, становившейся всё менее и менее понятной в постепенно «демократизуемом» и «либерализуемом» обществе, а попросту, обществе деморализуемом. И они, эти юноши, превращались постепенно – в горячих точках, на учебных полях и полигонах, в повседневной армейской жизни – в тот костяк, который в переломные моменты истории удерживал «демократизумое» общество от полной демокритинизации.

                Глава пятая
                «Используй рапорт по другому назначению! И Служи!»
    
       Наконец, с каникул прибыли все курсанты роты, и суворовцы, зачисляемые сразу на второй курс. Все четыре взвода доукомплектованы суворовцами, и готовы к началу учебного года.
      Сколько было по этому поводу размышлений?! Капитан Бабайцев подумывал и о том, чтобы распределить суворовцев по всем взводам и отделениям, и о том, чтобы создать полностью суворовский взвод. Но и от первого, и от второго варианта отказался. Распределить полностью по роте, перемешав с курсантами, уже отучившимися год, было сложно из-за иностранного языка.
       Суворовцы в училищах прошли, к примеру, от корки до корки учебники военного перевода, те самые, которые затем изучали, в высших военных училищах на протяжении всей учёбы. Выделять в каждом взводе отдельные группы по изучению языков не годилось. Путаница бы возникла.
       А если создать целиком суворовский взвод? Тут тоже проблема. Суворовские училища обеспечивали настолько высокую подготовку по всем статьям, что такой взвод сразу бы оказался недосягаем в социалистическом соревновании.
       Пришло единственное, на взгляд командира роты, правильное решение – в каждом взводе создать по отделению суворовцев. Ну и подобрать так, чтобы в одном взводе были те, кто изучает английский, в другом – немецкий, в третьем – французский. В четвёртом, опять английский. С английским языком ребят набиралось на два отделения. Ну а командирами отделений сделать наиболее достойных из суворовцев-выпускников, которые получили в СВУ звания вице-сержантов или старших вице-сержантов.
       Так и решил. Провёл совещание с офицерами, выслушал их мнения. Затем собрал сержантов роты. Ну а когда уже вынес решение, оно обрело силу приказа, а приказ в армии есть закон.
       Подготовительная работа завершена. Так и хочется сказать, что можно и передохнуть. Но до отдыха ли? Как сложатся дела, как пройдёт сколачивание подразделений?
       В течение всего минувшего года учебы капитан Бабайцев не уставал говорить курсантам-первокурсникам, что начало второго курса станет серьёзным испытанием. Как тут ни крути, а произойдёт ломка. Придут суворовцы. Они ребята дружные, общительные, весёлые, задорные, но, и что важно – очень хорошо подготовленные. Надо постараться подружиться с ними, принять их в свой коллектив. Шутка ли, рота увеличится более чем на треть. Каждым третьим в роте будет выпускник СВУ.
       У капитана Бабайцева уже был достаточный опыт работы с курсантами. Он сам участвовал в наборе 1-й курсантской роты, успев выпустить предыдущую, 3-ю роту, в которой был абсолютный рекорд по золотым медалям. В списке, что у Знамённой сошки в вестибюле главного корпуса начертаны золотыми буквами 12 фамилий 3-й роты.
      Правда, путь Вадима Александровича в ротные командиры Московского высшего общевойскового командного училища не был лёгким – тернистым оказался этот путь. Да и вообще служба его офицерская начиналась с приключений.
     Выпало ему учиться в переходный период, когда, в начале 50-х училище перевели с двухгодичного срока обучения на трёхгодичный. А Бабайцев уже был выпускником. Ждал лейтенантских погон. Но получалось так: если всех выпустить в тот срок, который назначен, некого будет выпускать на следующий год. И как же быть? Войска то каждый год ждут молодых офицеров-выпускников.
        Вот и решили где-то там, наверху, часть курсантов выпустить, а часть оставить учиться третий год. Добро бы уж это было в тот переходный период, когда училище из среднего превращалось в высшее. Диплом о высшем образовании стоил лишнего года учёбы. А здесь? Программа стала несколько более сложной, а что на выходе? Лейтенантом станешь на год позже, а знания? Знания в любом случае не позволяли обойтись без дальнейшей учёбы в Военной академии или, в крайнем случае, на Высших офицерских, орденов Ленина и Октябрьской Революции, Краснознамённых курса «Выстрел» имени Маршала Советского Союза Б. М. Шапошникова, что располагались в Солнечногорске. В ту пору, правда, название было несколько короче, во всяком случае, ордена Октябрьской революции, учреждённого 31 октября 1967 года в честь 50-летия октября, не было.
       На третий год учёбы решили оставить самых разгильдяев. Курсант Бабайцев к тому времени только на гауптвахте в общей сложности отсидел около 20 суток.
      Ну а когда сообщили о том, что оставляют на третий год учёбы, решил уйти из училища, отслужить армию и потом поступить в Ветеринарную академию.
      Решил и начал осуществление своего замысла немедля. Во-первых, вести себя в строю стал вызывающе, пререкался, особенно с командиром роты капитаном Земским, который и был виновником вот этого самого оставления его на третий курс, во-вторых, на занятиях открыто заявлял, что не готов отвечать, ничего не знает и просил ставить двойки. В-третьих, написал рапорт с просьбой отчислить из училища.
      Капитан Земкий подписал на рапорте своё ходатайство тут же. Зачем ему такой курсант?
      Только и сказал:
      – К комбату сам ступай. Я не пойду.
      Бабайцев отправился к комбату. Открыл дверь, получил разрешения войти и рубанул строевым шагом к столу:
       – Курсант Бабайцев. Разрешите подать рапорт?
       Командиром 1 курсантского батальона был полковник Георгий Швидченко, рослый, чернявый красавец с аккуратными усами. На кителе орденские планки и нашивки за ранения. Фронтовик настоящий.
       Строевиком был отменным. Бывало, выйдет на парадную подготовку, возьмёт винтовку со штыком – тогда ещё в парадном строю училище не с автоматами, а с винтовками ходило – поставит её прикладом на ладонь вытянутой руки и рубанёт строевым шагом, да так, что винтовка не шелохнётся. Диву давались курсанты!
         Вот к этому комбату и пришёл с рапортом курсант Бабайцев, пришёл с убеждением, что должен добиться отчисления из училища, поскольку просто невозможно ему более здесь оставаться.
         А комбат взял рапорт, пробежал глазами написанное и сказал:
         – Садись, курсант, к столу. Говорить будем.
         А Бабайцев словно удила закусил:
         – Товарищ полковник, прошу подписать рапорт. Я в училище оставаться не хочу.
         – Садись, курсант. Приказываю сесть! – несколько строже сказал комбат.
         Бабайцев сел на краешек стула, всем своим видом показывая, что неохотно подчиняется этому приказу.
         А комбат спокойно, мягко, без единого резкого слова спросил:
         – Кто твои родители, курсант? Расскажи.
         Бабайцев с удивлением посмотрел на комбата, мол, зачем уж теперь это, в любом случае путь один – в армию, чтобы отслужив, продолжить учёбу на гражданке. Но всё же начал рассказывать о том, что отец воевал в Финскую, был серьёзно ранен, а потому в Великую Отечественную служил комиссаром госпиталя. После войны – на партийной работе. Однажды забрали, увезли ночью в чёрной машине. Куда увезли, семья не знала. Тут же выселили из квартиры, всё, что можно отобрать, отобрали.
       И вдруг через неделю приехал в районный городок секретарь обкома, собрали партактив, советских работников, горожан. Вывел секретарь обкома на сцену отца, объявил, что следственные органы разобрались в доносе, установили невиновность и принёс отцу извинения.
       Всё вернули, всё восстановилось.
       Рассказал и о труженице матери.
       Тут комбат и спросил:
       – А как отнеслись родители к тому, что после Ветеринарного техникума вдруг пошёл в училище?
       Что тут скажешь? Рады были родители. Отец особенно рад, да и мать тепло улыбалась, слушая разговор отца с сыном.
       – И ты хочешь их разочаровать? Хочешь родителей своих обидеть? Как же ты можешь, курсант?! Как можешь?! Говоришь, ротный придирается, учиться невозможно? Ты уйдёшь, а ротный останется, будет служить себе. А ты? Что будешь делать ты? В армию пойдёшь? Отслужишь? Ну так отслужишь, а что дальше? Потом в Ветеринарную академию? А ну как не выйдет у тебя на гражданке то?
       Бабайцев сидел тише воды – ниже травы.
       Военный юмор – он особый юмор, грубоват иногда, по-мужски грубоват. Комбат продолжал гнуть свою линию, не давая курсанту слова сказать:
      – Ты, курсант, сегодня в туалет ходил?
      – Так точно, – сказал Бабайцев, ещё не понимая, к чему клонит комбат.
      – Ну, так не беда. На тебе, – и он протянул рапорт. – Помни хорошенько, да используй по назначению! И что б я о тебе в плане учёбы и дисциплины больше не слышал. А вот теперь иди!
      Лет 15 или 18 спустя встретил Бабайцев, уже подполковник, своего бывшего комбата на крупном совещании. Но об этой встрече в своё время и в соответствующих главах.
      Вошёл в кабинет командира батальона хулиган и разгильдяй. Вышел… Кто же вышел? Да, пока, пожалуй, и никто. Что бы вернуть себе доброе имя, много работать надо, а потому оценки давать не время.
      Одно хотелось отметить. Если бы кто сказал курсантам первой роты, что капитан Бабайцев был разгильдяем, что не вылезал из нарядов и гауптвахты, ни за что не поверили бы. Да и как поверить?! Один из самых, а может даже самый добросовестный, предельно требовательный, строгий до невероятия, но в то же время исключительно справедливый командир. Недаром к нему с особым уважением относился начальник училища генерал Неелов, недаром его ценил самый молодой комбат, наверное, не только из комбатов этого, но и многих других училищ майор Николай Тихонович Чернопятов, выпускник Калининского суворовского военного училища и Ленинградского высшего общевойскового командного училища имени ЛенСовета.
       Но это было именно так. Много кровушки попил курсант Вадим Бабайцев у своих командиров, вот и отплатили ему – заставили поучиться ещё годик курсантом, в то время как его однокашники отправились в войска командовать взводами, а кто-то остался в училище, что особенно кололо глаза.
       Ведь и так Бабайцев в училище не со школьной скамьи попал, а успел окончить Ветеринарный техникум. То есть, время и без того потерял. А в службе то оно так – упустишь время, не догонишь! Возрастной ценз. На очное отделение в академию до определённого возраста принимали. На заочное несколько старше по возрасту брали, но не на много.
      А тут ещё, уже после выпуска из училища, проблемы со здоровьем появились, причём самые неожиданные. В туберкулёзники записали, долго держали в госпиталях, готовили к увольнению из Вооружённых Сил, да потом кто-то из медицинского начальства решил всё же проверить в единственном в ту пору сильном диагностическом центре в Иванове. У ткачих, а там, как известно, много ткацких фабрик – недаром Иваново городом ткачих и городом невест зовут – так вот у ткачих, по работе их, расположенность к этому опасному заболеванию была. Направили туда. Прошёл обследование, и врач, опытный врач, ему с улыбкой и заявил:
       – Симулянт вы, братец! Симулянт!
       – Да какой же я симулянт, если служить хочу, а меня, понимаете, то в нестроевые записать хотят – ну, мол, «годен к нестроевой» дать заключение – а то и вовсе уволить! – возмутился Бабайцев.
       – Не обижайтесь, братец, это я так. Просто хочу обрадовать вас. Нет у вас никакого туберкулёза, и никогда не было.
       – Да я сам так всегда считал – кое-что в медицине понимаю. Конечно, я ветеринар, а всё же. И палочки никакие не высеиваются. Да вот рентген.
       – В рентгене всё и дело, – сказал врач. – Просто к описанию снимков не очень серьёзно подошёл тот, кто диагноз поставил. Видно у вас какая-то травма была, или ушиб ребра. Вот там маленькая чёрточка – затемнение появилось. Это и принимали за показатель болезни. Вспомните, как на рентгене: вдохните, задержите дыхание, выдохните, задержите дыхание. Так? Так вот, когда делаете вдох, туберкулёзные эти штучки-дрючки бегают. А у вас на месте стоят. Так что это следы от какого-то ушиба, травмы какой-то, на которую, может, в детстве и внимания не обратили. Понятно рассказываю?
       – Понятно. Могли бы и более профессионально, я бы и без разжёвывания понял. Что могу сказать! Спасибо, большое спасибо. Теперь могу служить без ограничений?! – радостно сказал Бабайцев.
      – Этого я не знаю. Не специалист. Но заключение сделаю. Туберкулёз не обнаружен. И нет оснований полагать, что когда-то он у вас был.
      Радость была необыкновенная. И не только оттого, что не подтвердился столь опасный диагноз, но и оттого, что можно, наконец, вернуться к службе без ограничений, а служил Бабайцев, в то время старший лейтенант, но не уже, а только старший лейтенант, в комендантском полку Московской военной комендатуры.
       К тому времени он уже переменился на все сто процентов. Обнаружил в себе такое резкое неприятие любого нарушения дисциплины, такое неприятие расхлябанности, дерзости, небрежности в ношении военной формы, что товарищи по роте, узнай они о том, ушам бы своим и глазам своим не поверили.
       А старший лейтенант Бабайцев, вспоминая, как вёл себя курсантом, как злил командиров, теперь на нарушителей обрушивал свой гнев, который усиливался проснувшимся в нём гневом на самого себя. Не было жёстче командира взвода в полку, не было жёстче начальника патруля, когда он выходил на патрульную службу. А ведь в полку далеко не ангелы собраны. Там собраны офицеры, именно непримиримые.

       Автору этих строк не однажды довелось убедиться в том, что офицеры эти, порой, просто фанаты своего дела. Зашёл как-то в комендатуру сделать отметку о прибытии в отпуск в отпускном билете – строгое это было правило! Прибыл из своего гарнизона в другой город, стань на учёт. Когда-то у суворовцев, целый ритуал существовал. Приезжали на каникулы, как обычно, вечером, а утром все, кто в Москву приехал отдыхать, собирались возле метро Красные Ворота и шли по Новобасманной улице становиться на учёт.
      Ну а когда уже офицером прибыл в Москву в отпуск, зашёл в помещение, где на этот учёт ставили, встал в небольшую очередь. И вдруг заходит патрульный наряд, во главе с начальником. А начальники патруля всегда выделялись – и шапка у них каракулевая и шинель, хоть и на дежурстве, стального цвета, парадно-выходная, под ремень надета.
      Как-то все притихли, особенно, кто в форме пришёл, даже, пожалуй, и капитаны несколько подобрались, хотя начальник патруля старшим лейтенантом был.
      А тот вдруг:
      – Коля, привет! – ну и подошёл ко мне.
      Вместе учились, в одной роте! И теперь он служил в комендантском полку. Разговорились о том, о сём. А он, однокашник этот, говорит-говорит о службе, о жизни, но нет-нет да вставит словечко:
      – А у тебя, Николай, гляжу, третья звёздочка старлейская далековато прикреплена, на полсантиметра примерно дальше. Да, так ты знаешь, где сейчас Валера. Он сейчас в Тамани – виделись недавно… Н-да… А эмблема в петлице тоже немного не на месте. Ну ещё я видел Стасика из первого взвода, в городе встретил… Да и на шапке эмблемка у тебя не на месте – тоже поправить надо. Ну а ты, стало быть, в лесу служишь? Понятно. А постричься тебе не мешало бы. Пора, пора. А то у нас сейчас люто. И за это могут замечание в отпускной билет записать.
       Такой вот весьма характерный разговор. Ну, может, и не такие замечания, а примерно такие.
       Тут нужно бы добавить, что уж автор этих строк правила ношения формы знал достаточного хорошо – тоже ведь, как и начальник патруля, кремлёвец. Просто на миллиметрах не заморачивался, а тут взгляд, как рейсфедер, что на рабочей карте командира до миллиметра расстояния меряет. Там это важно! А на погонах и петлицах? Тоже ведь важно, что там говорить!
        Так что в комендатуре служили, как правило, офицеры требовательные, порой, требовательные даже чересчур.
        Но продвижение по службе было не очень скорым. Текучка кадров мала.
Перехаживал старший лейтенант Бабайцев в этом своём воинском звании не один год, тем более, мнимая болезнь тоже времени порядочно оторвала. Обидно, конечно. Однокашники уже давно капитаны, а кто-то, может, и майора получил, если досрочно.
        Служба однообразна. Обеспечение различных гарнизонных мероприятий, патрулирование, выставление оцеплений, к примеру, во время генеральных репетиций парадов, которые проходили на Центральном аэродроме.
       На одной из таких репетиций Бабайцева неожиданно окликнул однокашник по училищу и очень хороший его товарищ капитан Олег Добряков, который, как оказалось уже давно командовал курсантской ротой в училище.
       – Вадим! – с удивление воскликнул он, подходя к Бабайцеву. – Какими судьбами? И почему старший лейтенант?
       Бабайцев кратко рассказал свою историю. Кратко, потому что Добряков подошёл во время перерыва между прохождениями.
       Ведь на общепарадных, да и на генеральных репетициях порядок был таков. Построение, объезд войск, поздравления, ну и первое прохождение мимо трибуны, на которой ответственные за проведение парада военачальники.
       Затем перерыв. Во время перерыва – разбор. Там, в верхах разбор.
       После перерыва снова построение, но прохождение уже без предварительной части, без объезда войск. Затем снова разбор, ну и перерыв. И наконец, третья, заключительная тренировка по полной программе.
      Добряков, выслушав Бабайцева, воскликнул:
      – Так давай к нам, в училище?! В мою роту! Я третьей ротой командую. У командира взвода уже капитанская категория, значит, к капитанскому званию сразу будешь представлен. И дальше перспектива! Я в этом году в академию поступаю. Сразу тебя за ротного оставлю. А если поступлю – очень рассчитываю поступить – то и утвердят тебя в должности ротного.
       Бабайцев недоверчиво ответил, что это, мол, на сказку похоже.
       Но Добряков говорил убеждённо. Он, как выяснил потом Бабайцев, пользовался большим авторитетом у командования училища.
       – Неужели из четырёх командиров взводов не найдётся, кто тебя заменит? – спросил Бабайцев.
       – В том-то и дело, что нет таких. Некому заменить. Впрочем, сам увидишь.
       – Как же я смогу в училище попасть?
       – Это уже не твоя забота. У нас же почти вся комендатура – выпускники-кремлёвцы. Ты-то хочешь в училище?
       – Ещё бы! В родное училище, да не хотеть?! Конечно, с радостью пойду, – сказал Бабайцев.
       – Ну, тогда по рукам! Всё, бегу, построение.

       А через некоторое время пришёл приказ, и Вадим Александрович Бабайцев прибыл в училище, командиром взвода третьей роты второго курсантского батальона.
       До его прихода во всех взводах, кроме одного, который ему и достался, были командиры. И каждый взводный, видимо, в тайне надеялся на то, что после поступления в академию Добрякова, может стать ротным. А ротный в училище – это уже майорская категория.
       И сразу начались испытания. Бабайцев так и не узнал, кто из офицеров подличал, но попытки навредить делались постоянно. Даже курсантов пытались восстановить против него, исполняющего обязанности командира роты. Хотя это и вовсе верх нарушения всех армейских канонов. Замечание делать офицеру при подчинённых не положено, а тут настраивать пытались…  Пугали, мол, если командиром роты назначат Бабайцева, всем будет плохо. Потому что прибыл он из комендатуры, ну и замашки у него соответствующие. Отношение же к комендантской службе известно, никому не хотелось общений с начальником комендантского патруля, а здесь этакий начальник патруля ротным станет. Не дай боже.
        А время шло, и как ни старались тайные силы в роте, ничего у них не вышло. Едва поступил в академию капитан Олег Добряков, тут же состоялся приказ о назначении командиром третьей роты Вадима Бабайцева, к тому времени уже прикрепившего по четвёртой звёздочке на свои погоны.
        Начал с дисциплины. Почувствовав, что старшина роты противодействует, сменил старшину, назначил другого, как казалось, более требовательного. Но слишком было всё запущено. Не справился новый назначенец.
       А между тем, капитан Бабайцев успел присмотреться к роте. Выбрал здоровяка, ну прямо Илью Муромца – курсанта Котова. С учёбой у него не совсем ладно всё было, но парень из войск поступил, требования дисциплины понимал правильно.
       Стали постепенно, общими усилиями, затягивать гайки. Опереться мог на старшину, на некоторых сержантов, а вот относительно офицеров, прав оказался Олег Добряков, так получилось, что и опереться было не на кого. То ли действительно слабоваты характерами были, то ли просто саботировали всё, не желали помогать пришлому командиру, занявшему, как считали, место одного из них.
       Причём, действовали люди явно бесчестные и наверняка столько же бесчестными людьми направляемые.
      И вскоре выкинули такие фокусы, которые заставят удивиться, а то и ужаснутся читателей, когда прочтут о них в следующей главе.
      Если бы о случаях таковых рассказал автору этих строк не Вадим Александрович Бабайцев, а кто-то другой, вряд ли бы поверил…
 
                Глава шестая
                Лоскуты от парадной шинели

       Нелегко, очень нелегко складывались у капитана Бабайцева отношения с курсантами 3 роты.
       Это была рота уже четвёртого четырёхлетнего набора. В 1958 году впервые набрали в училище курсантов, которым предстояло получить высшее образование. Училище, прежде именовавшееся Московским Краснознамённым пехотным, а чуть позже, Московским Краснознамённым военным училищем, теперь получило новое наименование. Гордо звучало: Московское высшее общевойсковое командное Краснознамённое училище имени Верховного Совета РСФСР. Позднее в наименование были включены последовательно ордена Ленина и Октябрьской революции.
       Но всё это было позже, а в 1961 году была набрана 3 рота, в которую спустя год и пришёл Вадим Александрович Бабайцев, сначала командиром взвода, а затем получив назначение командиром роты.
       Офицеры роты словно затаились. Делали как будто бы своё дело, а какое дело то у них, командиров взводов? В будущем ещё наступят времена, когда в каждой роте оставят двух командиров взводов, каждый из которых станет отвечать за два взвода. Изменений особых никто и не заметит. Да и нагрузки не прибавится особой.
       Во все времена и всё зависело от личного отношения офицера к своей работе. То есть, можно было отбывать номер на службе – и не придерёшься. Но можно было работать на полную катушку. Вот тогда и результат налицо! Тогда взвод быстро выходил в передовые.
       Я не называю имена командиров взводов 3 роты капитана Бабайцева только потому, что случаи, о которых расскажу в главах, посвящённых командиру роты, невольно бросят на них тень. А вот был ли кто из офицеров виновен в подстрекательстве курсантов к некоторым выходкам или не был, сказать трудно, да и доказать вряд ли возможно. К тому же теперь и не нужно.
       То, что зачастую вновь назначенным командирам первое время должного уважения подчинённые не оказывают, не является редкостью. А тут ещё и интересы ущемлены. Не таким уж быстрым бывает продвижение там, где в роте четыре взвода и все клеточки командирских должностей заполнены. Объяснимо недовольство, объяснима обида. Вот только оправданию ни обиды, ни недовольства не подлежат.
        Но пора перейти к тому, что произошло в 3 роте однажды утром. Произошло то, конечно, не утром – утром обнаружилось.
        В тот осенний день капитан Бабайцев вошёл в канцелярию роты и замер поражённый. На вешалке красовалась капитанская шинель, только что пошитая для предстоящего парада 7 ноября на Красной Площади. Красовалась – можно взять в кавычки. Она являла жалкий вид – вся была превращена в лохмотья, видимо её изрезали острой бритвой. Восстановлению она явно уже не подлежала.
       Нахмурился. Постоял минуту, посмотрел. Сразу понял, против кого это содеяно – конечно же, против него.
       Вышел к роте, построенной перед занятиями. Рота замерла как никогда. Муха пролетела б, и то услышал бы.
       Спокойно прошёл вдоль строя, поглядывая на курсантов, которые под взглядом этим вытягивались в положении «смирно», или как острили иногда – «ещё смирней». Да уж «ещё смирней» и некуда было.
      «Ждут, негодники, – без всякой неприязни подумал Бабайцев. – Знают, все знают, что произошло. Ждут, что сейчас разражусь бранью и упрёками. Ан-нет, не выйдет. Не дождутся».
      Спокойно дал указания заместителям командиров взводов, спокойно подал команду разойтись по классам. Полевых занятий в тот день не было. Все занятия в учебном корпусе.
      Когда курсанты разошлись по аудиториям, вернулся в канцелярию, ещё раз осмотрел шинель и отправился проверять порядок в расположении роты – спальном помещении, огромном, на все четыре взвода, вытянутом в прямоугольник. Четыре ряда курсантских коек. Выравнены койки по струночке, выровнены прикроватные тумбочки по струночке, выравнены подушки, выравнены по краям покрывала на одеялах.
      До вечера молчал, никому ничего не говорил. Шинель, изрезанную убрал в стенной шкаф. Так чтобы никто из посетителей не увидел её до времени.
      Отпустив по домам командиров взводов, сам остался проконтролировать вечернюю проверку.
      И на проверке вёл себя исключительно спокойно, словно ничего и не произошло.
      Старшина прочитал список, доложил, что все на месте.
      – Объявляйте, кто заступает завтра в наряд, – напомнил Бабайцев.
      Старшина объявил, снова доложил. Ждал, когда ротный подаст команду разойтись и готовиться к отбою.
      – Боевой расчёт забыли произвести, – снова, всё так же спокойно сказал капитан.
      И вот произведён боевой расчёт. Что же дальше?
      Уже всем, наверное, невмоготу было терпеть. Когда же, когда начнётся? Ну и чем всё закончится?
      – Так, подождите минуту. Я сейчас, – и Бабайцев, больше ни слова не говоря, удалился в канцелярию.
      Через минуту он вышел. В руках была шинель, отваливающиеся лоскуты которой тащились по полу.
      – Вот! Полюбуйтесь! – сказал он. – Я не буду спрашивать, чьих это рук дело. Вы изрезали шинель, приготовленную для парада на Красной Площади! Причём изрезали шинель офицера, входящего в запасной состав парадного расчёта.
       Он сделал паузу. Заметил, что курсанты стали переглядываться, на лицах некоторых появились недоумённые выражения.
       «Значит, знали…, действительно, многие знали, – понял Бабайцев. – Кто знал, а кто участвовал? Сразу не разберёшь?»
       Конечно, найти виновных можно было легко, но для этого нужно было возводить дело об испорченной шинели в разряд особый, политический.
       Недоумение курсантов понятно. Все знали, что командир роты не в запасном, а основном составе парадного расчёта. Запасным был другой офицер.
       На парады обязательно кроме основного состава готовится и запасной. Расчёт таков – два человека запасных на шеренгу в двадцать человек. Ведь случается всякое. Бывает, что от долгого неподвижного стояния по команде «смирно» человек теряет сознание и падает. Не удивительно, ведь тяжесть огромной ответственности приводит к волнению, приводит, даже к некоторому оцепенению в строю. Вполне естественно и у офицеров, что идут впереди коробки, перед строем, есть запасные. Так вот, основным в парадном расчёте был капитан Бабайцев. Рост у него кремлёвский, выправка, да и шаг строевой не только кремлёвский, но и роты почётного караула, в которой ему тоже довелось послужить, пока был в комендантском полку.
       Ну а запасным назначили другого офицера…
       Впрочем, о том теперь и речь.
       Капитан Бабайцев поднял повыше шинель, чтоб всем было видно, и сказал:
       – Вы изрезали шинель не мою – моя заперта в отдельном шкафу в кладовой и готова к генеральной репетиции. Вы изрезали шинель любимого вами офицера капитана Суворова. Иди Катков, принеси мою шинель. А это уже больше не шинель, – и, бросив её на пол, прибавил: – Возьмите себе на память.
       Старшина роты Катков открыл кладовую, вынес шинель Бабайцева.
       Бабайцев уверенно сказал о хозяине испорченной шинели, что тот является «любимым офицером». Да, действительно капитан Евгений Иванович Суворов был любим курсантами. И любим за что бы вы думали? За доброту и мягкость. Не знаю уж, на чём основывались эти качества, но и в 3 роте любили курсанты Суворова, да и в 1 роте – тоже.
       Ну а, как известно, не сразу человек, ступивший на стезю воинскую, понимает, что важнее в службе, требовательность или мягкость и доброта? И кто оказывается добрее, командир не требовательный, или требовательный, но не афиширующий свою доброту. Поговорим и об этом, а пока, проследим за развитием событий в роте.
       Услышав, чья шинель приведена в негодность, курсанты стали перешёптываться. Бабайцев выждал немного и кивнул старшине. Тот понял без слов и гаркнул:
       – Разговорчики в строю!
       Все замолчали. Рота замерла, полагая, что вот, сейчас наступит какая-то развязка. Но Бабайцев был столь же спокоен.
       Он снова очень медленно прошёл вдоль строя и сказал:
       – Вы прекрасно знаете, что училище у нас парадное, что нам предстоит седьмого ноября торжественным маршем пройти по Красной Площади. То, что произошло, может быть расценено, как акт политический, как попытка срыва участия училища в мероприятии государственного масштаба. Путём порчи шинели кто-то хотел вывести из строя офицера, который входит в парадный расчёт. Это уже не дисциплинарный проступок. Разбор этого дела может принять такой оборот, что им займётся особый отдел, со всеми вытекающими последствиями. Ну и в итоге виновных ждёт суд военного трибунала.
       Рота затихла, как по команде «ещё смирней».
       Капитан Бабайцев нисколько не преувеличивал. Особому отделу в таком училище, как Московское ВОКУ делать особенно нечего. Какие уж могли быть изменники, предатели!? Ясно, что, если свершалось что-то серьёзное, то по глупости, недомыслию. Но как-то надо было вразумить вот этих глупых чудаков, которые, скорее всего, и не сами придумали такую пакость, но уж вовсе не по наущению иностранных разведок.
       Но итог-то каков? Генеральная репетиция на носу, а капитану Суворову не в чем ехать на Центральный аэродром. Осталось всего несколько дней. Как он успеет выправить новую шинель? Ну а с другой стороны, тоже закавыка. Как можно объяснить командованию, что он лишился шинели?
      То есть курсанты не могли не оценить положения, в котором оказались. Тут уж не важно, чью шинель они испортили. Куда не кинь, всё клин.
      А капитан Бабайцев продолжал:
      – Об этом происшествии, быть может, уже завтра будет известно особисту. В роте десять человек к нему ходит, а кто они, ни вы, ни я не знаем. Наряд будет отвечать. Три дневальных и дежурный по роте. Ключ от канцелярии у дневального. Значит, один из дневальных точно знает, кто его брал. А я не хочу знать. Вопрос выходит за пределы моей компетенции. Кого-то ждёт военный трибунал. Ну а теперь, старшина, командуйте. Подходит время отбоя, не будем нарушать распорядок дня.
        Бабайцев проследил, чтобы его шинель повесили в кладовую на прежнее место и ушёл в канцелярию. Надо было собираться домой.
       Больше он к этому вопросу не возвращался, но и никому о происшествии не докладывал.
       Приближался день генеральной репетиции, но в роте всё было спокойно, никто не суетился, никто не нервничал. Удивительно то, что даже осведомители, их было действительно в каждой роте по 10 человек – такова установка – так вот никто из тех, что «ходили к особисту», видимо, ничего не доложили.
       Спокойным был и капитан Евгений Суворов.
       Утром, в день генеральной репетиции, перед выездом на центральный аэродром он встал в строй в новенькой шинели. Потом уже Бабайцев узнал, что курсанты – кто конкретно, он не интересовался – собрали деньги, видимо, с инициаторов, приобрели материал для шинели, а материал был особый, тот из которого шинели шьют полковникам – ну и каким-то образом договорились с военным ателье, которое обслуживало училище и было в жилом городке за тыльным КПП. Шинель пошили в срок.
       Ну что ж, наверное, это стало хорошим уроком для тех, кто хотел досадить ротному, да только уроком-то стало не для всех, а потому, как оказалось в скором времени, случившееся напоминало цветочки перед теми ягодками, которые ожидали впереди, ягодками, связанными с пропажей из ружейной комнаты роты секретного оружия…

                Глава седьмая
                «Печать сорвана… Секретный гранатомёт исчез!»

       День клонился к вечеру, уже вернулись со строевого плаца после развода караула и суточного наряда дежурный по роте и дневальные. Личный состав роты находился на самоподготовке.
       Капитан Бабайцев задержался в канцелярии, чтобы дождаться доклада дежурных о приёме и сдаче, ну а потом собирался сходить домой поужинать, чтобы вернуться к личному времени курсантов.
      Наметил побеседовать с отстающими в учёбе, ну и, отпустив командиров взводов по домам, лично проконтролировать остальные мероприятия по распорядку дня.
       День как день. Ничего особенного. После происшествия с шинелью рота несколько притихла, и казалось даже, что дела пошли на лад.
       Дежурные что-то задерживались. Давно бы уж пора доложить.
       Бабайцев только собрался выйти, чтобы узнать, в чём задержка, как оба сержанта появились на пороге канцелярии роты.
        Сдавал дежурство по роте сержант Анишин, несколько разбитной, самоуверенный сынок большого начальник. Не Бабайцев назначал его командиром отделения. Раньше назначили, но снимать пока веских причин не было.
        Принимал наряд сержант Макаров, серьёзный, вдумчивый паренёк, требовательный и твёрдый.
        – Товарищ капитан, – начал он вместо доклада о приеме дежурства. – Печать на пирамиде с гранатомётами сорвана. Принять дежурство не могу.
        – Не сорвана она. На месте печать, – возразил Анишин.
        – Ну, допустим, не сорвана, но видно, что её аккуратно подрезали и на место поставили, – сказал Макаров.
        В ружейной комнате, в отдельной пирамиде, запертой и опечатанной, находились три новейших противотанковых гранатомёта РПГ-7, в ту пору ещё секретных. Их прислали в роту для того, чтобы курсанты во время выездов на стрельбище произвели из каждого по 50 выстрелов. Потом с гранатомётами должны были продолжить работу конструкторы. Впрочем, что там и как, роты уже не касалось. Приказано произвести выстрелы. Этим и занимались.
       Бабайцев ушам своим не поверил. Только и сказал:
       – Быстро в ружейную комнату.
       Уже в коридоре распорядился взять с собой одного дневального новой смены и поставить у двери, и ещё одного, из старой смены, выставить в коридоре у входа в ружейную комнату, чтобы курсанты роты, если будут мимо проходить, не глазели, что там, да как.
      Лишняя информация не нужна, дело могло иметь серьёзный оборот, хотя Бабайцев надеялся, что новый дежурный просто перестраховывается с этой печатью.
        Подошли к пирамиде. Печать действительно была с виду странной. Вроде бы на месте, но явно как-то не так стоит.
        Бабайцев снял печать, взял ключ и открыл дверцу пирамиды. Гранатомётов было два! Одного не хватало. Вот тут всё похолодело внутри. Такого за всю службу свою он не слыхивал и не видывал. Что бы вот так, в мирное время, в училище, из ружейной комнаты, которая постоянно находится под охраной дневального, да и вообще на виду, был украден гранатомёт?! В это даже не верилось.
       Мысль у Бабайцева работала чётко. Главное делать всё быстро, не давая опомниться тем, кто повинен в таком преступлении. Да, именно преступлении. Это уже не шинель, где, конечно, можно было при необходимости всё повернуть на прямое вредительство, но правильнее было бы всё решить так, как и решилось. А здесь – кража оружия. Сколько там? До семи лет? Точно не помнил, но где-то около того. Ну а если учесть, что украден секретный гранатомёт, может всё вылиться и в гораздо более серьёзное обвинение и завершиться серьёзнейшим сроком.
       – Так, Анишин, весь старый наряд ко мне, – приказал Бабайцев, и когда все собрались, велел: – Следуйте за мной!
       Он привёл наряд в класс, сказал:
       – Будете находиться здесь, пока не вспомните, куда делся гранатомёт. Ужин вам принесут, если понадобится в туалет, постучите, вас проводят. По вашей вине пропало секретное оружие. Это преступление.
       И вышел из класса.
       Теперь предстояло решить вопрос, который никто, кроме него самого решить не мог. По всем статьям необходимо было немедленно доложить о случившемся дежурному по училищу, а тот, в свою очередь, обязан был доложить начальнику училище генерал-майору Неелову. Пропажа оружия – не шутка. А секретного тем более. Доклад о таком происшествии должен пройти по всем инстанциям до самых высших.
       Время шло, но что было делать? С каждой минутой его личная ответственность за то, что не докладывал по инстанции, возрастала. Но Бабайцев понимал причину происшествия и считал необходимым переломить её самостоятельно. Он ни на минуту не сомневался, что сделано специально, сделано против него, чтобы добиться снятия с должности. Кто затеял, другой вопрос.
       Никому ничего не говорил, объявлений роте никаких не делал. Знал о тех десяти человеках, которые «ходили к особисту». Не ему было решать, правильно это или неправильно. В любом обществе и при любом строе такое явление присутствует, уж осуждай, не осуждай. А коли переменить не можешь, так принимай как необходимость и учись с этой необходимостью жить.
       Понимал, что суточный наряд должен знать, не может не знать, кто это сделал.
       Вызвал каждого в канцелярию. Побеседовал, разъяснил последствия. Но все – сама невиновность. Нет, не видели, не знали.
       – Да как же не понимаете? – сказал дежурному Анишину. – Дело-то серьёзное. Гранатомёт секретный. Это не просто оружие, а секретное оружие, за которым охотятся разведки иностранные. Вы что его продали шпионам?
      Немного напугало. По глазам увидел.
      – Понимаете, что тут и отец вам помочь не сможет. Это не опоздание в строй и даже не самоволка.
      Вспомнил, сколько звонков бывало, когда не отпускали Анишина в увольнение.
      Но ведь не факт, что он. Если и не он, то в любом случае он причастен.
      Сколько ещё можно ждать? Бабайцев шёл ва-банк. Если бы доложил немедля, уже искали бы, перетрясали всё училище, работали бы и офицеры особого отдела, и офицеры штаба, прочёсывали бы всю территорию курсанты. Конечно, было бы взыскание. Никуда не деться. Но теперь, теперь всё усложнялось из-за того, что не доложил сразу и по-прежнему не спешил делать это.
      Решил:
      «Оставлю до утра! Может, прояснится, может, одумаются».
      Не одумались. Утром говорил со всей ротой, даже намекнул на то, что, возможно, друзья «молчи-молчи» – так звали особистов – уже сообщили о случившемся. Пояснил, что будет дознание, и в любом случае пропажу найдут, а виновникам грозит военный трибунал и приговор с немалыми сроками.
       – И не надейтесь, что офицеры особого отдела не смогут вас расколоть. Тот что-то видел, этот что-то видел, а дело-то не шуточное, вот и расскажут. Любой расскажет. И ещё вопрос. Может иностранным шпионам хотели продать гранатомёт? Не завидую тем, кто это сделал. Сроки там большие, очень большие! У меня всё.
      Он старался держать роту в поле зрения, чтобы никто не успел сбежать да стукануть. Тянуть более было нельзя.
      План уже созрел, действенный план, но… Времени на его выполнение уже не было.
      Поспешил на КПП. Знал, что начальник училища генерал Неелов обычно выходит из машины, как только она выезжает на Золотой километр, и идёт пешком до училища.
      Дождался генерала. Дежурный по училищу поспешил с докладом.
      Неелов сразу заметил Бабайцева, понял, что случилось неладное. Спросил:
      – Бабайцев, что у вас?
       Сам подошёл ближе, понял, что доклад будет какой-то такой, о котором не надо знать дежурному. Пошли по пути к главному корпусу. Дежурный остался на КПП.
       – Товарищ генерал, в роте ЧП! Пропал гранатомёт, РПГ-7.
       – Бабайцев, да ты что!? Ты что говоришь!? – всегда выдержанный, уравновешенный Николай Алексеевич Неелов не смог сразу прийти в себя и всё же спросил, немного успокоившись: – Когда обнаружил?
      – Вчера при смене суточного наряда.
      – Вчера? И не доложил? Почему сразу не доложил? – задавал вопросы Неелов.
      – Товарищ генерал, вы бы тут же приехали в училище, всех подняли. Шум бы поднялся, но результата никакого. Я ведь понимаю причину. И гранатомёт найду.
      – Да что ты такое говоришь!? Надо немедленно докладывать в округ. Это ж секретные образцы. Они на особом учёте. Уже, небось, по линии особого отдела информация пошла?
      – Прошу вас, подождите. Не докладывайте. Гранатомёт будет на месте. А с особистом я сам поговорю, как только придёт на службу. Нужно поговорить раньше, чем его «друзья» к нему попасть смогут.
      – Так особист не знает?
      – Нет, не знает.
      – Ну, Бабайцев, смотри! Сколько нужно времени?
      – Два часа.
      – Хорошо. Жду доклада!
      Бабайцев сразу отправился в кабинет особиста. Тот только что прибыл на службу. Спросил:
      – Что-то случилось?
      Бабайцев рассказал со всеми подробностями. Реакция почти как у генерала:
      – Да ты что?! Надо немедленно принимать меры.
      – Я к тебе зашёл, потому что знаю: сейчас побегут твои осведомители. Придётся тебе их заменять – всех вычислю. Шучу. Прошу тебя два часа никому ничего не докладывать. Нам ведь важнее что? Шум поднять или гранатомёт найти?
       – Найти гранатомёт, конечно. Найти во что бы то ни стало!
       – Я и не сомневался, что так ответишь. Спасибо за понимание. Неелову я доложил только что. Попросил два часа. Ровно два часа.
        Бабайцев поспешил в расположение роты. Личный состав вот-вот должен был вернуться из столовой с завтрака.
        Спросил, покормили ли пленников. Покормили. И ужин, и завтрак им носили в класс. Дождался возвращения роты с завтрака и приказал:
         – Быстро зайти, кому нужно, в туалет, умывальник и сразу на построение.
        Он пресекал всякую возможность что-то сделать или перепрятать, если было что перепрятать.
        Затем приказал старшине убрать дневальных и поставить их на улице у окон роты. Что бы больше ничего не вынесли. Окна все открыть, двери все открыть. Ружейную комнату открыть, но что бы вход в неё не был под наблюдением. У тумбочки никого быть не должно.
       Сам пошёл в коридор, поглядеть, все ли взводы разошлись по классам.
       Прошло ещё какое-то время, и старшина роты подбежал к с докладом:
       – Товарищ капитан, гранатомёт на месте!
       Сразу как-то отлегло от души, и Бабайцев почувствовал необыкновенную усталость после долгой бессонной ночи.
       Проверил ружейную комнату, пирамиду с РПГ-7. Все три гранатомёта стояли на месте. Приказал опечатать пирамиду и пошёл к начальнику училища. По пути заглянул к особисту и сказал только:
        – Нашли! Я бегу к генералу.
        – Ну, Бабайцев, – проговорил Неелов. – В рубашке родился. Я даже представить не могу!? У меня фантазии не хватает, чтобы представить, что могло быть. – он сделал паузу и спросил: – Как удалось найти?
       Бабайцев выложил, какие у него были соображения и обосновал решение, которое привело к успеху.
        – Да, пожалуй, ты прав, если бы шум подняли, не решились бы они его вернуть. И чем больше шуму, тем страшней признаться. Не знаю, нашли бы мы так быстро или не нашли. Хорошо, иди, командуй ротой.
      Когда возвращался в расположение, особист всё-таки перехватил.
      – Давай, рассказывай. Услуга за услугу.
      Слушал и только головой качал. Удивлялся. Потом спросил:
      – А не хочешь у нас работать?
      Бабайцев человек прямой. Отрезал:
      – Стукачом, никогда!
      – Да ты что? Тебе такое никогда б не предложил. Знаешь, небось, кто вот так нам помогает. Там другой контингент. Я имел в виду учёбу, а потом работу. Ты ведь просто удивляешь своими способностями следователя. Думаешь, про шинель не знаю? Там тоже блестяще всё сделал. Просто молодец. Без шума и красиво!
       – Нет, я своё дело люблю!
       – Ну что ж, ещё раз могу выразить своё восхищение. Докладывать не буду. Ведь всё на месте.
       Бабайцев знал, что, конечно же, особист доложит начальству о случившемся, так же как наверняка доложил и о шинели. Да только доклад докладу рознь. Одно дело доклад, по которому решения принимаются нелицеприятные, а другое, просто, как удивительный опыт действенной работы по нейтрализации нарушителей дисциплины, которые вот так, по непонятным причинам, по слабости духа, а может, увы, и по подлой своей сущности, в мгновение могли превратиться из курсантов в преступников.

                Глава восьмая
                Тук-тук, тук-тук – стук-стук, стук-стук!

       Наступил сентябрь, и после митинга, посвящённого началу учебного года, начались плановые занятия. Доставалось курсантам, ещё как доставалось, особенно с той поры, как началась парадная подготовка. Количество учебных часов не сокращалось. Сокращалась самоподготовка. Вместо неё – строевой плац и два часа занятий.
       Начинали с одиночной строевой подготовки. Несколько упражнений на месте, в одношереножном развёрнутом строю, затем поворот направо, и в колонну по одному отработка строевого шага по разделениям. Удар большого барабана и несколько ударов малого, снова удар большого барабана и опять несколько ударов малого.
       А командиры зорко следят, что б нога была прямая, не сгибалась в колене, да что б повыше подъём ноги.
       «Бах-тах-тах-тах, бах-тах-тах-тах!» – гремит над плацом строевым. Курсант Константинов назначен в основной состав парадного расчёта. Старался изо всех сил. На счету у него уже четыре парада на Красной Площади в суворовском строю.
       Он поступил в суворовское военное училище после восьмого класса средней школы в девятый суворовский класс. Но на парад их роту впервые взяли лишь в десятом классе, то есть на октябрьский парад 7 ноября. Вот такая выходила катавасия в числах в связи с перевёрсткой календаря после революции.
       Штурм Зимнего был (убеждали в то время, что он был) в ночь с 24 на 25 октября. Но военные не говорят «с»…-…«на», военные говорят «на», то есть на 25 октября, ну и по-новому это – «на 7 ноября». Раньше и пояснять нужды не было, но теперь юная поросль иногда путается в этих странностях. Октябрьский парад в ноябре!
       У Николая Константинова эта подготовка к параду была уже пятой вообще и третьей к Октябрьскому параду.
       Старался. Знал, что парадная коробка формируется из трёх рот, а в трёх ротах около трёхсот человек. В основной же состав входят двести курсантов. Нужно стараться.
      Роста он был для училища нормального – 178 сантиметров. Но попал в пятую шеренгу. Можно представить, каковы курсанты-кремлёвцы. Были времена, что ниже 170 сантиметров вообще в училище не брали. А тут вот ведь, 178 сантиметров, а лишь пятая шеренга. Ну а первая – любо дорого посмотреть – гвардейцы!
      На парадных тренировках отдушиной было, когда периодически прекращалась барабанная дробь по разделениям, строили курсантов по шеренгам в двадцать человек каждая и начинались тренировки в прохождении по одной шеренге с равнением направо, на трибуну. Добивались того, чтоб равнение было безукоризненным.
      Затем следовали прохождения по две шеренги, затем по пять и, наконец, весь батальон тренировался в прохождении уже под оркестр. С той поры, как тренировки достигали такого уровня, военный оркестр училища становился постоянным участником занятий, разве что кроме тех дней, когда оркестранты выезжали для тренировок в составе сводного тысячетрубного оркестра.
       Ведь огромный оркестр, потрясающий на Красной Площади воображение зрителей своими размерами и своей необыкновенной согласованностью в каждом движении, не берётся ниоткуда. Он составляется именно из оркестров военных академий и училищ, соединений и частей, привлечённых к участию в параде. Потому и именуется сводным, тысячетрубным.
       В суворовском военном училище ходили в ботинках, ходили, тесно прижавшись плечом к плечу, а оттого и шаг слабоват, да маловат. Так и военные академии ходили – ничего особенного. И только в Московском ВОКУ Константинов понял, что настоящий строевой шаг, настоящее прохождение возможно, когда ты в сапогах, когда в руках, в положении «на грудь» автомат, изящный боевой автомат Калашникова, родной АКМ, с которым курсанты, порой, разлучались лишь ненадолго и который, казалось срастался со своим хозяином намертво.
      Конечно, уставали с непривычки, едва до отбоя дотягивали и валились в койку, мгновенно засыпая.
      Даже во сне звучало и клокотало в ушах: «Бах-тах-тах-тах, бах-тах-тах-тах!»
      Тяжело, а попробуй, скажи кому, мол, давай освободим от парадной, и будешь во время тренировок картошку на кухне чистить или уборкой территории заниматься. Это гораздо легче. Что вы? Никто не согласится. Если уж случалось, что курсант не попадал в парадный расчёт, то по каким-то причинам, порой и от него независящим. Отсеивали кого-то по болезни, ну или уж потому, что не получалось что-то на первых порах со строевой подготовкой. Такие курсанты старались изо всех своих сил освоить премудрости строевой. Они не теряли надежды, что вот к следующему параду наверстают то, что не получалось. Надеялись, что займут место в парадном строю.
       Только отбой объявят, а уж команда дежурного: «Подъём!» – сметает всех со своих коек и выбрасывает из спального помещения в строй, на утреннюю физическую зарядку. Когда усталость сильная, сон мимолётен, хоть продолжается он те же восемь часов, положенные в армии.
      В окрестностях училища раздолье. Кузьминский лес, в то время ещё не тронутый, постепенно, ближе к городским улицам переходил в парк.
      А в лесу – стёжки-дорожки. Пробежали до поляны, сделали упражнения, и назад. Зарядка не слишком долгая. Она должна не утомить, а напротив, бодрости придать. Заставить проснуться, глотнуть свежего воздуха, после казарменного жития ночного.
      Но Кузьминский лес раскрывал курсантам свои объятия не только для утренней физической зарядки. Плановые занятия по физподготовке тоже частенько там проводились.
     Ну а с тех пор, как началась парадная подготовка, занятия такие не очень уж лёгкими были. Особенно, если день солнечный, да не по-осеннему тёплый. Такие занятия должны были проводить либо преподаватель, либо командир взвода, смотря по тому, какие темы отрабатываются.
      Ну а если просто бег, то отчего бы и не поручить это заместителю командира взвода («замку», в обиходе), тем более такому здоровяку, срочную отслужившему, как «замок» 2 взвода к тому времени уже младший сержант Вячеслав Суровой.
      Вячеслав Суровой для Николая как-то сразу стал Славой, Славиком. Сдружились они по непонятным мотивам. Вроде и люди разные, да вот как-то нашли общее. Это, собственно, и не редкость. Вот курсанты Михайлов и Трошин, совсем разные. А ещё во время учёбы в Киевском СВУ стали друзьями – водой не разольёшь.
      В тот день после двух часов лекции, где курсанты с переменным успехом боролись со сном, построился 2 взвод на физподготовку.
      Командир взвода вышел перед строем и сказал:
      – Младший сержант Суворовой, поручаю сегодня физподготовку вам провести. Тема – бег три километра. О том, как пройдёт занятие, доложите по прибытии. А я на совещание.
      Ну что ж, команда: «Напра-во!.. За мной, не в ногу, Шагом-марш»
      Вывел Суровой взвод за ворота училища. А вокруг – чудо, какая погода! Но занятие есть занятие.
      Скомандовал:
      – Бего-о-о-м-марш!
      Побеждали, всё так же, строем, как и шли. Пока бег не на время, тренировочный бег. Надо понять дистанцию, научиться распределять силы, сохранять дыхание. Всему этому ещё будут учить и командиры, и преподаватели, а пока тренировка просто на выносливость.
      Если хорошо пройти такую дистанцию, с полным напряжением сил, то как раз целое занятия понадобится и на сам бег, и на отдых после него. Да хорошо бы ещё время оставить, чтобы, вернувшись в казарму, поплескаться в умывальнике.
      Но все же люди. И Суровой ещё не успел превратиться в жёсткого командира. В войсках ефрейтором был, то есть старшим стрелком. Даже не командиром отделения, а лишь помощником командира.
      Пробежали метров пятьсот, и открылась слева полянка, за рядком деревьев спрятанная, и вся солнцем залитая.
      Как-то само собой получилось, что свернули туда.
      – Славик, – попросил один из курсантов, – Давай отдохнём, ведь сегодня ж опять два часа на плацу топать будем. И так ноги гудят.
     И отчего ж не отдохнуть?
     – Разойдись, – скомандовал Суровой. – Только что б никуда. Всем на поляне находиться.
     Расселись курсанты на травке, разлеглись. Земля ещё не успела остыть, трава высокая. Вот уж действительно благодать.
     Кто-то даже подремать успел. Отдохнули на славу. Занятия то в высшей школе парами проводятся. Ну пока вышли в лес, пока немного пробежались, часть времени уже прошло, но всё же и на отдых более чем достаточно осталось. Набрались сил перед оставшимися двумя часами занятий по высшей математике. А главное, отдохнули и перед парадной, которая через полчаса после обеда начиналась.
      Назад почти до того самого места, где каменный училищный забор начинался, шли уже не строем, мирно переговариваясь. Потом построились, пробежали до КПП, и прошли строем по училищу ко входу в здание.
      Всё отлично, все довольны.
      Позанимались два часа высшей математикой, а потом построилась рота на обед. Столовая тогда была ещё старая, деревянная, одноэтажная. Кратчайшим путём до неё метров двести, но 1 рота, прежде чем повернуть к входу в здание, описывала пару-тройку кругов по плацу.
     Наконец, и эта тренировка позади. После обеда подобных хождений уже не положено, после обеда роту приводили ко входу в здание и, если это было в тёплое время года, давали команду разойтись.
       Полчаса до построения на парадную. Можно минут двадцать отдохнуть, а потом получение оружия и подготовка к построению.
      На этот раз перед тем как рота разошлась на короткий отдых, вышел к ней дежурный по роте и передал приказание:
      – Младший сержант Суровой, зайдите в канцелярию. Командир роты вызывает.
      Вызывает и вызывает, мало ли зачем могут вызвать заместителя командира взвода. Никто значения этому вызову не придал.
      Быстро пробежали двадцать минут отдыха. Прозвучала команда получить оружие, и курсанты стали собираться на улице, ожидая команды на построение. И в этот момент к ребятам из второго взвода, большинство из которых держались рядом – так удобнее место своё в строю занять – подошёл Суровой.
      Лицо покраснело, почти пунцовым сделалось. Голос дрожал.
      – Ну, с-с-смотрите. Не ожидал… Какая зараза.., – он негодовал и не мог найти слов. – Будет вам отдых, будет.
     И махнув рукой, отошёл прочь.
     Константинов тронул его за руку и спросил:
     – В чём дело, Славик? Что такое?
     – Я с вами как с людьми. Я хотел по-человечески. А вы?
     – Кто это вы, кто? Я-то причём. Скажи, что случилось? – продолжал спрашивать Николай.
       А вокруг уже стали собираться курсанты.
     – Что случилось? А ты слышал, что меня вызывали к ротному? – резко спросил Суровой.
     – Слышал, и все слышали, – ответил Николай.
     – А знаешь, зачем?
     – Откуда же знать. Не темни, говори, – попросил курсант Дьяченко, который постепенно завоёвывал авторитет сильного, смелого и необыкновенно справедливого парня. – Что ты всё загадками?!
       – Знаешь, как барабан на парадной бьёт? «Стук!» – говорит большой, а малый отвечает: «Стук-стук-стук-стук! Стук-стук-стук-стук! – проговорил Суровой тоном, меняющимся с раздражённого на несколько даже обиженный. – Так вот и у нас.
       – Не понял? – более серьёзно и твёрдо переспросил Дьяченко.
       – Да вот завёлся у нас малый барабан. Выдрали меня как сидорову козу за физподготовку на поляне. Кто-то уже настучал ротному. А ведь тоже отдыхал вместе с нами, тоже ведь, небось, не хотел по лесу бегать в такую-то погодку, да перед парадной. Ну, что ж быстро меня вылечили. Благодарю!
      И он отошёл от стайки курсантов, потому что объявили уже построение.
      
                Глава девятая
                О силе и без-силии командира и воспитателя

       Человек учится всю жизнь. Учится не только за школьной или суворовской партой, учится не только в курсантской или студенческой аудитории. То есть учёба его происходит постоянно, незаметно, незримо.
       Автора этих строк никто специально не учил подавать нож или вилку, острым концом к себе, а не к тому, кому этот предмет подаёшь. Откуда же такие знания? Из книг? Да, конечно, и книги по правилам хорошего тона читаны, и дома и в училище суворовском о правилах хорошего тона говорено. Но вот что вспоминается.
        Лето, деревня, отдых с родителями у бабушки. Сестра родной бабушки так и осталась в деревне, учительствовала, была награждена Орденом Ленина, медалью «Заслуженный учитель», работала там до пенсии и не захотела уезжать. Муж, тоже учитель, погиб на фронте. Вот и осталась в той школе, в своём родительском доме, а отцом её был священник в той деревне, где позднее недалеко от развалин церкви в центре села, школа была поставлена, при демократии разрушенная. Так уж получилось, что революционеры церкви рушили в первые годы после захвата власти, а демократы постепенно школы изводят…
       Сестра бабушки, Елена Николаевна Теремецкая, которую автор этих строк считал точно такой же бабушкой, в юности окончила привилегированное учебное заведение, была хорошо воспитана, образована. Даже книга сохранилась – томик Лермонтова. Полное собрание стихотворений. И надпись: «За благонравие и успехи в науках».
       Наверное, много можно отыскать истоков там, в глубинке, где довелось часто бывать летом, а пока родители разводились, даже учиться в начальной школе до второй четверти третьего класса.
       Но это так, прелюдия. Речь о другом, правда, связанном с тем, что перечислено.
       Сидели за столом. Обед. Отец попросил нож, хлеб порезать. Бабушка подала ему этот нож. А он и сказал: «Вот ведь, люди старшего поколения знают такое простое правило, как нож или вилку подать, а теперь ведь многие и понятия не имеют».
       Запомнилось. Случайно запомнилось, но на всю жизнь.
       Или вот даже трудно вспомнить, когда объяснил своему сыну, что в присутствии женщин нельзя сидеть, что надо уступать место старшим. Видно, это следовало из всего уклада семьи. Только в самом раннем детстве он всегда удивлял всех в трамвае ли, метро ли, автобусе ли. То есть в таком детстве, когда ещё даже мальчишкам взрослые места уступают, потому как возраст малышовый. Но когда входили в вагон, и кто-то предлагал место, мол, посадите ребёнка сюда. Сын отвечал громко, чуть не на весь вагон, да так твёрдо, что возражений не следовало:
       – Мужчины стоят!
       И никакими силами нельзя было его заставить сесть на освобождённое для него место.
       Некоторое отступление? Да!.
       К месту? А вот это мы скоро увидим.
      
       Учёба моего героя в стенах Московского высшего общевойскового командного училища продолжалась. Конечно, остался нехороший осадок после вот того самого «стук, стук, стук».
       Но что поделаешь?! Если не можешь воздействовать на проблему, старайся учитывать её в своей жизни и службе, чтобы хотя бы избежать неприятностей.
       Стукачество – явление отвратительное, и особенно обидно сознавать, что причина его кроется не только в сущности иных существ, предающих товарищей в надежде выхлопотать себе поблажки. Но зачастую, и командирами это поощряется.
      Ну а бороться подобным с пороком более решительно, нежели просто учитывать его и защищаться осторожностью, конечно же, курсанты ещё не научились. Бороться, к примеру, с помощью, так называемого «меченого атома». Об этом тоже вспомним, когда придёт время вспомнить.
       Стукачок взводный, в конце концов, и без «меченого атома» раскрылся, но случилось это позднее. А пока весь взвод вынужден был страдать оттого, что более уже таких занятий, как провёл «замок» Суровой в тот памятный день, уже не светило. Да и вообще курсанты стали чувствовать себя как в аквариуме.
       Ну а пока – начало начал – события назревали важные, праздничные события.
       В тот год «День Советской Гвардии», отмечаемый, как известно, 18 сентября, пришёлся на воскресенье. В училище был объявлен праздник. Принимали Военную Присягу суворовцы, прибывшие сразу на второй курс.
        Курсанты 1-й и 4-й рот присягу приняли уже год назад. Суворовцы в СВУ присягу не принимают, им это предстоит уже в стенах училищ и академий.
       Разумеется, командир роты капитан Бабайцев и тренировки на плацу организовал, и требовать не уставал, чтобы текст Военной Присяги от зубов отскакивал.
       И вот наступил торжественный день. Всё училище построилось на плацу. Под звуки встречного марша внесли Боевое Знамя, на котором всё ещё значилось «Московское Краснознамённое пехотное училище», хотя наименование с момента вручения этой воинской святыни сменилось уже дважды. Теперь училище именовалось: «Московское высшее общевойсковое командное, ордена Ленина Краснознамённое училище имени Верховного Совета РСФСР. Но Боевые Знамёна по таким поводам, как правило, не заменяются.
      На плацу по флангам – роты первого и второго батальонов. По центру, перед трибуной – в развёрнутом строю недавние суворовцы, а ныне курсанты 1-й и 4-й рот.
       Перед шеренгой – столы, покрытые красным кумачом. На столах красные папки с надписями, сделанными золотом: «Военная присяга». Там же списки новоиспечённых курсантов, где каждый, принявший священную клятву, должен поставить свою подпись.
        У столов командир роты, командиры взводов. Курсант Николай Константинов оказался в строю прямо перед столом, за которым – командир роты капитан Бабайцев. Вот тут-то и родился отчаянный план…
      По очереди выходили курсанты к столам, брали папку с текстом, раскрывали её и чётким, громким голосом, как и учили, зачитывали текст.
       Настала очередь Николая:
      – Курсант Константинов! – произнёс своим твёрдым, чуточку скрипучим голосом командир роты.
      – Я!
      – Ко мне!
      Да, такая вот команда: «Ко мне!»
      Николай вышел чётким строевым шагом, остановился перед столом и доложил:
       – Товарищ капитан, курсант Константинов для принятия Военной Присяги прибыл!
       И ответ:
       – Курсант Константинов, к принятию Военной Присяги, приступить!
       – Есть! – чёткий поворот кругом, уже с папкой в руках.
      Теперь её надо раскрыть. Но что это? Курсант Константинов опускает руку с папкой по швам, вытягивается в струнку и начинает говорить громким, ясным голосом:
 
       – Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик, вступая в ряды Вооруженных Сил, принимаю присягу и торжественно клянусь быть честным, храбрым, дисциплинированным, бдительным воином, строго хранить военную и государственную тайну, беспрекословно выполнять все воинские уставы и приказы командиров и начальников.

      Я клянусь добросовестно изучать военное дело, всемерно беречь военное и народное имущество и до последнего дыхания быть преданным своему Народу, своей Советской Родине и Советскому Правительству.

      Я всегда готов по приказу Советского Правительства выступить на защиту моей Родины – Союза Советских Социалистических Республик и, как воин Вооруженных Сил, я клянусь защищать ее мужественно, умело, с достоинством и честью, не щадя своей крови и самой жизни для достижения полной победы над врагами.
        Если же я нарушу эту мою торжественную присягу, то пусть меня постигнет суровая кара советского закона, всеобщая ненависть и презрение трудящихся».

