Лазарева суббота

23 апреля 2016, Лазарева суббота.

Лазарева суббота

В 11часов 43 минуты Алексей Владимирович Деев, находясь Сухаревке, на пересечении Садового кольца и Сретенки, обнаружил, что не сделал в жизни ничего, что бы ему хотелось. Деев, человек самостоятельный, этому удивился. Удивился настолько, что присел на лавочку в Панкратьевском сквере, мимо которого проходил, рядом с тремя бомжами. Бомжи выясняли, кто из них лучше разбирается в устройстве Вселенной. Деев был привлечен в качестве эксперта. Однако, тут же и отстранен, потому что не смог отличить устройства Вселенной от строения её. В результате мозгового штурма тайн природы один из бомжей получил изрядный (и медленно расплывающийся) фингал под глаз, другой сморкался кровью из разбитого носа, стараясь попасть в урну, а Деев отделался кровью малой, - ему было предложено сбегать в чебуречную и взять всем по сто (бомжей туда не пускали) и чебуреку. План этот, после того как Деев согласился, был пересмотрен. Так как выяснилось, что у Деева есть деньги, предложено было купить водки, - получалось существенно больше, – зато чебуреков не брать вовсе.
Часа через полтора, несмотря на то, что ряд тайн Вселенной так и остались неразгаданными, Дееву пришлось уйти, – раздался телефонный звонок, чрезвычайно встревоживший бомжей. Им телефонные звонки не обещали ничего хорошего. Дееву, впрочем, тоже. Звонила жена и интересовалась, где он застрял. Звонила она из телевидения, где уже битый час «великий и ужасный» певец ждал его для работы над клипом. Вокруг певца толпилась его обслуга, продюсеры, пиарщики, поклонники (он был пидор), поклонницы, многочисленная телевизионная шушера и просто случайные люди, увидевшие в коридоре великого и ужасного. Тот был в отличном расположении духа, ласково посматривал на очередного фаворита, пил кофе, отбивался от какой-то тетки, которая уверяла его, что кофе пить вредно и даже вытащил сигару. Тут взвыли телевизионщики (курить в телецентре было запрещено), взвинтился великий певец («Ты кто такая, чтобы мне указывать?»), продюсеры немедля переключили внимание великого, что виновата тут не «Ты кто такая?», - она была помрежем, а именно Деев, которого до сих пор нет, и из-за которого все сидят без дела и которого надо давно гнать грязной метлой. Великий с Деевым был знаком хоть и давно, но шапочно, а потому распорядился послать его «к» или «на», на выбор и начать работать.
– А кто будет работать? – прокричал великому телевизионный режиссер. – Эти профурсетки? – тыкая пальцем в накрашенные и напудренные физиономии многочисленной челяди, которая вертелась возле великого. – Три раза уже дерьмо наснимали, больше я впустую работать не буду!
 Тут загудела подтанцовка, как бы подтверждая, что без Деева работать нельзя.
– Так где он, ёкарный дивизион? – великий и ужасный, взмахнул руками так, как в ГИТИСе его учили взмахивать руками на сцене. – Дайте мне кофе и манговый сок! – он повернулся к фавориту. – А тебе?
– Коньяк! – сказал грубый фаворит. – Хеннесси! И не такое дерьмо, как вчера!
– Слышали? – великий кивнул обслуге. – Не как вчера!
– Тебе нельзя манговый! – бросилась к великому тетка из обслуги, назначившая себя главной. – Там столько калорий! Он полнит!
– Пошла ты!... – великий указал точный адрес, куда именно надо отправляться тетке и величественно, как и следует великому, удалился в гримерку.
Жена, накрученная продюссершей и отсутствием Деева, ждала его внизу, у бюро пропусков. Пока мужу выписывали пропуск, она от злости щипала его за задницу. Что даже могло бы понравиться Дееву, если бы она не так старалась. В лифте она, наконец, с криком: «Опять напился, зараза!», решила врезать ему от души. За всё: за опоздание, за то, что эта тварь продюссерша (лучшая её подруга) выставила её дурой перед великим, за новый брюлик, которым эта тварь хвасталась, за машину с особым номером и даже за нового любовника, которого та еще не завела, а только собиралась завести и пока что пасла, охраняя от других баб. Жена размахнулась, зацепив сумкой какую-то телевизионную мышь, и едва не влепила сумкой Дееву. Тот перехватил не помнящую добра руку жены (сумка стоила атомных денег), пораздумал секунду и грохнул её (жену) об стенку лифта, на которой светилась панель.