       И снова чёткий поворот к столу, доклад о том, что принятие Военной Присяги закончил, и подпись возле своей фамилии, рядом с подписями своих товарищей.
        – Становитесь в строй! – голос командира роты с недовольными нотками, взгляд строг.
       Наконец до Николая Константинова дошёл смысл – если бы требовалось читать текст наизусть, то и папку бы не давали. Несколько перестарался.
       А потом торжественное прохождение торжественным маршем, праздничный обед и… выход в город, первый выход в город, правда не самостоятельный, не по увольнительной, а во главе с командиром взвода. Выход в кино. Билеты взяли заранее. Нужно было поторапливаться.
       Причём, кто-то догадался взять эти билеты не в кинотеатр, расположенный где-то поблизости, в Кузьминках, а именно в центре. Ну что ж, хотелось и на метро проехать, и по Москве походить.
       А путь в ту пору от училища до центра был совсем не близким. Правда, недолго уже оставалось быть такому долгому пути. Через несколько месяцев после поступления Константинова в училище открыли метро Кузьминки, но это позже. Почти до самого Нового года приходилось ездить на том же, что и теперь, знаменитом курсантском 79-м автобусе до станции метро Автозаводская. А это и тогда было далеко, а теперь, наверное, и вовсе не реально было бы добраться из-за жутких пробок.
        Построились, вышли за ворота училища, ну а дальше организованной гурьбой. То есть не строем, но и не отрываясь далеко от командира взвода. Виктор Александрович Минин – человек начитанный, грамотный, уже тогда в нём, младшем офицере, ощущалась внутренняя культура.
       Шли, разговаривали, потом, перейдя в ту пору ещё неширокую окружную дорогу – по две полосы в каждом направлении – ждали автобуса.
       Автобус шёл ужасно долго. Казалось, шёл целую вечность. Наконец, метро Автозаводская.
       Курсанты высыпали из автобуса, и не успел командир взвода глазом повести, как все купили по мороженому, а то и по два. По дороге поесть. Не удивительно, соскучились в училище, в буфете-то, в который ещё надо было успеть забежать, ассортимент обычный – пирожки, булочки, газировка, да сгущёнка. Ну, конечно, и ещё что-то, но перечисленное как раз и составляло рацион курсантов, успевших полакомиться в перерыв, а главное – достояться в очереди.
      В очереди была своя особенность. Конечно, выпускники некоторые вели себя по наглому, оттесняли курсантов младших курсов, пролезали вперёд. Но не всегда это получалось. На глазах Николая Константинова одного такого наглеца резко осадили тоже выпускники, но выпускники с суворовскими знаками на гимнастёрках. Один из них указал наглецу на оттеснённого им курсанта:
       – Видишь знак? – он кивнул на выпускной знак с барельефом Суворова на гимнастёрке второкурсника. – Это – суворовец. Заруби себе на носу. Обидишь кадета с младшего курса, будешь со мной дело иметь!
       А тут, возле метро никаких тебе очередей. Купили, кто брикеты, кто эскимо на палочке, кто вафельные стаканчики, и тут же начали срывать бумажки, бросать их в урну, а взоры – на входные двери в метро.
      – Стоп! – осадил всех командир взвода. – Прошу в сквер.
      Сквер со скамейками, поставленными вокруг какого-то изваяния, был прямо перед входом. Курсанты поспешили занять места, чтобы лакомится сидя.
       – В кино опоздаем! – напомнил кто-то.
       – А как же можно на ходу, да в военной форме есть мороженое? – спросил Минин. – Я позориться с вами в метро не буду. Ешьте спокойно. Не спешите, не глотайте кусками, а то ещё ангину получите. Потом путь продолжим.
       Он не ругал, не упрекал, ничего не объяснял. Просто объяснил всё спокойно и сел в сторонке на скамейку, чтобы подождать, когда курсанты налакомятся.
       В кино, конечно, опоздали. Ведь не проглотишь же порцию мороженого в одно мгновение, а некоторые даже по две порции взяли.
      Приехали к кинотеатру, посмотрели, какие сеансы будут дальше. Ничего уже не получалось. Не оставалось времени. Так и вернулись в училище. Но этот день не прошёл даром. Во всяком случае для Николая Константинова. На всю жизнь зарубил себе на носу, что, если ты в военной форме, то и вести себя должен не так как окружающие.
      Представил себе картину. Едут курсанты по эскалатору, хлюпают мороженым, обсасывая быстро таящее эскимо со всех сторон, а капли летят на прохожих. То же и в вагоне метро. Даже поёжился от такого видения мимолётного.
      И не только это понял – понял ещё, что всякая неразумная инициатива наказуема, по одному взгляду ротного во время принятия присяги понял. Хорошо, когда командир умеет довести до своего подчинённого что-то важное не криком, не с помощью упрёков, а одним только взглядом.
      Военное дело не терпит ни суеты, ни истерик. Военное дело – удел людей с крепкими нервами и сильными характерами. И такие характеры могут и должны воспитываться в базовых военных училищах, в здоровых воинских коллективах.
       Командир роты капитан Бабайцев, командир взвода старший лейтенант Минин, впоследствии полковники, сумели своим примером внушить простую истину – командир, повышающий голос на подчинённого, командир, переходящий на крик и ругань, сразу расписывается в своём педагогическом бессилии и невежестве. То же самое можно сказать и о родителях. Родитель, переходящий на крик при воспитании ребёнка, расписывается в полной неспособности к воспитанию. Сразу оценка два! Ну а шлепки отбрасывают его на самое дно. Тут и кол поставить – слишком много будет. Крик на подчинённого, крик на ребёнка – показатель собственного бессилия, собственной слабости.
        Автор этих строк никогда – и очень недолго командуя взводом и четыре года отдельной ротой, в которой личного состава было ненамного меньше, чем в батальоне тогдашнего штата – 238 человек по штату в пяти взводах и двух отделениях – и батальоном, совсем немного, и на военно-преподавательской работе и при воспитании своих детей – никогда не переходил на крик. И точно так же поступали воспитанники Вадима Александровича Бабайцева, во всяком случае, те, с которыми автор поддерживал связь, и служба которых в какой-то степени переходила перед глазами. И уверен, что также поступало большинство выпускников-кремлёвцев.
         Авторитет командира заключается не только в его профессиональном мастерстве, но и в умении быть выдержанным, справедливым и твёрдым в обращении с подчинёнными, в умении, если даже досталось от начальства, не бежать, чтобы пыл, жар и раздражение перекинуть в оскорбительной форме на личный состав, а спокойно всё осмыслить и поставить задачи без начальственной истерики – самого пагубного в деле воспитательной работы.
          Это же касается и родителей, которые в ответ на шалости ребёнка впадают в истерику, кричат, слыша только одних себя и никого более, а в итоге ломают психику тех, кого должны растить, мудро направляя на доброе и вечное. Родительская истеричность, родительская несдержанность – родная сестра истеричности и несдержанности командирской. И обе эти сестры, если посмотреть на них с духовной точки зрения, действуют не в русле божией промыслительности, а имеют пахнут омерзительной бесовщиной.
        Ну а что касается не только тактической подготовки, не только огневой и прочих военных дисциплин, но и педагогической подготовки – она была в Московском высшем общевойсковом на поставлена на высочайший уровень. Моему герою и его однокашникам привелось выпускаться в 1969 году, последнем году, когда гражданский диплом о высшем образовании был педагогическим! Это уже со следующего года выпускались инженеры по эксплуатации гусеничных и колёсных машин, а позднее даже была введена программа по подготовке инженеров-конструкторов. Но до 1969 года были как говорится чистые педагоги. Ну а при начальнике училища Николае Алексеевиче Неелове преподаватели подбирались самого высокого уровня!..

       Теперь о некоторых инициативах… Что касается принятия Военной Присяги, тут действительно, всё установлено, всё расписано, даже на любом плакате можно увидеть воина с раскрытой папкой в руках, принимающего военную присягу. А ну если б запнулся, а ну если забыл или не точно передал текст?! Это ж не стихи читать в классе, и даже не положения Боевого устава Сухопутных войск на уроке по тактике выкладывать. Это клятва! А клятву надо произносить так, как это установлено Уставом!

                Глава десятая      
                Абитура на свинарнике
               
        Сразу после праздничного обеда Бабайцев отправил курсантов под руководством командиров взводов в город, потом сам сходил домой, чтобы перекусить и вернулся в роту. Он решил сам встретить отпущенных на прогулку.
        Истекал праздничный день – День принятия Военной Присяги. В суете подготовки к нему, средь тренировок и репетиций не было времени задуматься над недавним происшествием. Младший сержант Суровой, который казался эталоном дисциплинированности, вдруг повёл себя как-то странно. Вместо того, чтобы тренировать личный состав в беге на три километра, завёл взвод на полянку, где курсанты и продремали всё занятие.
       Вернулся взвод с физподготовки, начались занятия по математики уже в учебном корпусе, и в первый же перерыв в канцелярию роты зашёл курсант Весёлый и сообщил о том, как проходило занятие.
       Это был курсант, который в прошлом году не сдал вступительные экзамены, но всё-таки стараниями Бабайцева был зачислен в училище.
       И вот теперь по собственной инициативе частенько поставлял информацию о нарушениях, которые нет-нет да случались в роте.
       Почему он вдруг взялся за такое дело? Ведь никто не просил, да и не стал бы Бабайцев просить человека, поступившего в училище из детдома, информировать о нарушениях и нарушителях.
       Выслушав добровольного информатора, капитан Бабайцев, конечно, принял меры. Он вызвал младшего сержанта Сурового и серьёзно поговорил с ним.
       Не правильно поступил Суворовой, не оправдал доверие командира взвода, поручившего ему провести занятия. А всё же остался неприятный осадок после встречи с курсантом – назовём его Весёлым, – решившим, что в его обязанность входит потихоньку сообщать, что происходит во взводе, а то и в роте не так как должно происходить. Информаторы, а проще, по-курсантски, стукачи, конечно, иногда приносят пользу, случается, что и серьёзные происшествия удаётся предотвратить, когда командир узнаёт заранее о задумках курсантов. Что делать, не всё докладывают даже сержанты, не обо всём сообщают и комсомольские активисты.
       Но вот только капитану Вадиму Бабайцеву эти люди были ну никак не по душе. Немало сам натерпелся от них, когда курсантом на первом и втором курсах был хулиганом из хулиганов. Сколько раз именно по информации этих самых стукачей попадал на гауптвахту. Шутка ли! Отсидел в то время в совокупности более 20 суток. И вот теперь он иногда вынужден был пользоваться их услугами.
       Курсант Весёлый, видимо, не только к нему, ротному, проторил дорожку, он, как подозревал Бабайцев, и к особисту хаживал. С такими – особая осторожность. Стукнет, а результата нет, так не остановится, выше пойдёт.
       Где его приучили к такому? Уж не в детдоме ли? Может, и в детдоме.
       Непростая история у курсантов Весёлого и у троих других ребят.
       Вспомнилось капитану Бабайцеву, как поступали они в училище. Приехало несколько юношей из детского дома. Конечно, надо бы предпочтение оказать. Но это при поступлении в суворовские военные училища особо установлено – оказывать такое предпочтение. А здесь уже не шутки. Здесь нужен строгий отбор парней. Ведь уже через четыре года в первом офицерском звании они предстанут перед взводами, а если нужда заставит, и в бой их поведут, к примеру, в горячей точке, которых немало было по всему свету и о которых информация тщательно замалчивалась.
       И вот все детдомовцы не только по конкурсу не прошли, но и вообще положительных оценок заработать по ряду предметов не смогли. А училище уже стало высшим. В училище преподавали сложные предметы, в том числе и высшую математику. Как им учиться, если в школьной математике крупные заплывы делали!?
       Вручили им документы и предписания в военкомат по месту расположения детского дома. Жалко, конечно, но что же делать?
       Начались занятия. И тут капитан Бабайцев стал замечать какие-то странности. Курсанты его роты постоянно, стараясь делать это незаметно, собирали что-то типа передач кому-то и на завтраках, и на обедах, и на ужинах. Они явно делились своими порциями с какими-то неведомыми едоками. Потихоньку откладывали в судки, что могли, затем всё это тщательно прятали, а потом кто-то из курсантов куда-то судки эти относил.
       Им-то казалось, что делают всё незаметно, но куда там – в училище каждый курсант на виду. Труда не составило пронаблюдать. Ну и прошёл однажды Бабайцев вслед за одним таким гонцом с судочками, и привёл этот гонец в училищный свинарник. В ту пору рекомендовалось в каждой части, в каждом училище заводить подсобные хозяйства. Сколько остаётся еды после каждого приёма пищи! Раньше выбрасывали на свалку, но оказалось, что можно найти и вполне рациональное применение.
      И вот на свинарнике, в более или менее тёплом уголке, кое-как приспособленном для жизни, Бабайцев нашёл недавних абитуриентов, отправленных восвояси, но оставшихся здесь, в училище.
       Им-то и носили курсанты еду, делясь своими порциями.
       Присел капитан на едва живую табуретку, благо стройным был, не тяжёлым. Могла выдержать.
       – Ну и что вы мне скажете?
       Поначалу ребятишки эти испугались. Ждали ругани, упрёков, ждали, что прогонят их немедленно из этого тёплого места.
       Но Бабайцев спокойно, голоса не повышая, попросил объяснить, что они здесь делают и почему не уехали из училища.
      Вот тут и заговорили все разом, наперебой объясняя, что да почему.
      Перебивать не стал. Перебьёшь – потом слова не вытянешь. Пусть откровенничают, ведь понять-то, что говорят, можно. И понял, и уяснил.
       Ребята говорили, что не могут они вернуться в детский дом. Их там в училище как героев провожали, желали стать настоящими офицерами, отважными защитниками Родины. А они?! Они даже экзаменов выдержать не смогли. Позор! Им позор, и детскому дому позор! Нет, никак не могли вернуться, вот и остались здесь. Солдаты из батальона обеспечения, которые работали на свинарнике, приютили, ну а курсанты обещали кормить. И кормили бесперебойно.
        Что же было делать? Спросил о планах. Не вечно ж здесь жить. Зима скоро. Холодновато будет. Помыться негде, условия антисанитарные. Да и смысл какой в этом сидении?
       А они своё. На будущий год снова поступать – вот главная цель. Как тут объяснишь, что для поступления на будущий год опять весь путь через военкомат пройти надо. А там, в военкомате, уже шифровка получена, что не поступили они, что можно включать их в план очередного призыва в армию. А их нет на месте. Значит, кто они – дезертиры.
       Это несколько испугало. Согласились, что выход один – возвращаться восвояси. Но как же быть? Сразу не вернулись, где-то болтались. Ещё хуже, чем, если б не прятались, а честно признались в своей неудаче.
      Бабайцев поинтересовался, неужели так хотят стать офицерами? Заговорили все сразу. И услышал он, конечно, слова известные о мечте детства и прочем. Да только слова те совсем не дежурно звучали, а искренне, даже с необыкновенной пронзительностью.
       И подумалось Бабайцеву в те минут – вот ведь есть такие ребята, которые в училище поступили с лёгкостью, экзамены сдали, курсантами стали, а для чего и сами не знают. Кто-то таким образом решил от службы в армии избавиться. Призвали бы неизвестно куда. А тут дело другое. Поучатся в Москве, близ дома, а уж там, как карта ляжет. Уйти из училища было в ту пору нелегко, а уж офицеру уволиться и того сложней. Но о том не думали, ведь и в армии можно было, если сильно исхитриться, как-то устроиться, может, и неплохо. Да и не все представляли себе, что такое служба офицерская в мотострелковых войсках.
       Разные были курсанты, очень разные. Выпустив уже одну роту и получив хороший опыт работы с курсантами, накладывающийся на собственный курсантский опыт, капитан Бабайцев видел многих таковых насквозь. А теперь и других увидел – тех, кто не смог сдать экзамены, оттого, что двоек нахватал. Если положить руку на сердце, разве менее достоин стать офицером тот, для кого эта дорога единственная…
       Посидел, подумал, послушал ребят и решил идти к начальнику училища.
       Всё, как и полагается, доложил комбату майору Чернопятову. Тот не возражал, тем более вопрос, с которым решил обратиться Бабайцев к командованию, был не в его компетенции.
       Позвонил в приёмную. Попросил доложить, что просит разрешения у генерала Неелова обратиться по важному служебному вопросу. И через пару минут получил ответ:
       – Начальник училища примет через двадцать минут…
   
       И вот Бабайцев в генеральском кабинете. Остановился возле длинного стола, доложил, как это положено.
        – Садитесь, садитесь, товарищ капитан. Вопрос, вижу серьёзный? Слушаю.
      И сам, как это он любил делать, сел напротив.
      Бабайцев рассказал о находке, обнаруженной в свинарнике.
      Генерал подивился:
      – Как же они там жили? Столько времени?!
      – В том то и дело! Таково у них желание поступить в училище! Сам поражён. Вот и прошу за них. Если бы их зачислить, стали бы настоящими офицерами.
      – Мы и так несколько человек сверх штата взяли, – возразил Неелов. – Куда же ещё?
      – Запросите округ. Вам не откажут?
      – Если уж вы за кого-то просите, значит, люди достойные, – задумчиво проговорил генерал, – только ведь я уже просил разрешения сверх штата несколько человек взять. А через год ещё суворовцы прибудут и опять, наверняка больше, чем разнарядкой предусмотрено.
      – Товарищ генерал, я, если нужно, хоть сегодня подготовлю такое же точно количество курсантов на отчисление. Уже определились, кто чужие места занял. Никакого толку нет, и не будет. Можно смело отчислять, – предложил Бабайцев, почувствовал, что генерал, если и не соглашается пока, то не отказывает.
       Обычно Неелов был твёрд. Если нет, то сразу говорил: нет и всё, а тут, видно, и на него подействовало то, что увидел Бабайцев и о чём ему рассказал, весьма наглядно и красочно.
       – Вот ведь придумали. На свинарнике жить. И кто насоветовал? – говорил Неелов. – Удивительно. Действительно, значит, сильно желание офицерами стать.
       Он сделал паузу. Видно, прикидывал, какие есть возможности зачислить ребят. Конечно, и его подкупало то, что они детдомовцы. Что видели-то в жизни? С детства, почитай, казарма. Но человек, к примеру, в том же суворовском, знает, что подойдёт выходной и он отправится к родителям. Ну а на худой конец, если же совсем невмоготу станет, может и уйти из училища. А тут никаких вариантов. Для них училище станет поистине домом родным.
       – Хорошие, говорите ребята? – снова спросил он, пристально глядя на Бабайцева.
       – Так точно, хорошие, – уверенно заявил ротный. – Я их по экзаменам помню. Были дисциплинированными абитуриентами, да только вот знания. Так ведь знания – дело наживное. Попрошу преподавателей позаниматься дополнительно, да и ребят сильных можно прикрепить.   
       – Хорошо. Никого специально не будем отчислять. Взяли ведь по справедливости – конкурс они выдержали и мандатную комиссию прошли. Не очень это здорово – четверых отчислить и тут же четверых взять. Нет, так делать не будем. Ну и держать на свинарнике свинство. Раз уж обнаружили их там, надо немедля решение принять. Правильно говорю?
       – Так точно, правильно. Либо убирать оттуда, либо решаться вопрос о зачислении, – согласился Бабайцев.
       – Ну а если в округ обращаться, на все согласования время понадобится. А на свинарнике больше ни дня нельзя их оставлять. Всё. Решение такое. Забирайте в роту. Прикажу приготовить приказ о зачислении. Вы там в строевом отделе укажите их данные, тем более со времени экзаменов всё что необходимо, сохранилось. Просто фамилии укажите. Ну а ребят немедленно забирайте в роту. Но сначала на склад. Переодеть. Я позвоню, чтобы переодевали немедля. До того, как выписку из приказа получат. Не теряйте время. Ну и баня, санчасть – всё, что положено на совести вашей.
       Бабайцев вышел от начальника училища в приподнятом настроении. Он и не сомневался, что генерал пойдёт на то, чтобы зачислить ребят. Широкая душа была у Николая Алексеевича и доброе сердце. Очень требователен, порой, даже жёсток. Но человечность всегда на первом месте. А ведь в его послужном списке и командование полком и служба заместителем командира дивизии! В штабах крупных служить не доводилось, а, значит, всегда с личным составом, начиная с фронта.
      Сумел не зачерстветь, сумел сохранить самые лучшие человеческие качества, сумел чувствовать чужие проблемы, вникать в заботы подчинённых, когда того требовала жизнь.
      Бабайцев зашёл в роту, приказал старшине пойти договориться о помывке в бане новоиспечённых курсантов, которые даже и не знали ещё о решении своей судьбы. По пути заглянул на склад и попросил старшину сверхсрочной службы никуда не отлучаться. Не хотел, чтобы новые курсанты в своих лохмотьях даже порога роты переступали. В роту они должны были прийти уже с курсантскими погонами на плечах.
       От склада отправился на свинарник, опасаясь одного – только бы не сбежали ребята, напуганные тем, что обнаружены. Когда уходил от них, не был ещё на сто процентов уверен в успехе своей задумки.
       Все были на месте. Да и куда им деваться?
       Вошёл, посмотрел на них, присмиревших, ожидавших решения, и сказал нарочито резко и твёрдо:
       – Товарищи курсанты, прошу построиться в одну шеренгу.
      Минутное замешательство. И просияли лица. Вытянулись в шеренгу перед ним, теперь уже их командиром. Строиться умели, ведь в детдоме не толпой же собирались на завтрак, обед и ужин. Когда народу много, толпой не походишь. Да и в абитуре их к строю успели приобщить.
       – Товарищи курсанты! – начал строго, ведь теперь он был их командиром, и надо было сразу дать им понять, что они уже не те гражданские ребята, что сидели перед ним чуть больше часа назад, а курсанты. – Товарищи курсанты, приказом начальника училища вы зачислены на первый курс. А теперь, напра-во. За мной шагом – марш!
       Быстро подогнали обмундирование, быстро выдали бельё, чтобы уже после бани одеть всё новое, с иголочки. После бани – санчасть, обязательный осмотр. Ведь жили-то в антисанитарных условиях. Собственно, далее ходил с ними старшина роты, а Бабайцев отправился в канцелярию, приказав доложить, когда будут все помыты переодеты и осмотрены.
        Перед ужином – построение. Бабайцев вывел всех перед строем. Объявил о зачислении на первый курс новых товарищей, которых все помнили по абитуре, а кто-то опекал до сегодняшнего дня.
        Ну и что же. Подтянулись ребята за первый курс. Вот уже и от двоек избавились. Учились изо всех сил. Самым слабым их всех оказался курсант Весёлый. Может оттого и старался хоть чем-то угодить, может, оттого и избрал подобный путь. Стремился стать полезным командиру.
       Удивляло Бабайцева в таких людях многое. Взять хоть пример с занятием. Неужели самому курсанту Весёлому было лучше бегать по лесу, наматывая километры? Неужели не хотелось пару часов отдохнуть на полянке – не часты такие возможности. А здесь заместитель командира взвода сам предоставил.
       Нужна ли была капитану Бабайцеву такая информация? Ну, хорошо, узнал о том, как поступил младший сержант Суровой, но мнение-то о самом Суровом не поколебалось. Сильный может получиться командир, требовательный. Уже подумывал, не сделать ли его старшиной роты?! Ну а занятие!? Что ж, с кем не бывает. Действительно курсанты в дни парадной подготовки с непривычки с ног падали.
       А ведь когда действительно была нужна информация от таких вот стукачей, когда в третьей роте, которую выпустил год назад, она не поступила. Нужна была и когда шинель офицерскую изрезали, когда РПГ-7 стащили и спрятали. Где ж они-то были, эти «правдолюбцы»? Ни звука.
       Он не собирался отказываться от подобного метода получения информации. Но уважать подобных людей не мог. Тут уж никуда не денешься.
      И ещё один момент. Он прекрасно представлял себе состояние курсантов во взводе и состояние младшего сержанта Сурового. По себе знал, как неприятно было, когда происшествия, большие ли, малые, которые хотелось скрыть от командиров, становились известны им совершенно непостижимым образом.
      
       В коридоре послышался шум. Это взводы стали возвращаться из прогулки по городу. Пора было готовиться к построению, на котором Бабайцев хотел ещё раз поздравить выпускников суворовских военных училищ, принявших присягу, ну и поставить задачи на следующую неделю. 

                Глава одиннадцатая
                «– У-у-у, стервятник, стерву подцепил!»

       Первый выезд в Ногинский учебный центр состоялся вскоре после принятия Военной присяги. Подъём на час раньше, без утренней физической зарядки сразу на завтрак, затем получение оружия и построение для выхода в автопарк.
       Четыре больших армейских «УРАЛа», оборудованных для перевозки людей, ждали роту. Каждый рассчитан на взвод. Посадка. И в путь.
       Колонна прошла по Золотому километру, сделала поворот направо и двинулась до первой автомобильной развязки. Что делать, хоть и начинался Золотой километр прямо у Ново-Рязанского шоссе, даже пятидесяти метров против движения проехать было нельзя – слишком интенсивно движение по окружной дороге, и скорости уже не малые. Да и ширина невелика была в ту пору – по две полосы в каждую сторону.
       Хорошо тем курсантам, которым досталось место ближе к краю. На самом-то краю каждой скамейки – командир отделения. Но и те, кто рядом, могут хоть что-то увидеть, а так на мир хотелось посмотреть, хоть этот мир и ограничивался лишь сначала двумя полосами окружной дороги и обочиной, а затем, такими ми же двумя полосами и обочиной Горьковского шоссе.
        Путь до Ногинска не близок, да и времени занимал немало даже в то «беспробковое» время. Теперь-то по тому перегруженному шоссе не проехать ни утром, ни вечером, да и среди дня заторы возникают то там, то здесь, хотя и увеличено количество полос движения.
       Николаю Константинову места у края не досталось. Оказался он где-то в золотой середине и вскоре задремал, опершись на автомат, зажатый между ног и поставленный с таким расчётом, чтобы ствол не упирался в подбородок, а ласкал щёку.
      Ласкал – конечно, преувеличение, но ведь в суворовской песне пелось: «Роса ложится на погоны, ласкает плечи автомат, в подсумке серые патроны тебе как будто говорят…» Ну и так далее. Николай всегда удивлялся, почему патроны серые, ведь латунные гильзы имеют скорее золотистый оттенок.
       Подремал, но недолго, не очень удобная поза для дремоты. В кузове тихо. Кто-то всё-таки ухитрился заснуть, кто-то думал свои думы.
       Ровно гудел двигатель, шуршали шины по асфальту. Изредка по левой полосе проносились легковые автомобили. Николай не видел их. Слышал гул моторов и совсем иное, нежели у «УРАЛа» шуршание шин.
       Незаметно и он окунулся в воспоминания и, конечно же, темой их было минувшее лето, рубежное лето в его жизни.
       Вот так складывалась его жизнь. Три года назад первый серьёзный рубеж – поступление в суворовское военное училище, минувшее лето – тоже рубеж. Собирался стать слушателем Военной академии бронетанковых войск, но оказался в Московском ВОКУ. Что-то будет ещё через три года?
       А о лете каждому сидящему в кузове есть что вспомнить. Почти по роману Александра Ивановича Куприна «Юнкера». Помните, дорогие читатели:
       «Есть и у Александрова множество летних воспоминаний, ярких, пёстрых и благоуханных; вернее – их набрался целый чемодан, до того туго, туго набитый, что он вот-вот готов лопнуть, если Александров не поделится со старыми товарищами слишком грузным багажом... Милая потребность юношеских душ!
       И на прекрасном фоне золотого солнца, голубых небес, зелёных рощ и садов – всегда на первом плане, всегда на главном месте она; непостижимая, недосягаемая, несравненная, единственная, восхитительная, головокружительная – Юлия…»
       Вот и у Николая в памяти девушка, Лариса, которая занимала его мысли уже несколько лет, которая провожала его под шатром звёздной августовской ночи в суворовское военное училище. Точнее прогуляла с ним почти всё ночь до рассвета. Сначала по берегу уснувшей реки Прони, потом по улице уснувшей небольшой деревеньки. Примостилась та деревенька на высоком и крутом берегу за лесом, вымахавшем на косогоре, спускающемся к реке.
      Потом, уже на каникулах встретились в Москве, но не пошло дело дальше одной встречи, которая была вся убита походом в кино, где и не поговорить толком.
       В последующие годы как-то так получилось, что Николай не ездил к отцу на дачу ни на первые, ни на вторые летние суворовские каникулы. Приехал лишь в минувшее лето, когда не прошёл по конкурсу в академию. Но Ларисы в деревне не было. Он катался на лодке с сельскими и приезжими мальчишками, ловил рыбу, купался, а однажды приметил неплохой пляж на полкилометра выше по реке Проне.
      Стали плавать туда. У Прони почти везде берега илистые, вязкие, а вот там врезается клином в русло песчаная коса, почти как на Оке, да только вода гораздо теплее и песочек оттого мягче кажется.
       Но не только Николай и его друзья облюбовали этот пляж. Частенько туда хаживала и компания из деревни, что ближе к Кирицам, а, может, и из самих Кириц.
       Компания своеобразная. Приходили две-три девушки, а с ними – мелюзга. Скорее всего, младшие братишки, да сестрёнки и их друзья. Мелюзга резвилась сама по себе, а Николай, приметив одну миловидную девушку, стал с ней перешучиваться. Компании не сближались – Николай и его друзья обосновались на одной стороне песчаной косы – как приплыли снизу вверх по течению, так и ткнули лодку носом в песок. Девушки же пришли из деревеньки, что выше по течению, ну и обосновались на другой стороне косы.
        Николай, конечно же, не мог не сообщить, что он окончил суворовское военное училище и уже без пяти минут курсант. Вот только не решил пока, какого училища. В своё родное суворовское он к тому времени письмо отослал, да ответа не было. Просился в Московское ВОКУ, но не знал получится или не получится. Так что представлялся будущим офицером танкистом. В те времена только одно сообщение, что перед ними суворовец-выпускник и без пяти минут курсант, привели девушек в неописуемый восторг.
       Шутки приняли особую остроту, и, конечно, касались главного для того возраста шутников и шутниц вопроса – о том, выбрал ли уже или, как и где намерен выбирать спутницу будущий офицер.
       Николай блеснул красноречием. Он разглагольствовал о том, как через четыре года приедет сюда бравый офицер-танкист и заберёт с собой на веки вечные во-о-он ту, брюнеточку с закрученной на голове косой, потому что страсть как любит, когда девушка не подстрижена под мальчишку, а может похвастать своими великолепными волосами.
       Девушка, почувствовав, что выбрана именно она, не оставалась в долгу, посылая обещания ждать, верить, любить и ждать.
       Так вот и перешучивались, перекрикиваясь через песчаную отмель, но оставаясь на своих кусочках пляжа, что метрах в тридцати один от другого.
       А потом пришло письмо из училища, и Николай помчался решать свою судьбу. Решил. Получил предписание в Московское ВОКУ прибыть 25 августа. Оставались ещё две недельки.
       На этот раз поехал в деревню с Юрой, сыном отцовского товарищи и своим другом. Юра с родителями уже и прежде приезжал отдыхать в эту деревеньку. Они тогда снимали дом, потому что, конечно, в обычном щитовом дачном домике было бы тесновато.
      Поехали на автобусе дальнего следования. В Кирицах вышли, когда только-только начинало светать. До деревеньки километров пять – это для молодых ребят не расстояние.
      А в деревне – новость! Приехала Лариса. Она сдавала экзамены, поступила в институт и теперь отдыхала после жарких баталий в Москве.
      Николай с Юрой сходили на речку, освежились с дороги и отправились на завтрак. Думали отдохнуть, ведь в автобусе не выспались, но дело молодое. Какой там отдых.
       Ларису нашли на речке. Она была одна, загорала на берегу.
       Увидев Николая, как будто бы обрадовалась. Ну а он сразу предложил отправиться на пляж, который присмотрел перед поездкой в Калинин.
       Отправились все втроём. Юра украдкой показал большой палец – мол, хороша девушка, одобряю.
       Николай подналёг на весла, всё же против течения плыли, и скоро показалась песчаная коса, как всегда занятая с одной стороны деревенской компанией. Но что теперь до той компании?! Пошутили и будет. Ведь рядом Лариса. Сколько лет она то появлялась, то исчезала из его жизни, да и не удивительно – лета были те детскими. А теперь! Теперь он курсант Московского ВОКУ, предписание-то дома лежит – ждёт, когда истекут последние недельки летние и Николай возьмёт его, чтобы вручить в училище.
        С размаху лодка врезалась в косу, Николай первым выпрыгнул в воду и подал руку Ларисе. Расположились на полюбившемся ему месте, которое сразу понравилось и Юре, и Ларисе, которая сказала:
       – Ну вот, а у нас там искупаешься, потом ноги полчаса отмываешь от ила.
        Николай мельком посмотрел на другую сторону косы. Заметил некоторое оживление. Взоры всей компании обращены на него и его друзей. Донеслось:
       – У-у-у, стервятник, стерву подцепил!
      Ну что, замечание это вполне соответствовало компании. Ясно было ещё в прошлый приезд, что ребята и девчата там простые, которые за словом в карман не лезут, да только в карманах словечки не для всяких ушей. В суворовском-то не кисейных барышень готовили, но и, разумеется, не сквернословов. Иной раз за мат и наказать могли отцы-командиры, а иной раз и сами себе позволяли завернуть крутое словечко, не стеснялись. Вопрос лишь в том, где, когда, по какому поводу и в чьём присутствии используются иные словечки.
      Ну а здесь, в компании, что медленно, но верно сама себя заводила и будоражила, запретов на слова и словечки не было, поскольку не было их вообще, в том обществе, где выросли и девушки, и их многочисленные маленькие сопровождающие. Впрочем, до открытого сквернословия пока дела не доходило. Шипело, бурлило всё, неслось из кипящего котла что-то вроде того, что уже услышали вначале Николай и его друзья.
       – Что-то нас здесь не воспринимают, – сказала Лариса. – Да и уж обедать пора. Поплыли подобру-поздорову.
       – Да кого здесь бояться?! – удивился Николай.
      Лариса высказалась более убедительно:
       – Ну-у, ребята, неужели ж вы будете с малышами воевать? Поплыли, поплыли. А то наслушаемся сейчас…
       – И то верно, – согласился Юра.
       Он встал и пошёл к лодке, а Николай подал руку Ларисе, чтобы помочь подняться, но неожиданно согнулся, подхватил её на руки и легко и грациозно понёс её, чтобы посадить в лодку.
       Это был очень опрометчивый поступок. Компания на противоположной стороне песчаной косы взревела и взорвалась. Малышня подскочила и захороводилась пока на месте, подобно индейцам, набираясь боевого духа, с визгом и криками.
       Николай усадил Ларису на корму, прыгнул за весла, а Юра оттолкнул лодку от берега и тоже сел на одну из лавок.
      Мелюзга кинулась к лодке с трудно разбираемыми боевыми кликами.
      Налегая на вёсла, Николай не мог понять, в чём дело. Лодка не двигалась с места. Оказалось, что за неё уцепилась малышня, и удерживала, пока не зная, что ещё предпринять. Тогда он вскочил и взмахнул веслом, ребята от неожиданности отцепились, и лодка отошла от берега, увлекаемая течением реки.
      Взявшись снова за вёсла, он почувствовал, наконец, свободу. Берег стал удаляться. Плыть за лодкой никто из мелюзги не решился.
      Казалось, что пронесло. И вдруг он увидел, как по голове, по лицу, по плечам Ларисы стекает что-то мутное и серое. Ребята хватали со дна песок, на глубине уже перемешанный с илом и бросали в обидчицу одной из своих деревенских барышень.
       Юра тоже стал помогать грести и тоже получил порцию илисто-песчаных зарядов.
       – Ну, Коля, с тобой тут влипнешь в историю, – говорил он, смеясь.
       На середине реки и уже значительно ниже песчаной косы по течению ребята помогли Ларисе очиститься от ила и песка.
       Несмотря на происшествие, настроение у всех было самым весёлым. Все подшучивали над Николаем и разгневанной ревнивицей, с которой «у него что-то такое, вероятно, было».
       Все понимали, что это не так и вполне верили, что Николай даже имени той ревнивицы не знает, но, в какой-то мере, ему было приятно – пусть Лариса видит, как готовы сражаться за него барышни. А уж деревенские они или приезжие из города, не известно.
       В последующие дни на песчаную косу, что вверх по течению Прони, предпочли не плавать. С лодки можно было купаться и у своего берега, да и до Оки – рукой подать. Вода там прохладнее, но песчаные отмели несравнимы. Действительно золотые Окские косы.
       Пролетели те славные недельки. И вот Николай уже в училище, а Лариса и Юра в своих институтах.

        Тем временем, двигатель «УРАЛа» сменил свой монотонный гул. Теперь он то затихал, когда дорога шла под уклон, то начинал обиженно реветь, когда начинался подъём, да не просто подъём, а с колдобинами.
       Ногинский учебный центр ещё только строился, и стройку эту организовал генерал Неелов. Это было пока великое начало. Ещё совсем недавно курсанты ездили на стрельбы и тактические занятия в другие места. Николай Константинов не застал этого. Их учёба была целиком и полностью связана с Ногинском.
      Но вот и команда: «К машине!»
      И тут же построение.
      Выезды в Ногинск пока ещё бывали и однодневными, исключительно для выполнения упражнений учебных стрельб. Это позднее они стали называться полевыми выходами, во время которых проводились не только занятия по огневой подготовке, но и по тактической, да и по другим прикладным дисциплинам, связанным с полем. В то время вошла в обиход крылатая фраза: «Поле – солдатская академия». Её повторяли на все лады: «Поле – курсантская академия», а иногда и: «Поле – офицерская академия».
      Впрочем, вполне достаточно было и первого варианта, ведь солдат – наименование обобщающее.
      В своё время генерал-фельдмаршал Светлейший Князь Григорий Александрович Потёмкин-Таврический писал: «Солдат – есть название честное. Им и первые чины именуются!»
      На однодневном выезде всё делалось быстро. Не успели выгрузиться и построиться, а уже преподаватели тут как тут. Организованы учебные точки. Пока один взвод выполняет упражнение учебных стрельб, другие занимаются изучение Курса стрельб, совершенствование знаний материальной части оружия, вопросами баллистики. Словом, всё распределено, всё расписано. Отработан и порядок несения службы в оцеплении.
       Посты оцепления выставляются на лесных дорогах, в таких местах, где наиболее вероятно появление постороннего транспорта или где обязательно должны пройти грибники, чтобы попасть в лес, прилегающий к стрельбищу.
        Занятия начались сразу, без проволочек. Ещё не успел отстреляться второй взвод, а курсант Константинов попал в последнюю смену, потому что успел побывать в оцеплении, как на огневой рубеж прибыл третий взвод. И рядом оказался курсант третьего взвода, который вышел на исходное положение в числе первых в своём взводе.
       Командовал уже командир третьего взвода лейтенант Белкин, весёлый молодой офицер с суворовским выпускным знаком на кителе.
       – На огневой рубеж, шагом марш!
       Несколько чётких шагов вперёд.
       – К бою!
       Вся смена в едином порыве бросается вперёд, шаг правой ноги в сторону, левая сгибается в колене – р-раз, и курсанты уже в положении для стрельбы лёжа.
         – Заряжай!
         Для Константинова всё это не ново. Сколько раз приходилось выполнять такие команды в суворовском училище! И 1-е упражнение учебных стрельб выполнял. Оно не очень сложное. Появляется на несколько десятков секунд пулемёт – фигура, изображающая как бы пулемётчика в окопе. Затем, через короткое время, одновременно ещё две. Это уже солдаты в окопе. Мишени небольшие, замаскированные под местные предметы. Но, конечно, трудно только самым первым, а потом, хоть и предусмотрено для каждой смены по два варианта на каждого стрелка, но не так уж и трудно эти два варианта запомнить, пока готовишься к выходу на исходное положение.
       – Заряжай! – и вот уже магазин с пятнадцатью положенными для данного упражнения патронами, с металлическим щелчком присоединяется к автомату.
       Ну а дальше – дальше «Огонь», разумеется по мере появления мишеней.
       Первым появился пулемёт.
       «Та-тах!» – Никола й отсёк очередь из двух патронов, и пулемёт исчез. Мишень поражена.
      А у соседа трескотня продолжается. Одна очередь, вторая, третья… Так ведь и на другие мишени патронов не хватит. А очереди то по два, а то и три патрона.
      Пулемёт опускается сам. У соседа цель не поражена.
      И вот уже ещё по две мишени у каждого. Стрелков много, но Константинов следит за одним, соседом слева, просто так следит, из любопытства. И снова отсекает две очереди, по одной на мишень. Секунды и обе цели поражены.
       – Стрелок что ль? – спрашивает лейтенант Белкин, но на ответ времени нет – бегут секунды: – Помоги товарищу.
       Николай Константинов резко поворачивает автомат в сторону соседних мишеней. Бруствер позволяет, обзор достаточен. И точно так же короткими по два патрона очередями поражает ещё две мишени, спасая курсанта третьего взвода от круглой двойки.
        Далее всё как положено. Магазин отсоединён, затвор передёрнут. На огневом рубеже лейтенант Белкин командует:
        – Оружие к осмотру!
        И повторяет вопрос, осматривая через плечо Николая автомат:
        – Стрелок?
        – Так точно. Первый разряд по стрельбе из винтовки. Стандарт.
        – Скажу, чтоб в стрелковую команду училища зачислили.
        А по поводу доклада о том, что при выполнении учебных стрельб все мишени поражены и сэкономлено пять патронов, лейтенант с доброй усмешкой поправляет, мол, какие ж пять, ровно девять!
      
        Стрельбы проведены быстро и без замечаний. И снова тяжелые «Уралы»
гудят могучими двигателями. Колонна возвращается в Москву.
       А Николаю есть, что вспомнить о первых опытах своих стрельб.
      
       Поступив в Калининское суворовское военное училище, он записался в секцию плавания. Но там особых успехов не добился. Были в сборной училища сильные ребята из старших. Молодежь же готовили на будущее.
Но вот первый год учёбы остался позади, и рота, набранная минувшим летом, выехала в Кокошки, лагерь Калининского СВУ.
      Поскольку в суворовском училище проходили по военной подготовке программу первого курса высших общевойсковых училищ, стрельб предусматривалось немало. На первом лагерном выезде суворовцы выполняли два упражнения из автомата (АКМ) и одно из ручного пулемёта (РПК). Кстати, в то время аббревиатура РПК относилась к ручному пулемёту Калашникова, который состоял на вооружении стрелкового отделения. В каждом отделении один пулемётчик. Относилась такая же аббревиатура и к ротному пулемёту Калашникова. На вооружении такие пулемёты по тогдашним штатам были в пулемётном отделении роты. Два пулемёта, два расчёта.
      Но в первом суворовском лагере суворовцы выполняли упражнение учебных стрельб из АКМ и ручного пулемёта Калашникова – РПК.
      И вот первые стрельбы. А до них стреляли только в тире холостыми патронами. Учились «отсекать» очереди. По курсу стрельб за каждый одиночный выстрел оценка снижалась на один балл.
      На первой же стрельбе Константинов поразил три мишени тремя одиночными выстрелами.
      Оценка три! Тремя патронами – а выдавалось пятнадцать – три мишени, но оценка три. Конечно, от пятёрки отнять три, будет два. Но было оговорено, что за каждый одиночный выстрел снимается один балл, а всего – не более двух баллов.
      Тогда уже заговорили о том, что вот, мол, Константинов, стрелок – так стрелок. Выстрел – мишень, а в итоге троечник.
      Может именно на той первой стрельбе обратил на него внимание руководитель стрелковой команды училища мастер спорта СССР по пулевой стрельбе майор Глухонький.
      Он как раз подбирал ребят в стрелковую команду училища, которая потеряла при очередном выпуске лучших своих стрелков. А через год была намечена Спартакиада суворовских военных училищ в Ленинграде. Стрелкам же предстояло соревноваться в Выборге.
       Вторые стрельбы. Ну, всё как прежде: «На огневой рубеж, шагом-марш!», затем: «Заряжай». Ну и жди, когда покажутся мишени. Появлялись отдельно – пулемёт и ещё две мишени. И снова та же история. Три одиночных – три мишени. Снова тройка. Офицер-воспитатель майор Степан Семёнович Соколов переживал не меньше, чем сам Константинов. Ну как же так!? Кто-то вообще мажет, а тут… Но ничего не поделаешь. Это уж значительно позже изменили требования. За все одиночные снижение оценки предусматривалось на один балл.
      И вот, наконец, стрельбы из РПК. Только рота приготовилась, как показалась генеральская «Волга». Начальник училища генерал-майор Борис Александрович Костров приехал не один. С ним – какой-то незнакомый нам генерал-майор. Видимо из штаба Московского военного округа, а может и из Управления военно-учебными заведениями Сухопутных войск.
      Начались волнения не только у суворовцев, но и у офицеров-воспитателей, у командира роты. Чему научили-то суворовцев? Показать пришла пора.
      Вот она – нежданная проверка.
      Майор Соколов сразу напомнил Константинову про его «любимые» одиночные.
      Удивительно, но на этот раз Николай «отсёк» трижды по два патрона и поразил с первых очередей все три мишени. Пятёрок же в тот день было маловато. Как потом часто говорили на соревнованиях, мандраж показал себя в действии.
      Построили роту. Всем, кто отстрелял на отлично, объявили благодарность. Потом отпустили на перерыв.
      Тут-то и подошёл к суворовцу Константинову майор Глухонький. Он был офицером-воспитателем в одной из рот, а уж руководство стрелковой командой – общественная нагрузка.
       Спросил:
        – Где так стрелять научились, товарищ суворовец?
       Рассказал Николай, что отец ещё в детстве, когда и винтовку едва в руках держал, учил стрелять из малокалиберной винтовки – «мелкашки» – как её называли. Потом, когда жил с мамой в Старице, Калининской области тоже учился. Родители то развелись, когда ещё в первом или втором классе был. Отец часто приезжал в Старицу, навестить. Он тогда ещё не женился ни во второй и тем более ни в третий, раз, а потому много уделял сыну внимания.
        Привёл его в городской тир, дал деньги заведующему этим тиром, чтобы, когда Николай приходил, выдавал по десять патронов для мелкашки. Именно для «мелкашки». И стрелял он по мишеням, по нормальным мишеням, а не по безделушкам из «духовушки». Ну а заведующий тиром подсказывал. Так что особой учёбы не было, да и, наверное, многие способности зависят от чего-то нам неведомого.
        Майор Глухонький выслушал рассказ и предложил прийти на стрелковую секцию. Николай начал пояснять что-то про плавание, но тут подошёл офицер-воспитатель майор Соколов и уточнил, что сейчас для училища очень важно усилить стрелковую команду. Через год спартакиада!
Надо, так надо! О чём разговор? Конечно же, Николай согласился, ещё не ведая, что вот этот шаг внесёт в его жизнь много интересного и разнообразного. Даже повлияет во многом на ход будущей курсантской и офицерской службы.
       И вот стрелковые способности понадобились в Московском высшем общевойсковом…
       Выезд завершился. Впереди – выходные. По огневой – отлично, по высшей математике тоже пятёрку успел заработать. Вот с химией сложнее, четвёрка. Но и так неплохо. Без троек прошёл весь месяц.
       Инструктируя перед первым увольнением в город, капитан Бабайцев особо предупредил о том, что суворовцам, поскольку у них не было тренировок по плану военно-спортивного комплекса, даётся некоторая временная поблажка. Но пройдут октябрьские праздники, и после парада будет последнее увольнения в город без учёта этого самого ВСК. Дальше – всё через перекладину.
      Впрочем, особенно это предупреждение не отложилось в голове. Первый выход в город. Это же здорово. Николай уже перебирал в памяти телефон Ларисы. Как теперь-то? Вроде бы летом она подала некоторые надежды. Или это только показалось?
       Он снова и снова вспоминал тот курьёзный случай на отмели реки Прони и дерзкие выкрики девицы, активно поддерживаемой мелюзгой.
      
                Глава двенадцатая
                А если завтра в бой!?

       Мирное небо расхолаживает. О Венгерских событиях и Карибском кризисе, и курсант Николай Константинов, и его товарищи по взводу и по роте почти ничего не знали. Ведь средства массовой информации безмолвствовали. Информация приходила разве что от участников событий.
       Прошёл новогодний праздник. Николай встретил его в Центральном доме литераторов.
       Отпустили курсантов в увольнение 31 декабря почему-то очень поздно, хотя и была суббота. С уборкой сильно задержались. Добрался Николай до метро и позвонил из телефона-автомата.
      Отец сказал:
      – Езжай прямо в дом литераторов. Костюм твой возьмём с собой. В машине переоденешься.
      Давненько Николай не был в увольнении.
      Предупреждали выпускников суворовских училищ, строго предупреждали о том, что все увольнения после праздников через перекладину. И вот свершилось. Мало кто выполнил нормы ВСК, предусмотренные для второго курса.
      Лишь к Новому году осилили этот комплекс, но осилили все до единого.
      Николай вбежал в ЦДЛ, когда уже было на часах без четверти двенадцать. Только в отношении Нового года он говорил двенадцать, но в иные дни упрямо приучал домашних, что двенадцать – это двадцать четыре часа.
       В здание пропустили. Знали его ещё суворовцем, теперь вот курсантом узнали вахтёры. Сбросил шинель в гардероб, сбегал за ключами. И в машину. Конечно, не очень удобно там переодеваться, так ведь он же курсант. А разве легче надеть на себя общевойсковой защитный комплект в бронетранспортере? Ничего, надевал и на время.
       Столик отца был в небольшом помещении за рестораном. Там только в праздники накрывали столы. В обычные дни это даже не кабинет, а просто холл перед входом в ресторан из здания правления Союза писателей СССР – Николай вбежал туда, когда часы пробили четыре или пять ударов. Ему тут же протянули бокал шампанского и он, с пылу, с жару, тут же его и опрокинул. Получилась неловкая ситуация. Все стояли с наполненными для поздравления бокалами, а он…
      Хорошо кто-то из друзей отца успел наполнить его бокал почти одновременно с двенадцатым ударом курантов.
      Поздравления шум, хлопушки… Но всё это быстро заканчивается и начинается новый этап. Николай танцевал с чьей-то дочерью, миловидной девушкой, которую, то же, с пылу с жару, особо и не разглядел.
       Когда все натанцевались, и официанты подали горячее, возник разговор, который почему-то всегда возникал, едва Николай появлялся в сугубо штатских компаниях.
       Но в писательской среде не задавали каких-то наивных вопросов. Писателей, многие из которых прошли войну, причём, зачастую вовсе не в редакциях, а на передовой командирами взводов, рот, батарей, батальонов или дивизионов, интересовало, чем сейчас дышит военная молодежь. И конечно вопрос: «А если завтра в бой!». Николай отвечал твёрдо: не подведём, не спасуем, готовы к бою.
       Он и не сомневался сам в том, что курсанты готовы пойти и все как один пойдут туда, куда Родина прикажет. Ещё будучи суворовцем любил повторять, что вот поставьте песню «С чего начинается Родина!» А потом можете давать автомат и отдавать приказ.
       И это не было бравадой. Он так считал, и так считали его друзья. А всё же нужно, просто необходимо сделать оговорку. Да, так считали. А верили, что это может случиться, к примеру, завтра? Сказать трудно. Ну не в буквальном, конечно, смысле завтра. А завтра, то есть через месяц, два, три. Никак ведь не укладывалось у старых фронтовиков в голове, что, если грянет, эти вот месяцев, даже недель может и не быть.
       Но в этот вечер, точнее в новогоднюю ночь, заговорил явно не фронтовик, да и не имевший к армии отношение драматург, уже не молодой, несколько грузный и, кажется, уже немного пьяный:
       – Вот скажите мне, молодой человек, вы примете свой стрелковый взвод через каких-то…
       – Мотострелковый взвод через два с половиной года, – поправил Николай и одновременно ответил на вопрос.
       – Через два с половиной года, – повторил за ним драматург. – Ну это достаточный срок, чтоб научить командовать взводом… Верно?
       Воспользовавшись паузой, которую сделал драматург, Николай снова уточнил:
       – Не только взводом. На старших курсах мы будем учиться командовать и мотострелковой ротой, и мотострелковым батальоном в бою.
      – Хорошо, очень хорошо, но я хотел спросить совсем не о том, – продолжил драматург. – А вот если завтра сложатся такие обстоятельства, что нужны будете вы и ваши товарищи срочно, немедленно?
       – Ну так что ж, в войну офицеров обучали по сокращённой программе. Через шесть месяцев выпускали командиров стрелковых взводов.
      – Знаю. Слышал о том, конечно, но ведь и программа была иной – все шесть месяцев от зари и до зари. А вы ведь, насколько понимаю, учите не только военные предметы.
     – Значит, создадут новую программу. Ну а мы уж её осилим, не сомневайтесь. И не дрогнем.
      – Ну что ты пристал к человеку? – возмутилась жена писателя, красивая, можно даже сказать, шикарная женщина, которая была явно моложе мужа, ну а сама старше Николая, как он прикинул, лет на пять-семь, не более.
      – Всё, всё, всё. Это я к тому, что обстановка какова! Накаляется обстановка. Сколько конфликтов назревает, а сколько уже прорвалось…
      – Опять ты за своё, – сказала шикарная женщина. – Я спасу вас, молодой человек от вопросов своего нудного мужа, – прибавила в шутливом тоне: – Идёмте танцевать.
        Николай с удовольствием откликнулся на это предложение.
        Танцевать начали в зале ресторана, что рядом с помещением, где был их столик, но дама вдруг утянула Николай за собой сначала в соседнее помещение с барными стойками, затем в буфет, который был подальше. Но и там ей почему-то не понравилось, и в результате они оказались в большой гостиной, в которой в обычные дни стояли диваны вдоль стен, а посредине большие шахматные столы с мягкими креслами возле них. Теперь де столики, столики и небольшой постамент для ансамбля.
       – Вот, здесь спокойнее, а то вас сейчас снова начнут пытать на армейские темы. Мой муж и не служил сам вовсе, а любит знатока разыгрывать… Жизела!
       – Что? Не понял? – переспросил Николай, думая, что просто не расслышал сказанное.
       – Моё имя Жизела! Польское имя. Означает – преданная. Да вот было бы кому…
        Он удивлённо посмотрел на Жизелу, но ничего не сказал. Не знал, что сказать. А она спросила:
       – Ну а вы – Николай?! Так я поняла из разговоров.
       – Да, совершенно верно.
       Ансамбль заиграл медленный танец, и они сразу вошли в неспешный ритм мелодии. Жизела танцевала, тесно прижимаясь к нему, отчего он несколько конфузился, не зная, как отвечать на эти вольности.
       – А ваш муж не будет искать? – зачем-то спросил он.
       Было неловко вот так танцевать с чужой женой. Казалось, что сейчас должен явиться муж, чтобы высказать недовольство.
       – Да-а-а! Чуть не забыла! – воскликнула Жизела, никак не реагируя на вопрос о муже: – Нам обещали новый фильм сегодня. Вот уже, пора. Идёмте в зал – прибавила, словно не слыша вопроса. – Знаете, где кинозал?
       – Конечно, я здесь, можно сказать, вырос. Во всяком случае, с суворовских каникул постоянно бываю на всяких встречах, фильмах.
       – С каких каникул?
      – Я суворовское военное училище окончил, – пояснил Николай.
      – Какой молодец! – отозвалась Жизела, слегка прижавшись к нему на ходу, когда они поднимались по широкой мраморной лестнице.
       В зал вошли, когда уже выключили свет, и потому оказались далеко не на самых первых рядах.
       – Надо было сесть в ложу, – шепнула Жизела. – Там так уютно. Ну да ладно, вот здесь хорошие места. Ах, да, – словно бы вспомнила она. – Вы спросили о муже?! Не волнуйтесь. У него другие интересы. Увы, другие. И вы, возможно, сегодня ещё увидите, какие.
       Фильм был иностранный. Николай даже не стал вникать чей. Писателей баловали запрещёнными для общих экранов кинофильмами.
       Жизела была красива, этакая жгучая блондинка с волнистыми, специально закрученными волосами, сбегающими на плечи. Когда она, словно делая что-то сказать, наклонилась к Николаю, прядь волос упала и коснулась его щеки, приятно защекотав. Экран её, пожалуй, тоже не очень интересовал. Она что-то шептала о компании, в которой оказалась, о жене его отца, которую знала давно. Николай не вслушивался, лишь ловил обрывки фраз. Ему было приятно находиться рядом с такой шикарной дамой. Но он продолжал чувствовать неловкость.
       Позади у него был учебный день и работа по уборке территории на лёгком морозце. Необыкновенная обстановка умиротворяла, заставляла расслабиться, и он не заметил, как задремал. К стыду своему задремал, несмотря на присутствие такой великолепной соседки.
       Что-то громкое на экране скоро разбудило его, и он почувствовал голову Жизелы на своём плече. Она заметила его пробуждение и тут же прикинулась спящей. Он не знал, как реагировать, и сделал вид, что поверил в её мимолётный сон. Жизела была ещё прекраснее в полумраке, царящем в зале. Ему захотелось обнять её, дотронуться губами до её щечки, которая была совсем рядом. Но он не знал, можно ли это сделать, прилично ли это.
        До сих пор он лишь изредка целовался с девочками и девушками, своими ровесницами. Они скромничали, тушевались, хотя им, как чувствовал он, было не так уж и неприятно это.
       Так ни на что и не решившись, он держал на своём плече прелестную голову Жизелы, а рука её каким-то чудом оказалась в его руке.
        Но вот фильм закончился, и Жизела «проснулась». А может – Николай так и не понял – действительно проснулась, потому что тоже задремала, прижавшись к нему.
       По пути к своему столику они встретили мужа Жизелы. Он брёл, покачиваясь и держась за стену. Николай хотел что-то объяснить ему, но драматург только махнул рукой, словно хотел сказать, давай, мол, давай, освободи мне вечер. Жизела шепнула:
      – Сейчас тихий уголок найдёт, – он здесь всё знает, – и будет спать до утра, пока всё не кончиться. Ну и хорошо, хоть протрезвеет.
       Когда добрались до своего столика, жена отца – Ирма Романовна – подошла к Николаю и стала платочком вытирать его щёку, приговаривая:
       – Откуда же у тебя помада на лице? Не уследила, Жизелка за сыночком моим, небось, куда-то успел сбежать?
       Ирма Романовна любила называть Николая сыночком в присутствии знакомых и с удовольствием получала комплементы, типа: «Ах, вы рождаете детей прямо в погонах». Что было намёком на молодость, а выглядела она очень молодо, хотя в отличие от Жизелы, была немногим моложе мужа.
       Вечер продолжался, но больше уже армейским тем никто не касался. Говорили о литературе, о писателях, о новых книгах, которые вышли недавно.
      Они с Жизелой снова и снова убегали из компании в зал, снова танцевали, и становилась всё вольнее и вольнее с ним. Он чувствовал, что только присутствие большого количества знакомых в любом из залов, в которых они танцевали, заставляли её сдерживаться. Он не был опытен в отношениях с женщинами, но не мог не заметить интереса к себе, да и сам не скрывал своего восторга от такой вот удивительной партнёрши.
       Он не знал, что надо делать в таких случаях. Вот закончится вечер, а дальше? Может, стоит попросить номер телефона? А удобно ли это? Да и зачем? С какой целью? Вот попросишь и услышишь: «Как вам не стыдно, молодой человек? Что вы подумали?» Или ещё: «Что вы тут возомнили?»
       Так и не решился.
      Первое января прошло, как и обычно проходит, в полусонном состоянии, а вечером Николай уже был в училище. Впереди – сессия. А дальше – каникулы. Целых две недели.
      Но разговор, что был в начале вечера, внезапно вспомнился именно перед самыми каникулами.
      Все экзамены Николай сдал на хорошо и отлично. И вдруг командир роты капитан Бабайцев на одном из построений объявил:
      – Пришло распоряжение Министра Обороны. Четвёртый курс выпускается на три месяца раньше срока. Каникулы на третьем курсе отменяются, и выпуск будет произведён в июле-месяце. На втором курсе каникулы сокращаются с двух до одной недели. Второй курс будет выпущен в июле следующего года, то есть обучение сокращается на год. Сразу после возвращения с каникул занятия будут проходить по восемь часов в день.
       Командир роты говорил спокойно, размеренно, будто о чём-то совершенно обычном и будничном.
       Он пояснил, что всё это необходимо в связи с обострением международной обстановки:
        – Планируется развёртывание новых мотострелковых и танковых соединений, особенно на Дальнем Востоке и в Забайкалье, а также доукомплектование соединений центральных военных округов и групп советских войск в Германии, Польше, Венгрии.
        В Чехословакии тогда ещё не было группы войск. Её создали после известных событий лета 1968 года.
        Бабайцев перешёл к вопросам учёбы, стал говорить о том, сколь необходимо сразу после отдыха настроиться на новый ритм учёбы. Сказал он и том, что программа будет ужата, но не сокращена. Общевойсковые командные и танковые командные училища так и останутся высшими.
        После построения курсанты собрались в своих классах. Юра Дьяченко сказал:
        – Какое же это высшее образование? Два года. Я-то всё же наделся, что хоть какие-то знания здесь получим.
        Николай Константинов возразил ему:
        – Ну, это у нас, суворовцев, два, а у всех, кто пришёл на первый курс, три года.
        – Но ведь на первом курсе не было общеобразовательных предметов. Нас ждали, иначе бы как мы ту же высшую математику нагнать бы смогли? – не согласился Дьяченко.
       – А я даже рад, что быстрее станем в строй, – не сдавался Константинов. – Образование? Так у нас оно и сейчас непонятное. В случае увольнения из армии кем можем быть по диплому? Преподавателями физики и математики. Так?
       – Ага… Не хочешь преподом физподготовки? – спросил кто-то из ребят. – То же мне – физики-математики. Ну да ладно, что обсуждать? Не нам решать.
       Николай всё же высказал то, что хотел:
       – Понимаете, ребята, почему в данном случае важен диплом? Можно и шесть лет проучиться, можно и больше, а остаться неучем. Мы получаем здесь главное – систему образования в высшей школе, мы учимся работать с книгами, конспектировать труды, выбирать главное, анализировать. Ну а уровень знаний в любом случае у каждого из нас разный. Захочешь, станешь математиком лучше, чем в МВТУ. Азы даны, система подготовки дана. Дерзай. Можно два, три вуза закончить, а можно вот так как мы. Разве сравнишь, скажем, с заочным образованием? Нет. Но ведь из заочников тоже учёные выходили. Да что там говорить, Кулибиными в России и без вузов становились. Я о другом хочу сказать. Представляете, через полтора годы мы предстанем перед взводами. И всё. Мечты, надежды – всё в прошлом. Вот тебе мотострелковый взвод. Дерзай! И это через полтора года!
      – Ну и что?! Раньше в училище и вовсе два года учили, потом три сделали. Тут тоже не от срока зависит, – сказал Юра Дьяченко. – Я ведь не о том начал – я ведь о глубине знаний, о качестве образования. Получим ли? Но говорить то нечего. Как сказано в приказе, так и будет.
      У Николая Константинова было странное состояние. С одной стороны, его радовало, что выпуск произойдёт раньше на целый год. Что греха таить – выпуск торопили все. Но с другой стороны, так было жалко недели каникул! Он ещё не знал, как проведёт их, но никак не мог забыть Жизелу. Да и ласточка надежды недавно прилетела. Заехали как-то после одного из экзаменов отец с Ирмой Романовной. Ну а она возьми да скажи:
      – Жизелочка тут тебя вспоминала.
      Николай встрепенулся и весь обратился в слух.
      – У неё родственница есть чуть моложе тебя. То ли племянница, толи – словом не помню. Хочет её с тобой познакомить. Просила, чтоб позвонил, как на каникулы отпустят. Да… Тут такой фокус был. Муж то её объявил, что уходит в плавание на подводной лодке. Писать пьесу о подводниках будет. Ну и уплыл в неизвестном направлении. То есть, Жизелочка, конечно, поверила. Да вот однажды встретила его в трамвае, в котором он с этой самой своей подводной лодкой ехал.
      Николай покачал головой. Сказал тихо:
      – Как же так можно?! Да, жаль Жизелу.
      Отец долго хмурился и, наконец, прекратил этот разговор, сказав жене:
      – Что ты ему голову ерундой занимаешь. Ну, сходил наш драматург в поход, вернулся, да вот домой не сразу отправился. Бывает.
      Понял Николай, что отец не хочет посвящать его в этакие, видимо, не слишком редкие личные дела писательские.
      Но из всего этого разговора он вынес одно – Жизела тоже не может его забыть. Ну а племянница? Почему-то не верилось ему в её существование. Почему-то хотелось верить, что Жизела таким образом решила передать ему свой номер телефона. А уж там он как решит, так и будет. Не может же она делать намёки, более прозрачные.
       А теперь каникулы вместо двух будут всего неделю.
       «Ну и ладно, позвоню, – решил Николай. – В конце концов, что здесь такого».
       Никак ему не везло с девушками. Ну кому нужно было встречаться с курсантом – это вот так принято говорить «встречаться», а на самом-то деле правильнее «не встречаться», а быть знакомой, просто знакомой на отдалении. Кому нужно? Ведь Николай с того дня 25 августа, когда прибыл в училище, вырывался в увольнение всего-то три или четыре раза. То до присяги не пускали, то потом коллективный выход в город сделали, ну а после парада и праздников вступило в действие обещание – увольнение через перекладину. Сделал нужное количество выходов силой, подъёмов переворотом и подноса прямых как струнка ног к перекладине, пойдёшь в город. Нет – тренируйся.
       И только уже вечером, перед сном, он вдруг подумал о разговоре в ЦДЛ с мужем Жизелы, именем которого так и не поинтересовался.
       Это что же, раз выпуски устраивают в таком в спешном порядке, значит, в мире действительно худо, значит, может оказаться, что будет не просто досрочный выпуск, а выпуск в предбоевую, а то и в боевую обстановку?!
       Думал ли он о том, выбирая себе учебное заведение в последнем классе суворовского училища, что выбирает, кем пойдёт в бой за Родину – мотострелком ли, танкистом ли? Других воинских специальностей не рассматривал. Но все мысли то были о службе в войсках, о боевой учёбе, о воспитании солдат. Но это оказывается не так, или пока не совсем так. А если действительно в бой? Готов ли? Готов ли настолько, насколько с уверенностью всегда говорил об этом? Он знал твёрдо, что не спасует и не побежит. Но командиру мало не спасовать самому, мало быть храбрым, отчаянно храбрым, безумного храбрым. Этого и солдату теперь не всегда достаточно, потому что к отваге знания основ современного боя приложить нужно. А офицеру? Офицеру любого ранга? Ему одной только личной храбрости недостаточно. Да! Он может встать в полный рост, когда ливень свинца прижимает солдат к земле. Он может «шагнуть вперёд и лечь под пулемет», как говорится в одном из стихотворений, переписанном Николаем в блокнот. Ну и что?! Он будет сражён, а взвод? Взвод погибнет без командира? Нет, не умереть красиво, а победить, наголову разбив врага – вот главная задача командира. И к мысли о необходимости выполнить таковое предназначение надо привыкать, а чтобы привычка опиралась не только на эмоциональный порыв, надо овладевать теми знаниями, которые щедро дают в училище преподаватели.
        Быть может, в тот вечер он впервые по-настоящему, именно по-настоящему, ибо размышлял он и прежде об этом, задумался о своём предназначении и о том, что он выбрал профессию не просто офицера, а офицера, который руководит боем с каждой ступенькой в службе всё большего и большего масштаба.
       И всё же утром тревожные мысли отступили. Ведь сессия позади, а впереди хоть и совсем теперь крошечные, но каникулы.
       Что таят они? С этими мыслями Николай занимался уборкой, затем готовил свою парадно-выходную форму и, наконец, спешил на построение для получения отпускного билета.

                Глава тринадцатая
                «Завтра, в это же время. Жду…»

       Ну что ж неделя, так неделя. Отпуск начался. Накануне вечером Николай приехал из училища к бабушке на Покровку, а утром отправился к отцу. Решил постепенно объехать всю родню. Давно ведь не видел никого, кроме бабушки, к которой ближе всего было добираться из училища, ну и отца, который несколько раз навещал его в училище, когда Николая не пускали в увольнения.
       Отец большую часть времени проводил в деревне, где писал свои книги, но, когда Николай приезжал на каникулы из суворовского военного училища, да и теперь из Московского ВОКУ, старался быть в Москве. А тем более в эти странные, усечённые каникулы, после которых неизвестно было, чего ожидать.
        Всё-таки не зря возник во время встречи Нового года разговор о международной обстановке. В литературных кругах, видимо, постоянно обсуждали эту тему. Совсем немного прошло после Карибского кризиса, и хоть тогда удалось избежать прямого военного столкновения, противоборство продолжалось в виде так называемой холодной войны. Холодная-то холодная, но, сколько горячих точек было в мире, о которых информация просачивалась очень скудная или не просачивалась вовсе.
        Но жизнь брала своё. Молодость не может долго занимать себя проблемами, не вполне понятными. Николай Константинов и его товарищи учились защищать Родину. Но это слишком общее определение, это понятие скорее для лекций, докладов, рапортов с просьбой направить для поступления в военное училище. Реальность была много проще. Курсанты учились на втором курсе командовать взводами в различных видах боя: в разведке, на марше в предвидении встречного боя и в походном охранении, в наступлении, в обороне, в сторожевом охранении. Именно главы с такими названиями были в Боевом Уставе Сухопутных войск.
        На вот теперь и Устав, и тактические занятия, и стрельбы – всё осталось позади. А впереди короткая неделя отдыха. Пошёл её первый день. Столько хотелось успеть!
        Ирма Романовна сразу вручила телефон Жизелы.
        – А почему такое странное имя, Жизела? – не удержался от вопроса Николай.
        – Мама у неё польских кровей. Красивая женщина. Жизелка вся в неё. Думаю, и племянница её не дурна собой. Словом, звони!
        Николай помялся, не решаясь подойти к телефону.
        – Звони, звони. Ты ж, вижу, всех своих девиц растерял, пока взаперти сидел в училище, – повторила жена отца.
        И он решительно набрал номер.
        Гудки доносились из телефонной трубки, а сердце колотилось всё сильнее с каждым гудком.
        Николай сразу узнал голос Жизелы. Она говорила как-то, по- особому. Нет, она не коверкала слов, язык не был ломаным, выдававшим иностранное происхождение. Да она и родилась в России, причём, и мама её тоже давно обрусела. Так что этот говорок был скорее лёгким кокетством. Ведь считалось же, что польские женщины красивы своеобразной красотой. Но было известно и о том, как они коварны. Николай слышал, что во время войны, когда наши войска освободили Польшу, ну и в городах были образованы гарнизоны, польские красавицы знакомились с нашими офицерами, а потом, после встречи, просили их проводить, намекая, что ждёт их знакомых в этот вечер что-то особенное. А особенным были ножи или выстрелы из-за угла, да непременно по-польски в спину.
       Но теперь-то Польша – союзник по Варшавскому договору. Да и какая уж там Жизелка полячка.
       И вот голос в телефонной трубке, приятный и немного своеобразный голос.
       – Я слушаю…
       – Жизела, здравствуйте. Это...
       – О-о-о! Я узнала вас, мой незабываемый рыцарь. Какими судьбами?
       – Прибыл в отпуск!
       – Наконец! Я… Да-да… Я хотела сказать, моя племянница заждалась вас. Услышав мои рассказы, буквально загорелась знакомством с вами, – как-то несколько сбивчиво, причём, явно нарочито сбивчиво сообщила Жизела, из чего Николай мог предположить, что случайно обороненное в начале фразы «Я», было обронено не случайно.
       – Я готов, особенно если она красива, нет-нет, не так как вы, так просто невозможно, а хоть чуточку переняла вашей красоты, – прибавил он.
      – Ну, профессиональный донжуан, да и только! – сказала жена отца, услышав этот краткий монолог.
      А Жизела поблагодарила за комплемент и предложила:
      – Тогда мы с Людмилой ждём вас в гости… Так, так, так… Послезавтра!
      – Хорошо! Буду! – С энтузиазмом в голосе ответил Николай, хотя на самом деле не испытал особенного энтузиазма, узнав, что встреча не сегодня, даже не завтра, а только послезавтра.
       Дни отпуска начинали утекать стремительно.
       «Послезавтра, – думал он. – Это уже третий день. И останется четыре дня. Нет. Не четыре даже. Четвёртый день – не полный. Значит, останется всего три».
       В последний день отпуска назначено было прибыть в училище не к 22.00, как из увольнения, а к 15.00. Считалось, что нужно хотя бы полдня для подготовки к занятиям, которые начинались уже со следующего утра.
      Да, в ту пору курсантам было совсем не до гуляний. Увольнение – редкость. Ну а каникулы, они ведь всего два раза в год – зимой две недели, как и у студентов, и летом тридцать суток. Зимние две недели не всегда продолжались 14 суток. Это теперь – и с увольнениями гораздо легче, ну если конечно, не отпетый двоечник, и казарменная жизнь только на первых двух курсах, а с третьего курса – свободный выход после занятий и самоподготовки. Может, он каждый день-то и не очень нужен – этот свободный выход. Учиться надо. Студенты ведь тоже не гуляют дни напролёт. Но зато не надо записываться в увольнение – с вечера в субботу и до утра в понедельник выход в город гарантирован, за исключением тех дней, на которые выпадает караульная служба или служба во внутреннем наряде в роте или на КПП.
       Говорить по телефону было особенно не о чём, тем более и Николай, да, наверное, Жизела, были не одни – он в своём, а она в своём доме. Жизела назначила час и сообщала адрес. На этом разговор завершился.
       Ждал ли он этой встречи? Что ж тут ждать и время торопить?! Слишком этих дней мало. Так уж получилось, что он оказался оторванным от своих друзей по двору и одноклассников по школе. Всё это осталось в Калинине. А в Калинине он каникул не проводил ни разу. Вообще не мог себе представить, что значит отдыхать в Калинине более одного дня. В выходные он, вполне понятно, в Москву не ездил.
       Что греха таить, тянуло к общению с представительницами прекрасного пола. Уж девятнадцатый год шёл. А в училище друзья-товарищи соловьями разливались, живописую свои отношения с девушками. Что там было правдой, что полуправдой, а что откровенными фантазиями, и не узнаешь, да никто и не пытался брать под сомнения рассказанное.
       Слышал он и том, что частенько ребята заводили отношения с женщинами постарше себя. Ну, вот и у него что-то вроде этого намечалось. Не слишком он верил в какие-то отношения с племянницей. Чувствовал – не в ней дело.
       Промчались деньки, подошло это загадочное послезавтра, и он отправился в гости. Всё было в ту пору близко. Разве что Черёмушки выросли далековато от центра. А старая гвардия литераторов, как правило, обитала, если и не в черте Садового кольца, то где-то поблизости.
       Николай с утра был у бабушки в высотке на Площади Восстания. Жизела же жила в доме, что напротив театра Сатиры. То есть фактически на площади Маяковского, совсем от неё недалеко. Отправился туда пешком, правда, на станцию метро всё же пришлось зайти. За букетом цветов. Взял скромный букетик из трёх гвоздик. Особого выбора нигде, кроме специализированных магазинов, которых раз-два и обчёлся, не было.
       Нужный подъезд с тыльной стороны дома, нашёл быстро. Поднялся на лифте на пятый этаж, нажал кнопку звонка.
       Открыла сама Жизела. Была она в нарядном платье, ну а со своими и без того великолепными волосами сотворила что-то невообразимое, волшебное.
        Николай замер в восхищении и не сразу даже протянул цветы.
        – Это вам!
        Он взял один букет, словно желая подчеркнуть, что в существование племянницы не верит и пришёл именно к ней, к Жизеле.
        Она поблагодарила и пригласила в квартиру.
        Замешкался в коридоре. Снял шинель, шапку. А вот как быть с сапогами? Да, да, да! В то время курсантам и для выхода в город никаких ботинок и параллельных брюк не полагалось. Так как быть с сапогами? Как поменять их на домашние тапочки? Конечно, в отпуске он не носил портянок, конечно на нём были новые носки и в принципе снять сапоги он мог спокойно, но брюки-то брюки были галифе…
      Жизела поняла неловкость момента и предложила пройти прямо в сапогах. Он попросил что-то, чем можно было протереть подошвы сапог, ведь на улицах Москвы даже в мороз грязно.
      Наконец, все эти неловкости были устранены, и он вошёл в гостиную, где уже сидела девушка его лет, совершенно даже не красавица, да и вообще, как он сразу определил, не в его вкусе.
      Тем не менее, он вежливо представился ей, услышал в ответ, что зовут её Людмила, и сел специально не к ней на диван, а в кресло.
      Жизела внимательно наблюдала за знакомством молодых людей и, кажется, осталась довольной. Она предложила чай. Для чая уже всё было накрыто. Николай молча посетовал на себя. Вот ведь, не догадался ничего принести чаю.
       Надежды на то, что никакой племянницы не будет, рухнули. Он думал, что вот он сейчас войдёт в гостиную, оглядится, а Жизела пояснит, извиняясь, что незадача вышла – заболела племянница.
       «Размечтался, – думал он. – Решил, что покорил такую великолепную, изящную женщину. Что ей до меня? Наверно, в ЦДЛ ещё решила с племянницей познакомить, тем более девушка так себе, да и какая-то провинциалка. А тут москвич, сын писателя!»
      Впрочем, москвич – не москвич, всё это теперь относительно. Уж раз выбрал общевойсковой командное училище, раз выбрал мотострелковые войска, какая уж там Москва? Даже если распределят в Таманскую дивизию. Два мотострелковых полка были дислоцированы в Москве. Но ведь в одном полку всю службу не прослужить.
      В то время в Москве стоял один полк на БТР в районе метро «Беговая», а второй, тоже на БТР, – в Лефортово. Ну а танковый полк, мотострелковый полк на БМП, артиллерийский полк и различные подразделения дивизии находились в Алабино.
      Людмила нескольку тушевалась, лишь украдкой поглядывала на Николая и старалась больше говорить с Жизелой.
      Конечно же, зашла речь о его службе. О чём ещё говорить совершенно незнакомым людям, да ещё в таком странном составе компании.
      «Эх, лучше бы я позвонил Ларисе, – думал Николай, хоть и продолжая любоваться Жизелой, но всё более убеждаясь в бессмысленности этого любования. – Как же это я ни разу не подумал о ней?»
      Действительно, во время тех нескольких увольнений до праздников, он, сделав одну лишь попытку встретиться с Ларисой и не дозвонившись ей, оставил эти затеи. Помнил, как ходили они с ней в кино, в первые его суворовские каникулы, и как она дала понять, что встречаться ним не собирается. Но после встреч минувшим летом всё же надежда появилась. Но уж больно мало было выходов в город, а потому как-то само собой всё позабылось.
        Теперь он размышлял: «А ведь осталось всего три дня. Что же можно успеть? Понадеялся. Поверил. А тут!»
       Тем не менее, он поддерживал разговор, был деликатен и учтив с Людмилой и старался украдкой, выразительными взглядами дать понять Жизеле, что он здесь ради неё.
       «Интересно, а где её муж? Почему нет дома? Может, опять в каком-то «подводном» плавании?»
      Жизела словно мысли прочитала, и тут же пояснила, что муж только вчера уехал в Малеевку, в дом творчества Союза писателей. Очередную драму пишет.
       Николай так и не понял, что она имела в виду – действительно пишет, или иронизировала.
       Неожиданно она спросила:
      – Ну, вы, молодежь, не устали со мной? Может быть, в кино сходите. Кинотеатр рядом. Фильм какой-то новый начали показывать.
      «Да, всё, всё кончено. И никаких более надежд!»
      Пришлось согласиться на кино. Людмила, узнав о предстоящем походе, оживилась и, извинившись, вышла, чтобы привести себя в порядок.
      Жизела выразительно посмотрела на Николая и спросила:
      – Как вам моя племянница?
      Хоть Николай и был не опытным в отношениях с прекрасным полом, но вот комплименты говорить научился.
      – Кто может хоть как-то быть замеченным возле вас? Не знаю, как ответить на ваш вопрос, потому что кроме вас никого сегодня не видел, ну просто не мог видеть.
      Она потянулась к нему, быстро пожала его руку своей пылающей рукой и тут же отстранилась, потому что послышался шум, возвещающий о том, что Людмила вот-вот вернётся в комнату.
      Николай вышел в прихожую вслед за Людмилой, помог ей надеть простенькую шубку, затем стал снимать с вешалки шинель и тут услышал быстрый шёпот:
       – Завтра, в это же время. Жду.
       Он вздрогнул. Не ослышался ли?
       Оглянулся и встретился глазами с Жизелой. Понял – не ослышался.
       Стали прощаться, он склонился и поцеловал Жизеле руку, поблагодарил за приятный вечер. И снова взглянул в глаза. Они блестели каким-то озорным и в тоже время призывным блеском. У него на мгновение закружилась голова. Неужели? Неужели он завтра будет в её объятиях.
       Они с Людмилой вышли на улицу. Шёл снег, от снега несколько потеплело. Он вышагивал в своих хромовых сапогах, которые совсем не греют на морозе, а особенно когда вместо портянок, ныне сочтённых анахронизмом – носочки. В то время и в поле в сапогах, и на занятия, да и в город – тоже. Теперь иное – в город-то в ботинках хорошо, а как насчёт поля? Зато прямо как на Западе, прямо как за океаном. Там же сапог не носят. Значит и нам не надо… В советское время началось обезьянничанье. К примеру, барышни наши, обалдевшие от подражания Западу, мерзли на морозе в итальянских сапожках чуть не на босу ногу, предназначенных для мягкого климата…
       Подошли к кассам. Сеанс только начался, до начала следующего сеанса оставалось часа два.
       – Давайте лучше прогуляемся, – предложила Людмила. – Проводите меня до метро. Только не до Маяковской, а до станции Пушкинской. Там моя ветка с этой пересекается.
      Они вышли на улицу Горького, пытались завести разговор, но он не клеился. Наконец, Николай стал рассказывать о своей учёбе в суворовском военном училище, о занятиях, словом обо всём, что в голову приходило.
      На площади Пушкина они расстались, и он вздохнул с облегчением. Подумал: «Эх, вот бы сейчас взять, да вернуться!» Но как объяснить, почему вернулся.
      Теперь он торопил время, торопил до следующего вечера, который обещал быть каким-то необыкновенным, обещал ощущения, прежде не испытанные им. Столько уж наслушался всяких былей-небылиц от товарищей. Неужели и у него завтра случится то, о чём с таким воодушевлением говорили друзья!?
       Он решил поехать к бабушке в высотку, чтобы быть ближе к тому заветному месту, где его будут ждать завтра. К тому же у отца неизбежны были бы расспросы о встрече с Жизелой. А ему не хотелось говорить об этом, потому что всё, ещё не случившееся, что обещало завтра, становилось его сокровенным уже сегодня, в мыслях.
      Он не стал спускаться в метро. Что там для курсанта пройти по бульвару мимо Литературного института имени Горького, театра Пушкина, свернуть на ту самую улицу Герцена, где находился Дом литераторов, да пересечь Садовое кольцо по переходу в Площади Восстания.
       Он любил гулять по Москве. Бывало, на суворовских каникулах даже ходил пешком от одной своей бабушки, что на Площади Восстания до другой, что на Покровском бульваре.
       И во время осенних, и во время зимних, и во время весенних каникул он обычно ходил в форме. И не только потому, что суворовская форма ему очень нравилась и нисколько не тяготила его. Просто не было зимней гражданской одежды. Он из неё, из той, что носил до поступления в суворовское военное училище, просто-напросто вырос.
      Муж его мамы был большим оригиналом. Много, очень много хорошего можно было вспомнить о нём и его отношении к Николаю, но были и странности. Не успел Николай поступить в суворовское военное училище, как этот оригинал отнёс в комиссионку костюм, который купил вовсе не он, а отец. Костюм был совершенно новый, и ещё, по крайней мере, год мог служить, особенно летом. Но тот рассудил – есть военная форма, носи её. А попросту, был несколько жадноват до денег. Даже за алиментами сам бегал, пока один из судебных исполнителей не пристыдил.
       Курсантская форма была не такой уже нарядной как суворовская. Да и хождение в ней сопрягалось с некоторыми опасностями – встречи с патрульным нарядом могли обернуться записью замечания в отпускном билете, причём, порой, эти замечания брались с потолка, если начальнику патруля что-то показалось такое, что ему не нравилось.
       Попросить же купить какую-то зимнюю верхнюю одежду Николай не считал нужным, да и возможной такую просьбу не считал.
       Самое главное, что он относился ко всему этому как к само собой разумеющемуся. Да и не очень-то заморачивались в то время молодые люди, не свихнувшиеся на вещизме, по такому поводу. На гражданке, под час, что было, то и носили. Ну а ему то зачем носить «что было». У него форма военная – а это гордость его!
      В тот вечер он был рассеян, отвечал невпопад. Он мечтал, мечтал о встрече с той, которая казалась ему настоящей феей, каким-то неземным, воздушным существом, способным унести его в неведомые, волшебные края. Рассказы приятелей делали своё дело, да и Природа не спала. Природа звала в неведомые ему края.

                Глава четырнадцатая
                Первый раз в «первый класс»?

       Николай Константинов вышел из дома загодя. Пересёк дорогу у метро Баррикадная, поднялся мимо Института усовершенствования врачей к Садовому кольцу и, не спеша, убивая время, направился в сторону Площади Маяковского.
       Сколько он слышал всего от товарищей о близких отношениях с представительницами прекрасного пола! И вот сам оказался на пороге таких отношений.
       Шёл с некоторым волнением. Шёл и старался ответить сам себе на один только вопрос: правильно делает или нет? Ведь встреча предстояла с мужней женой, правда, женой, регулярно обманываемой мужем.
       Садовое кольцо деловито шумело машинами, и никому не было дела до переживаний курсанта. А он так и не нашёл души родной. Не нашёл и в годы учёбы в суворовском военном училище, и в эти полгода учёбы в Московском ВОКУ. А так хотелось найти.
       Но ведь и то, что ожидало его в ближайшие часы никак нельзя было назвать соединением душ, ибо каждый в этой встрече преследовал свои цели. Понятно, какие преследовал Николай – он хотел переступить тот рубеж, который, судя по рассказам, давно переступили многие его товарищи, а он, по их мнению, явно задержался.
       Ну а Жизела? Что хотела она найти в этом знакомстве, в тех отношениях, которые сама предложила ему.
       Впереди замаячил памятник поэту-трибуну. Николай миновал ресторан «Пекин», пересёк площадь и купил гвоздики, снова такие же, как накануне, красные гвоздики и снова три штучки. Какие уж там у курсанта возможности?!
        До назначенного часа ещё оставалось время. Прийти раньше он не решился. Зачем уж так выказывать своё нетерпение.
        На вопрос, что и как будет, он не пытался ответить – не знал. Он даже не знал, как вести себя со взрослой женщиной. С девушками другое дело – с девушками понемногу освоился, но ведь с ними он и не пытался перейти рубеж, который неизбежно должен был перейти сегодня.
        Наконец, истекли ещё полчаса. Он решительно направился к подъезду и через несколько минут не без робости позвонил в дверь.
        Жизела открыла сразу, из чего он предположил, что ждала его. Ждала и, быть может, тоже волновалась, поскольку понимала, что не простая это встреча, что она берёт на себя ответственность за этого юношу, которого приручает.
       Поблагодарила за цветы и подставила щёку для поцелуя. Дурманящий аромат волос, каких-то необыкновенных духов, смешанных с ароматом женщины, обрушились на Николая. Он быстро сбросил шинель, повесил её на вешалку в прихожей. Жизела пригласила его в комнату, где был скромно накрыт стол, но теперь уже, в отличие от прошлого раза, накрыт с шампанским.
        О чём говорить? Как вести себя? Всего этого Николай не знал.
        Жизела сама нарушила молчание:
         – Родители твои словно чувствуют что-то. Я тут матушке твоей, – она осеклась, – Ну не матушке, а как там ты её называешь, кое-что достала, так ей понадобилось именно сегодня обязательно заехать и забрать. Насилу уговорила перенести визит на поздний вечер. Тем более, все писатели полуночники.
         Николай слушал и не слушал. Он смотрел на Жизелу, снова и снова поражаясь её необыкновенной красотой.
       – Ну, кавалер, открывайте бутылку! – скомандовала она. Именно скомандовала, потому что тон был властным, несколько резковатым от волнения.
        Николай мастерски, с лёгким щелчком извлёк пробку и наполнил бокалы.
        Жизела посмотрела на него выразительным взглядом и придвинулась ближе.
        – За вас, за вашу красоту, за ваше необыкновенное обаяние!
        – Ну-у-у, так не пойдёт, – капризно проговорила Жизела, и голос её сразу изменился – из властного превратился в обиженный. – Что это ещё за «вы»?
        Николай вспомнил. Да, ну, конечно, надо же немедленно предложить брудершафт. И об этом он слышал много, но ни разу не пробовал сам.
        – Тогда брудершафт? – сказал он всё ещё с робостью, опасаясь, что Жизела рассердится на такую дерзость.
        – И это правильно! – сказала она и придвинулась ещё ближе.
        Она была в каком-то очень лёгком одеянии – для Николая всё одно, платье ли сарафан ли. Он протянул руку и захватил её изящную ручку с бокалом. Вот, ещё немного… Они выпили до дна, и он коснулся своими губами губ Жизелы. Её руки соединились на его шее, она прижалась к нему, и Николай тоже всё ещё робко обнял её.
        Поцелуй был долгим. Он провёл рукой по спине Жизелы, потом коснулся прекрасного бедра. Выше продвинуть руку не решился.
        – Пойдём, пойдём, робкое создание. Придётся мне тебя немного развратить, – жарко прошептала Жизела.
        Николай легко подхватил её на руки.
        – Ох, ты! Какие мы сильные, – проговорила она. – Ну-ну. Так неси меня, неси… Ведь знаешь куда.
        Он наугад толкнул ближайшую дверь, и перед ним открылась огромная двуспальная кровать, красиво застеленная.
       Он прошёл в комнату, изнывая от предчувствий, положил Жизелу на кровать, навалился на неё всем телом, ещё не освобождённым от одежд.
        Её руки быстро расстегивали пуговички на его кителе, потом одна скользнула ниже, освобождая рвущееся к ней юное тело от грубых курсантских одежд.
        Ещё немного… Он провёл рукой по её груди, опустил руку ниже. Жизела вся дрожала.
       И тут в дверь позвонили резко и настойчиво. Собственно, звонок не может быть более резким или менее резким, более настойчивым или менее настойчивым. Просто воспринимается он всякий раз по-разному. Звонок бывает долгожданным, а бывает и несвоевременным.
       Жизела отпрянула от него и с раздражением, не свойственным её обаянию, проговорила:
       – Кого ещё черти несут?!
      А звонки продолжались.
      – Вот что, ты на всякий случай оденься и сядь на диван в гостиной. Неужели муж заявился? Тогда так, мы с тобой ждём мою племяшку.
      Но заявились отец Николая с супругой. Они были крайне удивлены, увидев его в гостиной у открытой бутылки шаманского.
      Объяснение, придуманное Жизелой, вполне подошло и для них, хотя трудно сказать, поверили они в него или не поверили. Жена отца с любопытством поглядывала то на Николая, то на Жизелу, а сама говорила и говорила:
       – Так сложилось, что раньше освободились. Куда деваться? Да, мне тоже хотелось взглянуть на твою племяшку, – сказала она Жизеле. – Так, где же она? – и, повернувшись к Николаю. – Так вы ведь с ней, кажется, уже встречались?
      Вопрос в точку. Если Жизела их уже познакомила, для чего снова встречаться у неё в квартире?
      Николай предпочёл промолчать. Жизела сказала, что сейчас непременно позвонит, поторопит. И действительно пошла к телефону и набрала какой-то номер. А потом, после короткого и непонятного разговора, типа «Ты где?» «А что случилось?», «Как жаль!» – объявила, что изменились обстоятельства и племянница просит перенести встречу.
      Посидели, разговаривая о всякой всячине, допили шампанское. Можно представить себе состояние Николая. Все надежды рухнули, а от каникул осталось всего два денёчка.
        Уехать ему пришлось с родителями. Ну и право, как можно было остаться?
        Уходя, он унёс с собой необыкновенный аромат молодого женского тела, ставшего таким желанным, что голова кружилась от ожидания близости, сорванной вот такими нелепыми обстоятельствами.
       Уже в машине Ирма Романовна спросила:
       – Уж, не за Жизелкой ли приударить решил? Признавайся.
       – Ну что ты, ну скажешь прямо, – заворчал отец. – Ну не смогла её племянница. А что за девушка?
       – Так. Нормальная девушка, – ответил Николай.
       – Ну, если «так, нормальная», значит, не приглянулась, – сказала жена отца.
       А он думал свою думу, думал, как бы позвонить Жизеле? Как попытаться назначить встречу?
      «Завтра – пятница, послезавтра суббота, – прикидывал он. – А в воскресенье уже в училище. Но ещё есть, есть время».
      Утром в пятницу, улучив момент, когда никто не мог помешать разговору, он набрал номер Жизелы.
      Она подошла, была необыкновенно мила, но на вопрос о встрече, сказала с сожалением, причём, как ему показалось, с сожалением искренним:
       – Сегодня еду в Малеевку. Мой там опять нажрался как свинья. Ну и что-то натворил. Буду разбираться.
      Николая снова покоробили этакие совсем, по его мнению, не свойственные такой красавице словечки. И ещё покоробило вот это «мой». Да, у неё был муж и она называла его «мой». Впрочем, возможно, в разговорах с близкими подругами она и его, Николая, величала «моим».
      И ещё его несколько покоробило, что всё, на что решилась она в отношениях с ним, должно было произойти на семейном ложе. И ведь ещё несколько минут, и произошло бы это неотвратимо.
      Истекала пятница. Оставалась суббота. И всё! Когда ещё теперь будут каникулы, если вот этак всё закрутилось и завертелось. Как знать, быть может не только третьему, но и второму курсы придётся выпускаться не на год раньше, а гораздо скорее.
       Он гнал от себя мысли о Жизеле. Ведь никаких перспектив не несли их отношения. Но разве прогонишь, разве забудешь те прикосновения к гуттаперчевому, извивающемуся в руках её телу, разве забудешь её горячие прикосновения?
        Сказала, чтобы звонил. Когда же, когда теперь звонить? В субботу, если отпускают поздно вечером? Или в воскресенье, когда надо уже настраиваться на не такой уж быстрый путь в училище?
        Но таковы были условия жизни курсантов шестидесятых. И никто не роптал, хотя, конечно, хотелось иметь побольше выходов в город, почаще встречаться с любимыми, разумеется, тем, у кого эти любимым были.
 
                Глава пятнадцатая
                «А что? Надо было законсервироваться?»

       До конца каникул осталось совсем ничего. По существу, одна суббота. В пятницу, после разговора с Жизелой, Николай понял, что уже поздно думать о каких-то встречах.
        Он с утра был дома у отца в небольшой трёхкомнатной квартире. За окном лёгкий снежок кружил, покрывая дорожки с утра расчищенные дворниками. В природе такое умиротворение! Постепенно и ему передалось спокойствие.
        «Что же делать? В конце концов, сам выбрал такой путь. Кто-то дома и в дни учёбы, и в дни праздников. Лучше ли? Он ведь до восьмого класса дома был. А вот чего-то не хватало. Не хватало настоящего, важного, а чего и не понимал тогда. Вот и рвался то в одну спортивную секцию, то в другую. А потом и вовсе в аэроклуб подался. Ну и что. В результате-то, где оказался? В армии!»
        Так рассуждал курсант Николай Константинов, понимая, что хоть и очень, очень не хочется прощаться с этими коротенькими каникулами, свернуть с выбранного пути он уже не может. Это его путь. И ровно через двое суток он поедет в училище, сдаст отпускной билет, а наутро начнёт учиться теперь уже по какой-то предельно сжатой сокращённо программе, чтобы уже через полтора года вступить в командование взводом и быть готовым к выполнению любых боевых задач.
       Ну а что же теперь? Ведь оставалось до окончания каникул всё-таки больше чем целое увольнение. И мелькнула мысль: «Может, позвонить Ларисе? Просто так, без всяких целей и просьб. Всё же летом расстались совсем неплохо. – Он тут же упрекнул себя: – Но что ж я за человек? Не звонил, не звонил, а тут… Только дали от ворот поворот, так сразу вспомнил?»
        Николай был с детства очень совестливым, он старался не затруднять ничего своим «я», если бывал в гостях – а он, собственно, везде бывал фактически в гостях – вёл себя предельно ненавязчиво и скромно. Где же был его дом? Этого он и сам не знал. Развод родителей поставил крест на этом понятии. Первые годы жил у бабушки в далёком селе Тульской области. Конечно, там он себя чувствовал вполне как дома. А вот в Старице уже не так, хотя ведь в Старице была мама. Но поначалу отчим получил небольшую двухкомнатную квартиру – по тем временам роскошь. Всего-то в ту пору было два дома двухэтажных на восемь квартир каждый. Причём, второй дом строился на его глазах. И там Николай едва не лишился глаза.
       Любили они со школьными друзьями играть там в войну. Иногда заигрывались через чур, кидались какими-то нетяжёлыми чёрными кусками, похожими на камни, разбросанными строителями. А кто-то перепутал, не рассчитал и угодил Николаю в лицо чуть ниже глаза.
        Когда прибежал домой, мама быстро промыла большую ссадину, помазала йодом. Восприняла всё спокойно. Она не считала нужным закатывать истерик и искать в таких случаях виновных. Ведь и сам он мог вполне оказаться на месте того мальчишки, то есть неаккуратно бросить комок земли, перемешанной с каким-то непонятным составом.
        Скоро был построен возле самой больницы, в больничном яблоневом саду обычный щитовой домик для главврачей. Именно для главврачей, потому что в ту пору никто подобные строения даже не думал оформлять в собственность, чтобы затем продать. Не было такого даже в мыслях.
       Такой же точно домик был и у отца, правда, отец купил его сам, поскольку писатели, художники, музыканты, скульпторы, словом, люди творческих профессий находились на особом положении. Наиболее знаменитым выделялись государственные дачи, но очень и очень немногим. А остальные сами строили себе творческие обители.
       В домике, возле самого яблоневого сада, у Николая была уже непосредственно своя комната. Это не то что в квартире, где одна комната являлась спальней, а другая и гостиной, и столовой, и местом приготовления уроков, ну и спальней для него.
       Да, своя комната – это замечательно. Только ведь всё временно. Совершенно ясно, что молодой перспективный хирург, постепенно превращающийся в умелого, деятельного администратора, не мог долго засиживаться на одном месте. Он рвался вперёд и выше.
       Ну а Николай, когда и двух лет не прошло, переехал к отцу, но на самом деле получилось, что переехал он не к самому отцу, а к бабушке на Покровку, в тот самый дом, где родился. Собственно, конечно, он родился не в самом том доме, а в Таганском родильном, но так уж считается родным тот дом, в который привезли после роддома. Там жили с бабушкой в огромной, но всё-таки одной комнате они когда-то всей семьёй – он, родители и бабушка.
       Потом снова переезд в Старицу, оттуда опять в Москву. Из Москвы в Калинин… Где его дом? Сам не знал. Вечно в гостях, в той или иной степени. Даже самые свои сокровенные и памятные с детства вещицы не знал, где положить.
       Может быть, кому-то и было бы тяжело при такой вот жизни, но не ему. Он никогда не унывал, всегда старался поддерживать в себе хорошее настроение, искал положительные моменты в любых коллизиях. Но вот как найти положительные моменты в вопросах любви? А ведь его сердце требовало любви! Настала пора. Уже не ребёнок, уже и не юноша, а молодой человек. 18 лет! Но за плечами три года суворовского военного училища, да полгода высшего общевойскового командного. Какое уж тут детство?!
       Ещё когда он учился в суворовском, товарищи, приезжая с каникул, рассказывали о том, как ходили в гости к девочкам, как приглашали их к себе домой… Нельзя сказать, что многим было куда пригласить, но такие и не рассказывают ни о чём. Но рассказчиков и без них вполне достаточно.
       Николай смотрел на телефонный аппарат, размышляя, позвонить или не позвонить Ларисе? Всё способствовало тому, чтобы всё же позвонить. Отец уехал в издательство, его жена тоже отправилась по каким-то делам в центр города. Обещали вернуться к обеду, а обед у них было поздним.
        «А вдруг она ждала звонка?» – подумал Николай о Ларисе.
        Летом при расставании были объятия, были поцелуи. А осенью как-то так получалось, что просто не заставал Ларису дома, когда звонил, приходя в увольнение. Да и не часто ведь приходил. Он вспомнил, как созванивался с Ларисой, приехав на первые суворовские каникулы. Вспомнил, как встретились они с нею. Встреча оставила непонятный осадок.
        Набрал номер и сразу услышал голос Ларисы. На этот раз повезло, что сразу вселило надежды.
        – Здравствуй, дорогая моя Лариса!
        Он заранее не продумал разговор и сказал так, как сказал.
        – О-о-о! Наш пропащий воин появился. Здравствуй.
        – Я и осенью звонил, когда бывал дома. Да редко вырывался. Первый год учёбы. Хоть и не первый курс, но и не выпускной. А из училища позвонить вообще невозможно. Ни одного телефона-автомата.
        – О, как строго! Так ты сейчас на каникулах? – спросила Лариса.
       – В этом году с отпуском сложно. – сказал Николай нарочито утонив «с отпуском» – это на гражданке каникулы, – Видишь, что в мире творится. Выпуск перенесён на год! То есть до офицерских погон полтора года осталось. Так что учёба, учёба, учёба! – Николай был ещё в том юном возрасте и в том безгрешном восприятии окружающей действительности, что почитал невозможным лгать даже в мелочах. – Отпустили до воскресенья до пятнадцати часов. Хотелось бы повидаться.
          Отпустили до воскресенья? Точно! Что уж теперь вспоминать о неудавшемся отпуске.
        – Повидаться? – переспросила Лариса. – А зачем?
        Он пришёл в замешательство от этого вопрос. Сразу не нашёл что сказать, а потому сослался на лето, на то, как они провели хоть и недолгие, но как ему казалось, приятные им обоим дни.
         – Забудем летние шалости, милый мой, дружок, – неожиданно обрушила она на него свой жёсткий ответ, хоть и произнесённый вовсе не грубым и не холодным тоном.
        Резкий, грубый тон, вероятно, мог быть применён, если бы она прерывала отношения по каким-то причинам, которые могла поставить ему в вину. Но таких причин не было, а потому она совершенно спокойно, даже с некоторым равнодушием произнесла эту фразу и прибавила:
        – Ты же сам, милый мой дружок, понимаешь, что нет в таких встречах никакого смысла. Разве летом, если обстоятельства останутся у нас с тобой прежними. Тогда в деревне походим на речку. Да на лодочке поплаваем, хоть это и рискованно, – хмыкнула она, видимо, вспомнив забавное происшествие на пляже: – А теперь? Зачем теперь? Тебе в училище…
        – Я не понимаю. Мне казалось, что я тебе…
        Он хотел сказать, «нравился», но Лариса перебила:
        – Я – тебе, ты мне… Ай! Николаша, ну что ты право. Ты и звонишь-то вон в первый раз с прошлого лета.
        – Но ведь учёба! Да и у тебя тоже учёба.
       Он не собирался уговаривать. Нет, ни в коем случае. Он пытался понять Ларису. А её, как оказалось, и понимать нечего – точнее, легче лёгкого понять.
       – Ну что ж я, по-твоему, пока ты был в училище, должна была законсервироваться что ли? У меня теперь студенческая жизнь. Новые друзья, новые.., – она сделала паузу и сказала, видимо, не то, что едва не срывалось с языка, – новые интересы.
        Он удерживал себя от того, чтобы показать даже тень обиды. Хотя обидно стало от этой вот фразы.
        «Летние шалости, – повторял он мысленно, – где-то я уже слышал нечто подобное. Слышал или читал. Что-то очень, очень знакомое. Значит, летние шалости забыты. А ведь я говорил, говорил ей, что первый год будет сложным, очень сложным, и видеться часто не удастся. Но она, как она реагировала?»
        Как ни пытался, не мог он вспомнить её реакции. И вдруг понял:
        «Да ведь она никак и не реагировала, потому что реагировать ей было просто незачем. Она и не отнеслась серьёзно к нашим отношениям. Просто. Летние шалости. Иначе в деревне со скуки умрёшь».
        Насчёт того, что «в деревне со скуки умрёшь», она не раз говорила.
        Просто он не понял, что ей было приятно проводить с ними время, вот и проводила, не забивая голову ничем. А теперь ей, видимо, приятно проводить время с другим.
        – Ну что ж. Буду звонить, когда в увольнение отпустят, – сказал Николай как можно спокойнее. – Может, и повидаемся…
        – Не обещаю. Нет, не обещаю. Но звони, конечно, звони!
        Он положил трубку, прошёл в отцовский кабинет. Достал 6 том Куприна, в котором содержался указатель произведений и отыскал роман «Юнкера».
        Открыл книгу, стал пролистывать страницы: «Ну, где же, где я читал о подобном. Точно ведь в «Юнкерах. Точно. Да вот же, вот. Только у юнкера Александрова всё закончилось гораздо раньше, закончилось ещё летом. А как похоже!».
        И он стал перечитывать уже несколько позабытый забытый текст. В главе рассказывалось о том, как завершилось летнее увлечение Алексея Александрова, которые был в отпуске после окончания кадетского корпуса и перед поступление в Александровское военное училище.

       «Но не всё складывалось, как бы хотелось. Отъезд из Химок:
       «...С большим трудом удалось ему улучить минуту, чтобы остаться наедине с богоподобной Юленькой, но когда он потянулся к ней за знакомым, сладостным, кружащим голову поцелуем, она мягко отстранила его загорелой рукой и сказала:
       – Забудем летние глупости, милый Алёша. Прошёл сезон, мы теперь стали большие. В Москве приходите к нам потанцевать. А теперь прощайте. Желаю вам счастья и успехов».
       Николай помнил о том, что Александр Иванович Куприн написал «Кадеты» и «Юнкера» почти с документальной точностью. А в «Юнкерах» даже фамилию героя взял по своему имени – он сам, Александр, стал в романе Александровым.
        Юнкер Александров получился необыкновенно влюбчивым, в романе он даже сам себя в шутку называет «господином Сердечкиным».
        «Неужели и я становлюсь вот таким «господином Сердечкиным»? – вдруг подумал Николай. – Не слишком ли много уделяю времени мыслям о девушках?»
        Настала пора задуматься над этой насущной жизненной проблемой.
        Попробуем и мы поразмышлять вместе с героем книги. Влюбчивость… В чём её причины? Только ли в характере человека? А почему мы не учитываем обстоятельств? Позади у юнкера Александрова кадетский корпус. Годы ограничений – чтобы попасть в город, нужно получить увольнительную. Следовательно, встречи с девочкой или девушкой, которая тронула сердце, могли быть только тогда, когда юноша, на плечах которого погоны, получал увольнительную.
       А у сверстниц этих самых юношей в погонах свобода полная. Каждая ли станет терпеливо сидеть дома, отказывая себе пусть даже в самых безобидных развлечениях?
       А разве у Константинова и его товарищей было что-то иное? В ту пору увольнениями не баловали.
       Как там в романе? Сначала:
        «А мне без вас так ску-у-чно. Ваша Ю. Ц.».
       А потом: «Забудем летние глупости, милый Алёша… А теперь прощайте…».
       Но и это не всё. Вскоре Александров был приглашён на бракосочетание Юлии. Серьёзно ли переживал юнкер? Переживал, но не очень серьёзно. Вероятно, так же, с налётом огорчения, но всё же более или менее спокойно встретил подобную трагедию, будучи юнкером, и сам Александр Иванович Куприн. Юлия не пожелала «законсервироваться»…
       Что ж, такое бывало нередко. Случались похожие «курьёзы» и автора этих строк. Помню, позвонил я как-то, уже став курсантом-кремлёвцем, своей пассии времён учёбы в суворовском училище, попросил:
       – Милочку будьте любезны…
       Её звали Людмилой, эту девушку, необыкновенной как мне тогда казалось, красоты.
       – Милочку? – ответили на другом конце провода. – Ой, вы знаете? У нас такая большая радость… Милочка вышла замуж… Да, а кто её спрашивает? Что передать?
       Я несколько растерялся, и даже забыв рассыпаться в поздравлениях, просто повесил трубку. Наверное, резковато прозвучало для меня это вот: «Большая радость». Для кого радость? Впрочем, и горя особого не было. Ну вышла и вышла… Она не единственной была знакомой, потому что единственной тогда просто быть не могло. Отпустили в увольнение, а она, скажем, занята делами какими-то. Ну а «законсервируешься» в одном увольнении, а другое неизвестно, когда будет. Эти рассуждения нельзя назвать циничными, поскольку действительно курсантская жизнь – это один сплошной труд – занятия, учения, полевые выходы, стрельбы, просто лекции в училище и семинары. Но всё именно в училище, именно за забором, отгораживающим от внешнего мира и отгораживающим надёжно и полно.

       Каждое событие, случающееся в жизни человека и особенно молодого человека, несомненно, оказывает влияние на становление его характера. Ведь совершенно ясно, что паренёк, который поступает в училище, к примеру, в суворовское военное, ещё совершенным ребёнком, выходит из него возмужавшим воином, ну а военном училище и говорить нечего. А если взять другую сторону, не военную, если коснуться той стороны жизни, которая является сугубо личной?! Она долго прячется в дальних уголках души, она тревожит сердце, не позволяя забыть, что, кроме тактики, огневой, кроме ОМП и строевой, словом, кроме военных, да и не только военных предметов, в мире есть что-то другое, желанное, притягательное, хотя и не всегда и не всем доступное.
       Опыт отношений с девочками в суворовские годы был не столь уж и велик. Его и опытом-то можно назвать лишь с высоты курсантских лет, а так – просто детские шалости, как точно определила в разговоре с ним Лариса. Или ещё точнее выразила героиня «Юнкеров» в письме к Александрову, заявив: «забудем летние глупости».
       Но и небольшой опыт Николаю кое-что дал. Причём, возможно, дал как раз неправильное понимание тех таинственных пока и загадочных отношений, к которым стремился, причём, стремился не он один. Так же точно стремились к этому запретному плоду и его друзья.
       А первые выводы оказались такими. Женщины… Нет, женщинами рано назвать. Девочки? Пожалуй, это уже поздно. Девушки? Пусть будут девушки. Так вот девушки-то, оказывается, народ ветреный, лишённый таких добродетелей, как настоящая любовь и верность.
       Николай, не отрываясь, буквально проглатывал главу за главой роман «Юнкера». А ведь он читал-то этот роман не впервые. Но в прошлый раз, будучи суворовцем, да к тому же первогодком, он находил в нём совсем не то, что находил теперь. Наступала взрослость и он, быть может, ещё наивно, но во много по-взрослому оценивал описанное. О, как бы ему хотелось узнать судьбу отношений юнкера Александрова с другой своей возлюбленной и, кажется, возлюбленной по-настоящему!
        Эпизод на катке. Юнкер Александров решается на серьёзный разговор с Юлией. Он описывает ей все неминуемые невзгоды и трудности офицерской службы, он даже не заикается о том, чтобы сделать предложение ранее того времени, когда поступит в Академию Генерального штаба.
Наконец, задаёт вопрос:
       – И вот тогда, Зиночка, позволите ли вы мне прийти к Дмитрию Петровичу, к вашему глубокочтимому папе, и просить у него, как величайшей награды, вашу руку и ваше сердце, позволите ли?
       – Да, – еле слышно пролепетала Зиночка.
       (…) Маленькая нежная ручка Зиночки вдруг обвилась вокруг его шеи, и губы её коснулись его губ тёплым, быстрым поцелуем.
      – Я подожду, я подожду, – шептала еле слышно Зиночка. – Я подожду. – Горячие слёзы закапали на подбородок Александрова, и он с умиленным удивлением впервые узнал, что слёзы возлюбленной женщины имеют солёный вкус.
       – О чём вы плачете, Зина?
       – От счастья, Алёша…»
      
       Боже, как же хотелось узнать, чем же всё завершилось? А с другой стороны, и узнавать-то нечего. Биография Куприна известна. Военная биография вся в его книгах «Кадеты», «Юнкера», «Поединок». Об этом он сам говорил не раз.
        Дома, у отца было много не только художественной, но и литературоведческой литературы. Он порылся в разных изданиях, но мог сделать лишь один вывод – писатель не стал продолжать рассказ об этой своей столь тонко и изящно выписанной героине. А значит были на то причины. Что-то помешало их счастью. А порыв девушки, проникновенно описанный Куприным, вполне достоверен. В годы ранние, порой, и девушки и юноши дают такие вот клятвы, обещания с полной искренностью, но потом время ломает их чувства и всё оборачивается так, как угодно судьбе.
       Он дважды прочитал довольно большой эпизод на катке, восхищаясь и слогом писателя, и глубиной проникновения в образы, в суть событий. Он ещё не знал всяких таких заумных слов, он думал проще: «Здорово!»
       «Где же, где растёт такой цветок, как эта вот Зиночка Белышева? Да и есть ли ныне такие цветки?», – думал он, ставя книгу на полку.
        Правда, он ещё не оценил одно немаловажное обстоятельство. Не каждый, далеко не каждый блестящий юнкер блестящего Александровского училища становился блестящим офицером блестящего гвардейского полка. А сколько выпускников разъезжалось по гарнизонам, порой, самым захолустным и затрапезным? И вот из уже не смотрели с восхищением вслед на Московских улицах девушки, да и не только девушки, приговаривая: «Александровец идёт!» Во взглядах редких в захолустье прохожих было написано равнодушие. Да и девицы, если и поглядывали, то девицы иного плана, имеющие определённый интерес.
        «Где же тот цветок? Где? – снова и снов думал Николай. – Неужели, такие отношения возможны только в романе, то есть в воображении писателя? Но ведь Куприн утверждал, что писал правду!»
        И вдруг как щелчок где-то в голове, как вспышка, осветившая комнаты. Он вспомнил, вспомнил давнюю свою поездку в первый суворовский отпуск, вспомнил соседей по купе. Это была семья, муж – полковник, жена – преподаватель института и дочка. Дочка совсем ещё юная, если не сказать больше. Николай только что окончил девятый класс. А она? Какой она класс тогда закончила? Восьмой? А может и вообще седьмой только? Он так и не спросил об этом за всю дорогу. Да и не очень его интересовало, сколько лет девочки.
        Просто её интерес к нему, суворовцу, – а Николай ехал в отпуск в Симферополь в суворовской форме – был приятен. И ведь сумела-таки найти предлог всучить – ой, слово-то какое нехорошее для этого момент, но как обойдёшь? Сумела сделать так, что он взял её домашний телефон? Так лучше. Придумала же на ходу, что после суворовского военного училища Николаю непременно нужно будет поступать в ту Военную академию, в которой преподавал её отец.
        Тогда он номер телефона взял и ведь сохранил, хотя прошло с той поездки уж два с половиной года. Он просто внёс его в свою записную книжку, а книжки в юном возрасте часто не меняют. Не так уж много новых адресов приходится записывать. Ну, разве что по выпуску из СВУ. Но адреса друзей поместились, а многие и прежде уже были записаны. Предстояло лишь в скором времени добавить новые – разные там Харьковское ВТКУ, или Ульяновское ГвВТКУ, или КВИРТУ, ну далее – роты, роты, роты…
         «Как же её звали? Ирина, конечно, Ирина! А родителей? Нет, имена родителей не помню. А ведь надо было записать сразу. А фамилия? Фамилия Терехова. Ирина Терехова».
        Он пошёл в прихожую, достал из внутреннего кармана кителя записную книжечку, которую всегда носил с собой, и, нажав пальцем на буковку «Т», открыл. Телефон был на месте. Да и куда же ему деться? Записан рядом с адресами однокашников по СВУ. С кем-то он переписывался, с кем-то просто обменялся письмами ещё в сентябре минувшего года.
        Иринин телефон начинался «К-7…». Николай вспомнил, что отметил это ещё в поезде. Квартира была где-то в центре. Быть может, даже в районе Покровки.
        «Позвонить? – думал он. – А почему бы и нет?! В конце концов, не просить же об академии. Я поступил, я учусь. И пусть не в академии, но офицером-то буду на два года раньше, чем все наши «академики».
        И он решил: «Если подойдёт Ирина, заговорю с ней. А если её отец или мама? Нет, тогда уж лучше тихонько положить трубку. И действительно, спросят, зачем мне, курсанту, взрослому человеку, школьница? С какой целью звоню?»
        Без всякого трепета, спокойно набрал номер. Пошли гудки. Примерно на пятом трубку взяли. Голос был детским:
        – Алё? – тогда все «алё» говорили, во всяком случае, очень многие.
        – Ирина? – спросил он.
        – Да-а-а, – протянула она, вкладывая в свой ответ естественный вопрос, мол, кто это ещё?
       – Ты ни за что не узнаешь. Поэтому сразу скажу, кто звонит. Николай Константинов! Точнее – суворовец…
       Договорить он не успел:
      – Коля, Коленька, неужели ты? Как же я рада. Как я рада. Ты где, откуда? Ты папе звонишь? Ты… постой, постой, разве ты в этом году в академию…
      – Ирина. Я уже поступил и учусь полгода. В Москве учусь. И звоню я тебе, а не твоему папе.
      – Правда? Ты звонишь мне?
      – Тебя. Я же сказал!
      – Тогда рада вдвойне, вдвойне рада. Вот так подарок. Вот это подарок! У меня сегодня день рождения!
       Николай буквально встрепенулся и стал поздравлять, говорить какие-то обязательные слова, стараясь делать их как можно более не обязательными, а искренними. Да ведь и говорил он искренне.
       – Мы решили отмечать завтра, – снова заговорила Ирина, – Я приглашаю тебя. Ты придёшь? Скажи, придёшь? Я очень хочу, чтобы ты пришёл.
       Поразительная детская непосредственность привела Николая в восторг. Ирина была ещё в том возрасте, когда не считала нужным скрывать своих мыслей, чувств, ощущений, когда жизнь, своими порою грубыми уроками, ещё не научила её это делать. Да и потом между ними не было никаких отношений, которые могли бы заставить кокетничать и слегка интриговать. Хотелось видеть – значит так надо и сказать! А ей действительно очень хотелось увидеть симпатичного суворовца – теперь уже курсанта – который приглянулся в поезде.
        – Конечно, приду. Говори, к которому часу, ну и адрес, – ответил он.
        Оказалось, что жила Ирина совсем рядом с домом его бабушки на Покровке.
        – Так мы почти соседи! – воскликнул он. – Мне от бабушке нужно всего-то пройти по бульвару немного вниз, мимо Милютинского садика, куда водили меня гулять в детстве. Его звали «Милюткой». А дальше, где ты говоришь? Рядом со зданием со скульптурами? Знаю, знаю. Буду точно к шестнадцати ноль-ноль!
       Ирина уточнила, где находится её дом:
       – Не доходя до здания. Здание будет за улицей, что Покровку пересекает. А я ближе живу. Почти напротив академии Куйбышева. Ты не «куйбышевку» поступал?
       – Нет, в Бронетанковую. Кстати, когда не прошёл по конкурсу, пытался в Куйбышевку – целая история. Но не получилось.
      – Расскажешь, расскажешь потом. Зря не позвонил. Отец ещё через год после нашей встречи кафедру получил. А вскоре и генералом стал. Он бы помог. И в свою академию, а если б в Куйбышевку, то вообще б учился рядом… Жаль не позвонил.
        Ирину кто-то отвлёк. Она извинилась, и Николай услышал, что заговорила с мамой. Стала что-то пояснять, а потом сказала в трубку:
        – Извини! Мама просит помочь. Жду завтра, – и переспросила с надеждой: – Жду? Не передумаешь?
        – Ну что бы, раз сказал, значит буду! До завтра!

                Глава шестнадцатая.
                Спор поколений

       – С кем ты так бурно переговаривалась? – спросила мама, Екатерина Петровна, когда Ирина положила трубку, и, не дожидаясь ответа, прибавила: – Папа с работы пришёл. Пойдём ужинать.
      Когда Ирина вошла на кухню, отец уже сидел на своём любимом месте у окна и читал газету. Телевизор тогда не часто смотрели, да и редко ставили телеки на кухне, поскольку мало у кого было более одного такого всё ещё нового «чуда света».
       Ирина села за стол.
       – Что сияешь, именинница? – спросил отец.
       Поздравили её родители ещё утром, перед школой, но ведь день рождения есть день рождения. И на столе соответствующая сервировка, хотя и накрыт он не в гостиной, а на кухне. Прибежал братишка Ирины, сел на своё место, тоже всем видом выражая радость, но уже по-иному, нежели старшая сестра поводу. Младшие братишки и сестрёнки во многих семьях считают себя тоже именинниками в день рождения старших братьев или сестёр, поскольку и им в такие дни перепадают какие-то подарки. Ведь многие родители считают, что нельзя же обижать младших, когда старшим что-то дарят. Надо и им хоть что-то купить.
        – Вот поговорила с кем-то и сияет, – сказала мама. – Но не говорит, с кем.
        – Что ты, мамочка, – возразила Ирина. – И вовсе я не скрываю ничего. Просто ответить на твой вопрос не успела. Я получила ещё один подарок. Да и вам – сюрприз! – заговорщицки улыбаясь, сказала она.
       – Что ещё за сюрприз? – спросил отец, отложив газету.
       – А вот завтра увидите! – радостным голосом сказала Ирину. – Ну, так и быть, не буду томить… Помните нашу поездку в Крым летом – не прошлого и даже не позапрошлого года, – она прикидывала на ходу, – а поза позапрошлого года?
       А прикидывать пришлось, потому что ездили они отдыхать каждый год и практически каждый год в одно и то же место. Это было связано с тем, что именно в Крыму, во Фрунзенском, где был санаторий, полюбившийся всей семье, нашли хорошую хозяйку небольшого домика, где пристраивали Ирину, которую нельзя было брать в санаторий до определённого возраста. В то время это строжайше запрещалось. И только недавно на неё, наконец, стали официально оформлять путёвку.
       Родители с любопытством уставились на дочь.
       – Вспомнили? – спросила Ирина. – А теперь вспомните того симпатичного суворовца, что ехал с нами в купе.
       – Так это что же, он звонил что ли? – спросил отец.
       – Понятно, подошло время поступать, вот и вспомнил, – прибавила мама. – А то бы и не вспомнил.
       – А вот и нет, а вот и нет. Не угадали. И зря вы так о нём, – возразила Ирина. – Он уже поступил. Он уже учится в Москве.
       Родители почувствовали некоторую неловкость за то, что опростоволосились в глазах дочери. Напрасны подозрения…
       – Помню, помню. Хороший паренёк, – сказал отец. – Сам поступил. Молодец. В какую же академию?
       – И вовсе не в академию, а в высшее военное училище, – радостно заявила Ирина.
       – А почему в училище? Какое ещё училище? В Москве только одно училище?
       – Он не прошёл по конкурсу в Бронетанковую, пытался в «Куйбышевку», куда по баллам проходил, но не получилось. А вот ведь не позвонил. А вы… Тоже мне. И вспомнил не потому что хотел просить помочь, а потому что…
       Ирина осеклась. Действительно, почему вспомнил, почему позвонил?
        – Так почему вспомнил? – спросила мама. – Говори же, почему? – насторожилась мама.
        – Не знаю, – покраснев, сказала Ирина. – Ну, просто вспомнил. На каникулы отпустили. Дома. Вот и вспомнил. У него бабушка здесь, рядом оказывается, живёт. На Покровском бульваре.
        – Просто вспомнил? Странно. Он курсант первого курса, а ты кто, ты ещё ребёнок, – сказала мама. – Понимаю, если б отцу по поводу академии позвонил. А ты ему зачем?
        – Ну что ты мама!? Всё настроение испортила, – сказала Ирина. – В день рождения. Спасибо. Я не хочу ужинать, – и она, сама не ожидая от себя такой дерзости, встала из-за стола, чтобы выйти из кухни. 
        – А ну сядь немедленно, – резко сказал отец, – сядь, я сказал!
        Но Ирина всё-таки ушла в свою комнату и, сама не понимая, почему и что на неё нашло, упала на кровать и разрыдалась. Она не знала, что быть может, это был первый внезапный прилив чего-то нового, пришедшего из будущей взрослой жизни, она не понимала, что в душе у неё вдруг вспыхнуло что такое, что молчало ранее, что сердце её загорелось неясным ещё тёплым пламенем, искрой для которого послужил короткий разговор с парнем, которого она и видела то один раз, но почему-то запомнила накрепко. И ведь не забывала все эти годы, сама не знала, почему не забывала. Он даже являлся к ней во сне, и она снова и снова говорила, и говорила с ним, а ведь проговорили то они всего-навсего одну ночь.
       Николай забрался на верхнюю полку, и она, Ирина, тоже вытребовала себе верхнюю полку купе. Родители быстро уснули, а они прошептали почти до утра. Ведь расстояние то было между ними совсем малое: руку протяни – достанешь.
        А на следующий день, ближе к полудню, расстались. Ирине с родителями предстоял ещё путь до санатория, и они отправились к специальному пункту на вокзале, куда подходили санаторские автобусы, чтобы забрать отдыхающих с Московского поезда. Николай пошёл искать павильончик городской справки.
       И вот прошло два с половиной года, и этот внезапный звонок, да ещё в день рождения.
       В комнату неслышно вошла мама, присела на краешек кровати, обняла дочь:
       – Ну что ты, что ты? Что с тобой? Никто не хотел тебя обидеть. Просто мы тревожимся за тебя. Ты вступаешь в этот мир! Тебе шестнадцать. Тебе кажется – уже шестнадцать. А нам – только шестнадцать. Вот нам и интересно, зачем тебе звонил уже взрослый парень. Ему то, наверное, лет двадцать.
       – Ну, от-ку-да же, от-ку-да же? – прерывая слова всхлипами, проговорила Ирина. – Ну и де-вят-над-ца-ти нет. Тогда же ему было шест-над-цать, ког-да в по-е-зде е-ха-ли…
      – Ну, хорошо, хорошо. Он уж на первом курсе, а ты…
      – На втором.
      – Как на втором? – удивилась мама.
      Ирина села и пояснила уже успокоившимся голосом:
      – После суворовского сразу на второй поступил, – она вытерла глаза тыльной стороной кисти. – Ну и что?
      Действительно, ну и что? Мама не знала, что сказать. А отец остался на кухне. Он предпочёл в разговор матери с дочерью не вмешиваться.
      – Ну, пойдём, – примирительно сказала мама. – Я такой пирог испекла! На сегодня. А на завтра – на завтра уж тем более постараюсь. Специально отпросилась с работы.
      В те годы не было ещё двух выходных. Просто в субботу рабочий день покороче.
      – Мамочка, а я Николая на день рождения пригласила, – сказала Ирина.
      – Он тебе нравится? – спросила мама.
      – Очень.
      – Но ты же его совсем не знаешь.
      Ирина замотала головой:
      – Знаю, знаю. Мы всю ночь тогда прошептались. Он очень хороший, он – настоящий. Не то что эти, однокласснички.
     – Невысокого мнения ты о мальчишек в классе. Гляжу, ни одного не пригласила. Только девочек, – сказала мама. – Но мы-то ведь пригласили и своих друзей, а отцовский сослуживец с женой и сыном – твоим ровесником – придёт. Ты помнишь того мальчика. Как-то отдыхали...
      – Эту амёбу? – перебила Ирина – Фу! Вспоминать не хочу.
      – Нельзя так о людях? – пожурила мама.
      – А о Николае можно? Позвонил, потому что вспомнил – поступать надо…
      – Всё, всё, всё, – поспешила сказать мама. – Кто старое помянет… Ну, высуши глазки. Пойдём к столу.
      За столом Иринина мама сказала мужу, что завтра будет ещё один гость.
      – Ну, надеюсь, что на этот раз он не в форме заявится, – сказал отец. – Там то понятно. Ехал учительнице первой показаться. Да и форма другая была.
      – Конечно, – с уверенностью сказала мама. – Куда же в гости, да в сапогах. Кстати, курсантам до сих пор ботинок не полагается? – спросила она у мужа.
      – Не полагается.
      – И даже в увольнение в сапогах? Бедненькие, – сказала Ирина. – Ему в училище в воскресенье. Так что в субботу ещё домой от нас пойдёт.
      – Ну, хорошо, а то ведь, что гости скажут, – кивнула мама.
      – Вот только не пойму я? У нас же военная семья, – сказала Ирина. – А вы – в сапогах, не в сапогах. Николай что ли форму придумал? А ты, папа, в чём в увольнение ходил?
       Вопросы дерзкой на язычок дочери всё чаще ставили родителей в тупик, а потому они зачастую просто старались сменить тему. Что тут скажешь, разве она не права? Николай Иванович Терехов, генерал-майор, да к тому же и фронтовик – правда, фронт прошёл не в офицерском ещё даже звании – и вдруг с неприятием о сапогах отзывается.
       Сам догадался, что разговор не совсем правильное направление принял, а потому сменил тему.
       Более к разговорам о Николае не возвращались.
       Уже после ужина, когда Ирина ушла в свою комнату, Николай Иванович сказал своей супруге Екатерине Петровне:
       – Да, странный звонок. Что ему понадобилось, этому курсанту?
      – Почему ты думаешь, что-то понадобилось? Ну, просто нашёл телефон и позвонил. Кстати, а что это за училище, в которое сразу на второй курс принимают.
       – Пехота, – с некоторым презрением сказал Николай Иванович.
       – Пехота?! – переспросила с удивлением и даже немного с ужасом Ирина Петровна.
      – Теперь училище именуется Московским высшим общевойсковым командным. На параде ты, небось, слышала, кремлёвцами их называют. А ещё недавно так и звалось – Московское Краснознамённое пехотное училище. Уж лучше бы он не сегодня позвонил, а прошлым летом. Мне есть, кого попросить и в Бронетанковой, и в «Куйбышевской», что рядом с нами. Да и к нам бы можно, в «Дзержинку». Ирина говорит, что не провалился, а просто по баллам не прошёл? Ну, у ж в «Куйбышевскую» то уж взяли бы.
       – А теперь не поздно? Может, думал-думал да решил попросить. Вот и позвонил? – спросила Екатерина Петровна.
       – Теперь, если браться, проблем будет – выше крыше. Да и не понятно людям. Добро б уж за сына, а так, с чего бы это? Знаешь, когда просит человек за сына, отказать не могут, а когда за знакомого, всегда найдут аргументы. Да и морока из морок. Нет, это практически невозможно. Сразу вопросы, зачем, почему, за кого?
       – За зятя. Подумала ж тогда проводница, что зять,  – неудачно пошутила Екатерина Петровна.
       – Во-первых, проводница просто сказала, что молодцы, мол, всей семьёй едете, а пошутила так Ирина. Вот ведь вздорная, – тепло сказал отец, – вот ведь задира.
       – Вся в тебя!
       – Посильнее, пожалуй! – улыбнулся Николай Иванович. – Впрочем, будет день – будет пища. Что рассуждать. Мне просто неловко перед нашими знакомыми – к девчонке на день рождения курсант, да ещё второго курса явится. Почитай без пяти минут, ну, скажем так, без десяти минут офицер. Его ж не попросишь, чтоб не говорил, где учится.
       – А может сказать, что собирается к тебе переводиться?
       – Ко мне переводиться? Да это легче на будущий год снова на первый курс. У них программа хоть и высшего учебного заведения, да разве сравнишь? Я вообще такое слышал… Сроки учёбы у них резко сокращают. Выпуски наслаивают один на другой. В этом году почти что сдвоенный выпуск, а их курс – через год выпустят и тоже всех строй, да на Дальний Восток! Впрочем, я особо не вникал. Завтра узнаю, что к чему. Вот ведь проблема свалилась.
        И Николай Иванович, и Екатерина Петровна понимали, что их дочь Ирина – крепкий орешек, а потому пришли в замешательстве, не зная, как быть. Они, конечно, всё преувеличивали, перестраховывались, но ведь ни им, да и ни самой Ирине, ни самому Николаю пока неведомо было, как развернутся события, и во что выльется давнее знакомство, уже приведшее к его неожиданному для всех, да и для него самому телефонному звонку.
        Если бы они могли посмотреть на себя со стороны, если бы смогли оценить свои страхи и свои размышления с нейтральных позиций, возможно, и сами бы осудили себя, ведь время то было ещё иное – советское время. Но обеспокоенные за судьбу дочери, они порой теряли возможность здраво взглянуть на то, что происходило.
        А мысли, хоть они и не признавались в них, были одни и те же. А если всё это выльется в любовь, а если этот курсант, став лейтенантом, сделает предложением, если увезёт её невесть куда? А учёба? Ведь получается, что он окончит училище, а она – школу.
       И всё же, в конце концов, решили, что очень ещё рано думать о чём-то серьёзном в её жизни. Шестнадцать лет. Это ж детство. И им даже в голову не приходило вспомнить, что Шекспировской Джульетте тоже было шестнадцать.

                Глава семнадцатая.
 «Я видел только тебя!..»               