Жена театрально охнула и стала медленно садиться, сползая по стенке. Мышь сникла в углу с ужасом глядя на Деева, и только лифт, удовлетворенно крякнув, остановился.
– Что с лифтом? – крикнула жена. – Застряли? – и, еще сидя на корточках, принялась звонить продюссерше. – Симочка, слушай, мой кретин всё это время торчал в лифте! Что значит торчал? Застрял, значит!
Застрявший лифт и застрявший в нем «мой кретин» сразу меняли расклад: сами виноваты, пожмотились, не взяли студию у Натана, поперлись в телевидение, где не только оборудования нет, но даже лифты застревают.
– В чем проблема? – неожиданно тонким голосом спросил лифт.
– Застряли! – злобно крикнула жена, поправляя кофточку. – И торчим!
– Секунду, – сказал лифт. – Нажмите стоп и потом кнопку этажа, который вам нужен!
Кабина дернулась, качнулась и поплыла вверх.
– Кто там хреначит?! – послышалось из-за двери, и телевизионная мышь – продюссерша  пискнула: – Нельзя к нему, выгонит на х…!
Но Деев уже толкнул тяжелую студийную дверь.
Великий и ужасный сидел в трусах и майке возле монитора, смотрел свой клип и пил сок из бутылки.
– А, это ты, Пи-деев, – он хмыкнул, не отрываясь от монитора. – Верно, что ты час торчал в лифте? – ему уже успели доложить.
– Полтора! – вставил его фаворит. Он полулежал в кресле, задрав ноги на рабочий стол, и потягивал «Хеннесси». Тоже из горла. В бутылке почти ничего не оставалось, он задрал голову и, громко булькая, вылакал остатки.
– Во пьет, а? – великий ласково смотрел на фаворита. – Как воду! Я уже так не могу! – и повернулся к Дееву. – А чего ты там полтора часа делал, в лифте?
– Бабу трахал! – сказал фаворит.
– Так ты с бабой там заторчал? – великий даже перестал смотреть свой клип. – И прямо там трахал?
– А где же? – сказал фаворит. От «Хеннесси» он поплыл, и ему хотелось разговаривать.
– А что, там больше никого не было?
–А ему по – фигу! Он такой, раз застряли, значит он должен всех трахнуть! – фаворит, конечно, сказал не «по-фигу» и не «трахнуть».
– А ты принес что-нибудь? – великий очень любил, когда к нему приходили с подарками.
– А как же! – Деев достал плоскую бутылку «Чиваса», которую он только что прихватил у обслуги великого. Зная, что тот любит подарочки.
– Другое дело! – великий глотнул, поморщился, покрутив головой, и не открывая глаз, протянул бутылку фавориту. Тот, тоже не открывая глаз, протянул руку и бутылку поймал.
– Ладно, – сказал великий, он все-таки был великим, – мы же сюда не водку жрать пришли, – он поманил пальцем Деева. – Пи-деев, ты этот клип видел?
– Видел! – сказал Деев, косясь на монитор. Клип он, разумеется, видел впервые. На нем бесновалась подтанцовка, а сам великий и ужасный бегал по сцене с павлиньими перьями в заднице.
– И что?
– Дерьмо!
– Слышал? – великий повернулся к фавориту. – Я же говорил, придет Пи-деев и скажет правду! А ты не рубишь ни хрена! – он отнял «Чивас» у фаворита и сделал пару глотков. – Как исправлять, Пи-деев?
– Никак! – Деев отнял у великого бутылку (тот сопротивлялся) и глотнул сам. – Переснимать надо! Убери свою подтанцовку, она всем уже надоела!
– Ты чо? – удивился великий, вспомнив свое забайкальское детство. – Я же без подтанцовки как без штанов!
– Без штанов ты лучше! – фаворит подремывал, но к разговору прислушивался.
–  Что снимать будем? – нажимал великий. – Мне клип через месяц нужен, а ни хрена не сделано!
– Ты хоть понял о чем песня? – Деев, сам песни не слышавший, решил взять великого «на понт».
– О чем, о чем… – задумался великий. – Хрен её знает, о чем? Вроде как… – он напел что-то вполголоса. – Ты без меня, я без тебя…
– О любви! – вставил фаворит и слегка всхрапнул.
– Песня должна быть о том, что ты в жизни всё просрал, всё пропустил, как песок, как воду сквозь пальцы, – Деев припомнил, как он сегодня на Сретенке понял, что всё профукал.