       Вернувшись домой, отец нашёл сына в радостно-возбуждённом состоянии. Николаю не терпелось рассказать о том, что в субботу он приглашён на день рождения, что девочка, которая пригласила его, не просто дочь военного – её отец недавно стал генералом.
       Николай выложил отцу всё, а потом ещё повторил почти полностью свой рассказ, когда пришла жена отца.
       – Ну и какой подарок ты приготовил генеральской дочке? – поинтересовалась Ирма Романовна.
       – Подарок? – Николай растерялся.
       О подарке он и не подумал. Как-то уж привык в последние годы, что если и попадал на дни рождения, то к родственникам. Ну а там какой спрос с суворовца или теперь вот с курсанта?
       Он честно признался, что на радостях о подарке и не подумал.
       – Хорошо, – сказала Ирма Романовна. – Этот вопрос я беру на себя. Имей в виду, подарок должен быть не простым. С одной стороны, ты, конечно, ещё курсант, и как будто бы взятки-гладки. Но есть маленькое «но». Ты – сын писателя. А это значит? Что это значит?
       – Не знаю. Ну, сын и сын. Причём здесь подарок?
       – А при том, что телефон родители девочки позволили дать тебе именно потому, что ты сын писателя, а не кто-то, неизвестно откуда. Ну и приглашение, несомненно, не без их ведома.
       – Без их ведома. Точно без их, – попытался возразить Николай.
       – Такого не может быть, потому что такого быть не может. А потому слушай меня, юноша, со взором горящим! – она любила повторять Брюсовскую фразу из стихотворения «Юному поэту», но, конечно, без слова бледный, поскольку бледным пышущего здоровьем сначала суворовца, а теперь вот курсант Николая Константинова никто назвать не мог. – Слушай, юноша. Подарок должен соответствовать твоему уровню сына писателя, но с учётом того, что ты всё-таки курсант. Скромный нужен подарок, но со вкусом.
        Николай никак не хотел мириться с тем, что говорила жена отца. Сочли, что приглашён, как сын писателя? Ну, какая же чушь?
        Он не знал, что родители Ирины по-своему оценили его звонок, мол, к генералу хочет подмазаться. Ну а жена отца решила, что генеральскую дочку родители хотят ближе познакомить именно с сыном писателя, но не просто курсантом.
        Извечный спор поколений. Старшие, как им кажется, видят порой дальше и глубже, понимают всё отчётливее и яснее, не сознавая при этом, что иногда их богатый жизненный опыт играет с ними же дурные шутки. Им, на основе этого опыта, часто видятся какие-то тайные пружины в событиях, коих нет на самом деле и в помине.
         Если отцу Ирины показалось, что звонок курсанта не случаен, что курсант преследует какую-то цель, то отец Никлая решил, что как раз генералу престижно породниться с писателем. А на самом деле дети и не думали вовсе ни о чём серьёзном, ну а отец Ирины не считал престижным знакомство дочери с будущим пехотным – каким бы там его общевойсковым не называли – офицером. Вот если бы на его месте был общевойсковой генерал, из тех, кто окончил общевойсковое училище, академию имени Фрунзе, он бы, несомненно, принял такое знакомство иначе. Свой, в доску свой. Немного помочь – и будет со временем одним генералом больше на свете.
        Но отец Ирины был из среды хоть и военной, но инженерно-технической интеллигенции. А для этой среды командная среда чужда.
         Словом, каждый из родителей строил свои предположения, а дети просто стремились к встрече. Николай даже удивлялся, как же это он раньше не догадался позвонить Ирине. И совсем не потому, что, позвонив раньше, он мог воспользоваться помощью при поступлении в академию. Мало того, за минувшие полгода, несмотря на тяжелейшие, по сравнению с условиями слушателей, условия учёбы и жизни курсантов Московского ВОКУ, Николай ни разу не пожалел, что не прошёл по конкурсу в академию и готовиться стать не военным инженером, а командиром.
        Между тем назначенный час приближался. Утром был подобран подарок, а к нему приложен не простенький букетик из трёх гвоздик, а вполне приличный по тем временам букет цветов.
       Николай начистил до блеска сапоги, наутюжил галифе, привёл в порядок курсантский свой китель.
       – Знаешь, возьми-ка бахилы для того, чтобы надеть на сапоги. Снимать их будет не совсем ловко, – сказала жена отца, протягивая пакетик. – Да, конечно, лучше было бы идти не в форме, но уж тут ничего не поделаешь.
       Костюм то Николаю купили, а вот из зимней верхней одежды он вырос, а о новой как-то не подумали. На Покровку он выехал загодя. Побывал у бабушки. Сюда он собирался возвратиться после дня рождения и отсюда на следующий день ехать в училище.
      Подумал, а что сейчас делает Ирина. Вот, наверное, идёт из школы. Это он представлял, когда шёл к дому на Покровке, причём шёл специально от метро Площадь Ногина, да кружным путём – вдруг да встретится случайно. Ну и рекогносцировку провёл. Нашёл нужный дом. Оставалось теперь дождаться назначенного времени.
       Жена отца и здесь проинструктировала. Она сказала, что некоторые любят выдержать время, немного опоздать. Но у военного должно быть правило единственное – ноль-ноль!
       В шестнадцать ноль-ноль он и позвонил в дверь.
       Открыла Екатерина Петровна. Николай узнал её сразу, и не растерялся. Ей он и вручил букет, поздравив с именинницей. Прекрасный букет скрасил неудовольствие хозяйки по поводу того, что он пришёл в форме, ну а подарок, который он вручил выбежавшей в коридор Ирине, довершил дело. Изящество при поздравлении выравнивало его шансы с гостями, которые были все в цивильных костюмах, но не столь удачливы в подборе цветов и даров имениннице. Тут уж жена отца могла дать всем сто очков вперёд!
       Ну а что касается Ирины, то на неё и вовсе никакого отрицательного впечатления не привело то, что Николай пришёл в форме. Он не извинялся, не объяснял, почему так – ему просто в голову не пришло ничего объяснять, поскольку иначе-то он и не ходил никуда.
       Отец Ирины на мгновение нахмурился, но тут же сумел настроиться себе на добрый лад, на полное радушие.
       Николай быстро и ловко надел на сапоги бахилы, которые очень пригодились, поскольку в Москве зимой, как он уже убедился не раз, ходить в гости в сапогах не очень ловко.
       Его провели в гостиную, усадили в кресло. Оказалось, относительно времени сбора, особо никто не церемонился. Почти все собрались к назначенному часу. Перед ним на диване оказались школьные подруги Ирины, и Николай мгновенно определил, что она выгодно отличается от всех без исключения.
       Она повзрослела. В поезде была перед ним совсем ещё девчушка, потому, наверное, он и не посчитал возможным звонить ей все эти годы. Теперь уже он увидел не девочку-подростка, а расцветающую девушку. Она уже не бутон, который начал распускаться, но и не цветок, набравший полную силу.
       Он благословил тот миг, когда решился позвонить ей, даже мелькнуло в голове, что, не сорвись всё с Жизелой, он бы так и не увидел этого очарования. Он уже всем сердцем был влюблён в Ирину, и сердце готово было вырваться из груди, чтобы упасть к ней в изящные ладони, в которых она сейчас держала его подарок, немного ошеломлённая им, и с удовольствием демонстрировавшая его всем. Это были какие-то особые духи, в которых он ничего не понимал. Но знал точно, что таких в Москве никоем образом не купишь. Не знал он другого. Не знал, что духи эти достала жене его отца именно Жизела, но та, не задумываясь, пожертвовала ими. Даже мама Ирины, увидевшая подарок ещё в прихожей, до сих пор не пришла в себя, чувствовалось, что ей непременно хочется прикоснуться к ним, ощутить аромат, быть может, даже взять капельку на пальчик. И только присутствие гостей мешало сделать это.
       Николай же удивлялся впечатлению, которое произвёл на всех какой-то пузырёк с жидкостью – такие пузырьки для него были все одинаковы.
       Маленький братишка Ирины тут же подбежал к нему. Устроился на спинке кресла и стал расспрашивать об училище. Но об училище суворовском – знал уже, что Николай окончил суворовское…
        Звали братишку Андрейкой. Кто-то из гостей величал его Андреем Николаевичем!
        Ирина старалась и маме помогать, и гостя своего оставлять. Заметил, что она ревниво наблюдает за его взглядом, когда он смотрит в сторону её подруг. Какой-то паренёк косился на него исподлобья, из чего Николай сделал вывод, что тот имеет свой интерес к Ирине. Но она решительно игнорировала этого субъекта.
       К столу пригласили очень быстро. Родители, видимо, угадали желание дочери сесть рядом с Николаем, и упредили, усадив её между собой. Правда, в результате Николай оказался почти напротив.
        Стали открывать бутылки. Детского шампанского тогда ещё не было, а потому девочкам налили соки, разные, на выбор. Николай тоже не стал пить вино. Просто сказал, что занимается спортом и совсем не пьёт. Это было очень близко к истине, потому что стрелковый спорт не терпит спиртного.
      – И каким же спортом? – спросил Николай Иванович.
      – Первый разряд по стрельбе. Участвовал в шестой спартакиаде суворовских училищ, в двух первенствах МВО, а вот на первенство Вооружённых Сил не попал, потому что на вступительные экзамены надо было ехать, а то бы… Ну очень надеялся, что норму кандидата в мастера выполню.
       – И что же, в Бронетанковой академии стрелки не понадобились? – снова спросил Николай Иванович, который стремился сколь можно блокировать разговор об училище, хотя ярко красные погоны красноречиво свидетельствовали о том, что он явно не слушатель академии. Ну, разве что можно было подумать о военном институте иностранных языков.
       – В Военно-инженерную академию имени Куйбышева вполне проходил по баллам, да вот председатель приёмной комиссии почему-то суворовцев невзлюбил.
       Николай не очень хорошо чувствовал себя в центре внимания и потому предложил тост за безумно прекрасную именинницу. Вот тут он превзошёл сам себя, хотя и прежде был мастером тостов.
      А потом взрослые остались в гостиной, а молодежь переместилась в довольно просторную детскую. И поставили музыку…
      Ирина провозгласила право именинницы выбрать танец и первой пригласить кавалера. Когда её рука мягко легла на погон, Николай ощутил необыкновенную радость. Он осторожно коснулся талии Ирины. И тут кто-то выключил свет. Николай был в замешательстве. Так хотелось коснуться губами хотя бы щёчки, но что-то остановило и вовремя.
       – Это что ещё такое!? – с этими словами в комнату вошла Иринина мама и зажгла свет.
       Она сразу обратила внимание, с кем танцует дочь, но не нашла ничего запретного в этом танце. Ещё раз критически осмотрев комнату, она вышла.
       Николай посмотрел в глаза Ирины. Они светились радостью.
       – Ты так хорошо танцуешь, – сказала она. – Вас учат танцевать?
       – В суворовском училище были уроки, а здесь просто кружок бальных танцев для желающих, – пояснил он.
       Он не знал о чём заговорить. Сказать хотелось очень многое, но он не знал, можно ли сказать. Да и опять-таки, как, как сказать о своих чувствах, если ещё чуть более суток назад их не было и в помине. Хотя сейчас казалось, что были, конечно, были, просто прятались под слоем всего наносного, ненужного, что сопровождало его жизнь, которая сама по себе была прямой и ясной как пирамидальный тополь на Симферопольском бульваре, где они гуляли с Наташей.
      Вот так внезапно вспомнилась Наташа, может, потому, что они с Ириной были ровесницами или почти ровесницами.
      «Нет, нет и нет – там подруга детства. Там другое. А здесь. Здесь… Что здесь? Неужели то, настоящее, которого так долго ждал? Неужели это цветок, который распустится в моих руках?»
       Николай прижал Ирину чуточку сильнее, и она откликнулась, она тоже прильнула к нему со всею силой, которая только могла быть приличной в данный момент под взглядами подруг и того паренька, который ни с кем не стал танцевать, а забился в угол.
       Она поняла, что этот её незваный ухажёр ждёт только момента, чтобы пригласить на танец, а потом снова придумала маленькую хитрость. Она попросила поставить танго и объявила, что сейчас они с Николаем покажут матер-класс. Ирина тоже занималась бальными танцами.
      Такую хитрость она повторяла до самого приглашения на чай, лишь однажды оторвавшись от Николая, чтобы попросить свою, видимо, лучшую подругу сказать девчонкам, чтоб не обижались, а занялись её незваным «женихом». Девчонки пошушукались, посмеялись и стали ей подыгрывать, стараясь пригласить насупившегося паренька, несмотря на его протесты.
       После чая, во время которого общего разговора уже не получилось, потому что взрослые обсуждали какие-то свои, заумные для молодежи проблемы, а потом начались какие-то игры, шарады, но Ирина постоянно стремилась отсоединить Николая от компании, чтобы в сторонке побыть с ним хоть и на виду у всех, а всё же наедине.
       Но вот вечер подошёл к концу. Гости стали расходиться. Ирина взяла всё в свои руки и отпустила Николая только после того, как ушли знакомые с сыном-претендентом, как она в шутку назвала его.
       Николай скинул бахилы, надел шинель, затянул ремень, поправил шапку и взял под козырёк:
      – Разрешите идти, товарищ генерал? – обратился он к Ирининому отцу, который вышел в прихожую, чтобы попрощаться.
      – Разрешаю! – товарищ курсант, весело, по-доброму ответил отец.
      – Я немного провожу, – безапелляционно сказала Ирина, быстро, буквально впрыгнула в изящные сапожки и накинула беличью шубку.
      Родители и ахнуть не успели, как она вытащила своего гостя на лестничную клетку и нажала кнопку лифта. Лифт стоял на этаже, и ещё через мгновения они оказались действительно наедине без посторонних глаз.
       – Ты хотел меня поцеловать. Я чувствовала это. Так целуй, – и закрыла глаза.
       Николай прижался губами к её губам. Так они простояли те короткие секунды, пока лифт нёс их вниз, и оторвались друг от друга, когда он остановился на первом этаже.
       А на улице шёл снег. Его крупные хлопья придавали неповторимый вид старинному Покровскому бульвару, исхоженному вдоль и поперёк Николаем, и столь же знакомому Ирине.
      Они прошли немного вверх. Милютинский садик был уже закрыт.
      – Ты, наверное, тоже здесь гуляла? – спросил Николай.
      – Я и теперь гуляю здесь довольно часто с братиком. Сажусь на лавочке в тенистой аллейке и читаю, а он носится вокруг с друзьями.
      Она остановилась и посмотрела ему в глаза. Спросила:
      – Тебе понравился вечер?
      – Да, очень.
      – А мои подруги? Которая из них больше?
      – Не знаю. Я их не видел. Я видел только тебя.
      – Ну, уж, не верю, – возразила Ирина, хотя было видно, как ей приятно слышать такое.
      – Да, да, да…
      И вдруг он подхватил её на руки и закружил, закружил, словно хотел взлететь с нею вместе с расцвеченное огнями фонарей Московское небо.
      – Ну, поставь же, поставь. Уронишь! – говорила она, хотя Николай чувствовал, что ей не хочется, чтобы он её поставил.
      Он поставил её на скамейку, лицо её оказалось выше его лица, и она, склонившись, коснулась губами его глаз, приговорив:
       – Что б не забывал, и думал обо мне и видел только меня… Там, у себя в училище.
       Она была необыкновенной, она была шалуньей. Николай терялся в догадках, отчего она такая. А она, словно прочитав его мысли, сказала:
       – Я впервые, я в первый раз в жизни такая. Я читала в одной книге вот о таком. И мне так хотелось чего-то. Я так мечтала, – и, насупившись, – я вспоминала тебя и ждала, что позвонишь. А ты…
      – Ругаю себя, что не звонил. Стеснялся. Неловко было как-то.
      – Так ты и раньше вспоминал? Не только вчера вспомнил?
      – Ну а как ты думаешь? Конечно. Ну а если б позвонил, а трубку взял кто-то из родителей? Что бы я сказал?
       – Ну и ладно. Всё хорошо, что хорошо кончается.
       Как же здорово, как сказочно здорово было на бульваре. Как сверкал снежок, ложившийся на аллею, как скрипел он под ногами. Вот так бы гулять и гулять, любуясь красотой, наслаждаясь общением. Нот неумолимо время. Как же оно неумолимо!?
       Пора. Они повернули назад, к её дому. Шли тихо. Ирина обхватила двумя руками его руку и прижалась к нему.
       «Неужели это не сон?» – думал Николай.
       – Неужели это всё со мной?! – говорила Ирина.
       Уже почти простились у подъезда, но Николай всё же открыл дверь, пропуская её вперёд, затем открыл дверь лифта, снова оказавшегося перед ними как по заказу. И снова она втащила его за собой. И был поцелуй, долгий, хоть и совсем ещё по-юношески робкий, был поцелуй, длиною в подъём до Ирининого этажа.
       Они договорились, что Николай позвонит в следующую субботу, как только доберётся до метро из своего Кузьминского леса. А если что, позвонит уже от бабушки, отсюда, из дома, который он сегодня показал ей издали с бульвара.
        Последний взгляд, последний взмах руки. И квартирная дверь оторвала её надолго, на целую неделю. Он надеялся, что хоть и на целую, но всё же только неделю.
        И снова раскрыл объятию Покровский бульвар, такой знакомый с детства, но необыкновенный, по-новому праздничный теперь. Николай шёл домой, кружась и скользя по насту, уже образовавшемуся после снегопада.
Он был необыкновенно счастлив, и казались глупыми все недавние переживания и никчёмными всякие надежды на какие-то отношения с Жизелой или встречи с Ларисой. Всё, всё казалось пустым и ненужным, а сердце раскрывалось для чего-то нового, яркого и необозримого.
       И уже не так тяжело было расставаться с короткими днями отдыха, не так тяжело ехать в училище, чтобы окунуться в суровые будни занятий, обещавших быть в связи с новыми сроками учёбы особенно сложными. Всё это искупалось ожиданиями субботы, ожиданиями увольнения и новой волшебной встречи с волшебным существом по имени Ирина.
      
                Глава восемнадцатая
                На крыльях любви…

       Утром, в воскресенье, Николай проснулся с какой-то неведомой прежде радостью. А ведь в этот день оканчивались каникулы, и уже в 15.00 надо было быть в училище. А там! Что ожидало там? Занятия по 7 или даже 8 часов в день, и ещё более жёсткий распорядок. Но тем не менее, Николай уже не жалел о том, что пролетели золотые деньки. Он, если и не торопил время, то и не хотел, чтоб оно замерло на месте.
        После завтрака отправился в парикмахерскую. Нужно было провести грядущую неделю без сучка без задоринки, чтобы в субботу обязательно получить увольнительную. И стрижка была одним из элементов, поскольку, если волосы слишком отросли, можно заработать эту самую задоринку в виде наряда или, скажем, наказания в виде «недели не увольнений».
        Он же хотел записаться на сутки, а если не получится, то на воскресенье. Всё-таки отпускают в воскресенье утром, и весь день впереди.
        Парикмахерскую выбрал такую, чтоб идти пришлось непременно мимо Милютинского садика. Заглянул туда – вдруг да Ирина вышла с братишкой погулять. Нет, садик пока был пуст. Рано. После парикмахерской снова заглянул в него. Какие-то дети уже катались с ледяной горки, но Ирины с Андрейкой не было.
        Вернулся домой. Телефон притягивал. Так хотелось позвонить! Но он решил, что раз уж обо всём договорились, не надо проявлять излишнюю назойливость.
        В училище летел как на крыльях. Ведь чем раньше начнётся учебная неделя, тем раньше она окончится, и получалось, что он, спеша в училище, одновременно спешил навстречу нового свидания с Ириной. Он как-то случайно услышал песню, в которой как раз и говорилось о том, что стая журавлей, улетая осенью в тёплые края и покидая края родные, летела, образно говоря, навстречу лету и нового своего прилёта назад. Николай настраивал себя: «Ну и что, подумаешь, неделька. Пролетит – не заметишь».
        Пешком дошёл до метро «Площадь Ногина». Там ветка до «Кузьминок» прямая. Раньше ходил на «Курскую», но теперь решил сделать круг, чтобы пройти мимо дома Ирины.
        На «Таганской» в вагон вошёл курсант его роты.
        – Привет! – с радостью поздоровался Николай, которому не терпелось с кем-то поговорить, быть может, даже поделиться своей радостью.
        Но курсант Алуштин был не весел. Николай Константинов отнёс это на счёт окончания каникул. Алуштин ехал издалека, из Петрозаводска. Он теперь домой попадёт лишь в конце июля, когда отпустят в летний отпуск.
        В метро особо не поговоришь. На остановке, пока ждали автобус, Николай всё-таки спросил:
        – Что такой грустный?
        – А что веселиться? Пока мы здесь, в училище, жизнь идёт. Девушка моя, невеста, можно сказать, замуж вышла.
        – Как так? – удивился Николай.
        – Вот так! Вышла за однокурсника. А что поделаешь? Как уехал я позапрошлым летом поступать, так и не виделись до зимних каникул. А на летние приехал, а она в строй отряде, тоже не встретились. А потом вдруг на письма отвечать перестала. Ну а в этот раз приезжаю… Ну, словом, такие вот дела. Она уже замужем.
        Николай не стал делиться своими радостями. Сказал только:
        – Если к другому уходит невеста… Сам знаешь. Нам нужны надёжные жёны. Так что не горюй. Найдёшь лучше.
        – Одно утешение.
        В автобусе присоединились и другие ребята из роты, так что по Золотому километру шли гурьбой. Конечно, нашлись и весельчаки, которые ухитрялись поднимать настроение в любой обстановке.
      
         Неделя началась споро. Занятия, занятия, занятия…
         Николай был предельно внимателен на лекциях, старался проявлять активность на практических занятиях, даже заработал уже в первые дни несколько хороших и отличных оценок.
         И вдруг… Это случилось в четверг! Разбудил голос дневального:
         – Рота, подъём, тревога!
         Всё уже отработано, всё уже отточено до мелочей. В считанные минуты рота построилась перед входом в казарму. Справа строились другие роты первого батальона. Сквозь пургу виднелись и роты второго батальона, тоже с оружием. Всё серьёзно. Значит, это вовсе не проверка боеготовности одной роты или даже батальона.
        «Неужели учения?» – мелькнула мысль.
        О том, что училище каждый год принимает участие в учениях войск Московского военного округа, Николай знал. Говорили ещё перед каникулами, что и в этом году учения не за горами. Готовили к ним материальную часть, снаряжения, даже получили кое-какие тёплые вещи. Но о сроках учений известно не было.
         Прежде чем дать команду следовать в автопарк к месту погрузки на бронетранспортёры, командир роты назвал несколько фамилий, в числе которых Николай услышал и свою.
         Он вышел из строя и обратил внимание, что вместе с ним в шеренге оказалось ещё несколько человек.
         – Товарищи курсанты, вы остаётесь в распоряжении старшины роты, старшего сержанта Сурового.
        И тут же перестроив роту в походную колонну, скомандовал: «Бегом, марш!»
        Суровой проводил взглядом роту и объявил, что построение в роте для оставшихся через десять минут.
        За это время все сдали в ружейную комнату оружие, полученное по тревоге оружие, а кто-то даже успел умыться.
        Оказалось, что в роте оставлены в основном мастеровые, чтобы провести кое-какой ремонт, да оформители, чтобы обновить наглядную агитацию.
        – А мне что делать? – спросил Николай у старшины роты.
        – После завтрака пойдёшь к начальнику физподготовки. Тебя включили в сборную училища по стрельбе, – пояснил тот.
        Ну и по просьбе оставшихся, старшина объяснил, что начались крупные учения Московского военного округа. Из училища сформирован мотострелковый полк, роты приведены к штатам мотострелковых рот, а это в то время – три взвода по три отделения. В каждом отделении 7 человек. Всего 21 человек, плюс командир взвода, то есть – 22 человека. Заместителем командира взвода являлся по тому штату командир первого отделения. Таким образом, получалось, что в трёх взводах 66 человек, плюс 6 человек в пулемётном отделении, да плюс 4 человека в отделении управления. Итого 76 человек.
       Вот и получилась возможность оставить в училище, во-первых, спортсменов, поскольку началась подготовка к первенствам Вооружённых Сил по различным видам спорта, во-вторых, различных умельцев, для приведения в порядок расположения роты.
       В первую минуту Николай порадовался. Что лучше? Круглые сутки в поле на морозе – причём так примерно с неделю – или по четыре-шесть часов в день в тире ЦСКА, куда возили стрелковую команду училища, пока не было своего тира, соответствующего требованиям соревнований по пулевой стрельбе.
       В тире ЦСКА Николаю довелось заниматься ещё суворовцем. Возили туда периодически стрелковую команду, чтобы во время парадной подготовки навыки свои стрелки не растеряли.
       И тут обожгла мысль:
       «А как же суббота? Как же увольнение?»
       Было совершенно понятно, что никому из оставшихся в училище даже в голову не придёт мысль попроситься в город. Тут дело не только в том, что старшина и права-то не имел кого-то отпустить. Тут сами курсанты понимали, что, пока товарищи в поле, нужно трудиться в роте, не покладая рук.
       Словом, попал бы Николай на учения или не попал – итог один. Увольнения в субботу или в воскресенье не будет.
       А уже через час он ехал в автобусе вместе со всеми членами сборной в ЦСКА. За окном промелькнул Золотой километр, протянулись полосы окружной дороги, затем машина свернула на Ново-Рязанский проспект. Все эти районы были мало знакомы Николаю. Он прильнул к окну лишь тогда, когда автобус выбрался на Садовое кольцо.
       Всё же проехать предстояло мимо высотки на Площади Восстания. Да и вообще Садовое кольцо и в районе Курского вокзала, и в районе Площади Маяковского, под которую ныряла дорога, да и в других местах достаточно знакомо.
       В здании ЦСКА, во время перерывов, можно было позвонить из телефонов-автоматов. Николай позвонил и отцу, и бабушкам, хотя первым – что греха таить – было желание позвонить Ирине.
       И тут он призадумался. Что же он скажет ей? Тренируется в ЦСКА. А почему не на занятиях? Ах, вся рота на учениях, а он в Москве, в тепле? Вряд ли для Ирины было важно, что там происходит, и вряд ли бы она даже внимание заострила на том, что Николай, видите ли, избежал такого сурового и важного испытания, как учения. Но у него-то самого, с детства и совестливого и самокритичного, никак не выходили из головы мысли о том, что ребята мёрзнут где-то в полях Подмосковья, а он прозябает в тепле.
       Учения, как правило, проводились тогда, когда на Подмосковье обрушивались наиболее сильные морозы. Погода в середине шестидесятых была достаточно стабильной, и прогнозы обычно сбывались. Ну а морозы были необходимы вовсе не для создания наиболее суровых условий. Морозы сковывали землю настолько, что можно было, не стесняясь бороздить поля и луга, проводить развёртывания в боевые порядки, атаковать и танкам, и бронетранспортёрам, не рискуя повредить посевы, не только скрытые под слоем снега.
        Впрочем, тренировки в клубе ЦСКА на Комсомольском проспекте проводились в первую половину дня, а потому он вряд ли мог дозвониться до Ирины. Она же была в школе.
         Особенно тягостно было в воскресенье. Что делать? Как сообщить, что не придёт в увольнение? Да и что сообщишь? Опять же всё упиралось в учения.
        «Ну, ничего страшного, – успокаивал он себя. – Она должна понять. Ведь я же не принадлежу себе. Я – человек военный! В следующий-то выходной увольнение наверняка отпустят. Не будут же вечно продолжаться учения».
        В том, что учения не вечны, он не ошибся. Прошла ещё неделя, и в пятницу к вечеру роты вернулись в училище.
       Сколько рассказов, сколько впечатлений.
       «Эх ты, сочок, – добродушно укоряли товарищи. – Откосил от учений!»
       Конечно, Николай переживал. А тут и ещё одно испытания. Стали составлять списки увольняемых. Записали и его. Не было причин не записать. Но когда списки уже были на столе у командира взвода, зашёл старшина роты и сказал, что нужен дневальный в наряд по роте.
        – Ну, желающие есть? Все очереди учения сбили. Решили, с первого взвода пойдёт дежурный, а дневальные – по одному с остальных взводов.
        Разве могут быть желающие идти в наряд с субботы на воскресенье? Конечно, нет. Вопрос был задан так, на всякий случай. Теперь должно последовать назначение.
       И вот тут Николай почувствовал неловкость. Ребята были в поле, а он, он, по сути, отдыхал. Занятий не было, строевой не было, даже физзарядок и вечерних прогулок не было.
      Он огляделся. Как назло, ни одного из тех курсантов, что тоже оставались в роте в качестве мастеровых, не было. Мастеровые, оформители и прочие всегда на особом счету. Они наверняка и сейчас что-то где-то доделывали, недоделанное прежде.
      Николай встал и сказал:
      – Записывай меня, старшина. Ребята ведь в поле были. Так что им отдохнуть надо.
      – Молодец, хвалю! – сказал Суровой и вышел.
      Вот и второе увольнение в город после каникул сорвалось. Николай сел на своё место, открыл какой-то учебник, просто наугад, но не читалось. Не унялась ещё внутренняя борьба. С одной стороны, он поступил правильно, но с другой, что с другой-то? А не наступил ли он на горло собственной песне?
         

                Глава девятнадцатая.
                Тревоги родительские

        Родители часто забывают о том, что когда-то сами были молодыми, сами влюблялись, сами любили, страдали, а, порою, и отвоёвывали сами у своих родителей право на любовь.
        Иринин отец, генерал-майор Терехов, не мог не знать о том, что в Московском военном округе начались крупные учения, не мог не знать и о том, что Московское высшее общевойсковое командное училище практически в полном составе участвует в нём.
        Академия, конечно, не состояла в подчинении МВО, но гарнизон то один, а учения – не буря в стакане воды где-то на соседнем столе. На каждых войсковых учениях решались и решаются самые различные вопросы. На каждых войсковых учениях могут по необходимости присутствовать и офицеры различных академий в разных качествах. Поле – солдатская академия! Но поле и офицерская академия.
      Словом, генерал Терехов действительно не мог не знать о столь важном событии в жизни одного из главных объединений Вооружённых Сил – Московского военного округа.
      Конечно, в ту пору учения не афишировались так, как афишируются теперь. Но человеку военному достаточно было обратить внимание на несколько поменявшуюся тематику публикаций и в «Красной Звезды» и в газете МВО «Красном воине», чтобы понять – войска вышли в поле, и началась серьёзная боевая учёба, сочетающаяся с проверкой боеготовности и боеспособности частей, соединений и объединений.
      Ну и Терехов узнал об учениях хотя бы уже потому, что командировал на них офицеров своей кафедры. А узнав, он призадумался. Начиная с субботы, то есть с того самого дня, когда у них в доме появился курсант Московского ВОКУ Николай Константинов, и сам он, и его супруга Екатерина Петровна потеряли покой. Особенно волновался сам генерал, поскольку он смотрел гораздо дальше, нежели его супруга. Зная непреклонный, твёрдый, можно сказать, несгибаемый характер свой дочери – которым он, кстати, всегда гордился, повторяя, мол, вся в меня – он предвидел, что всё, что произошло в субботу, только цветочки. Ягодки могут быть впереди, если своевременно не выкорчевать рассаду.
        Нельзя сказать, что курсант ему не нравился. Напротив, он видел, что паренёк вполне воспитанный, из культурной семьи, но профессию-то…, какую профессию выбрал… Ну, чтобы этому Николаю не позвонить ему, минувшим летом!? В два счёта все вопросы решили бы. И учился бы он – уже не курсант, а слушатель – на инженерном факультете одной из академий. Какой? Это и дело техники, и его выбор.
       А теперь? Что теперь? Пройдёт какое-то время – совсем непродолжительное время, и этот курсант станет лейтенантом. А если отношения с Ириной не только не прекратятся, а лишь упрочатся – вон она в каком восторге, словно на крыльях по квартире летает – что тогда? Это военного инженера можно оставить в Москве, в каком-то НИИ, и он там, если толков в технике, может сделать какую-никакую карьеру. А какую карьеру может сделать в Москве общевойсковой командир? Ну что, взять да пристроить его командиром взвода в роту охраны академии? Так ведь там можно этим самым взводным неведомо сколько прослужить. Да и пойдёт ли? Парень, чувствовалось, боевой. Захочет служить в войсках, осваивать боевые машины пехоты, новую тактику действий. А это значит сорвёт он с места Ирину. А её образование? Разве можно жертвовать её образованием, её будущим. Сложится семья или не сложится, кто знает? Растёт в стране количество разводов, неуклонно растёт. Конечно, в армии этот рост парткомы сдерживают, да ведь держи не держи…
       Почему его мысли приняли такой оборот? Да потому что успел посмотреть на то, что вокруг делается. Жена, конечно, знала и понимала меньше, но и её волновало то, что, если не оборвать эту только ещё, как ей казалось, налаживающуюся связь дочери с курсантом, потом поздно будет.
       Волновало и ещё одно обстоятельство. Курсант казался ей по сравнению с Ириной, уж очень взрослым. А у взрослого парня иные интересы, нежели у школьника. Конечно, и школьники уже стали другими – продвинуты они во всех нюансах отношений с девушками – куда там старшему поколению!.. Но курсант-то, курсант, наверное, интересы имеет весьма конкретные. Словом, беспокоило многое. Упустишь вот теперь, а потом, уследишь ли?
       Но и генерал Терехов и его супруга прекрасно понимали, что вот просто взять и запретить Ирине встречаться с курсантом они не смогут. Будет взрыв, будет вообще неизвестно что. И это неизвестно что может вбить такой клин в отношения её с родителями, что потом его, клин этот, никаким другим клином не выбить.
       Каждую минуту, когда их не могли слышать дети, родители Ирины размышляли над внезапно возникшей проблемой.
       И вот в конце недели Терехов пришёл домой не в меру озабоченный.
       Ирина отправилась к подруге, жившей по соседству, за каким-то учебником, Андрейка заигрался в своей комнате, ну а они, устроившись на кухне, заговорили всё об одном и том же.
       Терехов сообщил супруге:
      – Уж и не знаю, какую новость принёс, хорошую или плохую. В субботу наш новоявленный жених в увольнение не придёт. Не придёт и в воскресенье.
      – Что так? И откуда тебе известно? Что или позвонил и попросил не пускать? – спросила Екатерина Петровна.
       – Ну что ты, за кого ты меня принимаешь? Да и бессмысленны такие шаги. Нет, здесь другое. Училище на учениях. Так что на неделю встреча их с Ириной откладывается. И вот вопрос, что сказать Ирине? Сделать вид, что ничего нам не известно? Нам это может быть известно, а может, и нет.
       – Она же будет переживать и ждать звонка, – сказала Екатерина Петровна. – Даже не знаю, как быть.
       – А может пусть ждёт, пусть волнуется. А ты этак вскользь намекни, мол, такие они, мужчины-то, голову вскружат, да и забудут.
      – А хорошо ли это? – усомнилась Екатерина Петровна.
      – Для блага дочери всё хорошо. А то ведь, думай, думай. Не углядим. Дело молодое! – сказал Терехов, который прекрасно знал, на что надо давить в разговоре с женой.
      – Знаешь, на подлость всё-таки не надо идти. И потом, почему мы вдруг решили, что так уж этот курсант влюбился в Ирину? Если б связи хотел завести, так год назад бы позвонил. А то ведь, как Ирине рассказывал, сам бился как рыба об лёд, даже в академию Куйбышева пытался попасть, да вот ничего не вышло. Но может и просто так позвонил. Вечер провёл перед училищем, ну и всё. Ведь и позвонил он не в начале каникул, а в самом конце.
       Екатерина Петровна внимательно посмотрела на мужа. Он не спешил отвечать. Думал.
      – А что, может, ты и права. Хорошо. Тогда так. Мы ничего не знаем ни о каких учениях, а ты всё же намекни насчёт легкомысленности нашего брата военных. Всегда ж меня в том упрекала. Ну и теперь, давай, давай, покажи коготки, как бывало в молодости.
      На этом разговор пришлось прекратить, потому что хлопнула входная дверь. Ирина вернулась от подруги.
      Она пришла на кухню, сказала, что не откажется от чашечки чая и весело так сообщила:
      – До субботы осталось два денёчка. Два денёчка, мамочка, – она обняла мать и тут же села за стол.
      Отец сделал вид, что ничего этого не заметил.
      В субботу Ирина, вернувшись из школы, пообедала, быстро сделала какие-то уроки, и села возле телефона с книгой. Нужно было читать что-то по программе.
      Когда отец заглянул к ней, спросила:
      – Па-ап, ты не знаешь, в котором часу курсантов в увольнение отпускают?
     – Ну откуда же мне знать?
     – А у вас слушателей, ну тех, что не офицеры?
     – У нас совсем другое дело. У нас помещения, где они живут, общежитием называется, а не казармой. Словом, не могу точно сказать, – уклонился он от иных пояснений, да и вообще предпочёл уйти, потому что одно дело отвечать нейтрально, другое – лгать, если будет задан прямой вопрос.
      Ирина прождала до самого вечера. Отец хмурился, у матери сердце кровью обливалось. И Ирину было жалко, и страшно было за неё – неужели это действительно любовь, настоящая любовь? Вот тут как бы не переиграть в свои родительские защиты.
       «Но нет, нет, какая ещё любовь в шестнадцать лет, – успокаивала она себя. – Тем более видела то этого курсанта всего два раза. А он то, он за два с половиной года первый раз позвонил».
      Даже надежда появилась: «Вот, пройдут учения – уже две недели после субботней встречи гарантировано не увидятся. Может, чуточку сгладится всё? Может, и у курсанта появятся какие-то иные планы».
      И подумалось: «Ну и времена настали! Бабушка рассказывала, что в её-то время только пикнула о том, что любит не того, за кого сватают, так родители так цыкнули, что и думать забыла. Правда на вопрос, счастлива ли бы с избранником родительским, так ничего и не ответила».
       Да и как могла ответить? Они вон с дедушкой и отца Ирининого вырастили, и других сыновей, и дочерей…
       В воскресенье Ирина снова сидела у телефона. Даже идти гулять с братишкой отказывалась до самого обеда. Только потом её убедили, что, раз уж утром в воскресенье не отпустили в увольнение, значит, и вообще не отпустят. Кроме того, мама пообещала, если Николай всё-таки позвонит, передать ему, что Ирина с Андрейкой гуляют в Милютинском садике. Там он их и найдёт. И тут мама сделала первый шаг. Прибавила, вздохнув:
       – Если, конечно, захочет.
       – Что ты говоришь? Почему ты так говоришь, мама? – спросила Ирина, и голос её стал суровым и требовательным.
       Екатерина Петровна давно уже стала побаиваться вот этаких изменений в настроении дочери – чувствовала, что характер дочери сильнее её характера. Понимала, что с каждым годом будет всё труднее разговаривать на темы, на которые у каждой теперь свой взгляд.
      – Нет, нет, это я так, доченька. Так просто, к слову. Хотя, ты знаешь, опыту моему поверь – мужчины, народ ветреный. Они, что пчёлки, то с одного цветка нектар снимут, то с другого. Особенно военные.
      – Почему военные, причём здесь военные? И папа тоже? Как ты там сказала, нектар снимает?
       Отец вошёл в комнату дочери и постарался снизить градус разногласий. Он сказал, что, конечно, речь не обо всех и не о нём уж точно, но, увы, бывает, бывает то, о чём мама поведала. Правда, объяснил более понятно:
       – Ты знаешь, вот ведь какое дело. Сидит курсант недели напролёт в училище, а потом выберется, звонит своей знакомой, а её и след простыл.
       – Не понимаю, – начала Ирина.
      – А что тут понимать? Редкая девушка дожидается курсанта, редкая не соблазняется на развлечения нашего века.
      – Не понимаю, причём здесь Николай?
      – Да мама же не о нём, вовсе не о нём. Просто, действительно, к слову. А ты думаешь нам, родителям, приятно смотреть, как ты от телефона не отходишь. А он не звонит. Почему не звонит?
       – Папа, папочка, – вдруг оживилась Ирина. – А может, ты завтра в училище позвонишь? Узнаешь, что там случилось? Почему Николай не пришёл? А вдруг заболел? Я бы съездила. Наверное, к больным пускают. У них там что, своя больничка?
      – Санчасть у них там. Но туда не пускают, – сказал отец. – А вот звонить я не буду. На каком основании? – и тут нанёс ещё один укол. – А вдруг он сам тебе звонить не хочет? Это что же получится тогда?
      – Действительно, Ирочка, – поддержала мать. – Ведь если бы захотел, наверное, нашёл бы возможность как-то сообщить, почему в увольнение не пришёл. А может и был в увольнении, да времени позвонить не нашлось.
       Трудно дочери ли, сыну ли, когда родители единым фронтом выступают и преследуют цели, совершенно конкретные. Трудно разобраться, когда не говорят вот так в лоб – забудь и всё! Выкинь из головы и точка! А вот этак пользуются ситуацией. А пользоваться ситуацией было ещё как легко – не может же Ирина отрицать, что Николай за два с лишним года и не вспоминал о ней, а тут вдруг вспомнил. А какие у неё контраргументы? Только эмоции! Только воспоминание о том волшебном вечере, о восторженных его словах, о его взглядах, о том, как кружил её по бульвару, крепко держа в своих сильных и очень надёжных руках. Или ещё его горячие поцелуи в лифте?!
      Но это и не аргумент для родителей, да и не та информация, в которую их посвящать можно.
       Что же оставалось Ирине? Ждать. Ждать очередных выходных. Ждать субботы, если отпустят в субботу, или воскресенья, если отпустят в воскресенье утром. Николай обрисовал все варианты увольнений в город.
        Долго не могла заснуть. Думала, думала, думала. То вспоминала мамины намёки и начинала волноваться, то перед глазами вставал Николай, пробегало всё, что было вечером после дня рождения. Это сразу успокаивало. Нет-нет, он не такой. Что-то случилось. Или просто не пустили, а позвонить из училища практически невозможно. Об этом он говорил.
        Так незаметно с думами о Николае и уснула.
       А с утра снова завертелась учебная неделя. Занятия, приготовление уроков, гулянье с братишкой. Медленно приближались выходные, как никогда медленно, но всё-таки закончилась неделя, и наступила суббота. И снова надежды, снова ожидание у телефона. С трудом уговорила мама в воскресенье утром пойти в Милютинский садик. Аргумент вполне нормальный. Николай приедет в бабушке, а от неё до садика три минуты ходьбы.
       Мама уговаривала не случайно. Очень они с отцом боялись субботнего – но тут обошлось – и воскресного звонков. Мало, мало прошло дней. Не унялось в сердечке у Ирины то, что взорвало его в день её рождения.
        Но звонка не было. Это уже начинало озадачивать и родителей.
        – А выходит ты была права, когда сказала, что это халиф на час. Убил вечер перед училищем, последний вечер каникул. Ну и был таков. А какие претензии? Пришёл поздравить старую знакомую, пусть даже попутчицу. Подарок достойный, да и цветы. Всё достойно. Да ведь увидел же, что она ребёнок, совсем ребёнок. Зачем связываться, тем более отец генерал – не пошалишь.
       Так рассуждал отец, ощущая полную поддержку со стороны супруги.
       После этаких размышлений произошло некоторое чудо – им стало обидно за дочь. Ишь ты какой! Даже позвонить не считает нужным. Ну, хорошо, был на учениях. Понятно. А теперь-то, теперь-то что?! Генерал даже не поленился узнать у кого-то из знакомых, когда сводный полк училища вернулся в своё расположение. В пятницу вернулся. Значит, в субботу или в воскресенье курсант мог быть в увольнении.
       – А если всё-таки не пустили, почему-либо? – высказала предположение Екатерина Петровна.
       – Знаешь, в этом случае мы в училище делали просто. Просили кого-то из уволенных позвонить из города, ну и передать, что нужно. Нам ещё сложнее было – телефонов то тогда раз два и обчёлся. А теперь раздолье – на каждом шагу телефон автомат, и в каждой квартире телефон.
       – Не звонил? – с этим вопросом вернулась с гулянья Ирина.
       – И он не звонил, и никто от него не звонил, – сообщила мама.
       – Опять какие-то загадки?! Что значит никто от него? – настороженно спросила Ирина.
      – Да вот папа тут рассказал о том, как они, если вдруг лишали увольнений или там в санчасть определяли, передавали сведения на волю. Те, кто шёл в увольнение, сообщали о том, что случилось. Вот и все дела. Захотел бы – нашёл, как дать о себе знать.
      Ирина нахмурилась и ушла в свою комнату. Возразить родителям было нечего.
      А курсант Константинов в это самое время занимался уборкой перед сдачей наряда по роте. Дежурный поторапливал. Хотелось немного отдохнуть перед ужином, а после ужина в кино сходить.
       Старенький был ещё клуб. Новый только строился. А в стареньком клубе, если место в центральной части не успеешь занять, будешь смотреть фильм через деревянные колонны, поддерживающие обветшалое здание. В клуб поэтому Николай не любил ходить, но в тот вечер решил всё-таки посмотреть фильм, а то уж совсем невыносимо было от мыслей.
      Какие-то неясные тревоги терзали его. Он ругал себя, что сразу не написал письмо. Адрес-то он запомнил. Рассказал бы обо всём. Да вот ведь загвоздка. Не хотелось ему рассказывать, что не был на учениях, хотя ведь не был не по своей вине. Спорт многое изменяет в жизни спортсмена. В этом Константинов убедился ещё в суворовском училище, когда вместо второго выхода в лагерь Кокошки после окончания десятого класса, был оставлен в училище на сборах спортсменов, а после этих напряжённых сборов, выехал на 6-ю спартакиаду суворовских военных и нахимовского военно-морского училищ в Ленинград.
       Но на этот раз занятия в секции сыграли злую шутку. Он стал как бы их заложником.
       Что ж, оставалось ждать следующих выходных. И снова надо было держать ухо востро на занятиях. Главное – не получить двойки. Порядок был таков – увольнение по последней отметке. Хоть десять пятёрок с начала семестра, но если после них двойка – значит, двоечник. Хоть десять двоек сначала семестра, но закрыты они пятёркой, значит, отличник по данному предмету.
        Он понимал, что увольнение в следующие выходные для него – вопрос жизни и смерти, ну это громко, но вопрос его отношений с Ириной вполне мог висеть на волоске. Николай понимал, что она вполне могла и не знать об учениях. И вот уже две субботы и два воскресения он не появился и не звонил. Что она могла подумать?
        Снова пришла мысль о письме. Но так и не решил ничего в тот вечер. А утром вступил в следующую учебную неделю с надеждами на то, что завершится она столь долгожданной и особенно необходимой встречей с Ириной.

                Глава двадцатая.
                Пост номер один!

       Началась учебная неделя. В первый же день курсант Николай Константинов сумел удачно ответить по высшей математике и получить отличную оценку. Во вторник планировался семинар по марксистско-ленинской философии. Предмет из основных! А разбираться в мраксистской казуистике, считавшейся тогда марксистской, основополагающей, сложно. Но заметил Николай одну интересную деталь. В читальном зале все тома полного собрания сочинений Ленина были исчёрканы теми, кто уже ломал свои головы над псевдонаучным бредом.
       Конечно, тогда этакие крамольные вещи вслух не произносили, да и не думали этаким образом. Всё, что было непонятно, самокритично относили к собственному недомыслию.
       И тогда он, не ломая головы, завёл новую аккуратную тетрадочку и стал добросовестно переносить в неё всё, что было подчёркнуто в рекомендованных методичкой томах вождя мирового пролетариата. Правда, мировой пролетариат вряд ли знал, что вот эти полсотни синих увесистых томов написал его вождь.
       Ну что ж, раз надо выучить, значит, надо. Он подготовил ответ на первый вопрос, причём, подготовил его, конечно же, с помощью добросовестных и оставшихся неизвестными курсантов-первопроходцев в дебрях этой темы.
       На следующий день, едва преподаватель задал вопрос:
        – Кто желает открыть семинар отличным ответом? – поднял руку.
       Отвечал чётко, постоянно приводя цитаты из своей тетради, вписанные туда аккуратным почерком, подчёркнутые разноцветными карандашами, а кое-где даже взятые в цветные рамочки. Делал это он, как говорится, от фонаря, но вот надо же, попал в самую точку.
        Преподаватель подошёл к его столу – а отвечать разрешалось с места – и попросил конспект. Едва взглянул в него и буквально просиял. Вышел на середину класса, высоко поднял раскрытую тетрадь Николая и объявил:
       – Вот, вот как надо работать над первоисточниками! Ставлю в пример! А в журнал – отлично.
       И всё. Впереди ещё почти четыре академических часа семинара, а Константинов отмучился. Теперь уже не спросят.
       После занятий ребята обступили Константинова. Не терпелось узнать, действительно ли он изучил весь материал по первоисточникам. Он немного поиграл в истинного марксиста, а потом всё-таки близким друзьям признался, как достиг такого совершенства в составлении конспекта работ вождя. При всех говорить побоялся. Настучат – и секрет будет раскрыт. А задумал он здорово – первым отвечать на каждом семинаре, чтобы потом заниматься своими делами, даже книгу не по предмету читать, изредка поглядывая на преподавателя умными, преданными делу марксизма глазами.
       Итак, два дня занятий – две пятёрки.
       После обеда роту внезапно построили. Командир роты объявил, что решение о досрочном выпуске отменено, в связи с тем, что международная обстановка несколько стабилизировалась.
      – С сего момента живём по старому распорядку дня, – продолжал командир роты. – С завтрашнего дня, как и прежде, шесть часов занятий и три часа самоподготовки. Расписание срочно перевёрстывается учебным отделом. Завтра к началу занятий будет вывешено на доске документации.
      – Ну вот, прямо гора с плеч, – сказал после построения Юра Дьяченко. – Хоть и не ахти какое у нас сейчас образование, но всё же не то, что собирались сделать – высшая школа в два года.
      – А я бы с удовольствием на два года раньше вышел из училища! – возразил Николай. 
       – Ты что ж, на прогулку что ль выйти собрался? – спросил Юра Дьяченко. – Ты хоть понимаешь, что выпуск – это праздник только на время выпуска, а потом труд. А к труду этому, к командованию взводом, готовым надо быть.
       Кто-то из курсантов подошёл к капитану Бабайцеву, который задержался возле дневального и, попросив разрешение обратиться, задал вопрос:
      – А как же с отпуском? Может, вернут недельку, что отобрали у нас?
      – Товарищ курсант, – строго взглянув на задавшего вопрос, начал капитан Бабайцев, – хорошо подумали, прежде чем спросить? Во-первых, вы прибыли учиться, а не гулять на каникулах, а, во-вторых, курсантам предоставляется в зимнее время отпуск до четырнадцати суток, – и после паузы повторил: – До четырнадцати, а не четырнадцать!
       Ну что ж, и так было ясно: что упало, то пропало. Кто ж теперь будет назад отрабатывать?
       Для Николая сейчас главным было продержаться неделю. Утром в среду после завтрака, перед самым построением на занятия, подошёл к доске документации, которую обступили курсанты.
      Посмотрел, какие ещё предметы ждут в оставшиеся дни. Ведь изменений в учебном отделе внесли немало. Пробежал глазами до конца недели и тут, как ушат воды холодной… В расписании обозначались дни несения караульной службы. В ближайшую субботу в караул заступал второй взвод первой роты – его, взвод.
       «Ну почему же так не везёт?» – только и мог подумать Николай.
       Он встал в строй в дурном расположении духа. Самое ужасное, что он не мог найти никакого выхода. Написать письмо? А не поздно ли? Писать надо было сразу, а теперь просто глупо. Да и потом, что писать-то, как объяснить, почему не отпустили в минувшую субботу?
       До конца недели он продержался без троек. Получил ещё одну отличную и две хороших оценки. Обидно было, ведь при такой успеваемости, его бы отпустили в субботу до вечера в воскресенье.
       В субботу он заступил в караул, причём был назначен на первый пост.
       Это заставило встрепенуться. На разводе караула и суточного наряда чётко ответил офицеру, заступающему дежурным по училищу:
      – Пост номер один, трёхсменный суточный, под охраной находится Боевое Знамя училища…
      Ему досталась вторая смена, то есть разводящий привёл его в главный корпус, где в вестибюле была Знамённая сошка, к 21.00. Стоять у знамени предстояло два часа – до 23.00.
     Он принял пост, встал в положении «вольно» – смирно два часа не простоишь. Перед глазами часы с невероятно нерасторопной, двигавшейся по-черепашьи минутной стрелкой. Перед глазами и столик дежурного по штабу. По штабу дежурили офицеры управления и различных кафедр. За столиком сидел капитан и периодически звонил кому-то по телефону. Костя не прислушивался к разговорам, но видно было, что звонки – не только служебные. Потом капитан ушёл куда-то, оставив за себя курсанта. Курсант был из первой роты. Николай знал его. Подумалось:
      «Вот счастливчик! Попал дежурить у телефона. Может и домой, улучив момент, позвонить!»
      И курсант действительно позвонил домой, но говорил очень коротко.
      Телефон! Какое это недостижимое благо цивилизации! Николай подумал о том, что, быть может, Ирина сейчас тоже сидит у телефона и болтает с подругами.
      И ведь он угадал, но угадал только частично. Ирина действительно сидела возле телефона, но она не болтала с подругами. Она ждала звонка – его звонка.
      Вот, казалось бы. Десять шагов до телефона – десять шагов до его курсантского счастья. Десять шагов до телефонного аппарата. И никого вокруг. Дежурный ушёл в столовую, ужинать.
     Но нет, вовсе не десять шагов отделяли часового Константинова от заветного телефонного аппарата. От этого телефонного аппарата его отделяла пропасть, непреодолимая пропасть.
       Ну, хорошо, совершенно ясно каждому, кто хоть какое-то отношение имеет к армейской службе, что часовой и шагу ступить не может от Знамённой сошки. Но ведь есть и другой вариант. Стоит только сказать, даже не крикнуть, а просто сказать:
      – Сергей! Набери, пожалуйста, номер… Позови Ирину и скажи, что вот твой товарищ курсант Константинов стоит здесь, в десяти шагах, на посту. И что он мечтает о встрече в следующую субботу!
      И всё. И вопросы все решены.
      Но это мы разобрали два варианта, а он, курсант Константинов, даже подумать не мог ни об одном из них, да и не только подумать не мог – они просто не могли прийти в голову, потому что он был курсантом, потому что он всем своим существом осознавал, что есть Боевое Знамя!
       Это понимание воспитывалось ещё в суворовском училище, с того самого момента, когда на первой общеучилищной вечерней проверке прозвучала команда: «Под Знамя, смирно!». Когда кумачовое полотнище с начертанным золотыми буквами «Калининское суворовское военное училище», проплывала под звуки Встречного марша вдоль строя. Это понимание воспитывалось в течение всех лет учёбы, и достигло апогея, когда он, Николай, вслед за своими товарищами вышел из строя утром, после выпускного вечера, подошёл строевым шагом к знамённой группе, замершей перед строем, опустился на одно колено, взяв фуражку на руку, и прикоснулся к священному Боевому Знамени, прощаясь с ним.
       Это понимание продолжало воспитываться и здесь, в Московском ВОКУ, когда Константинов и его товарищи – суворовцы-выпускники, принимали Военную присягу под знаменем, на котором уже было начертано «Московское Краснознамённое пехотное училище».
       И вот это Боевое Знамя сегодня под его охраной. А на плече, в положении «на ремень» автомат, боевой автомат с присоединённым магазином, в котором тридцать патронов и с примкнутым штык-ножом. А в подсумке ещё магазин с тридцатью патронами.
        И воспитание происходило не только действием, не только укладом суворовской и курсантской жизни – оно происходило на невероятных, порою фантастических боевых примерах, на книгах, повествующих о том, как в разные времена русские и советские воины спасали, порой, ценою своих жизней Боевые Знамёна, как выносили через огонь, через смерть к своим. Если Боевое Знамя спасено, часть не расформировывается.
        А Ирина ждала у телефона. И звонка не было ни от самого Николая, ни от его друзей. Никто не сообщил ей, что произошло. А произошло обычное – суточный наряд по училищу, в данном случае, караул. В прямом и переносном смысле.
        Николай стоял на посту, а рядом, совсем рядом был его приятель у телефона. Но для Николая и его товарищей Боевое Знамя являлось святыней.
Святыней Боевое Знамя было, есть и будет для каждого настоящего защитника Отечества.
       Хорошо, что он и его товарищи не могли видеть, что будет впереди, иначе как бы тяжело было узнать курсантам-кремлёвцам шестидесятых, почитавшим Боевое Знамя святыней, что придёт время, когда на самом высоком посту в армии окажется этакий боров с заплывшими глазками, так и ищущими, где бы и что бы к рукам прибрать. Мадам, взлетевшая при нём с должности директора детсада, на должность директора военно-учебного заведения, а затем назначенная начальником управления военно-учебных заведение МО РФ, посетив училище, обратила внимание на курсанта, стоявшего на посту № 1.
       – Почему курсант на занятиях? – спросила она.
       Ей пояснили, что он на посту у Боевого Знамени училища.
       – Х-мм… Флажок охранять? Надо ли? Мальчика отправьте на занятия, а флажок куда-нибудь уберите. Никуда не денется. Кому нужен кусок материи?!
       Ну а деятель, дослужившийся до ефрейтора, одобрил столь мудрое решение. Пусть, мол «флажок» от парада до парада не в Знамённой сошке находится, а где-то в шифоньере. Чай не табуретка, глядишь, не сопрут.      Зачем? Для чего? Разве ж даже в урезанном во времена оные составе училище не обеспечило бы один пост «трёхсменный суточный» ради того, чтобы курсанты могли охранять святыню?!
       Легко в святыню плюнуть тому, кто лишен не только понимания святости, но и воинской чести. Трудно исправить. Лишь недавно, в год столетия училища принято решение вернуть Боевое Знамя на своё законное и достойное место.
       Нет, рано надеялись враги России, что удастся запереть в шифоньере великую школу воинства Советского и воинства Российского. Вот уже и наборы в училище стали полнокровными, и конкурсы на вступительных экзаменах выросли…

      Но мы вернёмся в золотые для училища времена, во времена, когда командовал училищем славный генерал Николай Алексеевич Неелов, когда священное было священным, когда честь и достоинство понимались так, как должны пониматься, когда воспитывались настоящие воины, настоящие офицеры, о которых в войсках, когда они приходили туда, в шутку говорили: «Ну, из Московского ВОКУ все со знаком качества!»
      
                Глава двадцать первая.
                За любовь надо бороться!..

       Минула неделя. И вот, наконец, в субботу курсант Константинов получил долгожданную увольнительную записку.
       Волнения увольняемых начинаются с того самого момента, когда их записывает в свой список командир отделения. Это ведь только начало. Командир отделения подаёт этот список заместителю командира взвода. Тот составляет общий список для утверждения командиром взвода. И наконец – завершающая инстанция. Командир роты.
       Но даже после того, как списки увольняемых утверждены командиром роты, волнения ещё не заканчиваются. В назначенный час после завершения субботней уборки расположения роты и закреплённой за ротой территории, объявляется построение.
       Придирчиво осматривает внешний вид старшина роты, затем он докладывает командиру роты или оставшемуся за него командиру взвода.
      Внешний вид проверен, инструктаж проведён.
      Но и это ещё не всё. Теперь старшина роты представляет увольняемых дежурному по училищу. Увольняемые строятся перед КПП. Выходит перед строем офицер с красной повязкой на рукаве, и снова начинается осмотр внешнего вида.
     И ведь на каждом этапе есть прямая возможность лишиться увольнительной записки.
     Но вот все испытания позади. И открываются перед увольняемыми ворота училища, и принимает их Золотой километр! Весело идти по нему к остановке 79-го автобуса. Окружная дорога ещё неширокая, всего две полосы в обе стороны. Никаких подземных переходов. Просто обозначен обычный переход. Движение не очень большое. Перейти не трудно.
       Но и здесь встречаются казусы. Как-то командир первого батальона майор Николай Тихонович Чернопятов увидел бегущих к автобусу курсантов, которые пересекали окружную дорогу весьма и весьма опасно.
      Их он догонять не стал. Но узнал, что все эти «торопыги» из его, первого батальона. В понедельник построил батальон. Вопрос один, почему такая неосторожность? Постарался говорить в доверительном тоне. И оказалось, что после всех уборок курсантом и времени не остаётся на поход в город, а если ещё и автобус пропустить, который ходит совсем не часто, то впору хоть сразу от метро Кузьминки в училище и возвращаться.
       Комбат приказал в субботу увольняемым давать задания по уборке такие, чтобы они могли их быстро выполнить. Совсем-то освобождать нельзя, ведь получится, что москвичи, к примеру, которые довольно часто в увольнение записывается, вообще работать не будут. Но задания должны быть конкретными и ясными, чтобы отпустить увольняемых пораньше.
       Вот и на этот раз Константинову удалось вырваться в город примерно в восемнадцать часов. Он спешил. Он почти бежал по Золотому километру. Ведь если позвонить Ирине поздно, то и встречу назначать будет неудобно. Родители попросту могут не отпустить её.
        Как он старался всю неделю, как опасался, что после трёх пропущенных увольнений может по какой-то случайности лишиться и четвёртого. Но всё обошлось. Учился Константинов ровно, оценки были в основном хорошие и отличные, и уже зачислили его в кандидаты на Диплом с отличием.
       Много ли он давал, этот диплом? Ну, по замыслу, предполагалось, что приоритетным будет выбор места службы. Но как выбирать? Что выбирать? На выпускном курсе предлагали высказать свои желания, но они были слишком общими. Выбирали военный округ. Писали основной вариант и запасной вариант. Скажем, можно было записаться в Группу Советских войск в Германии и, если разнарядка будет небольшой и места не хватит, к примеру, в качестве запасного попросить какой-то из внутренних округов.
        Но в тот вечер Николаю Константинову ещё рано было думать о выпуске – до него оставалось два с половиной года. Он думал о предстоящей встрече. А что, ведь и забота о личном тыле будущего офицера важна. Это ведь тоже в какой-то мере государственная задача. Если у офицера сложится семья, то и служить он будет гораздо лучше.
       Может быть, и не думал бы он об этом, поскольку рано думать о женитьбе, но некоторые преподаватели на своих лекциях касались таких тем, даже если были они совсем не по тематике предмета. Почему же? Да потому что надо же было говорить курсантам и о том, как строить семью, как строить личную жизнь. К тому же некоторые преподаватели использовали такие приёмы с целью оживить аудиторию, разбудить тех, кто незаметно дремал, удобно устроившись в креслах лекционного зала.
        И в мечтах он уже видел своею женой красавицу Ирину. Да и не только красавицу, но и интересную во всех отношениях барышню – развитую, начитанную, умеющую поддержать разговор. Всё это он заметил на дне рождении. Обо всём этом он думал долгие недели в училище. А ведь по существу истекала четвёртая неделя со дня того прекрасного вечера.
        79-й автобус, как всегда набитый битком, едва доплёлся до метро, и Николай, освободившись из его плена, тут же бросился искать телефон-автомат. Печальная особенность того времени. Как правило, даже у станций метро редко можно было найти работающие аппараты. Одни глотали «двушки» – монеты в две копейки – другие просто молчали или сиротливо глядели на желающих позвонить, словно стыдясь того, что они остались без телефонных трубок.
        Но Константинову повезло. Видимо у метро лишь недавно был произведён ремонт автоматов. Он опустил «двушку» в приёмник монет, дождался гудка и набрал номер. Телефон не отвечал. Он ждал долго. Но всё безрезультатно.
       Что делать? Домой, конечно же, спешить домой, к бабушке, ведь оттуда до Ирины рукой подать. Безусловно, лучше бы прямо отсюда, от метро назначить встречу, но что ж поделаешь?! Может, Ирина вышла куда-то, а может, гуляет с братишкой.
         Константинов доехал до станции «Площадь Ногина», сделал крюк, чтобы пройти мимо дома Ирины. Света в её окнах не было. Он поспешил в Милютинский садик, прошёл его весь насквозь… Громко сказано прошёл. Садик совсем крошечный. Это он в детстве казался большим, а теперь… Теперь он действительно не «Милютка», как сокращали название, а «Малютка», как звали его в обиходе.
         Бабушка была как всегда очень рада. Пыталась усадить за ужин, но Николай сразу же бросился к телефону. И снова его встретили гудки, гудки, гудки…
        – Позвони папе, – просила бабушка. – Он ждёт звонка. Ты так долго не появлялся.
       – Позвоню, конечно, позвоню.
       – А что не пускали? Провинился?
       – Да что ты, бабушка, вовсе нет. То учения, то сборы стрелковой команды, а то наряд и караул подряд, – пояснил Николай.
       – Что, караул, что? – переспросила бабушка.
       – Ну это дежурство такое. Я стоял на посту у Боевого Знамени училища.
       – Сутки?
       Пришлось пояснить, что стоял он на посту за сутки четыре раза по два часа, и тоже четыре раза по два часа бодрствовал, и четыре раза по два часа спал.
       Он ещё раз набрал номер телефона Ирины, потом ещё. Наконец, решил всё-таки позвонить отцу. Но телефон не отвечал, и Николай подумал:
       «Ну вот, что это я разнервничался!? Отец же мог куда-то уйти вместе со своей женой. А почему же не могли уйти родители Ирины к кому-то в гости. Или в театр. Нет, в театр вряд ли. Куда бы Андрейку дели? – И тут же подумал, что Андрейку вполне могли отвезти к бабушке».
       Эти мысли немного успокоили. Да и решил он, что и так, наверное, Ирина три выходных ждала, а его всё не было. Почему же она должна была считать, что вот сегодня он обязательно появится?
         А часы тикали безостановочно, а время бежало неумолимо.
         – Бабушка, – наконец, спросил Николай, – А до которого часа удобно звонить девушке?
         – До которого? Что сказать тебе?! До девяти вечера, ну уж в крайнем случае до десяти. Позже нельзя, милый, позже неудобно. Люди спать ложатся. Кто-то готовится спать, умывается, душ принимает. А кто уж и спит. Нет, после десяти неудобно, неприлично.
       – А утром? В котором часу можно утром звонить? – спросил он, поняв, что вечернее его время для звонка, вышло.
       – Никак не раньше одиннадцати часов. Ведь у кого какие привычки. Вот папа твой и ложится под утро – всё работает, всё на машинке стучит. Ну и встаёт поздно. Ему друзья-приятели и поздно звонят вечером, а вот утром раньше двенадцати не тревожат.
       – Но это папа. А как мне быть? Ведь у Ирины родители работают. Каждый день на работу ходят.
       – Вот именно-то. В выходной, может, выспаться захотят.
       «Значит в одиннадцать, в одиннадцать. Как же поздно! – прикидывал Николай. – Ну, хорошо, пусть в одиннадцать, даже чуточку позже. Успеем же встретиться!»
       Так хотелось встретиться вечером, побродить по бульвару, покружить Ирину, как в прошлый раз, может, даже ухитриться где-то и поцеловать.
А днём? Днём не получится.
       «Ну да ладно. Повидаться бы, поговорить. Ох, как хочется поговорить с ней, услышать её мелодичный голос, рассказать о своих приключениях».
       Отец сам позвонил поздно вечером. Расспросил о том, что произошло, как она, учёба-то по семь – восемь часов в день.
       – Всё! Отменили досрочный выпуск.
       – Ну и хорошо. Очень хорошо. Учись! Нормально учись. Хорошо, что всё разрядилось, – как бы подвёл итог отец и поинтересовался его романом с генеральской дочкой.
       – Да вот тут такие проблемы…
      И он рассказал о том, что оставили вместо учений готовиться к соревнованиям, о том, что сам вызвался идти в наряд после возвращения роты с учений, ну и о карауле в прошлую субботу.
       – А теперь вот не могу дозвониться.
      – Ну, мало ли куда могли уехать, – успокоил отец. – Выходные же. Тем более, ты ведь не предупредил, что придёшь в увольнение?
       – Да вот, видишь, не получилось.
       Утром Николай проснулся рано. Поспать бы, ведь в училище-то и в выходные подъём всего на час позже. А дома раздолье. Но не спалось. Он сходил в магазин, купил бабушке всё необходимое. Позавтракал. Но и после этого осталось ещё больше часа до того времени, когда можно набрать заветный номер телефона.
        «Наверное, вчера поздно вернулись. Спят ещё! – думал он, поглядывая на часы. – Вот разбужу, некрасиво получится».
        Попробовал читать – не получалось, хотя у бабушки было очень много редких книг.
        Вот и 11.00. Ну, ещё немного, ну хоть минуточек пятнадцать. Не звонить же ровно-ровно.
        Наконец, он подошёл к телефонному аппарату, который стоял на старинном секретере.
        Набрал номер, размышляя, с чего начать разговор, как поведать о своих делах училищных и как попросить о встрече.
        Гудки… Долгие гудки…
        «Может, всё-таки рано, может, спят?»
        Он повесил трубку.
        Бабушка о чём-то спрашивала, и он отвечал машинально, бабушка рассказывала что-то, и он слушал и не слушал.
        Прошёл час. Николай снова взялся за телефон. Чаще звонить не решался. Представил себе, что подумают родители Ирины, если звонки будут идти каждые пять минут, и в конце концов окажется, что названивает именно он. Вряд ли по воскресеньям кто-то звонит родителям Ирины, или ей самой столь назойливо.
       «А что если у них телефон сломался? – вдруг мелькнула мысль. – Нет, ну как же это возможно!? Починили бы, всё же отец то Иринин генерал».
       Эта мысль мелькнула не случайно. Уж очень захотелось Николаю пойти и позвонить в квартирную дверь. Ему почему-то представилось, что откроет дверь Ирина, что она дома. Просто почему-то не берёт телефон. Но он не знал, удобно ли это.
      Позвонил отцу и спросил, как он считает, можно ли пойти прямо домой к Ирине.
      – Нет, ни в коем случает. Теперь у всех есть дома телефоны, – сказал отец. – А потому приличествует сначала позвонить и спросить разрешения прийти в гости, а потом уж идти. У людей свои планы. И вдруг этакое явление?! Нет-нет. Да ведь, если телефон не отвечает, значит уехали куда-то. Звони, жди. Завтра родителям на работу, а барышне твоей в школу. Вечером вернутся домой. Так что жди.
       «Моя ли барышня?! – с острой болью подумал Николай. – Могла быть моей, а теперь?»
      Не очень оптимистичные предчувствия волновали его.
      Вечером вернутся. А Николаю вечером в училище. Увольнительная до 22.00. а ехать сколько!..
       Он без всякого аппетита пообедал, хотя бабушка пыталась побаловать внука.
       – Позвонил бы кому, развлёкся. Что сидишь у телефона? Сидением делу не поможешь, – сказала бабушка. – Сходил бы куда, товарищам бы позвонил.
       Николай и сам думал о том, что глупо сидеть весь день дома. А вот ведь казалось, что уйдёт от телефона, а Ирина как раз и вернётся домой. А на улице вдруг да не найдётся исправного телефона-автомата.
       Словом, мысли были самыми нелепыми. Но он не мог избавиться от них, потому что слишком долго ждал этой встречи. Он ждал её четыре недели. Нет, он ждал её дольше, потому что все предыдущие встречи со всеми прежними знакомыми девушками, были совсем другими и не оставляли в его сердце такого следа.
         О чём он думал в те часы ожидания? Не о том ли, что такова судьба каждого курсанта. Курсант учится и живёт в казарме. Увольнительная – редкость. А знакомые девушки пребывают совсем в ином мире, в мире, где никто не ограничивает свободы, где можно ходить в театр, кино, на танцы тогда, когда хочется. Так неужели нет на свете таких девушек, которые могли бы хоть в те недолгие часы, когда курсант приходит в увольнение, не убегать куда-то по бесчисленным своим делам, а уделить ему немного времени.
       Трубку взяли внезапно. До того момента, когда надо идти в училище, оставалось не более часа.
       Ответила Иринина мама, и Николай, у которого от радости запрыгало сердце, попросил:
       – Извините, пожалуйста, можно попросить к телефону Ирину?   
       – Одну минуту. Ирочка. Трубку возьми, – услышал он.
        «Ура! Она дома! Наконец-то!»
        – Я слушаю.
        Голос был таким родным, таким знакомым.
        – Ирочка, это я. Вот, пришёл в увольнение. Вчера весь вечер звонил, сегодня – всё утро. Так хочется тебя увидеть…
        – Кто это? – сухо спросила Ирина, и у Николая замерло сердце – она не могла его не узнать.
        Тем не менее, он сказал:
         – Это я, Николай. Ты не узнала? Это я…
         – Мудрено узнать. Сколько там прошло? Месяц?! А обещал позвонить через неделю. Ну, ну…
       Голос обиженный. Но пусть лучше будет обиженным, чем безразличным.
       – Я всё объясню, всё расскажу. Мы можем встретиться, хоть на полчаса? Мне уже скоро в училище.
       – Сейчас не могу. Мы только вернулись. Садимся ужинать. Если через час, то минут на пять-десять могу выйти.
       – Через час я должен быть уже где-то на станции Кузьминки, иначе опоздаю.
       – Ну, тогда извини. До следующего раза.
       – Но это ж через неделю. Целую неделю ждать.
       – Что я слышу? Целая неделя? А это больше месяца? Ну всё, меня мама зовёт за стол, ужинать. Звони.
      И в трубке послышались короткие гудки.
      Николай долго смотрел перед собой, вперившись в телефон. Он ничего не понимал. Вернее, он начинал понимать всё.
      «Вот и завершилось это знакомство. А сколько было надежд? Сколько радости от встречи!?»
      Он не мог понять, почему так отвечала Ирина, потому что не знал, что она три выходных, вот так же как он, сидела у телефона и ждала его звонка. И всё это время мама медленно, но верно воздействовала на её чувства, осторожно намекая на то, что для Николая это знакомство просто очередной вариант провести время в увольнении. И вариант, как видно, не единственный. Вот выпадет минутка, позвонит. А нет, так и нет.  Не знал он и того, что отец Ирины специально продумал целую программу на ближайшие выходные, не на один, а на несколько. Родителям было важно оторвать дочь от курсанта, и, кажется, это начало получаться. Если Ирина не реагировала ни на какие разговоры в первые выходные, если и во вторые старалась отговориться от маминых намёков, то на третьи она волей-неволей стала задумываться о том, что мама, вполне вероятно, права.
       Теперь, положив трубку, она испытала не совсем здоровое, но справедливое, на её взгляд, чувство мести. «Вот так! Просидел у телефона, как я три недели подряд? Поделом».
       Она ещё не знала, как поступить дальше, да и родители понимали, что поступить она может по-разному, а потому решили ужесточить свои планы. Они слышали, что дочь сказала, мол, позвони в следующий выходной. И решили ни в коем случае не дать этому случиться.
         Николай же в этот момент не летел в училище, как в прошлый раз, на крыльях любви. Он ехал в самом дурном настроении, ехал и вспоминал, как вот в таком же почти настроении возвращался из отпуска курсант Алуштин.
         В голове был сумбур. Он верил и не верил в то, что произошло. Он не хотел верить в то, что всё потеряно окончательно. И вдруг взял себя в руки, сказав:
        «Что нюни распустил? Курсант, а не кисейная барышня! – И вспомнил где-то услышанную фразу, понравившуюся ему: – За любовь надо бороться!»