– Там таких слов нету… – растерянно протянул великий.
– Ты в детстве кем хотел быть?
Великий задумался и, стесняясь, сказал:
– Шофером, в автобусе.
– Вот об этом и должна быть песня.
– Там таких слов нету… – пробубнил фаворит.
– Нет, так будут, возьми своих поэтов, пусть наваляют слова!
– Это верно! – сказал фаворит, стараясь не заснуть окончательно.
– Ты фильм «Плата за страх» видел? С Ив Монтаном? Мужик серьезный, заросший, крутит баранку грузовика, а в кузове – нитроглицерин!
– Ни хрена он не видел! Бздеев, а нитроглицерин, это что, кайф, наркота? – фаворит, все еще не открывая глаз, нашел бутылку на ощупь и принялся глотать, причмокивая. Кадык прыгал у него на шее.
 – Во пьет, зараза! – опять позавидовал великий.
– Он и книжек не читал! – с удовольствием сказал фаворит. – Ни одной!
– Чо ты лабуду гонишь? – обиделся великий. – Мне тут принесли одну, я её читал – читал, ни хрена понять не мог. Она у меня в гримвагене валяется… Я тут гримваген у одного хмыря прикупил, – закачаешься! Всё в золоте! Всё в золоте, а говенного клипа слепить не могут! – он вдруг протрезвел. – Значит так, Леха, – оказалось что он прекрасно помнит, как зовут Деева. – Забацаешь мне клип? По-скорому? Ты не дрейфь (он сказал, естественно, покрепче), Сема снимет, текстовочку ребята залудят, от тебя только идея нужна, понимаешь? Мозги! Вот эта… насчет мужика за рулем мне нравится!
–  За рулем надо тебя снимать, а рядом мальчика посадить…
– Мальчика нельзя, – грустно сказал великий, – скажут пидор, мальчиков любит.
– И так все знают, что пидор, чего стесняться-то? – оживился фаворит.
– Ладно, – сказал Деев, – деньги нужны (это была чистая правда, жена была на последнем всхлипе от развода). А то не стал бы с твоей бригадой связываться.
– Сколько нужно, Леха? – оживился великий. Это была его тема.
– Триста, – сказал Деев. Триста рублей стоило такси от Сухаревки до телецентра. Хоть обратно тоже на такси доехать. – То-есть, пятьсот! – надо же было и жене что-то дать.
– Понял! – великий взял колокольчик с собственным изображением и зазвонил. – Триста! – сказал он вошедшей бабе, в попугайном пиджаке (они копировали великого) и с отклеившейся ресницей. Она болталась на глазу сама по себе.
Баба ловко ткнула себе в глаз пальцем, прилаживая ресницу, открыла желтую кожаную сумку и, не глядя, вытащила три толстеньких пачки пятитысячных. Деев чуть не задохнулся. Таких денег он давно не видел. Баба засекла это и поняла по-своему. Будто бы поправляя глаз, глянула на великого.
– Зеленых? – спросила она, косясь в зеркало.
Деев тоже покосился в зеркало. Великий отрицательно мотал головой.
– Можешь не пересчитывать, банковская упаковка, – сказала баба, видя как Деев нерешительно засовывает  пачки  в карман пиджака.
Потом они еще долго сидели в золотом гримвагене великого (фаворит уже спал в комнате отдыха), там появлялись то режиссер Сема, то какой-то хмырь в бороде, которого все называли поэт, потом поехали в том же гримвагене отвозить Деева домой, – местные дворники – киргизы с изумлением смотрели на длиннющие лимузины с трудом заезжавшие в переулок. Несколько машин, сопровождавших великого, застряли на Сретенке, – из-за пробки и своей чудовищной длины они так и не смогли подъехать к дому. Последнее, что помнил Деев, это свою жену, влюблено глядящую на певца (она училась с ним целый год в ГИТИСе, пока его не выгнали) и запах каких-то духов, пачулей и еще каких-то дамских примочек, – великий целовал его так, словно они расставались навсегда.
Утром Деев занял у жены триста рублей, с некоторых пор она предпочитала, чтобы у них были разные деньги, и вышел к Панкратьевскому скверу, к чебуречной. Он в последнее время опробовал новый способ опохмеляться: сто граммов водки, потом чашка бульона, потом еще сто и – чебурек. Чебурек, - если хватит денег.