                Глава двадцать вторая
                «Что б стать мужчиной – мало им родиться!»

       В понедельник была тактика. Полевые занятия на высоте «Танковая», что возвышалась неподалёку от училища. Отрабатывали тему «Мотострелковый взвод в обороне в отсутствии непосредственного соприкосновения с противником».
       Занятия проводил подполковник Иванин. Постоянный преподаватель второго взвода майор Вашкин, как объяснили курсантам, уехал в командировку.
       С Иваниным курсанты любили заниматься. С ним полегче, чем с Вашкиным – не такие нагрузки. К примеру, когда отрабатывалась тема «Мотострелковый взвод в наступлении», второй взвод наступал на глубину бригадных резервов противника в пешем порядке. Редко майор Вашкин давал возможность хоть какое-то расстояния наступать на бронетранспортёрах. Да и то, если уж «по машинам», то садиться на ходу, если уж спешиваться – тоже.
       А Иванин со своим третьим взводом сразу после выполнения ближайшей задачи садился на «броники» и вперёд.
       Впрочем, каждого преподавателя курсанты любили и уважали по-своему. Просто с Иваниным полегче было. Да и в чём-то интереснее. Любил собрать курсантов во время перерыва. Нет, не собрать. Сами собирались. Ну и рассказывал им что-то всегда очень любопытное.
       Вот и в тот день было ему что рассказать. Только что вернулся с показных занятий, которые проводились на базе курсов «Выстрел».
       – Ну, ребята, скажу я вам, – начал Иванин, едва объявив перерыв и приметив, что курсанты собираются вокруг него, ожидая услышать что-то новое и интересное. – Такое чудо техники нам показали! Танк – не танк, «броник» – не «броник». Одним словом, боевая машина пехоты!
       В те годы этот термин только ещё входил в обиход. Бронетранспортёры были уже давно, они даже претерпели значительные усовершенствования. Вместо трёхосных БТР-152, обычных, не плавающих, появились уже и постепенно модифицировались БТР-60п, затем – БТР-60пб, то есть машины плавающие, на что указывала буковка «п», позднее башенные – буковка «б».
       А тут вдруг боевая машина пехоты.
       – Гусеничная машина, – рассказывал подполковник Иванин, – стремительная, ну и красивая, само совершенство!
       Действительно, самые первые БМП, в башне которых устанавливалось гладкоствольное орудие для ведения огня противотанковыми управляемыми снарядами, выглядела очень красиво. И недаром звали эту машину ласточкой.
        А Иванин рассказывал и о вооружении, и о размещении экипажа, и о десантном отделении, из которого и спешиваться было удобнее, под защитой брони, и места на ходу занимать легче. Не нужно исхитряться попасть в специальную ступеньку, что между огромными колесами броника, а потом уже забираться на броню.
        На одном из занятия, когда майор Вашкин подал команду «по машинам», курсант Гена Сергеев бросил в «броник» ребятам свой ручной пулемёт Калашникова, за что его Вашкин потом сильно «критиковал».
       От Иванина о БМП в перерыве между занятиями курсанты узнали столько интересного!
       Время было особое, Нееловское время в училище! Выслушали курсанты рассказ о небывалой боевой машине пехоты, а уже следующей осенью выполняли упражнения вождения на той же высоте «Танковой», где тогда и место для практических занятий было, и учебная трасса для вождения танков, бронетранспортёров, а затем и БМП. Потом уже все эти учебные точки были переведены в Ногинский учебный центр училища и оборудованы по последнему слову.
       В училище техники было много, и техника была новейшей. Всё, что только появлялось на вооружении Советской Армии, немедленно поставлялось в училище. Училище любили и лелеяли, создавали все условия, чтобы выходили из него действительно «офицеры со знаком качества».
        И ведь до самых смердяковских времён продержалось такое положение, и лишь смердящая команда амазонок под руководством отставного ефрейтора смогла разрушить многое из того, что было создано. Да так разрушить, что и до сих пор восстанавливается с трудом. И пост номер один у Боевого Знамени только-только возвращается, и Боевое Знамя вот-вот должно вернуться в Знамённую сошку. И «броники» пока ещё старенькие, да и тех мало. Ах, какие же это советы разэтакие! Ну почему, «броники», произведённые в шестидесятые годы, не служат вечно, а постепенно выходят из строя.
      Медленно, очень медленно возвращается техническое оснащение, но что ж, хорошо, что уже третий год наборы курсантов делаются полнокровные – на каждый курс по три роты набирается. А то ведь в эпоху смердяковщины набирали-то пару взводов, если не меньше. Готовили, готовили потихоньку амазонки смердящие к продаже этот огромный комплекс в Кузьминском лесу, комплекс с прекрасными казармами, огромным (опустевшем при них) автопарком, с бассейном, спортивным комплексом, прекрасным клубом, во всех помещениях которого при «амазонке» жили офицеры с семьями в самых нежизненных условиях.
         Да и в ротах офицеры, те, что не семейные, жили в бывших Ленинских комнатах. Это в лучшем случае. А то ведь и в умывальниках. Как? Да очень просто. Когда объявляли роте отбой, заносили в умывальники койки и спали там до утра. За полчаса до подъёма это временное убежище ликвидировалось.
         Ну а уж пресловутая «Славянска» как работала! Смеху подобно. Объявили при отставном ефрейторе, что отныне, не никаких отрывов курсантов от работы не будет. Занятия, занятия, занятия! И даже Золотой километр будет убирать «Славянска» амазонковская. Объявили, рассказали… Но пришло утро, и курсанты как всегда отправились и Золотой километр в порядок проводить, и территорию убирать – осенью от листвы обильной, зимой – от снега. Словом, всё осталось по-прежнему. Ну а «Славянка» где-то видимо, на Амазонке обосновалась, ну а средства, на неё выделяемые… Догадайтесь, куда подевались? Тут и к гадалке ходить не надо.
         А курсанты наблюдали с ужасом за всем этим. Кто не выдерживал, правдами и неправдами бежал из армии.
        Какая нужна была в те времена сила духа! Какая воля! Какое желание служить Отечеству, чтобы терпеть подобные измывательства и оставаться в строю, воспитывать курсантов, и всегда быть бодрыми, подтянутыми, даже и весёлыми, пусть, порою и через силу. Уныние – враг армии.
        Ничего этого и предположить себе курсанты во времена Нееловские, когда училище развивалось, когда завоёвывало тот самый авторитет, который и позволял говорить о том, что выпускники Московского ВОКУ – «все со знаком качества».
       Да, собственно, и другие времена были для училища нисколько не хуже. После генерала Неелова Николая Алексеевича училище принял Иван Афанасьевич Магонов, прибывший с Дальнего Востока, с должности командира танковой дивизии. Даже воинское звание его поначалу звучало – генерал-майор танковых войск.
       И те, кто возглавлял училище после этих двух генералов, разве ж были хуже?! Нет и нет. Но именно генерал Неелов начал создание современной учебной базы, именно он заложил новые традиции кремлёвцев, основанные, конечно же, на старых, боевых. А генерал Магонов продолжил его дело. Неелов командовал училищем около семи лет, Магонов – около четырнадцати лет.
      
       …Обычное тактическое занятие на высоте «Танковой». А какой заряд бодрости дало оно курсантам. Ведь курсанты ловили каждое слово о службе в войсках, о новой боевой техники. Ведь с каждым месяцем, даже с каждой неделей всё более и более осознавали они, что пройдут кажущиеся очень долгими, а на самом деле стремительные, два – уже не с половиной, а меньше – года, и придётся им принять мотострелковые взводы. Придётся встать перед строем солдат и с первого шага начать трудное дело по воспитанию их и обучению, а главное – по завоеванию средь них собственного авторитета командирского, без которого ни воспитательная работа, ни обучение не принесут никакого успеха.
        Занятие несколько развеяло грустные мысли курсанта Константинова. Он успел за полгода полюбить будущую свою профессию, он успел проникнуться необыкновенным духом командирского ремесла, уловить романтику ратных будней, такую своеобразную, сложную, но наполняющую сердце гордостью.
       Командир! Это тебе не инженер, хоть и в погонах, но прозябающий в кабинетах и конструкторских бюро, вечно склонённый над чертежами. Так, во всяком случае, представлял себе Константинов деятельность, к которой бы готовил себя, поступив в академию. Офицер – не офицер?! Поди-ка разбери! Курсантов-кремлёвцев с первых дней в училище воспитывали особо, им прививали понимания, что настоящий офицер – это командир, а из командиров главнейший – общевойсковой командир, в интересах выполнения боевой задачи которым действуют командиры подразделений всех родов войск. Часто можно было слушать фразу, которая буквально впиталась в сознание – пока нога солдата не ступит на территорию противника, территория не может считаться завоёванной, а враг не может считаться разбитым.
      Помните, как в кинофильме «В бой идут одни старики» сказано было относительно того, что первым на стенах Рейхстага распишется рядовой пехотный Ваня, да и по праву!
      Всё это хорошо, всё это интересно, всё это вызывало гордость. А всё же чего-то не хватало в жизни курсанта, если сердце этого курсанта оставалось свободным от любви. Хотелось, очень хотелось настоящей любви. И курсанты переписывали в свои сокровенные блокнотики и записные книжки не только чисто боевые, вдохновляющие на подвиг стихотворения, как, к примеру, стихотворение Михаила Львова, очень популярное в те времена:

Чтоб стать мужчиной – мало им родиться,
Как стать железом – мало быть рудой.
Ты должен переплавиться. Разбиться.
И, как руда, пожертвовать собой.
Как трудно в сапогах шагать в июле.
Но ты – солдат и все сумей принять:
От поцелуя женского до пули,
И научись в бою не отступать.
Готовность к смерти – тоже ведь оружье,
И ты его однажды примени...
Мужчины умирают, если нужно,
И потому живут в веках они.

     Но рядом с таким вот боевым стихотворением соседствовали другие, на иные, мягкие, лиричные, любовные темы… И у курсанта Константинова в блокноте появилось стихотворение Игоря Кобзева «Мечта».

Мне бы отыскать себе девчонку,
Чтоб была бы гибкой как лоза,
А к другим не гнулась! И в сторонку
Не косила хитрые глаза!

Мне бы надо милую такую,
Чтоб, не запирая на засов,
Мог её оставить, не ревнуя,
Среди самых ловких удальцов.

Чтобы – кто за ней ни увивался,
Кто б пробиться к сердцу ни хотел, –
Я б ходил, спокойно улыбался
И своих соперников жалел;

И в гостях, в театре или в клубе,
Стоя, отвернувшись, в стороне,
Чувствовал, что любит, очень любит,
Очень нежно тянется ко мне!

        «Мечта» Игоря Кобзева, которая едва не осуществилась у Николая, ещё не умевшего в ту пору писать стихов, ещё не пережившего того необыкновенного перевоплощения в поэта, оставалась, как он чувствовал, несбыточной мечтой.

                Глава двадцать третья.
                «Нет в жизни счастья…!»

        – Ну вот, вроде бы и нам подфартило! – с этими словами вошёл домой после службы отец Ирины
        – Ну так что такое? – спросила его супруга, едва заметно поморщившись – она не любила такие вот, как называла их, окололитературные слова.
        – Вышло постановление о двух выходных! – пояснил отец Ирины. – Теперь вся страна будет гулять и в субботу, и в воскресенье.
        – Слышала я, ну и что? У тебя тоже два выходных будет?
        – Сомневаюсь, – проговорил он, накидывая шинель на плечики, чтобы аккуратно повесить её на вешалку. – Да ведь ты знаешь, остряки тут же придумали, что у военных, мол, всегда и было два выходных – один в зимний, другой в летний период обучения, – и он сам рассмеялся шутке.
         – Ну, у тебя-то в академии, положим, один выходной всегда был, – сказала супруга. – А как теперь?
        – Разумеется, никто вводить два выходных для слушателей не будет. Слишком уж… Раз уж ради учёбы от службы оторвали, учить надо. Я не о том. Вовремя ты из школы своей в журнал перешла. Ох, вовремя…
       Дело в том, что Екатерина Петровна не так давно устроилась на работу в научно-теоретический журнал «Советская педагогика». А разговор между супругами шёл о принятом 7 марта 1967 года Центральным Комитетом КПСС, Советом Министров СССР и ВЦСПС постановлении «О переводе рабочих и служащих предприятий, учреждений и организаций на пятидневную рабочую неделю с двумя выходными днями».
       Конечно, о переводе на два выходных офицеров говорить было рано. Но, собственно Терехов и не собирался обсуждать эту тему. Он ухватился за идею отправить пару-тройку раз жену с детьми в пансионат на выходные, поскольку путёвки выходных дней уже входили в моду, да и предусматривались решениями соответствующих инстанций в связи с новым постановлением.
        – Не слишком ли много внимания уделяем мы этому курсанту? Не смешно ли бегать от него? Он-то, может, и думать забыл об Ирине, – с сомнением сказала Екатерина Петровна.
       – Так ведь позвонил же. Мы сегодня с Борисычем разговорились, так он сразу в лоб и спросил, как, мол, там зятёк ваш поживает? Шустрый! Как узнал, что генералом стал, сразу Ирину вспомнил.
        Екатерина Петровна возразила:
       – Ну что за глупости? Ну откуда он мог узнать это? Да и зачем напраслину на парня возводить. Борисыч твой сам спит и видеть породниться с нами – отпрыска своего правдами и неправдами к Ирине подсовывает. То же мне, сват. Они ж дети ещё. Рано думать о женитьбах. Эдик то его, конечно, постарше – школу в этом году оканчивает. Но в любом случае рано.
        – Сегодня рано, а завтра поздно будет. Ну а почему нашёлся курсант? Так ведь как узнал о досрочном выпуске, сразу засуетился, а как отменили все эти сокращения учёбы, так и пропал. Но, думаю, ненадолго. Нет. Чувствую, что не забыл он об Ирине, нутром чувству. Так что в самый раз вам пару-тройку выходных в пансионате провести. Жена Борисыча вон уж путёвки заказала.
         – Вон откуда ноги растут, – сказала Екатерина Петровна. – Поняла теперь, кто тебя накрутил. Борисыч твой о других по своим поступкам судит.
         Давний сослуживец Яков Борисович Семёнов действительно всеми силами пытался «сдружить» своего сына Эдика, довольно никчёмного молодого человека, с Ириной. А уж как прыти прибавилось, после того, как Терехов стал генералом! Тем более по всему чувствовалось, что полученное генеральское звание не последнее. Иринин отец был на хорошем счету, достаточно молод, деятелен и возглавлял одну из важнейших кафедр. Поговаривали о его возможном переводе в Главкомат вида Вооружённых Сил, а это уже дело серьёзное.
         Ну а полковник Семёнов явно застрял на кафедре в преподавателях. А ведь когда-то вместе остались в адъюнктуре академии, вместе начинали и педагогическую деятельность. С тех пор и подружились семьями. Частенько отдыхали вместе, так что дети сызмальства знали друг друга. Но если Эдик с некоторых пор стал поглядывать на Ирину уже не просто как на подружку детства, Ирина сторонилась его.
        Генерал рассуждал так – Эдика Семёнова совсем не сложно будет устроить в академию и после выпуска неплохо распределить. Чем не жених? А вот курсант явно опасен уже самой своей воинской профессией.
        Он, конечно, не очень-то верил в то, что курсант этот позвонил Ирине только потому, что узнал о скором выпуске и решил зацепиться за генеральские связи при распределении. Видно было, что курсант этот парень настоящий. Да именно это и пугало, когда думал о судьбе дочери. Что-то будет, если она свяжет свою жизнь с ним?!
       С одной стороны супруга, конечно, была права – рано Ирине о замужестве думать, но уж больно напугала она отца своими восторгами по поводу курсанта. Надо же, ведь не забыла ту давнюю поездку на поезде. Всего-то сутки общались, а вот теперь встретились и какая любовь! Он не знал, верить или не верить в искренность чувств курсанта, но в искренность чувств Ирины не поверить было нельзя. Слишком хорошо знал он характер дочери. Знал и понимал, что тут уж действительно, упустишь момент, и пиши пропало.
       Ирину нельзя было убедить теми аргументами, на которые опирались родители. Что? Трудности? Что, тяжёлая служба армейская? Так ведь это же здорово – пройти вдвоём с любимым, рука об руку через все испытания.
       Сам её так воспитал, потому что не боялся трудностей, потому что служил там, куда посылали, потому что брался за работу, за которую другие браться не то чтоб отказывались, но по возможности остерегались.
        Убедить было нельзя, но можно – обмануть. Обмануть, чтобы не дать броситься с головой в омут кочевой армейской службы с обычным пехотным лейтенантом. Для генерала пехота оставалась пехотой, той пехотой, которую поддерживали гвардейские миномётные части, в которых он служил всю войну рядовым водителем боевой установки.
        Его отец, в то время серьёзный учёный, работавший в ответственном конструкторском бюро, всячески блокировал попытки командования направить сына, успевшего перед войной окончить первый курс технического ВУЗа, в артиллерийское училище. Сыну, если доводилось с ним встречаться, когда приезжал на фронт, стараясь попасть именно на то направление, где тот воевал, он говорил, что вот, мол, окончится война, тогда и выберешь профессию. Не спеши. Хорошие специалисты и в народном хозяйстве нужны будут. Сколько разрушено, сколько восстанавливать. Но в сорок пятом сам сделал так, что он оказался в училище.
       Потом уже стало ясно, в чём дело. Отец понимал, что и в какое конкретно училище сын попадёт, угадать сложно, ну и после училища совершенно не обязательно вернётся в гвардейские миномётные части. Может, и в противотанковую артиллерию угодить, а это уже несколько иные условия… Ну а поняв, в чём дело, будущий отец Ирины стал навёрстывать службой то, что он как бы недоделал на фронте. Упрекнуть его со стороны было не в чем – он сам себя упрекал в том, что не пошёл туда, где было опаснее, да и он, со своими знаниями, со своими способностями был бы нужнее.
       Но это были совсем уже личные ощущения, мысли, рассуждения. На фронте никто и ни от чего не застрахован, но…. специальности фронтовые всё-таки значительно отличаются друг от друга.
       Отец не воспитывал из него блатного. После войны он ни разу не вмешался в службу сына, и тот сам прошёл все свои офицерские университеты. Побывал и в некоторых ответственных и опасных командировках, о которых в то время и упоминать-то нельзя было.
       И вот он вынужден теперь всячески отваживать, если так можно выразиться, настоящего, хорошего парня, и стараться навязать дочери податливого как пластилин, из которого можно было слепить то, что хотелось бы, как казалось ему, на благо самой же дочери.
       Неприятно это было всё, очень неприятно, но он не видел иного выхода, ибо прекрасно понимал, что такой парень как Николай не захочет жертвовать настоящей службой ради благ столицы. Что-то было в нём такое, которое указывало именно на подобное развитие событий.
       Екатерина Петровна вот уж и усомнилась в том, что курсант не звонил три выходных, потому что не мог позвонить, ей уже казалось, что просто не хотел. Ведь как это так, после учений и не пустить курсанта в город?
       А отец Ирины понимал, что слишком много нюансов в службе. Могло случиться всё, что угодно. И суточный наряд, и караул, да и простуда, в конце концов. Мало ли почему курсант может не получить увольнительной. Да ведь и двойку можно схватить. Даже круглые отличники иногда при неудачном раскладе хватают двойки, даже великолепные стрелки иногда мажут по мишеням.
       «Ну что ж, – размышлял он. – Позвонит в следующую субботу, потом ещё в одну-две, максимум – три. Ну и поймёт, что бесполезно. Отвяжется. Ну а если на меня попадёт, когда будет возможность что-то сказать, так прямо и спрошу: что ему надо от моей дочери? Пусть ответит, пусть сформулирует. Напомню, что он взрослый парень, а она ребёнок».
        Ну а, решив так, успокоился и стал ждать развития событий, чтобы своевременно на них реагировать.

       А Николай, тем временем, уже собирался в очередное увольнение, второе после отпуска. Он всё ещё надеялся, что с Ириной недоразумение разрешится.
       В субботу, наконец, раскрылись перед ним ворота, и принял его Золотой километр.
       Март. Весна постепенно заявляла о себе. Побурел по сторонам Золотого километра снег, а сам асфальтовый луч уже полностью очистился и даже успел подсохнуть, поскольку давно не было снегопадов.
       Семьдесят девятый автобус снова дотащил до метро Кузьминки, и снова Николай стал искать телефон автомат, по которому можно звонить. Но ничего нового это новое увольнение не принесло – в трубке были те же гудки.
        И как в минувший раз снова прошёл мимо Ирочкиного дома. Остановился и посмотрел с бульвара. В одном окне горел свет.
        Николай опрометью бросился домой, поздоровался с бабушкой и сразу к телефону.
        Номер набирал дрожащими руками. От волнения перехватывало дух. На ходу соображал, что говорить.
       Ответил мужской голос. Это был Ирочкин отец.
       – Здравствуйте. Это Николай Константинов. Можно позвать Ирочку к телефону?
       – Молодой человек, Ирочка с мамой и братишкой в пансионате. А вот у меня есть, к вам вопрос. С какой целью вы преследуете мою дочь? – вот ведь не хотел так грубо говорить, а получилось, и теперь надо было сохранять резкий тон: – Она же ещё совсем ребёнок, а вы, простите, взрослый человек.
       – Я? Что вы? Разве я преследую? – заговорил Николай.
       – Ну, так ответьте мне на заданный вопрос, какие у вас цели?
      Слишком официально, даже на «вы». У Николая – мороз по коже. Чем же он так провинился? Есть в армии негласное правило – само по себе установилось – положено, конечно, к подчинённым и младшим по званию обращаться на «вы», но обычно, при доверительных отношениях, всё-таки командиры говорят «ты». Константинов уловил такой момент ещё в суворовском училище. Если, к примеру, офицер воспитатель майор Степан Семёнович Соколов говорил ему: «Коля, сделай то-то или то-то», всё было в порядке, но если вдруг: «Суворовец Константинов, будьте любезны…» Значит, чем-то провинился или, по крайней мере, майор считал, что провинился.
      А тут ведь ещё в поезде отец Ирочки говорил и «ты», и «Коля», да и на дне рождения как будто расположен был к нему. И вдруг…
      Но что же, что ответить на такой сложный вопрос? Ведь и не найдёшь сразу ответа. Ну не бросить же трубку, чтобы уж тогда действительно навек забыть этот телефон. Да и не хорошо так грубо делать – всё же генерал на том конце провода. А генерал для суворовца – величина необыкновенная.
       – Так что же вы молчите, молодой человек?
       – А что же я могу сказать? Нравится мне Ирина. Очень нравится.
       Генерал Терехов сам продолжал бороться с собою. Он снова и снова думал, что неплохой паренёк, этот курсант. Расспросить бы, что случилось, почему так долго не звонил? Но вот засела мысль в голове, засела, как какая-то заноза, воткнутая старым сослуживцем полковником Семёновым. Засели намёки на то, что причина интереса достаточно прозрачна – скорый выпуск, а тут генеральская дочка…
      Эх, не надо, никак не надо, просто нельзя было говорить того, что сорвалось с языка:
      – Два с половиной года ни слуху – ни духу, а тут. Что, иль блат генеральский при досрочном выпуске понадобился?
      Нельзя было такое говорить взрослому человеку, да и вполне осознающему высоту своего звания. Не надо было делать так, что остался в душе надолго очень и очень неприятный осадок, потому что в этот самый момент курсант, ещё совсем юный молодой человек, что бы там о нём ни говорили, едва вышедший из детства, оказался достойнее него.
       – Извините, пожалуйста, товарищ генерал-майор, – едва скрывая обиду, сухо сказал Николай. – О высоком вашем воинском звании я как-то вот не подумал. Ну а выпуск, выпуск досрочный нам отменили. Ирина же настолько достойна, настолько необыкновенна и-и-и, – он долго подбирал слова, – просто неотразима и самобытна, что способна вызвать самые сильные чувства и без вашего высокого положения. Ещё раз прошу простить за беспокойство. Обещаю, что больше преследовать Ирочку не буду. Прощайте.
      И он, не дожидаясь ответа, положил трубку.
      Генерал Терехов даже скрежетнул зубами. Ну как же так? Он, привыкший командовать воинскими подразделениями в прошлом и руководить воинским коллективом в настоящем, причём коллективом, где были люди серьёзные, опытные педагоги, порой, старше, чем он, по возрасту, вот так опростоволосился перед мальчишкой, который ответил достойно, ответил, сообразуясь с тем, что услышал. Ответил же курсант вполне справедливо, хотя справедливым это являлось лишь постольку, поскольку генералу сам сказал вовсе не то, что было на самом деле. И всё получилось именно не так, как на самом деле. Но не мог же он открыть перед курсантом все свои тревоги по поводу будущего дочери. Ведь ни Николай, ни дочь даже не заикались о своём будущем и не намекали на то, что хотят соединять свои судьбы.
        Терехов заходил по комнате. Он был один. Супруга с детьми в пансионате. А как бы хотелось сейчас поговорить с ней, выложить весь этот глупейший разговор с мальчишкой-курсантом. Эх, лучше бы он уехал к ним в пансионат. Да вот задержался сегодня на службе. Так получилось. Дела, дела…
       Первым желанием было позвонить этому мальчишке и попробовать объясниться. Так ведь не солидно самому звонить. С другой стороны, не солидно-то не солидно, а ведь чувствовал, что глубоко оскорбил парня, чувствовал это и понимал, что не прав, совсем не прав. По ответу понял: курсант действительно даже не думал о его генеральском звании, когда звонил Ирине. Ну а почему позвонил? Это ж не объяснишь, порой. И, вопрос, заданный Николаю, был трудным вопросом. Что, значит, преследует? Ну разве ж чем-то ненормальное явление, если молодой человек звонит девушке?
       И тут он вспомнил замечание жены по поводу того, что как раз у Семёнова планы более прозрачны, нежели у Николая, что как раз Семёнов проталкивает в женихи своего сына, а тот себя в женихи вовсе не предлагает, да, скорее всего, вообще далёк от мысли о женитьбе. Второй курс. Впереди ещё два с половиной года учёбы. Какие женитьбы?!
       Нет, извиняться он, конечно, не собирался, хотя, как раз в то время и в художественной литературе, и в кино не редко выписывались ситуации, когда командир просил прощение у подчинённого за какую-то обиду, нанесённую ненароком и незаслуженно. Не тот случай. Как вообще можно всё это выговорить? Мол, прости, я не нарочно, я верю, что ты не думал о том, чтобы получить блат. Глупость какая-то, чушь полная.
       Но он чувствовал, что нужно, просто необходимо поговорить с парнем, поговорить по-хорошему, может, даже что-то и объяснить ему прямо, без этих вот скользких и недостойных намёков.
       На душе было тошно.
       «Да не надо было вообще так делать, – Терехов. – Надо было пригласить курсанта домой на чашку чая, ну и серьёзно побеседовать с ним о жизни, о предстоящей службе. Сколько ещё воды утечёт до выпуска?! Так ведь вбили себе в голову, что вот, сейчас всё и решится у них и отступать будет поздно. Да, трудно, ох, как трудно растить дочерей в этот на глазах разлагающийся век».
       Раздался звонок. Терехов взял трубку, ожидая услышать голос Николая и внутренне готовясь к разговору. Звонок курсанта означал уже как минимум, что не произошло его поражение.
      Но звонила жена. Стала рассказывать о том, как отдыхают, сожалеть, что ему не удалось, как планировалось, присоединиться к ним.
       Терехов попросил узнать как-то так, завуалированно, есть у Ирины телефон этого курсанта.
      – И узнавать не надо. Нет. Она уже переживала по этому поводу, когда он не звонил. Хотела узнать у бабушки его, что случилось. Нет у неё номера телефона. А что случилось? Зачем тебе?
       – Потом объясню.

       Ну а Константинов после разговора с генералом тоже долго не находил себе места. Обидно было, ведь он даже не знал, что отец Ирины стал генералом, а не звонил? Да просто как-то и не вспоминал о ней. В поезде перед ним была девочка-подросток, а вот теперь – теперь она расцвела необыкновенно и сама, сама, без учёта отцовских званий тронула его сердце. Да и думают ли молодые люди в таком возрасте о делании карьеры с помощью женитьбы? Если и думают, то очень и очень редкие экземпляры. Николай не думал. Не думал о случае с Ириной, не думал и в последующем, когда возникали и другие варианты, причём посерьёзнее этого.
       Одно не давало покоя: «Неужели и Ирина думает так же как её отец?»
       Он долго сидел возле телефона, отвечая невпопад на вопросы бабушки. Потом решительно потянулся к своему кителю и достал записную книжку, решив:
       «Гори оно всё синим пламенем. Позвоню Жизеле!»
       Но, посмотрев на часы, решил, что лучше это сделать завтра. Поздний звонок в данном случае никак не годился.
       «Раз так – значит, в омут головой. Нет в жизни счастья, так пусть будут удовольствия!»

                Глава двадцать четвёртая.
                Без права на уныние!

      Ничто так больно не ранит, как обида, как несправедливость, как упрёк в чём-то таком, чего не совершал и в чём неповинен.
       Курсанту Константинову таких обидных упрёков слышать прежде не доводилось.
       А тут?!
       «Как же так? – думал он. – В чём заподозрили? Да нужны мне его генеральские связи?! Вот уж клевета, так клевета! У меня и в мыслях подобного не было. Да и не знал ничего службе и должностях этого генерала».
        Николай вспомнил, как пришла в голову идея позвонить Ирине.
        «Ну, зачем, зачем я это сделал? В одном отец её прав. Мала она ещё, очень мала. Сколько ей? Исполнилось шестнадцать?! А мне уж девятнадцатый пошёл!»
        Но стоило представить себе тот прекрасный вечер, стоило как бы заново пережить его, и мысли принимали иной оборот. Так становилось грустно, так больно уже не только от оскорблений Ирининого отца, но ещё и оттого, что больше ему уже не пройти с ней по бульвару, не подхватить на руки и не закружить, прижимая к себе.
        Так, с грустными мыслями и заснул. А наутро, вспомнив вечерний разговор с ещё большей остротой, потянулся к телефону.
        Решил: «Всё! Звоню Жизеле. И – в омут головой!»
        Вспомнилось как она пригласила его в гости, как он уже вошёл в спальню, как… И всё оборвал звонок в дверь.
        «Ну не всегда же будет невезение! – решил Николай. – А вот теперь обязательно повезёт, не всё же мне терпеть обиды».
       Он уже снял трубку, но бросил взгляд на часы. Рано, было очень рано звонить. Нельзя же беспокоить людей в воскресенье ни свет, ни заря. Людей. Он только в этот момент подумал, что боится побеспокоить не Жизелу или не одну Жизелу, а её и… её мужа. Но тут же прогнал от себя эти мысли.
       Позавтракал, сходил по просьбе бабушки в магазин.
       Время шло, пора было звонить, но он почему-то тянул. Почему-то пропало столь острое желания. Накануне, в сердцах, он готов был окунуться с головой в омут отношений с Жизелой, утром он проснулся с этими же мыслями, но всё-таки чем больше думал, тем больше осознавал, что это действительно омут.
       Ему же хотелось чего-то светлого, чистого, да вот только этого чистого и светлого никак не получалось.
       Снова вспомнился разговор накануне, снова вспомнились упрёки. Иринин отец не случайно спросил о целях отношений с ней. А какие могли быть цели? Да никаких порочных целей и мыслях не было. Подумал, подумал, и всё-таки решился позвонить:
       «Будь что будет!» – и открыл записную книжку.
       Набрал номер. Пошли гудки. Волнение нарастало. И вдруг… Ответил мужской голос. От неожиданности Николай не нашёл, что сказать, и положил трубку.
       Потом ругал себя, поскольку второй раз набирать номер было уже не очень удобно. Но с другой стороны, что ж ругать-то? Что он мог сказать? Попросить к телефону Жизелу? А не будет ли закономерным вопрос на другом конце провода:
       «А кто её просит?»
       Как-то незаметно в своих мыслях он слишком ушёл далеко от реальности. А ведь она – замужняя женщина. Замужняя! Она замужем, то есть за мужем! Спрятана от него за мужем. И что бы с ней встретиться, нужны определённые стечения обстоятельств – и у него должно быть увольнение в город, и у неё должен куда-то уехать муж, хоть в дом творчества, или хоть на свою «подлодку».
      Незаметно мысли приняли иной оборот. Он снова и снова думал об Ирине. Всё же её образ оставил серьёзный след в сердце.
      А часы в увольнении текли. И текли они гораздо быстрее, чем в училище.
      В училище же снова были рассказы ребят о своих выдающихся подвигах на ниве любви, и снова вопросы, мол, «а у тебя как», «что у тебя там»? А что у него? Об Ирине он не рассказывал, сам не знал, почему не рассказывал. Поведал о Жизеле, причём, ничего не упуская и не приукрашивая. Кто-то из ребят одобрил, даже стал советы давать. Многие промолчали, из чего Николай сделал вывод, что далеко не все приветствуют вот этакое падение в водоворот страстей.
        Существует расхожее мнение, будто все военные – отъявленные жизнелюбы. Жизнелюбием назовём то, что, порой, называется грубее и конкретнее. Но к чему уж здесь грубость? Да, действительно, многие не прочь, как говорится, гульнуть вне семьи. Но это не есть изобретение нашего века, не есть порок времени нашего. В произведениях о гусарах похождения всякого рода воспевались, да ещё как! Причём, даже в советское время. Вспомним фильм «О бедном гусаре замолвите слово».
         А возьмём времена, более поздние и более близкие к тому времени, когда Терехов был курсантом. Возьмём «Поединок» Куприна. Возьмём, наконец, жизнь самого автора «Поединка». Дочь Куприна писала, что в том гарнизоне, где служил Александр Иванович, «было принято молодым офицерам непременно «крутить» роман; тот, кто старался этого избежать, нарушал общепринятые традиции, и над ним изощрялись в остроумии».
        Никто не рождается гулёной-жизнелюбом. К такому образу мышления приводят не распущенность и стремление к «романтике измен», а, порой, вполне объяснимые причины.
       Впрочем, герою моего повествования рано было осмысливать романтику измен, поскольку он ещё никому не изменял, да и некому изменять было.
      Курсант Николай Константинов пока ещё был в среде тех, кто недавно вступил в армейский строй, тех, кто ещё не успел разочароваться в представительницах слабого пола, которые, оказывается, могли быть отнюдь не слабыми, отправляясь в поход за общественным положением офицерской жены. Да ведь среди его знакомых и не было девушек такого сорта. В его окружении не слишком и стремились связать свою жизнь с офицером. И более перспективных женихов было достаточно.
        То есть, он не встречался с теми, которые были всегда готовы к встрече, всегда свободны, если курсант приходил в увольнение. Там другое. Там любовь – не любовь, а что-то иное. Не исключалась симпатия, не исключался интерес, но какой интерес?
       Он же стремился знакомиться с девушками своего круга, девушками из того общества, из которого он неожиданно и решительно шагнул в иную среду. А офицерская среда весьма своеобразна. Каким-то непостижимым образом сочеталось в офицерах благородство по отношению к прекрасному полу с проявлявшимися частенько равнодушием и несерьёзностью. И воспитывали несерьёзность отношения к себе зачастую сами девушки. Если курсант видел, что пока он в казарме, о нём забывают, а порой не находят время для встречи в короткие часы его увольнений в город, он естественно принимал защитные меры. Хорошо, если занята Наташа, тогда позвоню Надежде, а коли и она занята Надежда, позвоню Ольге.
        Настоящие, добропорядочные, прочные семьи складывались ведь ещё в юности. И нежные, чуткие отношения удавалось пронести через всю жизнь тем лишь, кто берёг их с самого начала. А это редкость. В своё время Николай Александрович Бердяев точно подметил: «Настоящая любовь – редкий цветок!» 
        Курсанту легко причинить боль. Эта боль причинялась необоснованными, по мнению курсанта, уклонениями от встреч во время его увольнения в город.
        Константинов не слишком задумывался над этими вопросами, не подвергал серьёзному анализу то, что происходило у него то с одной, то с другой девушкой. Он просто заставлял себя не думать о той, которая проявляла равнодушие, и искал другую, третью, четвёртую.
       Такой поиск, такие поверхностные встречи делали отношения тоже поверхностными и несерьёзными.
        Конечно, он ещё был слишком молод, чтобы серьёзно задумываться о женитьбе. Пока ещё среди его однокурсников женатых было очень мало. К середине второго курса набралось всего три человека из взвода.
        Яркой вспышкой озарила его сердце встреча с Ириной. Многого ли хотел он от этой встречи? Очень многого – но не того, что заподозрили родители Ирины. Он хотел знать, что пока он учится, пока мёрзнет на тактике, пока, отогревая дыханием пальцы рук, стреляет по мишеням на стрельбище, пока путается в сложных комбинациях надевания общевойскового защитного комплекта, пока на пределе всех сил бежит десятикилометровый лыжный кросс, пока стоит на посту в пронизанном ветром автопарке или за тыльным КПП училища на складе ГСМ, в городе, совершенно в других условиях, находясь в тепле, дома, но с такими же как у него мыслями, думает о нём, так же как он думает о ней, ждёт его в увольнение любимая девушка, которая не скажет, услышав в трубке телефонной его голос: «Ах, у меня сегодня другие планы».
       Много это или мало? Для очень редких представительниц слабого пола, это очень мало, ведь высвободить какие-то считанные часы для встречи, отодвинуть на потом учебные и хозяйственные дела ради любимого человека, разве ж это жертва? А для кого-то много. Как это так, спланированы поход в театр или на концерт, или на какой-то вечер, а тут вот явился – не запылился добрый молодец. Нет, нет, с ними в другой раз повидаемся, а пока – театр с однокурсником. Ну, предупредил бы заранее, может, что-то и получилось бы. А так – нет, нет…
       Честнее сказать сразу, как сказала, к примеру, Лариса. Не звони, встречаться некогда, другой коллектив, другие друзья, другие планы.
       Думал ли обо всё этом Николай? Скорее он думал о том, что если бы не столь странная развязка отношений с Ириной, она бы всегда ждала его с радостью и с радостью встречалась с ним. А ему и надо было всего-то пройтись по бульвару, покружить её как кружил в тот волшебный вечер и, если получится, коснуться своими губами её губ.
        А потом снова в круговерть учёбы, потом снова в ночное бдение караульной служба, потом снова во всё то, что называется учёбой в высшем учебном заведении, но заведении военном, потому именуется не только учёбой, но и службой.
      Три выходных подряд не удавалось вырваться в увольнение, три выходных! А потом вдруг стали отпускать не просто на сутки, стали отпускать именно его, Константинова, с вечера в субботу до утра в воскресенье. А причина проста. У него в течение почти полутора месяцев не было ни одной четвёрки. Только отличные оценки по всем предметам. Ну и командир взвода, когда подавали списки увольняемых, сам вносил правку – вставляя фразу: «До 8 утра в понедельник».
        Да и заботы курсантские были настолько серьёзными, настолько важными, что постепенно заставляли забыть то, что осталось за воротами училища.
        Шла подготовка ко второму его курсантскому параду. А на счету уже было четыре парада в строю батальона Калининского СВУ и один парад уже в курсантском строю.
      А тут и ещё один выход на Красную площадь получился.
      31 марта 1967 года ушёл из жизни Министр обороны СССР Маршал Советского Союза Родион Яковлевич Малиновский. В то время был отработан соответствующий ритуал. Войска Московского гарнизона участвовали в траурном митинге на Красной Площади, причём войска строились в несколько уменьшенное по сравнению с парадным каре, а прохождение после захоронения урны с прахом политического деятеля уровня члена Политбюро или крупного военачальника в Кремлёвской стене, было в шеренгу по десять человек. То есть, просто-напросто парадный батальон делили пополам и тренировали один два дня после траурного известия, на плацу училища, совершенствуя навыки прохождения.
      Министром обороны СССР был назначен Маршал Советского Союза Андрей Антонович Гречко.
       Во время подготовки к первомайскому параду он даже приехал на генеральную репетицию, и после первого же прохождения, подводя итог, неожиданно подошёл к начальнику Московского ВОКУ генералу Неелову и спросил:
       – Что такое, не узнаю училища?
       – Товарищ Министр обороны, сегодня оркестр играл не наш марш. У кремлёвцев шаг широкий, кремлёвский шаг. Для него нужен такой марш как «В путь».
        Кто-то из генералов стал ёрничать полушёпотом, видимо, напоминая соседу о том, что мешает плохому танцору, да только Гречко бросил строгий взгляд и – тишина.
       – И тогда вы покажете себя? – спросил он у Неелова.
       – Тогда покажем, товарищ Министр Обороны!
       – Ну, смотрите, – Гречко улыбнулся. – Ловлю на слове!
       И тут же объявил решение:
       – Училищу Верховного Совета впредь играть «В путь», училище поставить в хвост парадного расчёта, чтобы достойно завершить прохождение пешей группы парада.
        Приказ отдан, надо исполнять. Засновали по полю офицеры комендатуры, внося изменение в общее построение. Училище после перерыва заняло новое место в парадном расчёте, чтобы не мешать при захождении тем батальонам, которые теперь должны были выходить на исходное положение раньше.
         На очередном прохождение – новая незадача. Дистанция объявлялась на одного линейного, а перед кремлёвцами теперь шли нахимовцы. У моряков и так-то строевой шаг не тот, что у пехоты, а здесь – мальчишки в строю. Перед трибуной генерал Неелов едва не был вдавлен своими курсантами в строй нахимовцев. И снова Маршал Советского Союза Гречко спокойно, без шума разрешил внести некоторые изменения. Училищу позволено было отпускать впереди идущий батальон нахимовцев не на одного, а на четырёх линейных.
       И вот, наконец, заключительное прохождение.
       Всё чётко по плану. Объезд войск, приветствие – всё это как обычно делал не Министр Обороны, а кто-то из заместителей. И вот прохождение.
       Исходное… Первый батальон развёртывается для марша, обозначая шаг на месте. Команду «Прямо» подаёт не начальник училища, это право предоставлено командиру первого батальона. По существу, комбат командует в этот момент не только своим батальоном, но и начальником училища, и группой управления, и знаменной группой.
        Нахимовцы уходят. Вот уже один, два, три линейных... Ещё несколько мгновений, и командир первого батальона майор Николай Тихонович Чернопятов командует: «Прямо!»
       И сразу чёткий, единый, мощный удар по бетонным плитам аэродрома. И, сменяя «Марш нахимовцев», врывается на поле стремительный марш «В путь».
        Уже потом курсантам рассказали командиры, что на разборе Министр обороны похвалил генерала Неелова за блестящее прохождение кремлёвцев. А 1-го мая, после того, как завершилось прохождение пешей группы парадного расчёта и прошла техника, Гречко, как и было принято ещё до его назначения, подошёл к выстроившимся чуть в стороне от мавзолея начальникам военных академий, училищ и войсковых частей, участвовавших в параде, остановился на мгновение и неожиданно направился не к начальнику академии имени Фрунзе, стоявшему на правом фланге, а прямо к генералу Неелову, теперь, в связи с тем, что училище замыкало парад, оказавшемуся на левом фланге.  Подошёл, крепко пожал руку и громко сказал:
       – Генерал Неелов, ваше училище… – Маршал сделал паузу и закончил: – Просто здорово!
        Николай Алексеевич Неелов приказал командирам курсантских батальонов довести эту оценку до каждого курсанта.
        Гордостью наполнились сердца курсантов, а Николай Константинов, выслушав сообщение командира, подумал: «Я – кремлёвец! А у кремлёвца нет права унывать!»
        Завершалась учёба на втором курсе. Но впереди ещё были экзамены, и только потом долгожданный летний отпуск, теперь уже не сорок суток как в суворовском училище, а ровно тридцать. Или как любили уточнять командиры – до тридцати.

Глава двадцать пятая.
Смелее в бой и победа обеспечена

      В военных училищах инспекторские проверки проводились гораздо реже чем в войсках, но проводились регулярно раз в четыре года.
      Второму взводу старшего лейтенанта Минина выпало сдавать основной предмет – тактику. Готовились основательно и к теоретической части экзамена, и к практической.
      И вот час испытаний наступил.
      После завтрака, точно по распорядку курсанты взвода заняли свои места за столами в классном помещении.
      Волновались. Каждый по-своему. Конечно, оценки в данном случае гораздо большее значение имеют для начальства, нежели для курсантов. Для курсантов, что двойка на занятии, что на инспекции. Для безразличного курсанта. А для болеющего за честь училища, конечно, разница есть.
        Дверь открылась внезапно, и в класс твёрдой, уверенной походкой вошёл моложавый стройный генерал высокого роста.
       – Встать! Смирно! – скомандовал старший лейтенант Минин и доложил о готовности взвода к проведению устного экзамена по тактике.
       Генерал поздоровался, выслушал ответ на приветствие и прошёл к столу. В этот момент в класс вошли преподаватель тактики подполковник Вашкин и ещё кто-то из учебного отдела училища.
       Повезло второму взводу… Экзамен принимал председатель комиссии по проверке училища Герой Советского Союза генерал-майор танковых войск Владимир Александрович Бочковский.
      Он оглядел класс, и его внимание привлёк курсант Сергей Артамонов, который сидел за первым столом в ряду, который был ближе к входной двери. Этот курсант был всегда образцом ношения формы, можно сказать, в какой-то мере франтом. Но внимание генерала он привлёк вовсе не этим. Генерал заметил на руке Артамонова обручальное кольцо.
        – Ну-ка, что это у вас? – спросил он, указывая на руку.
        Артамонов испугался. Даже попытался спрятать руку. Существовали разные мнения по поводу ношения обручальных колец офицерами, ну и, естественно, курсантами. Так что некоторый испуг закономерен. Но оказалось, что генерал Бочковский вовсе не противник этого.
         – Женатик? – спросил он.
         Именно «женатик», а не женат. Собственно, в училище, да, наверное, и не только в нём, звали тех, кто женился в курсантские годы.
         – Так точно. Я женат.
         – Оч-чень хорошо! Одобряю и приветствую.
         У Артамонова отлегло от сердца. И не только у него – наверное, у всех. Кому ж приятно, что экзамен во взводе начинается с какого-то инцидента.
         А генерал, снова оглядев класс, спросил:
         – Ещё женатики есть?
         Откликнулись ещё два курсанта.
         – Так, ребятки-женатики, прошу ко мне. Вот за эти столы! С вас и начнём экзамен.
         Первые столы на экзаменах освобождаются. Если во время экзамена личный состав не удаляется из класса – бывает и такое – то на первые столы садятся те, кто получил билет.
         В данном случае генерал Бочковский решил проводить экзамены в присутствии всего взвода. В этом тоже есть резон.
         «Женатиков» генерал стал спрашивать сам, причём в весьма щадящем режиме. Ну и вскоре отпустил, поставив каждому по отличной оценке. Оригинал? В армии практически все оригиналы. Мы ещё не раз убедимся в этом…
          Когда «женатики» вышли из класса, Бочковский сказал:
           – Ну а теперь прошу самых смелых. Три стола – три курсанта – три билета.
           Константинов первым поднял руку.
           – Пожалуйста, товарищ курсант, – сказал Бочковский и когда Константинов представился, предложил ему взять экзаменационный билет, прибавив: – Ну вам уже придётся отвечать без поблажек…
          – Я готов! – сказал Николай и взял билет.
          – Вопросов по билету нет? – спросил генерал.
          Вопросов не было. Курсанту Константинову одного взгляда было достаточно, чтобы понять – ответы на первые два вопроса, по Боевому уставу Сухопутных войск он знает наизусть, а вот вторые два по тактико-техническим характеристикам нашего орудия и натовской базуки не очень.
          – Желаете отвечать без подготовки?
          Константинов посмотрел на стол экзаменатора. Там лежали две небольшие малоформатные серенькие книжечки. Одна – Боевой устав Сухопутных войск. Часть первая: взвод, отделение танк, другая – Боевой устав Сухопутных войск. Часть вторая: батальон, рота. Мгновенно промелькнула мысль – по уставу может генерал элементарно проверить. Откроет книжечку и проследит. Один вопрос по первой части, второй – по второй… А вот по ТТХ – тактико-техническим характеристикам – никаких учебников или записей на столе нет. Кто там их знает, эти ТТХ? Наверняка точно никто не скажет.
          – Я готов сразу, без подготовки! – сказал Константинов.
          – Ну, вперёд! Плюс один бал за смелость, – улыбнулся генерал.
          Константинов прочитал по билету…
          – Первый вопрос: какие цели преследует построение в походный, предбоевой и боевой порядки.
          Константинов заметил, что генерал открыл один из уставов и быстро нашёл нужный раздел. Уже это говорило о том, что экзаменатор прекрасно владеет темой, просто выучить наизусть целиком две этих небольших книжечки, да и ещё одну, более высокого ранга – Полевой устав. Полк, дивизия, просто физически невозможно.
           И Николай, радуясь, что текст того ответа, который он знает твёрдо перед глазами экзаменатора, начал чётко, твёрдо, уверенно:
           – Походный порядок – построение войск для марша. Он должен обеспечивать высокую скорость движения и быстрое развёртывание в предбоевой и боевой порядок…
           – Хорошо, хорошо, – негромко сказал генерал, удовлетворённо кивая головой.
          А Константинов уже рассказывал о предбоевом порядке:
          – Предбоевой порядок – группировка сил и средств, расчленённая по фронту и в глубину с целью меньшей уязвимости от ядерного и химического оружия противника…
            – Отлично, просто отлично, – резюмировал генерал.
           Константинов, тем временем, начал столь же чётко рассказывать о боевом порядке.
           – Ну что ж, с первым вопросом всё ясно. Послушаем, что скажете по второму…
          Второй вопрос касался организации взаимодействия. И здесь Константинов всё знал назубок…
          – Взаимодействие заключается в согласовании действий всех родов войск и средств поражения по задачам, направлениям, объектам и времени в интересах наиболее успешного выполнения задач общевойсковыми подразделениями…
          Ну нельзя же вот просто слушать и слушать. Генерал Бочковский сказал:
          – Достаточно. Всё отлично. А теперь скажите, как организует командир взаимодействие в обороне?
          Секунды на поиск в кладовой памяти и ответ:
          – Взаимодействие организуется командиром на местности на всю глубину по вероятным направлениям наступления противника, по задачам и направлениям контратак своих войск. Оно достигается согласованными усилиями…
        – Достаточно! – подытожил генерал. – Следующий вопрос. 
        Краем глаза Константинов заметил, что подполковник Вашкин, присутствовавший на занятиях тоже очень доволен. Настало время его разочаровать. Константинов знал, что Вашкина не проведёшь. Ему даже не надо следить за ответом по тексту. Не удивительно. Он же преподаватель тактики – это его родной предмет.
        Пора было приступать к исполнению дерзкого плана, мгновенно возникшего у Константинова, когда он, взяв билет, определил, что знает назубок, а что…
        Третий вопрос – тактико-технические характеристики гаубицы Д-30.
        Н-да… Тут проблемка. Не знал Константинов наизусть эти данные. Ну то есть до мельчайших подробностей на знал. Но ведь он не напрасно учился в Московском высшем общевойсковом… Он не мог даже импровизируя, сильно ошибиться. Мог ошибиться незначительно. А незначительную ошибку экзаменатор вполне мог не заметить. Скажи ему, к примеру, что дальность стрельбы – сорок или пятьдесят километров. Сразу увидит ошибку. Скажи, что десять – тоже. А вот скажи двадцать пять… Может и сойти. Ведь именно в этих пределах колеблется дальность стрельбы «буксируемой 122-мм гаубицы», принятой на вооружение сравнительно недавно – в 1963 году. Её прицельная дальность 15 километров 300 метров, а максимальная при стрельбе активно-реактивным снарядом – 22 километра.
        Константинов назвал цифры 15 и 20. Генерал не усомнился в правильности, поскольку, конечно же, прекрасно знал характеристики многих артиллерийских систем, знал на практике в годы войны, хотя и воевал танкистом.
        Константинов заметил, что подполковник Вашкин насторожился, даже слегка приподнялся на стуле. Ну а Константинов столь же примерно, но близко к истине назвал вес в боевом положении, тип тягача для буксировки, длину полную и длину ствола, скорострельность в минуту, ну и конечно точно указал расчёт и калибр.
        Вашкин сидел тихо, сосредоточенно глядя перед собой.
        Точно также как с гаубицей, Константинов обошёлся с натовской базукой. Всё приблизительно, но всё близко.
        Вот тут, конечно, история интересная. Разгадай начальство его планы истинные – воспользоваться тем, что вряд ли кто-то, кроме Вашкина, может заметить ошибки – несдобровать. Но ведь в мысли не влезешь. Так что любая неточность может быть объяснено просто плохими знаниями.
       Но Константинов всё оценил психологически. Смелое решение идти первым – после «женатиков» – да ещё без подготовки могло говорить только о твёрдых знаниях.
       Знания же эти он доказал, ответив на первые два вопроса без сучка и без задоринки. Это усыпило бдительность экзаменатора и привело к победе.
       Генерал даже встал из-за стола, подал руку Константинову, поздравил с заслуженной пятёркой, заметив, что и плюсовать обещанный бал не потребовалось.
       Вслед за Константиновым в коридор вышел Вашкин.
       – Курсант Константинов… Что за сочинения на тему тэ-тэ-ха? Особенно по базуке?
      – Виноват, товарищ подполковник, а что было делать, если первые вопросы знал отлично, а тут не всё помнил. Вот и решил наугад, авось попаду. Примерно ведь представляю себе, что почём.
       – А если бы генерал заметил ошибку?
       – Ну разве возможно генералу из управления точно знать великое множество тактико-технических характеристик?
        – Хорошо. Завтра все отличники будут действовать за противника. Оценки же за полевой экзамен вам поставят отличные.
        За противника действовать интересно. Много всяких средств имитации, достаточно много холостых патронов. Сигнальные ракеты, взрывпакеты. Словом, весь арсенал в руках тех, кто должен по сигналам руководителя обозначать действия противника.
        Занятие началось с построения чуть в стороне от первого КПП. Генерал Бочковский был в отличном настроении. Отправляя отличников на высоту «Танковую», заметил, что не случайно любит женатиков, что у него две дочки и одну уже «охмурил» старший лейтенант – так и сказал в шутку, что «охмурил», а потом пояснил – вышла она замуж за старшего лейтенанта и укатила в гарнизон. Ну а младшая подрастает.
         Когда после занятия был подведён итог, генерал подозвал к себе Константинова и сказал негромко:
         – Молодой человек, я ошибки кое-какие заметил, особенно по базуке – мне ли танкисту не знать, чем опасны противотанковые средства – но за смелость твою решил простить. Не стал говорить о том, что заметил. Тем более знания устава подкупают… Молодец. Надо смело идти в бой, как учил Суворов, а там с помощью… – он крякнул, видимо, решив не говорить «Бога», – с помощью командирского мастерства будет добыта победа.
         Константинов вынес из этого эпизода вывод о том, что генералы тоже когда-то сидели на курсантской училищной или офицерской академической скамье, и знания, полученные в годы учёбы, не утратили. Но вынес и вывод о том, что смелость, решительность и сообразительность необходимы везде, а на экзамене особенно.

                Глава двадцать шестая.
 «Не пора ли ротному в академию?»

       Апрель. В разгаре парадная подготовка. Но жизнь течёт своим чередом.
       Как-то утром, когда курсанты разошлись по классам и учебным кабинетам, командира первой роты капитана Бабайцева вызвал к себе командир первого батальона майор Николай Тихонович Чернопятов.
       Кабинет комбата на втором этаже. Там, где, на первом и третьем этажах канцелярии рот. Кабинет небольшой – стол канцелярский, за которым хозяин кабинета сидел спиной к окну. Перпендикулярно командирскому столу обычный, такой же, как в классных комнатах, стол. Ряд стульев у стены, вешалка в углу и стенной шкаф. Ничего лишнего. Рабочая обстановка.
       Вадим Александрович Бабайцев доложил с порога. Чернопятов указал на стул перед своим столом, сказал:
       – Садись, садись. Разговор у меня к тебе серьёзный.
       – Слушаю, товарищ майор.
       Бабайцев сел на стул, приготовился слушать, всё ещё считая вызов обычным, касающимся каких-то чисто служебных проблем, связанных с ротой.
        И тут неожиданно для себя услышал:
       – Не пора ли тебе в академию Фрунзе? – Начал комбат. – Пиши рапорт, чтоб успеть в этом году.
       Бабайцев внимательно посмотрел на Чернопятова. Во взгляде можно было прочитать удивление. Предложение оказалось настолько неожиданным, что он, никогда не терявшийся даже в самой сложной обстановке, на этот раз не сразу нашёл, что ответить.
        Пауза затянулась. Чернопятов пытливо смотрел на ротного, давая, видимо, время осмыслить услышанное.
        – Товарищ майор, – наконец, заговорил Бабайцев. – Я только-только сколотил роту, установил контакт с курсантами. Отличный контакт. Рота-то какая! Рота замечательная. Курсанты, как на подбор. Недаром, и показные занятия все на базе роты проводятся и обеспечение училищных мероприятий. Нет, не могу я сейчас в академию. Давайте роту выпущу, тогда и подумаем…
       – Давайте роту выпущу.., – повторил Чернопятов. – А ты о возрасте своём подумал? На очное отделение и теперь уже опоздал, а на заочное сколько осталось? В крайнем случае, ещё через год можно. А через два, когда роту выпустишь, всё – поезд уйдёт. Так что не выдумывай, не ищи отговорки. Пиши рапорт.
      – Так ведь начальник училища не подпишет. Бесполезно, – возразил Бабайцев, надеясь, что этот аргумент подействует.
      – С начальником училища вопрос уж согласован. Решили перевести тебя на кафедру тактики, причём, сделать сразу старшим преподавателем! –безапелляционно заявил Чернопятов.
      – Но рота, рота как же? – продолжал капитан Бабайцев.
      – Я всё уже решил. С ротой будет всё в полном порядке, – уверенно заявил Чернопятов.
       – Знаю, кого вы на роту назначить хотите, знаю, кого хотите на роту назначить, – сокрушённо проговорил капитан Бабайцев, дважды повторив одну и ту же фразу, лишь немного переставляя слова.
       – Ну и что же? – прищурившись, спросил Чернопятов.
       – Если бы офицера нашли грамотного, если бы требовательного офицера, нашли, ещё бы куда ни шло… А вы ведь Женю Суворова поставить хотите? Так ведь?
       – Допустим… Чем он плох? И подчинённые его любят.
       – Да, я знаю, что курсанты говорят нём, мол, Суворов мужик хороший. Да ведь нет такой должности – «хороший мужик». Командиром должен быть хорошим. Не в компании отдыхать предстоит, а ротой командовать, людей воспитывать предстоит. Жалко роту. Очень роту жалко.
       –Так ты не ответил, чем же плох Суворов?
       – Неусидчив он, от работы отлынивает. Нетребователен, вот и нравится иным курсантам. Непоследователен в работе. Да и выпивает. Роту жалко, очень жалко. Только сколотили её, только всё отладить удалось…
       – Вот тебе и будет поручение, – продолжал Чернопятов. – Тебя закрепляем за ротой. В подчинении у тебя будут все преподаватели, которые в роте тактику ведут. Будешь Суворова контролировать.
       Тактика – основной предмет. В училище правило – преподаватели тактики являются как бы наставниками во взводах, можно даже сказать, вторыми, как бы старшими командирами взводов. Ну а старшие преподаватели тактики закреплены на тех же условиях уже за ротами.
        – Ну и когда же мне готовиться? – продолжал Бабайцев, словно ещё надеясь разубедить комбата. – Времени на подготовку нет.
        – Ты и так подготовлен хорошо. И техникум с отличием перед училищем окончил, и училище с отличием. А в академию тебе нужно здать только один экзамен. Тактику! Неужели не сдашь?
        Да, переубедить было невозможно. Бабайцев знал, что Чернопятов давно уже, ещё с военного училища, поддерживал Суворова, даже был посаженным отцом у него на свадьбе, ещё в училище.
       Чернопятов окончил Калининское суворовское военное училище и Ленинградское высшее общевойсковое командное училище имени Ленсовета. Остался в Лен ВОКУ командиром курсантского взвода, там же стал командиром курсантской роты. Суворов, тоже выпускник СВУ, только не Калининского, какого-то другого, был курсантом в его роте.
         Понимал Бабайцев, что были у комбата две самые веские причины направить его в академию. Конечно же, нельзя не учитывать, что возраст не позволял тянуть с поступлением.
         Чернопятов прямо сказал об этом и снова вернулся к теме:
          – Ты что же, неучем хочешь остаться? Без академии так на роте и застрянешь. Думать надо. Ведь тебе ещё служить и служить.
          Ничего не скажешь – забота о подчинённом налицо. Да и начальник училища не согласился бы отпустить в академию командира первой роты до выпуска роты. Смена командира всегда проходит болезненно. Потому и стараются приурочивать все назначения к выпуску.
         Ну а вторая причина – вот она. Чернопятов даже не скрывал, что собирается ходатайствовать о назначении командиром роты капитана Суворова.
         Но как же было жалко расставаться с ротой. Два года Бабайцев проработал с теми, кто пришёл на первый курс. И вот уже год с суворовцами, которые влились в роту на втором курсе.
         Впрочем, в армии далеко не всегда удаётся делать то, что хочется. Да и действительно выхода не было. Как же работать в училище без академического образования? Ни тебе знаний, ни тебе роста в должностях и званиях. Тут ведь как получиться может!? Преподавателем без академии не назначат, да и командиром батальона – тоже не поставят.
          Придётся служить до увольнения в запас ротным, на майорской должности. В училищах должностные категории выше, чем в войсках. Командир батальона – полковник. Ротный – майор, командир взвода – капитан. А в суворовских училищах должностные категории и того серьёзнее. Командир взвода – там он называется офицером воспитателем – майор, командир роты – подполковник.
         Капитан Бабайцев – человек особенный. Он действительно был далёк от мыслей о карьере. Набрал роту, сделал из неё то, что нужно. Ну и надеялся довести подопечных своих до лейтенантских погон. О себе не думал. Правильно или неправильно, но уж так получилось. О его службе за него подумали командиры.
          Вышел он от комбата в расстроенных чувствах. Вернулся в расположение роты, остановился возле дневального, как всегда, спокойным, размеренным тоном привычно сделал некоторые замечания. А на душе кошки скребли. И ведь как же иначе-то?! Нелегко сознавать, что всё это пока ещё твое, тобой отлаженное, скоро будет уже не твоим, скоро перейдёт в чужие руки, причём в руки, по его мнению, недобросовестные.
       Тут бы радоваться. На кафедре не в роте. Спокойнее. Нет ответственности за «любимый личный состав», не стащат гранатомёт, как было в роте, которой командовал Бабайцев прежде, не изрежут шинель, не устроят какое-то происшествие. В конце рабочего дня кабинет запер и домой.
       В ту пору только преподаватели огневой подготовки постоянно выезжали на Ногинский учебный полигон. А по тактике все полевые занятия проводились на высоте «Танковой», возле училища, в черте МКАД.
        То есть, преимущества преподавательской работы все налицо. Но не всех подобные преимущества привлекают. Есть люди, влюблённые в своё дело, есть люди, для которых военная профессия становится не просто делом всей жизни, она становится главным в жизни делом. К таким людям можно смело отнести Владимира Александровича Бабайцева.
         Он буквально горел на службе, он находился в постоянном поиске более действенных и совершенных форм и методов работы. И это сказывалось на успехах подразделения. Сколько раз на строевых смотрах начальник училища называл первую роту лучшей, а после этих смотров «прописывал» всем, кроме роты капитана Бабайцева, дополнительные занятия по строевой подготовке.
        Тут необходимо учитывать, что первая рота неоднократно становилась лучшей не среди каких-то рот, едва знакомых со строевой подготовкой, а среди парадных рот парадного училища, среди тех, кто в строевой выправке мог уступить разве что роте почётного караула.
       И вот теперь предстояло проститься с командной работой и окунуться в работу преподавательскую.
               
       А у курсантов роты начались экзамены.
       – Молодец, как взял темп вначале семестра, так и не сбавляешь, – сказал командир отделения сержант Шепелин курсанту Константинову, просматривая оценочную ведомость. – В отличники твёрдо выходишь по итогам года. А отличникам новый ротный двое суток обещал к отпуску прибавить.
        – Свои бы тридцать получить. Ещё один экзамен впереди. Рано судить, – пожав плечами, сказал Константинов. – Вашкин не даст расслабиться.
        – Половину экзамена осталось тебе сдать, – поправил Шепелин. – Ты ж устный сдал на «отлично».
        – Вот завтра на высоте «Танковой» всё и решится. Постараюсь, конечно…
        Экзамены по тактической подготовке, так же, как и по огневой, курсанты сдавали в два этапа. Первый этап по тактике – устный ответ по билетам в классе. Второй этап – действия в роли командира взвода в поле. Ну а по огневой подготовке второй этап – это, конечно, стрельбы на Ногинском учебном полигоне.
        Собственно, курсант Николай Константинов перед заключительным этапом экзамена по тактике особенно и не волновался. Готовился на советь. Да и на занятиях все темы за минувший год были отработаны в совершенстве. Майор Вашкин спуску не давал.
        Утром взвод вышел к месту посадки на бронетранспортёры. Вскоре туда прибыл и преподаватель. Высокого роста, настоящий русский богатырь, Вашкин был удивительно спокойным, выдержанным, голоса никогда не повышал, но никто и не рисковал вести себя так, чтобы вынудить повысить голос.
       Как-то зимой вышел взвод на тактику. Занятие началось неподалёку от КПП. Это на экзамены выделялись бронетранспортёры, а на обычные занятия не всегда. К примеру, если отрабатывалась тема «Взвод в обороне», то действовали «пешим по машинному». То есть, места в опорном пункте бронетранспортёрам курсант, действовавший в роли командира взвода, указывал, да и сектор стрельбы для пулемёта определял. Но бронетранспортёров на занятиях не было. Другое дело в наступлении. Тут без них не обойтись.
         Так вот вышли зимой на занятия. Сначала построение, доклад, ну и немного теории. Речь Вашкина была весьма колоритной – за словом в карман не лез.
         Задал несколько вопросов по теме и перешёл непосредственно к новому материалу. Ну а взвод стоял перед ним и немного подмерзал. Гена Сергеев, самый высокий курсант в отделении, стал ногой снег рыхлить. Согреться хотел или так просто.
        Вашкин, не прекращая объяснения материала, бросил фразу:
         – Сергеев, не копай!
        Гена прекратил, но через некоторое время машинально продолжил снова. Вашкин ещё раз бросил вскользь ту же фразу. Всё, однако, повторилось в точности.
        И тогда Вашкин всё тем же спокойным голосом сказал:
         – Сергеев, не копай, а то… ка-ак … по кумполу – по шляпку в землю войдёшь!
         Ну, разумеется, вместо отточия было слово иное. Синоним, «ударю» или «как дам»…
         Самое интересное, что оно, слово это, не воспринималось как скверное. Ни для кого не секрет, что, увы, словечки подобные в армии не так уже редко употребляются. Даже кто-то в те годы в шутку предлагал рассмотреть «мат как средство управления войсками».
         Когда Константинов услышал такую байку, посмеялся вместе со всеми, не подозревая, что однажды получит эту фразу в свой адрес.
         Ну а на том занятии и ему довелось несколько опростоволоситься.
         Вашкин, закончив разбор одного вопроса, перешёл к следующему. И неожиданно сказал:
        – Курсант Константинов, подайте сигналы управления для постановки бронетранспортера вот на эту просеку…
        Николай вышел из строя, на ходу пытаясь вспомнить эти самые сигналы, которые были указаны в конце Боевого устава Сухопутных войск в иллюстрированном приложении.
        Даже картинку вспомнил из приложения, но себе на беду вспомнил. Изображены там были манипуляции рукой. Но отпечаталось в памяти, что там военнослужащий подаёт сигнал двумя руками – чёрточки, показывающие движение, за вторую руку принял. Двумя руками и начал показывать мнимому водителю мнимого бронетранспортёра, как надо сдавать задним ходом, и в какую сторону поворачивать руль. Самое интересное, что весь взвод спокойно и серьёзно наблюдал за всеми этими манипуляциями, до резюме по этому поводу, сделанному Вашкиным.
        Тот посмотрел, посмотрел, да и выдал:
        – Константинов, ты что, бабу в Кузьминский лес заманиваешь или бронетранспортёр в укрытие ставишь? – и далее уже под общий хохот: – Где ты видел такие сигналы?
        Занятие снова оживилось. Ну а Константинова пришлось подучить сигналы, чтобы на следующем занятии показать их правильно.
        Летний экзамен по тактике проходил хоть и близ училища, на высоте «Танковой», но на бронетранспортёрах. Конечно, не без условностей. Из выжидательного района выдвигались, с расстояния рубежа развёртывания во взводные колонны. Ведь при наступлении с ходу с выдвижением из выжидательного района надо было преодолеть около шестидесяти километров. Где же в черте Москве такие расстояния? Не по городу же отрабатывать действия на рубежах развёртывания в батальонные колонны, а затем и в ротные. Да и из всего этого маршрута для занятий выбирались лишь основные моменты – рубежи, на которых можно было решать различные тактические вводные.
        Курсанты, как всегда на занятиях в поле, выполняли роли личного состава взвода, ну а кто-то поочерёдно взводом командовал.
        Обычно выделялось на занятия два «броника». Тот, кого Вашкин определял на время сдачи экзамена в командиры, находился в одном бронетранспортере. Преподаватель же наблюдал за действиями экзаменуемого из другого.
       Построение, доклад, команда «по машинам», и взвод выдвинулся на исходное. Предстояло пройти небольшой отрезок маршрута, на котором поочерёдно отработать различные тактические вводные. Собственно, настоящая работа командира взвода начиналась после рубежа развёртывания во взводные колонны. Ну а до того времени взвод в наступлении действует в составе роты, а потому целый этап выдвижения из выжидательного района не отрабатывался.
        Экзамен проходил обыкновенно. Константинов только успел прочитать в Боевом уставе очередной пункт….
        «С подходом к рубежу атаки взвод развёртывается в боевой порядок…»
        И вдруг команда преподавателя по радио:
        – Командир взвода – курсант Константинов.
        Николай поменялся местами с товарищем, закончившим сдачу экзамена, подсоединил шлемофон к радиостанции и доложил, что командование принял. И тут же вводная:
        – Вспышка справа!
        И сообщение о параметрах ядерного удара.
        Константинов, волнуясь, скомандовал:
         – Плащ в рукава, чулки, перчатки надеть…Газы. Задраить люки…
         Ну и так далее – всё, что положено выполнить в случае ядерного удара противника.
          Нужно было быстро надеть противогаз, общевойсковой защитный комплект… Но курсанты расслабились, разлеглись в «бронике», балагурят. А бронетранспортёр с открытым верхом. Неровен час, увидит Вашкин.
         Константинов занервничал, повторил команду, ну и слегка употребил ненормативную лекцию. Да это бы полбеды. Но в момент этакой вот резкой команды, случайно поставил рацию на передачу.
        Экзамен продолжался. Курсанты всё же выполнили все распоряжения, наверное, вовсе не устрашаясь команды, а усовестившись – ведь товарища же могли подвести.
        Вскоре Вашкин приказал передать командование очередному курсанту.
       Наконец, все этапы наступательного боя были пройдены, и взвод построился на высоте «Танковой»
       Вашкин приступил к объявлению оценок. Называл курсанта, указывал на недочёты, ежели были таковые, ну и сообщал – отлично, хорошо или удовлетворительно, прибавляя излюбленную фразу: «Что потопал, что и полопал».
       Дошла очередь и до Николая.
       – Курсант Константинов!
       – Я!
       – Вот что, курсант Константинов! Я хоть и признаю мат, как средство управления войсками, – сказал, конечно, с иронией, – но посылать этакие флюиды в эфир… не-поз-во-ли-тель-но! А потому – двойка вам, курсант за сегодняшний экзамен. Как можно в эфир?! Нас тут слушают все, кому не лень… Я посольства в виду имею.
       Посмотрел свои записи, подумал и в полной тишине заключил:
       – И только учитывая отличную сдачу устного экзамены и отличную работу в течении года ставлю общую четвёрку.
      У Константинова хоть чуточку отлегло. Двойка грозила пересдачей. А пересдача – это два-три дня задержки в училище за счёт каникул.
      Ну что ж, если и не отличник, то почти… Не заслужил лишних двух суток, но так ведь тридцать то как у всех никто не отнимет.
      Как бы не так! Он даже представить себе не мог, что его ждёт.

      Вот он – день начала отпуска. Позади второй курс, позади экзамены. Впереди целый месяц отпуска. Давненько не отдыхали курсанты. Зимой то ровно вдвое сократили им каникулы. Радостный, день, весёлый день.
       Отличников уже отпустили двумя днями раньше. Ну а Константинов оказался в хорошистах. И это с одной-то всего четвёркой.
        Капитан Суворов, только недавно принявший роту у капитана Бабайцева, когда курсанты вернулись с завтрака, сделал объявление.
         Он перечислил двоечников, которым предстояло ещё несколько дней попариться в роте. И вдруг… Николай не поверил своим ушам.
        – А курсант Константинов остаётся для пересдачи экзамена по тактике на отлично! Негоже так заканчивать год, совсем негоже.
        После построения Константинов подошёл к ротному и попросил объяснить, за что же его наказывают.
        – Ничего, ничего… Вот сдашь! И взводу лишний бал принесёшь, и роте. А я тебе продлю отпуск на столько дней, сколько потратишь. И чего тебе? Даже лучше. Сейчас-то два дня легче пережить, когда в роте никого – ни тебе строя, ни тебе зарядок. А потом все пахать будут, а ты ещё дома…
       Впрочем, в армии приказы не обсуждаются.
       Константинов помчался к Вашкину. Но не для пересдачи – он хотел, чтобы преподаватель воздействовал на ротного, сказал, ему, что не поставит выше четвёрки. Тогда бы сразу отпала необходимость в задержке.
       Вашкин выслушал внимательно.
       – Не достоин, говоришь? Молодец, самокритичен. Да только я уже в отпуске. Документы зашёл получить и проездные. Так что иди к подполковнику Иванину.
      Ну а Иванин ни в какую.
       – Будешь сдавать и всё тут.
      Да ведь назначил-то не на завтра – занят потому что – а на послезавтра!
      Так вот и задержался Константинов почти как двоечник. Да что там почти – многие двоечники вместе с ним через два дня отпускные получили.
      Ну что ж, отличник! Собственно, тоже не плохо. Ротный же обещал вернуть потраченные дни.
      Зашёл в канцелярию роты, доложил о сдаче. Показал зачётку.
       – Молодец, хвалю! – радостно заявил Суворов и сделал пометку у себя в бумагах. – Обходим, обходим конкурентов. Ну что ж, забирай отпускной билет.
      Константинов взял отпускной, посмотрел…
      Дата прибытия в училища оставалась прежней – как у всех, кто уехал двумя днями раньше.
      – Товарищ капитан, ведь вы обещали…
      – А-а-а, ты о потерянных на пересдачу сутках. Да-да, помню, обещал. Только вот ведь какая штука. Отпускные уже выписаны, а поправлять нельзя. Любой патруль остановит. Ты знаешь, как мы сделаем?! Прибудешь, как тут написано, вместе со всеми, ну а я тебе тут же увольнительную и выпишу.
       Сказано, сделано… Нет, увы, сказано, да не сделано.
       Вернулся Николай, доложил о прибытии, а там вводная. Первую роту решено готовить, как роту почётного караула, поскольку на 50-летие Великой Октябрьской социалистической революции ожидается такое огромное количество делегаций, что одной штатной роте со встречами никак не справиться. Поэтому, кроме штатной ОРПК (отдельной роты почётного караула), решено было подготовить в гарнизоне ещё пять рот дополнительно.
Ну а подготовка первой роты училища начиналась уже со следующего дня, то есть даже начала учебного года дожидаться не стали.
       – Не могу, отпустить, не могу – всё у комбата под контролем. Потом, потом, потом.
       Ну уж какие там потом, если даже в воскресенье были тренировки и никаких увольнений на сутки уже до праздника не предполагалось. Получалось, что за два дня пересдачи четвёрки на пятёрку, Николай мог получить то увольнение, которое и так бы получил.

    Глава двадцать седьмая.
 «Неужели актриса? Кажется, Нуф-Нуф!»

      Итак, третий курс… Он рванул со старта ещё до начала нового учебного года. Едва успели курсанты собраться после каникул, как затрещали на плацу барабаны, оглашая окрестности дробным, своеобразным прерывистым боем. И грохотали они два раза в день по два часа. Два часа до обеда, и два часа после обеда. Короткий получасовой послеобеденный отдых – его, конечно, никто не отменял, и отменить не мог – и снова плац. И снова отработка строевого шага по разделениям.
       Большой и два-три малых барабана.
       – Р-р-раз.., два, три, четыре! Р-р-раз.., два, три, четыре! – кто-то из офицеров, проводящих занятия, вот этак дополнял соответствующие подобной команде удары барабана.
      Курсант Константинов – в основном строю роты. О тех днях, которые он потерял перед отпуском, пересдавая единственную четвёрку по тактике, конечно, пришлось забыть. Да он и понимал, что командир роты – уже майор – Суворов, обещавший ему сразу по прибытию из отпуска выписать новый отпускной билет на трое суток, не мог этого сделать – не имел права принять решения самостоятельно.
      Но, конечно, он понимал и другое. Не покинул бы роту капитан Бабайцев, не ушёл бы на кафедру тактики, он, конечно, непременно сходил к комбату, доложил, что так, мол, и так – обещал курсанту эти трое суток. Не столько за себя старался курсант, оставаясь в училище, когда все, даже троечники, уехали в отпуск, а за всю роту. Ведь при подведении итогов всегда учитывалось, сколько и в какой роте круглых отличников.
      Да, капитан Бабайцев непременно бы сходил к комбату и решил вопрос положительно, поскольку дорожил своим словом, тем более словом, данным подчинённому. Но то был капитан Бабайцев! А как мечтали, чтоб он ушёл куда-то, чтоб стал ротным именно Суворов!
       Бабайцев был предельно строг. Когда он выходил перед ротой, строй замирал. А ведь он ни разу даже мало-мальски не повысил голос.
        – Товарищ курсант! Вы поступили неправильно! Стыдно! – говорил он нарушителю дисциплины и, порой, этого было достаточно, и он ограничивался одной только фразой, не применяя наказаний – сильнее и действеннее была она, эта фраза, нежели там два, три наряда вне очереди или одна, две или три недели не увольнений в город.
      Так размышлял курсант Константинов, а в ушах уже звенело от этого поднадоевшего: «Р-р-раз.., два, три, четыре».
      По счёту раз, нужно поднять ногу как можно выше, прямую ногу, что б никакого изгиба в коленке. Поднять и держать, пока не прозвучит «три». Вот тогда можно твёрдо поставить её на разметку, что нанесена на плацу по всему его периметру.
       Или наоборот. Резкий шаг на счёт «Р-р-раз». И подтягивание наги на счёт – «два, три, четыре».
       А в перерывах нестойкие «знатоки» подзуживают, мол, погибель это наша, строевая подготовка, мол, при каждом ударе ноги об асфальт, сопровождаемой ударом барабана, вылетает сколько-то там клеток мозгового вещества. Слушал Константинов и думал: «Тогда почему же это средь выпускников нашего-то родного пехотно-балетного или балетно-пехотного Московского ВОКУ, более чем средь выпускников других училищ, выдающихся военачальников, больше Маршалов Советского Союза, генералов, Героев Советского Союза, государственных деятелей?»
       Ну понятно, государственные деятели иные и не в счёт… Но это теперь не в счёт – послушаешь думские депутатские выступления и диву, порою даёшься. Но тогда-то, при Советской власти! Тогда на просторы политической арены выходили люди достойные, ну разве что кроме первых лиц, которые с определённого своего возраста, порою, вызывали горькую иронии и сочувствие. Впрочем, всё это было позже. Константинов учился в училище, когда уже минула эпоха взбалмошного русоненавистника и кукурузника. Константинов учился в Московском ВОКУ, когда у власти стоял ещё не состарившийся Брежнев, когда во главе Вооружённых Сил был Андрей Антонович Гречко, закалённый на фронтах Великой Отечественной войны, когда главнокомандующими Сухопутными войсками и Московским военным округов были последовательно все без исключения достойнейшие из достойнейших генералов, все без исключения героические фронтовики.
        Но вот окончен перерыв, и снова «Р-р-раз… , два, три, четыре!»
        Что делать? Голова не занята. И Константинов, как, наверное, многие его товарищи, вышагивающие впереди него и за ним, вспоминал лето… Всегда замечательный, всегда неповторимый летний отпуск…
        Поездка в Калинин! Неизменная прогулка до училища. А вот по училищу – не очень. В августе вступительные экзамены, все ходы и выходы перекрыты. Да и командиры, которые выпускали, – все в отпуске. Если, конечно, не их черёд набирать новые роты, после выпуска тех, с которыми работали три минувших года. Константинов в Московском ВОКУ отучился год, значит, и его командиры тоже только год проработали с новым набором, и теперь, отпустив суворовцев ещё из лагеря на каникулы, сами были в отпусках.
      А после Калинина – в деревеньку Тульской области, где проводил лето в школьные годы, куда приезжал суворовцем. Оттуда – в Сухуми, на море, купаться. Как там говорил любимый и уважаемый преподаватель тактики подполковник Вашкин? Любимый и уважаемый, несмотря на то, что влепил Константинову двойку за вольное творчество в эфире. А говорил он курсантом, когда наступало лето, и близился час ежегодного обязательного курсового экзамена по тактике:
       – Что потопал, то и полопал! Надо хорошо потопать, чтоб через несколько недель бросить своё бренное тело на северный берег Чёрного моря.
       И всё-таки бросил Константинов своё тело на сухумский пляж. Впервые он приехал на море не на несколько часов, как когда-то суворовцем из Симферополя, где гостил немного. Впереди были почти две недели.
       Но море – морем. А ведь и других развлечений хочется. Ну, день пролежишь на пляже, ну два, даже три, наконец…
       Приехал он в Сухуми с отцовской супругой и маленькой сестрёнкой. А супружница та отцовская, дама весёлая – палец в рот не клади. Ну и Сухуми не случайно выбрала. До того, как стать третьей женой отца, который стал её первым мужем, Ирма Романовна поездила по курортам. Ну а Сухуми у неё друзей было море.
      Даже поначалу остановились у старых знакомых её. Знала она и главу семьи, видного Сухумского адвоката, и его жену. Тут же явился и ещё один приятель, чуть старше неё, высокий, в лёгком бежевом костюме. Геннадием Андреевичем его звали.
       Она и говорит ему:
       – Развлеки, Геночка, моего сыночка, возьми в компанию весёлую. Пора ему в жизнь вступать…
      Любила она Николая сыночком называть, и не любила зваться мачехой. Да и какая мачеха при живой матери.
      На следующий день Геннадий Андреевич приехал за Николаем на белоснежной Волге. В южных краях чёрные «Волги» не в моде были, итак ведь жара не Московская, а чёрный цвет ещё солнце притягивает.
      Отправились на весёлую прогулку. Пару кварталов отъехали, и притормозил Геннадий Андреевич у скверика.
      – Гляди, – говорит. – Вон та, чёрненькая в сарафанчике – то моя. А вторая, что повыше, в платьице белом – твоя.
      И так сразу вечер бойко и весело начался. Николай отметил для себя с юмором, что круглолицая пассия Геннадия Андреевич чем-то на известный персонаж мультфильма смахивает. Ну очень известного мультика – «Три поросёнка».
      Рванулась Волга с места, взвизгнув провернувшимися колёсами. Необычная была какая-то – движок что ли не стандартный, а усиленный. И помчались по Сухумским улицам, сбавив скорость лишь на крутом подъёме. В гору дорога пошла, а на самой верхотуре – ресторан, открытый лишь виноградником по периметру увитый. А там компания гуляет, уже давно весёленькая… Но, что характерно для тех краёв, совершенно трезвая.
      Рассадили вновь прибывших. Тут же по штрафной. А Николаю что? Николаю и не страшны всякие там штрафные. Правда, сразу весёлости прибавилось.
       Стал обозревать окрестности. Девушка-то, про которую Геннадий Андреевич сказал, мол, твоя, вроде и ничего. Да вот напротив оказалась ещё краше. И лет тех, же – обе, можно сказать, сверстницы. Ну а рядом с той красавицей, пожилой абхазец… ну, конечно же, отец. Кому ж ещё быть то? Девушка то местная. И отец – тоже. Раз в Абхазии, верно, абхазы.
        А Николай и так, и этак – вот бы познакомиться. Барышня, назначенная ему в спутницы, занервничала. Всё ж, какая никакая, а собственность ей на вечер выпала.
      Ну и улучил момент, спросил:
      – Простите, пригласить вас можно, на танец?
       Смутилась девица, стала головкой своей красивенькой крутить по сторонам, правда всё больше реакцией отца своего интересуясь.
       – Это ваш папа? Он против не будет? – спросил Николай.
       Вот тут и началось. Ну, конечно, скандала особого не случилось, но обиды были, ещё какие обиды-то. Отец-то вовсе даже не отцом оказался. Ну, если по-современному, то бойфрендом этой юной красавицы.
        Шумок пролетел. Девица оказалась с норовом, да попыталась выйти потанцевать, но тут спутница Николая бросила:
        – Паршивая овца стадо портит.
        И к чему это сказано, не понять, да получилось-то очень своевременно. Пришлось Геннадию Андреевичу компанию свою на волю вольную увозить. И снова скорость, да какая, да с горы. Хмель в голове, ветерок в окно, свист тормозов и девица, Николаю предназначенная, то на него падает, то под ним оказывается. Не специально – машина виновата. А Николай времени не теряет, производит предварительное изучения женских прелестей под радостный хохоток вверенной ему на вечер девицы.
       Выехали на берег, ну и Геннадий Андреевич аккуратненько так и незаметно для девиц попросил Николая выгулять свою барышню вдоль берега моря. Тот понял. Быстро оставил машину, обхватив за талию свою добычу.
       Видно разговор серьёзный у Геннадия Андреевича наметился. Ну, мало ли, значит, надо так…
       А годы-то шестидесятые, а берег-то пустой. У воды – галька, чуть дальше трава в росе, ещё дальше – кустарник.
        – Веди меня, куда хочешь, – заявила барышня, едва на ногах удерживаясь.
      Николай огляделся – куда вести-то? Просто по берегу пошли. Шли и целовались, целовались и шли. И всё дозволено. Да вот как дозволенное-то  получить? Совсем не искушён был курсант наш юный. Полагал он в то время на полном серьёзе, что если что и должно получиться – к чему, кстати, стремление явное давно уж наблюдается – то только на какой-никакой постельке…
       Ну да что там, может, судьба хранила – объект ко всему готовый, но объект не изученный. Может даже инфицированный? Конечно, в советское время, не часто встречались такие вот бомбочки, получившие название, чем-то напоминающее наименование известной статуи с обрубленными руками, ну и планеты яркой. Но встречались…
        А вечер продолжался. Ласково шепталось море у ног, ну и тоже, наверное, ласково шептались Геннадий Андреевич с Нуф-Нуфом или кем-то из той компании.
        А Николай всё прикидывал, как бы и где бы. Такого момента благоприятного не было у него ещё в жизни. И он стремился к познанию нового, неизведанного.
       И вдруг приручённая уже руками его к себе барышня, задёргалась в конвульсиях, почти истерично выкрикивая:
       – Погоди, отойди… пусти, отвернись.
       И бегом в кусты, приговаривая:
       – Отвернись, да отвернись.
       Будто ему интересно наблюдать за последствиями поглощения всяких явств в высотном горном ресторане. Только и успел заметить, как она отбегая подальше распушала платье своё белоснежное, как покрывало какое, да отвернулся. Интерес пропал.
       А потом она к машине зачем-то кинулась, оборвав милую беседу подруги своей с Геннадием Андреевичем, чему он был совсем не рад, а потому прекратил эту прибрежную прогулку.
       Забросил он Николая домой, затем повёз девиц по их домам. А на следующий день заглянул в гости. Тут уж Николай показал, что и он не лишён юмора, подыграв супружнице отца своего по её просьбе. Очень она любила ёрничать, правда, по-дружески.
       – Геннадий Андреевич, – начал он издалека, причём, с самым серьёзным видом: – А ваша барышня, неужели киноактриса?
      Тот решил, что подыграть-то ему решили перед старинной приятельницей.
      – Да, да… Конечно, – начал он завуалированно.
      – То-то я думаю, а ведь видел её на экране. Точно видел. Ну, в этом фильм, как же его…
       Тут уж все в слух обратились. Все присутствующие, и Ирма Романовна, и Геннадий Андреевич, и хозяин дома, и его жена…
       Николай и завершил фразу:
       – Ну да, точно, вспомнил. В кинофильме «Три поросёнка». Кажется, Нуф-Нуф!
        Взрыв хохота, но что главное – никаких обид. А потом Николай ещё дал почётное наименование «Волге» Геннадия Андреевича. Но, это уже не для слуха читателей, это ближе к тому, за что он получил двойку на экзамене по тактике…. Одним словом, …воз. Но не водовоз. Качество перевозимого материала несколько иное.
      Отпуск, отпуск. То ли ещё было?!
      У друзей старых жить, видимо, не совсем удобно, а потому супруга отца всё же сняла комнату близ пляжа, в доме, утопающем в зелени. Там ведь, что ни двор, то парк живописный.
      Вспоминал Константинов, а в ушах всё те же «Р-р-раз.., два, три, четыре».
      В квартире той – дочка хозяйская, красоты необыкновенной. Вроде как наполовину армянка, а на половину гречанка…
       Вспомнилось, как пригласил её прогуляться…
       – Внимательнее, курсант Константинов, внимательнее. Вы отвлекаетесь. Не витайте в облаках…
       Голос руководителя занятия оборвал воспоминания. Ну что ж, не всё же сразу – теперь-то в реальности всё то, о чём думалось, не скоро будет, ох, не скоро! Близилось празднование 50-летия Октября. Два месяца подготовки роты почётного караула должно было завершиться множеством выездов в аэропорты и торжественные встречи по тому же сценарию, по которому делает это Отдельная рота почётного караула.
      И снова «Р-р-раз.., два, три, четыре… Р-р-раз,., два, три, четыре». И снова резкие, отрывистые замечания:
       – Ножку тяните, ножку. В коленях не сгибать! Твёрже, твёрже шаг. Ступать на всю ступню… И так два часа за счёт учебных занятий и два за счёт спортивно-массовых мероприятий и самоподготовки.

       И вот наступили праздники. Впервые Николай смотрел парад по телевизору в Ленинской комнате. Впервые за несколько лет, ведь в суворовском училище он тоже участвовал в четырёх парадах – двух майских и двух октябрьских.
        Отцы-командиры посчитали неуместным отпускать первую роту раньше, чем участников парада. Сделали просто – всем быть на праздничном обеде, а потом уже – в увольнение.
        Ну что ж… Ведь пятидесятилетие Октября! Конечно, хотелось бы пораньше вырваться в город, но как вышло, так вышло.
       Увольнение по тем временам было совсем коротким. Это теперь на старших курсах и вообще у курсантов свободный выход. Закончилась самоподготовка и… можешь на выбор, либо в училище оставаться, либо домой идти до утра. Конечно, столь отдалённое положение училища не позволяло каждый день ездить домой даже москвичам, ведь что бы утром прибыть вовремя, к утренней физической зарядке – она обязательна – приходится вставать раньше, недели в училище. А распорядок таков. Если у солдат в войсках как правило подъём в 6.00, то у курсантов – в 7.00. Во всяком случае так было, когда Константинов был курсантом.
         Увольнительная записка в кармане. Золотой километр был не так привлекателен, как летом. Темнели кое-где по сторонам заплатки снега – снежный покров ещё не сформировался в Москве и лишь в лесах зацепился и остался как передовой отряд, который не поддержан главными силами и брошен на произвол судьбы. По тропкам вдоль дороги не пройдёшь – сапоги можно запачкать, а в метро – наряды патруля, и увольнение может закончиться, практически не начавшись.
          Ходили в ту пору на 79 автобус, маршрута Капотня – Кузьминки. Автобусы были буквально набиты курсантами. Других то вариантов добраться до метро не было.
         Вырываясь в увольнение, Константинов всегда раздумывал по пути, куда ехать – к бабушке, или к отцу. На сей раз, поскольку увольнение длинное, отправился к отцу.
       Вот и метро. В метро держи ухо востро. Патрульные наряды на каждом шагу. Курсанты уже знали, где старший патруля офицер из военной академии, а на каких станциях – офицеры комендатуры. Эти патрули самые суровые.
       Собственно, с патрульной службой все курсанты были знакомы, нередко доводилось ходить в такой суточный наряд. Правда старшими патрульного наряда были в таком случае офицеры – слушатели военных академий. С офицерами комендатуры ходили солдаты комендантского полка.
      Ну а слушатели академий – сами учащиеся. На время они забывали свои командные амбиции, а то и просто были инженерами и таковых никогда не имели. С такими в наряд было идти интересно. Говорили о жизни, о службе. Офицеры делились опытом. Попусту никого не задерживали. Так что подобные наряды Константинов и его однокашники любили.
       
      Когда Николай вышел из метро на Кутузовской, уже начало темнеть. Сумерки в ноябре сгущаются рано, а потом мгновенно переходят во тьму ночную. Троллейбус быстро довёз до остановки «Давыдковская улица», а там через небольшую рощицу, уцелевшую при такой невероятной стройке, и до дома недалеко.

         Он шёл к дому чётким шагом, конечно, не строевым, но именно чётким военным, и думал о том, что она наверняка смотрит на него в окно.
        На душе было хорошо, на душе было весело, и он неожиданно вспомнил о том, как прочитал у отца в романе вот именно о строевом и не строевом шаге. К сожалению, не в рукописи, где можно было поправить, а уже в книге. Отец писал, что, прогуливаясь по бульвару, один герой его, пожилой, шёл вразвалочку, а второй, молодой офицер, рядом с ним вышагивал строевым шагом.
        Он попросил отца встать рядом с ним и сказал:
        – Ну, давай, иди вразвалочку…
        И тут же рядом с ним рубанул кремлёвским строевым шагом, в мгновение оказавшись далеко впереди.
        Сколько забавного можно прочитать в книгах об армии и армейских офицерах!

    Глава двадцать восьмая
«Стояли вы когда-нибудь в подъезде?..»

       Как же коротки часы отдыха, как же длинны дни учёбы!
       Николай доложил о прибытии, сдал увольнительную и уже с первых минут стал думать и мечтать о новой встрече.
       Впрочем, с утра снова закрутилась рассчитанная по минутам курсантская жизнь.
        Лекции, семинары, тактические занятия на высоте «Танковой», и снова подготовка к торжествам, теперь уже посвящённым 50-летию училища, которое ожидало в декабре, 15 числа. Именно в этот день в 1917 году были созданы Первые Московские пулемётные курсы по личному указанию Ленина. Ещё не было декрета о создании Рабоче-Крестьянской Красной армии и Рабоче-Крестьянского Красного флота, а уже было сформировано училище, которое, таким образом оказалось старше самой армии, к которой принадлежало, почти на целый месяц.

         Нынешним курсантам-кремлёвцам трудно себе представить, что в ту пору, в середине шестидесятых, не было никакой возможности позвонить из училища не только знакомой девушке, но даже домой. Каким-то образом некоторые курсанты умудрялись проникать поздно вечером в учебный корпус, на какую-то из кафедр, где был городской телефон, и звонить, но тут должно было сойтись много условий. Должен был и дежурный по штабу быть не очень строгий, да и помощник у него кто-то из знакомых курсантов. Николай и не пытался идти на подобные ухищрения. Слишком хлопотно. Оставалось ждать, ждать, ждать и налегать на учёбу, чтобы из-за случайной двойки не остаться без увольнения.
        Впрочем, мечты о увольнении несколько потускнели. Никак у него не получалось найти ту единственную, которая бы ждала его в те недолгие выходы в город, которые нет-нет да выпадали в суровую пору учёбы в главном училище страны, первым и по образованию высочайшему, но первом и по дисциплине жесточайшей.
         Однажды он записал к себе в блокнот стихотворение, от которого повеяло лёгкой грустью – грустью, потому что ему не с кем было вот так прощаться в подъезде, у него не было души родной.
       Он забыл имя автора. Кажется, Ваншенкин, а может Ерхов…

Стояли вы когда-нибудь в подъезде,
Когда волнуясь, смотрит ночь на вас,
Когда светает, тени вверх полезли,
Когда сменился ранним поздний час,

Когда за нею тень ползёт упорно,
И слышен каблучком негромкий стук,
И осторожно тает на погонах
Тепло её таких знакомых рук.

Ещё и день грядущий не разгадан,
И ночь ещё застыла на посту,
А вы стоите, провожая взглядом
Её одну, у ночи на виду…

     И так хотелось написать что-то такое, подобное этому, так хотелось выразить свои чувства и поверить их бумаге… Наверное, впервые возникло такое желание.
      Но он ещё не пробовал своих сил в творчестве. В суворовском училище у него всегда было за сочинение – отлично. Причём, зачастую, отлично за содержание, а вот орфография подводила, потому что торопился, спешил и рука не поспевала за мыслью.
      А на вступительных экзаменах в академию единственная пятёрка не только среди его личных оценок, но единственная пятёрка на курсе была по литературе только у него. Когда же возвращали документы, поскольку не прошёл по конкурсу, прямо и сказал кто-то – вы не по профилю поступаете. Вам бы на журналистику…
       Но о журналистике, разумеется, военной – об уходе из армии он и не думал – не только не мечтал, но и вообще рассматривал такой вопрос, когда выбирал училище.
      Впрочем, очень быстро закружили, завертели учебные будни. Как-то непривычно было первое время то, что прекратились занятия по строевой подготовке. А то ведь занимались до четырех часов в день…
       Зато завершился период, когда почти не было полевых выходов и стрельб.
    
       Приближался юбилей училища. 50 лет! Это не шутка.
       В роте собрали деньги с желающих приобрести книгу А.И. Бабина, А.Ф. Козакова, А.А. Лобачёва «Рождённое Октябрём. Краткий очерк истории Московского высшего общевойскового командного ордена Ленина Краснознамённого училища имени Верховного Совета РСФСР».
      Книгу выпустило Военное издательство Министерства обороны СССР. Авторы особенно отмечали, что училище создано по личному указанию В.И. Ленина и явилось первым военно-учебным заведением молодой Советской республики.
      На тот момент, когда курсант Константинов учился в училище, а если точнее сказать, к 50-летнему юбилею училища, среди выпускников было более 70 Героев Советского Союза, первоначальное образование получили в нём Маршал Советского Союза С.С. Бирюзов, Маршал артиллерии К.П. Казаков, Главный маршал бронетанковых войск П.А. Ротмистров и свыше 200 генералов. Дважды Героями Советского Союза стали генерал-полковник А.И. Родимцев, полковники А.А. Головачёв и С.Ф. Шутов.
        Пройдут годы и вышеизложенные цифры значительно увеличатся. Но и тогда уже они вызывали гордость у курсантов.
        Вот так, созданная 15 декабря 1917 года 1-я Московская революционная пулемётная школа превратилась в высшее военное училище, которое готовило высококлассных специалистов своего дела.
        Школа первоначально разместилась к Крутицких казармах, которые с 1922 года получили название Алёшинских.
        В конце декабря 1918 года на школу были возложены задачи по охране Советского правительства, переехавшего из Петрограда в Москву. С тех пор и получили курсанты школы наименование кремлёвцев. Заложена была и ещё одна традиция – первый выпуск командиров Красной Армии, получивших образование в школе, был проведён на Красной площади. С тех пор традиция свято сохраняется.
        И автор этих строк 27 июля 1969 года получил на Красной площади диплом об окончании Московского высшего общевойскового командного училища имени Верховного Совета РСФСР.
        Празднование 50-летия началось загодя. Непрерывно работали в училище радио, телевидение, осаждали корреспонденты не только военных, но и центральных партийных газет. Событие грандиозное. Не в каждом училище является почётным курсантом и командиром сам Ленин!.. а уж кремлёвцами зовутся только курсанты Московского высшего общевойскового.
         Самый большой праздник был в Большом Кремлёвском дворце.
         Но и в училище было много мероприятий.




Глава двадцать девятая
«До тревоги осталось десять минут…»

       О том, что училище будет участвовать в крупных войсковых учениях, было известно заранее. Курсантские роты по штатному расписанию отличаются от мотострелковых рот войсковых. Во второй половине шестидесятых в мотострелковой роте было по штату 76 человек. В курсантской роте – около ста человек. Поэтому курсантские роты переформировывались, в них создавалось пулемётное отделение. Переформировывались и батальоны, в состав которых включались специальные подразделения, положенные по штату мотострелкового батальона.
        При формировании мотострелковой роты курсант Константинов оказался в одном стрелковом отделении с курсантами третьего взвода. Дело в том, что в курсантском отделении десять, а то и двенадцать человек, а в стрелковом – по тогдашнему штату – семь человек.
         Штатная структура мотострелкового полка, выставляемого училищем на учения, была отработана заранее.
         Разве что танковый батальон был включён из состава одной из подмосковных дивизий. Ну и некоторые другие подразделения – артиллерийский дивизион и так далее.
       К учениям готовились, и морально, и физически, и теоретически. На занятиях отрабатывали не только тактику, но даже установку палаток в поле или в лесу, ведь действовать предстояло зимой, а морозы в период учений как правило стояли сильные.
      Может показаться, что случайность. Но есть и другое мнение. Когда земля скована морозом, меньше опасности, что на учениях будут попорчены, к примеру, озимые. Летние учения, да и вообще учения в тёплое время суток, в этом плане не столь удобны. Приходится учитывать, что войскам предстоит действовать на местности, где немало совхозных и колхозных полей. В связи с этим чаще учения проводятся осенью после уборки урожая. Ну а зимой – практически никаких ограничений. Видимо, назначая учения, командование обращало внимание на долгосрочный прогноз погоды.
       Это теперь долгосрочный прогноз может измениться в считанные дни, а прогноз на неделю и в считанные часы. В шестидесятые годы Сатанинская Шайка Адова, сокращённо США, ещё не успела настолько напортить климат земли. Летом было лето, зимой – зима, ну и так далее. Конечно, отклонения погодные случались и в давние века, но они были редкими.
      Курсантам объявили, что можно закупить с собой какие-то продукты, типа сгущёнки, консервов, каких-то сладостей. Всё, кроме скоропортящихся. Даже порекомендовали разбиться по группам и на группы и покупать. Самое удобное – по парам, поскольку, скажем, на ночные дежурства в траншеях или в боевое охранение зимой, ночью, в мороз по одному не назначали.
      Константинов оказался в такой вот паре с выпускником Ленинградского суворовского военного училища курсантом третьего взвода Андреем Коноревым.
      Конорев был из семьи дипломатов, родился и жил в Ленинграде. Хорошо воспитан, начитан. Было о чём поговорить, поспорить.
      Купили всё необходимое для дополнительного пайка – сушки, печенье, несколько банок сгущёнки, какие-то консервы. Всё сложили в один общий вещмешок.
      Настроение у всех приподнятое. Учения! Хотя, конечно, особенно никто не рвался из тёплых учебных и спальных помещений в поле, в мороз. И всё же какое-то разнообразие.
      Учения обычно продолжались неделю, максимум десять дней. За это время старшее командование решало какие-то оперативно-тактические задачи, крупные военачальники отрабатывали управление войсками, ну а войска учились действовать в обстановке, максимально приближенной к боевой.
       Конечно, по идее, подъём по тревоге – одно время всё это называлось действиями по сигналу «Сбор» – должен быть внезапным. Но какая уж тут внезапность, если вынужденно проводилась такая серьёзная и всеобъемлющая подготовка. Разумеется, курсанты прознали, когда будет подъём, выяснили, что будет он именно ранним утром – видимо, всё решили дать выспаться в последний раз перед учениями, поскольку высыпаться на учениях – дело проблематичное, хоть для командиров любых рангов, хоть для рядовых участников.
        Шепнул кто-то – сигнал «Сбор» прозвучит за двадцать минут до общего подъёма. Курсанты подготовились заранее. Оделись и забрались под одеяла уже в форме, только что без сапог. Ну и нашлись острословы и юмористы. Примерно в половине седьмого утра кто-то из юмористов прокричал:
       – Внимание, до тревоги осталось десять минут.
       Ему спустя минуту вторили уже несколько голосов:
       – До тревоги осталось девять минут…
       Дежурный по роте едва убедил не безобразничать. С минуты на минуту должны были подойти проверяющие из управления училища, а может даже из штаба округа.
       И вот, когда прозвучал сигнал сбор, осталось только получить оружие в ружейной комнате, надеть шинели и построиться на улице перед входом в казармы.
       Собственно, все хитрости не так уж и нужны были – поднимались по тревоге быстро и чётко. Это отрабатывали с первого курса и отрабатывали, как и все остальное на совесть.
      А дальше… Погрузка в бронетранспортёры и марш. На тактических занятиях курсанты всегда знают маршрут движения, конечную точку марша, обстановку в районе, куда надлежит прибыть. Но здесь курсанты – просто рядовые воины.
       Хорошо в бронетранспортёре. Под тентом тепло. Можно поспать. Тем более, неведомо, что ждёт впереди. Какие-то перемещения, остановки, привалы для приёма пищи. Снова дорога. Ничего не видно курсантам из бронетранспортёра БТР-60П… «П» означает «плавающий». Но тепло…
      Уже появились тогда и с бронированным верхом. В них на марше по морозцу было холоднее. Потом уже и БТР – 60ПБ – «плавающий, башенный». Защита увеличивалась, огневая мощь увеличивалась, но вот теплее всё же было в стареньких тружениках.
       Новые средства ведения войны диктовали и новые условия, которым должна соответствовать боевая техника. Бронетранспортёр БТР-60П разрабатывался с 1956 года для замены старого «броника» – БТР-152, который не был плавающим, что не позволяло ему успешно следовать за танками в ходе боя. Танки уже к тому времени «научились» преодолевать водные рубежи по дну. Теперь нужна была плавающая боевая машина, причём, машина серийная, которой можно оснащать мотострелковые дивизии. БТР-60П, постоянно модернизировался и стал основным бронетранспортёром советских мотострелковых соединений и частей.
        В училище в то время быстро поступала самая новейшая боевая техника, но продолжала служить свою службу и техника старая, но, в принципе, не устаревшая. К тому же на учениях бронетранспортер прежде всего является средством доставки личного состава, ну и конечно поддержки. На БТР-60П устанавливался один пулемёт калибра 7,62-мм – СГМБ.
        Бронетранспортеры с броневой крышей стали выпускать после Венгерских событий 1956 года. Там во время боёв в городе не бронированные сверху бронетранспортёры забрасывали бутылками с зажигательной смесью, да и просто тяжёлыми предметами. Бронированная крыша позволяла уберечь от огня авиации, от осколков, способствовала защите от радиации в условиях применения оружия массового поражения. В шестидесятые годы стало поступать на вооружение тактическое ядерное оружие.
      
      Мороз крепчал, и когда, в сумерках, курсантский полк достиг указанного района, холод за бортом бронетранспортёров пробирал до костей, хотя одеты курсанты были достаточно тепло. Всем выдали свитера, ну и тёплое бельё тоже неплохо согревало.
      Сразу занялись устройством ночлега. Константинову запомнилось, что только в первую ночь в палатке было по-настоящему тепло. Больше такую палатку установить уже не удалось. Может, сыграло роль и то, что первый ночлег был в лесу, ну а дальше полк занял участок обороны, батальон получил район обороны, а рота и взводы – стали оборудовать опорные пункты.
       На позиции прибыли с утра, и сразу за работу. Рыли в глубоком снегу траншеи, сооружали ячейки для ведения огня, окопы для пулемётчиков и гранатомётчиков, окутывали высоту, на которой оборудовался опорный пункт, ходами сообщений.
       Разумеется, окопы отрывались и оборудовались на глубину снежного покрова. Нельзя же было портить сельские поля. Конечно, мёрзлую землю долбить нелегко, но на случай войны предусмотрено решение таковых проблем. Но это на случай войны. А на учениях всё же отрывка окопов не на специальных полигонах, не допускалась.
      Тем не менее, командиры рассказывали курсантам, как надо обороняться в случае реальных боевых действий, разъясняли, какова должна быть защита от пуль. К примеру, если стальная плита могла защитить при толщине 0,6 см,
железная – при толщине 1,2 см, песок или земля при толщине 70 см, дерево при 70–85 см, то утрамбованный снег должен иметь толщину в 350 см.
      Бруствер в идеале должен был иметь толщину в три с половиной метра! Конечно, для создания такого окопа нужно время. Но ещё в наставлениях периода Великой Отечественной указывалось:
        «Чем дольше бойцы пехоты находятся на одном месте, тем больше сил и старания должны они приложить для усовершенствования занятой ими позиции; чем больше бойцы затратят на это труда, тем меньше понесут потерь от огня противника. Поэтому работы по отрывке и оборудованию окопов ведутся непрерывно днём и ночью, когда к этому представляется возможность».
       Как-то всё проходило сумбурно, непонятно. Бывший ротный майор Бабайцев и командир взвода, тоже теперь уже бывший, подробно разъясняли, какова задача перед полком, перед батальоном, а не только перед ротой и взводом. Теперь же майор Суворов и старший лейтенант Гришко что-то сами решали, какие-то приказы выполняли, а курсантам указали лишь, где оборудовать окоп для отделения.
        – Ну что, как там учили, – напомнил Конорев. – Три с половиной метра бруствер нужно сделать.
        – В настоящем бою поневоле сделаешь, – усмехнулся Константинов. – Тем более в мёрзлую землю сам быстро не вроешься. Как там говорится, при переходе к обороне в отсутствии соприкосновения с противником, траншеи отрываются инженерными средствами. А возьмёт ли машина мерзлоту?
         – Мерзлота – она не на большую глубину, – возразил подошедший командир отделения сержант Шепелин. – Мы ж не за полярным кругом. Думаю, земля промёрзла не более чем на штык сапёрной лопатки, а то и меньше. Если прикажут вкопаться, вкопаемся. Да только, думаю, высотку не дадут разрывать. Не полигон. К тому же это всё не раз отработано – окапывание на полигоне.
        – Что, и «броники» тоже снегом окапывать будем? – спросил Константинов.
        – Уже выделили по два человека с каждого отделения. Работают ребята. Хорошо ещё, что всего два броника на взвод, – сообщил сержант.
        Действительно… Бронетранспортёры без бронирования крыши позволяли перевозить четырнадцать человек десанта. Чтобы не гонять лишние машины, в каждых трёх бронетранспортёрах размещалось по два взвода. Только-только… как говорят – тютелька в тютельку. Так что курсантская рота на учениях обходилась пятью бронетранспортёрами.
       
        Быстро смеркалось. В зимнюю пору темнеет рано, да и рассветы поздние. Впереди ночь и, похоже, ночь ещё более морозная, нежели минувшая.
        Опорный пункт взвода принял, между тем, некоторые очертания. Всё, как положено, окопы на стрелковые отделения, ходы сообщения, даже командно-наблюдательный пункт командира взвода. Вот только фортификационные сооружения пока практически бутафорскими были.
        Сержант Шепелин распределил очерёдность несения службы в траншее в ночное время. Командир взвода предупредил о бдительности. Рассказал, что разведчики «противника» могут вполне провести поиск. Языка на учениях брать нельзя, поскольку такое действие может оказаться весьма и весьма опасным. Легко превратится в реальную схватку. Оружие ведь хоть и холостыми заряжено, но при штык-ноже…
       А вот чтобы доказать, что поиск проведён успешно, вполне могут забрать какие-то предметы, элементы снаряжения. Так что нужен глаз да глаз.
        Дежурство в траншее несли попарно. Константинов с Коноревым отправились в палатку, оборудованную тоже специально выделенными для этого курсантами взвода. Печка еле дышала. В палатке холод. Ну что ж, суровые будни учений… надежда только на тёплую одежду. Константинов только коснулся головой соснового лапника, как отключился. И тут же почувствовал, как его кто-то будит.
        – Вставай, наше время идти на дежурство, – сказал Конорев.
        Константинов попытался поднять голову, но её что-то держало. Понял – шапка держит. Развязал тесёмки, снял шапку и потом уже оторвал её от земли. Вмёрзла, пока спал. Видимо, вмёрзла от дыхания. Подтаял от тепла снег под лапником, ну и примёрзло одно ухо шапки.
       Вышли… Над головой небо в звёздах, холодных, зимних. Яркий диск луны.
       – Ясно, ни облачка. Значит, морозы только усилятся, – сказал Конорев.
       – Да уж, вижу, – отозвался Константинов. – Ну что ж, пойдём менять часовых.
      Ребята продрогли. Сразу побежали к палатке. Знали бы, что там немногим теплее.
       – Ну и хорошо, что луна такая яркая, – сказал Николай. – Гляди, подступы к позициям, как на ладони. Ты веришь, что разведчики пошаливают?
       – Как знать, может, взводный просто попугать решил. Что б зорче смотрели. Сам-то где? Небось греется где-нибудь?
       – С такими, как у нас, мастерами разбивать палатки, не согреешься. Разве что горячительное припасли, – высказал предположение Николай.
       – Рискованно, – ответил Андрей. – У них там проверяющих больше, чем у нас. Посредники всякие, представители штабов. Да ведь и горячительное то спасает ненадолго. Самообман. Потом, говорят, ещё холоднее.
       – А ведь красиво, – перевёл разговор Константинов. – Гляди…
       Он сделал жест рукой, указывая на заснеженную пойму реки, лежавшую перед высоткой. Траншея проходила по склону. Позиции нельзя выбирать на гребне или точно у подножия. Артиллерии легче пристреляться. Вот на склоне высоты, другое дело.
       Снег синел в подлунном свете, впереди едва обозначался рядок мелкого кустарника. Кустарник рос вдоль русла реки. Если бы днём не рассмотрели реку, которая была скрыта заснеженными берегами, сейчас бы и не поняли, что там за полоска впереди.
        Снег был ровным, гладким. В пойму никто пока не заходил и не заезжал. За рекой начинался небольшой подъём, за которым темнел лес. Вот из этого леса мог показаться противник.
       Третий курс – это уже готовые командиры. Достаточно и полуслова, чтобы понять, какие могут быть действия.
       – Наступление «противника» будет с ходу с выдвижением из выжидательного района, – сказал Константинов. – Вот только когда?
      – Не думаю, что ранее двух дней. Нужно же всё отработать как следует. Так и план учений составлен, чтобы всё отработать, – предположил Конорев. – Да и нам дано время подготовиться. А то ведь что ж это за учёба? Едва успели привезти сюда, как атаковали, прорвали там оборону или были отбиты, ну и всё. Наверняка ведь по плану передний край будет прорван, наверняка наступающие будут развивать наступление, наверняка там начнутся контратаки и прочая катавасия.
       Константинов продолжал любоваться красотой зимней ясной морозной ночи. Было такое впечатление, что впереди какой-то бездонный сказочный край, под бездонным светящимся холодным светом небосклоном. Дымка Млечного Пути вилась длинной своей седою прядью меж ярких сверкающих огней.
         – Ты хорошо знаешь созвездия? – поинтересовался Конорев, обратив внимание на то, с каким интересом Константинов осматривает небосклон.
         – Большую Медведицу точно знаю. Вон ковш висит… А ещё… Нет, затрудняюсь показать.
         – Ну я тоже не очень. А ведь действительно красиво.
         Константинов заговорил с оттенком какой-то особенной серьёзности:
         – Мир, покой, тишина. А представляешь, как на настоящей войне. Вот такой же покой, вот так же спит на морозе дальний лес… и вдруг! Свист, грохот. Начинается огневая подготовка, и всё смешивается в груды снега, перемешанного землей… Стоны раненых. Санитары. Носилки. И… команда приготовиться к бою, к отражению атаки. Бой… И нет больше этого великолепного вида, нет кустарника вдоль реки, нет синеющего снежного ковра. И только звёзды, только луна неподвижно висят в небе и равнодушно смотрят на то, как люди неведомо зачем убивают друг друга. Точнее, неведомо зачем – агрессоры. А те, кто защищает родную землю, знают зачем делают это…
       – Да, а перед пока нами тихий и спокойный далёкий лес, – задумчиво сказал Конорев.
      – С виду спокойный. Наверняка оттуда разглядывают нас разведчики, – возразил Константинов. – Просто продвигаться дальше им невозможно. Будут как на ладони. Разве что спешившись и ползком. Да и то почти невозможно остаться незамеченными. Вон ведь как светит. Лучше любой осветительной ракеты.
          Ракеты осветительные были в боекомплекте часовых, несущих дежурство в траншее. Если вдруг будет что-то подозрительное, можно пустить, чтобы высветить. Но пока нет необходимости. Впереди никого.
          – Слушай, а почему ты в общевойсковое командное решил идти? – спросил Константинов, – я слышал, что родители у тебя – дипломаты.
         – А у тебя, я слышал, – в тон ему сказал Конорев, – отец писатель.
         – Ну я-то понятно – в академию бронетанковых войск не прошёл по конкурсу, – пояснил Константинов.
         Конорев усмехнулся:
        – Два сапога – пара. Я в военный институт иностранных языков сдавал экзамены, ну и тоже недобрал баллов. Теперь нужно послужить, а потом, – он сделал паузу: – потом снова попробую, но уже в академию Советской Армии.
        – В военно-дипломатическую!? – переспросил Константинов и прибавил: – Понял.
        – Ну а у тебя какие планы? – поинтересовался Конорев.
       «Какие планы? – Константинов наморщил лоб. – Планы… Странно. Как-то так получилось, что просто не задумывался».
        Конорев повторил вопрос:
       – Снова будешь в академию на инженерный факультет? Там ведь, кажется, года три надо в войсках послужить, а потом подавать рапорт. Кроме командных факультетов, конечно.
        – Да, на командный факультет минимум с должности ротного, а лучше, говорят, с комбата.
        Константинов помолчал, задумчиво глядя вдаль, сказал, пожав плечами:
        – Удивительно… Как-то дальше и не заглядывал в то, что может ожидать. Нет, на инженерный факультет уже не хочу. Там видно будет. Раз уж попал в общевойсковое, так и пойду по этой дороге.
        – В генералы? – усмехнулся Конорев.
        – Может и так. Мой приятель из второй роты Пашка Гончаров в шутку заявляет, что, если не станет генералом через двадцать лет после окончания училища, застрелится. Будем служить, а уж время покажет, – заключил Константинов.
        Стоять на месте стало совсем холодно, и курсанты стали расхаживать по траншее, внимательно наблюдая за передним краем. Потом поочерёдно поработали лопатами. На каждое отделение выдали обычные совковые и штыковые лопаты, поскольку малыми сапёрными много не наработаешь.
        – Смотри, – сказал Константинов, глядя в небо. – Большая Медведица вон над тем выступом леса висела, а теперь куда сдвинулась…
        – Естественно. Земля-то крутится. И к нам скоро смена придёт, – прибавил Конорев, взглянув на часы.
        – Да, ещё бы такую тёплую палатку как накануне, так и совсем хорошо было бы.
        – Чайник бы был горчим, когда придём – и то уже дело, – усмехнулся Конорев. – А ты – палатка… С нашими умельцами ничего не выйдет.
        – Не пойму, почему тем же ребятам не поручили и здесь палатку разбить? – проговорил Константинов.
        – Их сразу в штаб забрали, когда проверили, кто и как разместился, – пояснил Конорев.
        – Что ж, незаменимые что ль?
        – Надо учесть то, что там лес был, а здесь – голые скаты высоты.
       Палатка была установлена за обратными скатами, чтобы не демаскировать оборону. Из дальнего леса не так уж хорошо и видно было, кто здесь обороняется, какие силы занимают опорные пункты.
       – Смотри ка, за разговорами и не заметили, как время пролетело. Вон, видишь, ковыляют наши сменщики, – сказал Андрей.
       Разъяснили новым часовым, что к чему, показали лес, подступы к реке. Всё было по-прежнему чисто. Звёзды лишь постепенно меняли свою дислокацию на небе, которое казалось ещё более огромным и холодным.
       – О возможном появлении разведгрупп противника взводный предупредил? – спросил Конорев у сменщиков.
       – Мы его и не видели. Шепелин разбудил и отправил… Обещал прийти проверить…
       И снова палатка, снова короткий сон, и подъём. После подъёма завтрак и выход на позиции, оборудование которых продолжалось.
       Рассвет был поздним, но солнечным. Солнце уже к полудню набрало силы, было настолько тепло, что хотелось снять нахлобученную амуницию. Под шинелью у курсантов были свитера, от которых, конечно, чувствовалось некоторое стеснение. Шинели-то подогнаны с небольшим запасом.
      У каждого кремлёвца – две шинели. Одна, как и положено курсантам, из того же материала, что и у солдат срочной службы. А вот вторая… Это бывшая парадная – именно парадная в полном смысле этого слова, шитая для парадов на Красной площади. Эти шинели служили некоторый срок, а потом их передавали курсантам для выхода в город. Ну а повседневная – она для занятий, для поездок в Ногинск, для учений.
      Для парадов, естественно, заводили новые. Отличия шинелей были в том, что парадные шили из офицерского сукна.
      Всё это, разумеется, касалось только одного училища – Московского высшего общевойскового командного. Это в Советской Армии. Ну а в Пограничных войсках такой привилегией пользовались курсанты Московского высшего пограничного командного училища.
        Словом, на учениях курсанты-кремлёвцы были в шинелях самых обычных, из солдатского сукна. И только погоны на них красовались курсантские.
        Ни Константинов, ни его товарищи – никто понятия не имел, что там происходило в высших штабах. Выпало быть в обороне – пожалуйста, будем в обороне. Николай понимал, что у командира взвода, командира роты, командира батальона задач сейчас невероятное количество. Они должны провести всю ту работу, характеру которой, по пунктам учат курсантов в училище на уроках тактической подготовке.
         На третьем курсе уже начиналась тактика за роту, то есть, обучение действиям командира роты во всех видах боя. Кое-что прошли в минувшем семестре. Помнили? Трудно сказать, насколько помнили. Ведь лучше всего доходят все премудрости устава на практических занятиях. Но по тактике за роту была пока только теория – практические занятия в поле планировались как раз на этот семестр, в начале которого и состоялись учения.
         Константинов удивлялся тому, что о курсантах почему-то в плане командирской учёбы почти забыли. Когда поделился своими мыслями с Андреем, то покачал головой и с усмешкой напомнил:
         – Ты вот в прошлом году сачканул от учений?!
         – Было дело…
         – Так вот в прошлом году всё было иначе, – сказал Андрей.       
         – Это почему же? – поинтересовался Константинов.
         – А ты не догадываешься?
         Приятель пожал плечами, спросил:
         – Что, другой вид боя? Наступали?
         – Другой командир роты. В прошлом году ротным был капитан Бабайцев, а теперь – майор Суворов. Улавливаешь разницу? Бабайцев не только жёсткий командир – он ведь ещё и тактик! Недаром сейчас на кафедре тактики. Старший преподаватель. Да и взводом твоим, в который и я угодил на учения, кто командовал? Старший лейтенант Минин. А теперь?
       – Теперь старший лейтенант Гришко, – со вздохом сказал Константинов. – Ну а капитан Минин ротой командует! Выходит, нынешние командиры, если бы и захотели, ничего бы нам толком не могли рассказать, ничему бы не смогли научить? Но ведь майор Бабайцев с нами приехал, как представитель штаба. И в роте нашей – частый гость.
        – Наверное, пока ему просто не до курсантов. С офицерами работает, – предположил Андрей, – Но, думаю, и до нас доберётся.
         За разговором незаметно укрепили траншею, усилили защиту ячеек для стрельбы.
        – И что стараемся? – сказал Андрей. – Нужно ведь толщину бруствера до трёх с половиной метров довести.
       – Ещё не вечер, – хмыкнул Николай. – И толще сделаем постепенно.
       – Да, обидно… – проговорил Андрей, – Только все укрепления построим, и учения окончатся. И всё останется никому не нужным, разве что можно использовать для игры сельским мальчишкам.
      – Такова логика не только учений, такова логика боевых действий, – заметил Константинов. – Только закрепились на захваченном рубеже, только отрыли окопы, а тут снова приказ вперёд. Или, напротив, только оборудовали опорный пункт, но справа или слева противник прорвался, ну и приказ: отойти на другой рубеж, чтоб не оказаться в окружении.

Глава тридцатая
«Чем измеряется наша работа, пехота?»