Деев зачем-то свернул от чебуречной в сквер, подошел к старой иве, – он помнил её еще с детства, и прижался лбом к стволу. С солнечной стороны ствол был теплый, шершавый, от него тянуло городской пылью и дымом. Но голове вроде бы полегчало. Он знал этот эффект. Плацебо. Хоть кое-какие медицинские умники и говорят, что ива как-то там влияет на что-то.
Весенний ветерок понес было по скверу мелкий мусор, окурки, загремел жестяной банкой из-под пива и затих. Неожиданно пахнуло сырой землей, Деев заметил, что из жухлых прошлогодних грядок вылезли тугие темнозеленые стрелы тюльпанов. Они были похожи на зелено – ржавые наконечники копий невидимых подземных воинов, плотными рядами выстроившихся здесь, в сквере, как раз на том месте, где стояла Панкратьевская церковь.
 Однако после загула с великим и ужасным все-таки познабливало. Деев вышел на солнышко, подсел к двум вчерашним бомжам, кайфующим на скамейке. Тут можно было помолчать, бомжи обычно не приставали с болтовней. Они уже приняли по два фарфурика (боярышник в аптеке им давали по старому знакомству), закусили украденным с лотка зеленым лучком и могли вернуться к волновавшей их теме: так открыли или нет эти бл…дские ученые девятую планету в солнечной системе. Или нет?
– Американцы считают, что это все-таки планета, – сказал один из них, щурясь на Деева и пытаясь узнать его. – Ты как думаешь?
– Я лично, – ответил за него второй, – ни х… американцам не верю. Слабаки они против нас.
– Это верно, – согласился первый и узнал, наконец, Деева. – А этого нашего, третьего, – он усмехнулся, оскалив щербатый рот, в котором сияла на солнце металлическая фикса, – мусорка вчера сжевала! – они оба заулыбались, словно сообщая Дееву что-то приятное.
– Как сжевала? – не понял тот.
– Обыкновенно! – щербатый покосился на пустые фарфурики, как бы намекая Дееву, что тот должен присоединиться к компании. – Вот, поминаем!
– Днем поспать прилег в бак мусорный, – принялся пояснять второй, – он всегда в этом баке отдыхал. Постелет картонку и спит. А что, зато тепло!
– А на мусорке приехал новый водила, гад нерусский… – подключился щербатый.
– Старый-то знал, что он отдыхать там любит, всегда посмотрит…
– А этот – раз, никого не спросясь, бак-то и опрокинул… Так и сжевало нашего…
– Как его звали-то? – спросил щербатый.
– А хрен его знает, как! – потянулся на солнышке второй. – Я его Зёма, земеля называл, вроде он с наших краев…
– Тоже земеля… Эх, ма, какая девушка ни будь, все равно ее еб…ть… – фальшиво вздохнул щербатый.
Деев достал триста рублей, подумал, отложил сотню.
– Сбегай за водкой, – протянул он две сотни щербатому. – Помянем! – и направился зачем-то в проулок, где сбоку стояли мусорные баки.
Солнце поднялось, пригрело, выстрелили маленькие зеленые листочки на кустах, грязная с зимы трава чуть высветлилась и тоже позеленела. Тронутые ржавчиной мусорные баки стояли сбоку, в тени. Мимо, в сторону поликлиники, поторапливался народ, бойкие тетки в сверкающих лаком сапогах – чулках, школьницы с ранцами, убогие пенсионеры. Навстречу, к Панкратьевскому скверу, ковыляли две старушки, синхронно опираясь на палки.
«Что же такое я вчера вспомнил? – остановился Деев. – Что-то важное?». Мешали эти баки. Все время казалось, что из них выглянет вчерашний бомж. Хотя Деев и не помнил, как он выглядел. И вдруг вернулось вчерашнее прозрение: «Что я делал в последний раз с удовольствием? Делал то, что хотел?».
Ему показалось, что нечистый, затоптанный асфальт прохода к поликлинике исчез, сменившись серовато-синей водой финского озера Вуоксы. И солнце, совсем как сейчас грело сверху, а снизу, из глубины, сквозь воду, тускло – зелеными, со вспышками, лучами  солнечное тепло возвращалось обратно. Маленький Деев стоял на теплом, плоском валуне, плавно стекающем под воду. Где-то совсем недалеко была мама, – она подняла платье высоко, выставив на солнце белые ноги, еще дальше, за ней, слышны были чьи-то детские голоса, – смеялись, перекликались, просто кричали от счастья, неожиданно опустившегося на берег финского озера. Камень, уходящий в воду, был покрыт плотным, зеленым мхом водорослей, мягким и скользким. Можно было разогнаться на плоском камне и ехать, ехать по зеленому мху, погружаясь в теплую воду. Навстречу солнечным лучам, бьющим из глубокой сини. А можно было еще порезать ногу, если наступишь на коричневый конус улитки. Возможность опасности придавала счастью остроту.