       Между тем, медленно тянулись дни. Точнее, дни-то сами как раз быстро мелькали – имеется в виду дневное, светлое время – а вот длинные зимние морозные ночи тянулись медленно, особенно на дежурстве в траншее.
      О многом успели поговорить курсанты Николай Константинов и Андрей Конорев. Нередка беседовали они и о предстоящем наступлении «противника», который где-то далеко готовился к нему. В шестидесяти ли километрах от переднего края находился он, занимая, так называемый выжидательный район, или для учений это расстояние было сокращено, обороняющиеся не знали. Им надлежало действовать так, как предписано Боевым уставом. Ну а что касается противника, то во всех расчётах принималась за основу штатная структура подразделений вероятного противника и его тактика действий.
       Ребята стали постепенно размышлять и над тем, как действовал их батальон, вернее, готовился к действиям.
      – Вот, смотри, – говорил Константинов, – мы занимаем оборону на скате высоты. Вокруг – ни деревца. Всё открыто. Скат спускается к реке. За рекой – снова подъём. Плавный, но подъём. «Противник» с опушки леса разве не увидит наш передний край? Как ни маскируй, ровная гладь снега несколько отличается от снежной целины, изрезанной траншеями.
       – А как иначе оборону построишь? – спросил Андрей. – Классика жанра! Нельзя прокладывать траншеи по гребню высоты – легко пристреливать артиллерии. Нельзя у самого подножия, на опушке леса нельзя. То есть везде, где удобно артиллерии пристреляться. Другое дело – прямая наводка. Но в данном случае наступление то ведётся против нас с ходу, с выдвижением из глубины, из выжидательного района.
        – А ведь позиции у нас выгодные, – отметил Николай. – Где им назначать рубеж спешивания? На опушке леса? Сколько потом пехоте по снегу топать?! А если поближе к нам, у реки, так наша артиллерия добрую половину боевых машины ухлопает. Не так им легко даже с высокой проходимостью по глубокому снегу-то. А потом – река. Выдержит ли лёд?
         – Вот толщину льда и должна проверить ихняя разведка. Как ещё командиры наши не догадались поближе к берегу боевое охранение выставить? – покачал головой Андрей.
        Разговоры о тактики оказались не менее привлекательными, нежели о жизни. Да это и понятно – ребята избрали такую интересную, особенную специальность. Общевойсковой командир! С первых дней учёбы они многократно слышали, что общевойсковой командир – организатор боя, что общевойсковой командир – это как режиссёр большого оркестра, где оркестрантами являются и артиллеристы, и танкисты, и связисты, и прочие представители родов войск, а на высоких должностях командиры и командующие дирижируют уже и подразделениями, а то и частями ракетных войск, да и авиацией. Это не уставали повторять преподаватели и командиры – все рода войск действуют в интересах именно общевойскового командира, поскольку территория не считается занятой или освобождённой, пока на неё не ступила нога солдата самого распространённого в истории рода войск – пехотных (егерских, гренадерских и т.д.), позже стрелковых, а ныне мотострелковых подразделений.
        Это наполняло гордостью. Ну и позволяло противостоять заявлением о том, что, мол, кто вы такие – пехота…
        Да, мы пехота, пехота, посаженная ныне на бронетранспортёры, на БМП… Пехота, которой столько посвящено литературных и поэтических произведение. А вот из современных поэтов… Стихотворение капитана Евгения Ивановича Ерхова, которое, едва появившись в печати, заняло почётное место в блокнотах многих курсантов.

Чем измеряется наша работа, пехота?
Каплей крутого солдатского пота.
Ночами, не баловавшими снами,
Годами, подруг разлучившими с нами?
Парадами? Мы на парадах красны!
Наградами? Славны и этим!
Минутами, отнятыми у войны, третьей!
Мальчишки, становимся мы на часы,
Чтобы на всей планете
Минуты эти сливались в часы,
В сутки, в годы, в столетья!
    
        – Да, в прошлом году мы отчётливо представляли, что происходит, а теперь – полный вакуум, – сказал Андрей.
        – Генералиссимус Суворов учил: каждый солдат должен знать свой манёвр. Думаешь, почему сводный кремлёвский полк полковника Младенцева сумел обороняться на фронте, вдвое превышающем полосу обороны дивизии Панфилова и втрое – корпуса Доватора, – задал вопрос Константинов.
       – Понятно. Курсанты…
       – Курсанты. Да это точно, потому что курсанты, потому что? – Николай сделал паузу.
       – Стойкость. Сознательность, сноровка…
      – Всё так. Всё, безусловно, так. Но и ещё один момент…
      – Да, да, я сообразил, – не дал договорить Андрей. – Каждый курсант знал свой манёвр!
      – Потому-то и интервалы между стрелковыми ячейками курсантов составляли до тридцати метров, что гораздо выше нормы. Но каждый воевал за троих, пятерых, не только потому, что обладал лучшей, чем у простого бойца сноровкой, не потому что сознательность была гораздо более высокой – и среди рядовых красноармейцев были ребята, что надо… Потому что тактически подготовлены были неизмеримо сильнее. – Константинов помолчал и прибавил, – А вот мы как будто новобранцы – таскаем снег, укладываем его.
       – И не знаем для какой цели, – услышали приятели голос майора Бабайцева, незаметно подошедшего по траншее к ним, занятым укреплением бруствера.
        Курсанты вытянулись перед бывшим своим командиром, а ныне старшим преподавателем тактики, причём старшим именно группы педагогов, закреплённых за первой ротой.
        – Верно говорите, очень верно. Но.., – Бабайцев сделал паузу, не желая называть истинные причины такого забвения постоянной работы с курсантами со стороны их непосредственных командиров, и заключил, – Ваши взводные и ротный тоже учатся и учатся в обстановке, максимально приближенной к боевой. Вот я и пришёл заняться с вами. Сейчас в траншее соберётся всё отделение – взвод, как понимаете, собирать в одном месте, не правильно – всё же надо помнить, что это не тактические занятия, а двусторонние учения.
        Бабайцев говорил, как всегда, как привычно для курсантов, не спеша, точно и чётко расставляя слова, словно вбивая гвозди:
        А между тем, собиралось отделение. Бабайцев велел всем занять места с таким расчётом, чтобы со стороны противника оставаться незаметными, и заговорил снова:
         – Мы с вами проходили уже такой вид боя, как оборона в отсутствии непосредственного соприкосновения с противником.
         – Проходили, помним, – за всех ответил командир отделения сержант Шепелин.
         – Ну так вот… Мы должны заранее занять оборонительные позиции на направлении наступления противника. В каких случая это может быть? Ну, во-первых, если получены данные о наступлении противника на каком-то новом направлении, где ни у него, ни у нас нет войск. Во-вторых, если нам приказано выдвинуться на какой-то рубеж, выбранный для того, чтобы остановить противника, прорвавшего передний край нашей обороны и развивающего наступление в глубину. Вы заметили, что я говорю не совсем по уставу, а просто проясняю ситуации, которые могут сложиться в ходе боёв. На учениях создана обстановка такая. Наши части и подразделения выдвинуты на направления вероятного наступления противника, который ведёт это наступление из глубины, из выжидательного района. Соответственно, противостоящая нам сторона отрабатывает этот вид наступления. Впереди по обстановке нет и наших сил, ни сил противника поблизости.
       – А как мы узнаем, что «противник» начал выдвижение? Разведка? – спросил Шепелин.
      – В первую очередь, конечно, сообщит разведка. Воздушная разведка, но и наши разведгруппы действуют на направлении вероятного наступления противника. Ну и не в последнюю очередь – это, конечно, огневая подготовка. Уж она-то точно скажет, что противник начал выдвижение. Но тогда уже останется совсем немного времени. Выжидательный район располагается…
       Бабайцев осмотрел курсантов, выбрал для ответа Константинова:
       – На каком удалении располагается выжидательный район?
       – Шестьдесят километров…
       – Почему выбрано такое удаление? – снова спросил Бабайцев.
      – Из расчёта дальности стрельбы тактических средств вероятного противника, способных наносить ядерные удары. То-есть, конечно, есть и более дальнобойные средства, но всё дело в выгоде использования. По выжидательному району целесообразнее использовать именно тактические ракеты с тактическим ядерным зарядом. Средства более старшего начальника использовать для удара по выжидательным районам нецелесообразно…
       В том же духе и продолжалась эта своеобразная тактическая летучка.
       Покидая позицию отделения, майор Бабайцев подытожил:
       – Дело знаете. Значит, каждый из вас должен знать и свой манёвр в предстоящем учебном бою.
   
                Глава тридцать первая      
                Курьёз в боевом охранении

       Когда стало известно время начала наступления «противника», всё же было принято решение выслать вперёд боевое охранение. Обычно наступление начинается ранним утром, с таким расчётом, чтобы на рассвете пересечь переднюю траншею противника, от времени пересечения которой – времени «ч» – делается расчёт всех этапов выдвижения. Но учения потому и учения, что предполагают некоторые отступления от правил. Судя по всему, выдвижение войск «противника» из выжидательного района началось, когда совсем развиднелось. Собственно, тут тоже не такое уж большое отступление от известного правила действий в обстановке, максимально приближенной к боевой. Ведь и во время войны, порой, для достижения внезапности, наступательные действия начинались в самые различные часы суток.
       К примеру, утро прошло в ожидании, а наступления нет. Можно и отдых организовать, ведь теперь раньше следующего утра вряд ли начнутся действия. Но только расслабятся и командиры, и подчинённые, а тут всё и грянет.
       Ещё накануне в боевое охранение, на самый берег реки командир взвода направил нескольких курсантов. Приказал окопаться и замаскировать свои окопы. Н-да… Попробуй, замаскируй. Разве что совсем на берег выйти? Вроде как не положено – пристреливать противнику удобно. С другой стороны, кто же будет бить артиллерией по небольшой группе бойцов.
      Когда Константинов, Конорев и ещё два курсанта из другого отделения пришли сменить отсидевших близ берега уже несколько часов с раннего утра товарищей, сверкающий зимний день вступил в свои права.
      То там, то здесь работали имитаторы артогня, проносились над полем истребители-бомбардировщики и штурмовики. Имитаторы работали на противоположном берегу. Всё же эти фугасы небезопасны, и размещать их непосредственно в опорном пункте нельзя.
      Видимо, где-то уже выдвигался «противник». Какова же задача боевого охранения? И без него будет видно, когда из леса дальнего покажутся танки и боевые машины, чтобы продемонстрировать атаку по всем правилам.
      И вдруг грохот накатился с неба… Совсем низко над полем шли вертолёты.
      Окопы боевого охранения были слишком хорошо заметны с воздуха. Как тут спрячешься, как укроешься? Никакая маскировка не поможет.
       И вдруг вертолёты стали снижаться и когда до земли остались считанные метры, из люков стали выпрыгивать в снег солдаты.
       – Десант! – проговорил Константинов. – А чего ж они не в тылу опорного пункта, а перед передним краем? Они ж у роты как на ладони…
       Мало того, что выбор места высадки был крайне забавен, командиры этого десанта, стали собирать людей, строить и проверять. Понятно… Высока ответственность за то, что кто-то может получить травму. Но уж больно всё делалось медленно.
      Завершив высадку, вертолёты быстро набрали высоту и ушли за дальний лес.
      – Не пора ли нам в роту?! – сказал Константинов. – Кажется, мы свою задачу выполнили полностью.
      На левом фланге опорного пункта роты был небольшой лесок, который довольно близко подходил к берегу реки. К нему-то и стали продвигаться перебежками курсанты.
      – Стой! Вы окружены, вы уничтожены! – кричал кто-то из десантников.
      Собственно, это, разумеется, далеко не десантники. В войсках уже давно была организована подготовка подразделений для действий в подобных вертолётных десантах.
      Курсантам тоже довелось отработать такой вид боя. С него даже как-то начались учения. Прибыли курсанты на вертолётную площадку близ Люберец. Она ведь совсем рядом с училищем. Там, на этой площадке и начались действия в десанте. Погрузились на огромные вертолёты и вперёд – на Ногинский полигон.
      А там в заданном районе вертолёты снизились до самого возможного предела. Курсанты стали выпрыгивать в густую траву и тут же действовать по заранее полученному приказу. Никто, конечно, никого не строил роту после приземления. Выполнили задачу, потом уже было и построение, и подведение итогов.
      А здесь получилась весьма забавная картина. Подразделение, доставленное на берег вертолётами, всё ещё находилось на поле перед передним краем роты. А в опорном пункте трещали пулемёты и автоматы, разумеется, курсанты вели огонь холостыми. А десантники тоже хоть и постреляли немного, но по Константинову и его товарищам. Словом, стало ясно, что кто-то из командиров «противника», принял боевое охранение за передний край обороны. Ну и высадил десант на поле, чтобы атаковать с тылу. А оказалось, что высадил на расстоянии наиболее действительного огня из стрелкового оружия из опорного пункта роты. Тут уж, конечно, всё и завершилось. Посредники немедленно сняли десант с учений. А курсанты из боевого охранения вернулись в роту кружным путём.
       Впрочем, учения для того и делаются, чтобы учились войска, чтобы учились и солдаты, и командиры.
       Конечно, та высадка попала и в разбор учений, о ней потом долго судачили. Даже ротного командира похвалили, хотя тут, конечно, заслуга была не его. Помогла нерадивость «противника».
      День вообще выдался весёлым. Ждали наступления, ждали танки и бронетранспортёры. Хотелось посмотреть, как они будут форсировать водную преграду. Но этого почему-то не случилось. Повырастали султаны имитационных взрывов на поле за рекой, поносились над рекой самолёты, и вскоре всё стихло.
      Говорили потом, что руководитель учений не дал успеха, решил, что не только десант, но и передовые наступающие части, понесли значительные потери и наступление захлебнулось. А может, просто не решились испытывать речной лёд на прочность. Курсанты точно могли сказать, что никто к реке не приближался и лёд на возможность пропуска боевой техники не проверял.
      
Глава тридцать вторая
Почему же приказ не дошёл до полка?

       Едва Николай Константинов вошёл в квартиру, отец сказал ему:
       – Ну что, я понял, что все романы и женитьбы позади? Сегодня едем к тому военному историку о котором я говорил тебе. Он обещал пролить свет на то, что случилось в сорок первом со сводным полком кремлёвцев.
       Николай давно уже просил отца помочь разобраться с тем, что произошло с кремлёвским полком перед самым началом контрнаступления под Москвой. Всё, что рассказывали на выезде в Ярополец, всё, о чём было написано в книге, оставило много вопросов. И вот отец нашёл среди старых своих знакомых человека, который согласился пролить свет на ту давнюю трагическую историю.
    
       Квартира генерала была возле станции метро «Сокол». Огромный дом сталинской постройки с большим двором внутри каре, составленного домом.
       Дверь открыл сам генерал. Был он в военной форме. Только что, как пояснил, вернулся с какой-то важной встречи.
        – Так вот какой у тебя сын! Добрый молодец! – сказал, обнявшись с отцом и протягивая Николаю руку. – Да-а, давненько я расстался с курсантской формой. Только у нас она была без погон, а с петлицами, да нарукавными нашивками…
        Генерал перед войной окончил авиашколу, воевал на «Пешках», пикирующих бомбардировщиках Поликарпова. Был ранен, после ранения летать уже не мог и оказался в спецслужбах. Причём, в столь серьёзных, что отец, рассказывая, пока ехали, о генерале, не назвал их. Заметил лишь, что вплоть до 1953 года генерал был засекречен, и лишь потом перешёл на службу более открытую, хоть и остался в армейском строю.
       – Да, вот такой вырос будущий воин, – сказал отец.
       – Да уж далеко не будущий, – возразил генерал, жестом приглашая в гостиную. – Его сверстники в сорок первом ещё как воевали!
       – Оговорился, – заметил отец. – Хотел сказать, будущий офицер!
       – Располагайтесь, – сказал генерал. – Сейчас чайку организую. Супружница-то сегодня на даче. Это я из-за встречи с ветеранами в Москве задержался. Ну вот, зато с вами поговорить удастся. А то ведь всё время обычно по минутам расписано.
       Когда генерал вышел, Николай спросил:
       – Слушай, а как мне обращаться к нему? Товарищ генерал-лейтенант?
       – Владимир Михайлович! Мы ж дома, в гостях.
       – Да, да, вспомнил. Ты мне говорил, – кивнул Николай, но отметил про себя, что фамилия генералу как-то вот вылетела из головы.
       – А где он служит?
       – Начальник кафедры военного искусства в одной из академий…
       – Ой как интересно!!!
       Генерал как раз в этот момент вошёл в гостиную и сказал:
       – Не то слово… Интересно… Военная история, военное искусство очень важны для понимания не только военных, но и политических событий. По тому, что происходило на полях сражений можно, порою, найти не только причины побед и поражений, но и истоки всего происшедшего. Ну, так начнём. Пока там чайник закипает, хочу уточнить. Вас, молодой человек… Николай! Так кажется?! Вас интересует, что же случилось со сводным кремлёвским полком, когда уже победой под Москвой пахло в воздухе, когда до завершения выполнения боевой задачи оставалось совсем немного. Так?
        – Так точно! – ответил Николай и, заметив добрую улыбку на лице генерала, прибавил: – Владимир Михайлович!
       – Вот вам пример, когда случившееся в бою – а тут не операция и тем более не сражение, а бой – имеет причины, на мой взгляд, политические. Повторяю, на мой взгляд.
       Он помолчал и, глядя на отца Николая, своего старого приятеля и, возможно, даже сослуживца в суровые годы войны – но сослуживца не в авиации – прибавил:
        – Только хочу сразу предупредить. Это моё личное мнение, которое высказывать сейчас открыто, если и не совсем безопасно, то, по крайней мере, неразумно. Всему своё время. Твой отец, Николаша, давно меня просил помочь тебе разобраться в этом вопросе, но я, признаюсь честно, подумывал, пришло ли время. Как бы тебе не навредить, ведь для раскрытия некоторых знаний нужно иногда соответствующее время. Вот пример. Не так давно журнал «Октябрь» опубликовал военные мемуары Главного маршала авиации Голованова. Там он рассказал о так называемом «Можайском десанте». Ты слышал что-то о нём?
          – Не-ет, – виновато протянул Николай.
          – Неудивительно. Почему-то в верхах решено не раскрывать суть этого подвига. А суть его в том, что в критической обстановке было принято непростое решение. Нечем было остановить прорвавшиеся в районе Можайска немецкие танки. Это был один из последних ударов врага под Москвой. Вскоре началось контрнаступление. Но был он опасен. Танки в сопровождении мотопехоты шли на Москву. Чтобы закрыть брешь, нужно время. И тогда с аэродрома станции Тайнинской, что в Мытищах, были направлены им навстречу обычные бойцы обычных стрелковых полков. Десант! Только добровольцы, потому что прыгать предстояло без парашютов с предельно малых высот в глубокий снег. Всего выброшено таким образом девятьсот человек. Врага остановили, а вскоре удалось и подтянуть противотанковую артиллерию. Так вот этот эпизод из мемуаров Голованова, которые выходят отдельной книгой, велено изъять!
        – Почему же о таком подвиге не говорить во весь голос?! – воскликнул Николай.
       – На этот вопрос трудно дать ответ. Те, кто хочет скрыть подвиг, поясняют так: приказ бесчеловечен, бросает тень на советскую власть.
       – А если б танки ворвались в Москву?
       – Вот именно… Конечно, полсотни танков решающего значения не имели, но политический момент! Враг в пределах Москвы. Это придало бы бодрости гитлеровским солдатам и офицерам, которые уже стояли у стен города. Но это тема особая, хотя очень близка к нашей. Что же случилось с полком Младенцева – сводным полком вашего училища?
         – Нам говорят, – ответил Николай, – что полк провоевал на оборонительных рубежах вплоть до начала контрнаступления, а затем был выведен из боя, а все оставшиеся в живых курсанты получили лейтенантские звания и были направлены на фронт.
         – Так что вас, юноша, не устраивает в этом пояснении? – слегка щурясь, спросил генерал.
         – Мы были в Яропольце, на месте боёв. Там, в музее кремлёвцев, узнали, что от полка практически ничего не осталось. Почти все курсанты погибли, оказавшись в окружении врага.
        – Знаю, всё я это знаю, – тяжело вздохнув, сказал Владимир Михайлович. – Когда ваш отец, юноша, рассказал мне о том, что вы хотите докопаться до истины, я повнимательнее присмотрелся к происшедшему, хотя, в общих чертах слышал о том и прежде. Просто рук не доходило как следует изучить всё. Вы задумывались над тем, почему подвиг Подольских курсантов расписан уже давно, хотя их подвиг – это яркая искра, блеснувшая на горизонте. Им недолго пришлось противостоять армадам врага. Задержали продвижение и погибли. А кремлёвцы стояли насмерть два месяца, ежедневно, ежечасно совершая массу подвигов на всём своём участке обороны полка, а о них ни слова. Лишь кратко: вышли на рубеж 6 октября, впервые не участвовали спустя месяц в параде, а 6 декабря уцелевшие стали лейтенантами.
        – Да и нас с ребятами это удивило. Чем наши кремлёвцы хуже? Почему забвение? – вставил Николай.
        – Мало того… Скажу вам, что многие военные историки и многие ваши выпускники пытались разобраться, что случилось, но…
        – Что же мешало?
       Генерал ответил не сразу. Он встал, взял с тумбочки что-то вроде планшета или большого альбома, положил на стол.
       На кухне уже давно свистел чайник, но о нём, словно забыли. Отец Николая встал и пошёл за ним. Всё остальное, что нужно к чаю, было на столе. Собеседники же пока устроились у журнального столика в креслах.
       Генерал раскрыл планшет. Николай увидел старую карту с нанесённой на ней тактической обстановкой.
        – Вот передний край обороны. Вот кремлёвцы, – указал генерал. – Важно тут отметить, что участок обороны полка по фронту тридцать километров. А сосед слева, знаменитая Панфиловская дивизия, в то время ещё именовавшаяся триста шестнадцатой стрелковой, обороняла свою полосу по фронту в 15 километров, то есть, вдвое меньше, чем кремлёвцы. Ну а у соседа справа, кавалерийского корпуса Доватора полоса обороны по фронту имела всего десять километров.
         – Да, эти цифры мне знакомы, – заметил Николай. – Нам в Яропольце об этом рассказывали. Что ж удивительного, ведь кремлёвцы – без пяти минут офицеры. Когда началось контрнаступление, всем оставшимся в живых присвоили лейтенантские звания.   
         – Только без пяти минут не офицеры, а командиры, – поправил генерал и уточнил: – До сорок третьего года в Красной Армии были бойцы и командиры. Теперь непривычно звучит, то что тогда говорили, к примеру, не офицеры штаба, а командиры штаба. И вот ещё. Почему-то говорят о присвоении званий в начале контрнаступления. Лейтенантские звания курсантам старших курсов были присвоены приказом ноль один сорок восемь от двенадцатого ноября.
       – А они об этом знали? – удивился Николай.
       – Думаю, что приказ до них довели не сразу. Так, видимо, решил командующий Западным фронтом генерал армии Жуков. Просто, видимо, сразу сменить полк было невозможно. Вот и решили использовать полк по максимуму. Много, очень много неясного. Но самая главная неясность – это причина гибели полка. Однажды, ещё двадцать седьмого октября, полк едва не оказался в окружении. В тот день Жуков телеграфировал Верховному о том, что остатки триста шестнадцатой стрелковой дивизии и ещё одного стрелкового полка соседней с нею сто двадцать шестой дивизии «в беспорядке отошли на восток…». Тогда же был направлен приказ: Военного Совета Западного фронта: «Требуем немедленно курсантский полк отвести на тот рубеж, который указан в приказе триста шестнадцатой стрелковой дивизии… Приказ до полка не дошёл. Но кремлёвцы выдержали натиск врага, правда, при этом потеряли шестьдесят семь человек. Ну а в том бою, который вас интересует, погибло восемьсот пятнадцать человек.
        – Да, это мне известно. В Яропольце, где проходила первая линия обороны полка, установлен памятник, на котором указана эта цифра, – вставил Николай.
        – Документы, касающиеся жестокого боя курсантского полка под Яропольцом семнадцатого-девятнадцатого ноября крайне противоречивы. Такое впечатление, что кто-то специально запутывал всё, словно обеляя кого-то. Дело в том, что был отдан приказ об отходе на новый, заранее подготовленный и укреплённый рубеж. Приказ поступил в панфиловскую дивизию и кавалерийский корпус Доватора. Но до командира кремлёвского полка, а стало быть до курсантских батальонов, он не дошёл.
         – Да, нам говорили об этом, – заметил Николай.
         – И как объясняли? – поинтересовался генерал.
         – Связной не дошёл. Наверное, погиб в пути. Линия связи с командным пунктом полка была перебита. Словом, как-то не слишком убедительно.
         – Вот именно, – кивнул генерал. – И здесь очень важен один момент. В корпус Доватора приказ поступил? Поступил! В дивизию Панфилова приказ поступил? Поступил. И они успешно отошли. Вы, мой юный друг, – обратился генерал к Николаю, – готовитесь стать общевойсковым командиром, то есть вы учитесь руководить общевойсковым боем. Что является одним из главных в общевойсковом бою?
         – Мужество, стойкость!
         – Это самой собой. Но только на мужестве и стойкости победы не добиться. Необходимо умелое руководство. А в этом умелом руководстве есть немаловажная деталь. Планируя любой вид боя – наступление, оборону, даже марш в предвидении встречного боя необходимо во главу угла ставить… Ну, подсказывай, подсказывай…
         Генерал впервые назвал Никола на «ты», демонстрируя особое расположение. Ведь младшим по званию «тыкают» обычно малокультурные начальники, а вот доверительно произносят «ты» старшие, проникшиеся уважением к младшим или подчинённым. Это непреложное правило, выработанное веками.

          В память автора этих строк впечатались два ярких примера, свидетелем одного из которых был его отец, а второго – он сам. За Михаилом Александровичем Шолоховым, когда мой отец – в ту пору начинающий писатель – был у него литературным секретарём, очень сильно ухаживал один маршал, видно, надеявшийся попасть в одно из произведений. Однажды он уговорил Шолохова побывать у него в гостях и даже сам приехал за ним на ЗиМе. Сели в машину. Маршал впереди, отец с Шолоховым сзади. Маршал расплылся в улыбке, интересуясь, удобно ли Шолохову, а узнав, что вполне удобно, повернулся к водителю и пнув его рукой в плечо, грубо бросил:
         – Пшёл…
         Ну совсем как барин извозчику.
         И тут Шолохова взорвало. Он ведь вообще не признавал никаких авторитетов, кроме авторитета, связанного с высоким интеллектом и личной культурой человека.
         – Ты что (непечатно) пролетарский маршал. Как с солдатом разговариваешь? Не поеду к тебе, – и обращаясь к отцу, прибавил: – Вылезай. Нечего нам у него делать!
         И второй пример. Автору этих строк посчастливилось редактировать книгу замечательного человека, генерал-полковника Алексея Николаевича Зайцева, прошедшего всю войну командиром взвода полковой разведки, кавалера трёх орденов Боевого Красного Знамени – это особый статус для воина – и многих других боевых наград. Так вот Алексей Николаевич, который долгое время был заместителем командующего Одесским военным округом, пригласил в гости своего редактора, узнав о желании побывать в Очакове, поскольку как раз шла книга о Суворовских походах.
       Ну и кроме деловых мероприятий, были, конечно, и неделовые. Приехали на море. На территории училища, которое занималось обучением иностранных военных, была база отдыха военного совета округа. Машина доставила на пляж. И в назначенное время должна была забрать оттуда. Но завершили купание несколько раньше намеченного времени, и пошли пешком по дороге, которая вела к базе.
        Вскоре появились генеральская «Волга». Водитель быстро развернулся, и все стали усаживаться. Генерал-полковник сел впереди, мы с женой и сыном справа сзади, а генеральша стала садиться слева, то есть сразу за водителем, из-за чего он не мог увидеть, все ли разместились, и нажал на газ. На подъёме вообще ведь трогаться с места сложно. Жена Алексея Николаевича не успела устроиться и убрать ногу, а потому рывок машины оказался некстати. Чиркнула она каленом по асфальту…
         Водитель-солдатик срочник, аж голову в плечи втянул. Хорошо заметил и по тормозам…
          Пауза…
          Генерал-полковник слегка потрепал по плечу солдата и успокоил:
          – Ничего, ничего… Ты не виноват…
          Ну а дальше начались лёгкие, с добродушным юмором пикировки. Генерал слегка упрекал супругу в неловкости, а она его в том, что, мол, старший машины, а потому и спрос с него.
          Я тогда уже знал из рассказа отца, как поступил маршал – виновник Вяземской трагедии – с солдатом, просто так. Можно себе представить, что было бы в такой вот ситуации!!!
           Но это очередное «нелирическое» отступление… Таковые отступления делаю лишь затем, чтобы показать нынешним курсантам, будущим офицерам и не только офицерам, но будущим генералам – училище на редкость плодовито выпускниками-генералами и даже маршалами – так вот показать хочется на примерах «что такое хорошо и что такое плохо». Иногда подобные факты хорошо впечатываются в память и заставляют правильно оценивать свои поступки и своё поведение.

          Но вернёмся в гостиную генеральской квартиры, где обсуждалось важное – что же случилось с курсантским полком уже в финале героического участия его в боях с врагом на подступах к Москве.
          – Так что же всё-таки является одним из важнейших положений при организации боя? – повторил свой вопрос генерал.    
          – Взаимодействие, – неуверенно проговорил Николай.
          – А что так робко? Ведь верно же, верно! – воскликнул генерал. – Именно взаимодействие – важнейший элемент организации боя. Оно заключается, – он сделал паузу, пытливо глядя на Николая.
         Тот отчеканил:
          – Взаимодействие заключается в согласовании действий подразделений и частей по задачам, направлениям, рубежам и времени в интересах наиболее успешного выполнения боевых задач.
          Владимир Михайлович удовлетворённо кивнул головой:
          – Верно… Так вот, мне кажется, что те, кто искал причины гибели большей части, практически почти всех боевых подразделений полка, забывал об этом пункте и не рассматривал его. Итак, приказ направлен и в полк, и в дивизию, и в корпус. Все они соседи, стало быть, между ними старший начальник должен был организоваться взаимодействие, которое им предстояло поддерживать в течении всего выполнения задачи – будь то оборона или отход на новые позиции. Если в наступлении сообщается, что справа наступает такой-то полк, слева – такой-то полк, если в обороне указывается то же самое, ну и следует требование согласовывать с ними свои действия, то и при отходе предполагаются аналогичные действия. То есть… в приказе кавалерийскому корпусу отойти на новый рубеж было указано, что слева отходит сводный полк кремлёвских курсантов. Дивизии указано, что справа отходит сводный полк кремлёвских курсантов. Генералы Панфилов и Доватор обязаны были согласовывать свой отход с командиром полка Младенцевым на протяжении всех действия по отходу. Знаете, для чего?
        – Конечно, – оживившись, сказал Николай. – Ведь если враг обнаружит начало отхода, то попытается использовать это для того, чтобы атаковать в стыках, попытаться вклиниться и нанести максимальный урон.
         – Верно! Так вот, если бы всё складывалось так, то есть связной не дошёл, или линия связи оборвалась, командир полка полковник Младенцев непременно бы узнал о начале отхода соседей от них самих. Они обязаны были согласовать с ним свои действия. Обязаны!!! И они не могла не сделать этого… Теперь остановимся на этом моменте и попробуем разобрать ещё одну выдумку. Командир полка не получил приказ. Что он на необитаемом острове что ли? Ведь был и иной пример… В октябре, вскоре после выхода сводного курсантского полка на рубеж обороны, гитлеровцы атаковали левофланговый полк триста шестнадцатой дивизии и вклинились в его оборону. И тогда начальник штаба этого полка прискакал кружным путём в курсантский батальон, действовавший на левом фланге сводного полка и являвшийся соседом тысяча семьдесят седьмого полка справа.
        – Да, нам рассказывали и об этом – сказал Николай. – И кремлёвцы помогли!
        – Каким образом? – спросил генерал, проверяя знания курсанта.
        – Очень просто. Выполнили требования по взаимодействию с соседями!
        – Так оказывается, взаимодействие было отлажено, – сказал генерал. –
Подразделения курсантов ночью вышли в тыл прорвавшимся гитлеровцам, прошли тихо без выстрела через лесок, внезапно атаковали и перекололи штыками всех до единого. Никто из вклинившихся в боевой порядок полка живым не ушёл. К чему я это веду? Да к тому, что не так всё просто с трагедией полка. А то, что тот бой стал трагедией, сомнений не вызывает. Ведь что произошло. Ночью тихонько снялись с позиций и отошли на новый рубеж и сосед справа, и сосед слева. Тихонько и незаметно от врага и, что ужасно, от кремлёвцев. Утром гитлеровцы начали атаку, и снова, как всегда были остановлены кремлёвцами, снова не смогли продвинуться ни на шаг. Но справа и слева от участка обороны сводного полка кремлёвцев они, к великому своему удивлению, не встретили сопротивления. Там никого не было. Ну и что?! Враг рванулся вперёд и мгновенно окружил батальоны, районы обороны которых были в первой линии. Собственно, основные силы полка. И вот тут возникает вопрос, почему ни Панфилов, ни Даватор не сообщили полковнику Младенцеву об отходе?
         Владимир Михайлович помолчал и продолжил, как бы размышляя:
         – Оба генерала, как известно, храбрейшие из храбрых, оба не только мужественные воины, но и прекрасные, знающие, талантливые командиры. Они не могли забыть о важнейшем – об организации взаимодействии, не могли не выполнить то, что необходимо. Значит, что-то было такое, что не позволило им сделать это. И вот тут приходится обратиться к вышестоящим начальникам. Кто имел право дать приказ на отход? Только Жуков.
        – Но ведь и Доватор, и Панфилов, и Младенцев были в подчинении у Рокоссовского?
         – Хорошо известно, что Жуков отобрал у командующих армиями право самим принимать решение об отходе, – возразил Владимир Михайлович. – Приведу классический пример. Когда Константин Константинович Рокоссовский, считая необходимым отвести войска на Истринский рубеж, не смог убедить в том Жукова, то обратился непосредственно к Маршалу Шапошникову, начальнику в то время Генерального штаба. Было получено разрешение, разумеется, согласованное со Сталиным, но Жуков запретил Рокоссовскому отводить войска. Значит в данном случае приказ об отходе был дан лично им. Ну а генералы Доватор и Панфилов почему-то при организации взаимодействия при планировании отхода не связались с полковником Младенцевым. И вот тут я хочу высказать свое мнение, повторяю, своё личное мнение.
         Николай застыл весь во внимании. Даже его отец, решивший пока суть да дело, выполнить роль хозяина и снова поставить подогреваться остывший чайник, сел на стул, чтобы послушать вывод Владимира Михайловича.
         – Так вот, – ещё раз повторил тот. – Это моё личное мнение, вытекающее из детального изучения обстановки. В полк не только не бы отправлен приказ об отходе, но Жуков генералам Панфилову, и Доватору запретил сообщать Младенцеву о том, что такой приказ отдан дивизии и корпусу. Иначе просто не понять, что произошло. Не могли сразу два генерала – командир дивизии, и командир корпуса – доказавшие своё командирское мастерство, пренебречь столь важным пунктом подготовки к действиям, как организация взаимодействия или попросту забыть согласовать свои решения с соседом. Не могли… Нет, не могли. Кстати, Панфилов погиб как раз в те дни, восемнадцатого ноября, а Доватор спустя месяц – девятнадцатого декабря сорок первого года. Оба генерала – легенда. Оба очень достойные воины. Они могли отвести свои соединения тайно от кремлёвцев только по строжайшему приказу молчать об этом. Иначе просто не объяснить случившееся. Повторяю, в который раз – это моё личное мнение. Но другого у меня нет и быть не может. И кроме Жукова такой приказ не имел права отдать никто! Никто…
       – Жуков? Но зачем он?
       – Может быть одно объяснение, которое лежит на поверхности. Он хотел, чтобы кремлёвцы прикрывали отход дивизии и корпуса и держали врага, пока отошедшие соединения закрепятся на новом рубеже. Чтобы стояли насмерть, не ведая о решении занять новый рубеж обороны.
       Владимир Михайлович не случайно отметил, что объяснение лежит на поверхности. Было ясно, что есть и иное, которое он пока не хотел сообщить курсанту Константинову.
        Жуков в период «развенчания», а точнее пошлого и подлого охаивания Сталина ставший соратником Хрущёва, превратился затем в изгоя, поскольку Хрущёв решил задвинуть его на задворки истории, но в то время, когда проходила встреча Николая с Владимиром Михайловичем, вновь стал выдвигаться антисталинскими силами чуть ли в главные творцы победы. Едва ли стоило говорить курсанту всю правду о Жукове.
       Едва ли стоило объяснять, что Жуков начал своё восхождение под началом Тухачевского и Антонова-Овсеенко во время подавления Тамбовского крестьянского восстания, когда широко использовались расстрелы заложников, концентрационные лагеря и прочие ужасы. Едва ли стоило рассказывать, что, прибыв на Халхин-Гол во время знаменитых событий 1937 года Жуков начал тоже с массовых расстрелов бойцов и командиров с целью «поднятия дисциплины». Едва ли стоило рассказывать и то, что Жуков, будучи начальником генерального штаба в июне сорок первого оч-ч-чень долго копался с передачей в военные округа по приказу Сталина директивы о приведении войск в полную боевую готовность. В результате в некоторые соединения директива поступила вместе с падающими гитлеровскими бомбами. Едва ли стоило рассказывать о том, как Жуков сочинил свой разговор со Сталиным, впоследствии ставший как бы непререкаемым фактом. Жуков придумал, что в самые напряжённые дни обороны столицы, Сталин, якобы, позвонил ему и задал вопрос, удержим ли Москву и прибавил: «Я спрашиваю, как коммунист коммуниста!»
       Не мог Сталин звонить Жукову и задавать ему вопрос «как коммунист коммунисту» такой вопрос, поскольку только он сам, Верховный, знал на него ответ, владея всей обстановкой, на всех фронтах. О том пресловутом разговоре, когда Сталин, якобы, задавал такой вопрос Жукову никто не слышал. Жуков рассказал о нём в своей книге уже через много лет после смерти Сталина.
         А вот в воспоминаниях бывшего командующего войсками Московского военного округа генерал-полковника Артемьева значится совсем другое: «Когда нависла угроза над Москвой, все мы не были уверены в успехе наших войск. Тут и Жуков не выдержал. Он позвонил Сталину и попросил разрешения перенести свой штаб из Перхушкова на Белорусский вокзал. Сталин ответил: «Если вы попятитесь на Белорусский вокзал, я займу ваше место».
        Жуков с такими просьбами больше обращаться не решился. Но подговорил одного из подчинённых позвонить Сталину.
        Об этом звонке рассказал генерал-лейтенант В. Румянцев:
       «Мы с полковником А. Головановым находились у Сталина в кабинете. В это время позвонил комиссар ВВС Западного фронта Степанов. Между ними состоялся такой разговор:
       Степанов: «Товарищ Сталин, разрешите штаб ВВС Западного фронта перевести за восточную окраину Москвы?»
       Сталин:
        «Товарищ Степанов, а у вас есть лопаты?»
       Степанов:
       «Какие нужны лопаты?»
       Сталин:
       «Любые, какие найдутся».
       Степанов:
       «Найдём штук сто».
       Сталин:
       «Вот что, товарищ Степанов. Дайте каждому вашему товарищу по лопате в руки и пусть они начинают копать себе братскую могилу. Вы пойдёте на Запад изгонять врага с нашей земли, а я останусь в Москве и буду руководить фронтами боевых действий».
       Надо ли рассказывать и о том, сколько эшелонов вывез Жуков в качестве трофеев из разгромленной Германии? Ну и нужно ли провести параллели между выступлением Жукова на параде победы и подготовленным им докладом к партийному съезду, на котором началось омерзительное охаивание Сталина? Выступления были диаметрально противоположными. С трибуны мавзолея на параде победы Жуков назвал Сталина самым выдающимся полководцем в истории. В докладе же съезду, который не понадобился, но остался в архиве, а ныне издан в очередном томе сочинений Сталина, он налил тонны клеветы и грязи – ну что ж, лгать так лгать, брать трофеи, так брать немеряно!!!
       Ничего этого не мог сказать Николаю Владимир Михайлович, хотя для понимания того, что произошло со сводным полком кремлёвцев, эти бы факты очень и очень пригодились бы.
      Ну а курсант Константинов, оценив сказанное о том, что курсанты остались на прежних рубежах не случайно, а были оставлены намеренно, воскликнул:
      – Но ведь если бы сказали правду, если бы объявили, что так надо?! Да, разве ж с меньшим энтузиазмом сражались бы кремлёвцы?
      – А ты как думаешь?
      – С ещё большим, поскольку каждый воин, как учил Суворов, должен знать свой маневр. Ну а тут курсанты как раз ничего не могли понять. Они не могли понять, куда делись соседи и что надо делать, выручать ли их или самим занимать круговую оборону.
       – Круговую оборону они всё-таки заняли, но слишком поздно. Враг успел вклиниться в боевые порядки, расчленить их. Курсанты сражались практически до последнего патрона, до последнего курсанта. Гитлеровцам не удалось взять в плен ни одного курсанта, – напомнил генерал.
       – Да, да. Гитлеровцы настолько потрясены мужеством кремлёвцев, что приказали местным жителям собрать на поле боя тела всех погибших воинов с курсантскими петличками, вырыли огромный котлован с помощью навесного танкового оборудования и, похоронив их там, насыпали высокий холм. Затем построили перед этим холмом свои подразделения, произвели троекратный салют и объявили, что, если бы эти самые их солдаты и офицеры воевали бы так, как красные юнкера, война бы уже победоносно завершилась.
        – Ну вот видишь, – сказал генерал. – Всё ты отлично знаешь. Но то, что я тебе сегодня сказал, оставь пока при себе. Не надо об этом никому рассказывать, потому что тебя сразу обвинят в том, что ты занимаешься развенчанием герой Великой Отечественной войны. Я верю, что настанет время, когда о гибели кремлёвцев можно будет сказать правду во всеуслышание. Как и о многом другом. Ну а теперь пора и чаю выпить…
       
        Домой к отцу Николай после встречи уже не поехал. Спустился в метро и отправился в училище. День не прошёл напрасно. Если и не прояснилось окончательно всё, что касалось полка, то, во всяком случае, он почувствовал живой интерес к истории, к работе исследовательской.      

             Глава тридцать третья
     Стажировка в войсках

      Третий курс подходил к концу. Лето. Экзамены. Но… Третий курс завершался особо – не так как другие. В конце третьего курса по плану – стажировка в войсках в должности командира взвода. Можно сказать, первая проба сил. Время стажировки – месяц.
      В конце июня 1-я и 2-я курсантские роты выехали в разные города Калининградской области. Второму взводу первой роты достался город Черняховск, первому взводу – Гусев, ну и так далее. В Черняховске дислоцировалась 18-я гвардейская мотострелковая Инстербургская Краснознамённая ордена Суворова дивизия. Взвод курсантов в дивизию? Конечно. В мотострелковой дивизии три мотострелковых полка, в каждом девять рот, в каждой роте три взвода. Считайте, сколько надо командиров взводов. Одних рот двадцать семь!
       Для офицеров дивизии приезд курсантов – манна небесная.
      Едва Николай Константинов вместе с Евгением Лебедевым прибыли в расположение, командир роты поздоровался с каждым за руку и сказал:
      – Ну, ребята, хоть немного отдохну месячишко. С весны один колупаюсь. Взводных у меня некомплект. Единственного на уборку урожая забрали. Ну садитесь, рассказывайте, как там наше училище, здравствует?
      – А вы кремлёвец?! – почти хором воскликнули курсанты. – Да, ещё при генерале Ленёве окончил. Был у нас такой начальник.
      – Слышали, – сказал Константинов. – А сейчас у нас генерал Неелов.
      – Тоже слышал. Интересуюсь, чем живёт училище. Ну что ж, посмотрим, чему вас научили. Значит тебя – он указал на Константинова – на первый взвод поставим, а тебя – кивнул Лебедеву – на третий. Во втором у нас заместитель командира взвода крепкий парень. И сам справляется. А первый и третий взвода хотелось бы, чтобы вы подтянули. Полк у нас на бронетранспортёрах. Недавно БТР-60 ПБ получили. Это не случайно – к чему-то готовят серьёзному, ну да я не о том. Машину знаете?
       – Уже освоили, – сказал Женя Лебедев.
       – Правда, мы в основном будем действовать пешим по машинному, – уточнил ротный. – С планом боевой подготовки на июль познакомлю. Ну а на остаток июня – расписание занятий на доске документации висит. Там, где значится, что проводит замкомвзвода – это всё теперь ваше. Видите, даже не мог написать «проводит командир взвода». Ни одного в наличности.
       Командир роты был весёлый, разговорчивый капитан, росту чуть выше среднего, подтянутый, с волевым чуть обветренным лицом. Пехотного командира легко узнать – все ураганы в лицо.
       – Так… Ещё момент. Перед строем я для вас «товарищ капитан», а так – в обиходе, Василий Трофимович. Поняли?
       – Так точно, Василий Трофимович! – не сговариваясь, ответили курсанты.
       В канцелярию вошёл коренастый майор:
       – А-а, Трофимыч, больше всех себе курсантов отвоевал. Ну ладно, быть по сему.
       Перед ребятами предстал настоящий боевой комбат. Движения уверенные, голос твёрд.
       – Ну что, товарищи кремлёвцы, посмотрим, каковы в деле. Я-то выпускник Ленинградского ВОКУ имени Ленсовета.
       – У нас командир взвода был из вашего училища. Капитан Минин. Теперь он курсантской ротой командует, – сказал Лебедев.
       – И комбат у нас Чернопятов, – прибавил Константинов.
       – Чернопятов? Коля, простите, Николай Тихонович. Отлично помню. Хоть и на разных курсах, но помню. Спортсмен…
       – Ну он далеко пойдёт! Сильный командир…
       Комбат сделал паузу и заключил:
       – Ну вот, для первого знакомства достаточно. Ближе познакомимся в процессе службы. А теперь за работу! Дел по горло – и главное, как всегда главное, а сейчас особенно – боевая подготовка. Планируются крупные учения, очень крупные. Когда будут, никто не знает.
       – Вот бы нам успеть попасть на них, – мечтательно проговорил Константинов.
       Комбат бросил на него быстрый взгляд, хотел что-то сказать, но решил, что не стоит и, попрощавшись, столь же стремительно как вошёл, покинул канцелярию роты.
      – Командир батальона майор Бардин Алексей Иванович, – запоздало представил его ротный. – Но с ним и в строю, и вне строя – «товарищ майор». Поняли?
      – Так точно!
      – Город посмотрели? – спросил ротный.
      – Мельком, в окошко автобуса, – ответил Константинов.
      – Река красивая… Пойма широкая, – прибавил Лебедев.
      – Охо-хо, река! – сказал командир роты. – Вы знаете сколько у нас тут рек? Три! В городе сливаются реки Инструч и Анграпа. И эта точка этого слияния является истоком реки Преголи. Кстати, реки – самое беспокойное место, потому что, ну как бы сказать, – лакомое для солдат. Вы же знаете, что в армии одиночное купание запрещено. Есть, конечно, у нас купальни, выводим солдат, но медики ставят ограничения – температура воздуха, температура воды. Ну и некоторые удальцы бегают искупаться. А это, сами знаете, частенько заканчивается несчастными случаями. Поэтому патрули по берегам жёсткие, просто даже лютые.
       – Да мы уж наслышаны о комендатурах в этих краях, – засмеялся Константинов. – Те, кто в прошлом году на стажировку приезжали, и с гауптвахтой познакомились.
       – Да, ребятки, тут я должен вас предупредить. Вы хоть нынче на месяц как бы в офицерских должностях, да и в полку к вам отношение, как к офицерам, но не забывайте, что вы курсанты. В город без увольнительной – ни шагу. Начальники патруля даже не разговаривают… сразу на губу.
       – А куда здесь в увольнение то ходить? – удивился Константинов.
       – Э-э, тут вас старшекурсники недоинструктировали, – усмехнулся ротный. – Известно, куда. В дом офицеров на танцы. Ну а там как раз комендатура и вылавливает тех, кто в самоволке. Словом, чтоб стажировка шла спокойна, в город, повторяю, без увольнительной записки носа не показывайте.
       – Танцы? – пожал плечами Константинов.
       – Конечно… тут девицы только и ждут курсантов. Есть шанс захомутать. И случаи таковые были. После стажировки приезжали и забирали наиболее расторопных. Ну и просто пообщаться, некоторые тоже не против.
        В коридоре послышался шум. Ротный посмотрел на часы.
        – Так, рота вернулась с обеда. Пойдёмте, я вас представлю личному составу. Кстати, вы обедали? В столовой для вас накрыто уже с обеда…
        – Мы в офицерскую столовую собрались, – ответил за двоих Лебедев.
        – Н-да… Время идёт, а ничего не меняется. Мы тоже, помнится, на стажировке никак не хотели солдатской пищей питаться. Кстати, у нас столовая очень неплохая. И есть фирменное блюдо заместителя командира полка по тылу… Котлеты делают великолепные. Он заставил и этим горд. Не обижайте. Когда дежурным по полку хожу, с удовольствием пробу снимаю. Ну да ладно. Кстати, столовая за территорией полка. Могут быть проблемы.
         – Неужто поесть не пустят? – удивился Константинов.
        Дверь открылась, вошёл сверхсрочник, старшина роты.
        – Товарищ капитан, рота прибыла с обеда. Какие будут указания?
        – Сейчас. Мы идём.
       Солдаты с интересом разглядывали ребят в такой же как у них полевой форме, но с погонами, выделяющимися своей золотистой окантовкой.
       Прозвучала команда «смирно». Командир роты плавно провёл рукой, проговорив «вольно» и вышел на середину строя, указав курсантам место рядом с собой.
       – Товарищи! Нашего полку прибыло, – весело, с улыбкой сказал он. – Правда не очень надолго. Всего на месяц в наш коллектив вливаются курсанты прославленного Московского высшего общевойскового командного училища имени Верховного Совета РСФСР. Курсант Константинов, – он указал на Николая, – назначен командиром первого взвода. Курсант Лебедев назначен командиром третьего взвода. С этой минутой курсанты ваши полноправные командиры, и вы обязаны подчиняться их приказам и распоряжениям. Ну а теперь… у нас по распорядку личное время. Прошу не опаздывать на построение на самоподготовку. Во время самоподготовки личный состав первого и третьего взводов познакомятся со своими командирами ближе. Рота!
       Было видно, как солдаты всего развёрнутого вдоль коридора двух-шереножного строя, чётко приняли стойку «смирно».
       – Разойдись! – выдохнул командир роты и коридор сразу заполнился разноголосым шумом.
       Послеобеденное время священно. Тридцать минут никаких работ, никаких строевых и прочего. Солдат должен отдохнуть после приёма пищи перед следующими занятиями или спортивными мероприятиями – смотря по тому, что далее значится по распорядку.
      
      Офицерская столовая находилась через дорогу от КПП полка. Курсанты собрались большой группой и отправились на обед. Никто их не остановил, ведь они же как никак почти офицеры.
      Офицерская столовая – небольшой зал с чистенькими столами, покрытыми белыми скатертями. В столовой как бы наполовину самообслуживание. Взяли подносы, прошли вдоль раздачи блюд, но уборка – за официантками, молодыми женщинами в аккуратных фартучках.
       Во всём этом обеденном походе – главное самостоятельность. Не ведут тебя строем в столовую, не тренируют, если песня исполнена плохо. Конечно, в полку никто в столовую водить строем курсантов не собирался. Поди, собери их, если они по батальонам разбросаны. Но, тем не менее, всё же хотелось побольше воли и независимости, чтобы почувствовать себя как бы уже офицерами. Ну а что касается солдатской столовой, чтобы не обижать заместителя командира полка по тылу, на обед отправляли кого-то по очереди, что отведал за себя и за товарищей котлет, которые, действительно, оказались очень вкусными.
       В первый день на обед отправились поздновато. Ну что поделаешь – день приезда. Поэтому назад шли торопливо. Нужно было успеть на самоподготовку. Работа началась. Вечером сбор всех, кто стажировался в этом полку, но это уже сбор для уточнения задач и координации действий.
       До начала самоподготовки успели ещё обсудить с командиром роты кое- какие планы на занятия следующего дня и вперёд. К личному составу.

      Константинов на минуту задержался в коридоре перед дверью, собрался с мыслями и вошёл в класс.
       – Взвод, встать. Смирно! – скомандовал старший сержант и повернулся с докладом: – Товарищ курсант, первый взвод занимается самоподготовкой. Заместитель командира взвода старший сержант Гришин.
      Константинов вышел на середину класса и громко сказал:
      – Здравствуйте, товарищи солдаты и сержанты!
      – Здравия желаем, товарищ курсант, – дружно ответил взвод.
      – Вольно. Садитесь! – как это и положено, сказал Николай, и команду повторил старший сержант, продолжавший стоять рядом.
      «Ну вот… Пройдёт чуть больше года, и я также войду в класс, а скорее остановлюсь после представления перед строем, и начнётся служба, а не стажировка на месяц – служба, долгая командирская служба», – подумал Николай и заговорил о деле:
       – Товарищи, с этой минуты начинается наша совместная работа – для меня это стажировка, то есть проба сил и в командовании, и в обучении вас военному делу, ну и вообще в службе. Ну а для вас… Что, на мой взгляд, важно для вас. Командир роты сказал, из какого училища мы прибыли. Подготовка в Московском общевойсковом командном училище очень серьёзная. И вот ваша задача впитать те знания, которые я смогу вам дать за это время. Заметьте, знания самые свежие – училище наше в какой-то мере законодатель в боевой учёбе.
        Он внимательно осмотрел взвод. Ребята ему нравились – слушают с интересом, без всяких ёрничаний. Смотрят по-доброму, без иронии.
        – Завтра у нас с вами тактика. Тема: «Действия солдата в походном охранении на марше в предвидении встречного боя». Сейчас мы ещё раз повторим то, что вы уже изучили по данному вопросу, ну а завтра – завтра мы решили подготовить вам небольшой сюрприз: сделать занятия живыми и интересными.
       Константинов заметил, что многие заинтересовались этим самым обещанным сюрпризом.
       – Не буду таить… Мы с моим товарищем, курсантом Лебедевым, решили после практических занятий по отработке действий в походном охранении, провести, как бы это сказать, ну… двухсторонние занятия. Мы разводим взводы на исходные, и начинаем выдвижение на встречу друг другу. Вот тут и проверим действия пеших дозорных – это раз, действия дозорной машины – это два. Ну и сами с курсантом Лебедевым потренируемся в управлении взводами в учебном бою. Командир роты одобрил такое предложение. Мало того, он будет как бы посредником между взводами.
      Действительно, задумав на пути с обеда этакое занятие, Константинов рассказал о задумке товарищу, а затем они вместе предложили всё это командиру роты.
        Тот не сразу, но согласился. Было о чём подумать и ему. Но уже то, что предлагалось новое, необычное, интересное занятие, было хорошо. Он тут же разложил перед курсантами план учебного поля, посетовав, что некогда выехать на местность. Ну и всё было решено и продумано за оставшееся до самоподготовки время. Оставалось только вечерком составить подробнейшие планы-проспекты. Тут уж контроль был особый. Планы-проспекты обещали проверять и преподаватели, которые прибыли вместе с ротами, чтобы контролировать стажировку по своим направлениям, и главное, помогать курсантам в методике проведения занятий.
         После совещания вышли прогуляться по расположению полка. Всё компактно, аккуратно, всё в чистоте и порядке.
        Вышли не все. Многие были ответственными в ротах. Ответственный! Наверное, впервые этакое дежурство было даже приятно. Командиры рот предоставили для ответственных ротные канцелярии. Сидели ребята с курсантскими погонами за столами ротных командиров и ощущали себя уже совсем не курсантами.
        Всё шло по распорядку. Личное время, вечерняя прогулка, вечерняя поверка и отбой.
       Курсантов разместили в казармах по батальонам, в которые они были назначены. Специально освободили какие-то наиболее пригодные для этого комнаты, поставили кровати, тумбочки, словом размещение, конечно, солдатское, без излишеств, но всё же отдельно. Ну и всякие там команды – «отбой», «подъём», «выходи строиться на зарядку», их не касались. Но это вовсе не означало, что можно подольше поспать. Ну максимум на время зарядки, да и то лучше уж сходить умыться, почистить зубы, чтоб потом не толкаться, когда все вернутся.
     Ну а дальше уже можно включаться в распорядок дня.
     Завтрак. Завтракать пришлось в солдатской столовой, потому что офицерская работала только во время обеда. Какие уж там завтраки у офицеров в полку? На это ни секунды нет. Пересёк КПП и всё, как заведённый весь день, до той минуты, когда покинул территорию.
       После завтрака взводы получили оружие, снаряжение и всё необходимое для занятий.
       Весёлый вихрасты паренёк, занимая место в строю, когда ещё не было никаких команд, спросил у Константинова:
       – Товарищ курсант, что и «броники» дадут для занятий, ну для того чтобы взвод на взвод?
       – Нет, «броники», конечно не дадут. На такие занятие не полагаются. Это уж наша задумка.
       – Значит, как всегда, пешим по машинному. Чур я водитель, – и он стал крутить руками, словно держал воображаемый руль и рычать, словно двигатель.
       Все засмеялись, засмеялся и Константинов. Он понял, что вот во время таких отступлений, вполне дозволяемых дисциплиной, надо научиться участвовать в шутках, но… лишь настанет время, сразу всё переводить на серьёзные рельсы.
        И воспользовавшись, что паренёк обернулся, чтобы переброситься парою фраз с кем-то из приятелей, сказал:
        – Бронетранспортер! Стой. Вы же снесли ворота автопарка…
        Снова общий смех, а минуту спустя Константинов одёрнул гимнастёрку, вытянулся в струнку и скомандовал:
        – Первый взвод, равняйсь. Смирно. Равнение на-лево! – вот тут главное не дать петуха. Конечно. Голос командирский отрабатывали все, но отработка отработкой, а вот практика.
       Скомандовал правильно, по-командирски и подошёл строевым шагом к командиру роты:
       – Товарищ капитан, первый взвод готов к выходу на тактические занятия. Командир взвода курсант Константинов.
      – Первый взвод выводите из казармы.
      – Есть! Взвод! – и снова напряжение – не опростоволоситься бы: – Нале-ВО!
      Ура. Получилось.
      – За мной не в ногу, шагом марш.
      По мосту нельзя идти в ногу, войдёт в резонанс и разрушится, а уж по казарме и подавно.
      Через пару минут вся рота построилась, и командир роты приказал:
       – Курсант Константинов, ведите роту на тактическое поле. 
       Николай увидел, как обиженно опустил голову Женя Лебедев. Понятно. Каждому хочется покомандовать ротой вот так, по пути хотя бы в столовую – но в столовую задача старшины, а вот на занятия… На тактическое поле или на стрельбище, тут уж другое дело.

       Глава тридцать четвёртая
       «Скачки» в доме офицеров

     Среди недели, когда шли занятия, Константинов воспринял сообщение о том, что в доме офицеров бывают по субботам и воскресеньям танцы, довольно равнодушно. Но вот настала суббота, и к нему забежал приятель, который попал стажироваться в соседний батальон.
      – Ну что, сегодня идём? Почти весь наш взвод собирается, – спросил он, едва заглянув в дверь класса. – Все собрались, кроме, конечно, ответственных в ротах, да и те потом подойдут.
      – Не понял? – вопросительно посмотрел на него Константинов. – В какой это поход собрались?
      – На скачки в дом офицеров, – пояснил приятель.
      – А увольнительные?
      – Мы уж думали, гадали, узнавали, где взять? Наши отцы-командиры говорят, что у них бланков нет, а полковые – к нашим отправляют, мол, они за нас отвечают.
      – Говорят здесь патруль лютует, – с сомнением сказал Константинов.
      – Ничего, прорвёмся. Так идёшь?
      – Ответственный я сегодня. Так что не получится.
      – Ну так поменяйся с Лебедевым. Он не любитель скачек, – посоветовал приятель.
      – Лебедев в кино намылился. Говорит, давно хотел фильм посмотреть, который сегодня в полковом клубе.
      – Ну вот пусть роту в клуб и ведёт, – решил за всех приятель. – Так что я за тобой захожу?
      – Идите, а я после фильма попрошу Лебедева вечернюю поверку провести и сразу в дом офицеров, – пообещал Константинов.
     Как ни удивительно, именно это и спасло его от неприятностей.
        Он освободился, когда Женя Лебедев вернулся из клуба. Собственно, делать ему вечером было нечего. Что в комнате отдыха сидеть, что перед ротой выйти и послушать, как старшина читает список личного состава – разница невелика. Согласился подменить, предупредил:
        – Ты там осторожнее. Смотри. На патруль не нарвись.
        – Постараюсь…
       Время было уже совсем не раннее, а светло, как днём. Белые-то ночи – они ж не только в Ленинграде. В Ленинграде они традиционны, там они как бы узаконены. Но и Черняховск почти на той же параллели. Так что темнело там лишь после полуночи, да и до не очень.
       Черняховск – городок небольшой. Дислоцировалась же в нём полнокровная мотострелковая дивизия, а это три мотострелковых полка, один танковый полк, один артиллерийский полк и большое количество отдельных батальонов, дивизионов и прочих подразделений. Так что представлял из себя городок, по существу, военный гарнизон.
       Константинов разузнал, где дом офицеров и отправился в путь.
       Шёл, конечно, осторожно. Но как тут с осторожничаешь? Вышел из-за угла, а впереди вот они – старшина сверхсрочной службы с повязкой, а рядом два солдата. И не убежишь. Неизвестно, куда бежать, да ведь вся команда такая – от старшины до солдат, что за честь почтёт курсанта изловить. Сверхсрочник – по своим причинам, солдаты – по своим. И те, и другие несколько из иного клана, нежели курсант. Ещё и не офицер, но уже и не солдат.
       Что делать? Вот сейчас, только приблизишься, сразу вопрос – увольнительная, ну а дальше верный путь на гарнизонную гауптвахту до выяснения обстоятельств, ну и до того момента, когда-либо свои курсантские отцы-командиры, либо полковые вызволят оттуда.
       Комендантский патруль подчиняется коменданту гарнизона, а тот в свою очередь – начальнику гарнизона. Начальник гарнизона, естественно, командир дивизии. Дивизия здесь – основа основ всего воинства. Хотя вот, к примеру, в Калинине – это Константинов точно помнил, поскольку поразила такая деталь. Начальник академии ПВО, маршал авиации не являлся начальником гарнизона, поскольку такую должность обычно взваливали на командира общевойскового, более к тому подготовленного, то есть опять-таки на командира дивизии.
      Решение пришло сразу. Сверхсрочники – это такой народ, который обычно терпит мелкие обиды от курсантов. Памятен случай со старшиной Любимовым в первый же день пребывания в училище. Небрежение, мол, я вот скоро офицером стану, а ты, старшина, так старшиной и останешься.
      Прапорщиков в 1968 году ещё не было. Институт прапорщиков был введён несколько позже.
      Константинов решительно пошёл навстречу, поскольку уже заметил живой интерес старшины к своей особе. Сблизившись, перешёл на строевой шаг и остановившись в трёх шагах от начальника патруля, громко спросил:
       – Товарищ старшина, курсант Константинов, разрешите обратиться? – всё как предусмотрено по уставу – назвал звание того, к кому обращался, сообщил свои воинское звание и фамилию.
       Старшина аж даже чуток выше встал – поднялся над своими подчинёнными из патрульного наряда. Вон, мол, как курсант обращается. Глядите!
       – Да, пожалуйста, курсант Константинов, – ответил старшина сверхсрочной службы, – слушаю вас. Что вас интересует?
       – Вот, получил увольнительную после трудового дня – ответственным был сегодня в роте – хочу заглянуть в дом офицеров, а что-то сбился, никак не найду его.
       Расчёт тонкий и точный. После вот этаких прибамбасов, будет ли старшина требовать увольнительную? Его курсант уважил, даже строевым подошёл, честь отдал, в струнку вытянулся. Если бы что, так шмыгнул бы за угол и попытался уйти, а здесь всё чисто.
       Старшина даже за руку повыше локтя взял и повернувшись, показал:
       – Вон, видите перекрёсток впереди? Там повернёте налево, ну и метров через сто пятьдесят будет дом офицеров. Поспешайти. Танцы скоро закончатся.
       До утра при советской власти скачки не устраивали. Заботились о том, чтобы люди могли выспаться. Ну может, конечно, где-то и случалось, но не в доме же офицеров.
        – Спасибо, товарищ старшина. Разрешите идти? – и Константинов вскинул руку к головному убору.
      – Да, да, товарищ курсант, пожалуйста, идите, хорошего отдыха, – пожелал начальник патруля и Николай, ещё раз поблагодарив, решительно зашагал в указанном направлении.
      До слуха долетело сказанное старшиной патрульным:
     – Вот видите, какой дисциплинированный курсант. И очень уважительный.
      А уважительный курсант поспешил повернуть на указанную улицу и уже издали заметил толпящийся народ у входа в одно из зданий. Это был гарнизонный дом офицеров.
       Взял билет и вошёл в зал, полнёхонький от танцоров. В ту пору всё чаще и чаще даже в военных клубах играли безобразную музыку дебилов и дегенератов, потоком льющуюся к нам с Запада. Что-то гремело, шумело. Если отойти подальше, будет слышен самый настоящий барабанный бой.
       От такой музыки толку никакого. Пригласить барышню, что бы безобразно и пошло подрыгаться? Это в военной форме-то? Отвратительное явление. А как познакомиться? В этаком шуме задавай не задавай вопрос даже о том, как зовут, не услышишь.
       Только через два танца заиграли что-то медленное, правда совершенно неопределённое. Методом исключения можно было понять, что это не танго и не медленный фокстрот. А что же? Перетоптушки. Познакомяшки. Приглашает парень барышню, обнимает её до тех пределов, которых она позволяет, ну и стоят они под музыку, изредка двигая ногами. Зато можно поговорить. И не только…
      Константинов осмотрел зал и замер в оцепенении. У окна стояла стройная, высокая, чуть ниже него девушка с распущенными, роскошными светло-русыми волосами. Он рванулся к ней, пока кто-то не опередил, и пригласил на танец.
         Он даже попытался её вести, успевая расспрашивать, кто она, как зовут и прочее.
        Она что-то отвечала, но услышать среди шума десятков голосов, почти заглушавшего музыку, было невозможно. Но так было приятно с нею топтаться… И вдруг, как ветерок пробежал по залу…
        – Патруль…
        Это сообщение летело, передаваемое из уст в уста.
        В зале было, видимо, очень много народу воинского без увольнительных, потому что танцоры стали массово покидать дом офицеров, причём, многие вместе со своими партнёршами. Один патрульный наряд не в состоянии проверить у всех увольнительные. Пока проверял у двух солдатиков, мимо пронесли ещё десятки, да и Николай улизнул, благодаря своей барышни, распушившей плащ таким образом, что в момент пересечения опасного рубежа, он скрыл «уважительного курсанта» от глаз начальника патруля.
       На улице сумерки сгустились, но лишь самую малость. А всё же сгустились. Всё-таки ночи в Черняховске не такие белые как в Ленинграде.
      Выскользнули, а тут свет фар… И снова волна предупреждения:
       – Облава!
       Действительно, подъехала машина, видимо, сразу с несколькими патрульными нарядами. Константинов со своей барышней успели немного отойти, и когда машина поравнялась с ними, барышня загородила его от света фар с помощью того же плаща-выручалки.
       Он встал спиной к стене дома, она – лицом к нему. Глаза было в глаза, губы близко-близко, но она уклонилась от поцелуя и сказала:
       – Что ж, придётся погулять, уж раз спасла от патрулей. Пойдём на берег реки. Там наши с гитарой собираются…
      Константинов послушно пошёл, не зная куда и зачем.
      Шли, конечно, не по улицам. Барышня провела его дворами. И скоро они оказались в парке. Точнее это был даже не парк, а лес, примыкающий к реке, русло которой серебрилось в мертвенном свете неба.