Деев почувствовал теплые брызги на лице, словно прилетевшие из давным позабытого лета.
– Погода-то какая, прелесть! – сказала одна из старушек, доковылявших до Деева. Было непонятно, из какого старинного сундука извлекли их. С одинаковыми палками и в одинаковых панамках. – Такая погода в Лазареву субботу, – к счастью!
Деев пошел было за старушками, ковылявшими за счастьем, но тут в Троице в Листах ударил колокол. Густо, ясно, настойчиво, будто напоминая о чем-то.
«Лазаревская суббота», – подумал Деев. – Чудо воскрешения праведного Лазаря. Две тысячи лет в этот день вспоминают какого-то Лазаря, никому не известного… Звонят… Зачем?», – и оглянулся на баки. Ведь бывают же чудеса!
На крайнем справа баке, том самом, который так любил недостаточно праведный бомж «Зёма», сидел громадный трехцветный кот.
 Деев знал этого кота. Бомжи сперли его у одной сварливой старухи. И пытались продать кота ей же. За тысячу. Они продали бы и дешевле, но старуха оказалась с характером и кота выкупать не собиралась. Предпочитая страдать. И дострадалась, – инфаркт. А кота потом пришлось выкинуть на помойку. Он и даром был никому не нужен.
Котяра щурился на солнце, потягивался и, наконец, мягко, хоть и без особого изящества, перепрыгнул на соседний бак, затем еще на один… На третьем он замер, выгнул спину и, шипя, рванул с баков в облезлые кусты. Крышка бака зашевелилась и Лазарь, оживший Лазарь, (Деев узнал вчерашнего бомжа!), матерясь вполголоса, неловко полез из бака. Деев оглянулся, –  всё было по-старому: старухи синхронно, разве что с синкопами, отстукивали палочками, детвора, размахивая ранцами промчалась мимо, крича что-то бессмысленно радостное, а из-за баков вышел водила «Рено» – каблучка, застегивая ширинку. Видно, давно был в дороге, пришла надобность справить малую нужду.
Деев, обгоняя прихрамывающего Лазаря, пошел к скверу. Бомжей на лавочке не было, видно дело раздобывания дешевой водки затянулось. Деев вернулся обратно, к бакам. И даже подошел к тому, из которого вылез Зёма. То-есть, Лазарь. Бак как бак. И запах из него такой же, как всегда. Деев зачем-то качнул его, встряхнув мусор, потом прикрыл крышку и пошел обратно. Может и тогда, две тысячи лет назад Лазарь оклемался вот так же незаметно? А уж потом придумали…
Бомжи сидели в сквере, разливая на троих. Третьим был Зёма. Или Лазарь? Плотный, вязкий, ощущаемый физически трезвон колоколов Троицы в Листах заполнил сквер, словно ворвавшись в его воздушный пузырь, и, раздувая его,  наполнил гулом, перезвоном и радостно –тревожными ударами: бомм – бом-бом, бомм – бом-бом! Удивительно, но люди не замечали колоколов: шли, бежали, смеялись, придерживали платья, полы пальто, шляпки от внезапно поднявшегося ветра, и проходили, пробегали, проносились, подхваченные временем, – мимо, мимо…
Деев подошел к лавочке с бомжами. Это был он, Лазарь. Деев узнал его по бланшу под глазом.  Лазарь выпил, пили интеллигентно, из пластиковых стаканов, благо их тут, возле урны, валялось множество, поморщился, покрутил курчавой, серой от седины башкой и поднял на Деева синие, слезящиеся глаза.
– Мы тут с ребятами всё спорим, – сказал Лазарь и снова, как бы с укоризной, помотал башкой. – Спорим, а они мне не верят! Я видел сам… по этому… ну, в общем, сам видел, что это – никакая не планета, девятая, а просто скопление облаков! А они – не верят! – он покосился подбитым глазом в стаканчик, проверяя, не осталось ли там чего. – Не верят! – и снова смотрел на Деева смеющимися и слезящимися глазами.