       На небольшой поляне действительно собралась молодежь. Кто-то играл на гитаре, кто-то напевал негромко какие-то песни. Здесь были ребята и в штатском, и в форме, причём, Николай приметил нескольких слушателей Ленинградской Военно-медицинской академии имени Кирова, которые проходили стажировку в том же, что и он полку. Он даже на днях встретил своего однокашника по Калининскому СВУ Сашу Ерошина. У них третий курс был не предвыпускным, а скорее серединным – впереди ещё два. Ну а дисциплина в медакадемии, как говорили, очень жёсткая. Вот и по полку они ходили только строем. С однокашником своим Константинову удалось поговорить всего пару минут, когда тот вышел из столовой и ждал команды на построение.
      И надо же. Самовольщики! Что ж, Константинов уже слышал об одном правиле – чем жестче дисциплина, тем больше нарушений.
       Обратная получается реакций. Казалось бы, закрути так, чтоб личному составу было не продохнуть, ну и порядок – все по струнке будут ходить. Ан-нет. Нарушения нарастают как снежный ком, пущенный с горы. Психологи давно над этим ломали головы. И пришли к выводу, что гораздо важнее жёсткости, справедливость командира, его внимание к подчинённым, человечность. Видеть в подчинённых истуканов, оловянных солдатиков – значить, в таковых их и превратить.
       Подходить к слушателям академии Николай не стал. Остановился вместе со своей несравненной барышней в сторонке. У неё оказалось немало знакомых. Она шепнула:
       – Здесь все ребята военные. Просто некоторые ухитряются переодеваться в гражданку.
       Много было девушек. Словом, спустя годы, всё это назвали бы молодёжной тусовкой. Но в те времена русский язык настолько не коверкали. Пили соки, а не флеши. Флеши – это всё же оборонительные укрепления. Были райкомы и руководили ими секретари, а не мэрии, во главе с мэрами – так и хочется первую букву поменять на другую, или вообще назвать руководителя мэрии – мерином. Мэрией правит мерин. Был народ, а не масса, вылезшая из штиблет-меншев. Были деньги, а не бабло. Были милиционеры, а не менты, в последствии, с принятием закона о полиции, ставшие, видимо – пантами, поскольку с какой стало стати именовать полицейского ментом. Были горсоветы, а не админструации. Были популярные песни, а не х… как их там ха-ха-ху-ху-хихи-иты. Конечно, и в то время были «виртуозы», способные выражать при помощи непечатных междометий свои мысли, но хоть нецензурно, но понятно, а при демократии, ввели лексикон, ещё хуже нецензурного, да к тому же ещё и непонятный. Откройте инструкцию к любому прибору советских времён, сразу во всём разберётесь. Откройте инструкцию, созданную при демократии, так ведь ничего не поймёте. Выражать своим свои мысли разучились, поскольку дума стала законодателем обдумывания мыслей. Ну и пошло пережёвывание мыслей до полной кашицы, точнее до состояния испражнения. А вообще демократы очень любят после обильного пиара ходить в самет и делать брифинг…
      А вот песни, которые услышали Константинов и его барышня на лесной поляне, были вполне понятны. Пели песни Визбора…

И потихонечку тянется трап от крыла,
Вот уж действительно пропасть меж нами легла
   
       Пел паренёк с гитарой.
       Или задушевно…
       Ночью, в узких улочках Риги,
       Слышу поступь столетий…
       Слышу века, но ты от меня далека…

       Пел гитарист грустно, но с надеждой…

       Демократии такие песни недоступны… при демократии гремит что-то вроде:
        «Ох какая же зараза – девочка моей мечты».
       Демократия дала молодежи шедевры инструкций:
«Ты целуй меня везде, восемнадцать мне уже…»
       Тут что-то не так… «Везде» с «уже» ну никак не рифмуется.
Наверное, я что-то путаю. Исполнитель мужским голосом выводит за девицу, а что выводит?
     Ты целуй меня везде… что же там рифмуется – а, ну конечно, что-то чешется в… Да, изначально сочиняли так, наверное.
Или другая рифма – к «уже».
       Поцелуй скорее же, встала я с горшка уже…
       И главное поётся от имени девицы мужскими голосами. И ведь слушают! Вот что удивительно: слушают.
       Думаю, на той поляне, где Константинов заслушался песнями со своей барышней, этакую мерзость слушать бы не стали, а засунули бы певца головой в тот самый горшок, из которого «он» (принявший роль «она» или «оно») вылез и вопил мужчинковским голосом явного «косилы» от армейской службы.
      А при демократии нагло именуют себя мужчинами особи, не решившиеся по своему женоподобию, надеть погоны и отсидевшиеся под юбками, чтобы потом крутить шарманки-иностранки на сцене.

       На поляне было довольно весело. Спели одну песню, другу… звучало…
 
Ты у меня одна, словно в ночи луна…

       Да, Николай, и его барышня, и все собравшиеся даже представить себе не могли, что пройдёт каких-то двадцать лет, и с вожделением те, кому тогда будет около двадцати, будут слушать совершенное убожество, состоящее из слов, достойных Эллочки-людоедки из «Двенадцати стульев».
      Серость демократии захлестнёт страну. Исчезнут поэты. Вернее, они будут удалены подальше от сцены, чтобы не мешали серости убеждать слушателей, что они не серость, а таланты.   
       Двадцать раз «я беременна», двадцать раз «это временно»,
       Ну а потом уже и вовсе «на-на-на-на-на» практически на протяжении всего, как там теперь ху… ***… Ах, да – хита.
     И причём, Николай не заметил на поляне спиртного. Были какие-то бутылки, типа «Буратино» или «Саян», словом что-то просто пили, чтобы горло смочить во время песен.
     Демократическая тусовка невозможна без пива – этого средства, внедрённого западом с целью подрыва генофонда России. Ведь хмель, как утверждают учёные – младший брат конопли. Мало того, что через пиво кто-то приходит к наркотикам – это тоже цель туда привести молодежь через продажных агентов – но и ещё одно качество: у этого напитка, давно уже потерявшего рецептуру российского пива – производитель иноземный, причём производитель импотентов. Сначала реклама кричала: «Пейте пиво!» Ну что ж, попили вволю, создали нуждающихся в средствах от импотенции. И сменилась реклама…. Завопила о единственном средстве, способном вернуть мужское достоинство.
       И вот уже прибаутка у тех, кто прошёл школу пива и двинулся далее: «Лучше выпить водки литер (именно так звучит), чем… – впрочем далее не совсем прилично, ну, словом, ласкать женщину. Водки «литер» гораздо предпочтительнее, потому как завершать ласки уже нечем – после регулярного употребления пива всё перестало работать.
         
       Ну а тем, кто собрался на поляне, такое ещё не грозило, потому что они пели песни нормальные, потому что разговаривали нормально, потому что были нормальными парнями, хоть и сбежавшими в самоволку, но сбежавшими из воинской части, а не отправившиеся в ночной клуб из-под маминой юбки. То есть, они не тусовались, подогревая себя отравою из канцерогенных банок, а разговаривали, смеялись, рассказывали смешные истории, причём, не пользуясь неформальной лексикой, потому что с ними были советские девушки, а не либеральные отбросы, так хорошо высвеченные в своё время в фильме «Авария – дочь мента».
       Рядом с Константиновым стояла просто неотразимая барышня. Ему даже не верилось, что вот такое чудо чудное и рядом с ним. Он восхищался красотой, мелодичным голосом, он восхищался сообразительностью – как ловко она укрыла его от патрульного наряда.
       Он осторожно обнял её. Она руки его не убрала, не отстранилась, а напротив, даже прильнула к нему.
       – Хорошо поют, – шепнул он.
       – Это ребята из медакадемии. У них там какой-то ансамбль. Обещают в конце стажировки концерт в доме офицеров дать, если начальство позволит. Их начальство. В доме офицеров не против.
       – А вы из этого города или в гостях? – спросил Константинов.
       – У бабушки в гостях.
       – А откуда приехали? – снова поинтересовался он.
       – Из Питера. Отец там служит.
       «Эх, жаль, что не из Москвы, – подумал он. – Попросил бы телефон, встретились бы».
       И тут же с ревностью подумал, что она может быть знакома со слушателями-медиками. Впрочем, она этого никак не проявила. И тогда у него мелькнула мысль, что барышня его заинтересована знакомством с ним.
       Он пытался как-то развить знакомство. Пытался заговорить о следующей встрече.
       Она ответила неопределённо:
       – На танцы хожу. Там увидимся. Или вот здесь бываю. Обычно с подружкой. С местной. Просто она сегодня в ночь дежурит в госпитале. Медсестра. А так с ней. Одной как-то не то. Вот с вами – другое дело.
       – Так может договоримся?
       – Боюсь подвести. Нет, нет – нет ничего лучше неожиданной встречи, если судьба позволит. Если судьба – то судьба.
       – А вы хотели бы встретиться ещё раз.
       – Ещё только раз? – засмеялась она.
       – Не раз, конечно, не один раз, если, конечно…
      – Отчего же не встретиться, – пожала она плечами. – Можно.
      – Ну так договоримся где и когда… Или знаете, скажите мне свой телефон или адрес?
      – Телефона у бабушки нет, а адрес. Нет, бабушка будет недовольна, что адреса даю. Встретимся, как говорила, на танцах или вот здесь. Я часто бываю тут, когда свободна, – она осеклась и поправилась, – Когда подружка свободна.
      Николай внимания на уточнение о подружке не обратил, потому что барышня его поздоровалась с двумя солдатиками, появившимися на поляне.
     Он посмотрел на неё вопросительно.
     – Они часто здесь бывают. Примелькались, – поспешила сказать барышня, которая так ещё и не назвала своего имени.
     Николай решил поправить эту оплошность. Действительно, он и себя не назвал и её имени не спросил. Слишком сумбурным было знакомство, да ещё с опасным вмешательством патрульного наряда и назревавшей облавы на самовольщиков.
       – Меня зовут Николай, а вас?
       Она повернулась к нему, пристально посмотрела на него, казалось пронзила взглядом. Сказала:
       – Татьяна…
       На поляне произошли какие-то движения. Один из солдатиков, из тех, что поздоровался с Татьяной, подошёл и протянул ей гитару:
       – Спой, Танечка!? Что ты сегодня уж очень увлечена товарищем курсантом. Забыла старых друзей и благодарных пац…
       Она перебила:
       – И пацанов благодарных? Ну что, спою…
      И снова Николай не обратил внимание на это «пац…» – продолженное, как «пацанов», потому что Татьяна перебрала струны и запела…

Изгиб гитары жёлтой ты обнимешь нежно,
Струна осколком эха пронзит тугую высь
Качнётся купол неба большой и звёздно-снежный
Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались…

       Была тёплая июльская ночь. Тишину лесопарк нарушали лишь переборы гитарные и слова песни, исполняемой приятным голосом очаровательной девицы.
       Николай смотрел на неё как на чудо чудесное, как на волшебство, внезапно озарившее его жизнь. Ему хотелось петь с ней вместе, потому что пела его душа, но он слушал заворожённо и ловил на себе завистливые взгляды тех молодых людей, которые не знали ни её, ни его прежде и, вероятно, полагали, что это его девушка.
       Она спела несколько песен, потом встала, накинула плащ, который до сих с благоговением держал Николай, и сказала:
        – Ну, мне пора… завтра дежурство…
        – Какое дежурство? – с удивлением, вполголоса спросил Николай, склонившись к ней.
        – Что? – переспросила она? – А… Дежурство. Это так, шутка. Завтра с бабушкой ехать в гости к родственникам – вот и назвала дежурством.
        Он пошёл её провожать. Но Татьяна, едва они вышли на улицу, остановила такси и, быстро сказав:
        – До встречи! – захлопнула дверцу.
        Он, конечно, мог задержать рукой дверцу и попытаться сесть с ней рядом, но посчитал это не совсем приличным.
       Медленно побрёл в сторону расположения полка.
       Контрольно-пропускной пункт миновал без происшествий. Дежурный сержант приветливо поздоровался и предупредил:
       – В вашем батальоне начальство… Курсантов с гарнизонной гауптвахты привезли. Разбираются с ними.
      Николай поблагодарил сержанта за информацию и прибавил шагу.
      Перед входом в казарму батальона стоял «газик» командира полка. Окна на втором этаже были освещены.
       Он остановился у входа, прислушался. Через раскрытое окно второго этажа доносились обрывки фраз. Говорили не громко, чтобы, видимо, не привлекать особого внимания.
         По обрывкам фраз было ясно, что распекают курсантов, которые были задержаны в городе и препровождены на гарнизонную гауптвахту, откуда их пришлось забирать кому-то из командования полка с участием офицеров училища.
       Константинов задумался. Дважды уйти от патруля и не выйти сухим из воды ещё раз?! Надо попробовать выйти…
        «Так, если не попался в городе, ещё не значит, что не был в самоволке…Что же делать? А вот что…Я был на спортгородке. Не спалось. Вот и пошёл мышцы подкачать».
        Кстати, причина очень и очень приемлемая. Военно-спортивному комплексу в училище уделяется такое внимание, что нередко курсанты и в выходные дни, и в будни, в личное время, отправляются на спортгородок. Ну а здесь днём некогда. Отчего же не сходить после отбоя. Ведь у стажёров свободный режим – ну разве что кроме самовольных прогулок по городу.
        Снял гимнастёрку, перебросил её через руку и вошёл в казарму.
        Помещение, в котором поселили курсантов, было на втором этаже. Туда и поднялся, и как можно спокойнее вошёл в расположение роты. Дверь в комнату курсантов была приоткрыта. Остановился на пороге, с нарочитым удивлением осматривая происходящее.
        В его сторону повернули головы и офицеры полка, и офицеры училища, перед которыми стояли в одну шеренгу привезённые с гарнизонной гауптвахты шалуны.
        – Вы откуда, курсант Константинов? – строго спросил командир роты майор Суворов.
       – На спортгородке занимался, мышцы качал. Сегодня ответственным был. Ну вот отбой провёл и пошёл потренироваться и в беге, и на снарядах.
       Кто-то из командования полка хотел поднять на смех такое объяснение, но майор Суворов сориентировался быстро. Зачем ему ещё один самовольщик, ещё одна пилюля?
       – Да, это они у нас любят…Подкачаться на снарядах. То с самоподготовки сбегут, а то и после отбоя на спортгородок. Погуляйте пока, Константинов, пока мы разберёмся с самовольщиками…
       Своевременно взятая в свои руки инициатива, часто спасительна. Правильнее, возможно, было и Константинова поставить в строй, для назидания, но ротный сориентировался. Вдруг кто-то спросит что-то лишнее, а Константинов не найдёт, что ответить…
      Разбор долго не проводили. Командование части потребовало, чтобы больше самоволок не было, офицеры училища пообещали всем нарушителям неприятности по возвращении со стажировки, ну и всех отправили спать.
       Когда офицеры ушли, Лебедев сказал:
       – Спрашивали, где ты? Сказал, что позаниматься вышел на спортгородок. Не знаю даже, почему так сказал. А ты как будто знал…
      Константинов, смеясь, ответил:
      – Самое главное, всегда говорить правду.
      – Какую ещё правду? – тоже смеясь, сказал кто-то из приятелей. – Силён врать.
      – Ну что я сказал не так? Вечернюю поверку провёл? Провёл. Отбой проконтролировал? Ну в принципе да. Лебедев помог. Дальше… Поход в дом офицеров – разве не спорт? Спорт. Ну а в самом-то доме, какие скачки! А потом бег с препятствиями до полка. Всю правду я сказал.
       – Уж что верно, то верно. Здесь в доме офицеров такие скачки – ну прямо спортивные танцы, – прибавил кто-то из ребят.
       
        В дом офицеров на танцы больше уже и не пытались ходить, тем более в гарнизонной комендатуре обещали, что в следующий раз не отдадут начальству, а будут держать до окончания стажировки на общих с остальными арестованными основаниях.
       Ну а про гауптвахту Константинову такое порассказали ребята!
       Во-первых, поведали о так называемой первой камере. Туда помещали буйного арестованного, в основном в подпитии находящегося. И если не переставал бузить, наливали воды с таким расчётом, чтобы не мог сесть на пол, а нары на ночь не отстёгивали. Вот так и стоял бедолага до утра. А утром обычно бывал шёлковым.
       Но это ещё не всё. Некоторые коменданты устраивали такую экзекуцию. Когда надо было вести арестованных на работу, в камеру, где, например, шесть человек, вносили пять лопат, которые по сигналу надо было разобрать. Простой расчёт. Одному лопаты не доставалось. Ему добавляли ещё сутки ареста за плохое рвение к работе. Впрочем, курсантам это рассказали арестованные солдаты. Так или не так, сказать трудно. Могли и сочинить. Известно же было всем, что комендатуры в городах Прибалтийского военного округа отличались жёсткостью содержания арестованных.
         Как-то через несколько дней после того события, Константинов случайно встретил командира роты.
         – Ну расскажи, на каком спортгородке тренировался? Просто так, как говорят, не для протокола.
        – Товарищ майор. А я сказал всю правду. Действительно после отбоя тренировался в быстром шаге, в беге, в прыжках в высоту и опять в беге.
         – В прыжках в высоту под музыку? Ну ладно… не пойман, так не пойман. Только больше в город ни ногой…
         – Это уж я понял.

Глава тридцать пятая
Татьяна из медсанбата
 
       Но как же хотелось ещё хотя бы раз увидеть Татьяну. Так хотелось. А ведь если что-то очень хочется, это что-то часто сбывается.
        Курсанта Константинова отправили сопроводить в медсанбат дивизии солдата, вывихнувшего ногу.
          Привёз, сдал, а когда вышел из здания, лицом к лицу столкнулся с Татьяной.
          Вот тебе и ленинградка.
          – Танечка! – воскликнул он. – Как я рад вас видеть! Так вы здесь служите?
          – Я, нет… Пришла навестить…
          И снова вышел у неё прокол:
          – Сержант Карлушина, – крикнул ей мужчина в белом халате. – Быстро в перевязочную. Будем вывих вправлять.
         Константинов дождался девушку в беседке возле медсанбата. Когда она появилась, снова подошёл к ней, спросил:
         – Ну почему не сказали, кто вы? Разве это имеет значение? Вы же понравились мне не потому, что ленинградка, а потому что красавица, потому что так поёте, ну и вообще, как вы ловко меня выручили?
         – Имеет, имеет… Вы мне тоже понравились. Ну и подумала: узнаете, что простая медсестра из медсанбата… А, – она махнула рукой. – Было у моей подруги такое, было в прошлый год.
          – Что было?
          – И вспоминать не хочу.
          – Так, может, встретимся? – спросил Николай.
          – Так вас же, я слышала, теперь и вовсе никуда не выпустят.
          – Ну в дом офицеров, конечно, не прорваться. Но можно же где-то договориться…
          – Где? Патрули у нас знаете какие? Они везде… И в парке, и на берегу. Вездесущие.
          – Знаю…
         Что б как-то продолжить разговор, Николай рассказал, как один из курсантов оделся в спортивный костюм и отправился купаться. Успел поплавать, позагорать. Ну а когда собрался в полк и вышел на тропинку, что вела от пляжа, встретился патрульный наряд.
       Начальник патруля поманил его:
       – Подойдите-ка сюда, воин…
       – Я не воин. Я гражданский человек, – ответил курсант.
       – Стойте… Ваши документы.
       Документов, конечно, не было. И всё же курсант с уверенностью продолжал настаивать:
       – Но я не военный, я…
      – У вас на полотенце штамп полка, в который мы сейчас и пройдём с вами, чтобы разобраться, кто вы и откуда.
      Хорошо хоть полк был рядом. Там курсанта «опознали» и водворили в роту, к которой он был приписан на стажировку.
       – Вот видите, – сказала Татьяна.
       Константинов всё искал возможность записать адрес, но тут её снова подвалив перевязочную, а за ним пришёл солдат-шофёр и сказал, что нужно ехать в полк. У дежурной машины плотный график на день.

         Попытки снова увидеть Татьяну так и не увенчались успехом. Ему действительно было совершенно безразлично, кто она – простая медсестра или дочь полковника - ленинградка. Он ещё не понимал, насколько важно, когда девушка, которая может неожиданно превратиться в невесту – молодость, молодость – была из своего круга… Хотя, конечно, бывает так, человек с большой буквы из круга не своего, выше человека с очень маленькой буквы из своего круга.
        Константинов, конечно, ничего этого не понимал, ведь опыт его общения пока ограничивался Лидой, с которой подавал заявление во Дворец бракосочетания, так и не реализованное.
       Лида была своего круга, то есть принадлежала к культурному слою общества, словом к тому, что мы часто очень ошибочно называем интеллигенцией. Интеллигенция всё же совсем иное – это фактически орден, враждебный России…
        Принадлежность или непринадлежность к интеллигенции не определятся культурой или бескультурьем, принадлежность определяется патриотизмом или анти-патриотизмом.
       Религиозный мыслитель Русского зарубежья Георгий Петрович Федотов писал, что интеллигенция это специфическая группа, «объединяемая идейностью своих задач и беспочвенностью своих идей» – это «псевдоним для некоего типа личности…, людей определенного склада мысли и определенных политических взглядов». Недаром Константин Петрович Победоносцев в своё время писал Вячеславу Константиновичу Плеве: «Ради Бога, исключите слова «русская интеллигенция». Ведь такого слова «интеллигенция» по-русски нет. Бог знает, кто его выдумал, и Бог знает, что оно означает…»
       Министр Внутренних Дел В.К. Плеве пришёл к выводу о нетождественности интеллигенции с понятием «образованная часть населения», о том, что это «прослойка между народом и дворянством, лишённая присущего народу хорошего вкуса». Он писал: «Та часть нашей общественности, в общежитии именуемая русской интеллигенцией, имеет одну, преимущественно ей присущую особенность: она принципиально и притом восторженно воспринимает всякую идею, всякий факт, даже слух, направленные к дискредитированию государственной, а также духовно-православной власти, ко всему же остальному в жизни страны она индифферентна».

       Термин этот был вброшен в обиход в девятнадцатом веке, когда борьба против России некоего круга людей, метко названного Лермонтовым «надменными потомками, известной подлостью прославленных отцов», приняла столь замысловатые очертания, что не всегда было можно добиться истины. Это племя боролось с правдой о прошлом Отечества Российского, вот такое племя боролось с настоящим, порою, не отдавая себе отчета, что ждёт его в будущем. Ущербность ума не позволяла предвидеть свою судьбу, которая оказалась ужасной и кровавой.
       Военный историк Генерального штаба генерал-майор Е.И. Мартынов, так же, как и Плеве, убитый бомбистом-интеллигентом, писал: «Попробуйте задать нашим интеллигентам вопросы: что такое война, патриотизм, армия, воинская доблесть? 90 из 100 ответят вам: война – преступление, патриотизм – пережиток старины, армия – главный тормоз прогресса, военная специальность – позорное ремесло, воинская доблесть – проявление глупости и зверства». Именно орден русской интеллигенции в 1905 году поздравлял телеграммами японского императора с победой над Россией, а в годы Первой мировой призывал к поражению собственной страны. Эти, по словам А. Бушкова, «ненавидящие свою страну, не знающие и не понимающие своего народа, отвергающие как «устаревшие» все национальные и религиозные ценности, вечно гоняющиеся за миражами, одержимые желанием переделать мир по своим схемам, ничего общего не имеющим с реальной жизнью, без всякого на то основания, полагающие себя солью земли интеллигенты разожгли в России революционный пожар».
        И добавим: многие из них сгорели в нём дотла. Но, разжигая пожар, они действовали всеми возможными методами, основываясь на пресловутой «свободе совести», как мы уже установили, – свободе от всякой совести.
       М.Л. Магницкий в 1831 году обратил внимание Николая Первого на «особый язык» масонского ордена иллюминатов, идеологемы которого помогали распознать и таких очень с виду неявных членов О.Р.И. Вам знакомы эти слова: «дух времени», «царство разума», «свобода совести», «права человека». Антипод «свободы» – «фанатизм» и обскурантизм». Он же предложил делить масонство на политическое, духовное, академическое и народное.
       Свобода совести как бы освобождала от Православной совести, следуя которой человек шёл Путем Правды, высшей Божьей Правды. Свобода позволяла идти иным путём – говоря словами Иоанна Грозного, путём утоления «многомятежных человеческих хотений». 
       «Свобода совести»? Что это? Вдумайтесь. Это свобода от совести. Такое просится объяснение. Свобода от совести позволяла исполнять предначертания тёмных сил, направленные против Православной Державы, против народа и его Праведной веры. Задача этих сил – повернуть Державу на путь к катастрофе, нарушив её исторически сложившийся уклад жизни, подменив духовные ценности. Исторически сложившийся уклад каждого народа, по меткому определению Константина Петровича Победоносцева, драгоценен тем, что не придуман, а создан самой жизнью, и потому замена его чужим или выдуманным укладом жизни неминуемо приводит к сильнейшим катастрофам. А этапы этого пути таковы. Ложные идеи и действия правителей на основе ложных идей, создают почву для изменения психологии руководящего слоя. Усвоив чуждые национальному духу или, что ещё хуже, ложные вообще в своей основе политические и социальные идеи, государственные деятели сходят с единственно правильной для данного народа исторической дороги, обычно уже проверенной веками. Измена народным идеалам, нарушая гармонию между народным духом и конкретными историческими условиями, взрастившими этот дух, со временем всегда приводит к катастрофе.
       Об этом нам говорят со страниц своих трудов консервативные мыслители прошлого, об этом предупреждают современные мыслители. Белорусский писатель и мыслитель нашего времени Эдуард Мартинович Скобелев в книге «Катастрофа» пишет: «Гибель народа начинается с утраты идеала. Даже и самый прекрасный идеал будет отвергнут, если он опаскужен и извращён. Вот отчего попечение о чистоте идеала – первая заповедь подлинно национальной жизни». Поперёк движения, согласованного с этой заповедью, и стояли западники, которые составляли Орден русской интеллигенции.
       Орден русской интеллигенции зародился в первые годы царствования Императора Николая Первого именно потому, что при этом Государе масонские ложи лишились возможности действовать спокойно и безопасно, разрушая Державу. Всё усугублялось тем, что в период правления Императора, которого мы знаем под именем Александра Первого, масоны ничего не таились и не страшились, ибо при нём было гораздо опаснее быть Русским патриотом, нежели масоном, ну прямо как при Горбачёве и Ельцине сотрудником КГБ или позже ФСБ было быть опаснее, нежели шпионом, особенно американским.
       Внучка Михаила Илларионовича Кутузова Д.М. Фикельмон писала Вяземскому: «Я ненавижу это суетное, легкомысленное, несправедливое, равнодушное создание, которое называют обществом… Оно тяготеет над нами, его духовное влияние так могуче, что оно немедля перерабатывает нас в общую форму… Мы пляшем мазурку на все революционные арии последнего времени».

     Казалось бы, заоблачные выси для столь рядовой ситуации, как знакомство с девушкой. Безусловно. Однако, если выбор будет сделан неправильно, отношение к главному вопросу – «за» или «против» – рано или поздно приведёт к разлому в семье.
       Татьяна, с которой познакомился Николай, понимала, что её статус медсестры уступает статусу без пяти минут офицера. Для чего скрывала, кем является на самом деле? Возможно, просто особо и не задумываясь, интуитивно. Ведь и она могла поступить в институт, стать врачом. Или уже понимала, что это не для неё, что это выше её сил, её способностей.
       Она лгала, уже не задумываясь над тем, возможно или невозможно продолжение отношений с тем или иным молодым человеком. Ну что, допустим бы сложилось. Но как бы она, к примеру, переписывалась с Николаем, если бы завязались отношения, завязалась переписка? Он бы писал ей, по какому адресу?
       Ленинград, правда, она назвала не случайно. Москву назвать нельзя. Если Москва, надо встречаться. А Ленинград? Там у неё были родственники. Там была двоюродная сестра, через которую она рассчитывала отправлять и получать письма. Долог путь, ну да ничего. Сестра получает письмо и тут же пересылает его. Татьяна пишет ответ, отправляет сестре, а та пересылает молодому человеку. А зачем? Ну, вскроется обман и что?
         Впрочем, наверное, над такими деталями не задумываются. В дивизии, конечно, много молодых ребят. Но ведь и молодые, холостые офицеры и ушлые солдатики – все хотят одного, хотят неформальных отношений без всяких обязательств.
         За ней пытались ухаживать. Но она держалась стойко, поскольку ни разу пока не ощутила серьёзных намерений в поведении тех или иных ухажёров.
        И вдруг такой курсант… И ведь искренне заявил, что ему безразлично кто она. Пожалела о выдумке. Не оценила сразу. Что же дальше? Решила попытаться узнать, кто он и откуда. Самой-то расспрашивать как-то не очень.
        Там целая система. Её подруга попросила кого-то из офицеров, ну а тому ничего не стоило разговорить Николая.
       Сведения огорчили. Н-да, сын писателя… круг загадочный. Пожалуй, ей туда соваться нечего – родители горой встанут. Естественно она не получила сведений о том, что паренёк-то в основном сам по себе. И не будут помехой родители. Он сам по себе и при определении дальнейшей службы. Но ей представились чопорные родители, которые будут глядеть свысока.
        Ну что ж, она решила, что произошла осечка.
         Так ли уж она стремилась скорее замуж? Да, стремилась. Чувствовала, что с её внешними данными долго не продержаться. Это лейтенанты и солдатики робко предлагают себя в ухажёры, а ну приглянется кому-то такому, что попробуй, откажи. Были такие случаи у подруг. Всё. Попадали лапы, из которых не вырваться. А тайное всегда становится явным. И сразу клеймо, причём на долгие годы. И никуда не денешься. Во-первых, даже если встрется такой, кто готов взять в жёны, попробуй, освободись от того, кто уже взял в любовницы. Да и быстренько станет известно претенденту, с кем была, да и сам на себя может гнев навлечь.
         Николай рвался снова увидеть Татьяну. Он понял, что понравился ей. И она рвалась увидеть его, объясниться. Но как сложить вот эти два не складывающихся желания?
         Не могла же она сама явиться в полк. Зачем?
         А Николай? С какой стати ему идти в медсанбат? Придумать какую-то хворь? Дальше полкового медпункта она не продвинется. Хвори ведь нет.
        К тому же в батальоне, конечно, и на неё поглядывали и за ней поглядывали.
        Да и была она слишком на виду. Даже с приезжими курсантами, если крутить, то наверняка. Иначе молва разнесётся повсюду о том, чего и не было.
        Ну а курсантов свободного времени никакого. Вечером сбежать в дом офицеров, конечно, нашлось, да и то всего один раз. А так…стажировка – не отдых на курорте. А ту ещё подготовка к крупным учениям.
      
       Николай решил начать поиск. Как-то в послеобеденное время, когда у солдат неприкасаемые тридцать минут, ну и у командиров тоже, получается, свобода от любимого личного состава, забежал на полковой медпункт. Рассчитал удачно – там только медсестра дежурная оказалась. Все остальные на обеде.
       Подошёл к миловидной девушке и спросил:
       – Скажите, а от вас в медсанбат позвонить можно?
       – Да, конечно, у нас связь надёжная. Вот телефон, звоните.
       Он помялся и попросил:
       – А вы не могли бы позвонить и попросить к телефону Таню Карлушину?
       Девушка улыбнулась.
       – Танечку? Сейчас попробую…
       Девушка покрутила ручку полевого телефона. Там ответили.
       – Надь, это ты? Татьяну кликни там. С ней один симпатичный курсантик поговорить хочет.
      – Где? Где она? После дежурства отдыхает? – она положила трубку на аппарат и объявила приговор, – Не повезло вам, молодой человек, не повезло… отпустили отдыхать после дежурства.
     – А где она отдыхает?
     – Известно… Дома у себя. В общаге.
     – А где эта общага? – не сдавался Николай.
     – Вот этого я сказать не могу. Да и бесполезно. Общага под постоянным контролем комендатуры. Редкий день, а может и час, патрульный наряд рядом не болтается. Каждый день там у них улов. Лакомый домик для солдатиков. Прорваться невозможно.
      Николай прикинул варианты. Пройдёт ли второй раз вариант с бодрым докладом начальнику патруля о следовании в увольнение? Да и не выходной… если заметят, сразу поймут, зачем следует.
      Нет, этот вариант отпадал.
     – Ну что ж, спасибо вам. Если можно, завтра подойду? Ещё раз попробуем?
     – Завтра не я дежурю. Завтра фельдшер один, который сам по Татьянке сохнет. Не думаю, что даст позвонить.
     – А когда вы?
     – В пятницу приходите…
    «Пятница. Это через два дня…», – прикинул Николай.
    – Хорошо, спасибо ещё раз. Обязательно приду.
   
       Когда Татьяне на следующий день сообщили, что её разыскивает симпатичный курсантик, она сразу поняла – Николай. Кинулась звонить, но нарвалась на своего вздыхателя. Придумала какую-то пустяшную причину и естественно не стала просить позвать курсанта, да и где его найдёшь? Подруга ещё могла как-то попробовать. Ну хотя бы привет передать…
      Вот ведь думала о том, что бесполезно, что уж слишком далеко и высоко, а всё же хотела хотя бы поговорить. Поверила, что у Кости на уме не то, что у большинства ухажёров.
       Ну что же, оставалось надеяться на чудо.
       И чудо могло произойти в пятницу. Её приятельница с полкового медпункта сказала, что курсантик придёт в пятницу в послеобеденное время чтобы позвонить.
       Что такое звонок? Иногда так, ничего, но бывают случаи, что от него зависит так много в отношениях, так много, что и иные встречи с этим много не сравнятся.

      Николай ждал пятницы, хотя и не знал, что Татьяна тоже с нетерпением ждёт её.
      Занятия шли своим чередом. Полк готовился к учениям, готовились в полку батальоны, в батальонах – роты...
      Но ведь и медсанбат тоже готовился… и надо же такому случиться. В четверг начались учения медсанбата, которые продолжались до утра в субботу.
       Николай пришёл в пятницу после обеда, и знакомая медсестра развела руками, пояснив, что медсанбат сейчас на полевом выходе…

       Очень хотелось повидать Татьяну, но слишком много выпало сложностей. Вот уж, казалось бы, удача. Её подруга дежурила на ПМП. Она обещала позвонить в медсанбат, подозвать к телефону и передать трубку Константинову. Ну а дальше – дальше дело техники. Он очень надеялся, что удастся договориться о встрече или хотя бы взять адрес. Собственно, адрес он уже и так мог вычислить, но, наверное, всё нужно было как-то оговорить – саму возможность переписки.
         И вот медсанбат на учениях. А до окончания стажировки – всего ничего. Причём последние дни – самые горячие. Чувствовалось, что назревают серьёзные события, и, хотя напрямую никто и ни о чём конкретно не говорил, от офицеров не скроешь. Ну а уж раз от офицеров не скроешь, то и от курсантов – тоже. Они же были в дивизии на правах офицеров – взводами командовали и присутствовали на всех совещаниях, на которые приглашались командиры взводов.
        Много говорили о необходимости подготовки к маршу на большое расстояние и… всё чаще упоминали о том, что войска надо готовить не просто к маршу, а к маршу в предвидении встречного боя.
       Ни для кого не секрет, что командиры частенько угадывали, какие предполагаются боевые действия именно по интенсивности занятий по каким-то определённым темам. В годы войны даже использовали это для дезинформации противника. К примеру, готовится наступление, но чтобы усыпить внимание – ясно, что разведка действует – проводились активно занятия по оборонительным темам.
      Ну а тут уж какая оборона. Скупо подавалась информация, но все знали, что нелады в Чехословакии, что готовятся какие-то решения по этому поводу, а потому и учения совсем не случайны. Тут и вводить никого в заблуждение не надо. Возможно одно движение – вперёд. Наступление? Но ведь реальный противник далеко. И характер его действий не определён. В ту пору никто не говорил о том, что натовские войска уже изготовились для броска на территорию ЧССР. Какие там формы будут, неясно – возможно, просьба от какого-то созданного специально для этого правительства. Естественно, правительства могли создать и мы, и наши враги. Кто упредит, кто раньше успеет, тот и получит преимущества.
       В такие детали курсанты не вдавались. А вот о том, как хорошо было бы попасть на учения, говорили между собой.
       Тревога висела в воздухе. Никто тогда не знал, чем окончится противостояние Социалистического лагеря и Запада, но предчувствие чего-то важного не покидало.
       Удивительным может показаться с нынешних позиций стремление попасть на учения, даже за счёт отпуска. В то время, кстати, с курсантскими отпусками не церемонились. В 1967 году, после событий на Даманском, когда Константинов учился на втором курсе, сократили зимние каникулы с двух до одной недели, сделали по семь уроков в день и пообещали выпустить из училища чуть ли не на год раньше. Кто-то переживал – какое же это высшее образование за два года. Суворовцы тогда поступали на второй курс сразу, а потому предметы высшей школы на первом курсе не преподавались. А вот Константинов хотел только одного – побыстрее получить офицерские погоны и в строй!
       Но вскоре опасность конфликта миновала, и вернули шесть уроков в день, а вот отобранную неделю отпуска, разумеется, так и не отдали. Курсанты, конечно, жалели, что не удалось отдохнуть от казармы, от железного в то время распорядка дня. А спустя полтора года, напротив, мечтали (пусть даже за счёт отпуска) но окунуться в ратные будни, которые обещали быть очень и очень серьёзными.
       Черняховск ведь напоминал военный гарнизон. А в военных гарнизонах многие интуитивно чувствуют приближение важных событий, грозных событий. Тревога была во всём городе.
         Вернулся с учений медсанбат, когда курсанты уже собирались уезжать, всё ещё надеясь, что прозвучит сигнал «Сбор» и для них. Не понимали, что в любом случае всё окончится либо построением у автопарка перед посадкой на бронетранспортёры или в районе сбора по тревоге.
         Начала учений так и не дождались. Потом уж от знакомых узнали, что было после отъезда. Сигнал тревоги, тогда он именовался сигналом «Сбор», всё-таки прозвучал. И когда дивизия выходила из постоянных мест дислокации в районы сбора по тревоге, весь город провожал её так, словно на войну…
       Интуиция не подвела – в августе дивизия вошла в Чехословакию и там осталась, будучи включённой в состав Центральной группы войск.
       Но это было позднее. А в конце июля дивизия вышла на крупные учения, а курсанты вернулись в училище, чтобы сдать оставшиеся экзамены и отправиться в отпуск.
        И вдруг буквально на второй или третий день после возвращения в училище, у Константинова сильно заболел живот – скрутило невероятно.
       Константинов в тот день допоздна обновлял ротные подшивки газет и журналов – такое вот ему дали поручение партийное, как кандидату в члены КПСС. Было тепло, так что даже на полу разлёгся – так удобнее подшивать большеформатные «Правду», «Советскую Россию», «Известия», «Красную Звезды» и прочие газеты. По коллективной подписке получали все центральные газеты, хотя если и было отличие, то разве что у Красной Звезды в силу её специфики. А так – ну один к одному, кроме одного двух каких-то авторских материалов спецкоров.
        Ну а журналы были такие: главный – «Коммунист Вооружённых Сил» – такая сероватая узкая книжечка, «Советский воин». Тот был ярким, широкоформатным, ну и там всякие «Старшина, сержант», «Блокнот агитатора»…
        А утром – не разогнуться. Сначала решил, что просто отлежал себе всё на полу. Но ведь не старик же…. В юности это просто невозможно.
       Подошёл к старшине роты. Попросил разрешение в столовую идти не в строю. Тот разрешил, хотя такие фокусы чреваты. Старшине могло крепко попасть…
       – После столовой, чтоб сразу в санчасть.
       – Конечно… Сразу пойду…
       Но санчасти ничего не определили, и вернулся роту, на самоподготовку. Оставалось сдать тактику…
        К обеду стало совсем худо. Тут уж у ротного попросил разрешения пообедать в офицерской столовой – там можно было взять бульончик. Ну а после – опять в санчасть.
        И послеобеденный поход поначалу ничего не дал. Но тут неожиданно вернулся откуда-то начальник медицинской службы училища, посмотрел и приказал:
        – Немедленно в машину и в госпиталь. Аппендицит.
        Машина – «мыльница» зовут её в войсках – довезла довольно быстро в гарнизонный военный госпиталь, что напротив Курского вокзала.
        Приёмное отделение – санпропускник, бритьё, ещё один осмотр – палата и довольно скоро приехали за ним санитары с каталкой. Он, конечно, мог и сам идти, но так уж положено – больной. Тем более, как оказалось, ещё немного и были бы большие неприятности.
         Так произошло первое знакомство с военным госпиталем.
          Константинов держался бодро. Шутил, когда клали на каталку, бормотал:
          – Ну вот, тело погружено на борт самолёта для отправки …
          – Помолчите, больной…
          Вот и операционная. Большая, просторная комната. Несколько столов. Несколько бригад. И на каждом столе – операция.
          Положили, закрыли дугой с натянутым полотном, чтоб не видел. Наркоз местный. Было слышно, что говорила хирург – миниатюрная женщина с добрым лицом и тёплыми глазами, над плотной повязкой.
          Молоденькая медсестра подошла, ещё немного подбрила операционное поле. Константинову было неловко… нагишом-то перед девушкой, ровесницей. Но скоро он почувствовал лёгкие уколы… это вводили обезболивающий препарат, и началась операция.
           Боли он не чувствовал. Только один раз – тянущая, ноющая, да и то ненадолго. Одно развлечение – поглядывать, что на соседних столах. Они были поставлены так, что операцию ни с одного из них на другом столе не видно.
         Наконец, снова переложили на каталку и отвезли в палату. Он снова пошутил, когда аккуратно складывали на койку. Ну и началась хоть и недолгая, но вполне госпитальная жизнь. В палате народу много – человек пять-семь. Всех оперировали примерно в одно время, ну, может, в течение дня. Одновременно и восстанавливались. Постепенно. Поэтапно. Первый выход в коридор, долгая дорога до туалета. В палате шутки. Анекдоты.
        Встаёт кто-то и просит:
        – Ребят, ну, пожалуйста, ну ничего смешного, пока до двери не дойду, пожалуйста…
        Как бы не так. Все затаились. Ждут… вроде как просьба принята. Вот делает шаг, второй, третий…И тут самый смешной анекдот…
        Бедняге, которого застали в пути, ни до чего. От смеха не удержаться, ну и на ногах удержаться трудно, ведь всё болит, когда смех раздирает.
        Ну вот уж и на поправку дело пошло.
        А однажды… День был ясные, солнечный, и без того светлая палата озарилась красавицей… Вошла в сопровождении брата прошлогодняя знакомая. Сухумская знакомая. Все в палате замерли, как заворожённые.
            Она подошла и взялась двумя руками за дужку койки. Константинову показалось, что он почувствовал, как его пронзило током. За год она расцвела необыкновенно… всем хороша. Но вот что-то не лежало у него к ней. Почему так? Он не мог ответить на вопрос.
           – Приезжай в Сухуми, Коля. Приезжай в Сухуми, Коленька! – заговорила она скороговоркой, когда завершились обычные фразы при встрече.
           Надо же, приехала в Москву и сразу к нему. Брат то в Москве учился и в минувшем году Николай вместе с ними улетал из Сухуми в конце своего отпуска.
           Да, отпуск был своеобразным. Они снимали комнату у родителей Клары. До моря – два шага. Только дорогу перейти автомобильную, ну и железную по тоннелю.
        Выходили вечерами с ней погулять, сидели на лавочке в сквере, целовались…
       А теперь вот приглашение. Когда Николай рассказал отцу, тот сразу решил:
       – Езжай!
       Но вернувшись со стажировки, Николай нашёл письмо от своей подруги детства. Она тоже приглашала его на лето, приглашала в Крым. Они с бабушкой собирались в пансионат, ну туда и приглашали.
       И он решил ехать… Сколько не виделись! А ведь вот решил!
       Ну а здесь, что здесь?! Понятное дело – если бы поехал в Сухуми, вернулся женатиком. Даже сомнений никаких. Там всё решается железно. Приглянулся дочке молодой человек, судя по поведению которого и дочка приглянулась. Значит… Надо брать быка за рога…
        А что Николаю?! Весной готов был жениться на женщине с ребёнком, мягко говоря, уступающей по внешним данным. А эта!!! Подлинная красавица, правда, армянского типа. Даже кажется что-то греческое.
        Единственно что, вот выше пояса – точёное всю, а ниже – тяжеловато, и талия не талия и ноги крупноваты. Когда поднимал на руки, почувствовал, что вес очень и очень не девичий…
       Но это только вес, а так, что касается вопросов девичества – тут уж железно – дальше некуда. В Сухуми это соблюдалось твёрдо, как, впрочем, и на всём Кавказе. В ту пору…. Это теперь есть районы, в которые европейские ценности проникли. А эти ценности – одна грязь. Подпортили, порушили традиции, во всяком случае там, где стремление к этим ценностям очень жаркое, прямо как на некоей окраине российской, названной в девятнадцатом веке Украиной.
         
          Когда Клара с братом ушли, вернулся с прогулки один из жителей палаты, и воскликнул:
         – Ну ребята! Такую красавицу видел сегодня! Глаз не отвести. Видно, навещала кого-то.
        – А вот его, – сказал кто-то, кивнув на Николая.
        Да, всё это здорово. Вот, у ребят завидки берут. Но… Что-то не привлекала Константинова перспектива ехать за брачным хомутом. А иначе и ехать нельзя. Тут ведь Кавказ!!! Шутки в сторону. Приехал, стало быть, что? Ведь и доме пожил. И пусть ничего-ничегошеньки не было, но как говорится, наследил! Что окружающие скажут?! Нет, ехать было нельзя. То есть, ехать, конечно, можно, но за женой…
         Впрочем, он долго и не раздумывал. Ещё надо было сдать тактику и получить отпускной билет.
         К нему преподаватели вообще относились по-особенному, как и ко всем добросовестным ученикам. Нет, даже не как к круглым отличникам. От круглых отличников всегда немного холодком веет.
         Однажды на зимнюю сессию Константинов заплыл на каком-то вопросе по математике, а он был уже запланирован командиром взвода в отличнике. Четвёрка не годилась. В этих случаях ставили двойку, которую можно было переиздать хоть на отлично. Но математик не поставил ничего – просто ничего. Сказал, чтобы проработал раздел и зашёл на следующий день на кафедру.
        Константинов проработал, что сказано и снова зашёл. Попросил разрешения ответить, но преподаватель очертил ещё один раздел, пояснив, что сейчас некогда, спросит завтра. Но на следующий день – та же история. Пришлось снова заходить.
       – Выучил?
       – Так точно, всё, что сказали… Готов отвечать.
       – Давай зачётку.
       – А отвечать?
       – Зачем? Верю, что выучил. Что время тратить? – и вывел в графе «отлично».
       Вот и теперь. Пришёл на кафедру тактики. Пояснил, почему не сдавал со взводом.
       – Ну и как здоровье? – спросил подполковник Иванин.
       – Отлично!
       – Отлично, говоришь. Так давай зачётку.
       И не спрашивая, поставил оценку «отлично».
       Многие были оригиналами и дорожили этой оригинальностью своей. Может, даже отчасти и хотели, чтобы курсанты потом рассказывали о таких вот нестандартных решениях.
       
        В тот же день получил отпускной. И решил ехать прямо на дачу в Малаховку.
        Добрался по окружной до рязанского шоссе, а там до Косино или Ухтомской.
        К зелёному забору в рост человека, за которым был большой приземистый дом родственников, добрался, когда уже стемнело. Дернул калитку – закрыта. Примерился и… перекатом. Выдержал шов… А всё-таки -ну и шутки. Сколько прошло то? Не так уж и много после операции.
        Ну а там, у родственников, полное одобрение решению ехать в Крым. Все ведь прекрасно. Знали там Наташину бабушку, да и саму Наташу.
        На следующий день взял билет на самолёт до Симферополя. В ту пору разнообразия не было. В Симферополь – значит Внуково. Ну а самолёт – Ту-104.

Глава тридцать шестая
Для кого господа, а для кого – Товарищи Офицеры!               

       Но до полёта в Симферополь, Константинов решил побывать в Калинине, а каждый приезд в Калинин был для него праздником. Но случилось так не сразу. Когда-то, до поступления в суворовское училище, он рвался в Москву, рвался в Москву и будучи суворовцем – на каникулы. А вот когда всё осталось позади, он вдруг почувствовал, как его тянет в этот город.
      Вот и в свой приезд во время отпуска после окончания третьего курса с волнением вышел из электрички в жаркий денёк первых чисел августа. И надо же такому случиться – на платформе встретил однокашника по СВУ Серикова. Ехали вместе в одном поезде и не знали об этом. Жаль… Как бы скрасило поездку, если бы оказались в одном вагоне.
       Серикова, видно, отпустили в отпуск попозже. Возможно, что-то не ладилось с экзаменами. Константинов не стал расспрашивать. И так парню обидно – несколько дней отпуска потеряно.
     Сериков после суворовского поступил на второй курс Бакинского высшего общевойскового командного училища. Почему оказался там, он, уроженец Калининской области, Константинов не знал – видимо, тоже сыграла роль успеваемость. Учился он в середничках.
      Ехал в курсантской форме. В ту пору было невозможно держать в училище гражданку, чтобы, как это принято теперь, переодеваться перед выходом в увольнение или поездкой в отпуск.
       Пошли разговоры: «а как у вас», «вот так у нас».
       – Плац нам отстроили, ну как у вас Саласпилсе…
       – Где, где? – не понял Константинов.
       – Ну почти как у вас в МосВОКу.
       – А причём здесь Саласпилс?
       – Ты что не знаешь?
       – Что я должен знать?
       – Да ведь ваше училище так дразнят, – пояснил Сериков.
      – Почему? Ничего не понимаю.
      – За дисциплину… Такой жёсткой дисциплины как у вас, в кремлёвке, нигде больше нет.
     – Вот так бы и сказал, «в кремлёвке», а то придумал «Саласпилс», – с некоторой обидой за своё училище, заметил Константинов. – А я и не знал, что у нас дисциплина жёстче, чем в других училищах. Думал, везде так.
       – Конечно, от вас это скрывают, – убеждённо заявил Сериков. – Так зажимают, что света белого не видно, только у вас, да ещё, говорят, в ЛенВОКу. А меня спрашивают, отчего это я пошёл в Бакинское. Там, у нас, знаешь, как-то всё человечнее.
       «Человечнее? – подумал Константинов. – Что значит «человечнее»? Вся жизнь курсантская расписана уставом и другими положениями. Ну что тут, какие могут быть облегчения? Всё обратится в попустительство…»
       Подумать подумал, а говорить не стал. Правда, поинтересовался, в чём Сериков такую уж лёгкость видит? Поинтересовался, а сам почувствовал, что интересуется не без гордости. Вот оно как! Вот, значит, где эта настоящая школа! И тут же вспомнился вопрос в кабинете начальника Калининского СВУ, который задал полковник из управления военно-учебными заведениями Сухопутных войск: «А из Московского вы не сбежите?» Этот вопрос полковник задал, когда услышал разговор Константинова с начальником училища. Николай просился перенаправить его в Московское ВОКУ. А документы, как выяснилось, уже находились в Ульяновском высшем танковом командном училище.
        Чем легче учиться в Бакинском, Сериков толком объяснить не мог. Разумеется, точно также не пускали в увольнение за двойки, также задерживали за неуды для пересдачи уже за счёт отпуска. Всё так, да не так. Какая-то незримая грань всё же была. Ведь дыма без огня не бывает.
       – Ну что у вас разрешается, к примеру, утреннюю зарядку пропускать? Или в столовую ходить без строя? Или в увольнение с двойками отпускают? – в свою очередь спросил Константинов.
       Сериков пожал плечами:
       – Нет, что-ты? Зарядка, строем на обед, успеваемость – святое. И всё же, не я придумал. Все говорят, что легче. Атмосфера что ли…
      Константинов заметил:
      – Ты знаешь, много ведь и в самом училище от командира зависит. Вот я сначала попал в четвёртую роту. Все говорили – повезло. В первой – командир зверь. Так вот этот командир меня уже на следующий день к себе в роту вытащил. Меня и ещё нескольких ребят, кстати и наших калининцев – тоже. Да, круто было поначалу. Как мечтали, чтобы куда-то ротного перевели. Дождались. Перевели на кафедру тактики. При нём всё было твердо, точно, жёстко. Но уж, если заслужил, увольнение, знаешь точно, что пойдёшь. Запишешься на воскресенье, пойдёшь в воскресенье. И вот другой ротный, о котором мы только мечтать могли, когда видели, как он первым взводом командует. И что же теперь – записался я на воскресенье в увольнение. А утром он роту построил. Ругался, кричал, бегал перед строем. Накануне несколько человек опоздали из увольнения. Что-то там с автобусом случилось, вот и опоздали. И каково решение – воскресное увольнение отменил. А ведь и у меня, и у других ребят были планы. Да и не только об увольнении речь. Всё как стало неспокойно. Вроде и не нажимал так, а всё нездорово.
       – Коллективное наказание? Так оно же запрещено, – сказал Сериков.
       – А прежний ротный никогда и не применял.
       Разговор о том, «как у вас» и «как у нас» был прерван неожиданным окриком:
       – О чём спор, господа офицера? – вот это офицера, с ударением на последнем слоге, сразу немного покоробило, поскольку указало не некоторое пренебрежение к офицерскому званию, присущее людям, которые, в тайне, может, и хотели бы быть причисленными к этой великой семье, но то ли по обстоятельствам, а то ли по каким-то личным причинам не смогли сделать этого.
      И точно… Перед ребятами стоял их однокашник по Калининскому СВУ Григорьев. Не пошёл он после суворовского в военное училище. И причина была, вроде бы уважительной. Отец Григорьева, офицер артиллерийской бригады, дислоцировавшейся в Калинине, трагически погиб при исполнении служебных обязанностей как раз во время учёбы сына в СВУ. Константинов помнил, как было организовано прощание с отцом Григорьева в вестибюле училища. Все роты прошли мимо гроба. Все сочувствовали товарищу.
      И вот он подал рапорт с просьбой не направлять в военное училище, поскольку не хотел оставлять свою маму в одиночестве.
      Больше ребята о нём ничего не знали. И вот теперь встретили его случайно на вокзале. Оказалось, что он получил отсрочку и от службы в армии, а потому вот свободно разгуливал по Калинину. Если бы призвали – служба ещё бы не завершилась, ведь тогда она продолжалась три года, да ещё с хвостиком. Григорьеву говорили, мол, зачем же так решил, ведь рано или поздно придётся в армии служить. Что в высшем общевойсковом три года учиться, что в армии чуть больше трёх лет…
       Григорьев держался подчёркнуто независимо, даже с каким-то лёгким вызовом. Мол, вот вы там в казарме, а я жизни радуюсь, свободой. Но не чувствовалось в нём внутренней от этого радости.
       Он же предложил выпить за встречу. Константинов не был любителем этого, а Сериков ещё и побаивался в форме, но упрёк однокашника вызвал ложный стыд – мол, а чего нам бояться, мы тоже «могём»…
        Выход с платформы со стареньким зданием вокзала – нового в ту пору и в проекте не было – уже был проложен под железнодорожными путями. Он вёл на площадь с трамвайным кругом, причём, внутри этого круга был сквер. Даже и не сквер, а довольно густые заросли кустарника, вокруг высоких деревьев. Справа от выхода – ряд магазинчиков. В том числе и винных. Как водится, скинулись на бутылку. Григорьев сам пошёл в магазинчик. Сериков не мог – он в форме. Константинов просто не захотел. Григорьев принёс бутылку какой-то отравы красного цвета и стакан.
       Зашли в сквер, Григорьев мастерски открыл бутылку, налил стакан.
        – Ну, кто первый?
        Константинов едва заметно поморщился, но это не ускользнуло от глаз Григорьева и тут саркастически улыбнулся, правда промолчал.
        Николай взял стакан двумя пальцами, и, склонившись так, чтобы не капнуть на брюки, выпил медленными глотками.
       Стакан передал Серикову, заметив:
       – Ну с гостей начинать, так с гостей.
       – Да… Вы теперь в Калинине – гости. Это я – коренной житель, – усмехнулся Григорьев, глядя как Сериков повторяет приём Константинова, стараясь не запачкаться вином.
       – Вот-вот, вижу. Белая кость! Офицера! – сказал, снова делая ударение на последнем слоге в слове «офицера», а не офицеры. – Это мы, рабочий класс, привычны ко всему, а вам ресторан подавай, да и курите, небось, «Казбек»?
       – Я не курю! – сказал Константинов.
       – А я всё подряд, что под руку попадётся, – махнул рукой Сериков.
       – Тогда угощаю, – и Григорьев достал пачку каких-то сигарет.
       Сериков взял сигарету.
       – Ну а ты? За компанию? – спросил Григорьев у Константинова.
       – Нет, нет, спасибо.
       Ну вот, вроде как выпили. Теперь, как положено, поговорить? Константинову вспомнился анекдот вот про интеллигентного выпивальщика, которого пригласили выпить на троих. Он выпил, держа стакан двумя пальцами, и захотел уйти. И вдруг тяжёлая рука упала на плечо с возгласом: «А поговорить?». Конечно, вместо «поговорить» произносилось в анекдоте иное слово…
        А поговорить-то и не о чем. Вернее, не о чём новом. Всё общее с Григорьевым у них осталось в суворовском детстве. Ну и заговорили о памятном.
       – Бываешь в училище-то? – спросил у Григорьева Константинов.
      Тот помялся, не сразу найдя ответ:
       – Да как-то некогда. Работаю всё. Шоферю. Устроился в одной автоколонне. Пока опыта набираюсь.
       И подумалось, что не случайно помялся Григорьев – ну как идти в училище? Там ведь суворовцы, и у каждого к выпускнику главный вопрос: куда поступил, как учёба, ну и прочее, связанное вовсе не с гражданской жизнью, а с армией.
      Да ведь и не только у курсантов – у офицеров и у преподавателей те же вопросы на первом месте.
        Как знать, может быть, давно уже Григорьев понял, что не надо было уходить из армии, но, с другой стороны, волен ли был он решать этот вопрос? Действительно, нельзя было оставлять маму, убитую горем? Кажется, там были у него младшие братья или сёстры. Этого Константинов не помнил, и чувствовал по этому поводу неловкость.
       Сериков был попроще. Он не задавался столь сложными вопросами. Этот простой, добрый парень, приехал в суворовское из небольшого районного городка Калининской области, а быт таких вот городков Константинов изучил по старинной Старице, где довелось ему несколько лет жить ещё до переезда в Калинин.
       К стыду своему Константинов не чувствовал желания продолжать это общение. Да, как он заметил, и Сериков не очень был рад задержке в своём путешествии. Ему ещё предстояло добраться до автовокзала и сесть на автобус до своего города. А вокзал – излюбленное место патрульных нарядов. Конечно, в Калинине наряды патрульные не были столь лютыми как в Москве, особенно если они наряжались из Московской комендатуры. В Калинине все начальники патруля либо из гвардейской мотострелковой дивизии, либо из гвардейской артиллерийской бригады, либо из Военной академии ПВО. Они в основном занимались задержанием, если это требовалось, солдат и сержантов. Курсант, без пяти минут офицер, а каждый молодой офицер видел в курсанте себя – совсем ещё недавнего, почти что вчерашнего.
         Постояли, поговорили ещё немного совсем ни о чём, обнялись как однокашники, и заметил Константинов, как в уголках глаз Григорьева блеснули слезинки. Впрочем, это могло показаться – может, эти слезинки выбили яркие солнечные лучи, упавшие в глаза.
        А в следующий раз Константинов встретил Григорьева уже через несколько лет, когда приезжал по делам в Калинин, причём приезжал на грузовой машине. Вышел позвонить по телефону-автомату, и лицом к лицу столкнулся с ним.
        Обнялись, порадовались встрече. Ну а вопрос: «Ну как-ты?» мог задать разве что Константинов, поскольку у самого Константинова всё было написано на погонах, где были пока ещё маленькие звездочки, но три…
       – Я всё шоферю, шоферю всё, – сказал Григорьев. – Отслужил в армии, сержантом демобилизовался, и опять шоферю.
       Что было ещё спрашивать? О том, как дома? Зачем? Если хочет, сам скажет. Ну а Константинов что мог рассказать? Что спустя год с небольшим после выпуска стал командиром роты, а это даже по тем временам всеобщего омоложения, совсем не плохо, что вскоре направили на отдельную роту, численность которой лишь чуточку батальону уступала? Надо ли ему всё это? Да и известны ли все тонкости продвижения по службе. Это всё сугубо военное, понятное тем, кто вступил в великую армейскую семью, в армию, о которой отец Николая, когда тот принимал решение избрать военную судьбу, говорил, что армия есть – государство в государстве.
        Но это было пока ещё впереди. А в тот августовский день ребята расстались на привокзальной площади, и каждый отправился в своём направлении. Впрочем, у Константинова и Серикова направление это было всё-таки одним – дорога к офицерским звёздам.
        Пройдёт ещё год, всего лишь год, даже чуть меньше года, и наступит июльский день, когда им будут вручены дипломы об окончании училищ – Серикову – Бакинского, а Константинову – Московского высшего общевойскового командного, в ту пору дважды орденоносного и носящего имя Верховного Совета РСФСР, в 1993 году, правда уже под несколько иным названием, варварски расстрелянного ельциноидами.
        Но, как бы ельционоиды ни глумились над страной и её армией, армию расстрелять им не удалось. Великая внутренняя сила русского воинства за всю историю Земли Русской не была сломлена временщиками, периодически захватывающими власть, путём обмана сильного духом, но слабого доверчивостью народа, наивно верившего в светлое будущее демократии и ясные зори преступного либерализма. И после крушения Советской власти, когда на гражданку стало возвращаться крепостное право, основанное на новом, экономическом рабовладении, в армии не прижилось деление на господ и плебеев, в русской, названной Российской, армии осталось обращение – товарищ, подчёркивающее единство в единой семье и солдата, и сержанта, и офицера, и генерала. И только в некоторых песнях, сочинённых в период преступлений ельцинизма и призывающих офицеров каяться над разрытыми могилами за преступления ельциноидов, упорно навязывается давно уже ставшее чуждым в победоносном русском воинстве обращение «господа офицеры».
         Если есть господин, значит, должен быть раб. Если есть товарищ генерал, значит есть и товарищ полковник, и товарищ лейтенант, и товарищ курсант, и товарищ сержант, и товарищ солдат или матрос. Значит, нет рабства. Есть товарищи по духу, товарищи по великому счастью служения Отечеству в единой армейской семье.
         Конечно, «гражданка», начиная с жуковского решения призывать в армию уголовников, впихивала в воинскую семью ублюдков и питекантропов, насаждавших дедовщину. Но с этим мусором успешно боролись те офицеры, которые не укрывали позорные факты ради своей карьеры, а отправляли лишённых человеческих достоинств нелюдей в дисциплинарные батальоны, где их успешно вылечивали от зла и жестокости. Но о жизни и службе войск мы ещё поговорим, когда герои книги достигнут офицерских званий и разлетятся по необъятной советской державе, чтобы стать на страже её мира и покоя.
         А пока нашему главному герою предстояло, отдохнув в последнем курсантском отпуске, пройти непростой выпускной курс, чтобы в день выпуска на Красной площади, кроме многих и многих торжественных мероприятий, испытать одно очень важное ощущение, о котором никто никогда не говорит и не пишет, повествуя о торжествах, но которое подчёркивает одну особенность настоящего, истинного, необходимого военного образования и воспитания – образования и воспитания в воинском коллективе, являющимся подлинной и нерушимой единой семьёй. Ведь погоны могут носиться многие. Но настоящий офицер, истинный офицер рождается только в воинском коллективе, только в казарме, только при условии образования, которое принято называть базовым военным, а не институтским, с припиской – военное образование получил на военной кафедре такого-то вуза.
        Николаю Константинову на всю жизнь запомнится тот момент, когда его первая рота, и следующая за нею вторая рота первого батальона, пройдя торжественным маршем мимо Могилы Неизвестного солдата, услышат команду: «Стой!»
        И следующую! Определённую уставом команду:
         – Р-р-разойдись!
        Вдумайтесь… Самая последняя команда для подразделения, которое несколько лет действовало по строевым командам, как единое целое. И вдруг, одним возгласом командира, возгласом, в котором неизбежны грустные нотки, это подразделение прекращает своё существование, как воинский коллектив, оставаясь в сердцах тех, кому уже через месяц, по прибытии в войска предстоит ощутить, кроме радости, ещё и достигнутую трудами курсантскими желанную тяжесть офицерских погон и высокую ответственность перед Отечеством.